им на понятном для них языке, что дальнейшее сопротивление бесполезно, ибо рок присудил победу врагу. До сих пор муза с обычным своим достоинством вела рассказ об этой чудовищной битве, которую, мнится нам, было бы не по плечу изобразить никакому поэту, ни романисту, ни биографу, и, заключив его, она умолкает; так что мы теперь продолжаем повествование нашим обыденным слогом. Сквайр и его приятели, у которых фигура Адамса и рыцарство Джозефа вызвали сперва бурный взрыв смеха и которые до сих пор смотрели на происходившее с таким удовольствием, какого никогда не доставляла им ни охота, ни состязание в стрельбе, ни скачки, ни петушиный бой, ни травля медведя, - стали теперь опасаться за своих собак, из которых многие лежали, распростертые, на поле битвы. Поэтому сквайр, предварительно сплотив вокруг себя для безопасности кольцо друзей, мужественно подъехал к сражавшимся и, придав лицу самое, какое только мог, грозное выражение, властным голосом спросил Джозефа, о чем он помышлял, расправляясь таким порядком с его гончими. Джозеф бестрепетно ответил, что собаки первые напали на его друга, и, принадлежи они хоть величайшему человеку в королевстве, он обошелся бы с ними точно так же, потому что, покуда есть в его жилах хоть единая капля крови, он не будет стоять сложа руки, когда этот джентльмен (тут он указал на Адамса) подвергается обиде, будь то от человека или от животного. Джозеф сказал это, и они с Адамсом, потрясая своим деревянным оружием, стали в такие позы, что сквайр и его свита почли нужным пораздумать перед тем, как приступить к отмщению за своих четвероногих союзников. В эту минуту подбежала к ним Фанни, в тревоге за Джозефа забыв опасность, грозившую ей самой. Сквайр и все всадники, пораженные ее красотой, сразу к ней одной приковали свои взоры и мысли, заявляя в один голос, что никогда не видели такого очаровательного создания. И забава и гнев были тотчас забыты, все смотрели на девушку в безмолвном изумлении. Один только выжлятник не подпал под ее очарование: он хлопотал над собаками, подрезывая им уши и стараясь вернуть их к жизни, - в чем настолько преуспел, что только две поплоше остались недвижимыми на поле брани. Тогда выжлятник заявил, что это еще хорошо - могло быть хуже; а он-де, со своей стороны, не может винить джентльмена и не понимает, зачем это его хозяин натравливает собак на крещеных людей: нет более верного способа испортить собаку, как пускать ее по следу всякой погани, когда она должна гнать зайца! Сквайр, узнав, что зло причинено небольшое, - и, может быть, сам замышляя худшее зло, хоть и другого рода, - подошел к мистеру Адамсу с более благосклонным видом, чем раньше; он сказал, что сожалеет о случившемся, что он всячески старался предотвратить это, с той минуты, как разглядел его облачение, и отозвался с большой похвалой о храбрости его лакея, за какового он принял Джозефа. Затем он пригласил мистера Адамса отобедать у него и выразил желание, чтоб и молодая женщина пришла бы вместе с ним. Адамс долго отказывался; но сквайр повторял приглашение так настойчиво и так учтиво, что пастор вынужден был наконец согласиться. Джозеф подобрал его парик, шляпу и прочее, растерянное им в бою (а иначе, возможно, все это было бы забыто), и мистер Адамс кое-как привел себя в порядок; а затем конные и пешие двинулись все вместе одним аллюром к дому сквайра, стоявшему неподалеку. В пути прелестная Фанни привлекала к себе все взоры; джентльмены старались превзойти друг друга в хвалах ее красоте; но читатель простит мне, если я не приведу здесь этих славословий, ибо в них не содержалось ничего нового или необычного, - как простит он мне и то, что я опускаю здесь множество забавных шуток, нацеленных в Адамса: один заявлял, что травля пасторов - лучший в мире вид охоты; другой похвалил его за то, как стойко он защищался - не хуже, право, любого барсука; и все такие же забавные замечания, которые хоть и плохо соответствовали бы нашей степенной повести, сильно, однако, смешили и развлекали сквайра и его веселых друзей. Глава VII Сцена издевательства, изящно приспособленная к новым временам и вкусам В дом сквайра они прибыли как раз к обеду. Поднялся небольшой спор по поводу Фанни, которую сквайр (он был холост) хотел посадить за свой стол; но она не соглашалась, да и Адамс не позволял разлучать ее с Джозефом; так что ее в конце концов отправили вместе с Джозефом на кухню, где слугам был отдан приказ напоить молодого человека допьяна; той же милостью задумано было почтить и Адамса, ибо сквайр полагал, что, приведя этот план в исполнение, можно будет легко осуществить и то, что он, едва завидев Фанни, замыслил над ней учинить. Прежде чем идти нам дальше, не лишним будет разъяснить читателю, что представляли собою этот джентльмен и его друзья. Хозяин дома, человек лет сорока, был обладателем весьма значительного состояния и, как сказано, холостяком; воспитывался он (если здесь применимо это слово) в деревне, в родном своем доме, под надзором матери и учителя, которому приказано было ни в чем не перечить своему ученику и заниматься с ним не больше, чем тому хотелось, то есть очень мало, и только в годы детства, так как с пятнадцати лет мальчик всецело предался охоте и другим сельским забавам, для чего мать снабдила его всем, что требовалось, - лошадьми, собаками и прочим. Учитель же, стараясь потакать своему питомцу (потому что знал, что в будущем тот может щедро его отблагодарить), сделался его сотоварищем не только в этих развлечениях, но и за бутылкой, к которой юный сквайр пристрастился очень рано. Когда ему исполнилось двадцать лет, мать его спохватилась, что не выполнила родительского долга; и вот она надумала, буде возможно, склонить своего сына к тому, что, по ее понятиям, отлично за- менило бы ему обучение в закрытой школе и в университете, то есть к путешествию; и при содействии учителя, определенного ему в провожатые, она этого легко достигла. В три года юный сквайр, как говорится, "объездил всю Европу" и вернулся домой с большим запасом французских костюмов, словечек, слуг и глубокого презрения к родной стране; особенно же ко всему, что отдавало простосердечием и честностью наших прадедов. Мать по его возвращении поздравила себя с большим успехом; и, став теперь хозяином своего состояния, он вскоре обеспечил себе место в парламенте и прослыл одним из самых утонченных джентльменов своего времени; но больше всего отличало его необычное пристрастие ко всему смешному, отвратительному и нелепому в человеческой породе, - так что он никогда не приближал к себе людей, лишенных какого-либо из этих свойств; и те, кого природа отметила ими в наивысшей мере, становились первейшими его любимцами; если же встречался ему человек, обделенный изъянами или старавшийся их скрыть, то сквайр с наслаждением выискивал способы толкнуть его на несвойственные ему нелепые поступки или же выявить и выставить на смех то, что было ему свойственно. Для этой цели он всегда держал при себе несколько личностей, которых мы назвали выше псами, хотя они, сказать по правде, не сделали бы чести собачьему роду; их обязанностью было вынюхивать и выставлять на вид все, что хоть сколько-нибудь отдавало вышеназванными качествами, особливо же в людях степенных и благопорядочных; но если их поиски бывали безуспешны, они готовы были самое добродетель и мудрость предать посмеянию в угоду своему господину и кормильцу. Джентльменами такого собачьего склада, проживавшими сейчас в его доме и вывезенными им из Лондона, были некий пожилой офицер в отставке, некий актер, некий скучный поэт, врач-шарлатан, горе-скрипач и хромоногий учитель танцев, немец родом. Как только подали обед и мистер Адамс встал для молитвы, капитан убрал за его спиною стул, так что пастор, когда попробовал сесть, шлепнулся на пол; и это оказалось шуткой номер первый - к великому увеселению всей компании. Вторая шутка была проделана поэтом, который сидел подле пастора, по другую его руку: пока бедный Адамс почтительно пил за здоровье хозяина, поэт изловчился опрокинуть ему на колени тарелку с супом, - и это вместе с извинениями поэта и кроткими ответами пастора тоже весьма повеселило общество. Шутка третья была преподнесена одним из лакеев, которому приказано было подбавить мистеру Адамсу в эль изрядное количество можжевеловой водки, и когда гость объявил, что в жизни не пивал лучшего эля, только в нем, пожалуй, многовато солоду, все снова расхохотались. Мистер Адамс (чей рассказ положен нами в основу этой главы) не мог припомнить всего, что было проделано над ним в этом роде, - или, скорей, по своему безобидному нраву, не желал всего раскрывать; если бы не сведения, полученные нами от одного из слуг дома, эта часть нашей повести, которую мы никак не причисляем к наименее любопытным, осталась бы прискорбно неполной. Впрочем, мы вполне допускаем, что за обедом они, по их выражению, откололи еще немало шуток, но нам никак не удалось дознаться, в чем эти шутки состояли. Когда было убрано со стола, поэт стал декламировать стихи, сложенные, как он сказал, экспромтом. Приводим их ниже по списку, который мы добыли с превеликими трудностями: ЭКСПРОМТ НА ПАСТОРА АДАМСА  Ужели пасторы бывают таковы? И ряса и парик куда как не новы. Добро б лисицу в нем учуял нюх собачий, От тухлой ветчины лисою пахнет паче! {*} Но собственному как поверить оку, друг, Коль свора в пасторе учует зайца вдруг? А Феб ошибся бы грубей, чем гончих свора, Когда б узрел в тебе великого актера! {* Когда гончей предстоит погоня за лисицей, по земле волочат кусок тухлой ветчины и пускают собаку сперва по этому следу. (Примеч. автора.)} С этими словами бард сдернул с актера парик и получил одобрение всей компании - больше, пожалуй, за ловкость руки своей, нежели за стихи. Актер, чем ответить какой-либо проделкой над поэтом, стал изощрять свои таланты все на том же Адамсе. Он продекламировал несколько остроумных отрывков из пьес, возводящих хулу на все духовенство в целом, и они были встречены шумным восторгом всех присутствующих. Теперь пришел черед учителю танцев выказать свои таланты; и вот, обратившись к Адамсу на ломаном английском языке, он сказал ему, что он "есть человек, ошшен хорошо стеланны тля танцы, и сразу видно по его походке, что он утшился у какойнибудь большой утшитель"; приятное качество в священнике, сказал он, если тот умеет танцевать; и в заключение попросил его исполнить менуэт, заметив, что его ряса сойдет за юбку и что он сам пройдется с ним в паре. С этим словом он, не дожидаясь ответа, стал натягивать перчатки, а скрипач поднял уже смычок. Присутствующие начали наперебой предлагать учителю танцев пари, что пастор его перетанцует, но он уклонился, говоря, что и сам не сомневается в том, так как он в жизни не видывал человека, который казался бы "такой хороши тля танец, как этот тшентльмен". Затем он выступил вперед, готовясь взять Адамса за руку, которую тот поспешно отдернул и сжал в кулак, присоветовав немцу не заводить шутку слишком далеко, ибо он, Адамс, не позволит над собой глумиться. Учитель танцев, узрев кулак, благоразумно отступил, заняв позицию вне пределов досягаемости, и стал передразнивать мимику Адамса, который не сводил с него глаз, не догадываясь, чем он собственно занят, и желая лишь избежать вторичного прикосновения его руки. Тем временем капитан, улучив минуту, воткнул пастору в рясу шутиху, или "чертика", и затем поджег ее све- чой для прикуривания. Чуждый подобным забавам, Адамс подумал, что его и впрямь взорвали, и, вскочив со стула, запрыгал по комнате к безграничной радости зрителей, объявивших его лучшим танцором на свете. Как только чертик перестал его терзать, Адамс, несколько оправившись от смущения, вернулся к столу и стал в позу человека, собравшегося произнести речь. Все закричали: "Слушайте! Слушайте!" - и он заговорил так: - Сэр, мне прискорбно видеть, что человек, которого провидение столь благосклонно одарило милостями, воздает за них такой злой неблагодарностью, ибо если вы и не наносили мне обид самолично, видно каждому, что вы получали удовольствие, когда это делали другие, и ни разу не попытались воспрепятствовать грубости, проявленной в отношении меня, а следовательно, и вас, если вы правильно ее истолкуете, потому что я ваш гость и, по законам гостеприимства, подлежу вашему покровительству. Один джентльмен нашел приличным сочинить на меня стихи, о которых я скажу лишь то, что лучше быть их темой, нежели автором. Он изволил оказать мне неуважение как пастору. Я полагаю, мое звание не может явиться предметом насмешек, а сам я могу стать таковым только в том случае, если опозорю свой сан, - но бедность, я надеюсь, никогда и никому не будет вменена в позор. Правда, другой джентльмен продекламировал несколько изречений, выражающих презрение к самому званию священника. Он говорит, что эти изречения взяты из пьес. Я убежден, что подобные пьесы - срам для правительства, разрешающего их играть; и проклятие падет на народ той страны, где их показывают на театре. На то, как со мной обошлись другие, мне не нужно указывать; они и сами, подумав, признают свое поведение несообразным ни с возрастом моим, ни с моим саном. Вы меня застали, сэр, в пути с двумя моими прихожанами (я умалчиваю о том, как напали на меня ваши гончие, ибо тут я простил вполне - все равно, случилось ли это по злой воле выжлятника или по его нерадивости), и мой внешний вид свободно мог навести вас на мысль, что ваше приглашение явилось для меня благостыней, хотя в действительности мы располагаем достаточными средствами; да, сэр, если бы нам предстояло пройти еще сотню миль, у нас достало бы чем покрыть наши расходы благоприличным образом. (При этих словах он извлек полгинеи, найденные им в корзине.) Я вам это показываю не ради похвальбы своим богатством, а чтоб вы видели, что я не солгал. Я не домогался тщеславно чести сидеть за вашим столом. Но, будучи здесь, я старался вести себя по отношению к вам с полным уважением; если в чем-либо я преступил против этого, то лишь ненамеренно; и, конечно, я не мог провиниться настолько, чтобы заслужить нанесенные мне оскорбления. Следовательно, если они направлены были на мое духовное звание или на бедность мою (а вы видите, не так уж я крайне беден), то позор ложится не на мой дом, и я от души молю бога, чтобы грех не тяготел над вашим. Так он закончил и стяжал дружные рукоплескания всех присутствующих. Затем хозяин дома сказал ему, что очень сожалеет о случившемся, но что гость не должен обвинять его в соучастии: стихи были, как он и сам отметил, так дурны, что он, пастор, мог бы легко на них ответить; а что касается шутихи, то, конечно, это была очень большая обида, учиненная ему учителем танцев; и если, добавил он, пастор отколотит виновника, как тот заслужил, то ему, хозяину, это доставит превеликое удовольствие (и тут он, вероятно, сказал правду). Адамс ответил, что, кто бы это ни учинил, ему как священнику не пристало применять такое наказание. - Однако, - добавил он, - что касается учителя танцев, то я свидетель его непричастности, ибо я все время не сводил с него глаз. Кто бы это ни сделал, да простит его бог и да придаст ему немного больше разума и гуманности. Капитан сказал суровым тоном и с суровым взором, что, он надеется, пастор имеет в виду, черт возьми, не его, - гуманности в нем не меньше, чем во всяком другом, а если кто-нибудь попробует заявить обратное, то он перережет ему горло в доказательство его ошибки! Адамс ответил с улыбкой, что он, кажется, нечаянно обмолвился правдой. На это капитан воскликнул: - Что вы имели в виду, говоря, что я "обмолвился правдой"? Не будь вы пастором, я бы не спустил вам этих слов, но ваше облачение служит вам защитой. Если бы такую дерзость сказал мне кто-нибудь, кто носит шпагу, я бы уж давно дернул его за нос. Адамс возразил, что если капитан попробует грубо его задеть, то не найдет для себя защиты в его одеянии, и, сжав кулак, добавил, что бивал не раз и более крепких людей. Хозяин делал все, что мог, чтобы поддержать в Адамсе воинственное расположение духа, и надеялся вызвать побоище, но был разочарован, ибо капитан ответил лишь словами: "Очень хорошо, что вы пастор", и, осушив полный бокал за пресвятую матерь церковь, закончил на этом спор. Затем врач, до сих пор сидевший молча как самая спокойная, но и самая злобная собака изо всех, в напыщенной речи выразил высокое одобрение сказанному Адамсом и строгое порицание недостойному с ним обхождению. Далее он перешел к славословиям церкви и бедности и заключил советом Адамсу простить все происшедшее. Тот поспешил ответить, что все прощено, и в благодушии своем наполнил бокал крепким пивом (напиток, предпочитаемый им вину) и выпил за здоровье всей компании, сердечно пожав руку капитану и поэту и отнесшись с большим почтением к врачу, который, и правда, не смеялся видимо ни одной из проделок над пастором, так как в совершенстве владел мускулами лица и умел смеяться внутренне, не выдавая этого ничем. Тогда врач начал вторую торжественную речь, направленную против всякой легкости в разговоре и того, что зовется обычно весельем. Каждому возрасту, говорил он, и каждому званию подобают свои развлечения - от погремушки до обсуждения философских вопросов; и ни в чем не раскрывается так человек, как в выборе развлечения. - Ибо, - сказал он, - как мы с большими надеждами смотрим на мальчика и ждем от него в дальнейшем разумного поведения в жизни, если видим, что он в свои нежные годы мячу, шарам или другим ребяческим забавам предпочитает в часы досуга упражнение своих способностей соревнованиями в остроумии, учением и тому подобным, - так, равным образом, должны мы смотреть с презрением на взрослого человека, когда застаем его за катаньем шаров или другою детскою игрой. Адамс горячо одобрил мнение врача и сказал, что он часто удивлялся некоторым местам у древних авторов, где Сципион, Лелий и другие великие мужи изображены проводящими долгие часы в самых пустых забавах. Врач на это ответил, что у него имеется старая греческая рукопись, рассказывающая, между прочим, о любимом развлечении Сократа. - Вот как? - горячо воскликнул пастор. - Я был бы вам бесконечно признателен, если бы вы дали мне ее почитать. Врач обещал прислать ему рукопись и далее сказал, что может, пожалуй, изложить это место. - Насколько я припоминаю, - сказал он, - развлечение состояло в следующем: воздвигался трон, на котором сидели с одной стороны король, а с другой - королева, а по бокам выстраивались их телохранители и приближенные; к ним впускали посла, роль которого всегда исполнял сам Сократ; и, когда его подводили к подножью трона, он обращался к монархам с важной речью о доблести, о добродетели, нравственности и тому подобном. По окончании речи его сажали между королем и королевой и по-царски угощали. Это, помнится мне, составляло главную часть... Я, может быть, забыл некоторые подробности, так как читал давно. Адамс сказал, что такой способ отдохновения и впрямь достоин столь великого мужа, и выразил мысль, что следовало бы установить что-нибудь похожее среди наших больших людей - вместо карт и других праздных занятий, в которых они, как он слышал, проводят попусту слишком много часов своей жизни. А христианская религия, добавил он, явилась бы еще более благородным предметом для таких речей, чем все, что мог изобрести Сократ. Хозяин дома одобрил сказанное Адамсом и объявил, что хочет осуществить церемонию сегодня же, против чего врач стал возражать, так как никто не подготовился к речи. - Разве что, - добавил он, обратясь к Адамсу с таким серьезным выражением лица, что ввел бы в обман и не столь простодушного человека, - у вас имеется при себе какая-нибудь проповедь, доктор. - Сэр, - сказал Адамс, - я никогда не пускаюсь в путь, не имея при себе проповеди; на всякий, знаете ли, случай. Пастор легко поддался уговорам своего достойного друга, как называл он его теперь, взять на себя роль посла; и джентльмен немедленно отдал приказание воздвигнуть трон, что было выполнено быстрей, чем они успели распить две бутылки. Но у читателя, пожалуй, не будет больших оснований восхищаться по этому поводу проворством слуг. Трон, сказать по правде, представлял собою вот что: был доставлен большой чан с водой и с двух сторон придвинуто по стулу - несколько выше чана, и все вместе было застлано одеялом; на эти стулья посадили короля и королеву - то есть хозяина дома и капитана. И вот в сопровождении врача и поэта в зал вступил посол, который, прочитав, к великому увеселению всех присутствующих, проповедь, был подведен к своему месту и посажен между их величествами. Те незамедлительно привстали, одеяло, не придерживаемое больше ни с того, ни с другого конца, опустилось, и Адамс окунулся с головою в чан. Капитан успел отскочить, но сквайр, на свою беду, оказался не столь проворен, как это требовалось здесь, так что Адамс, не дав ему времени сойти с трона, ухватился за него и потянул его за собою в воду - к немалому тайному удовольствию всей компании. Адамс, окунув сквайра раза три, выскочил из чана и стал искать глазами врача, которого, несомненно, препроводил бы на то же почетное место, если бы тот не поспешил благоразумно удалиться. Тогда пастор потянулся за своей клюкой и, разыскав ее, как и спутников своих, объявил, что больше ни минуты не пробудет в этом доме. Он ушел, не попрощавшись с хозяином, которому отомстил более жестоко, чем сам того хотел: не позаботившись вовремя обсушиться, сквайр схватил при этом случае простуду, которая причинила ему жестокую лихорадку и едва не свела в могилу. Глава VIII, которую некоторые читатели почтут слишком короткой, а другие слишком длинной Адамс, а с ним и Джозеф, возмущенный не меньше друга своего тем обращением, какое тот встретил у сквайра, вышли с палками в руках и увлекли за собой Фанни, невзирая на возражения слуг, которые всячески старались удержать их, не прибегая только лишь к насилию. Путники шли как могли быстро - не столько из боязни преследования, сколько ради того, чтобы дать мистеру Адамсу согреться движением после холодной ванны. Слугам даны были такие распоряжения касательно Фанни, что джентльмен ни в малой мере не опасался ее ухода; и теперь, услышав, что она оставила дом, он пришел в ярость и тотчас разослал своих людей с приказом или привести ее назад, или же не возвращаться вовсе. Поэт, актер и все прочие, кроме врача и учителя танцев, пошли исполнять поручение. Вечер, когда наши друзья пустились в путь, был очень темный, однако шли они так быстро, что вскоре прибыли в гостиницу, находившуюся в семи милях пути. Они единодушно решили здесь заночевать, тем более что мистер Адамс был к этому времени так же сух, как до своего превращения в посла. В гостинице, которую мы могли бы назвать кабаком, когда бы на вывеске ее не значилось "Новая Гостиница", им не предложили ничего, кроме хлеба с сыром и эля; они, однако, с радостью сели за эту еду, ибо голод стоит любого французского повара. Едва они отужинали, как Адамс, вознеся всевышнему благодарственную молитву за ниспослание пищи, объявил, что он ел свой скромный ужин с большим удовольствием, чем роскошный обед, и с великим презрением высказался о неразумии рода человеческого, который поступается надеждой на вечное блаженство ради стяжания обширного богатства на земле, - тогда как в самом невысоком положении и при самом скудном достатке можно столько находить отрады. - Совершенно справедливо, сэр, - заговорил степенный человек, который сидел, покуривая трубку, у огня и был, как и Адамс, путешественником. - Я, подобно вам, нередко удивлялся, когда видел, какую ценность повсеместно полагают люди в богатстве, - хотя опыт каждого дня показывает нам, сколь невелика его власть, ибо что воистину желанное может оно нам доставить? Может ли оно дать красоту безобразному, силу слабому или здоровье немощному? Если бы могло, мы бы не видели, конечно, так много неблагообразных лиц на пышных сборищах и не изнывало бы такое множество хворых и слабых в каретах своих и дворцах. Нет, и королевская казна не купит краски, чтобы нарядить бледное Уродство в цветущую юность этой девушки, как не купит снадобья, которое наделило бы Немочь силой этого молодого человека. Разве не приносит нам богатство хлопоты вместо покоя, зависть вместо преданности и опасность вместо обеспеченности? Разве может оно продлить наше владение им или умножить дни того, кто им услаждается? Напротив, безделие, излишества и заботы, сопутствующие ему, укорачивают жизнь миллионам людей и приводят их через боль и горести к безвременной кончине. Где же тогда его ценность, если оно не может ни украсить или укрепить наше тело, ни усладить или продлить нам жизнь? Далее... может ли оно украсить дух наш, если не тело? Не преисполняет ли оно скорее сердце наше тщеславием, не раздувает ли щеки наши гордостью, не делает ли оно наши уши глухими ко всякому призыву добродетели, а сердца к состраданию? - Дайте мне вашу руку, брат, - сказал в восторге Адамс, - ибо я угадываю в вас лицо духовного звания. - Право же, нет, - ответил тот (хоть он и был на самом деле священником римско-католической церкви; но кто знаком с нашими законами, того не удивит, что патер не спешил в этом признаться). - Кем бы вы ни были, - воскликнул Адамс, - вы высказали мои взгляды; нет того слова в вашей речи, которое я раз двадцать не произносил бы в своих проповедях, ибо мне ясно было всегда, что легче корабельному канату (что, кстати скажу, есть правильная передача слова, переводимого нами, как "верблюд") пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное. - В этом, сэр, - молвил его собеседник, - с вами легко согласятся богословы, и это - печальная истина; но так как чаяние отдаленного блага не оказывает на нас ощутительного воздействия, то не бесполезно дать людям вполне уразуметь (а это, думается мне, для них возможно при самом небольшом внимании), что даже и блага земные не могут быть куплены богатством. Это положение, по-моему, может быть доказано не только метафизически, но и, так сказать, математически; и я всегда был в нем столь безусловно убежден, что ни к чему не питаю большего презрения, чем к золоту. Теперь длинную речь завел Адамс; но так как говорил он большей частью то, что встречается у многих авторов, трактовавших этот предмет, я не стану приводить ее здесь. Пока он говорил, Джозеф и Фанни удалились на покой, и хозяин тоже оставил помещение. Когда английский священник кончил, римский начал новую речь, которую вел с великой горечью и обличительным жаром, и заключил ее наконец просьбой к Адамсу ссудить ему восемнадцать пенсов на оплату счета, пообещав при этом, что если он и не возвратит их никогда, то во всяком случае будет возносить молитвы за даятеля. Добряк пастор ответил, что восемнадцати пенсов будет мало для завершения сколько-нибудь длительного путешествия и что у него есть в кармане полгинеи, которой он готов поделиться. Затем он принялся шарить по карманам, но найти монеты не мог, потому что за обедом у сквайра с ним сыграли одну шутку, о которой мы до сих пор не упоминали: освободили его карман от сокровища, неосмотрительно выставленного напоказ. - Увы! - вскричал Адамс. - Деньги я, конечно, потерял; потратить их я никак не мог. Сэр, это верно, как то, что я - христианин: сегодня утром у меня в кармане было целых полгинеи, а сейчас не осталось и полпенни. Не иначе как дьявол забрал их у меня! - Сэр, - ответил с улыбкою патер, - вам ни к чему оправдываться; если вы не склонны одолжить мне денег, я удовлетворен. - Сэр, - воскликнул Адамс, - будь у меня при себе самая крупная сумма на свете, - да будь у меня даже десять фунтов! - я бы отдал их целиком, чтобы выручить из беды христианина. Я огорчен больше за вас, чем за себя. Можно ли быть худшему несчастью, чем эта потеря? Оттого, что у меня нет в кармане денег, я заподозрен в том, что я не христианин! - Я еще незадачливей вас, - промолвил тот, - если вы так великодушны, как вы уверяете, потому что поистине я был бы рад и кроне, мне ее вполне достало бы, чтобы добраться до места, куда я иду: это не более как в двадцати милях пути, и я бы мог прийти туда завтра к вечеру. Уверяю вас, не в мрем это обыкновении пускаться в дорогу без денег. Но я только что прибыл в Англию, а буря принудила нас при переезде выбросить за борт все, что у нас было. Я не сомневаюсь, что этот человек поверил бы мне на слово тот пустяк, какой я ему задолжал, но мне неприятно унижаться перед такими людьми, признаваясь, что у меня нет ни шиллинга: потому что хозяева гостиниц, да и многие другие, не полагают большого различия между нищим и вором. Патер думал, однако, что с хозяином лучше поговорить в этот же вечер, чем на следующее утро, поэтому он решил двинуться в путь немедленно, невзирая на темноту; и, как только хозяин вернулся, он изложил ему состояние своих дел, на что хозяин, почесав затылок, ответил: - Что ж, не знаю, сударь; раз оно так и денег у вас нет, я, мне думается, должен вам поверить. Хоть я всегда предпочитаю, где можно, получать наличными, но, право, вы с виду такой честный джентльмен, что я не убоялся бы вам поверить и в двадцать раз больше. Священник не ответил и, наспех попрощавшись с ним и с Адамсом, удалился в некотором смущении, и, может быть, не совсем поверив искренности Адамса. Едва он ушел, хозяин, покачивая головой, объявил, что, заподозри он только, что у этого молодчика нет денег, он бы не дал ему ни глотка; он и не надеется, сказал он, когда-нибудь еще его увидеть, потому что и с лица-то он отъявленный плут. - Ну и пройдоха! - воскликнул хозяин. - По его разговору насчет богатства я подумал, что у него по меньшей мере фунтов сто в кармане. Адамс пожурил хозяина за такие подозрения, неподобающие, сказал он, доброму христианину, и затем, не помышляя о своей потере и не раздумывая о том, как сам он отбудет наутро, он улегся на очень грубой постели - следуя примеру своих спутников; однако здоровье и усталость обеспечили им такой сладкий отдых, какой не часто могут нам доставить бархат и пуховая перина. Глава IX, заключающая в себе самые удивительные и кровавые приключения, какие только можно встретить в этой, а может быть, и во всякой другой достоверной истории Близилось утро, когда Джозефа Эндруса пробудила от сна мысль о его любезной Фанни; и в то время как лежал он в нежном раздумье об этом прелестном создании, раздался яростный стук в дверь, над которой приходилась его комната. Он тотчас вскочил с кровати и, растворив окно, услышал вопрос: нет ли в доме путешественников? И тут же другой голос спросил: не стали ли здесь на ночлег двое мужчин и молодая женщина? Хотя голоса были незнакомы Джозефу, он сразу заподозрил истину, - потому что в доме сквайра один лакей рассказал ему о планах своего господина, - и ответил отрицательно. Один из слуг, хорошо знавший кабатчика, окликнул его по имени в ту самую минуту, когда тот отворил другое окно, и задал тот же вопрос; кабатчик ответил утвердительно. - Эге! - крикнул другой. - Мы, значит, вас поймали, голубчики! - и велел хозяину сойти вниз и отпереть дверь. Фанни, не спавшая, как и Джозеф, едва услышав это, вскочила с кровати и, наспех натянув на себя юбки и платье, побежала в комнату возлюбленного, который был почти уже одет; тот, не мешкая, впустил ее и, обняв с самой страстной нежностью, наказал ей ничего не бояться, ибо он готов умереть, за- щищая ее. - И поэтому я не должна бояться? - говорит она. - Когда я могу потерять то, что мне дороже всего мира? Тогда Джозеф, целуя ей руку, сказал, что готов благодарить случай, исторгший у нее нежные слова, какими она не дарила его раньше... Затем он кинулся будить делившего с ним постель Адамса, который все еще крепко спал, хотя Джозеф уже не раз его окликнул. Но едва только пастор уразумел, какая грозит опасность, он тоже выскочил из постели, не помышляя о присутствии Фанни, которая поспешила отвернуться от него, вдвойне благословляя мрак: как мог бы он избавить от смущения невинность менее чистую или скромность менее щепетильную, так здесь укрыл он краску, залившую ей лицо. Адамс вскоре надел на себя всю свою одежду, кроме штанов, о которых второпях забыл; впрочем, их довольно успешно возмещала длина его рубахи и рясы. А тем временем дверь была отперта, и в дом вошли капитан, поэт, актер и трое слуг. Капитан сказал хозяину, что двое молодцов, заночевавших здесь, сбежали с молодой девицей, и справился, в какой комнате она спит. Хозяин, сразу поверивший рассказу, пояснил им, куда идти, и капитан с поэтом кинулись взапуски наверх. Поэт, оказавшийся резвее, вошел в комнату первым, стал шарить в постели и по углам - но безуспешно: птичка улетела, о чем читатель, которому иначе пришлось бы, может быть, болеть за нее сердцем, был нами заранее извещен. Тогда они спросили, где спят мужчины, и уже подходили к комнате, когда Джозеф громким голосом провозгласил, что будет стрелять в первого, кто попробует взломать дверь. Капитан справился, какое у них огнестрельное оружие, и хозяин ответил, что скорее всего - никакого; он даже уверен, что так, потому что он слышал вечером, как один из них спрашивал у другого, что они будут делать без оружия, ежели их нагонят, а другой отвечал, что они будут защищаться палками, доколе смогут, и правому бог поможет. Это успокоило капитана, но не поэта, который благоразумно сошел вниз, объявив, что его дело - прославлять великие деяния, а не вершить их. Капитан, как только уверился, что огнестрельного оружия нет, тотчас изъявил готовность понюхать пороху, божась, что любит его запах, приказал слугам следовать за ним и, смело взбежав наверх, немедленно сделал попытку сорвать дверь, что ему с помощью слуг скоро и удалось исполнить. Когда дверь слетела с петель, они увидели неприятеля выстроившимся в три ряда - с Адамсом, в авангарде и с Фанни в тылу. Капитан сказал Адамсу, что, если они все немедленно вернутся в дом сквайра, они встретят учтивое обхождение, но если откажутся, то ему дан приказ увести от них молодую леди, так как имеются веские основания полагать, что они похитили ее из родительского дома; сколько бы она ни переодевалась, ее наружность, которую она не может скрыть, достаточно убеждает, что она стоит по рождению неизмеримо выше их. Фанни, разразившись слезами, стала торжественно заверять капитана, что он ошибается, что она бедный беззащитный найденыш, что у нее во всем свете нет никаких родственников, и, упав на колени, взмолилась, чтоб он не пытался отрывать ее от друзей, которые, она уверена, скорее умрут, чем лишатся ее, - что Адамс подтвердил словами, очень недалекими от клятвы. Капитан побожился, что ему некогда разговаривать, и, предложив им благодарить самих себя за то, что последует далее, он велел слугам броситься на них, стараясь в то же время сам обойти Адамса с фланга, чтобы захватить Фанни. Но пастор, пересекший ему дорогу, получил удар от одного из слуг и, не разбираясь, откуда исходил этот удар, ответил на него капитану: так ловко саданул его в ту часть живота, которая зовется в просторечии "под ложечкой", что тот, шатаясь, отступил на несколько шагов. Не привыкши к такого рода игре и не без оснований опасаясь, что второй подобный выпад вкупе с первым будет, пожалуй, равносилен сквозному удару клинком, капитан, когда Адамс на него надвинулся, выхватил кортик и намерился уже нанести в голову проповеднику удар, который, вероятно, заставил бы его замолкнуть навеки, если бы Джозеф в это самое мгновение, подняв одной рукой некий стоявший под кроватью огромный каменный сосуд, который шестеро щеголей едва подняли бы и двумя руками, не запустил бы его вместе с содержимым прямо в лицо капитану. Занесенный кортик выпал из руки капитана, а сам он с тяжелым грохотом рухнул на пол, и в кармане у него зазвякали медяки; красная жидкость, содержавшаяся в его жилах, вместе с желтою, наполнявшею сосуд, побежали потоком по его лицу и одежде. Адамс тоже не совсем того избежал: часть жидкости на лету излила свою благодать на его голову и заструилась по морщинам или, скорее, бороздам на его щеках; тут один из слуг, схватив тряпку из ведра с водой, уже отслужившей службу при мытье полов, ткнул ею пастору в лицо; однако ему не довелось его повалить: пастор одною рукою вырвал тряпку у противника, а другою поверг его наземь и нанес ему удар в ту часть лица, где у некоторых любителей жизненных услад прирожденные носы соединяются с приставными. До сих пор Фортуна клонила как будто победу на сторону путешественников, но потом, согласно своему обычаю, вдруг начала проявлять ветреность нрава, ибо теперь на поле или, вернее, в комнату сражения вступил хозяин, налетел прямо на Джозефа и, шибанув его головой в живот (он был крепким парнем и опытным боксером), чуть не сбил юношу с ног. Но Джозеф, отставив одну ногу назад, так дал хозяину левым кулаком под подбородок, что тот закачался. Юноша уже замахнулся, чтобы наддать еще и правым кулаком, когда сам получил от одного из слуг сильный удар дубиной по виску, от которого лишился сознания и распростерся на полу. Фанни раздирала воздух воплями, и Адамс уже спешил на помощь Джозефу, но двое слуг и кабатчик напали на пастора и вскоре одержали над ним верх, хотя он бился, как безумец, и выглядел таким черным от следов, оставленных на нем тряпкой, что Дон Кихот, несомненно, принял бы его за околдованного мавра. Но теперь следует самая трагическая часть, ибо капитан снова встал на ноги, и, увидев, что Джозеф лежит на полу, а со стороны Адамса также не грозит опасности, он мигом схватил Фанни и при содействии поэта и актера, которые, услышав, что битва кончена, поднялись наверх, оттащили ее, плачущую и рвущую на себе волосы, прочь от ее ненаглядного Джозефа и, глухой ко всем ее мольбам, силой сволок ее с лестницы и прикрутил к седлу актеровой лошади; затем, сев верхом на свою, а ту, на которой была злополучная девица, взяв под уздцы, капитан ускакал, обращая на ее крики не больше внимания, чем мясник на визги ягненка; так как поистине все помыслы его были заняты только теми милостями, каких мог он ждать для себя в связи с успехом своего похождения. Слуги, получившие строгий приказ не выпускать Адамса и Джозефа, чтобы сквайру не встретить никакой помехи в своем умысле против бедной Фанни, по наущению поэта немедленно привязали Адамса к одному столбику кровати, а Джозефа, как только привели его в чувство, к другому, затем, оставив их вдвоем, спиной друг к другу, и наказав хозяину не освобождать их и даже не подходить к ним близко впредь до новых распоряжений, они отправились восвояси; но случилось им двинуться в путь не по той дороге, которую выбрал капитан. Глава X Беседа между актером и поэтом, приводимая в этой повести единственно с целью развлечь читателя Прежде чем продолжить эту трагедию, мы на время предоставим Джозефа и мистера Адамса самим себе и последуем примеру мудрых распорядителей сцены, которые в середине драматического действия занимают вас превосходным вставным номером, образцом сатиры или юмора, известным под наименованием танца. Номер этот поистине танцуется, а не говорится, ибо выполняют его перед публикой особы, умственные способности которых, по мнению большинства, помещаются у них в пятках, и которым, как и героям, мыслящим посредством рук, природа отпустила головы только ради приличия, да еще чтобы надевать на них шляпы, поскольку таковые нужны бывают в танце. Поэт, отнесясь к актеру, продолжал так: - Повторяю (разговор их начался давно и шел все время, пока наверху происходила битва), вы не получаете хороших пьес по вполне очевидной причине: оттого, что авторам не оказывают поощрения. Джентльмены не будут писать, сэр, - да, не будут писать иначе, как в чаянии славы или денег, а вернее, того и другого вместе. Пьесы, как деревья, не растут без пищи, но на тучной почве они, как грибы, возникают сами собой. Поэзию, как виноградные лозы, можно подрезать, но не топором. Город, как балованное дитя, не знает, чего хочет, и больше всего тешится погремушкой. Сочинители фарсов могут еще рассчитывать на успех, но всякий вкус к возвышенному утрачен. Впрочем, одну из причин этой растленности я полагаю в убожестве актеров. Пусть даже поэт пишет, как ангел, сэр, эти жалкие люди не умеют дать выражения чувству! - Не увлекайтесь, - говорит актер, - в современном театре актеры по меньшей мере столь же хороши, как авторы; нет, они даже ближе стоят к своим прославленным предшественникам; я скорее жду увидеть вновь на сцене Бута, нежели нового Шекспира или Отвея; и, в сущности, я мог бы обратить ваше замечание против вас же и по справедливости сказать: актеры не находят поощрения по той причине, что у нас нет хороших новых пьес. - Я не утверждал обратного, - сказал поэт, - но я удивлен, что вы так разгорячились; вы не можете мнить себя задетым в этом споре; надеюсь, вы лучшего мнения о моем вкусе и не вообразили, будто я намекал лично на вас. Нет, сэр, будь у нас хоть бы шесть таких актеров, как вы, мы бы вскоре могли соревноваться с Беттертонами и Сэндфордами прежних времен, ибо, говоря без комплиментов, я полагаю, что никто не мог бы превзойти вас в большинстве ваших ролей. Да, это истинная правда: я слышал, как многие, и в том числе великие ценители, отзывались о вас столь же высоко; и вы меня извините, если я скажу вам, что каждый раз, как я вас видел за последнее время, вы неизменно приобретали все новые достоинства - как снежный ком. Вы опровергли мое представление о совершенстве и превзошли то, что мнилось мне неподражаемым. - Вас, - отвечал актер, - столь же мало должно задевать сказанное мною о других поэтах, ибо, черт меня возьми, если не найдется отличных реплик и даже целых сцен в последней вашей трагедии, по меньшей мере равных шекспировским! В ней есть тонкость чувства и благородство выражения, которым, нужно в том сознаться, многие из моих собратьев не отдали должного. Сказать по правде, они достаточно бездарны, и мне жаль бывает автора, которому приходится присутствовать при убийстве своих творений. - Это, однако, не часто может случиться, - возразил поэт, - творения большинства современных сочинителей, как мертворожденные дети, не могут быть убиты. Это такая жалкая, недоношенная, недописанная, безжизненная, бездушная, низкая, плоская требуха, что я просто жалею актеров, вынужденных заучивать ее наизусть: это, вероятно, не многим легче, чем запоминать слова на незнакомом языке. - Я убежден, - сказал актер, - что если написанные фразы имеют мало смысла, то при произнесении вслух его становится еще того меньше. Я не знаю почти ни одного актера, который ставил бы ударения на нужном месте, не говоря уж о том, чтобы приспособлять жесты к роли. Мне доводилось видеть, как нежный любовник становился в боевую позицию перед своей дамой и как отважный герой, с мечом в руке, извивался перед противником, словно воздыхатель перед своим предметом... Я не хочу хулить свое сословие, но разрази меня гром, если в душе я не склоняюсь на сторону поэта. - С вашей стороны это скорей великодушно, чем справедливо, - сказал поэт, - и хотя я терпеть не могу дурно говорить о чужих произведениях и никогда этого не делаю и не стану делать, но следует отдать должное и актерам: что мог бы сделать сам Бут или Беттертон из такой мерзкой дряни, как "Мариамна" Фентона, "Филотас" Фрауда или "Евридика" Мэллита? Или из того пошлого и грязного предсмертного хрипа, который какой-то молодчик из Сили или Уоппинга, что ли, - ваш Дилло или Лилло, как его там звали, - именовал трагедиями? - Прекрасно! - говорит актер. - А скажите на милость, что вы думаете о таких господах, как Квин и Дилейн, или этот щенок и кривляка Сиббер, или этот уродина Маклин, или эта заносчивая потаскуха миссис Клайв? Что путного сделали б они из ваших Шекспиров, Отвеев и Ли? Как сходили бы с их языка гармонические строки этого последнего: ...Довольно: мне презренны, Когда ты рядом, шум и блеск двора. Они да будут далеки от нас, От нас, чьи души добрый жребий вел Иным путем. Подобны вольным птицам, Мы станем жить, забыв свой род и племя; В луга и рощи, в гроты полетим И будем в нежном шепоте друг с. другом Обмениваться душами - и пить Кристальную струю, вкушать плоды Хозяйки осени. Когда же вечер С улыбкой золотой кивнет: "Пора!" - В гнездо родное возвращаться будем И мирно спать до утренней зари. Или во что обратился бы этот гневный возглас Отвея: ...Кто захочет быть Той тварью, что зовется человеком? - Стойте, стойте! - сказал поэт. - Прочтите лучше ту нежную речь в третьем акте моей пьесы, в которой вы были так блистательны! - С удовольствием бы, - отвечал актер, - но я ее забыл. - Да, когда вы ее играли, вы еще не достигли достаточного совершенства, - воскликнул поэт, - а то бы вы стяжали такие аплодисменты, каких еще не знавала сцена! О, как мне было жаль вас, когда вы их лишились! - Право, - говорит актер, - насколько я помню, этому монологу свистали сильнее, чем всему остальному в пьесе. - Да, свистали тому, как вы его произнесли, - сказал поэт. - Как я произнес! - сказал актер. - То есть тому, что вы его не произносите, - сказал поэт, - вы ушли со сцены, и тут поднялся свист. - Поднялся свист, и тут я вышел, насколько я помню, - ответил актер, - и могу, не хвастаясь, сказать вам: вся публика признала, что я отдал должное роли; так что не относите провал вашей пьесы на мой счет. - Не знаю, что вы разумеете под провалом, - ответил поэт. - Но вы же знаете, что она игралась один только вечер! - вскричал актер. - Да, - сказал поэт, - вы и весь город преследовали меня враждой; партер был полон моих врагов, мерзавцев, которые перерезали бы мне горло, если б их не удерживал страх перед виселицей. Все портные, сэр, все портные! - С чего бы это портным так на вас взъяриться? - восклицает актер. - Не у всех же у них, надеюсь, вы шили себе платье? - Принимаю вашу остроту, - ответил поэт, - но вы помните, как все было, не хуже меня самого; и вы знаете, что в партере и на верхней галерее засели те, кто отнюдь не желал, чтобы пьесу мою продолжали давать на театре, хотя многие, огромное большинство - в частности, все ложи, - очень этого хотели, да и большинство дам клялось, что их ноги не будет в театре, покуда мою пьесу не сыграют еще раз... И я должен признать, эти люди держались правильной политики, когда не допускали, чтобы пьеса дана была вторично: негодяи знали, что, пройди она во второй раз, она пройдет и в пятидесятый; если когда-либо трагедия передавала отчаянье... я не питаю пристрастия к собственному произведению, но если бы я сказал вам, что говорили о нем лучшие судьи... Однако не из-за одних только врагов моих она не имела того успеха на театре, какой получила она потом среди утонченных читателей, ибо вы не можете утверждать, что исполнители отдали ей должное. - Я думаю, - отвечал актер, - они отдали должное всему заключенному в ней отчаянью, ибо мы поистине были в отчаянье, когда в последнем акте нас забросали апельсинами; нам всем казалось, что он станет последним актом нашей жизни. Поэт, вскипев яростью, приготовился ответить, когда спору их положило конец одно происшествие; и если читателю не терпится узнать, какое именно, то придется ему перескочить через следующую главу, являющую собой в некотором роде противоположность этой и содержащую, может быть, нечто самое прекрасное и торжественное во всей книге, а именно - беседу между пастором Абраамом Адамсом и мистером Джозефом Эндрусом. Глава XI, содержащая увещания пастора Адамса, обращенные к его убитому горем другу; написана в целях наставления и усовершенствования читателя Не успел Джозеф вполне прийти в себя и увидеть, что возлюбленной нет, как скорбь его о ее утрате излилась в стенаниях, которые пронзили бы всякое сердце, кроме лишь такого, что сделано из состава, по твердости и прочим свойствам весьма похожего на кремень, ибо вы можете высекать из него огонь, который брызнет искрами из глаз, но из глаз этих не выльется ни капли влаги. Однако у бедного юноши сердце было из более мягкого состава, и при словах: "О моя дорогая Фанни! О моя любовь! Неужели я никогда, никогда больше не увижу тебя!" - его глаза наводнились слезами, которые приличны были бы кому угодно, только не герою. Словом, его отчаяние было таково, что легче его вообразить, чем описывать... Мистер Адамс, сидевший к Джозефу спиною, после долгих его сетований повел в скорбном духе такую речь: - Не думай, мое дорогое дитя, что я всецело порицаю эти первые муки твоего горя, ибо когда невзгоды поражают нас внезапно, чтобы им противиться, нужно обладать неизмеримо большими знаниями, чем обладаешь ты; однако человеку и христианину подобает призывать себе на помощь рассудительность, и она тотчас научит его терпению и покорности. А потому утешься, дитя мое, говорю тебе, утешься! Правда, ты потерял самую красивую, самую добрую, прелестную и милую молодую женщину, ту, с кем ты, быть может, располагал жить в счастье, целомудрии и чистоте, ту, от кого, быть может, ты льстил себя надеждою иметь много милых крошек, которые стали бы вашей радостью в молодые ваши лета и утешением в старости. Ты ее не только утратил, но у тебя есть основания опасаться грубой обиды, какую могут учинить над нею похоть и сила. Следственно, тебе легко вообразить всяческие ужасы и прийти в отчаянье. - О, я сойду с ума! - воскликнул Джозеф. - О, если бы я только мог высвободить руки, я бы вырвал себе глаза и разодрал свое тело! - Если ты хочешь воспользоваться руками в таких целях, то я рад, что ты связан, - ответил Адамс. - Я изобразил твои несчастья так сильно, как только мог; но, с другой стороны, ты должен подумать и о том, что ты христианин, что ничто не свершается с нами без попущенья божьего и что долг человека, а тем паче христианина - смиряться. Мы не сами себя создали; и та сила, что создала нас, управляет и располагает нами по воле своей. Творец наш делает с нами, что ему угодно, и мы не вправе сетовать. Второе основание, почему не должны мы сетовать, - наше невежество, ибо как мы не знаем будущих событий, так равно не можем и сказать, к какой цели клонится то или иное происшествие; и то, что поначалу грозит нам злом, может в конце пойти нам на благо. Я должен бы, в сущности, сказать, что мы невежественны вдвойне (только сейчас у меня нет времени как следует это разъяснить), ибо как мы не знаем, к какой цели направлено в конечном счете то или иное происшествие, так равно не можем с уверенностью сказать, какой причиной оно изначально порождено. Ты - человек, и следовательно - грешник; и, может быть, это тебе послано в наказание за твои грехи; в таком смысле это воистину может быть почтено за благо для тебя, - да, за величайшее благо, довлеющее гневу небесному и предотвращающее ярость, которая неизбежно ввергла бы нас в гибель. В-третьих, наше бессилие помочь самим себе служит доказательством безрассудства и бессмысленности наших сетований, ибо кому противимся мы или на кого мы сетуем, если не на ту силу, от чьих стрел не охранят нас никакие доспехи, не даст убежать никакая быстрота. На ту силу, которая не оставляет нам иной надежды, помимо смирения. - О сэр! - воскликнул Джозеф. - Все это очень верно и очень хорошо, и я мог бы слушать вас до вечера, когда бы не было у меня такого горя на сердце, как сейчас. - Разве стал бы ты, - говорит Адамс, - принимать лекарство, когда ты здоров, и отказываться от него, когда болен? Разве мы подаем утешение не угнетенному горем, а тем, кто радуется, или тем, кто в покое? - Да вы же не сказали мне еще ни слова утешения! - возразил Джозеф. - Не сказал? - вскричал Адамс. - А что же я делаю? Что могу я сказать тебе в утешение? - О, скажите мне, - взмолился Джозеф, - что Фанни вернется в мои объятия, что я вновь обниму это милое создание во всей его прелести, во всей незапятнанной чистоте. - Что ж, может быть, - воскликнул Адамс, - но я не могу обещать тебе ничего на будущее. Ты должен с полной покорностью ждать событий; когда будет она тебе возвращена, твой долг - благодарить небо; и в том же он, когда не будет. Джозеф, если ты мудр и поистине знаешь собственную свою выгоду, ты мирно и спокойно подчинишься всем вершениям промысла господня, в полной уверенности, что все несчастья, посылаемые праведному, как бы ни были они велики, посылаются ради его же блага. Да не только собственная твоя выгода, но и долг твой велит тебе воздержаться от неумеренного горя, поддаваясь которому ты не достоин имени христианина. Он проговорил последние слова несколько более строго, чем обычно. Тогда Джозеф попросил пастора не гневаться, говоря, что тот ошибается, если предполагает в нем отрицание своего долга: нет, он издавна знает свой долг! - Чего стоит твое знание долга, если ты его не выполняешь? - ответил Адамс. - Знание твое только усугубляет вину... Ох, Джозеф, я никогда не полагал в тебе такого упрямства. Джозеф ответил, что пастор, видимо, неправильно понял его. - Уверяю вас, - сказал он, - вы ошибаетесь, если думаете, что я нарочно стараюсь горевать; клянусь душой своей, нет! Адамс упрекнул его за клятву и пустился снова в рассуждения о неразумии горести, указывая Джозефу, что все мудрецы и философы, будь они даже язычники, писали против нее; он привел ряд выдержек из Сенеки и из "Утешения", которое, хоть и не принадлежит перу Цицерона, почти не уступает, сказал он, любому из его произведений; и заключил замечанием, что неумеренная скорбь может прогневить ту силу, которая одна лишь властна вернуть ему Фанни. Этот довод - или, скорее, порожденная им мысль о возможности возвращения любимой - возымел больше действия, чем все сказанное пастором раньше, и на минуту унял мучения Джозефа; но когда страхи достаточно ясно нарисовали его взору опасность, нависшую над несчастной Фанни, горе овладело им с удвоенной яростью, и Адамс ни в малой мере не мог его смягчить; хотя заметим в пользу пастора, что и сам Сократ едва ли достиг бы здесь большего успеха. Они приумолкли на время, у обоих вырывались только стоны и вздохи; наконец Джозеф разразился следующим монологом: Да! Буду скорбь мою нести, как муж. Но должно мне и чувствовать как мужу. Мне не забыть, что было это все - И было мне так дорого!.. Адамс спросил у него, что он такое декламирует. Джозеф ответил, что это строки из одной пьесы, которые ему запомнились. - Эх, пьесы могут научить только язычеству! - сказал Адамс. - Кроме "Катона" и "Совестливых влюбленных", я не слыхивал ни о единой пьесе, достойной, чтоб ее читал христианин. Зато во второй из них, сознаюсь, есть места, почти достаточно торжественные для проповеди... Теперь, однако, мы оставим их на время и разузнаем о той, которая являлась предметом их беседы. Глава XII Еще приключения, которые, надеемся мы, не только удивят, но и порадуют читателя Ни забавный диалог, происходивший между поэтом и актером, ни важные и поистине возвышенные речи мистера Адамса, как мы полагаем, не вознаградят достаточно читателя за его беспокойство о несчастной Фанни, которую он оставил в таком плачевном положении. Поэтому мы приступим теперь к рассказу о том, что случилось с этой прекрасной и невинной девой после того, как попала она в недобрые руки капитана. Сей служитель Марса, умчав свою прелестную добычу из гостиницы незадолго до рассвета, со всей доступной ему быстротой поспешил к дому сквайра, где нежному созданию предстояло быть принесенным в жертву сластолюбию насильника. В дороге он был не только глух ко всем ее жалобам и мольбам, но еще изливал ей в уши непристойности, настолько непривычные для ее слуха, что девушка, на свое счастье, почти не понимала их. Наконец капитан изменил тон и попробовал успокоить ее и прельстить, расписывая ей блеск и роскошь, какие доставит ей мужчина, который и склонен и властен дать ей все, чего она пожелает; он также выразил уверенность, что вскоре она начнет смотреть благосклоннее и на него, виновника этого счастья, и забудет того жалкого человека, полюбить которого она могла лишь по своему неведению. Она ответила, что ей невдомек, о ком он говорит: никогда она не любила никакого "жалкого человека". - Вас задело, сударыня, - говорит он, - что я его так назвал. Но что лучшего можно сказать о человеке в ливрее, невзирая на всю вашу склонность к нему? Она ответила, что не понимает его, что тот человек был слугой в одном с нею доме, и, насколько ей известно, вполне честным; а что до склонности к мужчинам... - Ручаюсь вам, - вскричал капитан, - мы найдем способы, которые научат вас склоняться; и я советую вам покориться добром, потому что, можете не сомневаться, не в вашей власти, сколько бы вы ни противились, сохранить свою девственность еще хоть на два часа. Вам выгоднее согласиться: сквайр будет много любезнее к вам, если насладится вами по доброй вашей воле, а не насильственно. При этих его словах Фанни начала громко звать на помощь (было уже совсем светло); но так как никто не откликнулся, она возвела глаза к небу и стала молить, чтобы сила небесная помогла ей сохранить невинность. Капитан ей сказал, что если она не перестанет визжать, то он найдет способ заткнуть ей глотку. Тогда несчастная, не видя надежды на помощь, предалась отчаянью. "Джозеф! Джозеф!" - вздыхала она, и слезы рекой катились по милым ее щекам, увлажняя косынку, покрывавшую ей грудь. На дороге показался всадник, и тут капитан крепко пригрозил ей, чтоб она не смела жаловаться; однако в то мгновение, как незнакомец поравнялся с ней, она стала убедительно просить его вызволить несчастное создание из рук насильника. Всадник при этих словах остановил своего коня, но капитан стал уверять его, что это его жена и что он ее везет домой от ее любовника; незнакомцу, человеку пожилому (а может быть, к тому же и женатому), объяснение показалось столь вразумительным, что он пожелал капитану счастливого пути и поскакал дальше. Едва дав ему удалиться, капитан принялся крепко ругать девицу за то, что она преступает его приказания, и пригрозил ей кляпом, но тут прямо перед ними выехали на дорогу еще два всадника, вооруженные пистолетами. Один при этом сказал другому: - А хороша девчонка, Джек! Кто бы ни был этот парень, хотел бы я быть на его месте. Но другой с жаром воскликнул: - Фью! Да я же ее знаю! - И обратившись к ней, сказал: - Никак, вы Фанни Гудвил? - Да, да, это я! - закричала она. - Ох, Джон, теперь я вас узнала... Небо вас послало мне на помощь, чтобы вырвать меня из рук дурного человека, который увозит меня для своих подлых целей... О, ради бога, спасите меня от него! Тотчас завязался ожесточенный спор между капитаном и теми двумя; и так как они были при пистолетах, да и коляска, которую они сопровождали, теперь тоже подъехала, капитан сообразил, что ни сила, ни хитрость ему не помогут, и попробовал обратиться в бегство, в чем, однако, он не преуспел. Джентльмен, ехавший в коляске, приказал остановить лошадей и с видом судьи стал вникать в обстоятельства дела; и когда Фанни изложила их, а парень, знавший ее, подтвердил, что ей можно верить, он приказал, чтобы капитана, который весь был в крови после сражения в гостинице, повели за его коляской в качестве пленника, девице же весьма учтиво предложил сесть рядом с ним в коляску, ибо, сказать по правде, этот джентльмен (а был он не кто иной, как небезызвестный мистер Питер Паунс, опередивший леди Буби всего лишь на несколько миль, так как выехал в то же утро, но немного пораньше) был отменно галантен и любил хорошеньких женщин больше всего на свете, за исключением денег - собственных и чужих. Коляска уже приближалась к гостинице, которая, как известно было Фанни, лежала на их пути и куда она прибыла в то самое время, когда поэт и актер вели свой спор внизу, а мистер Адамс и Джозеф беседовали спина к спине наверху; как раз в ту минуту, до которой мы довели тех и других в двух предшествующих главах, коляска остановилась у входа, и Фанни, выпрыгнув из нее, мгновенно побежала к Джозефу. О читатель, вообрази, если можешь, радость, загоревшуюся в груди наших любовников при этой встрече, и если сердце твое бессильно помочь твоему воображению, я искренне тебя сожалею всем своим собственным сердцем, ибо да узнает жестокосердный негодяй, что в нежном сочувствии заключается услада превыше всех, какие сам он способен вкушать! Питер, узнав от Фанни о присутствии здесь Адамса, отправился наверх навестить его и принять от него дань уважения: поскольку Питер был лицемером - порода людей, в которой Адамс никогда не умел разобраться, - то последний воздавал его кажущейся доброте эту дань, которую первый относил к своему богатству; поэтому мистер Адамс был у Паунса в таком фаворе, что однажды он, спасая пастора от тюрьмы, одолжил ему четыре фунта тринадцать шиллингов шесть пенсов только лишь под расписку и честное слово, каковыми Паунс едва ли мог как-нибудь воспользоваться, если бы деньги не были своевременно возвращены (пастор, однако, вернул их точно в срок). Нелегко, пожалуй, описать сейчас фигуру Адамса: он ночью встал с кровати в такой страшной спешке, что был без штанов и без чулок, и не снял он еще с головы красного в крапинку платка, которым на сон грядущий прикрутил к голове вывернутый наизнанку парик. На нем была разодранная ряса и полукафтанье, но как висели из-под этого полукафтанья останки рясы, так из-под рясы выглядывала узкая полоса белой или, верней, беловатой рубахи; к этому добавьте несколько разных красок, сочетавшихся на его лице: длинная, в подпалинах мочи борода послужила к удержанию жидкости из каменного сосуда и другой - почернее, натекшей с тряпки... Как только эта фигура, освобожденная милой Фанни от уз, явилась взору Питера, степенная важность мускулов его лица нарушилась; однако он тут же посоветовал пастору обчиститься и не стал принимать от него дань уважения, покуда он не приведет себя в должный вид. Поэт и актер, увидев капитана в положении узника, сразу же помыслили, как им обеспечить собственную безопасность, единственным средством к чему им представилось бегство; поэтому они взгромоздились вдвоем на лошадь поэта и начали отступление со всею доступной им быстротой. Хозяин гостиницы, хорошо знавший мистера Паунса и ливрею леди Буби, был немало смущен этой переменой картины, и его смущение отнюдь не рассеялось, когда его супруга, поднявшись только что с постели и выслушав от него отчет о происшедшем, не скупясь надавала ему "дураков" и "болванов", спросила затем, почему он с ней не посоветовался, и сказала, что он, как видно, не перестанет следовать идиотским указаниям своей пустой башки, покуда не доведет до разорения жену и детей. Джозеф, услыхав о прибытии капитана и видя, что Фанни в безопасности, оставил ее на короткое время, сбежал с лестницы, подошел прямо к обидчику, скинул кафтан и вызвал его на бой; но капитан отклонил вызов, говоря, что кулачного боя он не признает. Тогда Джозеф взял в правую руку дубинку и, левой рукой схватив капитана за шиворот, жестоко его оттузил, в заключение сказав, что получил теперь частичное удовлетворение за то, что вытерпела его дорогая Фанни. Когда мистер Паунс немного подкрепился провиантом, который был у него в коляске, а мистер Адамс придал себе наилучший вид, какой возможен был при его одежде, Паунс приказал привести к нему капитана, ибо, сказал он, тот совершил уголовное преступление и ближайший мировой судья засадит его в тюрьму; но слуги (чья жажда мести быстро утоляется), вполне удовлетворенные расправой, которую учинил над капитаном Джозеф и которая, надо сказать, была не слишком милостивой, позволили ему заблаговременно удалиться, что он и сделал, пригрозив суровым мщением Джозефу; однако я не слышал, чтобы он когда-либо почел удобным привести свою угрозу в исполнение. Хозяйка дома по собственному почину предстала пред лицо мистера Паунса и с бесчисленными приседаниями сказала ему, что его честь, как она надеется, простит ее неразумному мужу ради его семейства; правда, говорила она, если бы можно было погубить его одного, то она бы с радостью на это согласилась, а спросят, почему, так его милости хорошо известно, что муж ее того заслуживает; но у нее трое малых детей, которые не могут сами заботиться о своем пропитании; и ежели ее мужа отправят в тюрьму, то им всем придется жить на средства прихода, потому что она, бедная, слабая женщина, только и знает, что носить детей, а работать на них ей и вовсе некогда. Так что, она надеется, его честь примет это в свое милостивое соображение и простит на этот раз ее супруга; он никогда не замышлял зла ни на кого, будь то мужчина, женщина или ребенок, и если б не дурья его голова, то в остальном он мужчина хоть куда: она за неполных три года родила от него троих детей и вот-вот должна разрешиться четвертым. Она бы долго еще продолжала в том же роде, когда бы Питер не остановил ее, заявив, что ничего не имеет ни против ее мужа, ни против ее самой. И когда Адамс и другие разъяснили ей, что все прощено, она со слезами и приседаниями вышла из комнаты. Мистер Паунс хотел, чтобы Фанни продолжала путешествие в его коляске; но она наотрез отказалась, заявив, что поедет с Джозефом на лошади, которую ему предоставляет один из слуг леди Буби. Но увы! Когда лошадь привели, она оказалась не чем иным, как тем самым скакуном, которого мистер Адамс оставил в гостинице и которого эти добрые люди, зная пастора, выкупили за него у хозяина. Впрочем, какого бы коня ни предложили Джозефу, его не убедили бы сесть в седло - даже и с тем, чтобы ехать с его возлюбленной Фанни, - покуда не достали бы коня и для пастора; а тем более не стал бы он лишать своего друга его же собственной лошади, которую он узнал с первого взгляда, хотя Адамс и не узнал; однако, когда пастору напомнили, как было дело, и сказали, что привели лошадь, оставленную им в пути, он ответил: "Смотри-ка! Ведь я и впрямь ее там оставил!" Адамс настаивал, чтобы Джозеф с Фанни поехали верхом на этой лошади, и объявил, что сам он охотно дойдет до дому пешком. - Если бы мне идти одному, - сказал он, - то я поставил бы шиллинг за то, что пешеход обгонит конных путешественников; но так как я намерен взять себе в спутники трубку, то возможно, что я прибуду часом позже. Один из слуг шепнул Джозефу, чтобы он поймал пастора на слове и предоставил старику идти пешком, коли ему так угодно. На это предложение Джозеф ответил гневным взглядом и непреложным отказом; подхватив свою Фанни на руки, он твердо сказал, что скорее пронесет ее так всю дорогу, чем, отобрав лошадь у мистера Адамса, позволит ему идти пешком. Может быть, читатель, ты видел, как быстро разрешался спор двух джентльменов или двух леди, когда оба, или обе, уверяли, что не станут кушать этот лакомый кусочек, настаивая, каждый или каждая, на принятии его другим, - хотя в действительности каждому очень хотелось проглотить его самому. Но не заключай отсюда, что и этот спор пришел бы к быстрому разрешению, ибо здесь обе стороны настаивали искренне, и очень возможно, что они и по сей день стояли бы так и спорили во дворе гостиницы, если бы добрый Питер Паунс не примирил их: убедившись, что у него не остается надежды на благосклонность Фанни, которая давно дразнила его аппетит, и желая иметь около себя кого-нибудь, пред кем он мог похвалиться своим величием, он сказал пастору, что подвезет его до дому в своей коляске. Это одолжение было принято Адамсом с бесчисленными поклонами и изъявлениями признательности, хотя впоследствии он и говорил, что сел в коляску "больше для того, чтоб не было обиды, чем из желания ехать в ней, так как в душе предпочитает пешую ходьбу даже езде в экипаже". Вопрос, таким образом, разрешился, коляска с Адамсом и Паунсом тронулась, а Фанни уже уселась на подушку двойного седла, данного Джозефу на подержание хозяином гостиницы, и ухватилась за кушак, которым ее возлюбленный нарочно для того опоясался, но умное животное, подумав, что двое - чет, а трое - нечет, что там, где двое, - третий лишний и так далее, нашло свою двойную ношу весьма неудобной и, перебирая задними ногами, как передними, стало двигаться не вперед, а в прямо противоположном направлении. Даже и Джозеф, при всем своем искусстве наездника, не мог убедить лошадку пойти, как надо: не питая никакого почтения к прелестной части тела прелестнейшей девушки, сидевшей у нее на крупе, она выкидывала такие штуки, что, не подоспей на помощь один из слуг, Фанни, попросту говоря, шлепнулась бы наземь. Затруднение было быстро разрешено посредством обмена коней; и когда Фанни снова посадили в седло с подушкой, водруженное на более благонравное и лучше откормленное животное, лошадь пастора, найдя, что с четом и нечетом все теперь в порядке, согласилась двинуться вперед; и вся процессия потянулась в Буби-холл, куда и прибыла через несколько часов спустя, причем дорогой не произошло ничего примечательного, если не считать любопытного диалога между пастором и управляющим, который, говоря языком одного небезызвестного апологета, образца для всех биографов, "дожидается читателя в следующей главе". Глава XIII Любопытный диалог, имевший место между мистером Абраамом Адамсом и мистером Питером Паунсом и более достойный прочтения, чем все труды Колли Сиббера и многих других Вскоре после того как коляска тронулась в путь, мистер Адамс заметил, что погода стоит прекрасная. - Да, и местность тоже прекрасная, - ответил Паунс. - Я думал бы так же, - возразил Адамс, - не приведись мне недавно в моем путешествии пересечь холмы, где виды, по-моему, превосходят красотою и этот и всякий другой на свете. - Виды - вздор, - ответил Паунс, - здесь один акр земли стоит десяти тамошних; и спросить меня, так мне не доставляют удовольствия виды ни на какую землю, кроме как вид на мою собственную. - Сэр, - сказал Адамс, - вы можете ублажать себя не одним прекрасным видом этого рода. - Да, слава богу, у меня кое-что имеется, - ответил тот, - и я довольствуюсь этим и не завидую никому; я кое-что имею, мистер Адамс, и от своего имени я делаю столько добра, сколько могу. Адамс ответил, что богатство без милосердия ничего не стоит: оно только тем приносит добро, кто делает добро другим. - У нас с вами, - сказал Питер, - разные понятия о милосердии. Признаться, в том смысле, как оно обычно употребляется, я это слово недолюбливаю; по-моему, милосердие нам, джентльменам, не к лицу: это чисто пасторское свойство, хотя я не стану утверждать, что и пасторы-то всегда обладают им. - Сэр, - сказал Адамс, - я определяю милосердие как великодушную наклонность давать облегчение страждущим. - Такое определение, - ответил Питер, - мне, пожалуй, по вкусу: милосердие, как вы сказали, наклонность, да... и состоит не столько в деяниях, как в наклонности к ним. Но, увы, мистер Адамс, кого разуметь под страждущими? Поверьте мне, люди страдают по большей части от воображаемых горестей; и, давая им облегчение, мы иной раз проявляем больше глупости, чем доброты. - Но подумайте, сэр, - возразил Адамс, - ведь голод и жажду, холод и наготу и другие горести, гнетущие бедняков, никак нельзя назвать воображаемым злом. - Как может кто-нибудь жаловаться на голод, - молвил Питер, - в стране, где чуть ли не в каждом поле можно набрать такой превосходной зелени на салат? Или о жажде, где каждая речка и ручеек доставляют такое сладостное питье? А что до холода и наготы, то это зло порождается роскошью и обычаем. Человек по природе своей не более нуждается в одежде, чем лошадь или другое животное, и есть целые народы, обходящиеся без одежды; но это все, пожалуй, такие вещи, которые вам, не знающему света... - Извините меня, сэр, - перебил Адамс, - я читал о гимнософистах. - Чума на них, на ваших гиблососвистов, - вскричал Питер, - самая большая ошибка в нашей конституции - это попечение о бедных, не считая, пожалуй, попечения кое о ком еще. Сэр, я с каждого своего владения выплачиваю на бедных почти столько же, сколько взимается с меня земельного налога; и, уверяю вас, я чаю сам в конце концов попасть в иждивенцы своего прихода. Адамс на это лишь недоверчиво улыбнулся, а Питер продолжал так: - Сдается мне, мистер Адамс, вы из тех, кто думает, будто у меня уймища денег; многие, сдается мне, воображают, что у меня не только что набиты карманы, а и вся одежда подбита кредитными билетами; но, уверяю вас, вы все ошибаетесь: я не тот человек, за какого меня принимают. Если я свожу концы с концами, так и на том спасибо. Я понес большие убытки на покупках. Слишком неосмотрительно раздавал деньги. Сказать по правде, я боюсь, что мой наследник найдет дела мои в худшем состоянии, чем о них говорит молва. Да, да, ради него мне бы следовало побольше любить деньги и поменьше землю. Ну, скажите на милость, любезный мой сосед, откуда бы взяться у меня такому богатству, какое мне так щедро приписывает свет? Как бы я мог, не воруя, приобрести такие сокровища? - В самом деле, - говорит Адамс, - я был всегда того же мнения: я, как и вы, дивился, откуда берется у людей эта уверенность, когда они утверждают о вас такие вещи, которые мне представляются просто невозможными, потому что, как вы знаете, сэр, и как я часто слышал от вас же, вы сами приобрели свое состояние; но можно ли поверить, что вы за вашу короткую жизнь накопили такую кучу богатств, какую числит за вами молва? Вот ежели бы вы унаследовали земли, как сэр Томас Буби, - земли, переходившие в вашем роду из поколения в поколение, от отца к сыну, - вот тогда бы люди еще могли утверждать это с большим основанием. - Ну, а во сколько же ценят мое состояние? - воскликнул Питер с лукавой усмешкой. - Сэр, - ответил Адамс, - иные утверждают, что у вас не менее как двадцать тысяч. Питер насупился. - Да нет же, сэр, - сказал Адамс, - вы ведь только спросили, как думают другие; я, со своей стороны, всегда это отрицал, я никогда не полагал ваше состояние и вполовину этой суммы. - Однако, мистер Адамс, - сказал Питер, стиснув его руку, - я бы им не продал всего, чем я располагаю, и за двойную сумму против этой, а что думаете вы или что думают они, я на это наплевал и начхал. Я не обеднею оттого, что вы меня почтете бедняком или попробуете расславить по всей округе, будто я беднее, чем я есть. Я хорошо знаю, как склонны люди к зависти; но я, благодарение богу, выше их. Это верно, что я сам приобрел свое богатство. У меня нет наследственного поместья, как у сэра Томаса Буби, которое переходило бы в моем роду от отца к сыну; но я знаю таких наследников поместий, которые вынуждены путешествовать пешком по стране, как иные бедняки в разодранной рясе, и были бы, вероятно, рады получить какой-нибудь жалкий приходишко. Да, сэр, это все такие же обтрепанные господа, как вы сами; и ни один человек в моем положении, не страдай он, как я, пороком благодушия, не посадил бы их с собой в коляску. - Сэр, - сказал Адамс, - я ни в грош не ставлю вашу коляску; и, если бы я знал, что вы намерены меня оскорблять, я бы скорее пошел пешком на край света, чем согласился бы сесть в нее. Однако, сэр, я сейчас же избавлю вас от неудобства! С этим словом он отворил дверцу коляски и, не крикнув даже кучеру, чтобы тот придержал лошадей, выскочил прямо на дорогу, причем забыл захватить свою шляпу, которую, впрочем, мистер Паунс с яростью швырнул ему вслед. Джозеф и Фанни тут же спешились, чтобы пройти вместе с пастором последний кусок пути, составлявший не более мили. Конец третьей книги. Книга четвертая Глава I Прибытие леди Буби и всех остальных в Буби-холл Карета шестерней, в которой сидела леди Буби, догнала прочих путешественников на въезде в приход. Едва леди увидела Джозефа, щеки ее зарделись румянцем и стали тотчас мертвенно бледны. От неожиданности она едва не остановила карету, но вовремя опомнилась и не сделала этого. Она въехала в приход под колокольный звон и приветственные возгласы бедняков, радовавшихся возвращению своей покровительницы после столь долгого отсутствия, во время которого все ее доходы уплывали в Лондон и ни шиллинга не перепадало им, что немало способствовало их крайнему обнищанию. Если в таком городе, как Лондон, жестоко дает себя знать отбытие двора, то насколько же болезненней должен ощущаться отъезд богатых владельцев в захолустной деревеньке, обитатели которой постоянно находят в такой семье работу и пропитание, а крохами от ее стола обильно кормятся немощные, престарелые и дети бедноты со всего прихода, причем щедрость благодетеля нисколько не отражается на его карманах. Но если предвкушение выгоды зажигало все лица такой откровенной радостью, насколько же сильнее действовала любовь, внушаемая пастором Адамсом, на всех, кто был свидетелем его возвращения! Прихожане толпились вокруг него, как почтительные дети вокруг доброго отца, и наперебой старались выказать ему почтение и любовь. Пастор, со своей стороны, пожимал каждому руку, сердечно расспрашивал о здоровье отсутствовавших, об их детях и родственниках, и лицо его выражало удовлетворение, какое может дать только доброта, осчастливленная благодарностью. Джозефа и Фанни тоже от души приветствовали все, кто их видел. Словом сказать, никогда три человека не могли бы встретить более радушного приема, как поистине никто никогда не заслуживал в большей мере всеобщей любви. Адамс повел своих спутников к себе домой и настоял, чтоб они с ним разделили все, чем могла его угостить жена, которую он, как и детей своих, нашел в добром здоровье и радости. Оставим же их там наслаждаться полным счастьем за скромной трапезой и взглянем на картины большего великолепия, но неизмеримо меньшего блаженства. Проницательные наши читатели при этом вторичном появлении на сцене леди Буби, несомненно, заподозрили, что с увольнением Джозефа для нее не все еще окончилось; и, честно говоря, они не ошибаются, стрела проникла глубже, чем думала леди, и рана не так-то легко поддавалась лечению. Устранение героя вскоре охладило ярость, но возымело совсем иное действие на любовь: первая сошла со сцены вместе со своим виновником, вторая же - вместе с образом его - притаилась в глубине души. Беспокойный, прерывистый сон и смутные мерзкие видения достались в удел леди в ту первую ночь. К утру воображение нарисовало ей более приятную картину, но лишь для обмана, не для услады, ибо еще до того, как леди успела достичь обещанного счастья, все исчезло, и она осталась в одиночестве, не благословляя, а кляня свое видение. Когда она встала от сна, ее воображение было еще разгорячено ночным призраком, и тут взгляд ее случайно скользнул по тому месту, где стоял накануне настоящий Джозеф. Это маленькое обстоятельство воссоздало в ее памяти образ его в живейших красках. Каждый взгляд, каждое слово, каждый жест вторгались в душу, и вся его холодность не могла умалить их очарования. Леди приписывала ее молодости Джозефа, его неразумию, страху, благочестию, чему угодно, но только не тому, что тотчас вызвало бы в ней презрение, - то есть отсутствию пристрастия к женскому полу, и не тому, что возбудило бы в ней ненависть, - то есть отсутствию влечения лично к ней. Затем размышление увлекло ее дальше и сказало ей, что она не увидит больше прекрасного юношу; хуже того - что она сама его прогнала и, может быть, за ту лишь провинность, что он чрезмерно чтил и уважал ее, тогда как ей следовало бы скорее поставить ему в заслугу эти чувства, тем более что их можно было, конечно, легко устранить. И она винилась, проклинала непомерную горячность своего нрава; вся ярость ее обратилась на себя самое, и Джозеф предстал в ее глазах невинным. Страсть ее наконец стала так неистова, что принудила ее искать утоления, и леди подумывала теперь, не призвать ли Джозефа обратно; но гордость этого не допускала - гордость, изгнавшая вскоре из ее души все более кроткие чувства и представившая ей все ничтожество того, к кому она тянулась. Эта мысль вскоре начала затемнять его прелести; затем пришло пренебрежение, а за ним презрение, которое привело за собой ненависть к виновнику столь сильных тревог. Эти враги Джозефа, едва завладев мыслями леди, тотчас возвели на него тысячу обвинений - обвинений в чем угодно, только не в отвращении к ее особе; мысль эта была столь нестерпима, - что леди пресекла ее при первой же попытке возникновения. Теперь на помощь пришла жажда мести; и мысль, что она прогнала юношу, лишив его ливреи и рекомендации, была ей сейчас чрезвычайно приятна. Она упивалась всевозможными бедствиями, какие, как ей подсказывало воображение, могли ему выпасть на долю, и с улыбкой злорадства, гнева и презрения видела его в лохмотьях, надетых на него ее фантазией. Миссис Слипслоп, призванная звонком, предстала пред госпожой, которая теперь была уверена, что вполне совладала со своею страстью. Одеваясь, миледи спросила, уволен ли уже тот молодчик согласно ее распоряжениям. Слипслоп ответила, что она об этом уже доложила ее милости (как оно и было на деле). - И как он это принял? - промолвила госпожа. - Ах, право, сударыня, - воскликнула Слипслоп, - таким манером, что всякий, кто ни смотрел на него, был в аффектации... Бедному мальчику причиталось жалованья совсем мало: он ведь постоянно отсылал половину денег родителям; так что, когда с него сняли ливрею вашей милости, ему не на что было купить себе кафтан, и пришлось бы ему ходить нагишом, если бы один из слуг не снабдил его одеждой; а когда он так стоял в одной рубашке (сказать по правде, ну прямо амурчик!) и ему доложили, что ваша милость отказывают ему в рекомендации, он вздохнул и сказал, что ничем умышленно не оскорбил вас, и что он, со своей стороны, куда бы ни попал, будет всегда хорошо о вас отзываться, и что он призывает на вас благословение божие, потому что вы самая добрая госпожа, хотя его враги и очернили его перед вами; мне очень жаль, что вы его прогнали со двора: по моему суждению, у вас не было в доме более верного слуги. - Зачем же, - возразила леди, - вы посоветовали мне его прогнать? - Я, сударыня? - сказала Слипслоп. - Да неужто вы забыли, как я прилагала все старания, чтобы этому помешать? Но я видела, что ваша милость прогневались, а вмешиваться в такие оказии нам, старшим слугам, не фасон. - Точно не ты сама, дерзкая тварь, заставила меня прогневаться? - вскричала леди. - Точно не твои наговоры, в которых ты, вероятнее всего, оболгала бедного малого, распалили меня против него? За все, что случилось, он может благодарить тебя - как и я за утрату честного слуги, который, может быть, стоил больше всех вас, вместе взятых. Бедненький! Я очарована его добротой к родителям. Почему вы мне этого не рассказали раньше и дали мне уволить такого хорошего человека без рекомендации? Теперь мне понятна причина всего вашего поведения и ваших жалоб тоже: вы ревновали к девчонкам! - Я? Ревновала? - сказала Слипслоп. - Уж поверьте, я ставлю себя повыше его; надеюсь, я лакею не пара. Эти слова повергли госпожу в бешеную ярость, и она велела Слипслоп уйти прочь с ее глаз; а та, задрав нос, прокричала на прощанье: - Извольте радоваться! Тут, кажется, есть кое-кто поревнивей меня! Госпожа сделала вид, что не расслышала этих слов, хотя на деле и расслышала и поняла их. Последовал новый конфликт, столь похожий на прежний, что подробный отчет о нем превратился бы в повторение. Достаточно будет сказать, что леди Буби нашла все основания усомниться, так ли уж безусловна ее победа над своею страстью, как она себя в том обольщала. И для полноты этой победы она приняла решение, более обыденное, нежели мудрое: немедленно удалиться в деревню. Читатель уже видел прибытие двух ее предвестников: сначала миссис Слипслоп, с которой, несмотря на всю ее дерзость, госпожа не решилась расстаться, потом мистера Паунса, а затем появление самой миледи. На следующее по приезде утро, в воскресенье, леди отправилась в церковь, к великому удивлению всех прихожан, никак не ожидавших увидеть там свою госпожу сразу после долгого пути, тем более что она никогда не отличалась благочестием. Джозеф тоже был в церкви, и, слышал я, было замечено, что леди чаще останавливала глаза на нем, чем на пасторе; но это, мне думается, злостный навет. Когда окончились молитвы, мистер Адамс встал и громким голосом произнес: - Оглашаю предуведомление о браке между Джозефом Эндрусом и Фрэнсис Гудвил, каковые оба проживают в этом приходе... - и так далее. Произвело ли это какое-либо впечатление на леди Буби, укрытую в то время от взоров молящихся спинкой своей скамьи, мне так и не удалось дознаться; но известно, что через четверть часа она поднялась, устремила взор на ту часть церкви, где сидели женщины, и неотрывно смотрела в ту сторону до конца проповеди таким испытующим оком и с таким гневным лицом, что женщины почти все убоялись, не прогневили ли они свою госпожу. Вернувшись домой, она тотчас призвала к себе в спальню Слипслоп и сказала, что ей непонятно, с какой стати этот нахал Джозеф оказался у них в приходе. Слипслоп на это доложила госпоже о том, как она встретила в дороге Адамса вместе с Джозефом, а затем и о приключении с Фанни. В продолжение рассказа леди часто менялась в лице; выслушав до конца, она велела призвать к себе мистера Адамса, а как она повела себя с ним, читатель увидит в следующей главе. Глава II Диалог между мистером Абраамом Адамсом и леди Буби Мистер Адамс оказался неподалеку: он пил внизу во здравие ее милости кружку ее же эля. Едва он предстал пред миледи, та начала следующим образом: - Мне странно, сэр, что вы, будучи стольким обязаны этому дому (чем именно, читатель по ходу нашей повести был подробно ознакомлен), забыв о благодарности, оказываете уважение лакею, изгнанному из него за неподобающие дела. Да и не пристало, скажу я вам, сэр, человеку вашего звания шататься по дорогам с каким-то бездельником и какой-то девчонкой. Правда, что касается девушки, то ничего порочащего я о ней не знаю. Слипслоп говорит, что она воспитывалась в моем доме и вела себя, как нужно, пока не увлеклась этим молодым человеком, который ее совращает с пути. Пожалуй даже, она еще может исправиться, если он оставит ее в покое. Поэтому вы совершаете чудовищное дело, устраивая брак между этими двумя людьми, - брак, который погубит их обоих. - Сударыня, - говорит Адамс, - если вашей милости угодно меня выслушать, разрешите сказать вам, что никогда я не слышал ничего дурного о Джозефе Эндрусе; а если бы слышал, то постарался бы направить его к добру, ибо я никогда не поощрял и не буду поощрять в заблуждениях того, кто вверен моим заботам. Что касается молодой женщины, то уверяю вашу милость, я о ней такого же доброго мнения, как и ваша милость или кто угодно другой. Это самая милонравная, самая честная и достойная девица; что же касается ее красоты, то этого я в ней хвалить не стану, хотя все мужчины признают ее прелестнейшей из женщин нашего прихода, благородных ли взять или простых. - Вы очень дерзки, - сказала леди, - если говорите мне о таких гадостях. Священнику куда как подобает тревожиться о прелестных женщинах, и вы, несомненно, способны тонко судить о красоте! Что и говорить, мужчина, проживший всю жизнь в таком приходе, как этот, должен быть редким ценителем красоты! Смешно! Красавица, скажите на милость!.. Деревенская девчонка - красавица!.. Меня стошнит, если я еще раз услышу слово "красота"... Итак, этой девице, видимо, предстоит подарить приходу целое племя красавиц... Но, сэр, у нас и так предовольно бедняков. Я не желаю, чтобы здесь поселились вдобавок еще какие-то бродяги. - Сударыня, - говорит Адамс, - ваша милость, уверяю вас, обижены на меня без всякого основания. Они уже давно желали сочетаться браком, и я их от этого отговаривал; я даже позволю себе утверждать, что я один причиной их промедлению в этом деле. - Что же, - сказала она, - вы поступали очень разумно и честно, хоть она и первая красавица на весь приход. - А теперь, сударыня, - продолжал он, - я только исполняю свою обязанность перед мистером Джозефом. - Пожалуйста, не называйте при мне таких молодчиков "мистерами"! - вскричала леди. - Он, - сказал пастор, - заказал мне оглашение открыто и с согласия Фанни. - Да, - ответила леди, - я знаю, девчонка так и вешается ему на шею. Слипслоп рассказывала мне, как она гоняется за мужчинами, - в этом, я полагаю, одна из ее прелестей. Но если они и надумали пожениться, вы, я надеюсь, не станете делать вторичного оглашения впредь до моего приказа. - Сударыня, - объявляет Адамс, - если кто-либо сделает обоснованное предостережение и выставит достаточный довод против этого брака, я пресеку оглашения. - Я приведу вам довод, - говорит она, - он бродяга и не должен селиться здесь и навязывать на шею приходу целое гнездо нищих, хотя бы все они до одного были красавцами. - Сударыня, - ответил Адамс, - я не хочу перечить вашей милости, но дозвольте сказать вам: адвокат Скаут объяснял мне, что всякий человек, прослужив один год, приобретает право поселения в том приходе, где он служил. - Адвокат Скаут, - возразила леди, - бессовестный наглец! Я не позволю никаким адвокатам Скаутам чинить мне препоны. Повторяю вам еще раз: я не хочу, чтобы на нас легло новое бремя; поэтому я предлагаю вам прекратить оглашения. - Сударыня, - возразил Адамс, - я подчинился бы вашей милости во всем, что законно; но, право же, если люди бедны, это не основание против их брака. Бог не допустил бы такого закона. Бедным и так выпадает достаточно скудная доля в этом мире; было бы поистине жестоко отказывать им в простейших правах и в невинных радостях, какие природа предоставила всякой живой твари. - Если вы, - кричит леди, - не знаете своего места и не понимаете, с каким почтением такой человек, как вы, должен смотреть на такую женщину, как я; если вы позволяете себе оскорблять мой слух распутными речами, то я скажу лишь одно короткое слово: мой вам приказ - не смейте делать больше оглашений, а не то я посоветую вашему господину, приходскому священнику, уволить вас со службы! Да, сэр, я сделаю это, невзирая на ваше несчастное семейство, и тогда, пожалуйста, идите побираться вместе с первой красавицей в приходе! - Сударыня, - ответил Адамс, - я не знаю, что ваша милость разумеет под словами "господин" и "служба". Я служу господину, который никогда не уволит меня за исполнение моего долга; и если начальство (я, правда, не был никогда в состоянии оплатить лицензию) почтет нужным устранить меня от попечения над моей паствой, господь, я надеюсь, предоставит мне другую. Во всяком случае, в моей семье у каждого, как и у меня самого, есть пара рук, и я не сомневаюсь, что господь благословит нас в наших стараниях честно зарабатывать свой хлеб трудом. Доколе совесть моя чиста, я никогда не устрашусь того, что могут сотворить надо мною люди. - Я кляну себя, - сказала леди, - что по кротости своей унизилась до столь долгого разговора с вами. Придется мне принять другие меры, потому что вы, я вижу, в сговоре с этими людьми. Но чем скорее вы оставите меня, тем будет лучше; и я отдам приказ, чтоб отныне двери мои были для вас закрыты. Я не потерплю, чтобы здесь принимали пасторов, которые шатаются по дорогам с красотками. - Сударыня, - сказал Адамс, - ни в одном доме я не переступлю порога против желания хозяев; но, я уверен, когда вы более вникнете в дело, вы станете одобрять, а не хулить мои действия. Итак, я смиренно удаляюсь! - что он и сделал, отвесив несколько поклонов или, вернее, несколько раз попытавшись отвесить поклон. Глава III Что произошло между леди и адвокатом Скаутом Среди дня леди послала за мистером Скаутом и яростно на него накинулась за то, что он баламутит ее слуг, но он стал это отрицать - в согласии с истиной: он только заметил как-то мимоходом - и, пожалуй, правильно, - что год службы дает право поселения; итак, он повинился, что он мог в свое время разъяснить это пастору; и, насколько ему известно, сказал он, такой закон есть. - Я решила не допускать, - сказала леди, - чтоб мои уволенные слуги селились здесь у нас; и если таков ваш закон, я приглашу другого адвоката. Скаут ответил, что, пригласи она хоть сто адвокатов, ни один из них и все они вместе не смогут изменить закон. Самое большее, что доступно адвокату, это помешать законам возыметь действие; а это он и сам может сделать для ее милости не хуже всякого другого. - Я думаю, сударыня, - говорит он, - ваша милость не уловили различия: я только утверждал, что человек, прослужив год, становится поселенцем. Но есть существенное различие между поселением по закону и поселением фактическим. И когда я утверждал вообще, что человек становится поселенцем, то, поскольку закон предпочтительней факта, мои слова следовало понимать в смысле поселения по закону, а не фактического. Предположим теперь, сударыня, что мы допускаем законность его поселения: какую пользу могут они отсюда извлечь? Какое это имеет отношение к фактической стороне? Фактически он не поселился; а если он фактически не поселился - он' не обитатель; а если он не обитатель, то он не принадлежит к этому приходу, - и тогда, несомненно, не здесь должны делаться оглашения о его браке. Мне мистер Адамс объяснил волю вашей милости и ваше нежелание, вполне основательное, допускать обременение прихода бедняками: у нас их и так слишком много; и, я думаю, следовало бы издать закон, по которому половину из них отправили бы на виселицу или в колонии. Если мы можем с очевидностью доказать, что он не поселился фактически, дело принимает совсем иной оборот. То, что я говорил мистеру Адамсу, предполагало еще и фактическое поселение; и действительно, будь оно тут налицо, я бы сильно колебался, как поступить. - Довольно с меня ваших "фактических" и ваших "если бы", - сказала леди, - я не разбираюсь в этой тарабарщине; вы слишком много на себя берете, и очень дерзко с вашей стороны делать вид, будто вы управляете всем приходом; вас еще поставят на место, уверяю вас, - поставят на место. Что касается девчонки, так я решила: она здесь не поселится, - я не позволю всяким красавицам плодить детей и отдавать их нам на иждивение. - Красавица! Ну и ну! Ваша милость изволили, конечно, пошутить, - промолвил Скаут. - Так мне описал ее мистер Адамс, - ответила леди, - скажите, пожалуйста, что это за особа, мистер Скаут? - Чуть ли не самое уродливое существо, какое только я видел. Жалкая, грязная девка, вашей милости едва ли доводилось когда-либо видеть такую. - Ну хорошо, дорогой мистер Скаут, пусть она будет чем угодно, но вы же знаете, эти безобразные бабы тоже рожают детей; так что мы должны воспрепятствовать этому браку. - Поистине так, сударыня, - ответил Скаут, - ибо последующий брак в единодействии с законом превращает закон в факт; и тогда он уже неоспорим. Я повидаюсь с мистером Адамсом, и мне, несомненно, удастся его убедить. Он может выставить, конечно, только то возражение, что он лишается платы за требу; но я уверен, что, когда это будет должным порядком улажено, не останется никаких препятствий. Нет, нет, это невозможно! Но ваша милость не может осуждать его за нежелание упустить гонорар. Каждый должен знать цену своим услугам. Что же касается до самого дела, то, если ваша милость соизволит поручить его мне, я позволю себе пообещать вам успех. Законы этой страны не столь грубы, чтобы разрешить ничтожному бедняку тягаться с владельцами такого состояния, как у вашей милости. У нас есть одна верная карта: притянуть молодчика к ответу перед судьей Фроликом, который, как только услышит имя вашей милости, отправит его в тюрьму, не вдаваясь в расспросы. А что касается этой грязной потаскухи, то против нее нам и начинать-то ничего не нужно: раз мы избавимся от молодца, эта уродина сама... - Принимайте все меры, какие вы найдете нужными, милый мистер Скаут, - ответила леди, - но я хочу избавить приход от них обоих, потому что Слипслоп рассказывает мне такие истории об этой особе, что мне противна всякая мысль о ней; и хотя вы и говорите, что она так дурна собой, но, знаете, мой добрый мистер Скаут, разбитные девчонки, которые сами вешаются мужчинам на шею, всегда найдут среди них охотника; так что если мы не хотим, чтобы нам тут наплодили бедняков, следует избавиться и от нее. - Ваша милость вполне правы, - ответил Скаут, - но, я боюсь, закон не дает нам для этого достаточной власти. Судья, однако, в угоду вашей милости выжмет из закона все, что будет возможно. Сказать по правде, большое счастье для нашей округи, что Фролик сейчас исправляет эту должность: он уже снял с нас заботы о нескольких бедняках, которых закон никогда не мог бы убрать. Я знаю многих судей, для которых посадить человека в смирительный дом так же нелегко, как лорду судье на сессии присудить к повешенью; но приятно смотреть, как его честь, наш судья, отправляет молодца в смирительный дом; он делает это с таким удовольствием! А когда уж он засадит человека, то потом о нем и слыхом не услышишь: за один месяц либо помрет с голоду, либо заживо сгниет. Здесь появление нового посетителя положило конец разговору, и мистер Скаут, получив распоряжение вести дело и посулив полный успех, удалился. Этот Скаут был из господ, которые, не обладая знанием закона, да и не пройдя соответственного обучения, берут на себя смелость, наперекор парламентскому акту, выступать в деревне в роли адвокатов и таковыми именоваться. Они - проклятие общества и позор для сословия, к которому вовсе и не принадлежат и которое подобным проходимцам обязано той неприязнью, с какой на него смотрят слабые люди. С этим-то человеком, которого леди Буби еще недавно не удостоила бы и двумя словами, некое ее чувство к Джозефу, а также ревность и презрение к невинной Фанни вовлекли ее в доверительную беседу, и беседа эта случайно подтве