Теперь я вижу, что это такое: рукопись одного из отцов церкви. Я знаю одного лорда, который даст хорошие деньги за этакую древнюю штучку... Ну да, вопросы и ответы. Начинается с катехизиса на греческом языке. Н-да... м-да... Pollaki toi... {Часть греческой фразы, означающая: часто тебе...} Как твое имя? - Да, как имя? - говорит судья Адамсу. А тот отвечает: - Я же вам сказал и повторяю: это Эсхил! - Отлично! - восклицает судья. - Пишите приказ об аресте мистера Эсхила. Я вам покажу, как меня дурачить вымышленными именами! Один из присутствующих, приглядевшись к Адамсу, спросил, не знает ли он леди Буби, - на что Адамс, тотчас вспомнив его, ответил в радостном волнении: - О сквайр, это вы? Вы, я надеюсь, скажете его чести, что я не виновен? - Я поистине могу сказать, - отвечает сквайр, - что я крайне удивлен, видя вас в таком положении. - И, отнесшись затем к судье, он добавил: - Сэр, уверяю вас, мистер Адамс не только по рясе, но и на деле священник, и к тому же джентльмен, пользующийся самой доброй славой. Я вас прошу уделить еще немного внимания его делу, потому что я уверен в его невиновности. - Да нет же, - говорит судья, - если он джентльмен и вы уверены, что он не виновен, то я не собираюсь сажать его в тюрьму, вот уж нет! Мы посадим только женщину, а джентльмена отпустим, вы возьмете его на поруки. Загляните в книгу, секретарь, и посмотрите, как это берут на поруки, живо... да напишите поскорей приказ об аресте на эту женщину. - Сэр, - воскликнул Адамс, - уверяю вас, она так же безвинна, как и я! - Возможно, - сказал сквайр, - что тут произошло недоразумение; мы, может быть, послушаем, что нам расскажет мистер Адамс? - С превеликим удовольствием! - ответил судья. - И предложим джентльмену бокал - смочить горло перед тем, как он начнет. Я не хуже всякого другого знаю, как обходиться с джентльменами. Никто не скажет, чтобы я хоть раз, с тех пор как стал судьей, засадил в тюрьму джентльмена. Адамс начал свой рассказ, и, хотя он вел его очень пространно, его не перебивали; только судья несколько раз произносил свои "эге!" и "ага!" да просил иногда повторить те подробности, какие казались ему наиболее существенными. Когда Адамс кончил, судья, на основании рекомендации сквайра поверив голословному его заявлению - вопреки обратным показаниям, данным под присягой, - начал щедро сыпать "плутов" и "мерзавцев" по адресу истца и приказал привести его, - но напрасно: истец, давно поняв, какой оборот принимает дело, потихонечку улизнул, не дожидаясь исхода. Тут судья пришел в ярый гнев, и его с трудом убедили не сажать в тюрьму безвинных простаков, введенных, как и сам он, в обман. Пусть, кричал он, подкрепляя свои посулы божбой, пусть они разыщут того молодца, виновного в клевете, и приведут его к нему не позже как через два дня, - или он их всех отдаст под суд за их проделки! Они пообещали приложить к розыскам все усердие и были отпущены. Потом судья настоял, чтобы мистер Адамс сел за стол и выпил с ним чарочку; а приходский пастор вернул ему его рукопись, не проронив ни слова, - и Адамс, ясно видевший его невежественность, не стал его изобличать. Фанни же по собственной ее просьбе была поручена заботам одной из горничных, которая помогала ей умыться и переодеться. Недолго просидела компания за столом, как ее потревожил отчаянный шум из наружного помещения, где люди, приведшие Адамса и Фанни, угощались, по обычаю дома, крепким пивом судьи. Они все сцепились между собой и немилосердно тузили друг друга. Судья самолично вышел к ним, и его почтенное присутствие быстро положило конец потасовке. Вернувшись к гостям, он рассказал, что драка была вызвана не чем иным, как спором о том, кому из них, если бы Адамса засадили, причиталась бы наибольшая доля в награде за его поимку. Все общество рассмеялось, и только Адамс, вынув трубку изо рта, глубоко вздохнул и сказал, что ему прискорбно видеть в людях такую склонность к сваре и что ему вспомнилась несколько сходная с этим история в одном из приходов, где он справляет требы. - Там, - продолжал он, - трое юношей соревновались между собой на должность причетника, которую я решил, поскольку это от меня зависело, отдать сообразно заслугам, а именно: предоставить ее тому из них, кто был сильнее других в искусстве запевать псалмы. И вот, как только причетника утвердили в должности, между двумя кандидатами, оставшимися не у дел, возникла пря о том, на кого из них пал бы мой выбор, если бы соискателями выступали только они двое. Спор их часто смущал молящихся и вносил разноголосицу в псалмопение, так что я в конце концов был вынужден предложить им обоим молчать. Но увы - дух свары был неугомонен; и, не находя уже выхода в пении, он теперь стал проявляться в драках. Произошло немало битв (потому что оба обладали примерно равной силой), и, как я полагаю, исход был бы роковым, если бы смерть причетника не дала мне возможность назначить одного из них на место покойного, - что тотчас положило конец спору и установило полный мир между тяжущимися сторонами. Адамс перешел затем к философским замечаниям о том, как неразумно горячиться в спорах, когда в них нет корысти ни для одной из сторон. Затем он принялся усердно курить свою трубку, и последовало долгое молчание, которое нарушил, наконец, судья, начав петь хвалы самому себе и превозносить тонкую проницательность, только что проявленную им в разобранном деле. Его живо перебил мистер Адамс, и между его честью и пастором теперь поднялся спор о том, не должен ли был судья, по букве закона, посадить оного Адамса в тюрьму, причем последний настаивал, что подлежал аресту, а судья ревностно доказывал, что нет. Спор, возможно, кончился бы ссорой (так как они оба яро и упорно отстаивали каждый свое мнение), не случись Фанни услышать, что один молодой человек отправляется из дома судьи в ту самую гостиницу, где должна была сделать остановку почтовая карета, в которой ехал Джозеф. При этом известии Фанни тотчас попросила вызвать пастора из залы. Убедившись, что девушка твердо намерена отправиться в дорогу (хотя она и не призналась в истинной причине, а ссылалась на то, что ей тяжело присутствие тех, кто ее заподозрил в таком преступлении), Адамс столь же твердо решил отправиться с нею; итак, он простился с судьей и его гостями и тем положил конец спору, в котором юриспруденция, по-видимому, задалась постыдной целью довести до драки судью и священнослужителя. Глава XII Приключение, весьма приятное как для лиц, замешанных в нем, так и для добросердечного читателя Адамс, Фанни и проводник пустились в путь около часу ночи, при только что взошедшем месяце. Они прошли не более мили, когда сильнейшая гроза с ливнем вынудила их вступить под кров гостиницы или, скорей, харчевни, где Адамс тотчас уселся у жаркого огня, заказал себе эля, гренков и трубку и стал курить в полное свое удовольствие, забыв о всех злоключениях. Фанни тоже подсела к огню, в немалой, однако, досаде на непогоду. Девушка вскоре привлекла к себе взоры кабатчика, кабатчицы, служанки и молодого парня, их проводника: всем казалось, что они никогда не видели никого, кто был бы и вполовину так хорош собой; и в самом деле, читатель, если ты влюбчивого склада, советую тебе пропустить следующее описание, которое мы для полноты нашей повести вынуждены здесь дать, - в смиренной надежде, что мы как-нибудь избежим судьбы Пигмалиона. Ибо если доведется нам или тебе плениться этим портретом, то мы, быть может, станем беспомощны, как Нарцисс, и должны будем сказать себе: quod petis est nusquam; {Того, к чему ты стремишься, нет нигде (лат.) (Овидий. Метаморфозы, III, 433). Эти слова сказаны по поводу Нарцисса.} или, если прелестные эти черты вызовут перед нашими глазами образ леди ***, мы окажемся в столь же скверном положении и должны будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia {В своем безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций. Оды, I, III, 38).}. Фанни шел в то время девятнадцатый год; она была высокого роста и сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым молодым женщинам, которые кажутся созданными для единственного предназначения - висеть в кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось, вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части, которая держала в заточении ее полную грудь. Также и бедра ее не требовали увеличения посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о форме тех членов, которые были скрыты под одеждой; и хотя руки эти несколько закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал немного выше локтя или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой не могли бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые, и природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий, брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос почти что римский; губы красные и сочные, но нижняя, по мнению дам, слишком выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у девушки был очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками, что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою белизну; прибавьте сюда, что ее черты, несмотря на свойственную ей застенчивость, выражали почти невообразимую полноту чувств, а улыбка - такую нежность, какой не передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого не привьешь искусственно и которое поражало каждого, кто видел ее. Эта прелестная девушка сидела у огня подле Адамса, когда ее внимание вдруг привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню: Тобой нанесенную, Хлоя, Где юноше рану целить? Какою летейской волною Горячую память омыть? Коль на казнь осужден человек, Может он убежать от суда И с отчизной расстаться навек, - От мысли ж укрыться куда? Тот образ, что в сердце младое Умел так глубоко запасть, - Его не исторгнет ни Хлои, Ни злейшего деспота власть. Так Нарцисс на пленительный лик С возрастающей жаждой глядел И напрасно к дразнящему ник, Огнем нестерпимым горел. Но мог ли тоскою бесплодной Твой образ меня истомить? Как может, что с милою сходно, Не радость, а горе дарить? Боже! вырви из сердца скорей Этот образ! И пусть истечет Сердце кровью, - в могиле верней Страдалец покой обретет. Она ль, моя нимфа, по лугу Проходит одна, без подруг? Приветствуя пляской подругу, Лишь грации вьются вокруг. Ей цветочный сладчайший бальзам, Не жалея, Зефир принесет. Плут! Прильнув поцелуем к глазам, Он сладость двойную найдет. Ярым пламенем сердце объято. Взор так ласков ее - наконец! Как желанье, надежда крылата, Отчаянье - жалкий хромец. Пастушк_а_, словно щепку волна, Бросил к деве безумья порыв. Не совсем уклонилась она, Поцелуй не совсем запретив. Уступки отвагу будили. Шепнул я: "О друг, мы одни!.." Остальное, что боги сокрыли, Могут выразить только они. Я спросил: "Долгих пыток страда Почему мне досталась в удел?" Хлоя молвит с румянцем стыда: "Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?" Адамс все это время размышлял над одним стихом Эсхила, нисколько не прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был такой мелодический, какой не часто услышишь, - когда случайно его глаза остановились на Фанни, и он вскричал: - Боже мой, как ты бледна! - Бледна! Мистер Адамс, - сказала она, - господи Иисусе!.. - и упала навзничь в своем кресле. Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в огонь и взревел, созывая на помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной, как Джозеф Эндрус, увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли ты, о читатель, представить себе волнение его духа? Если не можешь, отбрось эту мысль и погляди на его счастье в тот час, когда он, заключив девушку в объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются к ее щекам; когда он увидел, что она открыла милые свои глаза, и услышал, как она нежнейшим голосом прошептала: - Это вы, Джозеф Эндрус? - Это ты, моя Фанни? - ответил он страстно и, прижав ее к сердцу, запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих. Если высоконравственных читательниц оскорбляет непристойность этой картины, они могут отвести от нее взоры и поглядеть на пастора Адамса, пляшущего по комнате в радостном упоении. Иные философы, пожалуй, почли бы его счастливейшим из троих, потому что доброе его сердце упивалось блаженством, переполнявшим не только его собственную грудь, но и сердце Фанни и Джозефа. Однако подобные изыскания, как слишком для нас глубокие, мы предоставим тем, кто склонен создавать излюбленные гипотезы, не пренебрегая никаким метафизическим хламом для их построения и утверждения; сами же мы признаем первенство за Джозефом, чье счастье было не только сильнее, чем счастье пастора, но и длительней, ибо Адамс, как только миновали первые его восторги, бросил взгляд на очаг, где дотлевал в огне его Эсхил, и поспешил спасти бедные останки, то есть кожаный переплет, своего любезного друга - манускрипта, который он переписал собственной рукой и который был его неизменным спутником тридцать с лишним лет. Фанни, как только вполне пришла в чувство, пожалела о своем бурном порыве и, сообразив, что она сделала и чему подвергалась в присутствии стольких зрителей, тотчас покраснела от смущения; мягко отталкивая от себя Джозефа, она попросила его успокоиться и больше не позволяла ему ни целовать ее, ни обнимать. Потом, увидев миссис Слипслоп, она сделала реверанс и хотела к ней подойти, но сия высокая особа не стала отвечать на ее любезности и, глядя мимо нее, тотчас же удалилась в другую комнату, бормоча на ходу, что она понятия не имеет, кто эта девица. Глава XIII Рассуждение о высоких лицах и низких и отчет о том, как миссис Слипслоп отбыла в не слишком хорошем расположении духа, оставив в плачевном состоянии Адамса и его друзей Без сомнения, многим читателям покажется крайне странным, что миссис Слипслоп, прожив несколько лет в одном доме с Фанни, за короткий срок совершенно ее забыла. Истина, однако, заключается в том, что она ее отлично помнила. А так как нам нежелательно, чтобы в нашей повести что-либо казалось неестественным, мы постараемся разъяснить причины такого ее поведения; и, несомненно, нам удастся доказать самому пытливому читателю, что в этом миссис Слипслоп нисколько не отклонялась от общепринятого пути, - пожалуй, даже, поведи она себя иначе, ей бы грозила опасность уронить свое достоинство и навлечь на себя справедливое осуждение. Посему да будет известно, что род человеческий делится на два разряда, а именно: на людей высоких и людей низких. Однако же, если не следует понимать меня так, будто под высокими людьми я разумею лиц, родившихся более рослыми, чем все прочие, или метафорически - лиц, возвышающихся над другими своими способностями и душевными качествами, - то равным образом нельзя толковать меня и так, будто словом "низкие" я хочу обозначить обратное. Слова "высокие особы" означают не что иное, как светские люди, а низкие - несветские. Между тем слово "светский" от долгого употребления утратило свой первоначальный смысл и вызывает у нас теперь совсем иное представление, ибо я жестоко ошибаюсь, если мы не связываем "светских особ" с понятием о людях, возвышающихся по рождению и совершенствам над человеческим стадом; между тем как в действительности под "светской особой" первоначально разумелось не что иное, как человек, живущий в свете, то есть не принадлежащий к духовному званию; и, по правде истинной, ничего другого не означает это слово и в наши дни. Поскольку мир делится, таким образом, на лиц светских и несветских, между ними возникла жестокая распря; и ни одно лицо из того или другого разряда, дабы не навлечь на себя подозрений, не станет на людях разговаривать с лицами другого разряда, хотя частным порядком они нередко состоят в самом добром общении. Трудно сказать, которая сторона победила в этой войне: в то время как светские люди захватили в собственность такие места, как двор, собрания, оперу, балы и тому подобное, люди несветские, помимо одного королевского учреждения, именуемого Медвежьим Садом его величества, прочно держат в своем владении все дешевые танцевальные залы, балаганы, ярмарки и проч. По соглашению, два места находятся в общем пользовании, а именно - церковь и театр, где они отделяются друг от друга примечательным образом: если в церкви светские люди вознесены высоко над головами несветских людей, то в театре они в той же степени унижены и толкутся внизу, у них под ногами. Я в жизни не встречал никого, кто мог бы мне разъяснить, почему это так. Довольно будет сказать, что, именуясь на языке христианства братьями, они на деле едва ли считают друг друга представителями одного и того же вида. На это ясно указывают такие обозначения, как "человек не нашего круга", "люди, с которыми никто не знается", "тварь", "жалкая личность", "канальи", "скоты" и многие другие наименования, которыми миссис Слипслоп, часто слыша их из уст своей госпожи, полагала себя вправе пользоваться в свой черед; и, может быть, она не ошибалась: представители этих разрядов, в особенности там, где их границы сходятся, то есть низшие из высоких и высшие из низких, часто переходят из одного разряда в другой, смотря по месту и времени; ибо тот, кто является светской особой в одном месте, часто оказывается совсем несветским в другом. А в отношении времени небезынтересно будет рассмотреть картину зависимости в виде некоей лестницы: так, например, рано утром встает грум или другой мальчик-слуга, без какого не обходится ни одно большое хозяйство, как не бывает большого корабля без юнги, и принимается чистить платье или наводить блеск на сапоги лакея Джона, который, как только оденется, сам берется за ту же работу для мистера Секондхенда, камердинера при сквайре; камердинер тем же порядком несколько позже прислуживает сквайру; сквайр, как только облачился, отправляется прислуживать при облачении милорда, а едва оно завершилось, мы видим самого милорда при выходе фаворита, который, приняв должную дань почитания, сам является отдать дань своему государю, присутствуя при его levee {Утреннем приеме у короля (фр.).}. И, может быть, во всей этой лестнице зависимости ни одна ступень не отделена от следующей большим расстоянием, чем первая от второй; так что для философа вопрос заключается только в том, когда приятнее быть великим человеком - в шесть ли часов утра или в два пополудни. И все же едва ли найдутся на этой лестнице двое таких, кто не почитал бы всякую короткость в обращении с лицами, стоящими ступенью ниже, за великое снисхождение; сойти же еще на одну ступень означало бы, по их мнению, окончательно уронить себя. А теперь, читатель, я надеюсь, ты простишь мне это длинное отступление, показавшееся мне необходимым, чтобы снять с высокой особы миссис Слипслоп обвинение в том, что низким людям, никогда не видавшим людей высоких, может помниться нелепостью; но нам, знающим их, доводилось повседневно убеждаться, что люди самые высокие узнают нас в одном месте, но не в другом, узнают сегодня, но не завтра; все это трудно объяснить иначе, чем так, как я попытался сделать это здесь; и, может быть, если боги и впрямь, как полагают некоторые, создали людей лишь затем, чтобы смеяться, глядя на них, - то ничто в нашем поведении не отвечает этой цели в большей мере, чем то, о чем я только что писал. Но вернемся к нашей истории. Адамс, который знал обо всем этом не больше кошки, усевшейся перед ним на столе, подумал, что память у миссис Слипслоп куда короче, чем на деле, и последовал за нею в соседнюю комнату, восклицая: - Миссис Слипслоп, здесь находится одна ваша старая знакомая; посмотрите только, в какую прелестную женщину она превратилась с тех пор, как оставила службу у леди Буби. - Кажется, я ее припоминаю, - ответила та с большим достоинством, - но не могу же я помнить всех низших слуг в нашем доме! Потом, удовлетворяя любопытство Адамса, она принялась ему объяснять, как, прибыв в гостиницу, она нашла готовую к ее услугам коляску, как миледи решила в ближайшее время отбыть в деревню и как поэтому она, Слипслоп, должна была чрезвычайно спешить; как "из консолидации к хромоте Джозефа" она взяла его с собой и, наконец, как необычайная ярость непогоды загнала их под кров дома, где они и встретились с пастором. Затем миссис Слипслоп напомнила Адамсу об оставленной им лошади и выразила удивление, что он забрел так далеко в сторону от своего пути и что она встречает его, как она выразилась, "в обществе девки, которая, надо полагать, то самое, чем она кажется". Едва только Адамса навели на мысль о лошади, как его снова отвлекло от нее это замечание, бросающее тень на доброе имя Фанни. Он возразил, что, по его мнению, не было на свете более чистой девушки. - Я от души хотел бы, от души хотел бы, - вскричал он (и прищелкнул пальцами), - чтобы все, кто выше ее, были бы не хуже! Затем он стал рассказывать о том, как ему случилось встретиться с Фанни; но когда он дошел до обстоятельств ее спасения от насильника, миссис Слипслоп объявила, что сам он, как видно, "более пригоден для военной службы, чем для церковной"; что духовному лицу не подобает поднимать руку на кого бы то ни было; ему скорее следовало бы молиться о том, чтобы небо укрепило слабые силы девицы. Адамс на это сказал, что отнюдь не стыдится содеянного им; она же ответила, что отсутствие стыда "не характерично для духовного лица". Этот диалог, вероятно, разгорелся б еще жарче, если бы в комнату не вошел, на счастье, Джозеф, испрашивая у миссис Слипслоп разрешения привести к ней Фанни; но она наотрез отказалась допустить к себе "какую-то потаскушку" и сказала ему, что скорей пошла бы на костер, чем села бы с ним в одну коляску, когда бы только могла помыслить, что его подкарауливают на дороге его девки; и добавила, что мистер Адамс играет в этом деле очень красивую роль, так что она не сомневается, что когда-нибудь увидит его епископом. Пастор в ответ поклонился и воскликнул: - Благодарю вас, сударыня, за это достопочтенное наименование, я честно постараюсь его заслужить. - О да! - подхватила та с усмешкой. - Уж куда честнее: сводить молодых людей! При этих словах Адамс зашагал по комнате, но тут явился кучер и доложил миссис Слипслоп, что гроза прошла и месяц светит очень ярко. Она тогда послала за Джозефом, который сидел во дворе со своею Фанни, и сказала ему, что пора садиться в коляску, но он решительно отказался оставить Фанни, что привело милую даму в бешеную ярость. Она объявила, что сообщит своей госпоже, какие тут творятся дела, и миледи, несомненно, избавит приход от всяких таких особ; в заключение она произнесла длинную речь, полную язвительности и весьма замысловатых слов и с некоторыми высказываниями о духовных лицах, которые здесь непристойно повторять; наконец, убедившись, что Джозеф непоколебим, она бросилась к коляске, мимоходом метнув на Фанни взор, каким на сцене дарит Октавию Клеопатра. Сказать по правде, она была крайне неприятно поражена присутствием Фанни: когда она впервые увидела в гостинице Джозефа, у нее зародилась надежда на кое-что, чему бы можно свершиться и в харчевне не хуже, чем во дворце. Быть может, в тот вечер мистер Адамс спас от насилия не одну только Фанни. Когда коляска умчала прочь разъяренную Слипслоп, Адамс, Джозеф и Фанни собрались у очага, где еще долго вели невинную беседу, довольно приятную; но так как для читателя она едва ли будет занимательна, мы поспешим перейти к утру, заметив только, что никто из них не ложился спать в ту ночь. Адамс, выкурив три трубки, сладко задремал в большом кресле и предоставил влюбленным, - для чьих глаз нашлось отрадное занятие, несовместимое с желанием закрыть их, - несколько часов наслаждаться без помехи таким счастьем, о каком мои читатели, если сами они не были никогда влюблены, не составят себе ни малейшего понятия, хотя бы мы для его описания обладали столькими языками, сколько желал их иметь Гомер, и которое истинные любовники легко представят в уме своем без всякой помощи с нашей стороны. Довольно будет сказать, что Фанни после тысячи молений отдала наконец Джозефу всю свою душу и, почти теряя сознание в его объятиях, со вздохом, бесконечно более нежным и сладким, чем все аравийские зефиры, прошептала ему в губы, припавшие в тот миг к ее губам: "О Джозеф, ты победил меня; я твоя навеки". Джозеф, поблагодарив ее на коленях, обнял ее со страстью, на которую она теперь отвечала почти столь же пламенно, затем в восторге вскочил и разбудил пастора, всерьез прося его, чтобы он немедленно соединил их браком. Адамс отчитал его за эту просьбу и сказал ему, что ни в коем случае не согласится ни на что, идущее вразрез с церковными установлениями, что у Джозефа нет лицензии на брак и он, Адамс, не советует ему выправлять ее; что церковью предписана известная форма, а именно - публичное оглашение, к которому и должны прибегать все добрые христиане и нарушению которой он, пастор, приписывает многие несчастья, постигавшие людей высокого звания в брачной их жизни. - Все, - сказал он в заключение, - кто поженились иначе, чем повелевает слово божие, соединены не богом, и союз их не является законным браком. Фанни вняла словам пастора и, залившись румянцем, сказала Джозефу, что она, конечно же, не согласится ни на что такое и что ее удивляет подобное его предложение. Адамс поддержал ее в этом решении и похвалил; так что Джозефу ничего не оставалось, как терпеливо ждать до третьего публичного оглашения; и он добился лишь того, что Фанни в присутствии Адамса дала согласие приступить к оглашениям сразу же по их прибытии домой. Солнце давно уже взошло, когда Джозеф, с удивлением убедившись, что нога его в полном порядке, предложил двинуться в путь. Но когда они совсем уже собрались выйти, их задержало одно непредвиденное обстоятельство, а именно: счет от хозяина, составивший семь шиллингов, - сумма невысокая, если мы учтем поглощенное мистером Адамсом безмерное количества эля. Они и не оспаривали правильность счета, и сомнения вызвала у них только возможность его оплаты, ибо человек, отобравший кошелек Фанни, к несчастью, позабыл его вернуть. Баланс выглядел так: $ шилл. пен. Причитается с мистера Адамса и Кo. . . . . . . . 0 7 0 В кармане у мистера Адамса . . . . . . . . . . . 0 0 6 1/2 " " мистера Джозефа . . . . . . . . . . . 0 0 0 " " мисс Фанни . . . . . . . . . . . 0 0 0 Недостает . . . . . . . . . . . 0 6 5 1/2 Они стояли молча несколько минут, взирая друг на друга, а затем Адамс выбежал на цыпочках к хозяйке и спросил, нет ли в этом приходе священника. Она ответила, что есть. - Он богатый? - спросил пастор; на что она также ответила утвердительно. Тогда Адамс, прищелкнув пальцами, вернулся обрадованный к своим друзьям с возгласом: "Эврика, эврика!" Но так как те его не поняли, он сказал им просто по-английски, чтоб они не тревожились, потому что у него есть в приходе брат, который заплатит по счету; он сейчас же направится к нему, получит у него деньги и незамедлительно вернется к ним. Глава XIV Свидание пастора Адамса с пастором Траллибером Пастор Адамс явился в дом к пастору Траллиберу и застал его в жилете, фартуке и с ведром в руке - только что от свиней, ибо мистер Траллибер был пастором по воскресеньям, а прочие шесть дней недели с большим правом мог быть назван фермером. Он занимал собственный клочок земли и в придачу брал в аренду значительно больший. Его жена доила ему коров, управляла сырней и носила на рынок масло и яйца. Свиньи же были главным образом на его собственном попечении, и он заботливо ходил за ними дома и сам же отвозил их на ярмарки, давая повод к постоянным шуткам, поскольку он, воздавая должное элю, достиг объема, мало уступавшего объему продаваемых им животных. В самом деле, он был одним из самых толстых людей, каких вы могли б увидеть, и отлично сыграл бы роль сэра Джона Фальстафа, не прибегая к толщинке. Добавьте к этому, что округлость его живота делала его малый рост еще короче, так что его фигура отбрасывала тень почти одинаково длинную, когда он лежал на спине и когда стоял на ногах. Голос у него был громкий, сиплый, а речь протяжная; в довершение всего, когда он ходил, его поступь величавостью напоминала поступь гуся, только он шагал медлительней. Мистер Траллибер, услышав, что кто-то хочет с ним поговорить, немедленно скинул свой фартук и облачился в старый шлафрок - одеяние, в каком он всегда принимал на дому посетителей. Его жена, сообщая ему о мистере Адамсе, допустила небольшую ошибку: она сказала супругу, что к нему пришел какой-то человек - как ей кажется, по поводу свиней. Это предположение побудило мистера Траллибера выйти к гостю со всею спешностью. Едва увидев Адамса, он, ничуть не усомнившись, что цель посетителя та самая, какая вообразилась пасторше, сказал, что тот пришел в самое доброе время, так как в этот же день он ждет к себе торговца, и добавил, что они у него все чистые и жирные, потянут каждая на четыре сотни фунтов. Адамс ответил, что хозяин, наверно, не знает его. - Что ты, что ты, - перебил Траллибер, - я часто видел тебя на ярмарке; да как же, мы не раз делали с тобой дела и раньше, уверяю тебя. Да, да, - вскричал он, - мне запомнилось твое лицо! Только не говори больше ни слова, покуда сам не увидишь их, хоть я до сих пор никогда не продавал тебе на ветчинку таких славных окороков, как те, что ты у меня сейчас увидишь в хлеву. Тут он обхватил Адамса и силком поволок его к свинарнику, находившемуся, впрочем, в двух шагах от его залы. Едва они подошли, он закричал: - Ты их только пощупай! Да входи же, дружок, и можешь щупать без стеснения - купишь или нет. Открыв с этим дверь, хозяин втолкнул Адамса в хлев, настаивая на том, чтобы гость пощупал свиней, перед тем как сказать ему хоть одно слово. Адамс, обладая прирожденной вежливостью превыше всякой искусственной, вынужден был подчиниться, перед тем как приступить к объяснениям; он схватил одну свинью за хвост, и строптивое животное сделало такой неожиданный скачок, что опрокинуло бедного Адамса прямо в навоз. Траллибер, чем помочь бы ему подняться, разразился хохотом и, войдя в хлев, сказал Адамсу с некоторым презрением: - Как? Ты не умеешь ощупать окорок? - и потянулся сам было за одной свиньей; но Адамс, решив, что выказал уже достаточно учтивости, поспешил встать и, отступив на почтительное расстояние от животных, прокричал: - Nihil habeo cum porcis {Не имею никакого дела со свиньями (лат.).}. Я священник, сэр, и пришел не за тем, чтобы покупать свиней. Траллибер ответил, что он сожалеет об ошибке, но в ней-де виновата его жена, и добавил, что она у него дура и всегда попадает впросак. Потом он предложил гостю войти в дом и обчиститься, сам же он только запрет хлев и тотчас последует за ним. Адамс попросил разрешения посушить у огня свой кафтан, парик и шляпу, и Траллибер милостиво разрешил. Миссис Траллибер хотела принести ему таз с водой, чтобы умыться, но муж велел ей, дуре, сидеть смирно, не то она только наделает новых промахов, и направил Адамса к колодцу. Покуда Адамс умывался, Траллибер, которому внешний вид гостя не внушил большого почтения, запер дверь в залу и повел его теперь в кухню, со словами, что ему, как он думает, не вредно будет подкрепиться кружкой, сам же потихоньку шепнул жене, чтоб она принесла немного эля поплоше. После краткого молчания Адамс заговорил: - Вероятно, сэр, вы теперь уже разглядели, что я священник? - Да, да, - сказал с усмешкой Траллибер, - я вижу на вас рясу, вернее, то, что от нее осталось. Адамс согласился, что ряса на нем не из самых лучших, и объяснил, что имел несчастье лет десять тому назад разорвать ее, перелезая через изгородь. Миссис Траллибер, вернувшись с элем, сказала своему мужу, что джентльмен, как она полагает, путешественник и что он, верно, будет не прочь перекусить. Траллибер предложил ей придержать свой бестолковый язык и спросил ее: как это могут пасторы путешествовать без лошадей? А у джентльмена, добавил он, лошади чет, раз он не в сапогах. - Нет, нет, сэр, - говорит Адамс, - лошадь у меня есть, но только я оставил ее по пути. - Рад слышать, что у вас есть лошадь, - говорит Траллибер, - право слово, не люблю я, чтобы священники ходили пешком; это неприлично и не отвечает достоинству сана. Тут Траллибер начал длинную речь о достоинстве пасторского сана или, точнее, облачения, не стоящую, однако, того, чтобы нам ее передавать, а жена его тем часом накрыла на стол и принесла ему на завтрак миску овсяного киселя. Тогда он сказал Адамсу: - Не знаю, приятель, с чего вы надумали навестить меня; но раз уже вы тут, если вы не прочь поесть, так ешьте. Адамс принял приглашение, и оба пастора сели вместе за стол, а миссис Траллибер стала за стулом своего мужа, как это было, видно, у нее заведено. Траллибер уписывал вовсю, но не мог отправить в рот ни одной ложки, не отметив какого-либо недостатка в стряпне своей жены. И все это бедная женщина терпеливо сносила. В самом деле, она так безусловно преклонялась перед величием и важностью своего супруга, о которых часто слышала суждения из его собственных уст, что мнила его чуть ли не вовсе непогрешимым. Сказать по правде, пастор наставлял ее не одним, а разными путями; и для благочестивой женщины его проповеди оказались столь назидательны, что она научилась принимать дурное наряду с хорошим. Поначалу, правда, она была несколько строптива, но супруг давно уже взял над нею верх, пользуясь частью ее любовью к одним вещам, частью страхом ее перед другими, частью тем почтением, какое он сам к себе питал, частью тем, с каким относились к нему прихожане, - словом сказать, она целиком ему подчинилась и боготворила своего мужа, как Сара Авраама, величая его если не господином своим, то хозяином. Пока они сидели за столом, супруг явил ей новый пример своего величия, ибо, как только она налила эля Адамсу, он выхватил кружку из его руки и, прокричав: "Я потребовал первым!", вылил содержимое себе в горло. Адамс стал это отрицать; спор передали на суд хозяйки, которая, хоть и склонялась на сторону гостя, не посмела последовать голосу совести и высказаться против своего супруга. И тот объявил: - Нет, сударь, нет, я бы не был так груб, чтоб отобрать у вас кружку, когда бы вы сами потребовали первым; но да будет вам известно, не такой я человек, чтобы позволить хотя бы наивысшему лицу в королевстве выпить наперед меня в моем собственном доме, когда первым потребовал я! Как только они кончили завтракать, Адамс начал так: - Я думаю, сэр, теперь самое время объяснить вам, какое дело привело меня к вам в дом. Я был в путешествии и теперь вашими краями возвращаюсь к своей пастве в обществе молодой четы, юноши и девицы, моих прихожан; мы остановились в одном странноприимном доме в этом приходе, там меня направили к вам, как к приходскому священнику... - Хотя я только младший священник, - перебивает Траллибер, - я, мне думается, не беднее самого нашего пастора, да, пожалуй, и пастора соседнего прихода. Я мог бы, пожалуй, купить их обоих вместе. - Сэр, - возглашает Адамс, - меня это радует. Дело мое, сэр, заключается в том, что у нас, в силу ряда случайностей, отобрали все наши деньги и мы не можем оплатить наш счет, составляющий семь шиллингов. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой выручить меня и дать мне взаймы эти семь шиллингов и к ним еще семь шиллингов, которые я вам, разумеется, верну; но если бы я и не вернул их, я убежден, что вы с радостью воспользуетесь случаем скопить себе сокровища в лучшем месте, нежели наша земная юдоль. Вообразите, что в контору адвоката входит незнакомец, принимаемый им за клиента, и когда адвокат уже потирает ладони в предвкушении гонорара, тот протягивает ему исполнительный лист. Вообразите себе, что аптекарь в дверцу кареты, в которой подкатил к нему прославленный своим искусством великий врач, вместо вызова к больному протянет микстуру для самого врача. Вообразите, что министр вместо кругленькой суммы почтит лорда ***, или сэра ***, или сквайра *** доброй метлой. Вообразите, что приживальщик или прихлебатель, вместо того чтобы напевать своему покровителю о его добродетели и чести, станет жужжать ему в уши о его пороках и бесчестье, о безобразии, глупости и о всеобщем к нему презрении. Вообразите, что к светскому щеголю пришел портной со счетом и щеголь с первого же раза заплатил; или что портной, если щеголь это сделал, скостил добровольно тот лишек, который он накинул, в расчете, что придется ждать. Словом, вообразите, что угодно, - вы никогда не сможете себе представить ничего равного тому изумлению, какое охватило Траллибера, когда Адамс кончил свою речь. Он выкатил глаза и некоторое время молча взирал то на Адамса, то на жену; потом потупил свой взор долу, потом возвел горе. Наконец, он разразился следующей тирадой: - Мне думается, сэр, я и сам не хуже всякого другого знаю, где мне копить мое скромное сокровище; я, слава богу, хоть и не так богат, как некоторые, но зато вполне довольствуюсь тем, что имею; это лучший дар, чем богатство; и кому он дан, тот не требует большего. Это лучше, чем владеть миром, ибо человек может владеть миром и не быть довольным. Копить сокровища! Что в том, где копятся сокровища человека, - лишь бы сердце его было в Священном писании! Ибо только в нем все сокровище христианина. Эти слова исторгли слезы из глаз Адамса; и, схватив в восторге руку Траллибера, он сказал: - Брат! Да благословит небо случай, который привел меня к вам! Я прошел бы много миль ради того, чтобы с вами побеседовать, и, поверьте мне, я вскоре навещу вас опять; но мои друзья, боюсь я, смущены моим долгим отсутствием, так что вручите мне деньги без промедления. Тогда Траллибер напустил на себя строгий вид и закричал: - Уж не хочешь ли ты меня ограбить? При этих словах его жена, заливаясь слезами, упала на колени и взвыла: - О добрый сэр, ради господа бога, не грабьте моего хозяина, мы же бедные люди... - Вставай, дура ты этакая, - сказал Траллибер, - и не суйся не в свое дело; ты думаешь, этот человек станет рисковать своей жизнью? Он нищий, а не грабитель! - Совершенно справедливо! - отозвался Адамс. - От души сожалею, что здесь нет сейчас нашего констебля, - крикнул Траллибер, - я бы тебя велел наказать, как бродягу, за такое бесстыдство! Четырнадцать шиллингов! Куда загнул! Да я не дам тебе и фартинга! Ты, сдается мне, такой же священник, как эта женщина (он указал на свою супругу); а если и священник, то нужно содрать с тебя рясу за то, что ты слоняешься в этаком виде по округе. - Я прощаю это подозрение, - говорит Адамс, - но допустим, я и вправду не священник; все же я твой брат, и ты по долгу христианина, в большей мере, чем по долгу священника, обязан помочь мне в моей беде. - Ты мне тут проповедуешь, - ответил Траллибер, - ты смеешь поучать меня моему долгу? - Вот это мне нравится! - кричит миссис Траллибер. - Проповедовать моему хозяину! - Женщина, молчать! - кричит Траллибер. - А ты знай, приятель, - обратился он к Адамсу, - что от таких, как ты, я не стану слушать поучений. Я знаю сам, что такое долг милосердия: не в том он состоит, чтобы раздавать милостыню бродягам! - К тому же, хотим мы или нет, - кричит жена, - обложение в пользу бедных принуждает нас отдавать так много!.. - Фу-ты! Ну и дура! Обложение в пользу бедных! Держи при себе свою глупость, - перебил ее Траллибер и затем, отнесшись к Адамсу, повторил, что ничего ему не даст. - Я сожалею, - ответил Адамс, - что вы, зная, что такое долг милосердия, не следуете ему как нужно. Я должен вам сказать: вы напрасно уповаете на то, что ваше знание вас оправдает; вы будете обмануты, даже если приложите к нему веру, но без добрых дел! - Бездельник, - вскричал Траллибер, - ты в моем доме рассуждаешь против веры? Ступай за дверь! Я не желаю больше оставаться под одной кровлей с вольнодумцем, который говорит так дерзостно о вере и о Священном писании. - Не поминай Писания, - говорит Адамс. - Как это не поминать Писания? - кричит Траллибер. - Ты уже и в Писание не веруешь? - Я верую, а ты нет, - ответил Адамс, - если судить по твои делам, ибо его повеления так ясны, его награды и кары так безмерны, что невозможно человеку твердо верить и не подчиняться им. И ни одно повеление не выражается в нем яснее, ни один долг не внушается настоятельней, чем долг милосердия. Следовательно, кто чужд милосердия, о том я без зазрения совести провозглашу, что он - не христианин. - Не советую тебе, - говорит Траллибер, - утверждать, что я не христианин; я этого от тебя не потерплю, ибо я уверен, что вполне тебя стою (и правда, хотя теперь Траллибер слишком раздобрел для атлетических упражнений, в молодости он был одним из первых по графству в драке на дубинках и в кулачном бою). Его жена, видя, что он сжал кулаки, вмешалась и стала его молить, чтобы он не дрался, а показал бы себя истинным христианином и притянул бы своего гостя к ответу. Так как ничто не могло вызвать Адамса на бой, кроме прямого нападения на него самого или на его друга, он улыбнулся гневному виду и жестам Траллибера и, сказав, что ему прискорбно видеть таких людей облеченными в сан, удалился без дальнейших церемоний. Глава XV Неожиданное приключение - следствие явленного пастором Адамсом нового примера забывчивости Когда он вернулся в гостиницу, Джозеф и Фанни сидели вдвоем. Его отсутствие не только не показалось им слишком долгим, как он того боялся, но они его даже не почувствовали и ни разу не вспомнили о пасторе. Оба они часто меня уверяли потом, что провели те часы в приятном разговоре, но так как мне не удалось добиться ни от него, ни от нее, о чем они беседовали, то я не могу поведать это читателю. Адамс сообщил влюбленным о безуспешности своего предприятия. Все трое были сильно смущены, не зная, как уйти, и ни один из них не мог ничего придумать, пока Джозеф не предложил вызвать хозяйку и попросить ее, чтоб она им поверила в долг, - на что Фанни никак не надеялась, потому что, сказала она, ей никогда еще не доводилось видеть женщину с таким кислым лицом. Но она была приятно разочарована: не успели они высказать свою просьбу, как хозяйка охотно согласилась и с улыбкой и поклонами пожелала им доброго пути. Однако, чтобы читатель не почел Фанни плохой физиономисткой, мы позволим себе указать на ту причину, которая, может быть, склонила хозяйку к такому доверию и благодушию. Адамс, заявив, что идет навестить своего брата, невольно обманул Джозефа и Фанни, которые оба подумали, что он имеет в виду брата по крови, а не во Христе, - и так они и объяснили это хозяйке, когда та у них спросила, где пастор. Мистер Траллибер, надо сказать, благодаря своему видимому благочестию, своей важности, строгости и замкнутости, а также славе богатея пользовался у себя в приходе таким влиянием, что все жили в страхе и трепете перед ним. Поэтому хозяйка, зная, что, скажи пастор слово - и ей в жизни не продать больше ни кружки пива, не посмела, разумеется, оскорбить его мнимого брата отказом в кредите. Они уже выходили, когда Адамс вспомнил, что оставил у Траллибера свой кафтан и шляпу. Так как он не желал еще раз заходить к своему собрату, хозяйка, не имея в доме слуг, предложила сама принести ему вещи. Это была неудачная затея, так как хозяйка скоро убедилась, что составила себе ошибочное представление об Адамсе, которого Траллибер стал поносить грубейшими словами - особенно когда услышал, что тот имел дерзость притязать на близкое с ним родство. Поэтому, едва возвратившись, хозяйка совершенно изменила тон. Стыдно людям путешествовать, сказала она, выдавая себя не за то, что они есть; к тому же налоги высоки, и она со своей стороны обязана платить за то, что имеет; поэтому она никак не может и не станет верить кому-либо в долг - хоть родному отцу; и никогда еще у нее не было так туго с деньгами, а ей нужно собрать изрядную сумму. Так что они должны заплатить ей перед тем, как уйти из ее дома. Адамс был в сильном смущении; но так как он знал, что мог бы легко занять такую сумму в своем собственном приходе, и знал, что сам он одолжил бы ее всякому, кто попал в беду, то он снова набрался храбрости и обошел весь приход, однако безуспешно: он вернулся, как вышел, без гроша, вздыхая и жалуясь, что в стране, исповедующей христианство, человек может умереть с голоду на глазах у ближних, процветающих в изобилии. В его отсутствие хозяйка, стоя на страже при Джозефе и Фанни, занимала их разговором о доброте пастора Траллибера. И в самом деле, он не только пользовался в округе самым добрым именем за прочие достоинства, но слыл великим благотворителем, ибо, хоть он в жизни не дал никому ни фартинга, слово "благотворительность" не сходило у него с языка. Как только Адамс вернулся из второго своего похода, буря разыгралась вовсю, причем хозяйка среди прочих заявлений сказала, что если они попробуют улизнуть, не заплатив, то она их быстро нагонит с приказом об аресте. Платон и Аристотель или кто-то еще сказали, что там, где не преуспело самое тонкое хитроумие, там часто спасает случай, и самым неожиданным образом. Вергилий это выразил очень смело: Turne, quod optanti divum promittere nemo Auderet, volvenda dies, en! attulit, ultro {*}. {* Туры, что никто из богов обещать не дерзнул бы молящим, Время приносит само во вращенье своем неустанном (лат.) (Вергилий. Энеида, IX, 6-7)} Я сослался бы на многих еще великих людей, если б мог; но так как память изменяет мне, то лучше я далее подкреплю сии замечания примером. Случайно (ибо Адамс не был так хитер, чтобы подогнать к этому нарочно) в кабаке сидел в то время человек, который когда-то служил барабанщиком в Ирландском полку, а теперь ходил по деревням коробейником. Этот человек внимательно прислушался к речам хозяйки, а потом отвел Адамса в сторону и спросил, за какую сумму их задерживают. Получив ответ, он вздохнул и выразил сожаление, что сумма великовата: у него в кармане только шесть с половиной шиллингов, которые он от всего сердца рад им одолжить. Адамс подпрыгнул на месте и вскричал, что этого как раз хватит, потому что еще полшиллинга есть у него самого. Таким образом, бедняков, не сыскавших сострадания у богатства и благочестия, в конце концов выручило в их беде милосердие бедного коробейника. Предоставляю моему читателю выводить из этого случая какие угодно заключения; для меня же достаточно будет сообщить ему, что Адамс и его спутники горячо поблагодарили коробейника и, объяснив ему, куда прийти за уплатой долга, вышли втроем из гостиницы, причем хозяйка не сказала им доброго слова на прощанье, как, впрочем, и они ей; мистер Адамс только объявил, что постарается больше никогда сюда не заходить, а хозяйка, со своей стороны, заверила, что ей такие гости не нужны. Глава XVI Весьма любопытное приключение, в котором мистер Адамс больше проявил сердечной простоты, нежели искушенности в мирских делах Наши путешественники, удалившись мили на две от гостиницы, которую они могли почесть за рыцарский замок с большим основанием, чем Дон Кихот любую из тех, где ему довелось побывать (если вспомнить, с каким трудом они вырвались из ее стен), дошли до околицы соседнего прихода и увидели вывеску харчевни. В дверях сидел, покуривая трубку, джентльмен, у которого Адамс спросил дорогу и получил такой учтивый и обязательный ответ, сопровождавшийся такой открытой улыбкой, что добрый пастор, чье сердце по природе своей всегда лежало к любви и приветливости, стал ему задавать и другие вопросы, - в частности, как именуется этот приход и кто владелец дома, высившегося невдалеке перед ними. Джентльмен отвечал все так же обязательно; а дом, сообщил он, принадлежит ему самому. Дальше он сказал следующее: - Сэр, я вижу по вашей одежде, что вы духовное лицо; а так как путешествуете вы пешком, я полагаю, стакан доброго пива будет вам кстати; и я могу порекомендовать вам пиво у хозяина этого дома как лучшее в нашем графстве. Может быть, вы сделаете небольшой привал и мы с вами покурим? Лучшего табака нет во всем королевстве. Приглашение показалось Адамсу приятным, тем более что за весь день он не утолял жажды ничем, кроме эля из погреба миссис Траллибер, а этот напиток был воистину по крепости и вкусу немногим выше того, что перегоняли из зерна, которым великодушный ее супруг оделял своих свиней. Итак, горячо поблагодарив джентльмена за его любезное приглашение и позвав за собою Джозефа и Фанни, он вошел в кабак, где перед ними поставили большой каравай, сыр и жбан пива, вполне оправдавшего отзыв о нем, - и наши трое путешественников принялись за еду с такою прожорливостью, какой не встретить и в самых изысканных ресторациях в приходе св. Джеймса. Джентльмен выразил большой восторг перед простосердечием и жизнерадостностью Адамса; особенно же понравилось ему, что он так дружественно обращается с Джозефом и Фанни, часто называя их своими детьми. Пастор же объяснил, что под этим словом он разумеет не более как своих прихожан, и добавил, что ко всем, кого бог вверил его попечению, он, конечно, должен относиться, как отец. Джентльмен, пожав ему руку, горячо одобрил такое суждение. - Ваш образ мыслей, - сказал он, - отвечает истинным принципам христианского священника, и я от души хотел бы, чтобы он был всеобщим; однако должен с прискорбием сказать, что пастор нашего прихода, напротив того, не только не почитает своих неимущих прихожан членами своей семьи, но, пожалуй, не видит в них даже существ одной с ним породы. Он редко когда заговаривает с ними - разве что кое с кем из самых богатых, а перед прочими даже и шляпу не приподнимет. Я часто смеюсь, когда вижу, как он в воскресенье проходит вперевалку, точно индюк, по церковному двору сквозь ряды своих прихожан, а те кланяются ему так же покорно и встречают в ответ такое же пренебрежение, как толпа раболепных царедворцев самого надменного государя в христианском мире. Но если в светском человеке такая гордость смешна, то, конечно, в лице духовного звания она гнусна и омерзительна; если такой надутый пузырь, расхаживая в княжеских одеждах, справедливо возбуждает насмешку, то, несомненно, в облачении священника он должен вызывать наше презрение. - Спору нет, - ответил Адамс, - ваше мнение правильно; но такие примеры, я надеюсь, редки. Те духовные лица, каких я имею честь знать, держатся совсем иного поведения; и вы со мною согласитесь, сэр, что излишняя готовность многих мирян выказывать неуважение к сану является, возможно, одной из причин того, что духовенство избегает чрезмерного смирения. - Вполне справедливо, - говорит джентльмен. - Я вижу, сэр, вы человек выдающегося ума, и я счастлив, что благоприятный случай познакомил меня с вами: может быть, наша встреча окажется небезвыгодной и для вас. Сейчас я скажу вам только, что священник нашего прихода стар и немощен, а замещение вакансии зависит от меня. Доктор, дайте мне вашу руку и считайте твердо, что после его смерти приход за вами. Адамс ответил, что ничто в жизни так его не смущало, как полная невозможность чем-либо воздать за столь благородную и незаслуженную щедрость. - Сущий пустяк, сэр, - восклицает джентльмен, - место едва стоит того, чтобы вы его приняли: оно дает всего три с лишним сотни в год. Ради вас я желал бы, чтоб оно давало вдвое больше. Адамс отвесил поклон и прослезился от благодарного волнения; затем джентльмен спросил, женат ли он и есть ли у него дети помимо тех, кого он зовет своими детьми в духовном смысле. - Сэр, - ответил пастор, - у меня, к вашим услугам, жена и шестеро детей. - Жаль, - говорит джентльмен, - а то я взял бы вас домашним священником и поместил у себя; впрочем, у меня есть в приходе еще один дом, и я его для вас обставлю (потому что пасторский домик у нас не очень хорош). Скажите, ваша жена знает толк в молочном хозяйстве? - Не возьму на себя смелость утверждать, что знает, - говорит Адамс. - Это обидно, - вымолвил джентльмен, - я бы дал вам штук шесть коров и отменные луга для их прокорма. - Сэр, - сказал Адамс в полном упоении, - вы слишком щедры, нет, в самом деле слишком. - Ничуть, - восклицает джентльмен, - я ценю богатство лишь постольку, поскольку оно дает мне возможность делать добро; а я никогда не встречал человека, которому услужил бы с большей радостью, чем вам. С этими словами он горячо пожал пастору руку и сказал, что дом его достаточно просторен, чтобы дать приют и ему, и его спутникам. Адамс взмолился, что не хочет доставлять ему столько хлопот, и, забывая, что у них нет на всю братию и шести пенсов, сказал, что они преотлично устроятся здесь у хозяина. Джентльмен не принимал отказа и, справившись, куда они держат путь, сказал, что и думать нечего идти такую даль пешком; он попросил соизволения прислать им своего слугу с лошадьми и еще добавил, что если они не откажут ему в удовольствии провести с ним всего два дня, то он предоставит им карету шестерней. Адамс, повернувшись к Джозефу, сказал: - Как счастлива для тебя наша встреча с этим добрым джентльменом; я так боялся, что ты не выдержишь до конца с твоей больной ногой. И, отнесясь затем к лицу, расточавшему эти щедрые обещания, он после долгих поклонов воскликнул: - Благословен тот час, который впервые свел меня с таким, как вы, благодетелем; вы истинный христианин, такой, какими были христиане в первые века, и делаете честь стране, где проживаете. Я охотно совершил бы паломничество в святую землю, чтоб увидеть вас; счастье мое от выгоды, какую извлекаем мы из вашей доброты, ничтожно по сравнению с моей радостью за вас, ибо я вижу, какие сокровища вы накапливаете для себя в стране непреходящей. А посему, великодушнейший сэр, мы принимаем вашу доброту как в смысле любезно предложенного вами ночлега, так и в отношении лошадей наутро. Тут он принялся искать свою шляпу, а Джозеф свою; и уже они оба, как и Фанни, были вполне готовы, когда джентльмен, вдруг остановившись и как будто подумав про себя с минуту, воскликнул: - Вот неудача! Я забыл, что моя домоправительница ушла со двора и заперла все мои комнаты; я, правда, мог бы взломать для вас двери, но я не смогу дать вам постель, потому что она к тому же убрала куда-то все мое белье. Я рад, что вспомнил об этом до того, как доставил вам беспокойство пройтись со мною до дому; впрочем, я уверен, что и тут вы найдете лучшие удобства, чем могли бы ожидать. Хозяин, вы дадите этим людям хорошие постели, да? - Как же, ваша милость! - воскликнул кабатчик. - Такие дам постели, на какие не погнушался бы лечь ни один лорд или судья в королевстве. - Я глубоко огорчен, - говорит джентльмен, - что обстоятельства сложились так несчастливо. Решено, больше я ей никогда не позволю уносить ключи! - Пожалуйста, сэр, пусть это вас не беспокоит, - восклицает Адамс, - мы устроимся здесь превосходно; я и то не знаю, чем мы вас отблагодарим за ту милость, что вы нам даете ваших лошадей. - Да, да! - сказал сквайр. - Назначьте час, и лошади будут завтра поданы вам сюда. Итак, обменявшись с Адамсом многими учтивыми словами, слишком скучными, чтоб их повторять, многими рукопожатиями и любезными улыбками и взглядами и пообещав прислать лошадей к семи утра, джентльмен распростился и ушел. Адамс же со своими спутниками вернулись к столу, где пастор выкурил еще одну трубку, после чего они удалились на покой. Мистер Адамс встал очень рано; он поднял с постели Джозефа, и между ними возник ожесточенный спор о том, ехать ли Фанни на одной лошади с Джозефом или со слугою джентльмена. Джозеф настаивал, что он вполне поправился и может позаботиться о Фанни не хуже всякого другого. Адамс же не соглашался и заявил, что не решится посадить ее с Джозефом, потому-де, что он слабее, чем думает сам. Спор затянулся и грозил разгореться очень жарко, когда пришел слуга от их доброго друга сказать им, что тот, к сожалению, лишен возможности предоставить своих лошадей, так как конюх без его ведома задал им всем слабительное. Это сообщение сразу примирило спорящих. - Кого и когда, - вскричал Адамс, - так преследовала неудача, как этого бедного джентльмена! Уверяю вас, я огорчен за него больше, чем за себя самого. Ты видишь, Джозеф, как с добрым человеком обращаются его слуги? Ключница запирает от него белье, конюх поит слабительным его лошадей, и, мне думается, - судя по тому, что вчера он ужинал в этом доме, - дворецкий запер его погреб. Боже мой! Вот как в этом мире злоупотребляют добротой! Да, я больше огорчен за него, чем за себя. - А я так нет, - вскричал Джозеф, - пешее путешествие меня не смущает, но я озабочен тем, как мы выберемся из этого дома, разве что бог пошлет нам на выручку еще одного коробейника. Впрочем, вы так полюбились джентльмену, что он охотно ссудит вас суммой и побольше той, что мы тут задолжали; с нас следует четыре-пять шиллингов, не более. - Правильно, дитя мое, - ответил Адамс, - я напишу ему письмо и осмелюсь, пожалуй, попросить у него полторы кроны; два-три лишних шиллинга в кармане нам не помешают, - они могут нам понадобиться, ведь нам предстоит еще пройти добрых сорок миль. Фанни уже встала, и Джозеф пошел ее проведать, оставив Адамса писать письмо; и пастор, кончив, отправил письмо с мальчишкой, а сам сел у порога, разжег свою трубку и предался размышлениям. Посыльный был в отсутствии дольше, чем казалось потребным, и Джозеф, вернувшись вместе с Фанни к пастору, высказал опасение, что дворецкий сквайра запер также и его кошелек. На что Адамс ответил, что и это вполне возможно и что дьявол способен надоумить дурного слугу сыграть любую шутку со своим достойным хозяином; но, добавил он, так как сумма невелика, то такой благородный джентльмен легко достанет ее в своем приходе, - если этих денег не окажется у него в кармане. Будь это пять-шесть гиней, сказал он, или еще того больше, тогда бы другое дело! Они сели завтракать элем с гренками, когда посыльный вернулся и сообщил им, что джентльмена нет дома. - Прекрасно! - сказал Адамс. - Но почему же, дитя мое, ты его не подождал? Ступай, мой добрый мальчик, и дождись его прихода: он не мог уехать куда-нибудь далеко, раз все его лошади больны, и кроме того, он совсем не собирался уезжать: ведь он же приглашал нас провести у него в доме весь этот день и завтрашний. Так что ступай назад, дитя, и жди, пока он не придет домой. Посыльный ушел и вернулся назад очень скоро с донесением, что джентльмен отправился в дальнее путешествие и будет дома не раньше как через месяц. При этих словах Адамс, видимо, очень расстроился и сказал, что стряслось, вероятно, что-нибудь непредвиденное, болезнь или смерть кого-либо из родных или еще какое-нибудь неожиданное несчастье; и, обратившись затем к Джозефу, вскричал: - Жаль, что ты не напомнил мне занять у него эти деньги с вечера. Джозеф ответил с улыбкой, что QH очень ошибся бы в джентльмене, если бы тот не нашел какого-нибудь предлога, чтобы отказать в этом займе. - Признаться, - сказал он, - мне и раньше не слишком-то нравилось, что, едва познакомившись с вами, он проявляет к вам столько любезности: в Лондоне я слышал от джентльменов в ливреях много подобных историй о господах. Когда же мальчик принес известие, что джентльмена нет дома, я уже понял, что последует дальше, потому что когда светский человек не желает исполнять свое обещание, то он обыкновенно предупреждает слуг, что его никогда не будет дома для того просителя, которому оно дано. В Лондоне я сам не раз говорил, что сэра Томаса Буби нет дома. А когда человек протанцевал у подъезда с месяц или больше, он под конец узнает, что джентльмен уехал из города и ничего не может предпринять по его делу. - Боже милостивый! - говорит Адамс. - Какая испорченность в христианском мире! Она, скажу я, почти равна тому, что я читал о язычниках. Но, право же, Джозеф, твои подозрения касательно этого джентльмена несправедливы; каким глупцом должен быть человек, который без всякой корысти возьмет на себя труд дьявола? А скажи, пожалуйста, на какую выгоду мог он надеяться, обманывая нас своими предложениями? - Не мне, - ответил Джозеф, - объяснять поведение людей такому, как вы, ученому человеку. - Ты говоришь справедливо, - изрек Адамс, - знание людей приобретается только из книг; прежде всего из книг Платона и Сенеки, а этих авторов ты, дитя, боюсь, никогда не читал. - Правда, сэр, не читал, - ответил Джозеф, - а только нам в лакейской известно правило, что те господа, которые больше всех обещают, меньше всех делают для других; и я часто слышал от своих товарищей, что самые хорошие подарки получали они в тех домах, где им не обещали ничего. Но, сэр, чем нам дальше обсуждать такие материи, умнее будет поискать способ, как бы выбраться из этого дома: потому что щедрый джентльмен мало что не оказал нам никакой услуги, но еще оставил на нас весь счет. Адамс хотел ответить, когда вошел кабатчик и сказал с усмешкой: - Ну что, господа, сквайр еще не прислал вам лошадей? Бог ты мой, до чего легко иные люди раздают обещания! - Как! - вскричал Адамс. - Вы и раньше знали за ним такие поступки? - Я-то? Ого! - ответил кабатчик. - Мне, знаете, не пристало говорить что-нибудь этакое джентльмену в лицо, но теперь, когда его здесь нет, я могу вас заверить, что другого такого не сыщешь на трех ярмарках. Признаться, я едва не рассмеялся, когда услышал, как он вам предложил место пастора в нашем приходе; вот отколол штуку! Я уже подумал, не предложит ли он вам вслед за тем мой дом, потому что то и другое одинаково не в его власти. При этих словах Адамс, призвав на себя благословение божие, сказал, что даже не читал никогда о таком чудовище. - Но больше всего меня удручает, - сказал он, - что он втянул нас в большой долг перед вами, который мы не сможем заплатить, потому что у нас нет при себе денег и - что еще того хуже - мы проживаем так далеко, что, если вы и поверите нам в долг, я боюсь, вы потеряете ваши деньги, так как мы не найдем оказии переслать их вам. - Поверить вам, сударь? - говорит хозяин. - С превеликой радостью! Я слишком уважаю церковь, чтобы не поверить священнику в долг такую малость, и к тому же мне нравится ваше опасение, что вы мне не заплатите вовсе. У меня пропало за людьми немало денег, и каждый раз меня уверяли, что мне вернут долг в самое короткое время. Я ради одной новизны готов подождать с уплатой. Это будет у меня - верно вам говорю - первый такой случай. Но что вы скажете, сударь, не распить ли нам на прощанье еще один жбанчик? Возьмем на мелок немного больше, только и всего; а если вы не уплатите мне ни шиллинга, потеря меня не разорит. Адамсу это приглашение пришлось очень по душе, тем более что оно было сделано так сердечно. Он пожал хозяину руку и, поблагодарив его, сказал, что не откажется от жбанчика больше ради удовольствия распить его с таким достойным человеком, чем ради самого напитка; и он счастлив убедиться, добавил он, что есть еще в королевстве добрые христиане, а то ему уже начинало казаться, что он живет в стране, населенной одними иудеями и турками. Радушный кабатчик принес жбан пива, а Джозеф с Фанни удалились в сад. Пока они там наслаждались любовной беседой, Адамс с хозяином принялись за пиво; и когда оба наполнили свои стаканы и разожгли свои трубки, между ними завязался разговор, который читатель найдет в следующей главе. Глава XVII Диалог между мистером Абраамом Адамсом и его хозяином, который в силу несходности их мнений привел бы, может быть, к бедственной развязке, не помешай тому своевременное возвращение влюбленных Сэр, - начал хозяин, - уверяю вас, вы не первый, кому наш сквайр наобещал больше, чем потом исполнил. Он так известен этой своей привычкой, что те, кто с ним знакомы, ни во что не ставят его слово. Помню я, он пообещал родителям одного паренька сделать его акцизным. Они жили в бедности, и такой расход был им не совсем-то по карману, но все же они обучили сына грамоте и счету и другим вещам, какие требуются для этой должности; и мальчик, питая такие надежды, стал задирать голову выше, чем следовало по его положению: он не желал уже ни пахать, ни выполнять другие работы и ходил прилично одетый, в рубашках голландского полотна, которые менял два раза в неделю. И так оно тянулось несколько лет, пока наконец он не поехал к сквайру в Лондон, думая напомнить ему о его обещаниях, но он никак не мог повидать его там. Оставшись без денег и без места, юноша попал в дурное общество, сбился с пути и кончил тем, что его сослали в колонии; весть об этом разбила сердце его матери. Расскажу вам о сквайре еще одну доподлинную историю. У меня был сосед, фермер, и было у него два сына, которых он растил для трудовой жизни, оба - славные ребята. И вот сквайру вздумалось с чего-то, что из младшего надо сделать пастора. Он уговорил отца отдать мальчика в школу, пообещав, что потом он сам обеспечит его средствами для учения в университете, а по достижении им соответственного возраста выхлопочет ему приход. Но когда мальчик проучился семь лет в школе и отец привел его к сквайру с письмом от учителя о том, что он достаточно подготовлен для университета, сквайр, вместо того чтобы вспомнить обещанное и послать его учиться дальше на свой счет, сказал только, что мальчик хорошо обучен и жаль, что средства не позволят отцу продержать его еще лет пять в Оксфорде: а то бы к тому времени, если бы ему удалось присмотреть место священника, то можно было бы выхлопотать для него посвящение в сан. Фермер ответил, что он не такой состоятельный человек. "Ну, тогда, - сказал сквайр, - мне очень жаль, что вы его столько лет учили, потому что прокормить его такие знания не могут, а в трудовой жизни, пожалуй, только повредят ему; и второй ваш сын, который будет спокойно пахать и сеять, едва умея подписать свое имя, окажется в лучших условиях, чем он". И в самом деле, так оно и вышло: бедный юноша, не находя друзей, которые, как он мечтал, поддержали бы его до конца учения, и не желая трудиться, пристрастился к вину, хотя раньше не пил вовсе, и вскорости - то ли с горя, то ли от запоя - получил чахотку и помер. И еще я могу вам рассказать. Тут у нас была одна девушка, первая красавица на всю округу, - так он сманил ее в Лондон, пообещав устроить камеристкой к одной этакой знатной даме. Но слова он не сдержал, и вскоре до нас дошло, что она, прижив ребенка от него же самого, сделалась попросту шлюхой; потом она содержала кофейню в Ковент-Гардене, а через короткое время умерла в тюрьме от французской болезни. Я мог бы вам порассказать еще немало историй. Но что вы думаете, как обошелся он со мной самим? Надо вам знать, сэр, я смолоду был моряком и много раз ходил в плавания, пока наконец не сделался сам владельцем судна и был уже на пути к богатству, когда на меня напал один из этих проклятых guardacostas {Судов береговой охраны (исп.).}, которые, до того как началась война, нередко захватывали наши корабли. После боя, потеряв большую часть своей команды, лишившись снастей и обнаружив две пробоины по ватерлинии, я был вынужден спустить флаг. Негодяи угнали мой корабль, красавицу бригантину водоизмещением в сто пятьдесят тонн, а меня с одним матросом и юнгой посадили в утлую лодчонку, в которой мы с превеликими трудностями добрались в конце концов до Фальмута, - хотя испанцы, вероятно, полагали, что ей и суток не продержаться на воде. Когда я вернулся сюда (потому что здесь проживала тогда моя жена, уроженка этих мест), сквайр сказал мне, что ему так нравится отпор, данный мною врагу, что он не побоится порекомендовать меня в командиры военного корабля, если я приму такое предложение, - и я заверил его, что с благодарностью приму. Так вот, сэр, прошло два или три года, и я за это время получил много повторных обещаний не только от сквайра, но (как он мне говорил) также из Адмиралтейства. Он все не возвращался из Лондона, но меня уверял, что теперь мне нечего тревожиться - первая же вакансия закреплена за мной; и что меня по сей день удивляет, когда я это вспоминаю: после стольких разочарований он давал мне эти посулы так же уверенно, как и в первый раз! Наконец, сэр, когда мне это надоело и когда после всех этих проволочек у меня зародились некоторые сомнения, я написал в Лондон одному своему другу, у которого,. по моим сведениям, было знакомство в Адмиралтействе, и попросил его поддержать ходатайство сквайра, потому что я опасался, что тот хлопочет о моем деле не так усердно, как он меня уверял. И что вы думаете, какой ответ я получил от друга? Поверите ли, сэр, он сообщил мне, что сквайр никогда в жизни не упоминал моего имени в Адмиралтействе, и посоветовал мне, если нет у меня более надежного покровителя, отказаться от моих чаяний. Я так и сделал и, посовещавшись с женой, решил открыть питейный дом, где и приветствую вас: милости просим, ваш покорный слуга! А сквайр со всеми такими же гадами пусть проваливает к черту! - Фу, нехорошо! - говорит Адамс. - Нехорошо! Он, конечно, дурной человек, но господь, я надеюсь, обратит его сердце к раскаянию. И если бы только он способен был понять всю низость этого скверного порока, если бы только подумал хоть раз, каким он оказывается отъявленным и опасным лжецом, - он, несомненно, проникся бы столь нестерпимым презрением к самому себе, что стало бы невозможным для него сделать еще хоть шаг по тому же пути. И, сказать по правде, невзирая на столь низкое суждение о нем, вполне, впрочем, заслуженное, в чертах его лица читаются достаточные признаки той bona indoles {Природной склонности к добру (лат.).}, той мягкости нрава, которая свойственна доброму христианину. - Ах, сударь, сударь! - говорит хозяин. - Если бы вы столько странствовали, сколько я, и общались бы со всеми народами, с какими я вел торговлю, вы не полагались бы нисколько на лицо человека. "Признаки в чертах лица!" - уж и сказали! На лицо я посмотрел бы, только чтобы узнать, болел ли человек оспой, - ни для чего другого. Он проговорил это с таким неуважением к замечанию Адамса, что тот был сильно задет и, быстро вынув трубку изо рта, ответил так: - Сударь мой, я, может быть, и без помощи корабля совершал более далекие странствия, чем вы. Вы думаете, заплывать в разные города и страны - это значит странствовать? Нет. Coelum non animum mutant qui trans mare currunt {*}. {* Только ведь небо меняют, не душу, кто за море едет (лат.) - вошедшая пословицу строка из "Посланий" (I, XI, 27) Горация.} Я в полдня могу проделать больший путь, чем вы в целый год. Что же, вы, я полагаю, видели Геркулесовы столбы и, быть может, стены Карфагена. И вы могли, пожалуй, слышать Сциллу и видеть Харибду; вы, верно, заходили в ту келью, где был застигнут Архимед при взятии Сиракуз. Вы, я полагаю, плавали между Цикладами и прошли знаменитым проливом, получившим свое имя от несчастной Геллы, чья участь так любовно описана Аполлонием Родосским; вы, догадываюсь я, посетили то место, где Дедал упал в море, когда солнце растопило его восковые крылья; вы, несомненно, пересекли Понт Эвксинский; побывали, конечно, на берегах Каспия и навестили Колхиду - посмотреть, нет ли там еще одного золотого руна? - Нет, по чести, сударь, - ответил хозяин, - ни в одно из этих мест я никогда не заглядывал. - А я побывал в них во всех, - сказал Адамс. - Тогда, - вскричал хозяин, - вы были, верно, в Ост-Индии, потому что никаких таких мест, я могу в том присягнуть, нет ни на западе, ни в Леванте. - Простите, а где Левант? - промолвил Адамс. - Уж ему-то по всем правилам надо быть в Ост-Индии. - Ого! Вы такой замечательный путешественник, - вскричал кабатчик, - а не знаете, где Левант! Я рад вам служить, сударь, но мне вы лучше таких вещей не говорите: не хвалитесь перед нами, что вы путешественник, здесь это не пройдет! - Если ты так туп, что все еще меня не понимаешь, - молвил Адамс, - то я поясню: странствия, о коих я говорил, заключаются в книгах, - единственный вид путешествия, при котором приобретаются знания. Из книг я узнал то, что сейчас утверждал: природа обычно кладет на лицо такой отпечаток духовной сущности, что искусный физиономист редко ошибется в человеке. Думаю, вы никогда не читали на этот счет историю с Сократом, так вот я вам ее расскажу. Один физиономист заявил о Сократе, что черты его лица ясно выдают в нем прирожденного плута. Такое суждение, противоречившее всему образу действий этого великого человека и общепринятому мнению о нем, так возмутило афинских юношей, что они стали швырять камни в физиономиста и убили бы несчастного за его невежество, не удержи их от этого сам Сократ: он объявил замечание правильным и сознался, что, хотя он исправляет свои наклонности с помощью философии, от природы он так привержен к пороку, как о нем замечено. Так вот, ответьте мне: как иначе мог бы человек узнать эту историю, если не из книг? - Хорошо, сударь, - сказал кабатчик, - а какая важность в том, знает ее человек или нет? Кто ходит по морям, как я ходил, тот всегда имеет возможность узнать свет, не утруждая своих мозгов ни Сократом, ни другими такими господами. - Друг мой, - вскричал Адамс, - пусть человек проплывет вокруг всей земли и бросит якорь в каждой ее гавани - он вернется домой таким же невеждой, каким пустился в плавание. - Бог с вами! - ответил кабатчик. - Был у меня боцман, бедняга; он едва знал грамоте, а мог водить корабль наравне с любым командиром военного флота, и к тому же отлично знал торговое дело. - Торговля, - ответил Адамс, - как доказывает Аристотель в первой главе своей "Политики", недостойна философа, а если ведется так, как сейчас, она противоестественна. Хозяин пристально посмотрел на Адамса и, выждав с минуту в молчании, спросил его: не из тех ли он сочинителей, которые пишут в "Газеттер"? - Потому что я слышал, - сказал он, - что ее пишут пасторы. - Газеттер! - сказал Адамс. - Что это такое? - Это грязный листок с новостями, - ответил хозяин, - который вот уже много лет распространяют в народе, чтобы порочить торговлю и честных людей; я не потерпел бы его у себя на столе, хотя бы мне предлагали его задаром. - Нет, здесь я ни при чем, - ответил Адамс, - я никогда не писал ничего, кроме проповедей; и уверяю вас, я не враг торговли, когда она в согласии с честностью, отнюдь нет! Я всегда смотрел на купца, как на очень ценного члена общества, - может быть, не ниже никого, кроме лишь человека науки. - Не ниже, нет, - сказал хозяин, - и того не ниже. Что пользы было бы от науки в стране, где нет торговли? Чем бы вы, пасторы, покрывали ваши плечи и насыщали брюхо? Кто вам доставляет ваши шелка, и полотна, и ваши вина, и все прочие предметы, необходимые для вашей жизни? Кто, как не мореходы? - Это все вам следовало бы скорее назвать предметами роскоши, - ответил пастор, - но допустим, что они необходимы, - есть нечто более необходимое, чем сама жизнь, и это нам дает учение: учение церкви, хочу я сказать. Кто вас облачает в одежду благочестия, кротости, смирения, милосердия, терпения и всех других христианских добродетелей? Кто насыщает ваши души млеком братской любви и питает их тонкой пищей святости, которая очищает их от мерзостных плотских страстей и в то же время утучняет их воистину богатым духом благодати? Кто? - спрошу я. - Да, в самом деле, кто? - восклицает кабатчик. - Что-то мне не доводилось видеть такие одежды и такую пищу, как ни рад я, сударь, служить вам. Адамс собрался дать на это суровую отповедь, когда Джозеф и Фанни вернулись и стали так настойчиво торопить его в дорогу, что он не мог им отказать; итак, схватив свою клюку и попрощавшись с хозяином (причем теперь они не были так довольны друг другом, как поначалу, когда только сели вместе за стол), он вышел вместе с Джозефом и Фанни, выражавшими сильное нетерпение, и они все втроем пустились снова в путь. Конец второй книги Книга третья Глава I Вступительное слово в прославление биографии Невзирая на предпочтение, какое суд толпы, быть может, отдаст романистам, выпускающим свои книги под такими заглавиями, как история Англии, история Франции, Испании и т. д., - не подлежит сомнению, что правду можно найти только у тех авторов, которые прославляют жизнь великих людей и обычно именуются биографами, в то время как первых следовало бы называть то- пографами или хорографами, - термины, которые могли бы превосходно отметить различие между ними, ибо своею задачей эти авторы ставят главным образом описание стран и городов, с чем при посредстве географических карт они справляются довольно хорошо, так что в этом на них можно положиться. Что же касается человеческих поступков и характеров, то здесь их писания не столь достоверны, чему не требуется лучшего доказательства, чем вечные противоречия, возникающие между двумя топографами, когда они берутся за историю одной и той же страны: например, между лордом Кларендоном и мистером Уитлоком, между мистером Ичардом и Раненом и между многими другими, у которых факты выставляются в совершенно различном освещении, так что каждый читатель верит, чему хочет, а самые рассудительные и недоверчивые читатели справедливо полагают такое писание в целом не чем иным, как романом, в котором писатель дал волю счастливому и плодотворному вымыслу. Но, если они сильно расходятся в передаче фактов, приписывая победу одни одной стороне, другие же другой или одного и того же человека рисуя одни негодяем, другие великим и честным, - то все они, однако же, согласны меж собой в указаниях места, где происходили предполагаемые события и проживало лицо, являющееся одновременно негодяем и честным человеком. Мы же, биографы, являем пример обратного. На истинность излагаемых нами событий можно вполне положиться, хотя мы часто указываем неверно, в каком веке и в какой стране они происходили. Так, быть может, и достойно изысканий критики, в Испании ли жил пастух Хрисостом, который, как нам сообщает Сервантес, умер от любви к прекрасной Марселе, пренебрегавшей им, - но станет ли кто сомневаться, что подобный глупый малый действительно существовал? Есть ли на свете такой скептик, который не поверил бы в безумие Карденьо, вероломство Фернандо, назойливое любопытство Ансельмо, слабость Камиллы, шаткую дружбу Лотарио, - хотя, быть может, касательно времени и места, где жили все эти люди, наш добрый историк прискорбно неточен. Но самый известный пример такого рода мы находим в истинной истории о Жиль Блазе, где неподражаемый биограф допустил пресловутую ошибку относительно родины доктора Санградо, который обращался со своими пациентами, как виноторговец с винными бочонками, выпуская из них кровь и доливая водой. Разве не известно каждому, кто хоть немного знаком с историей медицины, что не в Испании проживал этот доктор? Равным образом неверно называет тот же автор родину своего архиепископа, как и родину тех важных особ, чей возвышенный ум не находил вкуса ни в чем, кроме трагедии, - и многие другие страны. Те же ошибки можно заметить и у Скаррона, и в "Тысяче и одной ночи", и в историях Марианны и Удачливого крестьянина и, может быть, еще у ряда писателей этого разряда, которых я не читал или сейчас не припомню, ибо я никоим образом не распространяю эти замечания на тех авторов современных повестей и "Атлантид", которые, не прибегая к помощи природы или истории, повествуют о личностях, каких никогда не было и не будет, и о делах, какие никогда не вершились и не могут вершиться; писателей, чьи герои суть их собственные творения, и чей мозг - тот хаос, откуда они черпают весь свой материал. Не то чтобы эти писатели не заслуживали почета, напротив - им, быть может, подобает самый высокий почет: что может быть благороднее, чем являть собою пример удивительной широты человеческого гения! К ним можно применить сказанное Бальзаком об Аристотеле: что они представляют собою вторую природу (потому что они не имеют ничего общего с первой, на которую авторы более низкого разряда, не умея стоять на собственных ногах, вынуждены опираться, как на костыли). Те же, о ком я сейчас говорю, обладают, по-видимому, такими ходулями, которые, как сказал в своих письмах блистательный Вольтер, "уносят наш гений далеко, но неравномерным шагом". Воистину, далеко за пределы читательского зрения, За царство хаоса и древней ночи. Но вернемся к первому разряду, к тем, кто довольствуется списыванием с природы, не создавая новых образцов из беспорядочной груды материи, нагроможденной в их собственном мозгу. Разве такая книга, как та, что повествует о подвигах прославленного Дон Кихота, не заслуживает именоваться историей больше даже, чем история Марианы? Ибо в то время как последняя замкнута в границы известного времени и известной страны, первая есть история мира в целом или по меньшей мере той части его, которая причастна законам, искусствам и наукам, - ее историей от того времени, когда она впервые приобщилась к ним, и до наших дней, и далее - доколе она будет им причастна. Теперь я попробую применить эти замечания к лежащему перед нами труду, ибо, по правде сказать, я их здесь изложил главным образом в целях отвода некоторых предположений, какие могут построить касательно отдельных его частностей простосердечные люди, всегда спешащие усмотреть в изложенном отчет о добродетелях своих друзей. Несомненно, некоторые из моих читателей узнали законоведа в почтовой карете, как только услышали его голос. Вполне вероятно, что мой остроумец и чопорная дама также встретятся со знакомыми, равно как и все прочие действующие лица. Поэтому, чтоб устранить всякие злостные сопоставления, я заявляю здесь раз навсегда, что я описываю не людей, а нравы, не индивидуума, а вид. Мне, может быть, возразят: так разве действующие лица не взяты из жизни? На это я отвечу утвердительно, я даже могу, пожалуй, сказать, что написал очень мало такого, чего бы не видел сам. Законовед не только что живет, но прожил уже четыре тысячи лет; и, я надеюсь, бог продлит его жизнь еще на столько же. К тому же его можно встретить не только среди людей одной профессии, одного вероисповедания, одной страны, но когда впервые появилось на человеческой сцене низкое, себялюбивое существо, которое ставило свое "я" в центре всего творения, которое не желало ни утруждать себя, ни подвергаться опасности, ни давать деньги, чтобы помочь другому человеку или спасти ему жизнь, - тогда родился наш юрист; и покуда такая особа, какую я сейчас описал, существует на земле, до тех пор проживет и он. А следовательно, ему воздают мало чести, когда полагают, что он силится изобразить какого-либо маленького, безвестного человека, потому что он случайно сходствует с ним той или иной чертой или, скажем, своею профессией; между тем как его появление на свет предполагало куда более широкие и благородные цели: не выставить на посмеяние одно жалкое существо перед узким и презренным кругом его знакомых, но показать зеркало тысячам, в тишине их кабинетов, чтоб они могли узреть свое уродство и постарались бы от него избавиться, - и таким образом, претерпев тайное унижение, избегли бы публичного срама. Это ставит границу и определяет различие между сатириком и пасквилянтом: первый тайно исправляет недостатки человека для его же блага - как отец; второй публично позорит самого человека в острастку другим - как палач. Остается еще только рассмотреть кое-какие мелкие обстоятельства. Как драпировка не меняет портрета, так, сколько бы мода ни менялась в разные времена, сходство от этого не уменьшается. Так что, мне кажется, мы с уверенностью можем сказать, что миссис Тау-Вауз ровесница нашему юристу; и хотя в тех превратностях, каким она должна была подвергнуться в столь длительном существовании, ей, наверно, довелось в свое время стоять и за стойкой в гостинице, - я не постесняюсь утверждать, что в круговороте веков она когда-нибудь восседала и на троне. Короче говоря, если когда-либо крайняя буйность нрава, жадность и бесчувствие к человеческому горю, приправленное некоторой долей лицемерия, соединялись в женском облике, - этой женщиной была миссис Тау-Вауз; а если когда-либо замечались в мужчине проблески доброты, затемненные скудостью духа и разума, - этим мужчиной был не кто иной, как ее трусливый муж. Не стану больше задерживать читателя и сделаю ему только еще одно предостережение обратного свойства. Как в большинстве наших действующих лиц мы хотим бичевать не индивидуумов, а всех людей того же рода, - так в наших общих описаниях мы имеем в виду не всех огулом, но подразумеваем наличие многих исключений. Например, при описании "высоких лиц" мы, конечно, не намеревались включить сюда уже и тех, которые к чести для своего высокого звания умеют благонаправленной снисходительностью сделать свое превосходство возможно менее тягостным для людей, поставленных, главным образом по воле случая, ниже их. Так, я мог бы назвать одного пэра, возвышающегося над людьми столько же по своей природе, сколько благодаря Фортуне: нося на своей особе благородные знаки почета, он носит в то же время печать достоинства на душе своей, отмеченной величием, обогащенной знанием и украшенной гением. Я видел, как этот человек, оказывая щедрую помощь другому, свободно общался с ним и был ему покровителем и в то же время приятелем. Я мог бы назвать одного простолюдина, своими превосходными талантами вознесенного над толпой так высоко, как его не мог бы всей своей властью возвысить государь: его обращение с теми, кому он оказывает услугу, приятнее самой услуги, и он так умеет проявлять радушие, что, если бы мог отбросить врожденное величие осанки, он часто заставлял бы самого смиренного из своих знакомых забывать, кто хозяин того дома, где их столь любезно принимают. Эти образы, мне думается, должны быть всем известны; я заявляю, что они взяты из жизни и нисколько не возвышаются над ней. Под описанными мною "высокими людьми" я, следовательно, разумею множество жалких особ, которые, позоря своих дедов, чей почет и богатства они унаследовали (или еще, пожалуй, больше своих матерей, - потому что такое вырождение едва ли вероятно), имеют наглость проявлять пренебрежение к людям, стоящим отнюдь не ниже тех, кому они обязаны собственным своим величием. Невозможно, мне кажется, придумать зрелище, более достойное нашего негодования, чем человек, который не только пятнает родовой свой герб, но срамит весь род человеческий, надменно обращаясь с людьми достойными, являющими собою честь для природы своей и позор для ветреной Фортуны. А теперь, читатель, прихватив с собою эти указания, ты можешь, если хочешь, последовать дальше за течением нашей правдивой истории. Глава II Ночная сцена, во время которой на долю Адамса и его спутников выпало несколько удивительных приключений Наши путешественники столь поздно выбрались из гостиницы, или кабака (можно назвать так и этак), что немного прошли они миль, когда их настигла, или встретила, ночь, - как вам будет угодно. Читатель должен меня извинить, что я не вдаюсь в подробное описание их пути; так как мы приближаемся к местожительству господ Буби и так как имя это несколько опасного свойства и некоторые злонамеренные лица могут в коварстве своем применить его ко многим достойным деревенским сквайрам - порода людей, которая представляется нам вполне безобидной и внушает нам должное почтение, - то мы ничем не желаем содействовать таким злонамеренным целям. Мгла уже покрыла половину земного шара, когда Фанни шепотом попросила Джозефа остановиться для отдыха, потому что она так устала, что больше не может идти. Джозеф тотчас убедил Адамса, еще ничуть не притомившегося, сделать привал. Тот, едва уселся, начал скорбеть об утрате своего любезного Эсхила, и только мысль, что в темноте он все равно не мог бы читать, несколько утешила его. Небо было так затянуто облаками, что не проглядывала ни одна звезда. То была воистину "зримая тьма", по выражению Мильтона. Это обстоятельство, однако, было очень приятно для Джозефа, ибо Фанни, не опасаясь, что Адамс ее увидит, дала волю своей страсти, как никогда до той поры: склонив голову Джозефу на грудь, она беззаботно обвила его руками и позволила ему прижаться щекой к ее щеке. Это преисполнило нашего героя таким счастьем, что он не променял бы свою мураву на прекраснейший пуховик в прекраснейшем в мире дворце. Адамс сел поодаль от влюбленных и, не желая мешать им, предался размышлению. Но немного времени провел он так, когда заметил вдали свет, который, казалось, приближался к нему. Он тотчас окликнул невидимого путника, но, к его прискорбию и удивлению, свет на миг остановился и затем исчез. Тогда Адамс спросил у Джозефа, не видел ли он свет. Джозеф ответил, что видел. - А заметил ты, как он исчез? - добавил Адамс. - Я хоть и не боюсь привидений, но допускаю их существование. Он погрузился в размышления об этих бесплотных существах, вскоре прерванные несколькими голосами, которые прозвучали, как ему помнилось, чуть ли не над ухом у него, хотя на деле они доносились с изрядного расстояния. Так или иначе, но он отчетливо разобрал, что путники сговариваются убить всякого, кого они встретят. А немного погодя услышал, как один из них сказал, что за эти две недели он уже прирезал с дюжину. Адамс упал на колени и вверил себя промыслу божию, а бедная Фанни, тоже расслышавшая эти страшные слова, обняла Джозефа так крепко, что если бы не боязнь за подругу (потому что и он был не глух), то любую опасность, какая грозила бы только ему, он почел бы недорогою ценой за такие объятия. И вот Джозеф вынул свой перочинный нож, а пастор, кончив молитву, схватился за клюку, единственное свое оружие, и, подойдя к Джозефу, предложил ему разлучиться с Фанни и поместить ее в тыл. Но его совет остался втуне, девушка только крепче прижалась к милому, ничуть не постеснявшись присутствием Адамса, и ласкающим голосом заявила, что готова умереть в его объятиях. Джозеф, с невыразимой страстью прижав ее к груди, шепнул ей, что "смерть в ее объятиях ему отрадней, чем жизнь без них". Адамс, потрясая клюкой, сказал тогда, что и он презирает смерть не менее, чем кто другой, а затем громко провозгласил: Est hic, est animus lucis contemptor et ilium, Qui vita bene credat emi quo tendis, honorem {*}. {* Есть здесь дух, презирающий свет, и он полагает Дешево жизнью купить ту честь, которой ты ищешь (лат.) (Вергилий. Энеида, IX, 205-206).} Голоса на миг замолкли, потом один из них прокричал: - Кто тут есть, черт побери? - на что у Адамса хватило благоразумия промолчать; и вдруг он увидел несколько огней, которые возникли, как ему почудилось, все сразу из-под земли и быстро стали к нему приближаться. Он тотчас заключил, что это привидения, и, сообразив, что и голоса были нечеловеческие, воскликнул: - Именем господа, чего тебе надобно? Только он это выговорил, как один из голосов крикнул: - Вот они, черт их возьми! И вскоре затем Адамс услышал звуки крепких ударов, как будто несколько человек схватились в драке на палках. Он уже двинулся было к месту сражения, когда Джозеф поймал его за полы, умоляя не мешкать и, покуда темно, увести Фанни от опасности. Адамс тотчас уступил. Джозеф помог Фанни подняться, и они все трое пустились наутек; не оглядываясь и не подвергшись погоне, они отмахали добрых две мили, - причем Фанни ни разу не пожаловалась на усталость, - когда увидели вдалеке несколько огоньков на небольшом расстоянии друг от друга; сами же они оказались в это время на склоне очень крутого косогора. Адамс поскользнулся и мгновенно исчез из виду, что сильно напугало Джозефа и Фанни; но если бы свет позволил им что-нибудь разглядеть, они бы, верно, с трудом удержались от смеха при виде того, как пастор катится с горы, - а он действительно проделал таким образом весь путь от вершины до подножья, не причинив себе вреда. Потом, чтобы успокоить их, он прокричал во весь голос, что цел и невредим. Джозеф и Фанни постояли с минуту, раздумывая, как им быть. Потом сделали несколько шагов до места, где спуск казался не таким крутым, и тогда Джозеф, взяв свою Фанни на руки, твердо пошел вниз по косогору и, ни разу не споткнувшись, опустил ее наконец наземь у подножья горы, где к ним вскоре присоединился и Адамс. Учитесь, мои прекрасные соотечественницы! Помните о собственной слабости и тех возможностях, при которых сила мужчины может вам быть полезна, и, взвесив должным образом то и другое, остерегайтесь избирать себе парой жидконогих щеголей и модных петиметров, которые не только что не понесут вас на крепких руках, как Джозеф Эндрус, по неровным дорогам и крутым уклонам жизненного пути, но еще, пожалуй, захотят в бессилии своем опереться на вашу силу и помощь. Наши путешественники двинулись дальше - туда, где виднелся ближайший огонек, и, миновав выгон, выбрались на лужок; теперь огонь, казалось, был совсем уже недалеко, но, к своему горю, они очутились на берегу реки. Адамс остановился и объявил, что он-то может пересечь ее вплавь, но не знает, удастся ли переправить таким образом и Фанни; на что Джозеф возразил, что если пойти вдоль берега, то им непременно встретится вскоре мост, тем более что множество огней не оставляет сомнений в том, что неподалеку лежит селение. - Верно, - сказал Адамс, - я и не подумал. И вот, приняв план Джозефа, они пересекли два выгона и подошли к маленькому яблоневому саду, который вывел их к дому. Фанни попросила Джозефа постучаться туда, уверяя, что от усталости еле стоит на ногах. Адамс, шедший первым, совершил эту церемонию; дверь тотчас отворилась, и на пороге появился простой на вид человек. Адамс объяснил ему, что с ними молодая женщина, которая так утомлена путешествием, что они будут ему очень обязаны, если он позволит ей зайти и отдохнуть. Человек осветил Фанни свечой, которую держал в руке, и, так как девица показалась ему невинной и скромной, а учтивая манера Адамса не вызвала у него никаких опасений, он тотчас ответил, что будет рад предложить отдых в своем доме и девушке, и спутникам ее. Затем он провел их в очень приличную комнату, где сидела за столом его жена; она тотчас поднялась и стала придвигать стулья, приглашая их сесть, и не успели они принять приглашение, как хозяин дома спросил их, не выпьют ли они чего-нибудь, чтоб освежиться. Адамс поблагодарил и ответил, что не отказался бы от кружки эля, и Джозеф с Фанни присоединились к его выбору. Пока хозяин наполнял весьма объемистый кувшин, его жена, сказав гостье, что у нее очень усталый вид, стала ее уговаривать, чтоб она выпила чего-нибудь покрепче эля; та горячо поблагодарила, но отказалась, добавив, что и впрямь очень устала, но что короткий отдых, конечно, восстановит ее силы. Когда все уселись за стол, мистер Адамс, влив в себя немалое количество эля и с общего разрешения закурив трубку, обратился к хозяину дома с вопросом: не пошаливает ли в окрестности нечистая сила? Не получив ответа на свой вопрос, он начал рассказывать, на какое приключение они натолкнулись сейчас в горах. Но не довел он свой рассказ и до половины, как кто-то громко застучал в дверь. Все выразили некоторое удивление, а Фанни и добрая женщина сильно побледнели. Муж вышел на стук, и, пока он был в отсутствии, что продолжалось довольно долго, они все молча смотрели друг на друга и прислушивались к шумному разговору, - звучало сразу несколько голосов. Адамс уже не сомневался, что это блуждают духи, и обдумывал, как их заклясть; Джозеф готов был склониться к тому же мнению; Фанни сильней опасалась людей, нежели призраков, а добрая женщина начала подозревать своих гостей, вообразив, что там, за дверью, жулики из одной с ними шайки. Наконец хозяин дома вернулся и со смехом сказал Адамсу, что его привидение раскрыто: убийцами были овцекрады, а двенадцать жертв - не что иное, как зарезанные ими овцы. К этому он добавил, что пастухи с ворами управились, двоих поймали и теперь ведут их к мировому судье. Это сообщение разогнало все страхи; и только Ядамс пробормотал про себя, что он тем не менее убежден в существовании привидений. Они весело сидели у огня, покуда хозяин, оглядев своих гостей и рассудив, что ряса, выбившаяся из-под кафтана у Адамса, и поношенная ливрея Джозефа Эндруса плохо соответствуют дружественному тону между ними, не начал строить коекакие предположения, не совсем выгодные для его гостей; и, обратившись к Адамсу, он