с деловым учетом реальных возможностей. Есть основания думать, что - помимо закона о спиртном - и другие акты создавались под влиянием его трактата. Особенно это очевидно в связи с "Актом о предотвращении ужасного преступления - убийства", принятым в парламенте в 1752 году, а также в связи с предшествовавшим ему законом "О непотребных домах". Другие законопроекты, озабоченные положением беднейших слоев населения и требовавшие усовершенствования работных домов, не прошли в парламенте из-за организованной оппозиции, но все они были вдохновлены Филдингом*. Дух "Исследования" пронизывал и практическую деятельность Филдинга-судьи. В отчете за следующий год встречаем характерную запись: "Несколько бедняков, арестованных накануне мистером Уэлшем, предстали перед судьями Филдингом и Эррингтоном; один из обвиняемых, изнемогающий от нестерпимой чесотки, был поручен вниманию околоточного; вторая, как выяснилось, была повинна не в преступлении, но в бедности - ей выдали деньги, дабы она по-прежнему могла торговать на рынке". Еще одну несчастную, мать троих детей, отпустили, вопреки строгой букве закона, поскольку "доказательства неубедительны". Не все одобряли подобную мягкость в судебных заседаниях, хотя даже Филдинг приберегал такие решения лишь для самых тяжелых случаев. С большим единодушием приняли его "Исследование". Даже Хорас Уолпол, далеко не лучший друг Филдинга, и тот вынужден был назвать "замечательным" трактат судьи с Боу-стрит. Тепло приветствовало появление трактата "Ежемесячное обозрение", и после многих лет враждебного отношения Филдинг стал получать полузабытые знаки одобрения. Через несколько недель после публикации "Исследования" была отпечатана вещица не столь серьезного содержания: памфлет, посвященный "Всеобщей конторе услуг". Предисловие составил Джон Филдинг, а основной текст обычно приписывают Генри. По правде говоря, этот памфлет ценою в три пенса не слишком отличается от того, что мы не без иронии называем рекламной литературой. Странно даже представить себе, как мог великий творец - да еще во времена не столь отдаленные - размениваться на риторику торгашей. К апрелю 1751 года относится одно и немногих дошедших до нас личных впечатлений от общения с Филдингом. Священнослужитель по имени Ричард Херд, позднее ставший настоятелем Кентерберийского собора, был приглашен на обед к Ральфу Аллену; в хозяине будущий епископ отметил "сочетание здравого смысла и простоты манер". Тогда же он был представлен другому гостю: "Несчастный мистер Филдинг из повесы превратился в развалину; дряхлость и подагра совершенно усмирили его непоседливую натуру". Более расположенный к судье Эдвард Мур - и тот склонен был винить в нездоровье Филдинга сумасбродную молодость: "Филдингу воздается за грехи, его перевозят в кресле из комнаты в комнату... Вам будет полезно узнать, что Филдинг - остроумец, болезнь его зовется подагрой, и неумеренность - причина ее". Оба отзыва взяты из частной переписки, и нет сомнений, что примерно то же говорили в свете. Сегодня жалобы на подагру носят комический оттенок, а тогда в ней обычно видели справедливое наказание за неумеренность. Благоприятные условия в Бате давали страдальцу желанную передышку в его скупо оплачиваемой борьбе с нищетой и мерзостью лондонского дна. Филдинг еще не приобрел сельский домик в Илинге, тем настоятельнее была нужда время от времени сбегать из столицы в общество Аллена. Нередко в Бат приезжали умирать, чему свидетели в аббатстве многочисленные надгробные доски с именами знаменитостей. Если каждый второй великий композитор умирал в Вене, то половина английских знаменитостей того времени умерли в городке, выстроенном вокруг больниц, минеральных источников и аптечных лавок. Это был город-госпиталь, программу развлечений диктовали господа в креслах, и даже молодежь подчинялась протоколу, который устраивал людей пожилых и инвалидов. Иные из них могли по крайней мере оправдать свою хромоту ратным прошлым, как фельдмаршал Уэйд {Ходили слухи, будто первая жена Аллена приходилась фельдмаршалу Уэйду незаконной дочерью, но, скорее всего, эти слухи безосновательны - Прим. авт.}, приятель Аллена, ветеран обеих кампаний против якобитов; он жил в роскошном доме палладианского стиля на территории аббатства, чинно бродил по улицам Бата и в 1748 году умер. В Прайор-парке Аллен воздвиг ему подобающий памятник, изображающий Уэйда в римской тоге. Генри Филдинг не имел героического прошлого, но все равно приехал умирать в Бат. К слову сказать, в Батском аббатстве висит мемориальная доска с именем его сестры Сары, хотя похоронена она в Чалкуме (где в свое время при весьма загадочных обстоятельствах ее брат женился на Шарлотте Крэдок). По преданию, и Генри и Сара в свои приезды жили в охотничьем домике в поместье Уидкум. Усадьба Уидкум уцелела до наших дней, вместе с церковью святого Фомы Бекета она как бы патриархальный островок посреди деловой суматохи сегодняшнего Бата. В 1727 году усадьбу перестроили - облицевали камнем теплого золотистого цвета. Элегантный фасад с семью эркерами и четырьмя колоннами ионического ордера смотрит с приличествующей скромностью на Прайор-парк, который стоит в полумиле от него и тремястами футами выше. Охотничий домик стоит сразу за усадьбой, это нарядное двухэтажное здание. Не осталось никаких документов, подтверждающих, что Генри действительно проживал в этом домике, обзаведшемся соответствующей табличкой, но вообще говоря - почему бы и нет? В усадьбе в то время жил шурин Аллена, Филип Беннет, и если Филдинг обедал с патроном, то, учитывая состояние его ног, только очень недолгий переезд в карете был Филдингу под силу. Место здесь замечательное - красота, покой и прекрасная архитектура. До сих пор Уидкум наводит на мысль об уединенном, избранническом существовании, которое и не мерещилось Филдингу в его высоком, узком доме на Боу-стрит с застоялым запахом и суетой казенного места*. В своем батском убежище он по крайней мере не тревожился, что его возьмет в осаду толпа озверевших матросов. Каким-то чудом он нашел в себе силы закончить последний роман - "Амелию". Очевидно, никто не знал, что он работает над новым романом (рождению "Тома Джонса" сопутствовала широкая огласка). Принято считать, что по-настоящему он сел за роман в 1751 году, и поскольку иных свидетельств нет, то можно согласиться с этим предположением. Новое произведение вышло в свет четырьмя томиками 19 декабря 1751 года, цена всех четырех книг составила двенадцать шиллингов. Посвящение Ральфу Аллену датируется несколькими днями ранее. На сей раз Эндрю Миллар купил рукопись у Филдинга за 800 фунтов; сумма весьма значительная - следовательно, он рассчитывал сбыть изрядный тираж. Книгопродавец приступил к делу, открыв напористую рекламную кампанию, он умудрился убедить своих коллег (и читающую публику), что отпечатанного количества не хватит для удовлетворения спроса. Первоначальный тираж, как сообщалось, равнялся 5000 экземпляров, якобы раскупленных в первый же день. Миллар пустил слух, будто ему пришлось нанять четырех наборщиков, чтобы отпечатать весь текст (для объемистых сочинений тут не было ничего необыкновенного), - и при этом не весь тираж удалось переплести; посему он объявил, что будет продавать непереплетенные экземпляры по десять шиллингов и шесть пенсов. Фокус состоял в том, чтобы обычное производство изобразить изданием бестселлера. Судя по конторским книгам типографов, уже к январю в печать запустили еще 3000 экземпляров. Это значит, что отчаянной рекламой Миллар добился своего и публика набрасывалась на книгу, едва ее успевали отпечатать*. И однако с самого начала "Амелия" разочаровала читателей. До наших дней держится традиция пренебрежительного отношения к этому роману. Обычно сожалеют об утрате бурного комического начала, столь характерного для прежних романов Филдинга. Кроме того, некоторые читатели находили, что высокопарный образ моралиста доктора Харрисона бледнеет рядом с глубоко человечным пастором Адамсом. Вместо обаятельного (пусть и неразумного) Тома Джонса в новом романе героем выведен Бут, который представляется нам в значительной степени ответственным за собственные несчастья - и еще причиняет неимоверные страдания своей жене. "Амелия" - это мрачноватый, однозначный роман, разыгранный в тесных интерьерах городских трущоб, и даже сценам светской жизни с ее маскарадами и ораториями не хватает воздуха. В посвящении Аллену Филдинг говорил о своем намерении "восславить добродетель и изобличить некоторые из самых вызывающих пороков - как общественных, так и в частной жизни, - которыми нынче поражена наша страна". Не ощущается даже попытки приглушить реформаторский пыл, которым пронизаны и публицистические памфлеты Филдинга. Естественно разочарование тех читателей, что наслаждались шаловливой легкостью и безалаберным гротеском в "Томе Джонсе". Даже сцены, которые могли бы разворачиваться в комическом ключе, поданы в "Амелии" с известной проповеднической серьезностью. Хороший пример - столкновение двух докторов в начале Книги V. Не без причины, вероятно, именно эта глава опущена в изданиях Мерфи и последующих. Филдинг описывает, как лечат маленькую дочь Амелии от лихорадки. Одна сторона представлена самодовольным врачом и аптекарем; врач всецело полагается на справочники и чудовищный арсенал всяких пузырьков и пробирок, батареями расставленных по всей комнатке; он рекомендует каждый час принимать порошки и микстуры. Ему противостоит филдинговский врач - Томпсон, которого "правильные" врачи держат за шарлатана. Не стоит и говорить, что болезнь удалось преодолеть, исполнив "неправильные" советы доктора Томпсона: после кровопускания и "охлаждающих компрессов" девочка в три дня выздоравливает - к неописуемой радости матери. Для Филдинга здесь раскрывались широкие возможности; он мог едко высмеять профессиональные споры врачей. Но врач-соперник и его присный аптекарь по имени Арсеник* показаны просто неприятными людьми - без комичности или даже гротеска. Им недостает той абсурдной высокопарности, какой наделял Филдинг сатирические персонажи в ранних романах. Достаточно перечесть сцену, где приглашенный Амелией врач просит у Бута позволения выслушать еще одного врача. "Что вы думаете о докторе Досуэлле?" - предлагает аптекарь. "Его, и только его!" - воскликнул врач. "У меня нет возражений против этого джентльмена, - отозвался Бут, - но моей жене рекомендовали другого доктора". И он назвал врача, за которым уже послали. "Кого вы помянули, сэр?" - вскричал врач, выронив перо; Бут повторил имя Томпсона, и присутствовавший врач выпалил: "Извините меня, сэр, но я не могу с ним встречаться". - "Почему же, сэр?" - поинтересовался Бут. "Я не стану с ним встречаться, - повторил доктор. - Как я могу стоять рядом с человеком, который уверен, что обладает большими познаниями, нежели весь медицинский колледж, и который намерен отвергнуть целиком столь успешную методу лечения, от которой еще ни один врач не посмел отклониться?" - "Ей-богу, сэр, - вступил аптекарь, - я прошу вашего прощения, но вы просто не представляете, о ком идет речь; ведь он убивает всякого, кто попадает к нему в руки". - "Это не совсем так, - заявила миссис Эллисон, - я дважды у него лечилась и все еще жива". - "Вам просто повезло, мадам, - отозвался аптекарь, - у него помирают все пациенты". - "Ну что вы, - не сдавалась миссис Эллисон, - я знаю по крайней мере еще дюжину людей, которых он вылечил". - "Весьма вероятно, мадам, - завопил Арсеник, - но у него все равно все помирают! Да разве вы не слышали, мадам, про господина?.. Не могу вспомнить его имени, хотя он был знаменитостью, но вы все понимаете, о ком я говорю". - "В самом деле, - откликнулась миссис Эллисон, - все должны знать, о ком вы говорите, ведь и я не слыхивала ни о ком, кроме одного, а тот жил давным-давно". Какая-то часть прежнего обаяния ушла. Может, Филдинг просто устал и уже не мог легко посмеяться над дикостью и напыщенным бахвальством влиятельной корпорации. "Амелия" открывается сценой в суде, и дальше в романе все пронизано духом сутяжничества*. Председательствует мистер Трэшер, "торгующий судья" наихудшего толка. Пестрая вереница человеческого отребья вводится в зал констеблем, мистером Готобедом, чьи служебные обязанности, видимо, в этом только и состоят. Выслушивается несколько бедняг, прежде чем сообщают о "молодом парне, по имени Бут, обвиняемом в избиении сторожа и повреждении его фонаря". Преступники, как им положено, отправляются в тюрьму, а судья и констебль устраиваются в ближайшей пивной. Бут оказывается главным героем романа; его преступление состояло в том, что он пришел на помощь прохожему, который стал жертвой грабежа. Нападавшие сумели откупиться, а Бут вместе с пострадавшим предстают перед судьей. Этот эпизод определяет тональность всей книги. Продажность, бедность, безнаказанность - все это не сходит со страниц книги. Сам Бут получился у автора беспомощным и не вполне годящимся в герои романа. При этом Филдинг с немалой отвагой вывел действие своего романа из сферы любовного ухаживания (литература ее давно освоила) - в область семейной жизни (что было сразу же отмечено Джоном Клеландом, автором "Фанни Хилл", в его замечательной рецензии)*. Разочарование читающей публики стало только больше от того, что Филдинг изобразил Бута явно недостойным его жены - многострадальной Амелии. Спастись от опасностей лондонской жизни героям удается благодаря неожиданному наследству (вплоть до финала книги его мошеннически утаивали от Амелии). Герои могут выехать из столицы, которая представляется им сплошным тюремным кошмаром. Доставшийся им дом находится, очевидно, в Уилтшире, и автор сообщает, что Бут готов затвориться в нем навеки: "Он отправился в Лондон, чтабы заплатить все долги, и, пробыв там всего два дня, вернулся домой, откуда уже никогда не отъезжал дальше, чем на тридцать миль". Все это звучит довольно неубедительно в применении к вымышленному герою Билли Буту. И выглядит иначе, если взглянуть на дело с позиции самого Филдинга: ведь счастливая развязка круто поворачивает действие в таком направлении, которое полностью противоречит биографии самого автора. Вовсе не трудно прочесть финал как своего рода исполнение заветных желаний. Только не надо думать, что роман носил автобиографический характер, как тогда утверждали многие. Леди Мэри Уортли Монтегю, например, писала дочери: "Г. Филдинг дал точные портреты своей первой жены и себя в образах миссис и мистера Бут (если закрыть глаза на комплименты самому себе), и я убеждена, что некоторые из описанных событий произошли на самом деле. Удивляюсь только, как он не заметил, что оба - и Том Джонс и Бут - просто жалкие негодяи". И Сэмюэл Ричардсон был уверен, что знает реальную подоплеку: "Герой последнего романа Филдинга - это он сам; Амелия - его первая жена во всем, и даже нос у нее поврежден. Скандалы Бута, ссоры, тюрьмы, игорные дома - все это автор знает по собственному опыту. Как я уже говорил... он выдумал мало или вовсе ничего; и вы с изумлением заметите, что несколько раз в "Амелии" он пытается изобразить себя хорошим человеком - и не умеет это сделать и даже его гений - площадной юмор - покидает его". Утверждение второго критика несколько теряет свою ценность, поскольку Ричардсон (в том же самом письме к одной из своих почитательниц) признается, что прочел лишь первый томик, то есть четверть романа. По поводу же первого письма следует припомнить, что леди Мэри не видела своего двоюродного брата последние пятнадцать лет его жизни: она пробыла за границей половину тех лет, что он был женат на Шарлотте. Справедливо замечено, что действие романа сосредоточено главным образом в приходе святого Мартина-на-полях, столь хорошо знакомом автору. Одно за другим совершаются важные события, едва семейство Бута поселяется на Спринг-Гарденз у бесцеремонной миссис Эллисон, а мы знаем: на той же улице жили Филдинги, когда Генри разрывался между адвокатурой и литературой. И тем не менее роман никоим образом не сводился к простому описанию реальных фактов филдинговской жизни; многие детали никак не впишутся, если мы будем трактовать книгу как беллетризованную автобиографию. Да и Бут, офицер на половинном жалованье, не может быть двойником Филдинга, который сознательно отверг военную карьеру, не пошел по стопам отца. Характер героя напоминает автора лишь недостатками, которые Филдинг совершенно явно преувеличил. Даже поклонники были на него в претензии: зачем он сделал Бута столь слабым в моральном отношении? Высокоученая Кэтрин Толбот рассчитывала, что книгу ей прочтет вслух епископ Глостерский, но простуда лишила епископа голоса; правда, приятельница Толбот, Элизабет Картер, утверждала, что простуда была лишь предлогом, чтобы уклониться от принятых обязательств. И мисс Толбот пришлось читать "Амелию" самой, и она получила огромное удовольствие, не удержавшись, впрочем, от упрека, который вслед за ней повторит большинство читателей: "Какая прекрасная жена Амелия, только зачем она вышла замуж за Бута?" 5 Итак, "Амелию" встретило глухое неодобрение. Филдинг недоумевал. Но у него было слишком много срочных забот, чтобы предаваться угрюмым размышлениям. (Да и 800 фунтов неплохо утешали.) На Боу-стрит ждали его решения заурядные человеческие драмы. Кросс рассказывает об одной: "Как-то утром, поражая его, перед Филдингом предстали Мэри и Джейн Маккалох, обвиненные в избиении Элизабет Маккалох, причем все три притязали на одного и того же мужчину в качестве его жены. Поскольку брачного свидетельства не было ни у одной, Филдинг решил, что прав на мужчину больше у Элизабет, поскольку она первой с ним познакомилась. Две другие женщины согласились с этим, избежав, таким образом, отправки в исправительный дом Брайдуэлл". Замените мужчину яблоком - и вы получите знаменитый суд Париса. Решение Филдинга отражает его трезвый здравый ум, в котором он скорее нуждался для работы, чем в мудреных тонкостях юриспруденции (его критики обычно не придают этому значения). Он участвовал в благотворительности, будучи попечителем соседней больницы, организовывал сбор средств в помощь нуждающимся - например, в пользу пекаря, У которого дотла сгорел дом. В своем "Ковент-гарденском журнале" Филдинг регулярно призывал потерпевших от воров и грабителей обращаться с жалобами на Боу-стрит, дабы судья мог сразу же начать расследование. По сведениям Артура Мерфи, в ту пору доход Филдинга составлял 400-500 фунтов в год - это не бедность, но и далеко не справедливое вознаграждение за его хлопотную и ответственную работу. Считалось само собой разумеющимся, что большую часть своих доходов судейские получают взятками. Сам Филдинг рассказывает в "Путешествии в Лиссабон", что один его предшественник похвалялся, "будто на судейском месте выколачивал по тысяче фунтов за год"; автор, правда, добавляет, что это подвиг даже для недюжинного проходимца. Из многих попыток Филдинга утвердиться в периодике самая известная - его "Ковент-гарденский журнал". В этой газете он следовал прежним своим образцам, только реже стал обращаться к текущей политике. О выходе новой газеты пресса объявила еще в ноябре 1751 года, но первый номер вышел только 4 января. Полгода газета выходила дважды в неделю, по вторникам и субботам; потом Филдинг перешел на форму еженедельника и до 25 ноября 1752 года выпускал газету только по субботам. Полный комплект составил семьдесят два выпуска, по цене три пенса за номер. Считается, что у Филдинга в этом предприятии был сотрудник: газетная хроника, по традиции снабженная ироническим комментарием, поражает своей осведомленностью. Часто утверждали, будто этим помощником был наш старый приятель Уильям Янг, прототип пастора Адамса. Это похоже на правду, но нам не известно никаких тому доказательств. Судебная информация поставлялась, очевидно, клерком с Боу-стрит Джошуа Брогденом. В последнее время биографы Филдинга выдвинули предположение, что третьим сотрудником мог быть молодой и честолюбивый ирландский журналист Артур Мерфи, но это, по-моему, неверно. Будь это так, Мерфи не преминул бы этим похвастаться в своей биографии Филдинга, которую он выпустил в 1762 году. "Ковент-гарденский журнал" появился на свет при обстоятельствах, не лишенных интереса. То было время, когда "Всеобщая контора услуг" стала испытывать' трудности с рекламой. Дело обстояло тем более серьезно, что (об этом я уже говорил) у Филдингов появились соперники - прежде всего "Общественная контора услуг" подле рынка Ковент-гарден, грозившая перехватить у Филдингов значительную часть сделок. Основателем конкурирующей фирмы был молодой человек по фамилии Д'Аллюин, который некоторое время проработал клерком во "Всеобщей конторе услуг". Сам Д'Аллюин настаивал на том, что не было нужды красть коммерческие секреты во "Всеобщей", поскольку ее хозяева вели дело совершенно бездарно, но братья Филдинги (их легко понять) придерживались обратного мнения. "Ковент-гарденский журнал" был задуман прежде всего и в первую очередь как рекламный орган их конторы. Через некоторое время конкурент откликнулся изданием своей газеты - "Друри-лейнский журнал". Редактором ее стал Боннел Торнтон, молодой и талантливый университетский острослов, водивший дружбу с эксцентричным кембриджским поэтом Кристофером Смартом. Торнтрн показал себя способным автором, и конкуренция с ним вдохновила Филдинга на прекрасные журналистские выдумки. На сей раз Филдинг, никогда не жаловавшийся на недостаток воображения, избрал себе образ "сэра Александра Дрокансера, рыцаря и блюстителя нравов Великобритании" (Дрокансер - это герой бурлеска "Репетиция", которому Филдинг подражал в "Мальчике-с-пальчик"). Обладатель этого имени - забияка, для него нет ничего святого; что ж, Филдинг достиг такого возраста, когда уже нет охоты скрывать свои предубеждения. И с замечательной уверенностью в своей правоте он пародировал, благословлял и исправлял вкусы света. Уже в "Якобитском журнале" было довольно много материалов, посвященных театру: хвалили Гаррика и актера Билли Миллза, поругивали Джона Рима и мима Сэмюэла Фута. В новом же издании Филдинг, как ни в каком другом своем "журнале", отвел много места литературной критике'. Он снова и снова обращался к теме остроумия и юмора, стараясь выстроить свою теорию комедии, которая позволила бы размежевать этот жанр и бездумные развлекательные зрелища. Не стоит воображать дело так, будто Филдинг писал для некоей академической аудитории. Он скоро стал сводить личные счеты - и не только с Торнтоном, но также с шарлатаном по имени "сэр Джон Хилл" и с романистом Табайасом Смоллеттом (пару раз он даже задел Колли Сиббера, безвредного восьмидесятилетнего старца). Хилл был неразборчивым автором, который добился известности, будучи аптекарем в Ковент-Гардене и нападая в печати решительно на всех: на Смарта, Гаррика, Королевское общество, теперь - на Филдинга*. Под псевдонимом "Инспектор" он вел специальную колонку в газете, и Филдинг величал его атаманом граб-стритского сброда и "Его низостью, князем Биллингсгейта" {Рыбный рынок в Лондоне.}. В будущем он получит шведский "Орден Ваза", а в 1752 году он наемный писака, и маститый Филдинг не стесняется награждать его мерзейшими эпитетами. Смоллетт же убедил себя, будто Филдинг для своих романов украл из его первенца, "Родрика Рэндома" (1748), самые счастливые мысли. Невозможно даже вообразить, чтобы за несколько месяцев, прошедших после издания "Родрика Рэндома", Филдинг сумел досконально переработать "Тома Джонса", введя в него образ Партриджа; а ведь Смоллетт прямо утверждал, что Партридж списан со Стрэпа, слуги Рэндома. Нам не с руки сейчас подробно разбирать все литературные склоки в тогдашнем Лондоне, так или иначе затрагивавшие Филдинга, Смоллетта и Хилла. Достаточно сказать, что сатирический памфлет о "Хабакуке Хилдинге, судье, коммерсанте и бродячем торговце", поступивший в книжные лавки в январе 1752 года, общим мнением приписывался Смоллетту. Теперь эта атрибуция вызывает сомнения. Филдинг воздержался от ответа - и не потому, что сомневался в авторстве Смоллетта, но просто не желал привлекать внимание к "Хабакуку Хилдингу", где наносится пара чувствительных ударов и по нему самому, и по Джорджу Литлтону. Войну с авторами Граб-стрита вел Дрокансер в своей озорной колонке, и Филдинг снова показал, что умеет, не моргнув глазом, смешать противника с грязью. Для писателя-августинца излишняя чувствительность и самолюбие были неподходящими чертами характера*. Издание доживало последние дни, когда вдруг заварилась театральная склока. Прежние партнеры, Гаррик и Маклин, рассорились - и вспыхнула война между театрами "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден". В апреле Маклин поставил комедию под названием "Пасквин превратился в Дрокансера". Название вроде бы предполагает сатиру ни Филдинга, но это не так. Скорее, пьеса критиковала столичные моды в духе обличении сэра Александра Дрокансера. Пьеса провалилась, и вскоре Маклин ушел на покой. Тотчас вспыхнула театральная война между Гарриком и Джоном Ричем. В театре "Друри-Лейн" талантливый актер Генри Вудвард хлестко высмеял канатоходцев и пантомиму в театре Рича. Враждебные действия достигли такой остроты, что 9 ноября в "Друри-Лейн" какие-то люди попытались сорвать спектакль и завязалась невиданная потасовка. Поговаривали о близкой дуэли. История попала в газеты, и Вудварду пришлось под присягой давать показания судье Филдингу о своем участии в скандале. Через несколько дней, в предпоследнем выпуске "Ковент-гарденского журнала", появилось забавное описание этой драматической истории. Доктор Джон Хилл, разумеется, высказал свое мнение, выступив на стороне Ковент-гарденской труппы. Это позволило Филдингу в один клубок связать свою тяжбу с Граб-стрит - и великую театральную войну. Через неделю ровно судья напал на "Джона Хилла, докт., чл. стол, общества и т. д.; он же: Хилл-аптекарь, Джек-собиратель трав, Джек-игрок, Хилли-таблетка, Хилли-дурак, Джек-бахвал, Джек-пугало всей Великобритании". На этом Филдинг закрыл свое издание. С журналистикой было покончено. Два небольших события относятся к тому же году. Первое связано с изданием серии репортажей о знаменитых убийствах под названием "Примеры посредничества Провидения в поимке и наказании убийц". Смысл статей совершенно ясен: убийство само себя раскроет. По форме сборник приближается к тем компиляциям XVII века, что демонстрировали пути провидения в делах человеческих, - жанр, наложивший отпечаток на "Робинзона Крузо"*. Брошюра стоила один шиллинг, но особого распространения не получила. Дошли сведения, что некий армейский полковник закупил экземпляры для своих подчиненных; Филдинг раздавал брошюру обвиняемым, доставленным к нему на Боу-стрит. Буквально вымаливал брошюру молодой человек, отправленный Филдингом в Ньюгейт: он перерезал горло собственной жене. Похоже, его раскаяние запоздало. Другим событием был план издания в переводе всего Лукиана, неизменно самого любимого филдинговского автора из древних. Легко догадаться, что ему необходима была помощь достойного знатока античности мистера Уильяма Янга. В какое бы предприятие они ни пускались вместе, удачи им не было, и на этот раз их начинание заглохло, не успев расцвести. Панегирик Лукиану появился в пятьдесят втором выпуске "Ковент-гарденского журнала", где он называется "отцом истинного юмора", а его даровитый ученик Свифт - "досягающим образца". "Непревзойденная гениальность", которой был одарен Лукиан, счастливо сочеталась с огромным количеством сатирического материала, попавшегося ему на жизненном пути. Филдинг даже признает, что и сам "подражал в стиле великому автору" (Лукиану). В статье столько восторга и преклонения перед греческим писателем, что остается лишь пожалеть о незавершенности этого филдинговского предприятия. Итак, четыре переполненных событиями года прошли с того момента, как Филдинг стал судьей. В этот период он смог написать большой роман, издать блистательную газету и несколько значительных сочинений по общественным вопросам. Но времени ему оставалось совсем мало. Глава VII ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1753-1754) 1 Филдинг вырос в деревне, и закат своей жизни - увы, слишком ранний - он встретил тоже в сельском уголке, неподалеку от Лондона. Летом 1752 года он купил ферму Фордхук по эксбриджской дороге; дом стоял в северной ее части, между Илингом и Эктоном. В середине XVIII века западная городская черта проходила через Гайд-Парк-Корнер. Здесь стояла гостиница "Геркулесовы столпы" (само название наводит на мысль о городской заставе). Гостиницу хорошо знали приезжие из Западных графств, прекрасно знал ее и Филдинг, в чем можно убедиться, раскрыв главу II в 16-й книге "Тома Джонса". Миновав внушительный портик гостиницы либо покинув ее гостеприимную сень, путешественник через Найтсбриджскую заставу выезжал в пригороды - Бромптон, Кенсингтон. За Хаммерсмитом и Чизиком, собственно, и начинались благодатные места. "От лондонской вони и дыма, - писал Филдинг, - здесь есть хорошее средство - удаленность, что, впрочем, не спасает Кенсингтон, открытый всем восточным ветрам". Здесь, в каких-то восьми милях от Боу-стрит, Филдинг мог, сменив обстановку, расслабиться. Дом стоил ему 70 фунтов в год, при доме участок, но не с его здоровьем было изображать из себя джентльмена-фермера*. К счастью, неподалеку жили друзья. Тремя годами ранее в Чизике, поближе к реке, в красном кирпичном доме поселился Уильям Хогарт. Если дом Филдинга не сохранился, то жилище художника существует поныне и даже дало название развязке на Чизикском шоссе. Совсем рядом с Филдингом обосновался его старый коллега по "Бойцу" Джеймс Ральф. Ему пришлось пережить несколько неблагоприятных лет, и теперь он пытался сохранить покровительство герцога Бедфордского и Бабба Додинттона, примкнувших к оппозиции после смерти Фредерика, принца Уэльского, в 1751 году. Ральф жил в Ганнерсбери, что было досягаемо даже для Филдинга, который все больше зависел от портшеза с носильщиками. Додингтон же выстроил себе в Хаммерсмите на берегу виллу, где Филдинг иногда останавливался по пути в город. Из дневника Додингтона Известно, что в 1752 году Филдинг несколько раз обедал у своего прежнего покровителя, однажды в обществе Томпсона, домашнего лекаря семьи Бабба. Наиболее отдаленным из круга еще доступных ему друзей оказался Дэвид Гаррик, в январе 1754 гюда переехавший в свой Хэмптонский дом; однако для бесед на театральные темы времени уже не было. Теперь уже всем было ясно, что предписания доктора Томпсона не принесли никакого улучшения. Похвалы, коих этот почтенный джентльмен удостоился в "Амелии", расточались все реже. По соображениям творческим или медицинским - бог весть, но во втором издании романа панегирика Томпсону не оказалось*. Все больше полагается Филдинг на королевского хирурга Джона Рэнби, который в свое время тоже обоснуется в Фордхуке. Не брезговал Филдинг и рекомендациями рядовых эскулапов и в конце 1752 года начал принимать патентованное "лекарство герцога Портлендского", составленное из мелко растертых корешков. Регулярное лечение позволило ему продолжать работу в суде, однако он не тешил себя иллюзиями о полном исцелении. Грустное свидетельство тому - собственное признание об оставшемся ему "кратком отрезке жизни" в "Предложении о мерах по действительному обеспечению бедняков", вышедшем в январе 1753 года. Это "Предложение" было подано премьер-министру Генри Пеламу в ноябре предыдущего года. Теперь это была напечатанная у Эндрю Миллара брошюра на 90 страницах, с посвящением Пеламу. Здесь критикуются меры, предпринимаемые в борьбе с бедностью, делаются конструктивные предложения по оздоровлению общества. Показывая нищету и убожество жизни отверженных в Лондоне, Филдинг в отличие от викторианских писателей не увлекается нагнетанием подробностей, зато он ясно и недвусмысленно раскрывает пагубную силу общественных условий, в которых находятся жители беднейших районов города. Прежде Филдингу казалось, что главной причиной страданий, которые он постоянно видел, было дурное отправление правосудия. Теперь же он пришел к выводу об изначальной порочности законов о бедняках. Единственный выход из создавшегося положения он видел в коренном пересмотре всего свода законов. Как и в написанном двумя годами ранее "Исследовании", Филдинг обращает внимание читателя не масштабы нищеты, процветающей в столице, подчеркивая при этом, что лишь очень немногие, особенно из "чистой публики", имеют хоть приблизительное представление о поистине ужасающих размерах несчастья. Вот собственные слова писателя: "Страдания бедняков заметны много меньше, чем их проступки, и даже не из недостатка сочувствия, а просто потому, что о первых мало известно. Вот объяснение тому, что о бедных столь часто говорят с отвращением и так редко с жалостью... Голодают, мерзнут и гниют они в обществе себе подобных, а клянчат, мошенничают и грабят в среде богатых". Говоря, что дело отнюдь не в "недостатке сочувствия", Филдинг, конечно же, смягчал краски. И действительно, если ежедневное соприкосновение с отбросами общества позволяло таким людям, как братья Филдинги и Сондерс Уэлш, узнать во всех подробностях быт лондонской бедноты, то нет сомнений, что наиболее благополучный слой изощрился в умении отвращать свое лицо от изнанки столичной жизни. Что и говорить, странно было бы ожидать, чтобы вслед Филдингу отправился по распивочным заведениям Сент-Джайлза или наведался в "бани" {Иначе говоря, бордели. Это было всем понятное иносказание, аналогичное современному салон массажа"*. - Прим. авт.} на Рассел-стрит его патрон герцог Бедфордский, владелец доброй половины квартала Ковент-Гарден. Но даже Сэмюэл Ричардсон, а уж он-то не пребывал в неведении относительно мерзости, царившей близ его типографии (свидетельством чему описание публичного дома в "Клариссе"), - даже он предпочитал общество своих почитательниц из Фулэма. Непосредственно сражаться с пороками большого города значило бы для Ричардсона слишком близко столкнуться с тем, чего он не желал замечать. Его отношение к "постоянной тяге (Филдинга) ко всему низменному" видно из одного письма 1752 года. По этому поводу он даже выговаривал Саре: "Если бы ваш брат, сказал бы я, родился в хлеву или был надзирателем в долговой тюрьме, мы сочли бы его гением и пожелали бы ему обзавестись благородным воспитанием и быть допущенным в порядочное общество". Филдинг в отличие от Христа родился не в хлеву, но именно как христианин он задумывался над тем, что происходило вокруг него. Наиболее известным пунктом "Предложения" является грандиозный проект строительства окружного дома призрения неподалеку от деревушки Эктон. Он дал бы приют более чем 5000 человек и мог бы служить одновременно убежищем для трудовой бедноты и исправительным заведением для мелких правонарушителей, присланных по приговору суда. Общая стоимость предприятия должна была составить 100 000 фунтов, а чтобы придать проекту более конкретные очертания, к нему были приложены подробные архитектурные эскизы. По подсчетам Филдинга, "окружной дом призрения" со временем окупился бы стараниями "трудолюбивых бедняков" - причем весьма трудолюбивых, поскольку им предписывалось вставать в четыре часа утра, а работать до довольно краткого вечернего отдыха: отбой предполагался в 9 часов вечера. Еще более драконовский режим предназначался для категории "бездельников и неисправимых". Насколько эффективным оказался бы этот жесткий, пусть и с наилучшими намерениями задуманный регламент, нам не дано знать. "Предложение" ни к чему и не привело. Пелам вскоре умер, и проект так и остался непроработанным в деталях, плохо скалькулированным, да и зависел он главным образом от частной благотворительности. По иронии судьбы, поддержать филантропическую деятельность удалось Хогарту благодаря "Приюту для найденышей", в то время как подготовленный Филдингом план всестороннего социального обеспечения был обречен на забвение. Бумаги так и остались пылиться на столе, а в бедняцких кварталах Лондона условия жизни становились все более отчаянными. Пусть "Предложение" Филдинга и не смогло бы достигнуть целей, которые он ставил, оно тем не менее заслуживало серьезного внимания. Палата же общин тем временем глубокомысленно дебатировала законопроект, разрешающий ввозить в страну шампанское в бутылках (раньше его доставляли в бочках); словом, жизнь шла своим чередом. 2 Двумя месяцами позже Филдинг выпустил еще один памфлет, с содержанием даже более злободневным, чем предыдущий. И действительно, в "Изложении дела Элизабет Каннинг", напечатанном около 18 марта 1753 года Милларом, шла речь о деле, ставшем газетной сенсацией на долгие годы. Вспыхнула яростная полемика, в огонь которой только что выпущенный памфлет лишь подбросил дров, и Лондон разделился на две враждующие партии. Существо дела состояло в следующем. Восемнадцатилетняя служанка Элизабет Каннинг в день празднования Нового года пропала без вести в районе собственного дома и пивши, где она работала, находившихся неподалеку от печально знаменитых Мурфилдских трущоб. Обратно она вернулась через месяц, в растерзанном виде, еле добравшись до дому в десять часов вечера 29 января. Рассказ о происшедшем с ней потрясал воображение. Она утверждала, что на нее напали 1 января, когда она шла через Мурфилд к воротам Бедлама, и потащили в дом с дурной репутацией. Там старая сводня склоняла ее, по словам Элизабет, сделаться проституткой, а когда Элизабет решительно отказалась, ее заперли на чердаке, где она и просидела все 28 дней. Ей удалось отодрать две доски, закрывавшие чердачное оконце, и выскользнуть наружу. Домой она добиралась шесть часов. Рассказу сопутствовал ряд выразительных деталей, как-то: нападение у стен сумасшедшего дома в Бедламе; высокая, черноволосая, смуглая женщина - содержательница дома, где заперли Элизабет; хлеб и вода в качестве единственной пищи, которую дополнил пирожок с мясом, прихваченный девушкой из дому. Семейство безоговорочно приняло на веру ее рассказ. Были объявлены розыски некой Матушки Уэллс, содержательницы небезызвестного дома в Энфилд-Уош, в десяти милях к северу от Лондона. Поиски сосредоточились именно на этой женщине, поскольку Элизабет заявила, что сквозь щелку в стене видела карету из Хертфорда и будто слышала, как в доме произносили имя: то ли Уилле - то ли Уэллс. Наконец, о старухе вообще шла дурная слава. Первого февраля в Энфилд направилась группа доброхотов во главе с местным констеблем, чтобы вручить ордер от Мидлсекского окружного суда. В положенное время Элизабет опознала нескольких обитателей злополучного дома, в частности чудовищно уродливую цыганку по имени Мэри Сквайре. Странно, правда, что внешность самой Матушки Уэллс не показалась ей знакомой. Ее описание обстановки в доме достаточно близко совпадало с реальностью, чтобы удовлетворить розыскную группу, составленную по преимуществу из добровольцев. Матушку Уэллс и других доставили в суд в Эдмонтоне. Под стражей оставили только двоих, остальных обитателей дома отпустили. Мэри Сквайрс, обвиненная в краже корсета у Элизабет Каннинг, оказалась в Новой тюрьме в Клеркенуэлле, а Сюзанну Уэллс как содержательницу дома перевели в Брайдуэллскую тюрьму. В таком состоянии было дело, когда им вплотную занялся Филдинг. 6 февраля его посетил некий Солт, стряпчий, представлявший интересы семьи Каннингов. После недолгого совещания Филдинг дал согласие на просьбу Солта расспросить девушку, что обозначало, в сущности, дачу показаний под присягой. Несмотря на множество дел и крайнюю усталость, Филдинг встретился с Элизабет на следующий же день, что лишний раз свидетельствует о его неуклонном стремлении к деятельности и глубокой человечности - ведь он собирался, с трудом выкроив время, среди недели съездить к себе в Фордхук. Выслушав показания Элизабет, он выписал ордер на арест прочих обитателей дома в Энфилде. Нашли только двоих, зато одна из них, проститутка по прозвищу Добродетельная Холл, целиком подтвердила версию Элизабет. Следующим шагом со стороны Филдинга было устроить очную ставку двух старух с одной стороны - и Элизабет и Добродетельной Холл с другой, что и произошло неделей позже. Затем узниц перевели в Ньюгейтскую тюрьму ожидать суда в Олд-Бейли. Сюзанна Уэллс и Мэри Сквайрс предстали перед лордом-мэром 21 февраля. Показания против них давали Элизабет и Добродетельная Холл. Защита утверждала, что во время совершения преступления Мэри Сквайрс находилась в Дорсете, и для подтверждения-алиби в Лондон доставили свидетелей. Однако приговор суда был предрешен: обе обвиняемые были признаны виновными. Мэри Сквайре приговорили к смертной казни, Матушку Уэллс - к шестимесячному заключению в Ньюгейте и клеймению большого пальца. (Столь сильное различие в приговорах, пожалуй, удивит сегодняшнего читателя.) По ряду причин тогдашний лорд-мэр сэр Крисп Гаскойн, председательствовавший в заседании суда, испытывал некоторые сомнения в справедливости вынесенного коллегией приговора. Подобная щепетильность редко встречалась у сановников, облеченных судебной властью, однако Гаскойн, человек, склонный к милосердию, заслужил в свое время исключительную репутацию в качестве шерифа. И вот теперь он настоял на дальнейшем расследовании. Оно завершилось тем, что Добродетельная Холл полностью отказалась от своих показаний. Лжесвидетельствовать в суде, призналась она, ее вынудили угрозами. В начале марта город гудел от слухов. Старый противник Филдинга доктор Джон Хилл принял сторону осужденной цыганки и использовал свою газету для возбуждения общественного мнения против Филдинга. Оскорбленный судья счел необходимым объясниться и выпустил в свет "Изложение дела" в качестве оправдания своего ведения процесса. Он еще раз подтвердил, что убежден в виновности осужденных. Хилл ответил памфлетом, где высмеял аргументы Филдинга. В перепалку ввязались и другие публицисты. В такой критической ситуации юристам короны поручили пересмотр дела. Они не получили содействия от семьи Каннингов, и это лишь усилило подозрения, что Солт склонил свидетельниц к даче ложных показаний на процессе. От Филдинга потребовали представить письменные показания людей, присягавших, что во время совершения преступления они видели Мэри Сквайре в другом месте. Филдинг этих показаний не имел, но заверил герцога Ньюкасла, что постарается добыть их. Об этих стараниях он докладывает герцогу во втором письме, от 27 апреля (оба письма отправлены из Илинга, то есть из Фордхука). Теперь он явно хотел отмежеваться от участия в деле на стороне Каннингов, чьи мотивы становились ему все более и более подозрительны. Вскоре юристы короны вынесли свое решение для обеих сторон: Мэри Сквайре оправдана и освобождена из-под стражи, а Элизабет Каннинг предъявлено обвинение в даче ложных показаний. Прошел еще год, прежде чем Элизабет предстала перед семнадцатью судьями во главе с лордом главным судьей Райдером в Олд Бейли. Ее приговорили к высылке в колонии сроком на 7 лет. В начале августа корабль "Миртилла" под командованием капитана Баддена доставил Элизабет в Филадельфию. Памфлет, описывающий ее приключения в Коннектикуте, называется "Торжество добродетели, или Элизабет Каннинг в Америке" (1757). К этому времени она была уже замужем за юным простаком по имени Джон Трит. Никто не знает наверняка, возвращалась ли она на некоторое время в Англию, на что по закону имела право с 1761 года. С уверенностью можно говорить лишь о ее смерти в Коннектикуте в 1773 году в возрасте 38 лет. Местная газета сообщила об этом событии крайне коротко: "На прошлой неделе неожиданно скончалась миссис Элизабет Трит, супруга мистера Трита, в прошлом знаменитая Элизабет Каннинг". Что же было правдой в этой истории о мнимом похищении Элизабет? Не похоже, что мы когда-нибудь ответим на этот вопрос хоть с малой долей уверенности. Тайна скрыта так же глубоко, как и в то далекое время, и вопросы, будоражившие людей в 1753 году, с течением лет не прояснились. Длиннейшим образом изложенное перерасследование, предпринятое в 1947 году, предлагает весьма искусственное решение, да к тому же и намеренно парадоксальное. Что-то в рассказе Элизабет, вероятно, и было правдой, однако далеко не всей правдой. Нам не кажется, что Элизабет страдала душевным заболеванием, как утверждает Лилиан де ла Торре, - тут можно только гадать. Филдинг тем не менее не вышел из этой истории без потерь. Вид беззащитной девушки, попавшей в беду, сумел, очевидно, растрогать его. По свидетельствам современников, Элизабет не отличалась миловидностью: лицо портили следы оспы, а белесые ресницы были почти незаметны, но восемнадцатилетняя девушка могла вызвать сочувствие начинающего стареть Филдинга и не будучи писаной красавицей. Именно по своей доверчивости Филдинг позволил стряпчему Солту пустить в ход лживые показания Добродетельной Холл, а сам устранился от допроса, когда девушка пришла на Боу-стрит 7 февраля. Были там и другие упущения при ведении дела, однако вряд ли кто сможет упрекнуть его в действительном нарушении служебного долга. Хотя, с другой стороны, от судьи Филдинга мы вправе ожидать самой высокой мудрости и хотели бы полагаться на его здравый смысл во всех случаях жизни. Быть может, некоторым оправданием послужит постоянно ухудшавшееся состояние его здоровья, требовавшее отдыха от напряженного однообразия Боу-стрит*. Безусловно, Филдингу не повезло и в том отношении, что погрешность, причем и не столь уж великая, оказалась допущена в столь громком деле, занимавшем умы публики уже многие недели и даже месяцы. Как и эпизод с Пенлезом, вся история с Элизабет лишний раз свидетельствует о том, до какой степени незащищенным и уязвимым был Филдинг на своем месте - в кресле судьи. 3 Драматическими событиями была наполнена и вторая половина 1753 года. Листая списки подследственных на Боу-стрит, убеждаешься, что в большинстве своем о люди случайные либо доведенные до отчаяния, и к таким делам Филдинг подходил не с казенной меркой. Он бывал мягок и к закоренелым преступникам: женщина обвиняется в краже одеял, но женщина больна - и ее отправляют не в тюрьму, а в больницу {Другой случай произошел весной предыдущего года: некая девица из Ист-Энда пришла к театру "Ковент-Гарден" в надежде увидеть "Арлекина-фокусника" Рича. В очереди у нее украли всю ее наличность (16 шиллингов). Когда она пришла с жалобой на Боу-стрит, Филдинг возместил ее потерю, дав бесплатный билет на галерку. За ним числилось множество таких благодеяний. Прим. авт.}. Летом прокатилась волна правонарушений, распоясавшиеся бандиты терроризировали лавочников, занимались вымогательством. От полиции ждали решительных мер. На судейском поприще Филдингу приходилось слышать и упреки, и недовольство, однако в борьбе с преступным миром власти отдавали ему должное. Сейчас от него требовалось удвоить рвение, а между тем здоровье его разладилось не на шутку, и помощника в суде не было, хотя он специально хлопотал за Сондерса Уэлша. В начале августа он собирался, по совету доктора Рэнби, хотя бы на месяц съездить в Бат. Эти насущные планы расстроились самым решительным образом. Встревоженный ростом преступности, герцог Ньюкасл вызвал к себе Филдинга, дабы потребовать от него срочных мер по прекращению уличных убийств: пять мертвецов а одну неделю! Филдинг отговаривался "хромотой" и "полным истощением сил после недавней хвори" - по вполне понятным причинам, он пытался избежать неприятного разговора. Однако вызов повторился, и ему пришлось самолично прибыть на Линкольнз-Инн-Филдз. Тут оказалось, что у герцога "неотложное дело", и Филдинга принимал младший чиновник. Выяснилось, что от него ждут разработанного плана кампании по немедленному искоренению" убийств. Невелики заработки у мирового судьи, а отрабатывать надо. Несмотря на то что злополучная поездка к герцогу наградила его простудой, Филдинг рьяно взялся за возложенное на него дело. За четыре дня он составил во всех подробностях разработанную программу по уничтожению разбойничьих шаек. Им была затребована сумма в 600 фунтов, главным образом на оплату услуг "подсадных уток": это были уже не проходимцы, вроде Уайльда, а что-то наподобие нынешних тайных агентов. Программу приняли, и он получил первую дотацию в размере 200 фунтов. Всего за несколько дней (отчитывался он позже) "целую шайку головорезов разогнали полностью, семеро заключены под стражу, остальные изгнаны из города, а то и вовсе из пределов королевства". Обе стороны потеряли по одному человеку. В кратком очерке о себе, с которого начинается "Путешествие в Лиссабон", Филдинг не скрывает понятного удовлетворения результатами своей деятельности: "Между тем, немощный и больной, я имел счастье увидеть плоды своих трудов в том, что адское сообщество искоренено почти до основания и в утренних газетах вместо ежедневных историй об убийствах и уличных ограблениях не встретишь с конца ноября и за весь декабрь упоминания не то что об убийстве, но даже и о краже на улице... В обстановке столь полной безопасности от уличных нападений в. темные месяцы года всякий, я убежден, признает, что зима 1753 года не сравнима ни с какой предыдущей. Возможно, особенно необычной она покажется тем, кто помнят ужасы ее начала". Об успехе "программы мистера Ф-га" можно узнать из газетных отчетов в новогодних номерах 1754 года. Пресса свидетельствует: люди изумлялись неожиданному падению преступности. Да и преступникам было нелегко заново сплотиться после такого разгрома. Разумеется, надежды Филдинга на то, что зло изгнано "навечно", были слишком радужны. Но именно он положил начало оперативным подразделениям по борьбе с организованной преступностью. Ясно, что такая лихорадочная деятельность не могла не отразиться на его слабом здоровье. Общее мнение, говорил он, пришло к тому, что он "умирает от скопища недугов". Разлитие желчи, водянка и астма вместе терзали его тело, "превратившееся в живые мощи". Срочное лечение стало делом жизненной необходимости. "Мой случай уже не таков, чтобы меня можно было назвать пациентом Бата. Да и будь я им, у меня нет сил отправиться туда, меня насилу хватает проехать 6 миль. Я отказался от квартиры в Бате. Я начинаю сознавать отчаянность своего положения". Если бы не свалившийся на его голову герцог Ньюкасл, он смог бы провести хоть несколько спокойных дней в знакомой обстановке и умер бы в кругу своих близких. Но уже ничто не могло его спасти. Та зима была лютой. После рождества Филдинг пережил "ужасающие шесть недель", те самые, что "принесли конец поистине счастливый (понимай они, в чем их благо) огромному числу престарелых и хворых созданий, которые, быть может, и проскрипели бы еще пару более мягких зим". В феврале он вернулся в город к своим обязанностям. Усилия, связанные с этим, привели к очередному рецидиву, и к началу марта силы его были на исходе. Пользовал его теперь знаменитейший шарлатан - доктор Джошуа Уорд. Этот замечательный в своем роде человек, известный главным образом своими широко разрекламированными "каплями и пилюлями", действовал, как подозревали, по принципу: "не убьет, так вылечит"*. В защиту Уорда Филдинг утверждал, что доктор отдает много времени и сил усовершенствованию своих снадобий, окружает пациента неусыпной заботой, "не ожидая и не взыскуя платы или иного вознаграждения". Циники не преминут сказать, что к тому времени Уорд просто успел набить мошну. Когда средства Уорда выказали свою неэффективность, Филдинг решил вернуться в Фордхук. Последние судебные слушания на Боу-стрит он провел в начале мая, а затем передал все дела брату Джону. Он решил испробовать еще одну хваленую панацею: знаменитую смоляную воду епископа Беркли. В его библиотеке имелся "Сейрис" (1744), где добрый епископ расписывал достоинства универсального лекарства, обнаруженного им в обиходе индейцев племени Наррагансетт в Род-Айленде. Уверенность Беркли, что среди болезней, поддающихся лечению смоляной водой, находится и водянка, разделяли многие. Даже "синие чулки" Элизабет Картер и Кэтрин Толбот, не имевшие времени на такую роскошь, как болезни, и те испробовали курс и нашли, что вода им на пользу. Филдинг обратился к новому средству отнюдь не из любви к эксперименту. Лекарство Беркли он испробовал с той же надеждой, что до этого пилюли Уорда и еще раньше молочную диету Бургаве, знаменитейшего сына той же, что и Филдинг, alma mater - Лейденского университета. От смоляной воды наступило медленное улучшение, и когда в конце мая ему сделали третий прокол, то жидкости вышло меньше*. Как это часто бывает у нас на севере, май выдался скверный, и врачи стали подумывать о том, чтобы отослать Филдинга за границу, в теплые края. Речь прежде всего зашла о юге Франции, куда десятилетием позже - и тоже с целью поправить здоровье - отправятся Стерн и Смоллетт. Подходящего корабля не оказалось, и тогда остановили выбор на Лиссабоне, куда трехнедельным рейсом уходило торговое судно*. Начались хлопоты - собраться, выправить нужные бумаги. Нельзя было терять ни минуты. Одна газета поспешила напечатать сообщение о смерти Филдинга, причем, в отличие от Марка Твена, ему было бы трудно заявить, что эти слухи сильно преувеличены. Они были очень недалеки от истины. Это последнее путешествие Филдинга легло в основу его итоговой книги - "Дневник путешествия в Лиссабон", - опубликованной год спустя после смерти писателя. Это одна из самых привлекательных его книг, она трогает своим мужеством, поражает острой наблюдательностью, она такая же человечная, как лучшие его романы. Прежде чем отправиться в путь, он успел выпустить в свет исправленное издание "Джонатана Уайльда", совершив без малого подвиг, если вспомнить, что ему довелось вытерпеть в ту страшную зиму. По горькой иронии судьбы, ненастье прекратилось сразу после его отъезда на юг, и осень была урожайной. А Филдинга Англия проводила холодно и хмуро. "Среда, 26 июня, 1754. В этот день поднялось самое грустное в моей жизни солнце и застало меня бодрствующим в своей постели в Фордхуке. Мне было ясно, что при свете этого солнца я брошу последний взгляд на те дорогие моему сердцу существа, которых я обожал с материнской страстью, чью жизнь направлял со всею силою данного мне природой чувства и кого не успел укрепить в принципах той философской школы, что научила меня переносить страдания и презирать смерть". До тех пор пока ровно в полдень у порога дома не остановилась карета, еще целых восемь часов надрывалось его любящее сердце в "обществе бедных малюток". С пронзительно грустной ноты начинается книга. Отъезжающих было шестеро, путешествие в Лиссабон обошлось Филдингу в общей сложности в 30 фунтов. Кроме жены и шестнадцатилетней Харриет, с ними уезжали горничная, лакей и компаньонка Маргарет (или Пегги) Колльер, приятельница Генри и Сары еще со времен Солсбери. Троих детей оставили дома на тещу: шестилетнего Уильяма, четырехлетнюю Софи и самого младшего Аллена (назвали его, конечно, в честь Ральфа Аллена) - ему было всего несколько месяцев от роду. Еще один ребенок, девочка Луиза, умерла и была погребена в Хаммерсмите в мае 1753 года. Приглядеть за фермой в Фордхуке взяли управляющего. Джон Филдинг и Сондерс Уэлш брали на себя все судейские и сыскные обязанности на Боу-стрит. Сара и вторая из сестер Колльер, Джейн, тоже оставались в Англии. Прощание затянулось. Не считая детей, Филдинг уже не увидит ни единственной оставшейся в живых сестры, ни единокровного брата и верного товарища в делах, ни доверенного помощника в борьбе с преступностью. Одни малыши не понимали всей трагичности момента. Сондерс Уэлш и Джейн Колльер проводили их до Ротерхайта, для них это была двухчасовая прогулка, а для Филдинга - прощание навеки с городом, которому он рыцарски служил. Последним этапом на его пути стала лодка, откуда с помощью лебедок Филдинга подняли на судно. Этой трудоемкой операцией руководил Уэлш, а собравшиеся матросы плотоядно комментировали происходящее. "В глазах окружающих, - пишет Филдинг, - я был просто мешок с костями, на моем лице лежала печать безнадежности, если не самой смерти". Оказавшись на борту, он обосновался в отведенной ему каюте и стал ждать отплытия. Но корабль простоял еще четыре дня, несмотря на постоянные заверения капитана, что они вот-вот снимутся с якоря. В пятницу Филдинг вызвал из Лондона известного хирурга Уильяма Хантера, чтобы тот удалил ему избыточную жидкость. Всего вышло десять кварт воды. Наконец в воскресенье утром, 30 июня, "Королева Португалии" подняла паруса и спустилась по реке к Грейвсенду, миновав на своем пути королевские доки в Дептфорде и Вулвиче, оставив за кормой величественные купола Гринвичской больницы*. Филдинг упоминает в "Путешествии" о военных кораблях, что в ту пору строились в доках, и действительно, Семилетняя война, разразившаяся вскоре, потребовала от Англии всей ее морской мощи. Корабль затем бросил якорь в Грейвсенде, Уэлш и Джейн Колльер сошли на берег и вернулись в почтовой карете в Лондон Генри попытался облегчить страдания своей жены, мучившейся от зубной боли, но приглашенный хирург не сумел удалить больной зуб. Проторчав на месте еще один день, корабль вышел в море вечером 1 июля. Ветер не благоприятствовал, и опять на несколько дней бросили якорь неподалеку от Дила, родного города пламенной почитательницы Филдинга Элизабет Картер. К 12 июля кое-как добрались до острова Уайт, и в Райде Филдинг послушался жены и сошел на берег. Он отправил на Боу-стрит письмо Джону, отчитываясь о проделанном пути: "Наше путешествие оказалось богатым на разнообразные приключения, однако тебе придется отложить свое любопытство до той поры, когда они попадут в книгу". Их капитан, сообщал он, обладает репутацией "самого умелого и опытного моряка, которого все прочие капитаны почитают настолько, что внимательно присматриваются к каждому его маневру и лишь тогда полагают себя в безопасности, когда действуют по его указке и примеру". Учитывая отношение, сложившееся на корабле к нему и его спутникам, это была весьма великодушная оценка. Семидесятилетний капитан "Королевы Португалии", бывший пират Ричард Вил, откладывал отплытие, рассчитывая заполучить еще пару платных пассажиров; да и в пути он не скрывал, что его собственные интересы для него гораздо важнее, чем страдания человека, умирающего у него на борту. Чего только не было в его полной приключений жизни: два года он пробыл в рабстве у мавров, потом был похищен корсарами, от чего не был застрахован ни один зазевавшийся моряк. Потом доставил из Лиссабона в Лондон ценности на сумму триста тысяч испанских долларов. Без сомнения, он полагал нынешнюю миссию весьма малозначащей. Только в полдень 18 июля, в пятницу, ветер изменился и капитан Вил счел возможным отдать приказ об отплытии из Райда. За это время Филдинг свел знакомство с алчной домовладелицей по имени миссис Френсис, одарив нас восхитительными очерками из жизни в пансионе. Наконец "Королева Португалии" вышла в море. В Спитхеде снова остановка: капитану нанес визит племянник, армейский лейтенант, только что прибывший из Гибралтара. Буквально одним-двумя штрихами передает Филдинг контраст между лукавым, самодовольным и неприступным дядей - и легковесным фатом-племянником. Читая "Путешествие", порой забываешь, что у книги трагическая развязка: перо Филдинга брызжет прежней живостью и смехом. Тот же капитан Вил показан как натура богатая, сложная: то он нагоняет страху на пассажиров, то с глубокомысленным видом предсказывает погоду, то выряжается в красный камзол и отправляется к местному сквайру. Почти неделю продолжалась стоянка в Бриксгэме. Филдинг написал еще одно письмо к брату Джону и отослал в Лондон два бочонка местного сидра в подарок Джону, Эндрю Миллару, Сондерсу Уэлшу и Уильяму Хантеру. Еще одна остановка в Дортмуте - и перед Филдингом в последний раз мелькнула английская земля. Корабль вышел в открытое море и через пару дней был в Бискайском заливе. Путешественники почти достигли мыса Финистерре, когда дальнейшему их продвижению воспрепятствовал штиль, немедленно сменившийся штормовым ветром с юго-запада, грозившим угнать их до самого Ньюфаундленда. К счастью, так же неожиданно ветер стих, и 6 августа "Королева Португалии" вошла в устье реки Тахо. Поздней ночью корабль бросил якорь в порту Лиссабона и на следующий день Филдинг и его спутники сошли на берег*. "Около семи часов вечера, - читаем в "Путешествии", - я сел в экипаж, и меня повезли по самому грязному городу на свете". Вчерашние мореплаватели расположились в кофейне с прекрасным видом на реку и на море и заказали добрый ужин, "за который нам принесли такой счет, словно над ним мудрили на Бат-Роуд, между Ньюбери и Лондоном". Выдержанно и не скупясь на шутку подошел Филдинг к краткому эпилогу своей жизни. Он привез с собой недавно опубликованные эссе философа-вольнодумца Генри Сент-Джона, виконта Болинброка. Издал размышления скептика малоизвестный писатель Дэвид Мэллит, некогда бывший в оппозиции Уолполу заодно с драматургом-сатириком Генри Филдингом. Реакция людей благочестивых на эти опыты выражена в восхитительной филиппике доктора Джонсона, приведенной Босуэллом в записи от 6 марта 1754 года: "Сэр, он (то есть Болинброк) был негодяем и трусом; негодяем - потому что зарядил мушкет, направленный против религии и морали; трусом - потому что не имел духа выстрелить сам, а оставил полкроны нищему шотландцу, чтобы тот спустил курок после его смерти!" Разрозненные записи самого Филдинга о Болинброке были опубликованы вместе с "Путешествием" в следующем году. В Лиссабоне он подготовил лишь вводную часть к своему дневнику, который, судя по всему, писался поэпизодно во время путешествия. Если Филдинг рассчитывал совершить большое литературное предприятие, "лечась" в Португалии, то его ожидало большое разочарование. Мы располагаем скудными сведениями об этих последних неделях. Письмо к Джону, написанное в весьма подавленном состоянии духа, очерчивает события до начала сентября. К сожалению, часть письма утрачена, а оставшаяся так попорчена, что прочесть ее не представляется возможным. Из письма можно понять, что Мэри болела со времени их прибытия, что ее тянуло обратно в Англию, несмотря на некоторые признаки улучшения в здоровье Генри, что Маргарет Колльер присмотрела себе мужа, английского священника по имени Джон Уильямсон. Добавили забот и слуги: лакей Уильям отправился в Лондон на той же "Королеве Португалии", прихватив с собой часть хозяйских денег. Ситуацию комической оперы дополнила горничная Бэлл Эш, последовавшая за капитаном Вилом в полном убеждении, что в Англии он на ней женится. Филдинг, разумеется, скептически относился к этим надеждам и просил брата подыскать Бэлл новое место через "Всеобщую контору услуг". У семейства оставался теперь один черный слуга, вероятно, из Восточной Африки, и его жена. Жили Филдинги на вилле в пригороде Жункейра; здесь было и не очень дорого, и не так шумно, как в центре Лиссабона. Если поначалу ежедневные расходы доходили до 3 фунтов в день, то теперь обходились фунтом в неделю. Плата за виллу была определена чуть больше 12 фунтов за год, а дальше этого срока он даже не смел загадывать. Примечательно, что в письме содержатся теплые слова о новых друзьях, приобретенных в Лиссабоне, равно как и распоряжения о подарках друзьям в Англии. Даже Артуру Колльеру, взвалившему на Филдинга свой долг в 400 фунтов, предназначался подарок. Для себя Филдинг просил заказать у его лондонских поставщиков новую шляпу и парик. Судя по всему, здоровье налаживалось; мерка, присланная портному для нового кафтана, была слегка шире в плечах, что воспринималось как добрый знак - стало быть, болезнь отступила, он начал набирать вес. Вот последние слова его письма: "Господь да благословит всех вас и вашего Г. Филдинга". Не исключено, что Филдинг, не сознавая этого, преувеличивал поворот к лучшему в своих делах. А может, он просто пытался скрыть правду от своих друзей на родине. В его последнем письме чувствуется несвязность мысли - возможно, он сам не понимал, насколько близок его конец. Прошло немногим больше месяца, прежде чем его мужественный дух покорился. Он умер 8 октября, сорока семи лет от роду. Его погребли на английском кладбище, заложенном купцами в кипарисовой роще в самом начале столетия. Довольно долго могила находилась в забвении, и лишь в 1830 году на ней установили замысловатое мраморное надгробие с латинскими надписями. В одной из них Британия скорбит, что ее сын не покоится на материнской груди; вторая надпись прославляет уроженца земли сомерсетской, послужившего человечеству пером и добрыми делами. Немного странно видеть могилу этого, может быть, самого английского из английских писателей среди роскошной южной растительности, в окружении памятников никому не ведомым купцам-виноторговцам. Сюда почти через столетие после смерти Филдинга приходил Джордж Борроу, лобызал холодный камень,, оплакивавший "гения, равного которому не рождала Британия"*. Останься Филдинг жив, он, конечно, перезимовал бы в Лиссабоне и наверняка остался бы там на следующее лето, как впоследствии поступили Стерн и Смоллетт. В таком случае к сентябрю 1755 года он прожил бы весь срок, на который арендовал виллу в Жункейре. А там уже оставалось несколько недель до катастрофических ноябрьских событий, когда землетрясение за восемь минут почти целиком разрушило Лиссабон. Из населения в 300 000 человек погибло 30 000. Панглосс представил Кандиду вполне основательные причины этого несчастья*. Генри Филдинг мудрее и добрее Панглосса, и, надо думать, мы услышали бы впечатляющий рассказ об этом дне, что выбил из колеи всю Европу. Но Филдинг к этому времени уже покоился в могиле на склоне горы среди кипарисов и кустов герани. 4 Нам осталось рассказать о немногом. Мэри Филдинг, дочь писателя и компаньонка Маргарет Колльер вскоре вернулись в Англию. Подпись Маргарет как свидетельницы стоит на завещании покойного, составленном в спешке предотъездных сборов. Вдова и четверо детей естественно назначались главными наследниками. Точные размеры состояния неизвестны; оно позволило расплатиться с долгами, но сколько-нибудь приличной ренты с остатка ожидать не приходилось. Душеприказчиком назначался Ральф Аллен, но он отказался от своих прав в пользу Джона Филдинга, а сам выплачивал ежегодную сумму на воспитание детей. После его смерти в 1764 году Мэри Филдинг, Харриет, Уильям и Аллен, а также сестра Филдинга Сара получили по завещанию около 60 000 фунтов. Долю в конторе поделили между Мэри и ее дочерьми, но доход с этих денег был невелик. Внушительная библиотека Филдинга в феврале 1755 года была продана с аукциона за довольно значительную сумму - 650 фунтов (в среднем - 10 шиллингов за том)*. Несколько слов о последующей судьбе родных и близких Филдинга. Мэри прожила до 1802 года и 80-летней старухой умерла в доме своего сына в Кентербери. Харриет стала компаньонкой одиозной Элизабет Чадди, прославившейся великосветскими скандалами и двоебрачием: при живом супруге вышла замуж за герцога Кингстона*. Харриет же в 1766 году стала женой военного инженера Джеймса Габриэля Монтрезора. Он был вдовей, ему было 64 года, но получилось так, что через несколько месяцев Харриет унесла смерть, а он вступил в третий брак. Что касается сыновей Филдинга, то старший, Уильям, избрал юридическое поприще и по стопам отца стал мировым судьей в Вестминстере. Он умер в 1820 году {В 1757 году Мэри просила герцога Бедфордского посодействовать, чтобы Уильяма взяли в Картезианскую школу*. Но отправили Уильяма в Итон, как в свое время его отца. Из письма следует, что миссис Филдинг обосновалась на Теобальд-Роу. В письме упомянут Сондерс Уэлш как человек, готовый быть посредником между герцогом и школой. В 1770 году Уильям Филдинг сам обратился к герцогу с той же просьбой, что и его отец 22 года тому назад: помочь ему обеспечить имущественный ценз, необходимый для должности судьи в графстве Мидлсекс. Насколько можно судить, результат на этот раз был отрицательный; во всяком случае, год спустя герцог умер. В бумагах герцога сохранилось письмо сэра Джона Филдинга, в котором довольно глухо упоминаются "разногласия" между ним и Мэри по поводу имущественного положения Филдинга. Удивляться тут нечему: по словам самого Джона, Филдинг оставил свои дела "в очень плохом для наследников состоянии - и едва ли лучшем для кредиторов". - Прим. авт.}. Младший брат, Аллен, пошел по церковной стезе и стал каноником собора святого Стефана в Кентербери. Он скончался в 1823 году, снискав любовь и уважение паствы за кроткий и снисходительный нрав. В 1783 году Аллен Филдинг сочетался браком с приемной дочерью Джона Филдинга. Брат писателя прославился на судебном поприще. Он превосходно наладил предложенную Филдингом систему сыскной службы и еще четверть века играл немаловажную роль в общественной жизни столицы. Его заслуги были отмечены: в 1761 году он был пожалован в рыцарское достоинство. Дважды ему пришлось на себе испытать, каково было его брату в "деле Пенлеза": в 1768 году, когда взбунтовались сторонники Уилкса, и в 1780-м, когда гордонские мятежники разгромили судебное помещение на Боу-стрит. Несколько недель спустя он умер. Отечески опекаемая Ральфом Алленом, Сара жила и работала в Бате, изредка выезжая в Лондон. Она пережила брата на 14 лет; в апреле 1768 года ее похоронили в Чалкумской церкви, где много лет назад назвались мужем и женой счастливые беглецы Генри Филдинг и Шарлотта Крэдок. Теперь о друзьях Филдинга. Как мы уже упоминали, Ральф Аллен прожил в благоденствии до 1764 года. Джордж Литлтон стал пэром; он умер в 1773 году, успев последним попасть в "Жизнеописания поэтов" Джонсона, куда допускались только умершие авторы. Эндрю Миллар упрочил свое положение, печатая исторические труды, пользовавшиеся огромным спросом (за историю императора Карла V ныне совершенно забытый литератор Уильям Робертсон получил от него 3400 фунтов*). Правильно сказал о нем доктор Джонсон: "Миллара, сэр, я уважаю; благодаря ему литература поднялась в цене". Дэвид Гаррик не сходил с театрального Олимпа до самой своей смерти в 1779 году. Годом раньше он много сделал для того, чтобы поставить давно затерянную пьесу Филдинга. Сам он уже не играл, но его слово было решающим в театре "Друри-Лейн", где директором теперь был Шеридан*. "Добродушный человек", значительно переработанный Гарриком, пошел на сцене в конце 1778 года. Только-только отшумела премьера "Школы злословия", и пьеса Филдинга стяжала умеренный успех, чего, по всей вероятности, и желал ей Шеридан. Уильям Хогарт, близко знавший Филдинга на протяжении двадцати лет, был, вероятно, одним из тех, кто тяжело перенес его утрату. Когда Артур Мерфи подготавливал в 1762 году первое собрание "Сочинений" Филдинга, Эндрю Миллар решил, что первый том надо открыть портретом писателя. Тогда-то Хогарт и выполнил свой рисунок. Создавался портрет, разумеется, по памяти, но существуют всякого рода легенды о его происхождении. Мэрфи упоминает, как некая дама (есть основания предполагать, что это Маргарет Колльер) снабдила Хогарта вырезанным из бумаги профилем Филдинга, который-де и послужил основой для рисунка пером. Так ли это было - судить трудно. Главное другое: портрет Хогарта остается единственным дошедшим до нас аутентичным изображением писателя, и это никак не увязывается ни с прижизненной славой Филдинга, ни с увлечением портретами в Англии эпохи Георгов. Филдинг изображен здесь в поздние годы жизни: темные глаза смотрят остро, но из-за потерянных зубов тяжелая челюсть еще сильнее выдалась вперед, припухла переносица, ноздри вывернуты. Безвременная смерть Филдинга вызвала много откликов. Наиболее примечательно высказывание леди Мэри Уортли Монтегю, знавшей его еще цветущим юношей и оставшейся горячей его почитательницей, невзирая на "постоянное неблагоразумие" кузена. Известие о его кончине дошло до нее лишь спустя год, и она тогда же написала дочери: "Я скорблю о смерти Г. Филдинга не потому только, что уже не прочту его новых сочинений, но потому еще, что сам он понес большую, нежели другие, утрату, ибо никто не умел так наслаждаться жизнью, как он, хотя и мало кто имел на это менее оснований, поскольку охотнее всего он вращался в вертепах порока и нищеты... Благодаря здоровым склонностям своего организма (даже после того, как он положил немало трудов на его разрушение), Филдинг мог забыть все на свете, оказавшись перед пирогом с олениной или бутылкой шампанского, и я уверена, что ни один из земных принцев не испытывал стольких блаженных минут. Природная легкость духа позволяла ему узнавать высшие восторги с кухонной девкой и не терять веселости, изнемогая на чердаке. По складу своему он очень напоминал сэра Ричарда Стила, превосходя последнего и ученостью, и, как мне кажется, талантом. Оба они вечно нуждались в деньгах, несмотря на великое множество друзей, и, будь их наследственные земли столь же обширны, как их воображение, - они и тогда бы в них нуждались. Но оба они были созданы для счастья, и остается пожалеть, что они не были бессмертны". Филдингу посвящены и более совершенные элегии, но приведенные строки, пожалуй, наиболее убедительны по-человечески. На принадлежащем леди Мэри экземпляре "Тома Джонса" ее рукою написано "nec plus ultra" {"и не далее", "дальше нельзя" (лат.), т.е. (крайний) предел, высшая степень.}, и в ее письменном отклике чувство симпатии и восхищения перевешивает все остальное. Сегодня нам известно о Филдинге очень многое из того, что леди Мэри совсем не знала - например, как он "вращался в вертепах порока и нищеты", работая лондонским судьей. Но все новые материалы лишь добавляют штрихи к уже сложившемуся портрету преданного своему делу, отзывчивого и чрезвычайно доброго человека. Слабости его бросались в глаза даже самому невнимательному наблюдателю, но если именно невоздержанность разрушила его здоровье (на что, впрочем, нет никаких верных медицинских указаний), то за нее он заплатил достаточно дорого. Его постоянства столь же очевидны для всякого, кто ценит теплое, открытое и непосредственное чувство. Больше того, сама его жизнь так же пронизана юмором, как его книги. В те времена писатель часто воздвигался неумолимым обвинителем - вспомним грозного Свифта или всесокрушающего Джонсона. В наши дни великие литературные мэтры держатся в недосягаемом удалении, исторгая свое искусство из глубин невроза и отчаянья. А Филдинг еще раз напоминает нам, что здоровый и человечный взгляд на мир взыскует истины. Эпилог ВОЗВРАЩЕННОЕ НАСЛЕДСТВО В соответствующем настроении жизнь Филдинга может представиться неудачей и просчетом. Потомок Габсбургов (он свято верил в это), он сохранил все замашки аристократа, не располагая средствами для поддержания этого стиля Этому кажется, что он мог быть счастлив, живя безмятежной жизнью сельского джентльмена в каком-нибудь захолустном уголке георгианской Англии. Тот воображает его в Солсбери, об руку с Джеймсом Харрисом кружащим по соборной площади: приятели веду! изысканный философский диспут. Третий видит его в Дорсетшире, в окружении книг и с бутылкой вина, с ребятней, галдящей на речке и в лугах. Все это, конечно, чепуха. Да, он был и философ-созерцатель, и книголюб, но это далеко не весь Филдинг. В нем с равной силой выражалось стремление к активным действиям. Из одних и тех же побуждений он стал профессиональным драматургом, а затем адвокатом, вблизи разглядывавшим неприглядную изнанку жизни. Оба эти занятия позволяли ему быть филантропом не на словах, а на деле, как драматург он организовывал благотворительные спектакли, как судья - реорганизовал службу правопорядка. Он был ученый педант в кругу наемной пишущей братии - и артист среди коллег в мантиях. Бесконечно жаль, что на исполнение задуманного ему было отпущено так мало времени. Небольшой сопоставительный ряд даст почувствовать драматизм его краткого срока на земле. Его пережили даже те, кто были много старше. Колли Сиббер, Гендель, Ричардсон, щеголь Нэш, леди Мэри Уортли Монтегю, Джон Рич, Ральф Аллен, Бабб Додингтон - все они были старше Филдинга на 15, 20, 25, 30 и даже 35 лет, и они все пережили его. Когда он молодым человеком вступал на писательское поприще, воцарившийся Георг II был уже человеком в годах, и он просидит на троне еще несколько лет после того, как Филдинг сойдет в могилу*. Хогарт был старше Филдинга на десять лет, и почти на десять его переживет. Актер Чарлз Маклин (он был почти на семь лет старше Филдинга) не дотянет трех лет до XIX столетия. Посмотрим, как обстояли дела за рубежом. Величайший в ту пору итальянский драматург Карло Гольдони, явившийся на свет за два месяца до Филдинга, был очевидцем Французской революции и даже получил пенсию от Национального Конвента. Величайший комический писатель Франции, Вольтер, был подростком, когда родился Филдинг; после октября 1754 года ему была отмерена еще четверть века, наполненная славными делами*. Посмотрим, наконец, на ровесников Генри Филдинга. Его кузен Генри Гулд дожил до 84 лет; Китти Клайв прожила 74 года; до 70 дотянул Уильям Питт; Томас Арн умер в 68; Джордж Литлтон - в 64; Эндрю Миллар успел отпраздновать свой 61-й день рождения. Даже хворый Джеймс Ральф разменял шестой десяток, а Теофил Сиббер (жалкий и нелепый до конца своих дней) утонул в Ирландском море 55 лет от роду. Доктор Джон Рэнби поселился в Фордхуке и прекрасно жил там до своих положенных 70-и лет. Вот что еще интересно: в свои 47 лет ни Дефо, ни Ричардсон еще даже не садились за романы. Насквозь больные Стерн и Смоллетт - и те проскрипели дольше Филдинга. Я понимаю: стенать по этому поводу напрасно. Я и пустился-то в эти подсчеты только для того, чтобы стало ясно, как много сделал Филдинг в скупо отмеренный ему срок. И жизни, и творчества он отведал сполна. Его книги дают беспрецедентную по насыщенности картину общественной жизни. "Подобно джойсовскому Дублину, - отмечает Мартин Баттестин, - его художественный мир населяют и детища его фантазии, и реальные знакомцы - содержатели постоялых дворов и учителя танцев, актеры и стряпчие, врачи и священнослужители, кучера и портнихи"*. Знакомство с людьми самого разного пошиба и глубокое знание человеческой души не могли не повлиять и на решения, которые выносил Филдинг-судья. Замечательно сказал о нем Джеймс Харрис, его ближайший друг: "Будь его жизнь менее беспорядочной (а он провел беспорядочную жизнь, вращаясь среди людей всякого разбора), дела человеческие не вышли бы из-под его пера столь разными и столь натуральными. Будь он менее искушен в литературе, он не сообщил бы своим писаниям классического изящества. Будь его гений не столь богат остроумием и юмором, он не смог бы без счету рассыпать шутки, к вящей радости своих читателей"*. И что же, может статься, Генри Филдинг получил принадлежавшее ему по праву. Он любил тихие места, но в полной мере был самим собой на людных дорогах и в домах, кишащих мужчинами и женщинами. Он предлагает нам зрелище перепутанной и хриплоголосой жизни, какой ее видит из чердачного окна, из харчевни, из-за судейского стола на Боу-стрит ее сострадательный свидетель. О книге Пэта Роджерса, или "Какого рода эта история, на что она похожа и на что не похожа" "В числе других небылиц, которых ты обо мне наслышан, тебе, наверно, говорили, что я - грубый насмешник; но кто бы это ни сказал - это клевета. Никто не презирает и не ненавидит насмешек больше, чем я, и никто не имеет на то больше причин, потому что никто от них не терпел столько, сколько я: по злой иронии судьбы мне часто приписывались ругательные сочинения тех самых людей, которые в других своих статьях сами ругали меня на чем свет стоит. Впрочем, все такие произведения, я уверен, будут давно забыты, когда эта страница еще будет привлекать к себе внимание читателей: как ни недолговечны мои книги, а все-таки они, вероятно, переживут и немощного своего автора, и хилые порождения его бранчливых современников". Г. Филдинг Книга П. Роджерса - первая на русском языке научно-популярная биография Г. Филдинга. Так получилось, что этот почитаемый у нас классик английской литературы в основном исследовался "академически": ему посвящались главы в серьезных научных трудах, очерки творчества (с краткой биографией) предваряли издания его романов и пьес. Наше представление о Филдинге-человеке неполно и приблизительно. Если врасплох сказать: "Судья Филдинг" - вряд ли это вызовет на лице собеседника столь же радостную улыбку узнавания, как слова: "Том Джонс". Мы знаем о Генри Филдинге неизмеримо меньше, чем о Дж, Свифте, Д. Дефо или Ч. Диккенсе. Интересно, что буквально это же говорят о себе англичане, хотя за прошедшие два с половиной века скопилась изрядная литература о писателе. Одно из замыкающих звеньев длиннейшей цепочки - книга профессора английской литературы П. Роджерса. Литература XVIII века - его заповедная область, ему принадлежат книги "Граб-стрит" (1972) , "Августинский кругозор" (1974), под его редакцией вышел сборник статей "Восемнадцатый век" (1978). Литература видится ему в единстве с общественно-политическими идеями века, в тесной связи с его "практикой", которую в исторических трудах называют "промышленным переворотом". Роджерс не разделяет благостных представлений о "веке Разума", он доверяет скорее Свифту, нежели позднейшим апологетам "Славной революции". В работе над биографией Филдинга Роджерсу пришлось преодолевать серьезное сопротивление жанра и избранного героя. В свое время X. Пирсон, признанный едва ли не "современным Босуэллом", приступая к жизнеописанию Б. Шоу, решил воспользоваться редким преимуществом: его герой жил и здравствовал, они были в приятельских отношениях - и Пирсон потребовал от Шоу "соавторства" в работе. В ответ он услышал примерно следующее: "Какая у меня биография? Я никого не убивал, ничего не совершал". Так что же, биография писателя - это библиография его сочинений? Да, полная и лучшая биография (если угодно - автобиография) писателя - это его книги, поскольку они и есть его "деяния". Недаром сказано: книги имеют свою судьбу. Среди прочего это означает, что книгу надо "задумать", потом написать, потом издать - это целая история. Из таких "историй" и складывается биография писателя. За некоторыми оговорками, Роджерс справился с трудным жанром, его книга - это биография писателя. В каком смысле "сопротивлялся" ему Филдинг? Сопротивлялась "биографическая легенда" о Филдинге: ее гипнотическое воздействие испытал всякий, кто брался писать о нем. Сложившись, как правило, еще при жизни писателя, предание переходит к следующим поколениям, постепенно плотнея, и утверждает себя в ряду непреложных фактов. Если "легенда" не к чести писателя и если она вовремя не опровергнута, ее порочащее влияние может сказываться десятилетиями. Не секрет, что резко отрицательное отношение Д. Байрона к Л. Стерну было предопределено скверным обращением Стерна с матерью. Сейчас известно, что эта "легенда" не имела под собой никаких оснований, но Байрон этого не знал - и верил ей. Чтобы представить себе, в каких условиях складывалась "легенда" о Филдинге, перенесемся в те далекие времена. Это начальные главы прочитанной книги, рассказывающие о первых годах в Лондоне молодого драматурга Филдинга. Отвлечемся от пестрого калейдоскопа лиц и событий, перестанем вслушиваться в многоголосую перебранку и на минуту задумаемся над тем, где мы находимся и при чем присутствуем. Мы находимся на Граб-стрит, а присутствуем при событии решающего идеологического значения: обретает право голоса (других прав долго не будет) отслоившаяся от традиционных профессиональных занятий (адвокат, врач, офицер и т. п.) социальная группа, для которой гуманитарный труд (сочинительство всякого рода) становится целью и средством существования. Иными словами, происходит оформление творческой интеллигенции. "Неинтеллигентные" нравы Граб-стрит свидетельствуют, во-первых, о социальной разнородности межклассовой прослойки, а во-вторых - о трудностях переходного состояния, когда нет чувства "своего" цеха, нет солидарности, не существует кодекса неписаных правил. Многие бурные кампании завариваются просто под выкрик "Наших бьют!". Однозначная оценка граб-стритских выступлений невозможна. Например, яростной была свара, в которую втравил Филдинга Дж. Хилл, отличившийся и в других делах. Так что же, он законченный негодяй, этот Хилл, и в биографиях Филдинга для него заготовлена только черная краска? Отнюдь нет! Хиллу принадлежит - наряду со всем прочим - восторженный отзыв о "Томе Джонсе", влияния которого не избежали и собственные его попытки в жанре романа. В комментариях читаем: Граб-стрит - синоним литературного пролетариата. Это так, но этого недостаточно, а главное, здесь совершенно неуместен обычный оттенок пренебрежения. Да, это "литературные клячи", как называл их И. Тэн, это литературный планктон, но была ли бы без него Литература? Вряд ли. В ожесточенном пересмешничестве, в жаркой полемике, не выбирающей выражений ("Англия есть отечество карикатуры и пародий". - А.С. Пушкин), в соревновательском азарте стало возможным чудо: всего за полстолетия сложился просветительский роман в его основных разновидностях - в 1719 году вышел "Робинзон Крузо", а в 1771-м Т. Смоллетт опубликовал "Путешествие Хамфри Клинкера". Строго говоря, только на Граб-стрит мы и встретим писателя в "чистом" виде, независимого от поддержки вельможного покровителя. Он бедствует, ведет полуголодное существование, но он добивается признания у реальной силы - у публики. Успехом у рядовых читателей, а не карьерой (впрочем, незадавшейся) гордился в последние годы жизни Свифт. Граб-стрит неласково встречал новичков, а Филдинг был из молодых, да ранний, и его первые шаги были отмечены сразу же. Роджерс отдает должное своему герою: тот умел на удар отвечать ударом (эти хорошо усвоенные уроки отзовутся в задорном тоне вступительных глав "Тома Джонса"). И вот, в атмосфере сведения счетов, в хлесткой перебранке, обязательно переходящей "на личности", складывается пресловутая "биографическая легенда". После принятия Закона о театральной цензуре, доставившего Филдингу множество недоброжелателей и просто врагов, а затем в период издания задиристого "Бойца" эта "легенда" уже выглядит так: наемный, неразборчивый в средствах писака ведет в высшей степени предосудительную жизнь (распутен, нечестен в долгах и т. п.). После выхода в свет первого романа - "Джозеф Эндрюс" (1742) - нападки переносятся на его поприще романиста, прививая ему стойкую идиосинкразию к слову "критик". После "Тома Джонса" (1749) он ъ полной мере изведал как дружеского участия, так и недоброжелательства и откровенной неприязни, вражды. Посвящение Дж. Литлтону и упоминание о "княжеских милостях" герцога Бедфордского - вещи вполне обычные по тому времени - дают повод к обвинениям Филдинга в прислужничестве. Вскоре следует назначение его на должность судьи, что расценивается однозначно: плата за "услуги". Поскольку речь идет не о частном лице, а о государственном служащем и поминается не кошелек с деньгами (если бы!), а должность, требующая неподкупности и беспристрастия, - ясно, какой моральный ущерб наносила Филдингу подобная "критика". Известия с литературного фронта особого утешения тоже не приносили, тем более что многого Филдинг просто не мог знать. Он не знал, например, что в письмах к своему обожаемому автору далеко не все поклонницы Ричардсона осуждали "Тома Джонса". Мнение же Ричардсона он, конечно, знал, поскольку этот литературный соперник не стеснялся обнаруживать свою "трусливую неприязнь к Гарри Филдингу" (Теккерей) перед Сарой Филдинг, с которой был связан дружескими отношениями. В печати против романа выступил С. Джонсон. Смысл его критики сводился к назиданию: не следует изображать в привлекательном виде сомнительных в моральном отношении героев (эту мысль мы встретим позднее у Теккерея и других викторианских критиков). История литературных взаимоотношений Филдинга со своими знаменитыми современниками (А. Поп, К. Сиббер, С. Ричардсон) достаточно полно освещена у Роджерса. Здесь хочется вывести на свет только одну фигуру - Хораса Уолпола, которого автор почему-то пощадил. Сплетник, злой наветчик - это все слабые слова, они даже приблизительно не передают той откровенно зоологической злобы, которой пышут его "анекдоты". Конечно, сыграла свою роль семейная, "фамильная" неприязнь к Филдингу, но еще больше, думается, выразился "сальеризм" X. Уолпола. При всех своих литературных заслугах (творец "готического романа", автор ценных мемуаров - впрочем, кто их тогда не писал, и сегодня они все ценны в наших глазах) Уолпол всего лишь талантливый дилетант, барчук в литературе. Филдинг - профессионал и гений - не мог не осознаваться им как вечный укор своему существованию. Кощунственно, немилосердно брюзгливое слово Уолпола о посмертно вышедшем "Дневнике путешествия в Лиссабон". Сегодня мы знаем, что смерть Филдинга была горько оплакана соотечественниками, а в ту пору газеты ограничились краткими сообщениями и некоторое время Филдинг упоминался с прибавлением слова "покойный". Англия еще не осознала, кого она потеряла, и приберегала слезы для Ричардсона и Стерна. Впервые развернутый очерк жизни и творчества Филдинга даст Артур Мерфи (1727-1805), подготовивший первое издание его "Сочинений". Неудавшийся драматург (Д. Гаррик бранил его пьесы за "пошлость") Мерфи имел счастье близко знать Филдинга, сотрудничая в 1750-е годы в "Конвент-гарденском журнале". Если при этом учесть, что к изданию были причастны лица из ближайшего окружения (А. Миллар, У. Хогарт, Гаррик), то становится понятным, отчего эти "Сочинения надолго обрели статус самого авторитетного, канонического свода всего написанного Филдингом. Потребовалось время, чтобы исправить его погрешности, а их немало: недостаточно полно представлена драматургия Филдинга, выборочно, с вопиющими пробелами показана его публицистика - на том якобы основании, что писалось все это в спешке, что предмет разговора устарел и не представляет интереса, и т. п. Хорошо хотя бы то, что Мерфи дал полный авторский текст "Путешествия в Лиссабон" (первое издание, вышедшее на следующий год после смерти писателя, было основательно "отредактировано" братом Джоном, снявшим целые куски и даже поменявшим некоторые фамилии). Критические суждения Мерфи неоригинальны и претенциозны (равняясь на "Исследование о гении и сочинениях Попа" Дж. Уортона, он назвал свой очерк "Исследование о жизни и гении Филдинга"), и вспоминают Мерфи не по их поводу. Будучи первым биографом писателя, он несет ответственность за окончательное закрепление "биографической легенды", которая теперь будет стоять между подлинным Филдингом и его читателем целых полтораста лет. Рамки "легенды" он, естественно, расширил, введя в биографию не подкрепленные документами обстоятельства детства и юности Филдинга, его семейной жизни и т. д. Со смертью Филдинга литературные баталии с его "участием" вовсе не отшумели: продолжали сражаться его книги. Еще в 1760-е годы и позже "спор" между Филдингом и Ричардсоном не затих, и, например, Дж. Босуэлл, приведя очередное нелицеприятное мнение доктора Джонсона о Филдинге, от себя добавит, что не согласен с ним. Последующая литературная эпоха - сентиментализм - не благоприятствовала нашему герою. За ним признавали поверхностного наблюдателя, но не проникновенного знатока "сердца". В критический обиход был запущен образ часов: подлинный-де романист (вроде Ричардсона) знает все тайные пружины механизма, а верхогляд (вроде Филдинга) - тот способен только сказать, сколько сейчас времени. Поразительно, как тогда же не задались простым вопросом: а что важнее? Если нужно починить часы, то ясно: нужен часовщик. Но если вы, как Том, рискуете вот в эту самую минуту потерять Софью, то не лучше ли будет, если кто-то своевременно укажет вам на часы, чтобы вы не мешкали и не отвлекались на то, на что не надо сейчас отвлекаться? Образ часов (метафора, признаться, удобная и емкая) санкционировал Джонсон - похоже, с подсказки Ричардсона, который счастливо набрел на него еще в конце 1750-х годов. Отказав Филдингу в праве называться серьезным, основательным романистом, критика с готовностью признала за ним то, не признать чего невозможно): художественное совершенство. Это у него есть, этого у него не отнять, но это - внешнее. Тогда же, в пору раннего освоения творческого наследия Филдинга, в критике ставится вопрос о формах "авторского вмешательства" (вставные новеллы, вступительные главы), причем решается этот вопрос иногда в пользу его художественной системы, иногда - как помеха ей. Аналогично расценивается и "ироикомическая" стихия в роМанах Филдинга. В интересующем нас аспекте эти споры (а в полной мере научные параметры они обретут только в XX веке) интересны постольку, поскольку речь идет об "образе автора", который тогда сливался с личностью автора и тоже "работал" на "биографическую легенду". В самом деле, между книгами Свифта или Дефо и читателем существовала непреложная дистанция. Там автора формально нет - есть герой-рассказчик (Лемюэл Гулливер или Робинзон Крузо) и посредующий между ним и читателем "издатель". В романах Филдинга - иное: на глазах творится художественный мир, оговариваются условия, на которых его надо принимать, - иначе говоря, постоянно поддерживаются отношения с читателем, а поскольку читатель в каждую отдельную минуту вполне конкретное лицо, то в эту же самую минуту "оживает" на страницах романа автор. Это происходит тем успешнее, что держится "автор" непринужденно, раскованно, говорит нестертыми словами, балагурит, "забалтывается". В читательском восприятии автор естественно проецировался на реально существовавшую историческую личность - на Филдинга. Здесь, пожалуй, частичное объяснение того, почему так долго держалась невыгодная для Филдинга-писателя "биографическая легенда": потому что ее поддерживал образ неосновательного, несерьезного "автора" (все могу!). К новым поколениям читателей "легенда" приходила с публикациями мемуаров, переписки и прочих документов "века минувшего". Однако Филдинг успешно завоевывал своего читателя, и, например, опубликование в 1804 году "Переписки" Ричардсона, содержавшей массу несправедливых, мелочных и просто вздорных слов по адресу Филдинга, возымело неожиданное действие: "Переписка" Ричардсона настроила публику против Ричардсона, подарив Филдингу много новых друзей, и романтики С. Колридж, Д. Байрон, Ч. Лэм, У. Хэзлитт отдали свои симпатии классицисту Филдингу, а не Ричардсону, который приближался к сентиментализму и предромантизму и формально был их предтечей. Известна высокая оценка Байроном политической сатиры Филдинга в "Джонатане Уайльде". Проницательностью, глубиной творческого анализа (не свободного от "биографизма") отмечено отношение к Филдингу отца европейского романа нового времени Вальтера Скотта. Вообще же Скотт отдавал предпочтение Смоллетту - наверное, оттого, что тот шотландец. Ширится европейская известность Филдинга: к концу XVIII в. переводы романов "Джозеф Эндрюс", "Том Джонс" и "Амелия" выдержали соответственно 20, 46 и 15 изданий. Замечательный немецкий демократ XVIII века X. Ф. Д. Шубарт еще в 1775 году опубликовал повесть "Из истории человеческого сердца", написанную по образцу "Тома Джонса" (повесть Шубарта в свою очередь послужила источником драмы Ф. Шиллера "Разбойники"). Шиллеру принадлежит восторженный отзыв об авторе "Тома Джонса" (в статье "О наивной и сентиментальной поэзии"). И. В. Гете, побуждая Эккермана изучать английский язык, высказывает знаменательные слова: "Наши романы, наши трагедии, разве они не восходят к Голдсмиту, Филдингу и Шекспиру?" "(И. П. Эккерман "Разговоры с Гете", 3 декабря 1824 года). Филдинга хорошо знали во Франции, правда, в "приглаженных" переводах (Пушкин называл их: "исправительные переводы"). Благожелательно высказывались о Филдинге Вольтер, чья философская повесть "Кандид" (1759) испытала несомненное воздействие "Тома Джонса", и даже Д. Дидро, пылкий приверженец Ричардсона. В России Филдинга переводили с 1760-х годов, в основном с французского и немецкого языков. По поводу гоголевских "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Филдинга и Мольера вспомнит А. С. Пушкин. О Филдинге думал в пору написания "Мертвых душ" Н. В. Гоголь. Однако к 1840-м годам он был уже основательно подзабыт и перевод "Тома Джонса" для "Современника" (1848) был рекомендован В. Г. Белинским с подсказки И. С. Тургенева. Филдинг никак не мог дождаться своего часа, его то и дело оттесняли "актуальные" фигуры - Стерн, Скотт, Байрон, Диккенс. Его второе рождение в России произойдет уже в 1930-е годы. Писательская и личная репутация Филдинга в ХГХ веке во многом определялась отношением к нему У. Теккерея. Это отношение выражается формулой любовь-вражда, причем акцент не закрепится окончательно ни на первом слове, ни на втором. Известную эволюцию, впрочем, позиция Теккерея совершила. Вот рецензия на выход романа "Том Джонс" (1840) - здесь вполне терпимое отношение писателя-викторианца к картинам "низкой жизни" и к личности Филдинга: " (...) не будем обвинять Филдинга в безнравственности, а лучше признаем, что его век был более откровенен, чем наш, и переложим вину (если она существует) с писателя на его эпоху". Другие интонации зазвучат в лекции "Английские юмористы XVIII века" (1851): "тот" Филдинг - "искренне сознающий свои недостатки и готовый исправиться". На время отставшая от Филдинга "легенда" нас