После смерти Шарлотты Филдинг с сестрой Сарой и двумя детьми жил на Олд-Босуэлл-Корт в районе Стрэнда, к северу от церкви святого Клемента Датского. Судя по тому, что с 1744 по 1747 год он платил за жилье около семи фунтов, дом был достаточно солидный - высокий, узкий, правда, на темной, извилистой и не особенно благоуханной улочке. (Всеми продуктами, кроме мяса, торговали на рынках, а мясные лавки густо лепились вокруг Бутчер-роу {буквально - Мясницкая (англ.).}, и, поскольку ни стекол, ни другой защиты не было, туши висели на открытом воздухе в любую погоду.) Но отсюда недалеко до театров, и это было особенно удобное место для проживания юристов. Ведь рядом находились два небольших суда, полудеревянные строения которых к XIX веку заменят каменными. Так что многие законоведы выбирали для жительства именно этот район. Компанейского Филдинга привлекало здесь помимо прочего большое количество кофеен и трактиров. В Саре он нашел, видимо, немалую поддержку: от нее он получал сестринскую нежность, с ней можно было поговорить о литературе. Она в то время работала над продолжением "Давида Простака", которое Миллар в 1747 году напечатал. На этот раз Сара выбрала издание по подписке, и была вознаграждена: подписчиков оказалось больше и имена были блистательнее, чем у брата по выходе его "Собрания разных сочинений". В списке фигурируют и Ральф Аллен, и леди Мэри Уортли Монтегю, и Сэмюэл Ричардсон. Филдинг, как и прежде, написал к книге предисловие, но на этот раз не удержался и кое-что добавил в текст от себя*. Вместе с Сарой в доме появилась подруга дома еще по Солсбери - Маргарет Колльер, чей старший брат так не ко времени взвалил на Филдинга свой долг в четыреста фунтов. Именно Маргарет (Пегги) будет сопровождать писателя в его последнем путешествии в Лиссабон и засвидетельствует его завещание. Чего другого, а женского участия Филдингу хватало, если к тому же учесть, что экономкой у него оставалась Мэри Дэниэл. Сам он в ту пору работой не был перегружен. В октябре 1746 года его посетил на Босуэлл-Корт поэт и критик Джозеф Уортон и нашел в хозяине "славного, учтивого человека". По словам Уортона, лучшим из своих вышедших произведений Филдинг называл "Джозефа Эндрюса". Сейчас такая оценка напрашивается сама собой, но другое дело - 40-е годы XVIII века, когда романы были еще в новинку и считались низким жанром. В октябре 1745 года вышел двухтомник его драматургических произведений; это была случайная мешанина из нераспроданных в свое время изданий. Двухтомник показывал диапазон его творчества, демонстрировал трудолюбие, но читатели ждали не подлатанного старья времен Хеймаркета, а нового, живого слова. Они не знали, что Филдинг работает над будущим шедевром. Каких бы теорий ни держались исследователи, они все сойдутся на том, что к этому времени Филдинг уже работал над "Томом Джонсом". Следует упомянуть и два не особенно значительных произведения тех лет. Более интересным представляется раннее из них (ноябрь 1746 года) - забавный репортаж в духе Дефо "Женщина-супруг". В полудокументальной манере тут рассказывалось о некой Мэри Хэмильтон, которая выдала себя за мужчину и взяла в жены какую-то девицу из Уэлса. Судили ее в Тонтоне, допрос вел кузен Филдинга Генри Гулд. Кроме чисто местного интереса, писателя, видимо, побудило взяться за перо и сходство между Мэри (или "Джорджем") Хэмильтон и другой незадачливой искательницей приключений в мужском наряде - Шарлоттой Чарк. Тысячу экземпляров шестипенсовой брошюры живо раскупили, пришлось давать дополнительный тираж. Почитатели Филдинга склонны отвергать "Женщину-супруга" как сенсационную халтуру, но написана вещица ярко. Второе произведение - ""Искусство любви" Овидия в переложении" - вышло в феврале 1747 года. Это прозаический пересказ начальных частей "Ars Amatoria". Филдинг явно собирался писать еще в том же духе - конечно, при соответствующем спросе, а его, к сожалению, не предвиделось. Помощником, надо полагать, был все тот же безропотный книжный червь - Уильям Янг. Некоторый спад активности в последующие месяцы подсказывает нам, что Филдинг все больше времени отдает "Тому Джонсу", общий композиционный замысел которого уже почти готов. Одновременно он продолжает подвергать свое подточенное подагрой здоровье опасностям и трудностям выездных судебных сессий. Он проводит долгие часы в седле или в продуваемых всеми ветрами, тряских дилижансах. Его ночлег не всегда достаточно удобен, а дни проходят в тесноте судов, где присяжные, адвокаты и судьи рискуют подцепить от заключенных грозный сыпняк (разновидность тифа). А. случаи были: в 1730 году в Тонтоне, куда Филдинг ездил чаще всего, тифом заразился член парламента, главный судья казначейства Томас Пенджелли. Даже столица была небезопасна. "Черные сессии" центрального уголовного суда в Олд-Бейли унесли в 1750 году двух судей, одного лорд-мэра, одного олдермена и еще несколько человек простого звания. Филдингу повезло, что он тогда отправлял свои обязанности в других судах. Сложись распределение мест по-другому, и он вполне мог столкнуться с каким-нибудь заразным преступником в главном полицейском суде на Боу-стрит или в вестминстерском суде - и тогда... Поездки в Бат после изматывающих выездных сессий действовали на него благотворно. Город был достаточно велик, чтобы располагать всеми необходимыми удобствами, и не так огромен, как Лондон, чтобы погрязнуть в трущобах. С начала столетия, когда с легкой руки королевы Анны он стал популярен, Бат постоянно строился. Долгое правление "щеголя Нэша" придало ему изысканную нарядность. По обеим сторонам долины Эйвона веером раскинулись здания Джона Вуда-старшего, построенные в основном из камня, взятого в карьерах Ральфа Аллена. Монументальные ансамбли смотрелись очень элегантно на вершинах холмов; длинные аллеи, кое где обозначенные колоннадой, вились на террасах. В столь удачном сочетании природы и искусства, строгой планировки и естественной непринужденности есть что-то сугубо георгианское*. В этой атмосфере культуры и роскоши Филдинг, будем надеяться, отдыхал и душой, и телом. Исследователи полагают, что летние месяцы 1746, 1747 и 1748 годов Генри и Сара провели в доме, который впоследствии был назван "Сторожка Филдинга", - это в Твертоне, ныне ужасающем пригороде Бата. Предположение, основанное на словах бывшего клавертонского пастора Ричарда Грейвза (более известного своей забавной сатирой "Духовный Дон Кихот"), считается надежным. Тот же Грейвз рассказывает - и опять его слова не расходятся с имеющимися у нас фактами, - что почти каждый день Филдинг обедал у Ральфа Аллена в Прайор-парке. Все это не значит, что "Том Джонс" от начала до конца написан в Бате. Некоторые главы, без сомнения, созданы в Лондоне, да и других своих друзей Филдинг вполне мог навещать в то время - например, Харриса в Солсбери. Существует и другая, уже менее достоверная история, согласно которой в 1748 году Филдинг гостил, причем в самом изысканном обществе, в Рэдвее, графство Уоркшир. Усадьба на Эдж-Хилл принадлежала тридцатилетнему ценителю и знатоку искусства Сондерсону Миллеру; один из пионеров "готики", он построил у себя, пожалуй, самые привлекательные из всех причудливые беседки и псевдоруины*. У Миллера был обширный круг знакомых, и в то лето у него, как предполагают, гостили Уильям Питт, Джордж Литлтон и какой-то "Джордж Филдинг" - видимо, неизвестный нам родственник. Сам же Филдинг, сообщают нам, читал собравшимся отрывки из незаконченного романа. История эта, истоки которой уходят к 1756 году, приукрашена еще и утверждением, будто усадьба Миллера стала прототипом поместья Олверти. Конечно, "готический" особняк Олверти никоим образом не похож на Прайор-парк Аллена, скорее всего, Филдинг хотел тут угодить Литлтону, которому посвящен "Том Джонс", - у себя в Хэгли Литлтон построил замок в псевдоготическом духе, следуя образцам Миллера. А Питт, действительно, навестил Литлтона в Хэгли в августе 1748 года, и если правда, что вся троица была в этом году у Миллера, то она вполне свободно могла отправиться туда и из дома Литлтона. Как бы там ни было, а "Том Джонс" к тому времени был уже почти завершен. Когда Филдинг вернулся в Лондон, домашние и служебные хлопоты отвлекли его от романа. Во-первых, он снова женился: 27 ноября 1747 года, в пятницу, состоялось бракосочетание Генри Филдинга, вдовца, и Мэри Дэниэл, девицы. Церемония происходила в северной части Темз-стрит в небольшой церквушке святого Бенедикта, перестроенной Реном после Великого Лондонского пожара. Приход тут был совсем маленький - меньше восьмидесяти домов (в приходе святого Мартина-на-полях их было более пяти тысяч). Насколько известно, Филдинга ничто с этим районом не связывало, и выбран он был только за свою укромность. Дело в том, что Мэри Дэниэл была уже на шестом месяце. Грозному отцу взяться было вроде бы неоткуда, однако неисправимый сплетник Хорас Уолпол не преминул пустить слух, будто необходимое давление оказал Джордж Литлтон: "Когда некоторые из присутствующих стали хвалить м-ра Л. за то, что он, будучи лордом казначейства, голосовал против кабинета на бедвинских выборах, Филдинг вскочил и, ударив себя кулаком в грудь, вскричал: "Если уж рассуждать о его добродетели, то вот она: я вчера женился". Он действительно женился. Литлтон его заставил". Женитьба аристократического потомка на собственной экономке, естественно, дала пищу пересудливым языкам. Когда Мэри пришло время рожать, Филдинг благоразумно поселил жену в Туикнеме. Мэри исполнилось двадцать пять лет, женщиной она была заботливой, верной, правда, внешне не очень привлекательной (леди Луиза Стюарт не находила в ней "обаяния"). Она доживет до начала XIX века, и, не будь этого замужества, никто бы о ней и не знал. Из-за этого мезальянса насмешки сыпались на Филдинга до конца жизни: и Смоллетт поносил его за женитьбу на "своей, прости господи, поварихе", и даже леди Мэри Уортли Монтегю поумерила к нему свою обычно горячую доброжелательность. Когда у политических противников Филдинга не находилось ничего, чем его зацепить, они всегда могли пустить в ход какую-нибудь колкость по поводу Мэри*. Пока что Мэри была от всего ограждена: Генри снял две комнаты в Туикнеме, и в феврале 1748 года у него родился сын Уильям. Для Сары там места не было, с семьей, вероятно, жила только служанка. Деревянный дом, где они поселились, прятался на задворках узкого переулка Бэк-Лейн и являл собой, как вспоминают, "затейливую старомодную постройку". Как и многих других домов, где жил Филдинг, его давно уже нет, но местонахождение можно определить: это на теперешней Холли-роуд, где Темза делает поворот около островка Ил-Пай. В четверти мили на юг стоял старый дом Попа; четыре года назад он лишился своего хозяина, в покинутом гроте бессмысленно аукалось эхо*. Еще несколько минут вверх по течению, и, миновав жилище художника Томаса Хадсона, оказываешься на Строберри-Хилл*, где предыдущей весной поселился Хорас Уолпол, вынашивавший план до эксцентричности оригинального особняка. Район славился своими прибрежными виллами. Вот каким его описывает Уолпол за несколько месяцев до того, как Филдинг перевез Мэри в новое убежище: "По двум восхитительным дорогам, правда довольно пыльным, без конца проносятся почтовые кареты и фаэтоны; под самым окном проплывают баржи - важные, как лорды казначейства; Ричмонд-Хилл и Хэм-Уокс несколько ограничивают видимость, но зато, хвала Господу, между мной и герцогиней Квинсберри лежит Темза. Престарелых аристократок кругом - словно селедок, а сейчас в поэтическом свете луны у дома мелькнул призрак Попа". Вид из домика Филдинга на Бэк-Лейн был, без сомнения, куда как ограниченнее, и подлунные пейзажи не столь поэтичны. Но для первых дней трудного второго брака место было спокойным и безопасным. Во-вторых, Филдинга отвлекло от работы над романом неожиданное возвращение в театральный мир. Театр, где он подвизался, мы бы сегодня назвали - театр-"фриндж". С марта по июнь 1748 года он участвует в сатирических кукольных постановках на Пэнтон-стрит, недалеко от его любимого Хеймаркета. Он назывался "Мадам де ля Нэш", представления давались в "просторной харчевне". В прессе за 7 марта есть упоминание о первых представлениях, проскальзывает и такой намек: "истинный юмор самого веселого из развлечений (Панч и Джуди) будет, наконец, возрожден"; неделей позже Филдинг перепечатал эту заметку в разделе "Смешные происшествия" своего нового "Якобитского журнала". Никто сейчас не знает содержания этого спектакля, но можно без сомнения утверждать, что он был заострен политически, то есть ратовал за правительство и боролся с католицизмом, филдинг, видимо, не обошел стороной и тогдашние театральные распри: он оставался верным сторонником Дэвида Гаррика, который стал руководителем "Дру-ри-Лейна" и вводил там всякие новшества. Между прочим, в двух "узаконенных" тогда театрах - "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден" - в этом сезоне шли семь фил-динговских пьес. Все это да еще 'Том Джонс" - работы вполне хватало. При этом оставалась служба. Существуют сведения, что в весенней сессии 1748 года он не принял участия, но если принять во внимание планы, которые он наметил, - его решение было правильным. Позже в этом же году газеты напечатали сообщение, что в Бриджуотере, графство Сомерсет, "по дороге на сессию" умер кузен Филдинга Генри Гулд. "Якобитский журнал" перепечатал сообщение с соответствующими панегириками. Но все это оказалось просто вымыслом - Гулд прожил еще сорок шесть лет. Филдинг, видимо, или был в то время в Западных графствах, или мало что знал о делах в родных местах. Новый "Журнал", который я упомянул, тоже отнимал время. Это был опять еженедельник, по духу очень близкий "Истинному патриоту". С пятого декабря 1747 года (не позже чем через неделю после женитьбы на Мэри) до пятого ноября 1748 года вышло сорок девять номеров, ценой два пенса. Гравюры на дереве, открывавшие журнал, традиционно приписываются Хогарту, хотя никаких достоверных свидетельств на этот счет нет. Мы знаем одно: Филдинг с восхищением поминал Хогарта в "Бойце" и "Джозефе Эндрюсе", они были старыми друзьями. В "Журнале" Филдинг взял маску Джона Тротт-Пледа, эсквайра, откровенного якобита: "Имя и звание, под которыми человек публично известен в тавернах, кофейнях и на улицах, могут быть - без нарушения приличий - использованы и в печати". Это, конечно, обычный "ложный выпад". Очень немногие лидеры оппозиции, будь то в 1745-м, 1746-м или в каком другом году, были якобитами. Но Филдингу доставляет удовольствие навлекать на их головы "вечный позор", как сказал когда-то один историк. А в оправдание он заявляет в своем "Журнале", что страну явно колотит "странная, какая-то безрассудная якобитская лихорадка". Но дело Стюартов было безвозвратно проиграно, и истинным поводом для дебатов все чаще становится другой аспект политики, а именно попытка правительства Пелама заключить приемлемый мирный договор в войне за Австрийское наследство. Затянувшаяся кампания выкачивала из страны огромные средства, и мир был просто необходим. Министр иностранных дел, герцог Ньюкасл, добивался на переговорах таких условий, на которые Англия, по мнению многих, вряд ли могла рассчитывать. Наконец, в октябре 1748 года Британия, Франция и Голландия заключили соглашение в Экс-ла-Шапеле. По одному из подписанных французами условий, Франция обязалась выслать Претендента из Парижа, что означало конец всем его надеждам. И теперь, пишет Филдинг в последнем номере "Якобитского журнала", государственные бумаги подскочили, а противники правительства его величества погрузились в тоску. Джону Тротт-Пледу можно уходить на покой. Главные задачи "Журнала", таким образом, были политические, что нашло отражение и в двух довольно скучных памфлетах, сочиненных Филдингом в ту пору. Но на страницах журнала писалось много и о театре или, например, вновь поддерживалась старая мысль "Болтуна" о назначении государственного цензора и "Суда критиков"*. Самое же интересное для современного читателя - это сатирические штрихи в столбце новостей "Смешные происшествия". Листая эти забытые страницы, можно наткнуться на прекрасные образцы филдинговского юмора. Например, к "Галиматье", приписываемой некоему Моргану Скрабу, "адвокату с Граб-стрит", даны великолепные язвительные примечания: ("Четверг. Джордж Макензи, эсквайр, бывший граф Кромарти, его жена и все семейство отправились с постоянного места жительства на Пэлл-Мэлл в место пожизненной ссылки недалеко от города Эксетер, графство Девоншир". "Уайтхол ивнинг пост"). Если бы Овидию пришлось поменять Шотландию на Девоншир, он бы никогда Не написал "Скорбных элегий"*. Смешнее не сказал о шотландцах и сам Джонсон. (Граф Кромарти, сторонник Претендента, был схвачен и приговорен к смерти, но приведение приговора в исполнение было отсрочено.) {Разумеется, не для всякой новости годилось такое балагурство. Когда, например, в марте 1748 года в Бате скончался старый генерал Уэйд, Филдинг перепечатал газетный некролог, а от себя присовокупил: "В частной жизни это был чрезвычайно благородный и отзывчивый человек, и даже простой перечень его благодеяний не уместится на этой странице". - Прим. авт.} Филдингу было не привыкать к оскорблениям, но редко когда по нему били такими частыми залпами, как сейчас. Оппозиционные газеты, вроде "Старой Англии", безжалостно поносили его, раскапывая в прошлом каждый пустячный грешок, промах, неверное суждение*. И естественно, не обходилось без упоминания о его немыслимом браке. Доставалось и за беспутного отца, причем говорилось без обиняков, что не только сын, но и старый генерал когда-то связался с кухонной девкой: В бесспорном равенстве их был один изъян: Отец имел доход, а сын - пустой карман. Явно без сожалений Филдинг в начале ноября перестал издавать "Журнал" и больше такой "долговременной" политической журналистикой не занимался. Кроме того, впереди его ожидало нечто гораздо более важное. 6 Наполненная делами и событиями жизнь неизбежно замедляла работу над "Томом Джонсом". Однако к 1748 году роман был близок к завершению. Бели первые его две трети писались урывками, то за последнюю треть он к концу этого года взялся не разбрасываясь. Исследователи откопали множество разнообразных свидетельств, которые помогают установить время написания той или иной части книги; но эти детали могли вноситься позже, в завершенную рукопись, и поэтому нет смысла целиком и полностью полагаться на них. Одним из важнейших событий времени был выход в свет великого романа Сэмюэла Ричардсона "Кларисса", печатавшегося отдельными томами с декабря 1747-го по декабрь 1748-го. Сколько-нибудь серьезно повлиять на "Тома Джонса" произведение Ричардсона уже не могло, но с "Амелией", как мы увидим, дело обстояло иначе. Филдинг сразу же проникся к "Клариссе" восхищением и дал в "Томе Джонсе" две-три косвенные ссылки на книгу Ричардсона. Когда автор прислал ему сигнальный экземпляр пятого тома, Филдинг ответил восторженным письмом: "Пусть за меня говорит мое переполненное до краев сердце... Отступает ужас, меня охватывает печаль, но скоро сердце претворяет ее в бурный восторг и удивление перед таким образом действий, возвышеннее которого нельзя себе представить". Кончает он письмо искренними пожеланиями успеха. Не менее горячие отзывы, теперь уже на первые выпуски "Клариссы", появились в "Якобитском журнале" за 2 января 1748 года: "Мало кто из древних или новых писателей обладает такой простотой, таким вкусом, таким глубоким проникновением в характеры, такой могучей способностью волновать сердце". Удивительное великодушие, если вспомнить прежний холодок в отношениях этих великих соперников. Жаль, что Ричардсон так и не смог изменить свое отношение к Филдингу - даже после того, как Сара Филдинг вскоре после выхода последнего тома опубликовала лестные "Заметки по поводу "Клариссы""*. Литературный мир ждал "Тома Джонса" с нетерпением, при этом любопытство публики подогревалось еще и огромным успехом "Клариссы". Известный ученый Берч, позже ставший секретарем Королевского Общества, писал своему покровителю 19 января 1748 года: "Мистер Филдинг печатает сейчас трехтомный роман под названием "Найденыш". Мистер Литлтон, который прочел рукопись, утверждает, что произведение написано прекрасно, изобретательно, с захватывающим сюжетом и множеством сильно и живо выписанных персонажей". Еще бы Литлтону не хвалить этот роман! Несколько позже Берч где-то узнал, что Филдингу заплачено за рукопись шестьсот фунтов, и снова он поминает высокое мнение Литлтона о романе. Враждебно настроенные критики писали потом, будто Литлтон бегал по всему городу, пытаясь организовать успешную продажу "Тома Джонса", и добился-таки своего, набрав целую толпу канцелярских крыс, которые рекламировали роман в кофейнях*. Явное преувеличение, конечно, хотя известно, что Литлтон с Питтом всячески старались способствовать успеху книги - а почему бы им не стараться? В декабре Берч сообщает, что некоторые из его друзей листали роман и одобрительно отзываются о юморе и сердечности повествования. Прочитав первые два тома, леди Хертфорд, страстная любительница изящной словесности и завсегдатай салонов, объявила, что новый роман Филдинга лучше прежнего, "Джозефа Эндрюса". Потомки (имея на руках роман целиком) полностью разделяют это мнение. Берч, особенно в компании книготорговцев, держал ухо востро. Поэтому неудивительно, что его информация о гонораре оказалась точной. 11 июня 1748 года между автором и его постоянным издателем Эндрю Милларом был подписан договор. Филдинг отдавал права на "Тома Джонса" за 60 фунтов наличными. Хорас Уолпол сообщает, будто Миллар, когда роман стал пользоваться огромным спросом, доплатил сотню фунтов, но никаких документальных Подтверждений этому нет. Поначалу было решено распространять роман по подписке и, видимо, в трех томах, о чем и упоминает Берч. Однако десятого февраля или в этих числах на прилавках появились шесть небольших томиков в обычном издании. Успех был столь огромен, что первый тираж сразу раскупили, и к концу месяца Миллар объявил о переиздании. Первый раз напечатали не менее двух тысяч экземпляров, во второй - полторы. Три тысячи экземпляров следующего тиража, набранного уже другим шрифтом, вышли 12 апреля. Четвертое издание, на этот раз три с половиной тысячи, появилось в сентябре. Всего за девять месяцев было напечатано десять тысяч экземпляров*. Миллар получил огромную прибыль. Эти шесть томиков стоили сначала восемнадцать шиллингов в переплете (без переплета дешевле), и хотя третье издание уже пошло за двенадцать шиллингов, доход Миллара за этот год составил около шести тысяч. Типографские же расходы съели не более трети этой суммы. Пошли даже слухи, что Миллар на выручку смог обзавестись роскошной каретой и лошадьми. Чему же тут удивляться? Слава о романе быстро разнеслась. К 1750 году его перевели на французский, немецкий и голландский языки, а в Дублине, как и полагается, вышло пиратское издание. На родине "Тома Джонса" приняли чрезвычайно тепло, даже враги Филдинга признавали за романом некоторые достоинства. В этой атмосфере рецензентам газеты "Старая Англия" (бескомпромиссно антиправительственного издания) понадобилось все их упрямство и наглость, чтобы утверждать, будто этот "пестрый шутовской рассказ об ублюдках, распутстве и адюльтерах" ниже "всякой серьезной критики". Другим упрямцем был Сэмюэл Ричардсон, который не поддавался на уговоры друзей хотя бы прочитать книгу. Он, правда, встревожился, когда некоторые из его поклонниц признались, что внимательно и не без удовольствия прочли этот "вульгарно названный" и напичканный "дурными идеями" роман. Так или иначе, но дамы "не переставая болтали о своих Томах Джонсах, а кавалеры - о своих Софьях". Элизабет Картер, талантливый "синий чулок" из Дила, покинула своего любимца Ричардсона, а преданная поклонница Филдинга леди Мэри Уортли Монтегю просидела над посылкой с его книгами всю ночь. "Джозеф Эндрюс" понравился ей все же больше (странно, но создается впечатление, что раньше она его не читала); да и многие другие не нашли в новом произведении столь же ярко вылепленного героя, как пастор Адаме. Но не все были так привередливы, как Ричардсон, или находились так далеко от Лондона, как леди Мэри, которая, живя в Ломбардии, только и делала, что ждала почту из Англии. Одно из газетных сообщений в начале мая показывает, насколько сильно новый роман захватил воображение публики: на скачках в Эпсоме был устроен заезд между гнедым по кличке "Том Джонс" и каштановым по кличке "Джозеф Эндрюс". В _том_ заезде победил "Джозеф". "Том Джонс" - одна из самых знаменитых книг в английской литературе, и вряд ли стоит подробно пересказывать ее сюжет или распространяться о ее героях. Тут в избытке все прославившие Филдинга качества - бьющий через край юмор, вкус и жизнелюбие, душевная щедрость и тонкая наблюдательность. Рассказ бурлит происшествиями и смешными приключениями. В то же время развертывается и моральная драма: непосредственный и по природе добрый герой противопоставлен лицемеру Блифилу, "законному" наследнику сквайра Олверти. Зловещие наставники Тома, Тваком и Сквейр, берут сторону Блифила - это единственное, в чем сходятся непримиримые спорщики. Великолепно выписана "липкость" Блифила, ее ощущаешь почти физически; как в истории с Урией Хилом, одна из опасностей, которую Блифил представляет для главного героя, - это соперничество в любви, и, как с Хипом, в его ухаживаниях за Софьей есть что-то отвратительное, извращенное. Героиня романа - еще одна блестящая удача Филдинга: в ранней прозе девушки редко получались такими живыми, полнокровными - хотя бы потому, что у них было мало возможностей для полного самовыражения в реальной жизни. Амурные перипетии поданы мягко, любовно, но без слащавости, а броская мужественность Тома уравновешивается страстностью и решительностью героини, полностью отдающей себе отчет в своих чувствах. Обычно считается, что Софья списана с первой жены Филдинга, и хотя образ тут - не точная копия жизни, определенные черрл Шарлотты на портрете явно видны. В Олверти же обычно находят и Литлтона и Ральфа Аллена, причем последнего будто бы здесь больше. Если это так, то живого человека заслонил чересчур типизированный характер. Можно задаться и таким вопросом: не воплотилось ли в романе кое-что из жизни самого автора? Сиротой он, конечно, в полном смысле этого слова не был, но с одиннадцати лет остался без матери, отец всегда был далеко. Можно утверждать, что в известном смысле Филдинг был лишен наследства: потомок аристократической фамилии, он рос бес всяких реальных надежд на будущее, и его душу расколол надвое семейный разлад. Конечно, Том представляет собой нечто большее, чем одну из ипостасей Филдинга, но сама эта проблема вполне правомерна. Не так давно Рональд Полсон подметил, что и в приключениях Тома, и в его характере есть что-то общее с "Красавчиком" - принцем Чарли, если, само собой, смотреть на Претендента глазами его сторонников*. То же самое и Блифил: на него пошли такие краски, какими якобиты разукрашивали представителей Ганноверской династии. Это вовсе не значит, что Филдинг в глубине души солидаризировал делу Стюартов, но какая-то усложняющая роман нотка все же слышится. "История" Тома Джонса искусно вплетена в историю страны*. В романе много глубоко оригинальных особенностей. Например, вступительные главы к каждой книге, где Филдинг объявляет свои законы и берет на себя роль судьи-критика. Эти главы сообщают повествованию особый интеллектуальный накал и особую плотность, которой раньше в английской прозе не было. По сравнению с "Томом Джонсом" романы Даниэла Дефо кажутся рыхлыми и скованными. Кстати, нет никаких данных, что Филдинг читал Дефо; избежал он вероятно, и влияния Элизы Хейвуд et hoc genus omne {Разумеется, не для всякой новости годилось такое балагурство. Когда, например, в марте 1748 года в Бате скончался старый генерал Уэйд, Филдинг перепечатал газетный некролог, а от себя присовокупил: "В частной жизни это был чрезвычайно благородный и отзывчивый человек, и даже простой перечень его благодеяний не уместится на этой странице". - Прим. авт.}. По форме филдинговская книга не имеет прецедентов в ранней литературной традиции. Основным образцом для нее, как и в случае с "Джозефом Эндрюсом", стал древний эпос, не ренессансный эпос Тассо или Спенсера, а именно античный - Гомера и Вергилия. И чтобы понять, как сделан "Том Джонс", полезнее прочесть "Одиссею", чем выискивать "источники" в современной Филдингу литературе. А помимо эпических поэтов, надо вспомнить и обожаемого им Лукиана с его кривой, разочарованной усмешкой. Сатирик II века новой эры, уроженец Сирии*, Лукиан писал на греческом языке с удивительным остроумием и очень трезвой точностью. Вот что говорит о нем Гилберт Хайет в своей "Классической традиции" (после этой книги и Филдинг становится понятнее). "О боги! - восклицает он, - сколь же глупы смертные!" Но в его голосе куда больше мягкости, а в сердце доброты, чем у его римских предшественников. Его творчество - это мост между диалогами таких философов, как Платон, вымыслами Аристофана - и пессимистической критикой сатириков. Он был любимым греческим автором Рабле. О его рассказах про фантастические путешествия, видимо, помнил и Свифт, когда писал "Гулливера", и Сирано де Бержерак, когда отправлялся на луну. Именно такие мужи, а вовсе не жалкие писаки, заполонившие английскую литературу, вдохновляли Филдинга. Вот как он взывает в "Томе Джонсе" к "Гению, дару небес": "Явись же, о вдохновитель Аристофана, Лукиана, Сервантеса, Рабле, Мольера, Шекспира, Свифта, Мариво, наполни страницы мои юмором, чтоб научить людей лишь беззлобно смеяться над чужими и уничиженно сокрушаться над собственными безрассудствами"*. Именно в такой компании Филдинг обрел источник подлинно творческой фантазии. Как-то он назвал Лукиана, Сервантеса и Свифта "великим триумвиратом" смеха и остроумия. Сервантес для него был главой писателей нового времени, а его "Дон Кихот" (1605-1615) превосходил все остальные книги. Филдинг считал этот роман "всеобщей историей мира", непревзойденной картиной человеческой судьбы одновременно в ее комических и трагических проявлениях. Поэтому "новая область в литературе" не далась бы Филдингу, не будь "Дон Кихота". Уже в конце жизни писателя его соперник Тобайас Смоллетт взялся за пятый по счету перевод "Дон Кихота" на английский язык и создал единственный вариант, способный соперничать по успеху с переводом Мотто начала XVIII века, который Филдинг, видимо, хорошо знал. (Я думаю, можно с уверенностью предположить, что он не очень-то читал по-испански.) В Англии вообще было полно и сокращенных вариантов "Дон Кихота", и его переделок, и разных романов, перепевающих его темы ("Дон Кихот-девица", "Духовный Дон Кихот"), и пьес и поэм, продолжающих историю Рыцаря Печального Образа из Ламанчи. В 'Томе Джонсе", несмотря на некоторую схожесть Партриджа с Санчо Пансой, прямой связи с "Дон Кихотом" меньше, чем в "Джозефе Эндрюсе", но живительный дух его - реализм без всякого цинизма, сострадание без слезливости, остроумие без злобы - пронизывает произведение этого ученика Сервантеса. При достаточном старании исследователь может выискать в "Томе Джонсе" непрямые заимствования у кого-нибудь еще - например, у Поля Скаррона, популярного французского автора комических романов середины XVII века. Но это явно не глубокий "источник", и совпадения тут могут быть только в мелочах. Нельзя анализировать "Тома Джонса" и в традициях плутовского романа - разве что в самом общем плане. Сравнения с подлинными пикаресками - "Ласарильо с Тормеса" (1554) или "Плут Паблос" (1626) Кеведо - сразу же выявят различия. Там плутовской герой, пикаро - это плут в самом настоящем значении этого слова: мошенник, хитрый бездельник. А Джозеф или Том - скорее простаки в мире растленных или изощренных хапуг. На английской почве более близки плутовскому роману ранние произведения Смоллетта; даже Моль Флендерс у Дефо, если не брать в расчет ее пол, - отчасти пикаро. Нет, Филдинг видел свою задачу в другом. Он и сделал другое: приспособил высокие жанры классической литературы к современному ему жизненному материалу. Он попытался сделать в прозе то, что сатирики-августинцы сделали в ироикомической поэзии: не трогая модные тогда формы, расширил границы древних. К его творчеству как раз применим старый, мало и пренебрежительно используемый теперь термин: "неоклассицизм". Он пишет о 40-х годах XVIII века в формах, выработанных двухтысячелетней традицией. Одно из величайших новаторств его романа состояло в том, что предваряющие каждую книгу главы (прием, впервые использованный в "Джозефе Эндрюсе") он превратил в нечто вроде непринужденных бесед с читателем на литературные и моральные темы. Конечно же, повествователь в этих главах - не сам "реальный" Филдинг, а скорее особый рупор авторских идей, акцентирующий одни стороны характера писателя и замалчивающий другие. Нам известно, что обстоятельства жизни Филдинга, его настроения часто не соответствовали тону этих бесед. Подобно Моцарту, он умел смеяться, когда в "реальной" жизни происходили мрачные, даже трагические события. Так что наивно оптимистичный, всегда веселый Филдинг - это заблуждение, вспомните его жизнь. В самом деле, многие поколения читателей, смакуя благодушное повествование с ироническим комментарием, ощущали, будто рядом с ними в комнате находится милый, сердечный собеседник: "Исследуйте свое сердце, любезный читатель, и скажите, согласны вы со мной или нет. Если согласны, то на следующих страницах вы найдете примеры, поясняющие мои слова; а если нет, то смею вас уверить, что вы уже сейчас прочли больше, чем можете понять; и вам было бы разумнее заняться вашим делом или предаться удовольствиям (каковы бы они ни были), чем терять время на чтение книги, которой вы не способны ни насладиться, ни оценить. Говорить вам о перипетиях любви было бы так же нелепо, как объяснять природу цветов слепорожденному, ибо ваше представление о любви может оказаться столь же превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на звук трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на говяжий филей". Филдинг явно получает удовольствие, пользуясь правами тирана, поставленного для блага читателей". Он не задирает нас, как Свифт, не надоедает, навязываясь с откровенностями, как Стерн. С добродушной заботой о нашем же благе он ставит нас м наше законное место. Естественная для него форма выражения - не морализаторское эссе, а перескакивающая с одного на другое беседа, мастерами которой были в лучшие дни радиотрансляций Д. Б. Пристли и Ч. С. Льюис. Со своим запасом анекдотических историй и вкусом к простому слову Филдинг мог бы стать непревзойден-ным радиокомментатором. Фильм "Том Джонс", поставленный Тони Ричардсоном в 60-е годы, уловил и передал много привлекательных черт романа - не один здоровью смех, но и тонкую иронию, и разящую сатиру. Другие же особенности произведения, естественно, не поддались переводу на язык кино. В распоряжении Ричардсона было недостаточно средств чтобы выявить, например, четко выверенную симметрию в конструкции обмана. Не справился он и с якобитским мятежом, тонко вплетенным в центральную часть романа Филдинг - тот мог положиться на полное знание событии своими читателями; и биографу доступно, как это сделано у меня, дать краткий обзор 1745 года, но кинорежиссеру трудно разорвать фильм, чтобы проследить судьбу Претендента ("Тем временем, вернувшись в долину..."). И все-таки благодаря киноверсии многие впервые познакомились с романом и прочли его после фильма. Знаменательно что и сам Филдинг не гнушался средств массовой коммуникации своего времени*. "Том Джонс" утвердил положение Филдинга как одного из величайших писателей современности. Но не успел еще роман выйти в свет, как извилистый жизненный путь писателя сделал еще один поворот. В конце 1748 года, когда Филдангу не было и сорока двух лет, он ступил на новое поприще. Глава VI СУДЕЙСКОЕ КРЕСЛО (1748-1752) 1 За 1748 год в городском суде Вестминстера появилось два вакантных места. Указом от 20 июля на пост мирового судьи в этом округе был назначен Генри Филдинг. Вступление в должность состоялось 15 октября, на следующий день нового судью привели к присяге. Годом раньше его выдвигали на пост судьи в графстве Мидлсекс. Но поскольку судейская должность во всех графствах была связана с определенным имущественным цензом (в Вестминстере этого не требовалось), то принять присягу в Мидлсексе Филдинг не смог. Судя по недавно опубликованным данным, еще прежде Филдинг получил место главного управляющего при хранителе Нью-Фореста {Лесистый район на юге Англии.}, герцоге Бедфордском (протекцию ему составил сам хранитель). Назвать эту должность синекурой никто не посмел бы, а кроме того, от нее пришлось бы отказаться, займи Филдинг место судьи в Мидлсексе. Однако для начала и это было неплохо. В "Якобитском журнале" Филдингу не раз доводилось защищать интересы герцога; теперь он всячески старался наладить отношения с этим вельможей при посредничестве его агента Роберта Батчера. Для Филдинга начинался последний и в некотором отношении самый почетный этап его беспокойной карьеры. Кому десять лет назад могло прийти в голову, что беспечный писака займет судейское кресло! Он заранее готовился выслушать колкости по поводу нового назначения, и ждать пришлось недолго. Оппозиционные газеты, вроде "Старой Англии", высмеивали неосновательность его юридических знаний (что, кстати сказать, было несправедливо), изображали Филдинга стихоплетом, раз-другой сунувшим нос в свод законов. "За время испытательного срока в суде я прочел несколько пьес да сочинил пару памфлетов. Лучшей подготовки к судейской практике не придумаешь" - такие признания навязывали Филдингу его недоброжелатели. Серьезнее были обвинения в близости к правительству, особенно к новому министру кабинета герцогу Бедфордскому. Достаточно прочесть сатирическую автобиографию Филдинга на страницах "Старой Англии", чтобы понять, какой нелицеприятный образ нашего героя создавала тогда пресса: "Охотник за чужими состояниями, нахлебник у собственных содержанок, я проигрался во всех тавернах и залез в долги к своим домохозяевам и их слугам; в злачных местах обобрал уличных девок; обманул доверие своих благодетелей как чиновник, христианин, судья и драматург; подвизался за гроши у книгопродавцев и в газетах; сочинял пасквили на людей добродетельных и воспевал приключения лакеев; составил жизнеописания доносчиков; погубил сцену, опозорил прессу, натравил на нее закон; не заплатил ни пенни домовладельцам за целые десять лет, обвел вокруг пальца всех лавочников и виноторговцев в округе; одурачил да еще и разбранил всех друзей; потерял наличные, кредит и доверие, а заодно истощил милосердие всех на свете; и вот, преследуемый кредиторами и судебными исполнителями, слыша со всех сторон вопли и проклятия мною обиженных, я не только уцелел, но еще ухитрился проникнуть в благословенные места, куда нет хода злоумышленникам. И так далее. Некоторые обвинения можно было услышать и прежде, но на этот раз особенный упор почему-то делается на склонность Филдинга к выпивке. Наше представление о характере писателя трудно согласовать с тем, что он будто бы "истощил милосердие всех на свете". К сожалению, остальные пункты обвинения, весьма вероятно, имеют под собой какую-то почву. "Главная причина нападок на Филдинга проста: ему все более покровительствовал герцог Бедфордский. Без сомнений, место судьи ему досталось по настоянию герцога, перед которым ходатайствовал Джордж Литлтон. Потомок богатого и знатного рода, он в 22 года унаследовал титул от старшего брата и сразу примкнул к оппозиции правительству Уолпола. Когда Уолпол вышел в отставку, герцог стал набирать сторонников (их прозвали "бандой из Блумсбери") и при Пеламе вошел в правительство. Кроме того, он заслужил местечко в истории как один из первых энтузиастов крикетаЛрей и Хорас Уолпол, оба хлебнувшие горя из-за игры в Итоне, не упускали случая пройтись по адресу "поганых крикетистов"; остается надеяться, что рослый и мускулистый Филдинг сохранил более приятные воспоминания о школьном крикете. Войдя в правительство, герцог с некоторым шиком обосновался в Бедфорд-Хауз в верхней части площади Блумсбери. Вплоть до 1800 года за особняком простирался пустырь, но потом бурное строительство во владениях Бедфордов заполнило домами весь район до нынешней Рассел-Сквер. Что до его фаворита, клиента, подпевалы - по-всякому называли Филдинга, - то он в ту пору перебирался с квартиры на квартиру. Осенью 1748 года, по возвращении из Западных графств и накануне вступления в судейскую должность, Филдинг ненадолго поселился на Браунлоу-стрит, улочке, замыкавшей тогда верхний конец Друри-Лейн. Через несколько недель он уже перебрался в особняк Мердз-Корт на Уордур-стрит - в самом центре нынешнего Сохо. Забавно, что Филдинг вершил правосудие как раз в том районе, репутация которого вряд пи порадовала бы моралистов того времени*. Но уже в начале декабря Филдинг снова переселился - в этот раз на продолжительное время - в большой дом на западной стороне Боу-стрит, в двух шагах от нынешнего здания Оперного театра "Ковент-Гарден". Здесь ему предстояло и жить, и исполнять обязанности мирового судьи: нередко важные должностные лица жили там же, где и служили - например, Пепис квартировал в Адмиралтействе. На Боу-стрит судебная зала помещалась в цокольном этаже, жилые комнаты - выше. Участок же, как легко догадаться, принадлежал герцогу Бедфордскому, который сдал его сроком на двадцать один год прежнему судье, знаменитому сэру Томасу де Вейлу. Любопытно, что, хотя де Вейл умер в 1746 году, именно его душеприказчики передали все помещение Филдингу. Юридически дом перешел во владение Джона Филдинга лишь в 1766 году, когда он заплатил герцогу Бедфордскому единовременно триста фунтов и еще десять фунтов ренты. Сразу после де Вейла дом занимал судья Грин, но 14 ноября 1748 года он вышел из корпорации юристов, и 9 декабря сюда въехал Филдинг. Это самый известный его адрес. Тремя днями позже Филдинг писал герцогу с просьбой сдать ему дом (или несколько домов) за годовую плату в сто фунтов. Это и был бы его имущественный Ценз на должность судьи в Мидлсексе. Тогдашняя практика позволяла человеку занимать одновременно судейские посты в городе и в графстве, тем более что в данном случае юрисдикция графства простиралась вплоть до центра Лондона, где имелись такие рассадники порока, как кварталы Сент-Джайлз и Сент-Джордж. Понятно, что эффективная борьба с преступностью требовала сотрудничества между властями города и графства*. Через несколько дней после отправки письма Филдинг получил согласие герцога и 19 декабря снова обратился к нему - уже с благодарственным посланием: "Нет таких слов, чтобы выразить мою признательность несравненной доброте Вашей светлости..." Заняв судейское кресло, пришлось отказаться от места управляющего, но жертва была невелика. Поначалу герцог Бедфордский собирался сдать в аренду Филдингу несколько домов по Боу-стрит и Бедфорд-стрит. Потом он передумал и предложил Филдингу недвижимость на Друри-Лейн - за сто тридцать пять фунтов в год. Герцог приобрел эти дома вблизи от театров сравнительно недавно и уже сдал один дом Дэвиду Гаррику, а другой - опытному антрепренеру Джеймсу Нейси, который в былые времена ставил филдинговские пьесы в Хеймаркете. Новому судье была назначена номинальная плата за аренду в тридцать фунтов, но, как обнаружил после смерти Филдинга его брат, за землю ни разу "не было уплачено ни одного шиллинга". Долг составил 712 фунтов, но герцог его простил по истечении срока аренды. Все это, впрочем, еще впереди. А 13 января 1749 года Филдинг только принял присягу в качестве нового судьи Мидлсекса; церемония повторилась, когда через полгода, в согласии с цензом, были подтверждены его имущественные права. Понятно теперь, почему в посвящении к "Тому Джонсу", опубликованному в феврале 1749 года, выражается "благодарность герцогу Бедфордскому за его княжеские милости". Долг платежом красен, а недоброжелательная критика затаила за пазухой еще один камень {Об этой и других сделках между герцогом и Филдингом см. важную статью Баттестинов*. Там впервые напечатаны 18 писем Генри Филдинга, его брата, второй жены и сына. Среди прочего мы узнаем из этой переписки о печальном состоянии писателя из-за развившейся подагры. В письме к доверенному лицу герцога от 21 ноября 1749 года в первых же строках сообщается: "Я еще не в состоянии - бог весть когда смогу - стоять на ногах..." Тогда под подагрой понимали целый ряд заболеваний - от артрита до ревматизма. - Прим. авт.}. Особняк на Боу-стрит с 1739 года, когда его занимал сэр Томас де Вейл, оставался центром уголовных расследований на протяжении более века (Скотленд-Ярд был основан лишь в 1891 году). Де Вейл воевал в чине полковника при герцоге Мальборо; судьей он стал в возрасте 45 лет в том самом году, когда Филдинг вернулся из Лейдена. В 1730-е годы де Вейл сделал очень много для того, чтобы очистить столицу от преступников, он даже сумел покончить с несколькими шайками мошенников, наследовавшими опыт Джонатана Уайльда. Во время "пьяного бунта" 1736 года де Вейл беспощадно расправился с вожаками, и в схожих обстоятельствах Филдинг воспользуется этим уроком. Ревностный приверженец ганноверской династии, покойный судья зорко слепил за всеми, кого подозревали в симпатиях к якобитам, стало быть, за всеми католиками. Во время мятежа де Вейл самолично арестовал безобидного лорда Диллона в его поместье в Барнете: у ирландских католиков Диллонов верность Стюартам была в крови, и не ударив палец о палец, просто в силу исторического прецедента его лордство в 1745 году попал в изменники*. Кроме того, де Вейл собирался вести в бой отряд вестминстерской милиции, но отступление Претендента из Дерби лишило судью возможности отличиться. За год до этого он был возведен в рыцарское достоинство, подавив очередные беспорядки среди разномастной челяди на Пэитон-стрит (туда частенько захаживал Филдинг). Де Вейл умер от инсульта в 1746 году*. До Филдинга место судьи на Боу-стрит пустовало недолго. Преемник ничуть не уступал де Вейлу, и энергичные усилия обоих по искоренению преступности вполне сравнимы. Отметим, правда, что речь шла о преступности, как понимали это слово в то время. Филдингу выпала роль, напоминающая не столько нынешнего английского судью-магистрата, сколько полицейского чиновника в европейских странах. Он занимался, например, розыском преступников, поскольку непосредственно ему подчинялся маломощный корпус констеблей. Среди главных его обязанностей было также поддержание общественного порядка, и, случись надобность в "чтении Закона о мятеже", именно Филдингу предстояло торжественно огласить его решительные меры. Там были, например, такие пункты: "Постановляется... буде какие-то люди беззаконно, мятежно и буйно соберутся вместе ради нарушения общественного покоя и буде они начнут беззаконно валить или разрушать какую-либо церковь, или часовню, или иное здание, предназначенное для религиозных обрядов, или жилой дом, амбар, конюшню или другое строение, то таковое действие объявляется уголовным преступлением, хотя бы в нем участвовали священнослужители, и нарушители покоя, соответственно, приравниваются к преступникам и должны принять смерть..." Обязанности у Филдинга были, скажем прямо, не из легких. Новый судья довольно скоро почувствовал их бремя: уже 2 ноября пришлось осудить "распущенную бездельницу, нарушительницу покоя, не сумевшую дать толкового отчета в своих действиях". На протяжении первого месяца судейской практики он разбирал дела самого разного рода, в основном - воровство рубах или постельного белья. Однажды ему попалась кража железной кочерги и метлы. Интереснее было, выражаясь профессиональным языком, дело одной девицы, которая не сумела прокормить незаконнорожденного ребенка. Ей повезло, что она попала к Филдингу, а не к кому другому - не к мистеру Трэшеру, например, судье-проходимцу из романа "Амелия". Еще одно дело: 9 декабря 1748 года Филдинг приговорил к каторжным работам мужчину, обокравшего священника. Через неделю на Боу-стрит предстал - бывают же такие совпадения! - "некто Джонс", обвиняемый в том, что "предыдущей ночью без всякого к тому повода оглоушил мотыгой молодую женщину". В суде разбирался целый ряд таких дел, большинство подследственных уже находились под стражей; наиболее серьезных преступников отсылали в Ньюгейт и другие тюрьмы со строгим режимом (насколько он вообще был возможен в рамках продажной пенитенциарной системы; стража подкармливалась за счет заключенных, состоятельные узники взятками покупали себе поблажки, а иной раз даже свободу). Похоже, Филдинг не обольщался насчет своей миссии. Со времен беспутной и безденежной молодости он сохранил ясное представление о жизни на дне Лондона, а годы в адвокатуре научили его в житейских недоразумениях, в нищете и лишениях видеть основные причины преступности. Фальшивомонетчики, проститутки, мелкие жулики и вымогатели сидели на скамье подсудимых вперемешку с убийцами и грабителями. Конечно, среди них были и законченные негодяи. Но тогдашний уровень юриспруденции не позволял уверенно отделить их от горемык и злосчастных жертв общественного распорядка. С самого начала Филдинг показал себя строгим судьей, хотя в нашем распоряжении есть свидетельства, что он в то же время оставался справедлив (можно добавить: справедлив - в рамках системы). Враги писателя, как мы видим, готовы были попрекать его чем угодно, но даже они не выдвинули ни одного серьезного обвинения по поводу его действий в суде. Нельзя умолчать о дошедшей до нас крайне неприятной "зарисовке с натуры" на тему: как жили на Боу-стрит. Хорас Уолпол поведал, как двое светских людей, Ригби и Батхерст, "прошлым вечером потащили слугу, пытавшегося застрелить одного из них, к Филдингу, который, в дополнение к прежним своим занятиям, стал - по милости мистера Литлтона - судьей Мидлсекса. Филдинг велел им передать, что он ужинает, и просил явиться на следующий день. Оба господина, не склонные мириться с подобной вольностью, вихрем взлетели по лестнице наверх; они нашли судью в компании одного слепца, трех ирландцев и девицы; перед ними на одном блюде лежали холодный барашек и кусок окорока, и скатерть была серой от грязи. Филдинг нимало не смутился и даже не предложил вошедшим сесть. Ригби нередко видел, как Филдинг приходил клянчить пару гиней у сэра Чарлза Хэнбери Уильямса, а Батхерст был свидетелем того, как Филдинг напрашивался к его отцу на обеды; поэтому наши господа не стали с ним церемониться, а просто взяли кресла и уселись; судья перед ними извинился". Все биографы Филдинга склонны с крайним скептицизмом относиться к этой истории (она датируется маем 1748 года). Я же нахожу ее вполне достоверной. Хорас Уолпол множество раз засвидетельствовал свое предвзятое отношение к Филдингу, и поэтому за столом у Филдинга, скорее всего, сидели вполне достойные люди: слепец - это его сводный брат Джон (о нем я еще скажу подробнее), а беспутной девицей могли счесть его жену Мэри (хотя в этом пункте я не спешу согласиться с остальными биографами). Во всяком случае, вполне возможно, что и после своего назначения судьей Филдинг продолжал жить безалаберно и запросто. Сорокалетние привычки не исчезают за пару недель. Ему приходилось много работать, а помещения были тесные, воздух спертый, и вполне естественно, что он хотел хорошенько расслабиться по вечерам. Я бы очень удивился, если бы выяснилось, что те три ирландца пришли к нему потолковать о сложных вопросах юриспруденции. Да, Филдинг бывал и брюзглив, и несдержан, и мы погрешим против истины, приписывая ему неизменную тактичность обращения или светские манеры. В конце концов, он вел жестокую войну в крайне неблагоприятных условиях. Его могли поднять днем и ночью, а отдых (хотя как бы он его выкроил?) - отдых уже не восстанавливал сдавшее здоровье. Вокруг лежали лондонские трущобы; печально знаменитый приход Сент-Джайлз был в пяти минутах ходьбы от Боу-стрит, а чуть дальше - "округ Друри", где в театрах служило меньше народу, чем в публичных домах. В распоряжении Филдинга было очень мало людей. На весь приход Сент-Джайлз с населением в тридцать тысяч человек он мог выделить только пять констеблей, десять старшин округа, десять дорожных смотрителей и десять мусорщиков. В округе Сент-Мэри-ле-Стрэнд на две с половиной тысячи жителей приходились один констебль и двое мусорщиков. В округе Ковент-Гарден один выборный с помощником и четырьмя констеблями отвечали за порядок среди пяти тысяч жителей. (Позднее я подробно объясню их задачи. Пока же следует подчеркнуть, что на Боу-стрит еще не создан корпус профессиональных полицейских: организацией такого корпуса мы обязаны братьям Филдингам.) Успешно справляться с такой работой в XVIII столетии мог только хорошо обеспеченный человек, в чем Филдинга никак не заподозришь. Например, Ральфу Аллену удавалось быстро решать возникавшие проблемы только потому, что у него были деньги, он мог нанять сколько нужно людей и каждого обеспечить работой. Но и Филдинг, как мог, сражался на своем посту. Конечно, он мечтал о должности повыше: в глубине души он еще лелеял надежду пробиться в Суд королевской скамьи, по стопам деда с материнской стороны. Позднее его двоюродный брат, в ту пору незаметный чиновник, станет судьей в Судах по делам казначейства и общегражданских исков. Но Гулды это Гулды, и Филдинг им не чета: беспорядочная жизнь, беспутное существование, скверная репутация, скандальный брак - вот все, что он имел. И печальнее всего, что уходило здоровье. 2 Из-за деловой суеты все последние месяцы Филдинг не мог уделять должного внимания дому. Между тем в семействе прибавилась еще одна дочь, крещенная именем Мэри Амелия 6 января 1749 года в церкви Сент-Пол в приходе Ковент-Гарден. К несчастью, ей довелось прожить лишь одиннадцать месяцев. За неделю до рождества ее отпели в той же церкви. Хотя Филдинг проживал в приходе Сент-Пол, родные места были рядом. Приятнейшими были прогулки в недавнее прошлое - в приход Сент-Мартин. Редко кому удавалось, столь часто меняя адреса, в сущности говоря, никуда не уезжать. Вся его жизнь в Лондоне уместилась на пятачке в четверть квадратной мили. Филдинга-драматурга, студента-юриста, молодого адвоката и, наконец, судью окружали одни и те же хорошо знакомые ему кварталы между Темпл-Бар и Чаринг-Кросс. Тогда, как и нынче, карьеристы старались поскорей отделаться от прежних знакомств, забыть улицы, где они бедокурили в юности. А Филдинг не изменял своему кварталу. Если он прежде, в театральную пору своей жизни, был завсегдатаем таверны "Роза" на Рассел-стрит*, то, и ставши судьей на Боу-стрит, он вряд ли удерживался от соблазна забежать в это близко расположенное заведение. Если холостяком и даже в первое время после женитьбы Филдинг проводил вечерок-другой в кофейне "Старый мясник", то трудно поверить, чтобы в зрелом возрасте он лишил себя этого удовольствия. К этому времени с ним жил его сводный брат Джон. Сыну генерала Филдинга от второго брака исполнилось двадцать восемь лет. В восемнадцать он неизвестно отчего ослеп*. Ему предстояло разделить с Генри поприще мирового судьи, а его вклад в усовершенствование правопорядка оказался даже большим. Но работать с Генри рука об руку ему пришлось только однажды: 19 февраля 1749 года они основали "Всеобщую контору услуг", где Джон стал управляющим. Контора исполняла функции "Тетушек для всех" {Лондонское бюро по выполнению услуг на дому (уход за больными, присмотр за детьми и т. п.).}, и не исключено, что это выражение восходит как раз к названию конторы Филдингов (было, правда, еще старое выражение "всеобщая служанка", которое означало: "прислуга на все руки"). Фирма братьев Филдингов осуществляла наем людей для различных видов работ, распоряжалась недвижимой собственностью, занималась денежными ссудами, страхованием и прочими видами посредничества. В качестве консультантов они также брали на себя организацию путешествий, опередив агентство Кука почти на столетие. В те времена (как, впрочем, всегда) найти слугу было непросто, и лондонцы наводнили контору соответствующими просьбами. Братьям повезло, что в газетах еще не завели раздел частных объявлений. Усилиями Джона предприятие процветало. После краткого пребывания на Сесил-стрит контора переехала на угол Касл-Корт, напротив недавно выстроенного торгового квартала, который тогда, по словам историков, с восторгом называли "последним достижением в планировке магазинов". Контора Филдингов занимала, скорее всего, верхний этаж какой-нибудь небольшой лавки из тех, что теснились кругом, - обойные, эстамповые, скобяные, аптекарские... В этой части Стрэнда уцелело несколько деревянно-кирпичных домов, но тон задает строгая георгианская архитектура, рядом с которой кричат угловатостью линий постройки XVII века. Не прошло и трех лет, как братья Филдинги нашли выгодным открыть филиал своей конторы в Бишопсгейте; со временем появились конкуренты - "Общественная контора услуг", такое же частное предприятие, только название, как у государственного учреждения. В деле Филдингов Генри принадлежали двадцать частей общего пая, которые в завещании он поровну разделил между женой и детьми. Контора Филдингов брала на себя выполнение самых разных поручений, что видно из одного пикантного примера. Лондонское отделение их фирмы торговало снадобьем под названием "вода Гластонбери". Снадобье обрело шумную славу после того, как с его помощью старик Мэтью Чэнслор чудотворно излечился от "астмы и чахотки" ("чахоткой" называли и туберкулез, и вообще любое хроническое заболевание легких). Молва гласила, будто Чэнслору во сне было велено регулярно выпивать стакан воды из источника у подножья холма Тор в Гластонбери. По легенде, источник берет начало из чаши святого Грааля, принесенной в Гластонбери Иосифом Аримафейским, чьи странствия с чашей Грааля в Авалон описаны у Мэлори и других авторов*. В апреле 1751 года Чэнслор под присягой дал показания о своем исцелении, и к источнику началось паломничество. Больные позабыли про Бат и горячие воды Бристоля. Со временем чудесную воду стали заливать в бутылки и морем отправлять в Лондон, где ее продажу наладила "Всеобщая контора услуг". Реклама этой панацеи появилась в газете 31 августа за подписью "Z. Z."; позднее статья была перепечатана в "Джентлменз мэгэзин", но подпись уже стояла другая: "С-я Ф-г" (то есть судья Филдинг). До сих пор неясно, имели ли братья отношение к публикации этой статьи и если имели, то кто из них ее написал. Я склоняюсь к тому, что автором был Генри. Известно, что в августе он с женой и дочерью ездил в Гластонбери и вернулся в Лондон в сентябре почти здоровым человеком (так писали в газетах). В журналистике он был куда опытнее Джона и, как я подозреваю, неразборчивее в средствах, когда речь шла о собственных интересах. Например, он не постеснялся вставить похвалу "Всеобщей конторе услуг" в первое издание "Амелии", увидевшее свет в конце того же года. К тому же Генри всю жизнь питал привязанность к Гластонбери, и он не упустил бы случая восславить чудеса волшебного холма, которым восхищался еще в детстве. А Джон к этим краям не имел никакого отношения. Известно, что слава целительных вод Гластонбери гремела недолго. Там, как в Бате, открыли бювет, назначили раздатчиком воды самого Чэнслора. Но предприятие не составило серьезного соперничества большим курортам. "Старый захолустный городок, - писал Дадден, - быстро наскучил светской публике". Между тем в Лондоне Филдинги по-прежнему сбывали "воду Гластонбери" по шиллингу за бутылку (разовая доза составляла полпинты с утра и натощак). Без энергичного покровительства Генри об этом снадобье вскоре забудут. Проживи он подольше, он бы конечно прославил достоинства "воды Гластонбери" на страницах очередного романа. В "Амелии", например, мы выслушиваем похвалы сомнительным каплям доктора У орда, составленным из растворов сурьмы и мышьяка. Там же автор с похвалой отозвался о докторе Рэнби, участнике "битвы врачей", разгоревшейся после смерти Роберта Уолпола. Доброе слово нашлось у Филдинга даже для порошков доктора Джеймса, которые, по меткому слову Кросса, "укоротили жизнь Лоренсу Стерну и прикончили Оливера Голдсмита"*. Пропойца и однокашник Сэмюэла Джонсона, доктор Джеймс составил с его помощью медицинский словарь; его порошки среди прочих испытали на короле Георге III, когда тот обнаружил первые признаки безумия. Удивительнее всего похвальное слово доктору Томасу Томпсону, чьи нехитрые слабительные средства иной раз столь успешно ставили больных на ноги, что они "начинали бегать" - вероятно, замечает Кросс, от счета за лечение. Томпсон пользовал Попа на смертном одре, и многие считали, что услуги врача никак не отсрочили кончину поэта. Он лечил принца Уэльского до самой гробовой доски, но в этом случае у нас нет достоверных сведений о том, что королевские медики позволили Томпсону пустить в дело свои порошки. О Томпсоне еще говорили, будто он принадлежал к так называемым "медменхемским монахам", образовавшим "Клуб Адского Огня", члены которого правили сатанинские обряды в разрушенном аббатстве на берегу Темзы близ Марлоу. Владелец этого богом забытого места, сэр Фрэнсис Дэшвуд, был подписчиком на филдинговское "Собрание разных сочинений", как и другие вожаки этой секты - Джордж Бабб Додингтон, Джон Такер. Нам не дано знать, что вытворяли на своих сходках эти исчадия ада, и некоторые историки вообще сомневаются в существовании сообщества {Представление о мифах, сложившихся вокруг "Клуба Адского Огня", дает популярная книжка недавних лет. Ее автор так живописует разнузданную "встречу" в аббатстве: во главе стола - развалившийся в кресле Дэшвуд, рядом "на кушетке возлежит леди Мэри (то есть Мэри Уортли Монтегю)... Завтра она отправится в Константинополь, откуда будет посылать одно за другим прославившие ее письма об искусстве, литературе, светской жизни и политике. Пройдет еще время, и она привезет из Турции искусство прививки от оспы". Среди гостей - Уильям Хогарт: забившись в угол, "он невозмутимо зарисовывает своих сотоварищей". "Свихнувшийся граф Оксфордский держит на коленях девицу; его взяли в компанию с одной целью: насолить его брату, Хорасу Уолполу. Поперхнувшись выдержанным кларетом, Бабб-Додингтон (именно так предпочитает автор писать ату фамилию - через дефис) пересмеивается с монахиней". Жаль, но приходится отметить, что в Константинополь леди Мэри уезжала в 1716 году, когда Дэшвуду было восемь лет от роду, а технику прививки она завезла в 1718 году, то есть за тридцать с чем-то лет до того, как Дэшвуд приобрел Медменхем. Нет ни малейших доказательств в пользу какой бы то ни было связи между Хогартом и "медменхемскими монахами"; утверждение, будто именно эти его наброски "позднее войдут в серии "Карьера шлюхи" и "Карьера распутника", также относит сцену к первой трети века. Во всяком случае, в "Карьере шлюхи" оргий нет и в помине; что же касается "Карьеры распутника", то ее сцены мог подсказать художнику любой ночной притон. Наконец, брат Хораса Уолпола был графом Орфордским. Он всегда был со странностями, но сумасшедшим стал только в 1770-е годы, а к тому времени большинство якобы участвовавших во "встрече" уже умерли*. - Прим. авт.}. Около 1749 года Томпсон взялся за Филдинга. Газетное сообщение от 28 декабря: "Судье Филдингу больше не грозит гангрена ног, вопреки тому, что предсказывали ранее. Этот джентльмен был опасно болен: лихорадка и приступы подагры. Его лечением занялся известный врач доктор Томпсон. Сейчас Филдинг поправился настолько, что может бывать в присутствии". Старый враг, подагра, приступил к нему с новой силой; "лечение" Томпсона могло доставить лишь временное облегчение. Но пациент не изменил своему лекарю, как и медменхемская братия: Дэшвуд, Додингтон и другие давали в суде показания в пользу Томпсона, когда гот в 1752 году привлек кого-то к ответу за клевету. Особым специалистом он считался по подагре и оспе, и у него выжило достаточно пациентов (по чистой случайности, конечно), чтобы практика Томпсона процветала. К счастью, претензии Томпсона не простирались на акушерство, отчего рождение дочери в семействе Филдингов произошло в начале 1750 года без осложнений. Девочку назвали Софьей - в память о самом пленительном женском образе в творчестве ее отца. Софья была еще жива в 1754 году, когда Генри писал завещание, но вскоре, очевидно, умерла. Так хорошо начавшись, 1750-й оказался печальным годом: в возрасте восьми лет скончался сын-первенец, Генри-младший. Тогда же умерли две сестры писателя, а в 1751-м - третья, так что из четырех дочерей Эдмунда и Сары Филдинг в живых осталась только одна Сара. 3 В качестве мирового судьи Филдинг вскоре приобрел изрядную известность: 12 мая 1749 года его избрали председателем квартальной сессии в Хикс-Холле, на Джон-стрит - это сразу за Смитфилдским рынком. Полтора месяца спустя, 29 июня, он впервые выступил перед присяжными Вестминстерского суда (это была обязательная речь на открытии сессии). Обращение Филдинга через три недели опубликовали брошюрой - "по решению суда и единодушному желанию большого жюри". Один экземпляр Филдинг послал лорду-канцлеру, приложив заодно "набросок закона об усовершенствовании борьбы с уличными грабежами". Любопытно, что другой зачинатель английского романа, Даниэл Дефо, в конце жизни выдвинул свои предложения по тому же самому вопросу*. В проекте закона Филдинг призывал граждан Вестминстера самим следить за соблюдением общественного порядка. Он ополчился против маскарадов и балов, публичных и игорных домов, против богохульства и ложных наветов. Под огонь его критики попали даже популярные представления Сэмюэла Фута в "Ковент-Гардене" с участием мимов и паяцев. Пуританизм плохо согласуется с нашим пониманием филдинговского характера, однако следует иметь в виду, что исправление нравов всегда представлялось ему обязанностью деятельного христианина, и теперь, достигнув известной власти, он был намерен неукоснительно соблюдать действующие законы. Линия поведения, выбранная Филдингом, снискала ему всеобщее уважение. Народу импонировал сильный лидер. Даже де Вейл, при всей его энергии, не избежал подозрений в том, что шел на определенные сделки, а главное, ему не удалось достичь полного успеха в избавлении города от преступников. Проблемы, стоявшие перед Филдингом, были исключительной сложности. Лондонцы привыкли к своему грязному и плохо освещенному городу, где в иных кварталах легко было затеряться в путанице непроходимых переулков и загаженных дворов. Преступникам это было на руку, и, конечно, такая среда не воспитывала высокие гражданские добродетели. Для огромной части лондонского населения недолгая жизнь была окрашена только нищетой, голодом и убожеством; тупая апатия, как на гравюре Хогарта "Улица Джина" (1751), иной раз взрывалась вспышками слепой ярости. Большинство этих факторов обобщил Филдинг в замечательной работе "Исследование причин недавнего роста грабежей", которая на месяц опередила Хогарта. В создавшемся положении печальнее всего оказалось крайнее несовершенство судебной процедуры и полицейского аппарата. Как бы ни относились к системе правопорядка мировые судьи, в массе своей они старались по мере сил отправлять правосудие честно. Правда, в Лондоне завелась особая порода: "торгующие судьи" - мы знаем это продажное и свирепое племя по романам и пьесам Филдинга. Совмещение обязанностей следователя и судьи было чревато тем, что севший на это место бездельник либо корыстолюбец всегда мог парализовать уголовное расследование. В начале "Амелии" Филдинг замечает: "Признаюсь, я всегда склонен был думать, что профессия мирового судьи требует некоторого знания законов... однако мистер Трэшер (судья) в жизни своей не прочел ни одной буквы из кодекса..." Традиция светского дилетантизма вполне позволяла продажным судьям извлекать из своего занятия приличные деньги. Не было корпуса знающих свое дело полицейских. Что собой представляли констебли? - просто местные жители, чьи обязанности по поддержанию порядка продолжались год без всякой оплаты, и потому никто не хотел такого несчастья. Кому-то, однако, приходилось исполнять эту повинность, и, поскольку можно было найти за деньги "добровольца", создавался еще один уровень коррупции. Филдингу поначалу достались восемьдесят констеблей; он нашел, что доверять можно только шестерым. Были и другие, как их называли, "служилые повинности". Старинная должность "старшины округа" давалась низовым блюстителям порядка, сохранившимся еще с феодальных времен, - их необходимость в XVIII столетии была весьма сомнительна. Случалось, вся их работа сводилась к тому, чтобы за счет прихода отсиживаться в кабаках. В Вестминстере за порядком назначали следить также неоплачиваемых рекрутов, и столь же бескорыстно приходилось работать дорожным смотрителям и мусорщикам, отвечавшим за санитарное состояние улиц и их безопасность. В 1750 году 1Гетолице, надо думать, было меньше "беспризорных свиней", чем в елизаветинские времена, однако навоз no-прежнему не убирали с улиц и нарушения общественною порядка\сходили всем с рук. Хуже всего, пожалуй, обстояло дело с "доходными местами",\которые покупались на всю жизнь (впрочем, их можно было перепродать другому^: тюремщики, шерифы и судебные приставы. Люди на этих должностях стремились возместить затраты, налагая штрафы и пени на всякого, кто подвернулся им под руку. Притчей во языцех были тюремные надзиратели, обиравшие своих несчастных подопечных. Незавидней была участь ночных караульных - "ветхих инвалидов", как называл их Филдинг: за один шиллинг они от зари до зари бродили по улицам с фонарем и дубинкой, причем некоторые "едва управлялись со своей дубинкой". Молва утверждала, что чаще они проводили свое дежурство в кабаках, избегая показываться на улицах. Еще одна категория якобы блюстителей закона: осведомители. Доносчикам издавна полагалось платить, и профессия осведомителя попросту узаконила этот ненадежный и предосудительный способ отлова преступников. Не всякий осведомитель становился вторым Джонатаном Уайльдом, но обычно все они старались выдать неудачливых воришек, а не серьезных преступников. Со всей решительностью приступил Филдинг к реформе полицейской системы. Ему помогал отличный служитель закона - главный констебль Холборна Сондерс Уэлш. На четыре года моложе Филдинга и столь же внушительного телосложения, он был человеком самостоятельным и открытым, чем завоевал восхищение и дружбу доктора Джонсона. "Великий Хан литературы"* даже помогал ему целую зиму, когда констебля сделали судьей. "Злосчастие, разврат и многодетность" - вот, пожалуй, все, что узрел на заседаниях доктор Джонсон. В усовершенствовании системы уголовных расследований участвовал также филдинговский клерк Джошуа Брогден, доставшийся ему от де Вейла. В письме к лорду-канцлеру Хардвику Филдинг предлагал назначить Брогдена мировым судьей, но из этого ничего не вышло. По справедливости, следует отметить, что и сам Филдинг не пренебрегал открывавшимися возможностями: чтобы прожить, приходилось суетиться. Целиком занятый "подавлением опасных беспорядков", он таки находит время обеспокоить герцога Бедфордского просьбой о месте в акцизном ведомстве, "ныне пустующем за смертью мистера Селвина". Герцог назначил другого человека, а Филдингу выделил пенсию из секретных фондов. Это была обычная форма поощрения добросовестных служащих; ничего не было здесь незаконного или тайного. Да и сумма, вероятно, не превышала ста фунтов в год. Упомянутые "опасные беспорядки" стали первым серьезным испытанием на судейском поприще Филдинга. В беспорядках участвовали моряки; окончание войны (в данном случае - за Австрийское наследство) всегда порождало сложные социальные проблемы, поскольку из армии и флота отчислялось множество людей. Конец войн при герцоге Мальборо привел к таким же последствиям и послужил причиной растущих пиратских действий в Карибском море. После мира, заключенного в Экс-ла-Шапелль, было демобилизовано свыше сорока тысяч человек, и в 1749 году безработица резко выросла. Современное исследование выявило, что из сорока четырех человек (обоего пола), приговоренных в Лондоне в тот год к повешению, более половины были вчерашние моряки. Похвальное намерение Филдинга заключалось в том, чтобы побольней прижать хищников, которые пользовались слабостью законодательной власти, однако его кампания совпала с ухудшением жизненных условий и обострением всеобщего недовольства. В пятницу 30 июня, на следующий день после яркого выступления Филдинга перед присяжными, в публичном доме "Корона" завязалась свара. Двое моряков объявили, что их ограбили, а владелец заведения не внял их претензиям. На другой вечер они вернулись с ватагой дружков и начали громить "Корону". С известной предупредительностью они постарались "не причинить вреда дамочкам", служившим в "Короне". Пришлось вызвать солдат, но разогнать бунтарей сумели лишь к трем часам ночи. Назавтра, в воскресенье, их было уже около четырех сотен. Матросы пригрозили разнести все заведения, то есть временем они себя не ограничивали. Они должным образом разгромили публичный дом во владениях лорда Стэнхопа и занялись "Звездой" в восточном конце Стрэнда. Здесь была, можно сказать, вотчина Филдинга: его дом на Олд-Босуэлл-Корт стоял как раз за углом "Звезды". На беду, оба дня Филдинг был за городом, но Сондерс Уэлш, возвращаясь от друзей, увидел зарево пожара. Он добрался до "Звезды", и ее владелец, Питер Вуд, сообщил, что моряки грозятся разнести все до основания. Уэлш вызвал войска из Тилт-ярда в Уайтхолле. Отряд солдат прибыл уже на пепелище. Арестовали несколько человек, обстановка немного разрядилась. В понедельник Филдинг вернулся в столицу и взял на себя руководство действиями. Разрозненные группы мятежников стали наведываться в частные владения; одна банда даже отправилась на Боу-стрит и освободила своего товарища, арестованного накануне. Тогда Филдинг послал Уэлша к военному министру с просьбой выделить дополнительные войска для охраны судебного помещения. Вооруженные патрули появились на Стрэнде и в других частях города. Вслед за этим поползли слухи, будто сотни, а то и тысячи моряков собрались на Тауэр-Хилл для штурма королевского арсенала. Конечно, это была сильно преувеличенная оценка волнений, но, вероятно, Филдинг был прав, считая, что беспорядки станут расти, если не принять строгих мер. К несчастью, "Звезда" стояла стена в стену с банкирским домом, и понятно опасение властей, что в следующий раз мятежники примутся за него. Сколь обеспокоен был Филдинг, видно из письма, отправленного тогда же, в понедельник, герцогу Бедфордскому (оно попало в руки исследователей лишь недавно): "Милорд, мой долг сообщить Вашей милости, что, согласно сведениям, полученным из разных источников, более трех тысяч вооруженных матросов собрались около Уоппинга; этой ночью они грозят нагрянуть в нашу часть города и якобы разгромить все публичные дома. В моем распоряжении только один офицер и пятьдесят рядовых; обращаюсь к Вашей милости о содействии в необходимой помощи. Пять часов назад я посылал к военному министру однако ответа еще не получил. Вашей милости покорнейший слуга Г. Филдинг". И хотя в тот день напряжение еще не спало, а кое-где совершались акты насилия, но порядок был восстановлен и мятеж угас, Один из задержанных предстал перед Филдингом и был отправлен судьей в Ньюгейт; молодой цирюльник звался Босаверн Пенлез. Несмотря на столь экзотическое имя, заключенный был доподлинным англичанином - кстати говоря, сыном священника из Эксетера. В понедельник утром караульные нашли его приблизительно в ста пятидесяти ярдах от разгромленной "Звезды"; он был мертвецки пьян. За пазухой у него обнаружили в изрядном количестве женское белье; арестованный не мог объяснить, как оно к нему попало. Питер Вуд показал, что белье принадлежало его супруге и Пенлез украл его во время беспорядков. Владельца веселого дома нельзя считать надежным свидетелем, и многие сомневались в причастности Пенлеза к разгрому "Заезды". А участвовал ли он в разграблении позже - это другой вопрос. Во время беспорядков удалось арестовать семь погромщиков, но кто умер в заключении, кто сбежал, кто еще как-то увернулся, и, таким образом, лишь двое были признаны виновными в соответствии с Законом о мятеже - и то одному смертная казнь была отложена накануне исполнения приговора. На виселицу попал только Пенлез. Кампания за отсрочку приговора и ему успеха не имела: на 18 октября назначили казнь. Многие предсказывали беспорядки похлеще предыдущих. Опасность казалась тем более реальной, что вместе с Пенлезом должны были повесить еще четырнадцать осужденных - и все, как на грех, моряки! Обычно друзья и родственники старались завладеть телами казненных, чтобы они не достались хирургам в анатомических театрах. На этот раз лондонский шериф решил не потворствовать хирургам. Он поставил своих людей поодаль и распорядился после казни передать тела повешенных собравшимся морякам. Так удалось предотвратить довольно часто случавшиеся тайбернские беспорядки. С тех нор трупы казненных все реже отдавали хирургам*. История эта получила широкий резонанс. Не только потому, что в карьере Филдинга-судьи она отметила самый драматичный момент, но потому, что его имя вдруг высветилось с разных сторон. Дело Пенлеза проходило в контексте более широких политических разногласий, и Филдингу пришлось выслушивать критику из самых разных кругов. Оппоненты донимали судью, поскольку и в узкоюридическом смысле ряд вопросов оставался не ясен. Не лжесвидетельствовал ли Вуд против Пенлеза? В должной ли форме прошло "чтение Закона о мятеже"? Замешан ли Пенлез в беспорядках или в грабеже или он просто воспользовался суматохой и стянул вещь-другую? Ответить на эти вопросы и нынче невозможно, истина остается сокрытой, ибо не сохранилось никаких свидетельств. Ставилась под сомнение и самая оценка событий: так ли уж было необходимо вызывать войска? И наконец: громя публичные дома в собственной речи - зачем потом удерживать толпу?! В ноябре Филдинг изложил свою версию событий в брошюре "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза". Этим памфлетом судья не сумел удовлетворительно разрешить все недоумения, и критика Филдинга продолжается по сей день. В изложении событий я следовал за наиболее подробным современным исследованием, выполненным Питером Лайнбо в 1975 году {Это интересное и хорошо документированное исследование*, но политические взгляды автора в определенной степени помешали ему объективно оценить работу Филдинга. Тем не менее в этом исследовании судья выглядит благопристойно: Лайнбо вынужден признать, что поведение Филдинга-судьи никак не зависело от "самых грязных на свете денег"* - довольно серьезное отступление от первоначальных утверждений. Правда, в те времена "Старая Англия" намекала, будто у Филдинга были особые причины защищать публичные дома: он якобы перестал быть клиентом "служительниц порока" и превратился в их хозяина. Но не стоит принимать все, что писала "Старая Англия", за истину в последней инстанции. - Прим. авт.}. Его обстоятельное сообщение представляется мне более достоверным, нежели то, чем располагали прежние биографы Филдинга, восторженно изображавшие его решительные действия. Лайнбо считает памфлет "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза" "откровенно полемическим и составленным в собственную пользу", что кажется мне совершенно справедливым. Однако его, Лайнбо, собственное толкование истории также полемично и вызывает у меня сомнения. Пытаясь объяснить отношение лондонской толпы к хирургам с их "притязаниями", он исходит (но не старается это доказать) из правоты хирургов. Не нашел он никаких доказательств и того, что Филдинг ежегодно получал определенную сумму от содержателей борделей, дабы полицейские не лезли в их дела, - и однако, исследователь считает необходимым подчеркнуть, что в общей картине лондонского преступного мира, данной в "Исследовании причин недавнего роста грабежей", недостаточно раскрыта роль проституции. Лайнбо идет еще дальше, утверждая, будто "из ноябрьского выступления Филдинга о беспорядках... следует, что обязанности судьи состояли не столько в том, чтобы уничтожить публичные дома, сколько в том, чтобы их сохранить". Странная логика: поскольку Филдинг в своей речи осудил публичные дома, он должен смотреть сквозь пальцы на их разрушение, словно при этом не творятся поджоги, грабежи, драки и прочие бесчинства. Мы, конечно, можем спорить об эффективности методов, примененных судьей против мятежников, но и тогда нельзя забывать, что он прибыл на место преступления, когда нерасторопные чиновники уже позволили разгореться пожару возмущения. Мы можем гадать: достаточно ли было оснований отправлять бедного Пенлеза на виселицу? - и опять я напомню, что процесс в "Олд Бейли" проходил без участия судьи с Боу-стрит. И уж совсем несерьезно утверждать, что Филдингу следовало оставить мятежников в покое и позволить им сокрушать любой дом, какой им приглянулся. 4 Разделавшись с этой муторной историей, Филдинг был вправе надеяться, что жизнь вернется в нормальное русло, что, впрочем, не сулило ему полного покоя. Время от времени приходилось разбирать дела, связанные с организованной преступностью, и нет никаких свидетельств, что он проявлял мягкость в подобных случаях. Чаще, однако, перед ним лежали дела о воровстве и карманных кражах; правда, одно дело, в июле 1749 года, выделялось, поскольку речь шла о краже со взломом в доме купца напротив резиденции самого Филдинга. "Всеобщая контора услуг" продолжала свою деятельность, но большая часть работы легла теперь на плечи Джона Филдинга. Развивались и крепли дружеские связи. В августе 1749 года, когда дело Пенлеза было у всех на устах, Филдинг поздравил Джорджа Литлтона (из всей переписки старых друзей сохранилось только это письмо) со вторым браком (утрату юной свежести супруга компенсировала двадцатью тысячами приданого). Недавно обретенный друг Эдвард Мур, малоудачливый торговец белошвейным товаром, решил заняться сочинением сентиментальных комедий - и Филдинг взялся протежировать ему. Однако эти хлопоты ни к чему не привели. Власть имущие в XVIII веке не знали отбою от подобных ходатайств, и даже такой близкий и заслуженный человек, как Филдинг, - даже он не всегда мог рассчитывать на успех*. Между тем атмосфера снова накалялась: между 22 ноября и 8 декабря предстояли дополнительные выборы по Вестминстерскому округу. Это был едва ли не самый шумный политический турнир. В списках округа значилось около шести тысяч избирателей, куда более сознательных и независимых, нежели в любом ином регионе. Естественно, Филдинг выступил в поддержку правительственного кандидата, каковым оказался не кто иной, как шурин герцога Бедфордского виконт Трентэм. Оппозиция выдвинула сэра Джорджа Вандепута, баронета, принадлежавшего к хорошо известной столичной семье. Шесть лет назад Вандепут был в числе подписчиков на "Собрание разных сочинений". Борьба между кандидатами оказалась долгой и ожесточенной. Ее начяпо ознаменовалось скандалом 14 ноября в памятном Филдингу месте - в Маленьком театре в Хеймаркете. Там выступала французская труппа, против которой ополчилась клака, организованная оппозицией и опиравшаяся на общие шовинистические настроения - естественные после бесславного окончания войны за Австрийское наследство. Если верить оппозиции, Трентэм нанял пятнадцать громил защищать французских актеров и не давать воли патриотически настроенным зрителям. Во время предвыборных боев дело Пенлеза поминали при всякой возможности и Филдингу снова и снова перемывали кости. Свой голос за лорда Трентэма он подал 27 ноября, а до этого, вероятно, принимал участие в памфлетной войне. Враждующие партии использовали все наличные в ту пору средства пропаганды; говорили, что герцог Бедфордский выпустил четверть миллиона листовок в поддержку своего шурина. В эту цифру трудно поверить, даже зная избалованность вестминстерских избирателей. Из сохранившихся бухгалтерских книг явствует, что отпечатано было не менее десяти тысяч листовок, а мелких воззваний, вероятно, еще больше. Противная сторона в свою очередь использовала формы наглядной агитации - почти в духе уличного театра. На улицах Вестминстера было разыграно несколько хорошо поставленных демонстраций, одну из этих процессий даже возглавил призрак Пенлеза. По слухам, Пенлез подал свой загробный голос в пользу Вандепута. В районе Стрэнда проживало много торговцев, которые в других округах не имели бы права участвовать в выборах, и они - по разным причинам - собирались голосовать за "независимого" кандидата. Но Трентэм опирался на бедфордские деньги и его влияние (а герцог был самым крупным землевладельцем в городе), и в конечном итоге он победил: 76 выборщиков против 7 проголосовали за правительственного кандидата. Их обвиняли в противозаконных действиях - например, в вынесении ложных приговоров активным сторонникам оппозиции. Роль Филдинга в этих событиях особенно прояснилась после уличной драки 24 ноября. Возле избирательных трибун в Ковент-Гардене завязалась рукопашная и местный констебль арестовал несколько сторонников Трентэма. В их числе был Бенджамин Босуэлл, которого многие называли главным подстрекателем. Филдинг немедленно освободил его под залог, чем спровоцировал прессу на обычные насмешки: "Буде какой-то человек попадет под стражу за участие в беспорядках, господин судья Тротплейд позаботится, чтобы его не осудили". Документы, обнаруженные Мартином Баттестином, показывают, что; действительно, за освобождение Босуэлла из-под стражи ответственность нес Филдинг. Трудно понять, было здесь нарушение закона или его не было. Двумя годами позже поэт Пол Уайтхед все еще раздувал угли предвыборных обид, обвиняя Филдинга в надругательстве над правосудием. Обвинение это больно уязвило Филдинга, и одного уличного торговца он отправил в Брайдуэлл* за распространение "скандального и клеветнического" памфлета Уайтхеда, а самые брошюры распорядился сжечь на Боу-стрит. Филдинг мог искренне верить в невиновность Босуэлла, и нам было бы приятно это узнать, но приходится рассматривать весь этот эпизод с известным сомнением. Сам Филдинг приложил также руку к подготовке правительственного воззвания "Десять вопросов благоразумному, честному и бескорыстному избирателю". Отпечатанное в десяти тысячах экземпляров, оно распространялось 24 ноября. В этой обстановке Филдинг обнародовал "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза": брошюра была отпечатана еще в сентябре, но до той поры не продавалась. Решение распространить ее было вызвано, без сомнений, появлением памфлета оппозиции "Дело несчастного Босаверна Пенлеза", где осужденного называли "безобидным и бестолковым парнем", который не ко времени загулял и напился. Через полмесяца после публикации "Вопросов" появился памфлет "Ковент-гарденский журнал", предваривший своим названием периодическое издание, которое Филдинг начнет в 1752 году. Мнения по поводу того, писал ли Филдинг и этот памфлет, разделились, и, по зрелом размышлении, я готов согласиться с Баттестином, что памфлет изготовлен именно им. Он был отпечатан в количестве не менее тринадцати тысяч экземпляров на средства герцога Бедфордского. Вымышленный автор - "Пол Ронгхед, эсквайр, тюрьма Флит" - это, несомненно, Пол Уайтхед, наемный писака, отсидевший свое в тюрьме Флит и якобы собиравшийся, по протекции Додингтона, стать секретарем медменхемского братства. К тому времени сам Додингтон перешел в лагерь оппозиции, возглавляемый принцем Уэльским, и в 1749 году голосовал за Вандепута. По дороге к избирательному участку Додингтон "был встречен большой толпой - с большой, однако, учтивостью". Как я уже говорил, Филдинг ставил на верную карту: Трентэм заседал в палате общин до 1754 года, пока не стал вторым герцогом Гауэром; его ждали титул маркиза и должности главного лорда адмиралтейства, лорда-хранителя печати, конюшего двора, кастеляна двора, лорда-камергера, председателя Государственного совета и снова лорда-хранителя печати. Придворный до мозга костей, он мог бы стать бесценным другом, проживи Филдинг подольше. Кого-то, возможно, покоробит, что писатель был одной веревочкой связан с власть имущими. Находки Баттестина не оставили и тени сомнений относительно его зависимости от герцога Бедфордского. С начала 1748 года (он тогда получил место главного управляющего) тянется длинная цепочка его ходатайств, как правило, удовлетворенных. Сохранились письма к агенту герцога Батчеру из Туикенема, где нашла временное убежище Мэри: Филдинг благодарит герцога за одолжения, оставшиеся нам неизвестными. В письмах 1750-1751 годов много выражений признательности и заверений сделать все, чтобы сохранить дружбу герцога. (Все чаще поминается и подагра: "Мои ноги так ослабли, что я еще не могу ходить".) Как ни туманно для нас содержание некоторых писем, очевидно, что Филдинг считал своим долгом постоянно защищать интересы герцога. Нельзя с уверенностью утверждать, что преданность герцогу была в ущерб его беспристрастности в суде, но и обратное доказать нельзя. Не слишком приятно узнать, что во время предвыборной борьбы Филдинг был устроителем нескольких празднеств в тавернах на Боу-стрит и Друри-Лейн, где избирателей напаивали до такого состояния, какого даже Хогарт не показал на своей известной гравюре. Чтобы обеспечить поддержку Трентэму, затрат не жалели. Напомню, что система покровительства и зависимости пронизывала всю жизнь сверху донизу - не только партийную политику; брезгавшие дотронуться до взятки не имели никаких шансов преуспеть в чем бы то ни было. Однако даже по нормам того времени это соображение никак не оправдывает продажность судей. Очень может быть, что Филдинг не был виновен в тех грехах, которыми в 1749 году оппозиция колола ему глаза, но было бы несправедливо раз и навсегда снять с него любые обвинения в злоупотреблениях. Отдельные беспорядки имели место и в 1750 году, но их не сравнить с выборами, или делом Пенлеза, или - если на то пошло - с мятежами Уилкса и Гордона, которыми предстоит заняться уже судье Джону Филдингу*. В мае Филдинг заверял герцога Бедфордского, что делается все возможное для поддержания порядка; спустя несколько месяцев, 25 ноября, он отправил письмо приятелю-юристу, тревожась за жизнь лорда-канцлера: Хардвик распорядился закрыть три игорных дома, и осведомители донесли, что их хозяева с целью мести составили заговор против его лордства. Филдинг делится соображениями: "Нрав этих людей таков, что, вероятно, во всем королевстве не найти трех других негодяев для исполнения дьявольской цели, о которой идет речь. Поскольку любые детали в делах такого рода важны необычайно, то я прошу Вас явиться ко мне ровно в шесть, когда я буду один и смогу принять Вас без помех..." Подобные угрозы были в те времена распространены больше, чем можно предполагать, но они крайне редко приводились в действие. Лорд Хардвик благополучно прожил еще четырнадцать лет, к чему, скорее всего, Филдинг с его расследованием не имел никакого отношения. Свои служебные обязанности он исполнял ревностно. Ему удалось навести кое-какой порядок в канцелярских делах, пополнить штаты. В начале 1751 года в письме к герцогу Ньюкаслу судья просил назначить одного констебля надзирателем в Новую тюрьму в Клеркенуэле. На этот раз он добился своего, а надзиратель оправдал возложенные на него надежды. Позднее в том же году судебные заседания вместе с Филдингом стал вести его брат Джон, что было только кстати: здоровье Филдинга-старшего шло на убыль. Между тем для восьмидесяти констеблей, бывших в его распоряжении, Генри разработал подробную памятку, и, конечно, с его благословения Сондерс Уэлш сочинил свои "Замечания о службе констеблей" (1754). Уэлш был незаменим в своем деле; его доскональное знание всех лондонских закоулков часто ускоряло расследование. К декабрю 1753 года Филдинг был совершенно убежден, что его протеже полностью пригоден для работы в суде, и потому обратился с предложением к лорду Хардвику, всячески восхваляя "всеми признанный добрый характер" Уэлша и множество его существенных услуг на пользу общества". Рекомендация была принята, однако назначение Уэлш получил уже после смерти Филдинга. Он стал судьей в 1755 году и примерно тогда же на паях с коллегой Джоном Филдингом вступил в совладение "Всеобщей конторой услуг". Существует предание о том, как Уэлш с крыши кареты забрался в спальню на втором этаже и за волосы вытащил из постели грабителя. Недуги Филдинга, понятное дело, исключали такие героические поступки, но это вовсе не значило, что он предпочитал отсиживаться на Боу-стрит. Отчет в июньской газете (1751) показывает, насколько его жизнь была далека от идиллии: "Судье Филдингу донесли, что хозяева игорных домов, которым не столь давно он нанес серьезный урон, снова объединились и укрепились в здании на Суррей-стрит, окнами на Темзу. Судья решил атаковать их вторично, а поскольку в прошлый раз некоторые преступники удрали по воде, то теперь решено было нападать и с берега и с реки. С этой целью отряд стражников под командованием констебля занял исходные позиции на суше. Но несмотря на строгую секретность подготовки, преступников предупредили, и они покинули дом еще до появления констеблей. Представители закона заняли здание и, не встретив на сей раз сопротивления, уничтожили столы и прочее оборудование, потребное для игры". Обычная история: завсегдатаи игорного или воровского притона никогда не дожидались прихода полиции. Продажность и нерасторопность службы сыска за одну ночь не исправить. Кто знает, может, и сам Филдинг посматривал сквозь пальцы на эпизодическую утечку информации, хотя доказательств этому нет. Понятно, что на литературу выкраивалось очень мало времени. После памфлета по делу Пенлеза (1749) он ничего не писал более года. В библиографиях Филдинга 1750 год отмечен лишь одной публикацией: давным-давно обещанное издание второй редакции его ранней пьесы "Авторский фарс". Был ли он сам причастен к столь запоздалому появлению своей пьесы в печати или кто другой поспособствовал, но вид переплетенных страниц не мог не всколыхнуть его память. Замученному судье с Боу-стрит пьеса напомнила бесшабашную молодость светского человека. Словно ожило то время, когда его соратниками были не брат Джон и Сондерс Уэлш, а отец и сын Сибберы и Китти Клайв; когда своими успехами он был обязан не могуществу герцога Бедфордского, а одобрению горожан - там, в тесном театрике на задворках Хеймаркета. В самом начале 1751 года он нарушил молчание и опубликовал "Исследование о причинах недавнего роста грабежей", изданное Милларом 19 января, ценой полкроны. Это его самый глубокий общественный трактат, здесь содержатся конкретные и конструктивные идеи по всем проблемам организованной преступности в столице. Красноречивое обличение таких общественных язв, как "героическое" шествие в Тайберн и повальная страсть к джину, вошли в цитатный фонд историков общественной жизни. Вот характерный пример: "Суд рассматривает казнь преступника как демонстрацию позора, а для преступника это день его славы. Триумфальны его шествие в Тайберн и последние минуты перед казнью; слабые и мягкосердечные сострадают ему; дерзкие им восхищаются, одобряют его, завидуют. Сколь бы ни были омерзительны преступления, приведшие негодяя на эшафот, не они возбуждают интерес собравшихся, но поведение осужденного перед казнью. И если у мерзавца хватит ума повести себя хоть немного прилично, то о его смерти одни отзовутся с уважением, другие - со слезой и никто с брезгливостью". "Корень зла в том, - заключает Филдинг, - что казни часты... Нас убедит в этом собственный опыт, если мы сравним поведение зрителей в провинции, где казнят редко, и в Лондоне, где редкий день не казнят"*. Пример хорош и тем, что это откровенная, мужская проза - уравновешенная без вымученности, ясная и живая. К тому времени уже много лет вызывала серьезную тревогу бесконтрольная продажа спиртного. Пятнадцать лет назад Уолпол провел закон, который Дороти Джордж называет "героическим противоядием", но на практике и он оказался неэффективен. Следующая попытка была предпринята в 1743 году: вместо полного запрета на продажу спиртного, его разрешили продавать в специально назначенных местах. Результаты оказались немногим лучше. Теперь был учрежден парламентский комитет: как добиться больших результатов. Работа комитета привела к принятию нового закона в 1751 году. Своей пропагандой Филдинг помог расчистить дорогу этому закону, который привел-таки к сокращению продажи дешевых и губительных спиртных напитков*. В общем, Филдинг трезво смотрел на существующую преступность, но он умел и сострадать. Он пытался исследовать причины предосудительного поведения и находил корни порока в такой практике, как, скажем, игорные дома. Филдинг по-прежнему увязывал преступность с бедностью - нынче это трюизм, но в 1751 году истина еще не тускнела от повторения. Он отличал бездельников от тех, кого физические или душевные немочи делали нетрудоспособными. (Тогда увечных было больше, чем сейчас: наследственные болезни и недоедание в детстве давали свои горькие плоды.) Филдинг критиковал чудовищное исполнение законов о бедных. В равной степени он не пощадил и механизм правосудия, сделав при этом несколько полезных замечаний, как лучше добиться осуждения профессиональных преступников. В конечном счете Филдингу удалось в отличие от многих сочетать высокие нравственные упования