года сделал полупризнание в том, что кое-чем он обязан первому министру: в свое время он получил от шарлатана по имени Роберто несколько "пилюль", "воспрепятствовавших публикации книги, в которой я высмеивал его искусство и за которую - будь она опубликована - он грозил затаскать меня по судам". О какой "книге" идет речь, единого мнения нет. Скорее всего, это "Джонатан Уайльд", вышедший в свет в 1743 году, но в рукописи, как полагают, готовый много раньше. Возможно и то, что упомянутая "книга" была тогда же уничтожена, и наши догадки ровным счетом ничего не стоят. Помимо политики "Боец" давал живые очерки нравов, аллегории в манере Лукиана*, обещавшие "Путешествие в загробный мир", и время от времени литературную критику. Некоторые соображения, изложенные во вступительных главах к книгам "Тома Джонса", Филдинг впервые высказал на газетных страницах: о необходимости равновесия, иными словами о Золотой Середине (15 марта 1740 года), о вреде злонамеренной критики (27 ноября 1740 года). Однако в большинстве случаев разговор о литературе и театре заходил в связи с Сибберами - в первую очередь в связи с Колли Сиббером. Как уже говорилось, Филдинг часто подставляет поэта-лауреата вместо Уолпола; впрочем, и в собственном качестве Сиббер удостаивается внимания - особенно после публикации в апреле 1740 года его знаменитой "Апологии". Начать с того, что сочинение автобиографии большинством современников толковалось как непростительный эгоцентризм - в литературе этот жанр еще недостаточно обосновался. Аффектированный, жеманный стиль Сиббера вызвал множество нареканий, за погрешности против грамматики ему сурово выговаривали приверженцы Попа. При этом нельзя было отрицать, что Сиббер прожил интересную жизнь (он еще проживет целых семнадцать лет, чего, понятно, никто не знал). Больше того, он всегда был в центре событий, и его обзор театральной жизни остается по сей день драгоценным первоисточником для историка театра. Занятная и искренняя книга Сиббера вряд ли заслуживает эпитетов, которыми ее награждали: "развязная", "пустая" - это, скорее, об авторе "Апологии", нежели о ней самой. У Филдинга одно время были очень скверные отношения с обоими Сибберами, только непутевая Шарлотта Чарк еще пользовалась его расположением. Обойди "Апология" молчанием его театральную деятельность, он и тогда бы непременно искал, к чему придраться. И как раз с ним-то добродушный Сиббер не стал церемониться. Неудивительно, что "Боец" с лихвой возместил обиду. О хеймаркетской труппе Сиббер рассказывает в середине книги. Несколько лет назад, повествует он, ее сколотил "нетвердый рассудком" человек - и дается его весьма нелицеприятный портрет: "Этому предприимчивому господину, вовсе не заслуживающему того, чтобы упоминалось его имя, хватило ума понять, что превосходные пьесы, сыгранные скверными актерами, произведут жалкое впечатление; посему он почел необходимым представить публике отличнейшие вещи, в которых прекрасную поэзию, полагал он, не загубит даже глупейший из актеров. Он сообразил и то, что при его крайней нужде в деньгах он скорее преуспеет в разнузданной брани, нежели в пристойном развлечении, что он покорит толпу, лишь взбаламутив Канал и закидав грязью высших; что приобретет значение в глазах окружающих, лишь последовав совету Ювенала: "Aude aliquid brevibus Gyaris, carcere dignum Si vis esse aliquis ..." {*} {* "Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что достойно Малых Гиар* да тюрьмы..." Ювенал, Сатира I.} Итак, не собираясь умирать от скромности, он принялся за дело и сочинил несколько возмутительных фарсов, в которых не убереглось от нападок ни единое украшение человечества: религия, законы, правительство, священники, судьи и министры - все было повержено к стопам Геркулеса-сатирика. В намерении не щадить ни друзей, ни недругов сущий Дрокансер; домогаясь бессмертия своей поэтической славе, подобно новому Герострату, он спалил собственный театр, когда в ответ на его писания последовал парламентский акт против сцены. Я не стану напоминать образчики его ремесла, дабы и невольно не придать им значения достопамятных; достаточно сказать, не уточняя, что они откровенно безобразны, и потому законодательная мудрость поспешила уделить им надлежащее внимание". Ясно, что это преднамеренное умолчание его имени должно было взбесить Филдинга. Косвенно задетый Геркулес Винигар не стал мешкать с ответным ударом - "Боец" в номере от 22 апреля сделал остроумный разнос Сибберу, "сыгравшему чрезвычайно комическую роль на подмостках неизмеримо обширнейших, чем друри-лейнские". В "Апологии", осведомляют нас, "без разбора свалено все на свете: министры и актеры, парламенты и игорные дома, свобода, опера, фарсы, К.С., Р.У. и еще множество стоящих вещей" (отлично передана порхающая манера Сиббера). Затем Филдинг касается многократно раскритикованного стиля "Апологии", иронически замечая: книга "не написана на каком-либо чужом языке, ergo {следовательно (лат.).}, она написана по-английски". Неделю спустя "Боец" вернулся к нападкам, издевательски приветствуя в лауреате "Великого Писателя", равного заслугами Великому Человеку у кормила правления. Следующие один за другим выпады грозят наскучить однообразием, что и случалось обычно с материалами оппозиционных газет, выходившими из-под пера литературных поденщиков. Неистощимая изобретательность Филдинга, восхитительная небрежность тона выделяли его работы из общего потока полемической продукции. Вот 6 мая капитан Винигар объявляет, что удовлетворен "этим превосходным сочинением, "Апологией", которая подобна пудингу со сливовой подливой... Как в стремительном ручье, потоки слов проносятся столь быстро, что почти невозможно углядеть на поверхности воды или выхватить какую-либо определенную мысль - потоки похожи один на другой, и вы только сознаете, что это - река". В отличие от Винигара, Филдинг, к счастью, "полного удовлетворения от "Апологии" еще не получил и 17 мая на страницах "Бойца" появились "Протоколы Суда цензурного дознания". Первым обвинялся Поп, после него - Сиббер (Колли Апология); Поп - за снисходительность к мошенническим проделкам "некоего Фуража, он же - Медный лоб, он же - Его Честь", Сиббер - за ущерб, причиненный английскому языку "оружием, известным под названием гусиного пера, ценой один фартинг"*. Живая сценка в суде принадлежит к шедеврам тогдашнего Филдинга. Проходят вереницей свидетели, и, в конечном счете, Сиббера освобождают: "нечаянное убийство", в котором убийца не то чтобы совсем невиновен, но действовал без злого умысла; у юристов это называется "непреднамеренное убийство". Судебный протокол завершается яркой краской: "Затем к барьеру был подведен Медный лоб, но ввиду позднего времени и обвинительного акта длиной от Вестминстера до Тауэра заседание было отложено". Свою юридическую искушенность Филдинг умело вплетает в традиционные антиуолполовские мотивы: в данном случае имеется в виду заключение Уолпола в Тауэр в 1712 году по обвинению во взяточничестве*. В "Бойце", а не в пьесах видим мы первую серьезную заявку Филдинга-романиста. Однако в 1740 году его вниманием еще всецело владел Сиббер, точнее говоря, Сибберы, поскольку Теофил стал заметно теснить отца на страницах газеты, появляясь то в образе озабоченного собственной персоной хвастуна "Т. Пистоля", то пристяжным в "упряжке Боба", иначе говоря, в компании платных правительственных публицистов. В середине года он объявил о намерении выпустить по подписке книгу - ни много ни мало автобиографию. Сатирики встрепенулись. К тому времени Теофил уже сделался всеобщим посмешищем - ему не простили пошлую комедию, которую он ломал в 1738 году. Тогда его семейная жизнь (он был женат на сестре Томаса Арна, Сусанне, одаренной певице) - его семейная жизнь дышала на ладан. Теофила осаждали кредиторы, и от самых настырных он вынужден был на время сбежать во Францию. Когда он вернулся, его супруга уже жила с членом парламента Уильямом Слопером, человеком обеспеченным, ради хорошего места при дворе расставшимся с "независимыми" убеждениями. Поначалу Сиббер смотрел на новый порядок вещей сквозь пальцы и, словно ничего не случилось, продолжал бражничать. Когда же Сусанна переехала с покровителем в дом неподалеку от Виндзора и бросила сцену, Теофил решил действовать. С помощью трех вооруженных молодчиков он похитил ее и повез в Лондон. Слопер нагнал их в Слау и в гостинице попытался отбить Сусанну, однако получил отпор. Теофил кружной дорогой вернулся в Лондон и водворил жену в дом некого Стинта, театрального осветителя. Вскоре туда явился Томас Арн с подмогой и выручил миссис Сиббер; ее увезли в Беркшир, где она и жила со Слопером до его смерти в 1743 году. Вся эта история получила неслыханную огласку, поскольку Сиббер, как последний дурак, подал на Слопера в суд. Он потребовал компенсации в размере 5000 фунтов стерлингов. Дело слушалось 5 декабря 1738 года в Суде королевской скамьи, председательствовал сам лорд главный судья. От имени истца выступал генеральный стряпчий, защиту вела крепкая команда во главе с Уильямом Мерри. Истец представил подробную картину супружеской измены и насильного возвращения жены. Мерри же в заключительной речи блистательно доказал, что сожительство Слопера и миссис Сиббер, по существу, было "согласовано" с Теофилом. Отсутствовав не более получаса, присяжные вознаградили его символической суммой - 10 фунтов стерлингов. В следующем году он опять затеял процесс, теперь о насильственном удержании Сусанны в Беркшире, и вышел из него с большей выгодой для себя: 500 фунтов стерлингов. Но репутация его была непоправимо испорчена. Злополучный Теофил и прежде не пользовался расположением публики - теперь враждебность и презрение стали его уделом. Вышло несколько памфлетов, ворошивших его домашние дела; странно, чтобы Филдинг, зная про главных участников всю подноготную, не встрял в эту литературную кампанию, однако точными сведениями о его участии мы не располагаем. Возможно, от него исходил более или менее точный отчет о процессах, опубликованный в 1740 году "Т. Троттом": "Томас Тротт" был слугой Колли Сиббера на том цензурном дознании, что устроил Винигар. На это есть прозрачный намек в стихотворении, через три года напечатанном в "Собрании разных сочинений": Те десять тысяч, что обещаны законом, Урсидья слух ласкают сладким звоном: "Быть рогоносцем, - говорит он, - очень кстати, Когда за это так неплохо платят." Нет, поистине удивительно, если Филдинг был столь немногословен в этой истории. Угроза получить апологию жизни Теофила была пресечена быстро и решительно. В июле 1740 года вышла мистификаторская апология, где поднимался на смех Теофил и заодно смешивались с грязью Сиббер-отец и Уолпол. Пострадавшему пришлось вернуть подписчикам их деньги и искать других благодетелей. Многие считали, что эта пародийная автобиография принадлежала перу Филдинга, однако ничто не свидетельствует об этом с бесспорностью. В качестве издателя выступил Джеймс Мечел с Флит-стрит - это третьестепенное имя и, сколько мы знаем, совершенно случайное рядом с именем Филдинга. В памфлете очень много политики: Теофила честят "присяжным газетчиком" министра, Уолпола объявляют подстрекателем в истории с "Золотым огузком". Современные ученые не решаются утверждать, что Филдинг имел хоть какое-нибудь отношение к этому тексту. В том же году пресловутый Эдмунд Керл, издатель абсолютно беспринципный и оборотистый, выпустил книжонку всякой всячины под названием "Суд по делу Колли Сиббера, комедианта". Среди прочего здесь перепечатаны материалы из филдинговского "Бойца" по поводу "Апологии", а в заключение Керл подбивает "остроумного Генри Филдинга, эсквайра, супруга прелестной мисс Крэдок из Солсбери" на то, чтобы он во всеуслышание объявил себя автором "восемнадцати диковинных сочинений, называемых трагическими комедиями и комическими трагедиями". В этом случае он будет вправе рассчитывать на местечко в "Поэтическом справочнике". Его счастье, что Керлу недолго оставалось проказить. Удар из этой подворотни ломал крепчайшие хребты. 3 Предрешенный уход Роберта Уолпола томительно затягивался. Его замешкавшееся правление омрачало политический небосклон и в 1740 году, ив 1741-м. Филдинг как мог приближал падение премьера, в "Бойце" он постоянно дискредитировал его политику. Он бился с ним без малого полтора десятка лет. Неужели Великий Человек и на этот раз выстоит? Адвокатская практика (с июня 1740 года), судя по всему, не мешала его литературной деятельности. В октябре того года солидное содружество книгоиздателей (упомянем Джона Нурса и Эндрю Миллара) выпустило трехтомную "Историю войн Карла XII, короля Швеции", написанную королевским камергером Густавом Адлерфельдом. Перевод на английский был сделан с французского перевода книги. Карл XII был выдающейся личностью в европейской истории начала века. Он родился в 1682 году и правил у себя почти единовластно, решив упразднить сенат. Его называли "Александром", "Северным безумцем". Отсидевшись после Полтавы в Турции, он окончил свое царствование войной сразу с несколькими врагами - с Россией, Данией и, к большому неудобству для английской дипломатии, с Ганновером. Война складывалась для шведов неудачно, а в декабре 1718 года, при осаде норвежского города Фредериксгольд был убит и сам король - подозревают, что его подстрелил свой же солдат. Яркая жизнь Карла XII привлекала таких несхожих авторов, как Дефо и Вольтер (оба написали его биографию) или Сэмюэл Джонсон, вынашивавший замысел пьесы (судя по "Ирине", мир не много потерял от того, что этот замысел не осуществился). Сохранившаяся расписка, датированная 10 марта 1740 года, подтверждает участие Филдинга (может быть, в соавторстве с другими) в переводе "Истории войн Карла XII": он получил 45 фунтов*. Четыре месяца спустя, в январе 1741 года, Филдинг выпустил два сочинения, по объему куда более скромных. Первой была написанная героическим стилем поэма "Об истинном величии". Через два года ею откроется "Собрание разных сочинений", из чего следует, что автор ею дорожил, поскольку в "Собрании" будут впервые напечатаны такие значительные вещи, как "Джонатан Уайльд" и "Путешествие в загробный мир". Поэма посвящалась Джорджу Баббу Додингтону (о нем позже). В ней проводится традиционное противопоставление суетного фаворита, окруженного подхалимами, - умиротворенному отшельнику, хулящему "шум городов и блеск дворцов". "Пусть будет желчь, но зависти беги", - остерегает Филдинг своего героя-созерцателя. Словом, в поэме предстают те самые крайности, что очень недружно жили в душе самого Филдинга*. На сегодняшний взгляд восхваление Додингтона отдает неискренностью ("Меценат не ко времени"), но некоторые места словно выписаны строгой рукой Попа-моралиста: Есть человек. По милости природной Умеет нравиться и мыслит благородно. В сужденьях прям, далек от суеты. В советах строг, и принципы тверды. И перемены он решительно осудит. Но попусту упорствовать не будет. Перепечатывая поэму в "Собрании", Филдинг снял вступление, где жаловался на то, что его-де поносили за сочинения, которые он сам впервые увидел только в печати. Признавался он и в том, что ему предлагали деньги, дабы он не публиковал свои работы - опять неясно, какие именно. Вообще говоря, он слишком много оправдывается, он привержен тогдашнему литературному этикету и, выставляя благородство своих помыслов, порой злоупотребляет нашим доверием. Вторая поэма, вышедшая тогда же в январе, называлась "Вернониада". В ней наносился последний и самый сильный удар по Уолполу. По форме это якобы фрагмент древнего эпоса, оснащенный "скриблерианским" аппаратом, который составил старательный, но бестолковый комментатор. Речь идет о взятии Портобелло, а точнее, о том во что вылились проволочки и непродуманность планов. Уолпол представлен Мамоной, владельцем роскошных палат. (Свой Хаутон-холл в Норфолке* первый министр обставил прекрасной мебелью, украсил великолепным собранием картин. Хотя и честили его филистером, но в изящных искусствах у Уолпола был более развитый вкус, чем у большинства оппозиционных litterateurs {литераторы (франц.).}.) Мамоне удается, наслав встречный ветер, сковать армаду Вернона и похитить у адмирала блистательный успех. Смысл аллегории таков: победная война укрепит позиции купечества, соответственно ослабив систему коррупции, которой Уолпол оплел всю страну, - и поэтому Уолпол мешает войне. В этом пафос поэмы, из чего явствует, что оппозиция вроде бы не была уверена в скорой победе над Уолполом. Ясно и другое: на тот момент война с Уолполом еще не прискучила Филдингу. Между тем готовились большие перемены. Филдинг отказался от своего пая в "Бойце" и в июне 1741 года голосовал против того, чтобы издать отдельной книгой напечатанные в газете эссе. Партнеры его не поддержали, и книга вышла в свет. В парламенте набирала силу оппозиция. В феврале она осмелела настолько, что выдвинула предложения о выводе Уолпола из корпорации королевских адвокатов. На этот раз они просчитались: в глазах отмолчавшихся тори Уолпол и Палтни стоили друг друга. Но ждать оставалось недолго. Истекал семилетний срок - летом предстояли выборы. В конце апреля вышли соответствующие указы, и страна замерла в ожидании. Но в XVIII столетии обнародование результатов еще не давало представления о расстановке сил в парламенте. Знали, что в Вестминстере будет около 150 новичков, но на чью сторону они встанут - этого еще никто не знал. Уолпол надеялся располагать большинством в 40 мест, Бабб Додингтон уповал на 15, с которыми оппозиция получала решающий перевес. Оказалось, что Уолпол располагал большинством в 14 мест. Хуже всего, что он утратил влияние в важнейших районах - в Шотландии и Корнуолле. Он потерял поддержку герцога Аргайла, влиятельного шотландского вельможи, и, за исключением шести "боро", вся северная граница проголосовала за кандидатов оппозиции. Потеря же Корнуолла была полной катастрофой. Это малонаселенное графство задавало тон в избирательных кампаниях: оно выставляло в парламент 21 депутата. Редкий "боро" располагал здесь сотней и более избирателей, и правительству было легче и дешевле "договориться" с ними. Еще в прошлые выборы 1734 года Уолпол без труда заручился весомой поддержкой в регионе. Однако за прошедшее время принц Уэльский открыто порвал с отцом. Будучи герцогом Корнуэльским, он всегда контролировал избирательную кампанию в графстве ив 1741 году решительно повернул ее в пользу оппозиции. Вот так получилось, что надежной опоры в парламенте у правительства не было, и все инициативы Уолпола наталкивались на яростное сопротивление. В чиновничьем аппарате почти не осталось "своих" людей. К рождеству уже никто не сомневался в скором падении Уолпола. Он до самого конца сохранял доверие короля, достигнутое многолетним сотрудничеством, однако впервые в английской истории королевского расположения оказалось недостаточно. Георг вынужден был принять отставку Уолпола, и в начале февраля ветерана сослали в палату лордов с титулом графа Орфордского. Когда это наконец случилось, Филдинг не был с торжествующими победителями. В сатире "Видение об оппозиции", опубликованной несколькими неделями раньше, он дал знать о перемене своих убеждений, изобразив самозваных "патриотов" заляпанными грязью путниками, бредущими неведомо куда. Их телега увязает в болоте, из Шотландии и Корнуолла подоспевают свежие ослы (читай: новоиспеченные члены парламента), и с грехом пополам путешествие возобновляется. В пути они встречают веселого толстяка в карете - это, разумеется, Уолпол. Еще помучившись, путники решают сбросить свою телегу в канаву и перебраться в карету, куда их давно приглашают. И "видение" развеивается: это был сон. Филдинг ошибался: ближайшие события показали, что на новую вершину власти и процветания Уолпол уже не взойдет. Но он раскрылся с неожиданной стороны: столько лет отравлять министру жизнь, чтобы в конце концов сделаться его защитником! Немного было в его жизни столь резких, обескураживающих поворотов. Почитатели Филдинга зашли в тупик, отыскивая если не уважаемые, то по крайней мере уважительные причины его volte face {крутой поворот (франц.).}. Можно, конечно, найти в программе оппозиции такие пункты, которые оправдывают отход даже такого ревностного приверженца, как Филдинг. Думается, дело обстояло проще. Служба высоким принципам обрекла его на полуголодное существование, а семья росла, ожидался еще ребенок (сын-первенец Генри родится в 1742 году). По тогдашним условиям, возможности Филдинга были невелики, и, может, не стоит корить его за то, что он встал на путь благоразумия. К тому же, это потребовало от него известной отваги: недоброжелатели не упустят случая бросить ему обвинение в том, что он-де за деньги "предал своих благодетелей и газету, которая его худо-бедно подкармливала". Несогласованностью и непродуманностью своих действий оппозиция безусловно могла разочаровать Филдинга, однако не будем обелять его поступок. Он переметнулся на другую сторону не столько по идейным соображениям, сколько для того, чтобы расплатиться с кредиторами. 4 В конце концов, ни во что серьезное это не вылилось. Падение Уолпола открыло новые рубежи в политике, к ним устремились свежие бойцы. А главное, Филдинга сманила непроторенная дорога, положившая конец блужданиям, и он не свернет с нее уже до конца. В 1741 году он еще весь в адвокатских заботах и политической публицистике: закон о театральной цензуре почти не оставил ему возможностей для творчества. Однако в течение года произошли события, пробудившие в нем писателя, - и появилась "Шамела". Следующий год закрепил и упрочил его успех в новом дерзании: вышел "Джозеф Эндрюс". Новая победа Филдинга-прозаика - "Джонатан Уайльд", в 1743 году напечатанный в "Собрании разных сочинений". Это был поистине решающий перелом. Вернемся вспять, к издательским анонсам 1740 года. Одну из вышедших тогда книг мы уже знаем: это "Апология" Колли Сиббера. Пора заметить другую: 6 ноября вышел первый выпуск "Памелы", оглушительно популярного романа Сэмюэла Ричардсона. История недотроги-горничной, пресекающей хозяйские домогательства, захватила читателей как никакая другая английская книга. Вскоре один за другим вышли три полных издания романа. Книгу читали все. Суровые моралисты и светские дамы согласно восторгались ею. Восторженные отзывы порой сбивались на стихи. Роман публиковался анонимно, но благодарственные письма шли к издателю, и скоро у автора собралось изрядно этой дани признательности, которую, впрочем, он содержал в отменном порядке. Появились подражания, продолжения, переделки, инсценировки, панегирические эссе, пиратские издания. В непродолжительный период времени сцены из жизни Памелы украсили веера и паноптикумы. Когда жители Слау узнали о замужестве Памелы (книгу вслух читал односельчанам кузнец), они устроили колокольный благовест*. Современная телевизионная мелодрама хорошо научилась выжимать слезы для своих покойников, однако секрет единодушного и массового успеха "Памелы" несколько иного рода. Героем сенсации был незаметный полноватый господин 51 года по имени Сэмюэл Ричардсон, печатник. Он начинал подмастерьем в типографии, потом женился на дочке хозяина, потом овдовел и начал все сначала, вторично женившись на дочке хозяина типографии. Теперь он сам был полноправным хозяином собственного дела: с 1742 года издавал "Протоколы заседаний" палаты общин, а несколькими годами раньше печатал газеты, в том числе ведущий правительственный орган "Дейли газеттер", чаще прочих допекавший Филдинга. Взаимная неприязнь, которой отмечены сложные отношения между Ричардсоном и Филдингом, имела своим источником еще и политику. (Кстати говоря, автором разносных статей в "Дейли газеттер" был Ралф Кортвилл, которому принадлежит характерный отзыв о "Памеле": "Если в Англии запылают костры из книг, то спасать нужно только ее и Библию".) Банальный стариковский вздор Ричардсона подавляющее большинство приняло за высшую мудрость (даже Поп потянулся за всеми); в героине увидели образец чистоты и благоразумия: Народ и двор признали красоту и благородное ее происхожденье: Ей должное матроны отдают, епископы - свое благословенье. На Филдинга "Памела" не произвела впечатления, а говоря точнее - произвела впечатление обратное: он не принял этого пафоса, отверг эту мораль, справедливо увидев в ней притягательную силу романа. Из всех подражавших Ричардсону он один был способен попасть ему в тон, хотя и атмосфера в пародии Филдинга иная, и содержание преображено до неузнаваемости. Только в декабре 1741 года, на радость заждавшимся читательницам, Ричардсон выдал удручающе скучное продолжение романа, повествующее об успехах Памелы в высшем обществе. А много раньше, в апреле того года, вслед за третьим изданием первой части "Памелы" в книжных лавках появилась "Апология жизни миссис Шамелы Эндрюс", уличающая, как сказано на титульном листе, "в вопиющей лжи и криводушии сочинение, известное под названием "Памела"". "Шамела" также вышла анонимно, однако уже тогда молва отдала авторство Филдингу, и нет никаких оснований сомневаться в этом сейчас. Судя по титулу, с "Апологией" Колли Сиббера счеты еще не были сведены, и действительно: "Шамела" - это "Памела", какой ее мог написать поэт-лауреат*. Еще одна сатирическая мишень: героиня посвящения "мисс Фанни" - это, скорее всего, бесполый лорд Харви, вельможа и доверенный друг Мэри Уортли Монтегю. Этой позорной кличкой его наградил Поп*. Но главная забота Филдинга - это, конечно, Ричардсон и самодовольная мораль "Памелы". Героиня романа предстает, девицей скромной, серьезной и, пожалуй, не в меру простодушной. Шамела - хитрая расчетливая кокетка, трезвая соблазнительница, задатки которой Филдинг не обинуясь видит в Памеле. Мистер Б. превращается в недалекого сквайра Буби, пастор Вильяме выставлен развратником, а хваленая "добродетель" (она же целомудренность) сводится к девственности, сберегаемой для ярмарки невест. Филдинг, по собственному его признанию, готовит "противоядие" против "Памелы", разоблачая ее неприглядную мораль*. Богатейшие комические средства привлечены к решению этой этической программы, многие ситуации и мотивы ричардсоновской "Памелы" приведены к абсурду, превращены в фарс, как в скороговорочной описи багажа Шамелы: "Со мной вошла миссис Джукс, и с ее помощью я быстро собралась, потому что всех моих пожитков оказалось: два дневных чепца и два ночных, пять рубашек, один рюшевый нарукавник, юбка с кринолином, две нижние юбки - пикейная и фланелевая, две пары чулок и один непарный, пара туфель со шнуровкой, цветастый передничек, кружевная косынка, галоши - одна целая и одна худая; несколько книг - "Наставления ради заведомой и истинной пользы и т. д.", "Сумма наших обязанностей" - почти целая, вырваны только обязанности к ближнему, третий том "Аталанты", "Венера в монастыре, или Монахиня в рубахе", "Господний промысел в делах мистера Уайтфилда", "Орфей и Евридика", несколько сборников проповедей и две-три пьесы без титульного листа и куска первого акта". Здесь подмечены многие черты Памелы: суетность и мелочность ее натуры, крохоборство ("галоши - одна целая и одна худая"), сухая педантичность стиля. В ее поклаже духовные наставления лежат вперемешку с гривуазными романами, неприличной продукцией "безгреховной печатни" Керпа и театральными либретто. Неразборчивость Шамелы, как в зеркале, отражается в ее болтливой манере: стоило чуть пережать со словоохотливостью Памелы - и вылезла непроходимая глупость Шамелы. В известном смысле, "Шамела" возвращает Памелу к тому общественному положению, откуда Ричардсон волшебным образом ее извлек: перед нами снова горничная. Конечно, Филдинг не был "справедлив" к Ричардсону. Он раздул мелочи и приписал героям побуждения, от которых в ужасе отпрянул бы их создатель. Но если комическая стихия и чересчур увлекла Филдинга, то перед литературой он был прав. Дело ведь не только в том, что они с Ричардсоном расходились во взглядах на мораль, политику или теологию: Филдинга до глубины души возмутило как была написана "Памела" - эти выспренние рассуждения, это удручающее многословие, эта нескладность композиции и надуманность положений. В наши дни почитатели Ричардсона пересмотрели вопрос о его художественных просчетах: символика была поставлена выше банального реализма, а неуклюжесть художественного исполнения зачтена едва ли не в пользу "достоверности" рассказа. Справедливости ради скажем, что в написанной несколькими годами позже "Клариссе" Ричардсон овладеет искусством захватывающего, по-сказочному завораживающего повествования, и Филдинг с открытым сердцем воздаст ему должное. Что касается "Памелы", то уже в первой ее части попадаются longeurs {длинноты, затянутость (франц.).}, а вторая часть только из них и состоит; дальнейшие планы относительно этого романа, к счастью, не осуществились. Видит бог, в "Памеле" есть чем восхищаться, но несомненно и то, что Филдинг верно подметил художественную слабость романа, отчасти объяснимую дилетантством и эстетической глухотой Ричардсона. Явилось искушение показать, каким может быть роман, если его автор имеет лучшую литературную подготовку, основательнее знает жизнь, эстетически развит и располагает богатой палитрой языковых средств. "Шамела" - это опровержение смехом, ее сила в отрицании. Нужна была альтернативная художественная модель - не сводить счеты с Ричардсоном, а преодолеть его. Через девять месяцев идея обрела плоть. "Джозеф Эндрюс" вышел в свет 22 февраля 1742 года, застав последние дни правления Уолпола. Написан он был, скорее всего, в конце предыдущего года. И этот роман вышел анонимно, на титульном листе стояло только одно имя: Эндрю Миллар. Это был преуспевающий шотландец, основавший в Лондоне книжную лавку. (Среди его авторов был ведущий драматург оппозиции и знаменитый автор "Времен года" Джеймс Томсон; возможно, он и свел Филдинга с Милларом.) Два томика "Джозефа Эндрюса" стоили 6 шиллингов, первый тираж был 1500 экземпляров. В течение года вышло два переиздания - еще 5000 экземпляров. Заплатив за авторское право 183 фунта 11 шиллингов, Миллар наверняка заработал на книге вдвое больше*. Роман Филдинга не имел баснословного успеха "Памелы", он, сказали бы мы сегодня, пользовался спросом и имел хорошую прессу. Из многочисленного потомства "Памелы" это самый удавшийся представитель. Собственно говоря, он мог явиться на свет и минуя "Памелу". Естественно, он не всем пришелся по вкусу. Авторитетный медик и литератор доктор Джордж Чейн назвал книгу Филдинга "отвратительным кривлянием", могущим "доставить развлечение лишь носильщикам да лодочникам". Правда, этот отзыв он дал в письме к своему другу Ричардсону, отлично зная, что тому на пользу. Чейн много писал о диете, настоятельно рекомендуя умеренность в еде и алкоголе. Он частенько выговаривал Ричардсону за "склонность к полноте и спиртному". (Совет был бы весомее, будь поменьше весу в самом Чейне: его фигура - 32 стона {То есть 203 кг.} - была весьма приметной на прогулках Бата.) Филдинг уже проходился на его счет в "Бойце" и не оставит своим вниманием впредь. Другой пренебрежительный отзыв исходил от рафинированного молодого поэта Томаса Грея, еще только вынашивающего свою "Элегию". Из его письма к другу в апреле 1742 года: "Послушавшись твоей рекомендации, я прочел "Джозефа Эндрюса". В эпизодах нет плана и остроумия, зато характеры чрезвычайно натуральны, что привлекательно даже в низменных натурах. Пастор Адамс особенно хорош, хороши миссис Слипслоп и история Вильсона; во всей книге он показывает отличную осведомленность относительно дилижансов, сельских сквайров, постоялых дворов и Судебных Иннов". К счастью, такое снисходительное отношение не выражало общего мнения. Переведенный в 1744 году аббатом Дефонтеном, "Джозеф Эндрюс" стал популярен во Франции, а в Англии заслуженная похвала была высказана "синим чулком"* - самой Элизабет Картер, которая выделялась даже среди высокоученых дам: "одинаково хорошо готовила пудинг и переводила Эпиктета" (доктор Джонсон). В романе она находит "поразительное сочетание натуры, ума, морали и здравого смысла", одухотворенное "истинным человеколюбием". В будущем мисс Картер станет приятельницей Ричардсона и, надо полагать, свое мнение о "Джозефе Эндрюсе" гласно уже не подтвердит. Роман открывает более серьезную (не путать со скучной) полемику с "Памелой", нежели дерзкая пересмешница "Шамела". Его герой - "брат знаменитой Памелы", лакей сэра Томаса Буби, который в свою очередь не кто иной, как дядюшка ричардсоновского мистера Б. В начале романа сэр Томас с супругой и Джозефом приезжают в Лондон. Ни с того ни с сего сквайр вдруг умирает - буквально в середине сложноподчиненного предложения: "Об эту пору произошло событие, положившее конец приятным прогулкам (...) , и событием этим было не что иное, как смерть сэра Томаса, который, покинув этот мир, обрек безутешную свою супругу на такое строгое заключение в стенах ее дома, как если б ее самое постигла тяжелая болезнь". Леди Буби скоро оправляется от потрясения и начинает строить куры недоумевающему лакею. В целомудрии Джозеф потягается с самой Памелой, и хотя нельзя сказать, что это качество должно непременно выставлять тогдашних мужчин в смешном свете, но оно, разумеется, не было в числе добродетелей, коими могла похвастать прислуга. Джозеф решительно пресекает покушения на свою невинность, и хозяйка выставляет его на улицу со "скромным остатком" от жалованья (ему и всего-то полагалось 8 фунтов в год)*. Он отправляется в поместье леди Буби, где в том же приходе проживает его возлюбленная Фанни. До этого места в книге прочитано 10 глав. Следующие 38 глав рассказывают о всякого рода приключениях, случившихся с Джозефом по пути в Буби-Холл. В заключительной книге (еще 16 глав) все главные герои сходятся вместе и история завершается. Действие развивается стремительно: путешествие и последующие события укладываются в десять дней. Остается добавить, что поместье леди Буби традиционно отождествляют с Ист-Стоуром, а тесное пространство романа буквально начинено дорсетскими аллюзиями. Например, Питер Уолтер (в романе - мошенник-управляющий Паунс) - это и местная знаменитость, и фабульный отрицательный персонаж. На поверхностный взгляд сюжет представляет собой цепочку случайных дорожных происшествий, но Филдинг на то и Филдинг, чтобы придать рассказу упорядоченность и симметрию. В романе 4 книги и общим числом 64 главы. Число "4" было традиционным символом согласия и справедливости; квадрат целого числа обозначал добродетель и здравый смысл, и действительно: в 16 главах 4-й книги все постепенно встает на свои места - (соответственно, завершаются и все 64 главы, являя внутреннюю согласованность целого). Современному читателю трудно принять всерьез эту арифметическую премудрость, однако Филдинг несомненно был из тех писателей, что обожали подобные выкладки. Наука о магических числах к его времени сошла на нет, в XVIII веке уже никто не выстраивал хитроумнейших композиций - эти энтузиасты остались в эпохе Возрождения. Однако моралисты по-прежнему отстаивали извечный "порядок вещей": в делах людских оказывают себя расчет и согласие господнего плана. Вслед за моралистами искусствоведы требовали "поэтической справедливости": пусть литература по-своему награждает кого надо и кого следует казнит. Таким образом, простая и ясная конструкция помогала Филдингу и в решении этических проблем романа*. Нельзя забывать и о том, что современники живо чувствовали в романе притчевое начало. Герои Ветхого завета Джозеф и Абраам {В традиционной транскрипции - Иосиф и Авраам.} представали в катехизисах олицетворением, соответственно, целомудрия и милосердия. В романе эти качества полной мерой отпущены Джозефу Эндрюсу и Абрааму Адамсу. По множеству раскрывшихся намеков нынешние ученые заключают, что Филдинг исповедовал веротерпимое англиканство - так называемый "латитудинаризм"*. Впрочем, сомнительно, чтобы он проштудировал весь огромный список духовной литературы, который сей-чс составили для него критики: прочитать, например, сборник проповедей вовсе не значит удержать прочитанное в памяти - тем и отличается писатель от ученого. По-моему, дело обстоит проще: Филдингу было важно, чтобы мы уловили основные библейские параллели - например, вспомнили жену Потифара в первом разговоре деди Буби с Джозефом (книга 1, глава 5)*. Добрый пастырь Адамс, воплощение здравого смысла и человеколюбия, - только что не чосеровский паломник. Наивность соединяется в нем с твердостью характера, порою весьма воинственного, что особенно ценил Филдинг. Богословскую позицию Филдинга можно, пожалуй, определить как практическое сострадание. Его не привлекали метафизические выси и экзистенциальные глубины. Он верил в то, что разумными усилиями можно переменить мир к лучшему, и ему были одинаково не по душе как пессимисты (Гоббс, Мандевиль и пр.), так и ультрадуховные вожди (Уэсли, Уайтфилд и пр.). Его религия не знает драматизма, ей чужды космические терзания Донна и провидческая боль Блейка. Зато с ней стала возможна его терпимая и гуманная комедия. Филдинг бывает суров, но он редко ожесточается. Смысл своего предприятия он определил следующим образом: "комедийная эпическая поэма в прозе". Если серьезная эпическая поэма соотносится с трагедией, то новая "отрасль", роман, - с комедией. Его предмет - смешное, источник которого - притворство. Притворство в свою очередь "происходит от следующих двух причин: тщеславия и лицемерия". На литературной карте Филдинг очертил свои владения. Он определил свою тему и оговорил свой, индивидуальный подход к ней: грозный, разящий смех, конечно, не годился для тех пороков, которые он намеревался высмеять. Уже в ранних своих образцах роман отличался критическим запалом: он развенчивал "возвышенный" мир "приключений" разного толка. В отличие от повести о всевозможных чудесах (вроде "Пандостро" Роберта Грина), новая прозаическая форма обходила стороной область невероятного. В отличие от рыцарских романов (вроде романов Артуровского цикла) роман осваивал сферу "здесь и сейчас". В отличие от затерявшихся в океане слов громоздких тихоходов мадам де Скюдери ("reine du tendre" {"королева нежной любви" (франц.).}) дебютант жаждал целеустремленности и собранности*. (В этом смысле "Кларисса" и "Сэр Чарльз Грандисон" еще сохраняют верность архаической форме, в то время как "Том Джонс" и "Амелия" - тоже крупные вещи - написаны уже no-новому, ибо в них не ослабевает напряжение и чувствуется поступь времени.) Наконец, в отличие от любовных переписок, изливавшихся на читателя обильным потоком, роман стремился указать нежной страсти ее место среди других проявлений человеческих чувств. Была ли то переписка монахини с кавалером, или дворянина с собственной сестрой, или леди с ее приятельницей, душой эпистолярного жанра была любовь. Иные авторы (назову хотя бы Элизу Хейвуд) обладали истинным талантом, преодолевавшим ограниченность жанра, однако их сочинениям недоставало социальности, психологической глубины, плотности окружения - то есть того, что мы ждем от романа. Вряд ли они заслуживают порицания, эти сочинители (очень часто к тому же просто компиляторы переводных вещей): за книгу они получали в среднем 4-5 фунтов, в то время как драматурги и поэты, случалось, зарабатывали в десять раз больше. Проза еще не посолиднела, и Филдингу выпало стать первым крупным писателем, назначившим роману настоящую цену. На титульном листе "Джозефа Эндрюса" читаем: "написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота". В следующей главе мы будем специально говорить о влиянии Сервантеса на Филдинга и других английских романистов. Пока же проведем сравнение, которое буквально напрашивается: между Дон Кихотом и пастором Адамсом. (Нелишне напомнить, что титульный лист обещает приключения Джозефа и Адамса. Поэтому правильное краткое название романа - "Джозеф Эндрюс и Абраам Адамс".) Оба - невинные души, ввергнутые в растленный и враждебный мир. Дон Кихота соблазняют романтические призраки, сельский священник Адаме - тоже человек не от мира сего. Оба бедны, оба в годах, у обоих жалкий вид. Существенное отличие: при всех своих привлекательных качествах Дон Кихот в реальной жизни - безумец. Рыцарские грезы начисто лишают его здравого смысла, и в нашу симпатию к нему примешивается жалость. Адаме - он по-своему тоже смешон, но он вызывает к себе больше уважения. Христианство и классическая ученость по самой сути своей не могут быть абсурдны. Совсем наоборот! Если общество полагает, что убеждения Адамса безнадежно устарели (как те книги, которых начитался Дон Кихот), - это общество подписывает себе смертный приговор. Конечно, смешно, что Адаме никогда не пускается в путь, "не имея при себе проповеди; на всякий, знаете ли, случай" (книга III, глава 7); но ведь он поступает так оттого, что он убежденный христианин. Кстати, о проповеди: он таки ее прочел, а заодно искупал в корыте глуповатого сквайра - за непочтительность. Горькое разочарование ожидало тех, кто видел в Адамсе безответное существо: когда надо было действовать, он быстро спускался с небес на землю. Было бы неверно считать Филдинга-романиста первооткрывателем жанра: за двадцать лет до него Дефо написал добрый десяток романов-исповедей, в том числе "Робинзона Крузо" (1719) и "Молль Флендерс" (1722); что же касается Ричардсона, то за его плечами была богатейшая любовная и приключенческая литература - в 1730-е годы дюжина книг такого рода ежегодно выходила в свет. Заслуга "Джозефа Эндрюса" в том, что он уточнил роману его обязанности, указал новые выразительные средства, расширил его кругозор. Новую повествовательную манеру Филдинг привлек к решению серьезных задач "высокой" литературы, чем уберег ее от судьбы скоропреходящей моды*. Широкий диапазон сатирических средств в "Джозефе Эндрюсе" выявляет, по каким пунктам Филдинг усматривал нереальность ричардсоновских представлений о жизни. Ирония, насмешливая героизация, бурлеск, пародия - все служит одной цели: доказать, что "Памела" - моралистическая сказка, не более; в действительной жизни, свидетельствует Филдинг, человек проявляет себя многообразнее. "Жизнь видится Ричардсону, - пишет Роналд Полсон, - как поединок доброго человека со злым. Его занимают переживания одной определенной женщины, замкнувшейся в своих грезах и фантазиях... Тесному, как он полагал, миру "Памелы" Филдинг противопоставляет просторный мир эпоса, вмещающий все классы и все нравы. Действие выходит за порог и вершится на дорогах, на постоялых дворах, в дилижансах, в седле... Жизнь не сводится к взаимоотношениям между этим мужчиной и той женщиной: жизнь - это путешествие, в котором человек претерпевает разнообразнейшие события и встречает великое множество людей". Таким образом, не приключенческая повесть, но эпос служил Филдингу образцом, и поэтому любовь располагается у него в широком контексте человеческого бытия, чего не было ни у Ричардсона, ни у модных эпистолярных авторов. Однако все это еще не объясняет успеха книги. Действительно, Филдинг, как никогда, ясно сознавал смысл своей работы. Действительно, он подчинил замыслу мастерски выстроенную композицию (какой, по правде говоря, не обещал даже его опыт драматурга) и отзывчивую христианскую мораль. Литературная основательность и нравственная репутация произведения, таким образом, обеспечены. Но что вдохнуло в него жизнь? - энергичная веселая проза и сердечная мудрость автора. И еще: характер Адамса, который один ставит "Джозефа Эндрюса" над всем, что к тому времени создал Филдинг. Впервые пастор ненадолго появляется в третьей главе книги I. В другой раз он встречает Джозефа в гостинице "Дракон" - момент переломный, после него рассказ набирает темп. Адаме - противоречивая натура, в нем нераздельны сила и слабость. Сегодня он сама твердость, завтра - кровоточащая рана. Он не знает простейших вещей (ждет, например, немыслимой выгоды от издания своих проповедей), зато в труднейших разбирается превосходно (например, в нравственной проблематике). Он делает "философские замечания о том, как неразумно горячиться в спорах", - и тут же вступает в жаркие прения с незнакомцем. Импульсивный, с открытым сердцем, неожиданный, он сродни комическим характерам Стерна (дядя Тоби) или, скажем, Скотта (Джонатан Олдбок). Еще он многими чертами предвосхищает босуэлловского Сэмюэла Джонсона. В описываемое время доктор Джонсон еще живет и здравствует (собственно говоря, он моложе Филдинга на два года), и Адамс напоминает Джонсона преклонных лет, каким его увековечил Босуэлл. Этот Джонсон декламирует "Макбета" на вересковом лугу в Шотландии, бранится на Темзе с барочником и готов полуночничать с молодыми друзьями, нагрянувшими из Оксфорда. В характере Адамса есть непосредственность, с которой странным образом согласуются священническое облачение и истовая приверженность классической литературе. Как и Джонсон, он тем более полно живет сегодняшним днем, что наполовину обретается во вчерашнем. Его рубище облагораживает роман, простецкое обращение компрометирует лощеные манеры августинцев, попавших на его страницы. Образ Адамса знаменовал переход Филдинга от очень хорошей литературы - к великой. Но жизнь не смилостивилась по этому случаю: через три недели после публикации "Джозефа Эндрюса" у Филдингов умерла пятилетняя дочь Шарлотта. Ее похоронили 9 марта при церкви святого Мартина-на-полях. Похороны обошлись в 5 фунтов 18 шиллингов, то есть были не из бедных - четыре могильщика несли маленький гроб. Шарлотта, вспоминал потом Филдинг, только тем и утешалась, что дочери уже не грозило пережить в будущем такую же потерю. Смерть "прелестнейшего существа" глубоко потрясла их обоих. Все эти сведения я почерпнул в кладбищенской книге, оттуда же узнал, что на кладбище процессия тронулась со Спрингс-Гарденз (ныне это угол Трафальгарской площади, где высится арка Адмиралтейства). Там, по всей видимости, Филдинги и жили с осени 1741 года, хотя утверждать трудно, поскольку в списках квартиросъемщиков имени Генри Филдинга нет. Со дня публикации романа минуло три месяца, когда Филдинг вдруг переступил порог театра: в "Друри-Лейн" пошла его одноактная балладная опера "Мисс Люси в столице", продолжение фарса семилетней давности "Урок отцу". Мы не знаем, когда была написана пьеса и почему именно теперь Филдинг разрешил ее постановку. Более или менее достоверно, что написана она в соавторстве с Дэвидом Гарриком. Томас Арн сочинил музыку, превосходный тенор Джон Берд и неувядаемая Китти Клайв взяли вокальные партии, в комедийной роли выступил Чарлз Маклин. Без скандала, разумеется, не обошлось: в лорде Бобле усмотрели пасквиль на распутного пэра (называлось имя лорда Мидлсекса), и распоряжением лорда-камергера (либо специального цензора) 22 мая пьеса была снята. Лишь осенью, после благоразумных исправлений, постановку возобновили. Гаррик играл в "Друри-Лейн" всего второй сезон, до этого стяжав огромный успех на Гудменз-Филдз в "Ричарде III". Он нашел общий язык с Филдингом, и бесконечно жаль, что они поздно встретились. Их содружество могло вписать не одну славную страницу в историю нашего театра. Пока же их не обескуражила незадача с "Мисс Люси в столице": Филдинг перекроил для "Друри-Лейн" свою старую пятиактную комедию "День свадьбы". Она увидела свет рампы в феврале 1743 года. Состав был превосходный: сам Гаррик, Маклин, прелестная ирландка Пег Уоффингтон - а спектакль не получился. Пьеса шла шесть вечеров, авторский гонорар составил незначительную сумму - 50 фунтов. Сохранилось свидетельство, что на шестом представлении присутствовало ровным счетом пять дам. Это была последняя постановка его пьесы, которую он видел при жизни. Были и другие литературные работы - например, памфлет в защиту восьмидесятилетней герцогини Мальборо, вдовы великого полководца. Годы отнюдь не умерили ее пыла, и если она не развязывала газетных баталий, то непременно с кем-нибудь судилась (случалось, что со своими же дальними родственниками). На ее счету были самые неожиданные победы: на склоне лет с ней завел игривую переписку Поп, Колли Сиббер обожал ее целые полстолетия. Похоже, Филдинг искренне вступился за нее, хотя остается под вопросом, насколько хорошо он знал герцогиню. За памфлет Эндрю Миллар заплатил ему 5 гиней (авторское право за "Мисс Люси в столице" принесло ему вдвое больше); остается надеяться, что герцогиня расплатилась с ним щедрее: известно, что ее поразительная скупость не распространялась на ее почитателей*. Вроде бы тронулся с места и давно задуманный перевод комедий Аристофана: в мае 1742 года вышел "Плутос, бог богатства". Однако продолжения не последовало, и даже этот единственный том был едва замечен. И в этой работе у Филдинга был соавтор - дорсетский священник Уильям Янг. Давно и, может быть, справедливо Янг называется прототипом пастора Адамса, хотя лично я далеко не считаю, что писателю непременно нужен "прототип", когда он творит художественный образ. Что касается перевода, то, очевидно, соавторы как-то разделили свои обязанности. Большинство биографов полагает, что Янг перевел "трудные" места, по которым Филдинг потом прошелся рукою мастера. Это не очень вяжется с моим, например, представлением о Филдинге: если он брался за дело, то отдавался ему целиком. Кстати, покорпеть над текстом он тоже любил. Но поскольку точными свидетельствами на этот счет мы не располагаем, то нечего и гадать попусту. Филдингу тридцать пять лет, позади трудный путь становления. Он овладел профессией юриста, и не беда, что на этом поприще его успехи пока скромны: после пятилетнего перерыва он вернулся к художественному творчеству, правда, в другом роде, чем прежде. Он был исполнен решимости добиться признания в новом деле. В июне 1742 года он выразил намерение издать по подписке трехтомник своих сочинений. "Опубликованию этих томов, - говорилось в газетном сообщении, - помешали нездоровье автора минувшей зимой и череда событий, печальнее которых едва ли что есть на свете". Теперь, похоже, для трехтомника не было помех. Может, наконец, жизнь налаживалась? Глава V ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ (1743-1748) 1 Важною вехой в жизни Филдинга стала публикация в апреле 1743 года его "Собрания разных сочинений". Задумано было это "Собрание" как предприятие литературное, но в то же время и коммерческое. В отношении первого три томика представляли собой, как сказал бы Норман Мейлер, "рекламную самоподачу". Что же касается второго, то это была попытка Филдинга подвести под свои непостоянные доходы более прочную основу. Адвокатская практика на поверку оказалась не слишком прибыльной - отсюда отчаянные попытки состряпать пьесу для Гаррика. В 1741 году умер старый генерал Филдинг; я называю его "старым", потому что одной жизни этого ненасытного эпикурейца могло хватить на несколько человек; ему было немногим за шестьдесят, но воображение рисует тучного мужчину с испитым лицом. Тяжелее перенес Филдинг смерть старшей дочери, Шарлотты, - она, как мы уже знаем, скончалась незадолго до своего шестого дня рождения. Причиной смерти почти наверняка была свирепствовавшая в ту зиму эпидемия гриппа; способность противостоять болезни - в первую очередь детей - была подорвана погодными неурядицами в течение двух лет кряду. В страшную зиму 1740 года бедняки умирали от холода на улицах Лондона; половина поголовья овец в стране погибла от длительных морозов, а цены на продукты невообразимо подскочили. Ярмарочные балаганы на льду замерзшей Темзы мало кого радовали. За студеной зимой, словно в насмешку, последовало испепеляюще жаркое лето 1741-го. В Лондоне в ту пору было больше похорон, чем крестин, в 1740 году это соотношение составляло 9 к 5, а среди детей смертность была еще выше. Счастье, что хотя бы какой-то части бездомных детей жилось чуть легче в "Приюте для найденышей", королевская хартия на его создание была выдана в 1739 году, а открылся он в начале следующего десятилетия. Крупную поддержку этому начинанию оказал Хогарт; немало сделал и Гендель - он даже завещал приюту партитуру "Мессии". Другим щедрым благотворителем был Ральф Аллен, но самое главное, что совет попечителей возглавил герцог Бедфордский (он и Аллен были основными покровителями Филдинга в последний период его жизни). "Боец" отозвался с похвалой о приюте - и, право же, от автора "Найденыша" (как вначале назывался роман о Томе Джонсе) можно было ожидать большей активности в этом деле*. Филдинга начала мучить подагра, предвестник последующего ухудшения здоровья. В предисловии к "Собранию разных сочинений" он так описывает свое состояние в эту пору: "Прошлою зимою я слег с приступом подагры, на одной кровати лежало при смерти мое любимое дитя, на другой - в едва ли лучшем состоянии находилась моя жена, этим бедам сопутствовали другие злоключения, служившие как нельзя более подходящим фоном к описываемым событиям..." Филдинг имеет здесь в виду визиты судебных исполнителей и других докучливых господ. Эта картина заставляет вспомнить гравюру Хогарта "Бедствующий поэт", увидевшую свет семью годами ранее и выпущенную повторно, с некоторыми изменениями, в 1740-м. Кроме двух дочек (несчастной Шарлотты и ее сестры Харриет), в семье в скором времени должен был прибавиться еще один ребенок - мальчик, в честь отца названный Генри. Он дожил до восьмилетнего возраста, но о его существовании биографы Филдинга узнали лишь совсем недавно. Понятно, что супругам с трудом удавалось сводить концы с концами. В трудную минуту Филдинг взял в долг внушительную сумму - 200 фунтов стерлингов, - и теперь заимодавец обратился в суд, требуя расплатиться с ним. Седьмого июня 1742 года Филдинга приговорили к уплате долга, а также к небольшой компенсации убытков. На судебном разбирательстве Филдинг не присутствовал, он был на выездной сессии в Западных графствах. По окончании сессии он уехал в Бат на воды. Смена обстановки была тем приятнее, что здесь он мог сколько угодно видеться с новым другом, доброжелательным Ральфом Алленом, сыгравшим важную роль в его дальнейшей жизни. Ходил слух, что именно Аллен дал Филдингу денег для уплаты долга. Подробности нам неизвестны, но мы точно знаем, что сдружились они именно в эту пору {Есть основания думать, что в октябре или ноябре 1741 года Аллен принимал Филдинга вместе с другим своим великим другом, Попом, у себя в Прайор-парке, но точные доказательства отсутствуют. - Прим. авт.}, а жизненным предназначением Аллена было творить добро, и не обязательно тайком*. Интереснейшая личность этот Аллен. Он на пятнадцать лет старше Филдинга, простого происхождения. Родился в Корнуолле, юношей поступил на почту и уже в семнадцать лет стал помощником почтмейстера в Бате. В двадцать шесть лет он предложил совершенно новую схему организации почтовых перевозок, сулившую казне большие выгоды, главным образом за счет избавления от коррупции. Аллен, по существу, занимал поет директора почт, но в духе века, не любившего сковывать инициативу, выступал как частный подрядчик*, обязующийся довести доходы от почтовых сборов до 6000 фунтов в год. В случае неудачи ему пришлось бы выплатить разницу из собственного кармана, а его поручители пошли бы по миру. Зато в случае успеха весь излишек доходов доставался подрядчику. Первые пять лет Аллен зарабатывал по 500 фунтов в год; потом доходы начали расти. Впоследствии он утверждал, что его почтовая деятельность принесла казне полтора миллиона прибыли; собственный годовой доход Аллена только из одного этого источника составил в 1760 году свыше 10 000 фунтов. Пример успешной карьеры, характерной для восемнадцатого столетия. Деятельность Аллена была своего рода государственной службой и, несомненно, весьма способствовала ускорению и облегчению торговых операций в стране. Наградой же ему был не орден Британской империи, а более выгодные условия контракта. Он вовремя купил каменоломни в Кум-Даун, на южных склонах холмов, окружающих Бат: город на глазах рос, превращаясь в ведущий курорт Англии. Необходим был строительный материал, и светло-серый известняк из кум-даунских карьеров удовлетворил возникший спрос. Вместе с законодателем мод "щеголем Нэшем" и архитектором Джоном Вудом Аллен стал одним из создателей нового Бата (Вся троица принадлежала к тем людям, о которых говорят: творцы своей судьбы.) Пышные празднества, рисовавшиеся воображению Нэша, и римский антураж, задуманный Вудом, требовали денег и деловой хватки. У Аллена они были. Бат эпохи Георгов построен в основном из оолитового известняка, добытого в каменоломнях Аллена. Возникали новые улицы, площади, променады, церкви, больницы, бальные залы. А венчал все это великолепие величественный особняк Аллена - Прайор-парк, со склона холма взиравший на дома внизу, словно милостивый феодал на своих подданных. В отношении Аллена это сравнение было не так уж далеко от истины. Джон Вуд еще корпел над проектом будущего особняка, когда свои услуги в качестве декоратора предложил Александр Поп, и внутреннее убранство дома многим обязано его советам. В поэме, увидевшей свет в 1738 году, Поп воздал Аллену дань восхищения: Незнатен родом он, зато как величаво Добро творит тайком, чураясь громкой славы*. Поп сделался своим человеком в Прайор-парке, у "самого благородного мужа Англии". Он познакомил его с ведущими оппозиционерами-"патриотами", в том числе со школьным товарищем Филдинга Джоном Литлтоном. Весьма вероятно, что через его же посредство состоялось знакомство Аллена с Уильямом Питтом, который к этому времени уже стал восходящей звездой патриотической партии и начинал оказывать значительное влияние на политическую конъюнктуру. Питт, само собой, тоже учился в Итоне в одно время с Филдингом. В парламент он прошел от Олд Сарэма, "гнилого местечка" неподалеку от Солсбери, - значит, время от времени встречался с Филдингом. Связи и знакомства удачно переплетались, и стать своим в алленовском кругу означало для романиста упрочить литературные и политические контакты, которые легко разлаживались в зыбкой атмосфере столичного общества. С годами Филдинг все чаще находит предлоги для поездок в Бат по только что построенной первой в Англии дороге с заставами (надо думать, что дело и здесь не обошлось без Аллена). Возможно, что воды не очень-то помогли ему наладить здоровье, зато материальное его положение весьма поправилось после знакомства с "благодетелем", бывшим почтовым клерком Ральфом Алленом. 2 Первое, на что следует обратить внимание в "Собрании разных сочинений", - это страницы, которые сегодня перелистывают не читая, а именно, список подписчиков в начале первого тома. Подписка была объявлена годом ранее, и к моменту выхода книги список включал 427 имен, причем 224 заказа были на издание "на тонкой бумаге" (более крупного формата), оно стоило 2 гинеи, то есть вдвое дороже издания "на грубой бумаге"*. Общий доход от подписки превысил 800 фунтов. Из этой суммы книготорговец Эндрю Миллар должен был вычесть оплату за печатание и рассылку, но эти расходы могли от силы составить 200 фунтов. Что же до прибылей книготорговца, то их должно было дать отдельное издание, предназначенное для широкой публики, - оно вышло в свет три недели спустя. Можно с уверенностью полагать, что на долю Филдинга пришлась кругленькая сумма, во всяком случае, никак не меньше 500 фунтов. В некоторых исследованиях аристократический состав подписчиков явно преувеличен. Список, разумеется, велик, но не сверх всякой меры, а что касается знатных имен, то известны и более "аристократические" подписные листы. Титулованных особ, впрочем, достаточно много; их возглавляет принц Уэльский, подписавшийся на 15 комплектов, за ним следуют герцог Бедфордский, граф Честерфилд и герцог Ньюкасл. На 10 комплектов подписался граф Орфорд, иначе говоря, Роберт Уолпол, скончавшийся незадолго до выхода книги. Его имя в списке подтверждает, что между Филдингом и его давним оппонентом произошло определенное сближение. Другие громкие имена: Литлтон, Питт, Генри Фокс, Бабб Додингтон (правда, импозантная развалина Бабб подписывался на все, что выходило из печатного станка). Литература и театр представлены Гарриком, Китти Клайв, Пег Уоффингтон и Эдвардом Юнгом, автором "Ночных размышлений". Нет в списке Попа и Аллена, но известно, что поэт заказал для обоих по одному комплекту. Отсутствует и Сэмюэл Ричардсон. В этом перечне известных имен самую большую группу составляют представители юриспруденции. Выражая в предисловии свою благодарность подписчикам, Филдинг заверяет, что из этого источника почерпнуто "более половины" списка. Примерно семьдесят подписчиков либо принадлежат к одному из четырех лондонских Иннов, либо после их фамилий указано: "поверенный", "барристер" и т.п. Среди тех, у кого эти уточнения отсутствуют, немало лиц, так или иначе подвизавшихся на юридическом поприще: было принято, чтобы дети из дворянских и даже аристократических семей завершали образование, практикуя в одном из Иннов. Земляки Филдинга представлены Джеймсом Харрисом, доктором Джоном Бейкером из Солсбери и Питером Батхерстом, недавним членом парламента. Интересно, что девять процентов подписчиков составляют женщины - цифра более или менее типичная для литературного предприятия этого рода. В целом, солидная публика явно преобладает над светскими знакомствами Филдинга (что нехарактерно для подписных листов того времени, поскольку высокопоставленные ничтожества ради удовольствия увидеть свое имя на первой странице охотно подписывались на книги, которые даже не собирались читать). Содержание трехтомника Филдинга заслуживает того, чтобы о каждом томе поговорить отдельно. Первый том составлен из большей частью коротких произведений разных жанров, написанных за предшествующие пятнадцать лет. Книгу открывают тридцать восемь стихотворных опытов. Самые крупные из них - пять посвященных Баббу Додингтону стихотворных эссе, которые выходили в 1741 году отдельным изданием, с предисловием (здесь оно опущено). Выше уже говорилось, что в этих эссе мучившие Филдинга противоречия обострены неприятием и придворной суеты, и вынужденного отшельничества: От роскоши двора, от городского шума В глуши лесов скрывается угрюмо. В убогой келий себя великим мнит... Не в силах примирить враждующие половины своей души, Филдинг пытается проложить средний курс между деятельным и созерцательным образом жизни, но сделать это сколько-нибудь убедительно ему не удается. В стихотворении "Вольность", посвященном Литлтону, звучат популярные среди вигов идеи, но и здесь Филдинг не в состоянии успешно справиться с темой. Несомненно удалось сатирическое послание Джону Хейзу, адвокату из Центральных графств и другу писателя. Но сегодня наибольшее удовольствие мы получаем от легких стихов, полных юношеского задора и изящного юмора. "Описание деревушки Аптон-Грей" (1728) - это забавная жанровая картинка, исполненная в свифтовских традициях. По стилю близки к Попу "Советы нимфам из Нью Сарэма" (Г730), здесь заметно влияние "Дунсиады". Несколько стихотворных безделиц, посвященных "Селии", явно восходят к тем дням, когда Филдинг ухаживал за Шарлоттой. О глубине их содержания свидетельствуют названия: "К Селии - по случаю бывшего у нее предчувствия, что ее дом собираются ограбить, и приглашения для защиты старого приятеля, который просидел всю ночь с незаряженным пистолетом", или "К ней же - по случаю высказанного пожелания иметь для забавы лилипута", или "К распорядителю Солсберийской Ассамблеи - по случаю дискуссии на тему, не велеть ли зажечь новые свечи". В качестве небольшого приложения все эти стихи достаточно милы, но, взятые сами по себе, они вряд ли привлекут сегодня внимание читателей. Прозаический раздел состоит из нескольких пространных моралистических эссе. Наиболее значительные - "Об искусстве общения" и "Об умении распознавать людские характеры". В первом Филдинг рассуждает о благовоспитанности и правилах поведения в обществе, о том, каким должен быть джентльмен. Рассмотрев главные принципы, на которых основываются правила хорошего тона, Филдинг делает вывод вполне в духе августинца: что-де "хороший тон" - это "искусство быть приятным в общении". (Общение здесь понимается широко - как любого рода контакты.) Например, "общаясь с лицами, занимающими высокое положение, следует избегать двух крайностей, а именно: унизительной услужливости и разнузданной вольности". Главное правило приятного общения состоит в "умении вести себя так, чтобы собеседник чувствовал себя легко и свободно". Рассуждения оживляются анекдотами и поучительными примерами: "Такое же точно отвращение Дискол испытывает к картам; и хотя он достаточно искушен в премудростях различных карточных игр, но никакими уговорами не заставишь его составить партию в ломбер, вист или кадриль. Скорее он лишит всю компанию развлечения, нежели отдаст час-другой неприятному для него делу". Джейн Остин такая мораль пришлась бы по душе. Что касается эссе "Об умении распознавать характеры людей", то его содержание вполне соответствует названию. Основная тема - притворство и лицемерие. Филдинг исследует различные проявления ханжества и выказывает проницательность, позволяющую заглянуть в тайники души. Приговор, который он выносит человеческой комедии, куда более суров, чем можно было ожидать, судя по его романам. Из оставшихся заслуживает упоминания эссе "Утоление скорби по умершим друзьям" - классический образчик утешительной литературы, навеянный последовавшими одна за другой утратами отца и старшей дочери. Но достаточно о первом томе. Во второй вошли пьесы "Евридика" и "День свадьбы" и отрывки под названием "Путешествие в загробный мир". В извещении о подписке было объявлено одно только "Путешествие". Надо думать, оно должно было целиком занять второй том, но так и не было доведено до конца. С пьесами мы уже встречались - с "Евридикой" при ее первой постановке в 1737 году, а злополучный "День свадьбы" был поставлен Гарриком всего за два месяца до выхода в свет "Собрания разных сочинений". Наиболее значительным произведением второго тома является "Путешествие"; оно написано в манере греческого сатирика Лукиана, которого временами словно толкает под руку Мартин Скриблерус. Позднее Филдинг назовет Лукиана "отцом истинного юмора" и свяжет его традицию с именами Сервантеса и Свифта*. "Путешествие" можно разделить на три части: девять глав, в которых описано путешествие до райских врат; шестнадцать глав, посвященных приключениям Юлиана Отступника, с которым рассказчик знакомится на небесах; и, наконец, отдельная большая глава, содержащая историю Анны Болейн*. Исследователи сходятся на том, что первая часть наиболее талантлива, в отдельных эпизодах Филдиф поднимается до высот, которые ему редко удавалось превзойти впоследствии, - например, описание Города Болезней в третьей главе, где Филдинг разоблачает врачебное шарлатанство всех видов, или "протоколы судьи Миноса у Врат Элизиума" в седьмой главе. Протоколы эти содержат резюме приговоров, вынесенных кандидатам на райское блаженство. Характерно для Филдинга, что он берет сторону обездоленных, не жалуя чванливых лицемеров вроде того лжепатриота, "который пускается в цветистые разглагольствования о личных свободах и общественных добродетелях, украшающих его страну". Среди удостоенных блаженства - драматург, он кичится успехами своих пьес, но благоприятным приговором обязан тому обстоятельству, что "однажды одолжил приятелю весь доход от своего бенефиса и тем спас его и все семейство от верной гибели". Похоже, Филдинг воздает сторицей неизвестному благодетелю - кому же? Уж не Сибберу ли Колли? В начале следующей главы, попав в Элизиум, рассказчик встречает "свою крохотную дочурку, которую он потерял несколько лет назад". Эти строки несомненно навеяны смертью Шарлотты, и можно полагать, что работа над "Путешествием" в той или иной степени продолжалась еще в 1742 году. Этот эпизод очень нравился Диккенсу; вообще, чтение "Путешествия" действовало на него умиротворяюще, в чем он признавался в 1855 году Марии Винтер, в которую когда-то был влюблен*. Как ни странно, к поклонникам этого сочинения принадлежал и Гиббон. А у читателей "Путешествие" никогда не пользовалось особой популярностью. Мне кажется, что среди незаслуженно забытых творении Филдинга оно должно стоять на первом месте; на поверхности оно буквально искрится юмором и фантазией, а глубиной аллегории не уступает Ленгленду и Беньяну. Не читавший "Путешествия" не может претендовать на полное знакомство с творчеством Филдинга. Запутанная композиция сама в какой-то степени служит сатирическим приемом. Издатель якобы находит на чердаке своего дома связку бумаг, причем по отдельным намекам можно заключить, будто автором рукописи был пациент Бедлама. Это сомнительное происхождение хорошо отражает бытовавшие в ту пору воззрения на "пророческую силу" воображения, и читатель невольно задумывается, не обладают ли отверженные обществом люди более верным и справедливым пониманием действительности, нежели уважаемые и здравомыслящие члены общества. Третий том целиком отдан наиболее известному из этого собрания сочинению - "Истории Джонатана Уайльда Великого". Кончина Уайльда и в свое время не вызвала особых сожалений, а в 1743 году, через 18 лет после того, как он окончил свои дни на тайбернской виселице (Филдинг в том году закончил школу), это была и вовсе давняя история. Время написания романа в точности неизвестно. Некоторые исследователи обнаруживают зерно будущей книги в эссе, опубликованном в "Бойце" в марте 1740 года, и рассматривают эту дату как возможное начало работы над романом, однако очень уж это косвенное свидетельство. В извещении о готовящемся выходе "Собрания разных сочинений" читателю обещалось жизнеописание "прославленного Джонатана Уайльда, эсквайра, в котором будут показаны в истинном и справедливом свете также и другие знаменитые жулики того времени". Не совсем ясно, имеется ли здесь в виду полный замысел или же только общая идея будущего сочинения. Существует мнение, будто Филдинг написал роман в три приема: вначале историю самого Уайльда, затем эпизоды с Хартфри и, наконец, скитания миссис Хартфри. Другие исследователи отвергают эту фрагментарную гипотезу, но полагают, что после падения правительства Уолпола в 1742 году Филдинг переделал уже готовый текст. Полной ясности в этом вопросе нет. Многим читателям эта проблема может показаться не столь уж важной, но всякий, кого интересует становление Филдинга как писателя, непременно будет озадачен. Например, что связывает роман о Джонатане Уайльде с таким непохожим на него комическим шедевром, как "Джозеф Эндрюс"? Естественно было бы предположить, что первый предшествует второму, однако имеются свидетельства, говорящие об обратном. Сходство между Уайльдом и Робертом Уолполом было отмечено давно. Оно проводится уже в сатирическом портрете Пичема из "Оперы нищего" - пьесы, которая и в рассматриваемый период не сошла со сцены, но особым успехом пользовалась в конце 20-х годов, когда Филдинг делал в литературе первые шаги. Газетчики и памфлетисты без обиняков проводили параллель между Великим человеком в мире политики и Великим человеком преступного мира. Оба безжалостны и неразборчивы в средствах, оба держатся у власти при помощи подкупов и запугивания, оба превратили свое ремесло в продуманную до мелочей систему: если Уайльд поднял мошенничество на профессиональный уровень, то Уолпол, по общему мнению, низвел политическое управление до уровня мошеннической игры. В отличие от бывшего первого министра, Уайльда уже не было в живых, но память о нем сохранилась в многочисленных сборниках биографий вроде "Жизнеописаний наиболее примечательных преступников" или "Полной истории знаменитых разбойников". Филдинг не делает даже попытки сколько-нибудь точно следовать подлинным фактам биографии Уайльда. Он наделяет преступника вымышленной родословной, а утверждение, будто "наш герой (...) совершил свой первый выход на великую сцену жизни в тот самый день, когда в 1665 году впервые вспыхнула чума", - такое утверждение не имеет ничего общего с действительностью. Уайльд был крещен в 1683 году; точная дата его рождения неизвестна, но очень сомнительно, чтобы она совпала с Великой чумой. Филдинг вводит в повествование реально существовавшие персонажи, вроде Роджера Джонсона, ньюгейтского соперника Уайльда (книга IV, гл. 3), или вора Джозефа Блускина Блейка* (книга III, гл. 14). В книге II, гл. 7 мельком упоминается наш старый знакомец Питер Паунс. Но все эти личности до такой степени абстрактны и типизированы, что отлично уживаются с порождениями авторской фантазии, вроде добродетельного купца Хартфри или вульгарной Легации Снэп. Иные настолько аллегоричны, что кажутся воплощением джонсоновских "юморов"*. Самозваный граф Ла Рюз - типичный проходимец XVIII века, тогда многие авантюристы и шарлатаны сами возводили себя в графское достоинство. (Возможно, кто-то из них и в самом деле был графом, как Альгаротти, приятель леди Мэри, или Калиостро, утверждавший, что ему тысяча лет. Но чаще всего они попросту присваивали себе приглянувшийся им титул - как, например, Казанова*.) В известном смысле роман о Джонатане Уайльде - сочинение весьма унылое. Его вывернутая наизнанку мораль построена на использовании привычных слов и оборотов речи в противоположном смысле: так, слово "великий" всюду употребляется в смысле "низкий", изобретательно обыгрываются избитые выражения и воровской жаргон. Но назойливое выставление порочности Уайльда придает юмору слишком мрачный оттенок. По сравнению с эгоистичным, жестоким, идущим напролом главным героем, положительные персонажи выглядят бесцветными тенями. В "Опере нищего" действие разнообразится забавными сценами и музыкальными вставными номерами; в воровских эпизодах там сквозит даже некоторая пасторальность. А в "Джонатане Уайльде", начиная с первой же страницы, все повествование идет на одной и той же язвительной ноте; эта беспощадная однобокая сатира с эстетической точки зрения ближе к "Скромному предложению" Свифта, нежели к веселой комедии Гея. Смех здесь застывает в гримасу*. Позднее Филдинг серьезно займется криминологией (насколько она в ту пору осознавалась как наука), он напишет трактаты о разбоях на большой дороге и о похищениях с целью выкупа. Однако ничто не говорит о том, что в рассматриваемый период его сколько-нибудь интересовала психология преступника. Читателю нигде не предлагают приглядеться к личности Уайльда, и он до самого конца остается злодеем из пантомимы или мелодрамы, более схожим с Фейгином, чем с Биллом Сайк-сом. Назначенная ему в книге роль состоит только в том, чтобы показать, как преуспевает яркий, сильный и безвозвратно испорченный злодей*. Благопристойный и бесстрастный тон рассказа находится в вопиющем противоречии с содержанием. Возьмем, к примеру, начало книги I, гл. 6, - граф Ла Рюз обнаруживает пропажу кошелька: "Наутро граф хватился своих денег и сразу же догадался, у кого они находятся; но, прекрасно понимая, что жаловаться бесполезно, он решил обойти это происшествие молчанием. Некоторым читателям может и в самом деле показаться странным, что эти джентльмены, зная друг о друге, что они воры, в своих речах ни единым словом не намекнут на это обстоятельство, но, напротив, любят говорить о дружбе, честности и благородстве столь же часто, как и все прочие люди. Кое-кому, повторяю я, это может показаться странным; но кто подолгу живал в больших городах, при дворах, в тюрьмах и прочих подобных местах, тем, быть может, нетрудно будет понять эту мнимую несообразность". Эти великолепно брошенные мимоходом слова - "и прочих подобных местах" - заставляют задуматься о том, что и в самых высоких сферах (в особенности при погрязшем в продажности дворе Уолпола) можно встретить эту "несообразность". Как бы подчиняясь той вывернутой наизнанку морали, против которой направлено острие его сатиры, автор называет Уайльда и графа "джентльменами", отчего эффект делается еще разительнее. Есть в романе и чисто юмористические пассажи, вроде безграмотного письма Уайльда предполагаемой невесте, Легации ("призываем всех франтов нашего времени дать лучший образец, в смысле содержания или орфографии"): "Моя вас хотительная при лестница! Если п ваши очворовательные глазки, каторые гарят ярче сонца, смагли раз глядеть вас хищение, каторое они зажгли в маем серце..." (Книга III, гл. 6). Но этот сравнительно безобидный юмор почти неощутим на общем желчном фоне. Читателю не до веселья: пока он будет посмеиваться, очередной великий негодяй (Уайльд? Уолпол? Уолтер? Чартерис?) прикарманит его кошелек и удалится. 3 Казалось бы, дела пошли на лад. Публикация "Джозефа Эндрюса" и "Собрания разных сочинений" упрочила писательскую репутацию Филдинга. (О том, что он автор "Джозефа Эндрюса", читатели узнали из предисловия к "Собранию".) Оба издания принесли ему по меньшей мере 750 фунтов. То же и дома: рождение сына Генри до некоторой степени смягчило боль, не утихавшую после утраты маленькой дочурки. В мае 1744 года случилось еще одно приятное событие: любимая сестра Сара опубликовала свой первый роман - "Приключения Давида Простака". Вскоре понадобилось второе издание; Филдинг написал к нему предисловие, в котором опроверг слухи, будто он является истинным автором книги. Его участие, писал Филдинг, свелось к исправлению мелких погрешностей из-за отсутствия литературного опыта, каковые погрешности человек сведущий и джентльмен всегда простит начинающему автору, тем паче что автор этот - молодая девица". Саре в ту пору было тридцать три года. После смерти леди Гулд в 1738 году она еще несколько лет жила в их доме в Солсбери. За ее первой книгой последуют другие, но ни одна не повторит успеха "Давида Простака". Позднее она переедет в Бат, где ее по-отечески будет опекать Ральф Аллен; возможно, брат и представил ее великому магнату. Сара помногу хворала, и Филдинг тревожился за нее. Но судьба готовила ему удар с другой стороны. Он обещал быть спокойным, тот 1744 год, - его единственной неприятностью был глупейший памфлет, приписанный Филдингу (он опроверг свое авторство в предисловии к "Давиду Простаку"). Настала осень, и пришла беда. Как свеча, таяла Шарлотта, "единственное существо, в котором для меня вся радость земная". Некоторые биографы Филдинга полагают, что Шарлотта так и не оправилась от болезни, которую перенесла два года назад. Поздней осенью Генри перевез ее в Бат, но было уже поздно. Скорее всего, она умерла от чахотки, которая вплоть до нашего столетия была воистину великим бедствием. Хотя мы и не располагаем подлинными свидетельствами о последних днях Шарлотты, но яркий очерк ее жизни и смерти сохранился в мемуарах леди Луизы Стюарт. Следует иметь в виду, что леди Луиза появилась на свет уже после смерти Генри Филдинга, а ее мемуары были изданы в 1837 году, то есть почти через столетие после описываемых здесь событий. Бабка Луизы, леди Мэри Уортли Монтегю, конечно, надежный источник информации, однако ко времени нашего рассказа незаурядная кузина Филдинга распрощалась с чопорным английским светом и жила в Авиньоне. Было бы неосмотрительно принимать на веру все подробности ее рассказа, но основное его содержание, наверное, близко к истине. "Порой они (Генри и Шарлотта) жили в сносных условиях, на приличной квартире, а порой ютились на жалком чердаке, лишенные самых необходимых удобств; им были знакомы и долговые тюрьмы, и тайные убежища, где ему время от времени приходилось отсиживаться. Ее неунывающий характер помогал ему стойко сносить эти превратности судьбы, но заботы и тревоги снедали ее чувствительное сердце и подрывали здоровье. Она стала чахнуть, простудилась и умерла у него на руках". Конечно, сыграло роль и потрясение, вызванное смертью старшей дочери. Было бы огромной ошибкой считать наших предков менее восприимчивыми к утратам близких, поскольку-де подобные трагедии происходили тогда чаще, чем в наше время. Переписка XVIII века пестрит выражениями соболезнований. Королева Анна оплакивала частые потери своих детей не менее горько, чем смерть первенца, и вовсе не потому, что стране позарез был нужен протестантский наследник. Когда крутой, видавший виды лорд-казначей Роберт Харли потерял взрослую дочь, умершую родами, Свифт направил ему трогательное сочувственное послание. Другой скриблерианец, доктор Арбетнот, писал по этому же поводу: "Всем сердцем я сочувствую его горю, ибо как ни привычен он ко всякого рода превратностям судьбы, но семейное горе пока обходило его стороной. Я хорошо могу понять его теперешнее состояние, которое не умерят ни религия, ни философия, и я глубоко убежден, что наша скорбь по ушедшим угодна богу. Я сам потерял шестерых детей". Скорбь августинцев лишь в редких случаях прорывалась в виде Kindertotenlieder {Погребальный плач по ребенку (нем.).}, но ощущалась она ими столь же остро, как и в последующие века. Кто усомнится, что смерть дочери была для Шарлотты тяжелейшим потрясением? Покойницу перевезли из Бата в Лондон и 14 ноября похоронили рядом с дочерью на кладбище при церкви святого Мартина-на-полях. Можно предположить, что в эти годы Филдинги снимали квартиру где-нибудь в приходе святого Мартина; Генри не прельщали модные кварталы в районе Оксфорд-стрит, а может, они просто были ему не по карману. Счет пономаря за колокольный звон, свечи и траурные покрывала составил 11 фунтов 17 шиллингов 2 пенса. Погребальная церемония, как было принято в XVIII веке, должно быть, состоялась вечером; если Филдинг был на похоронах, значит, он был мужественнее Свифта, у которого не хватило духу присутствовать на отпевании Стеллы. Декан затаился у себя в доме, боясь даже зайти в спальню, откуда из окон можно было увидеть горящие в соборе свечи. По словам леди Луизы Стюарт, во время первых отчаянных приступов горя Филдинг находил утешение лишь в обществе Мэри Дэниэл, горничной Шарлотты, вместе с ним оплакивавшей покойную. Боялись за его рассудок. Почти год он находился в состоянии полной апатии, и неудивительно, что этот год начисто отсутствует в его творческой биографии. Не стоит делать далеко идущие выводы из того обстоятельства, что Мэри Дэниэл, разделявшая в те дни его горе, три года спустя стала его второй женой. Все очевидцы единодушно подтверждают ангельский характер Шарлотты, и надо быть закоренелым циником, чтобы усмотреть лицемерие и расчет в чистосердечной скорби Мэри. Грустное настало время. Александр Поп, терзаемый астмой, водянкой, уретритом и мигренями, каким-то образом умудрился дотянуть до пятидесяти шести лет, но в 1744 году болезни его доконали. В следующем году умер Свифт, под конец уже мало что понимавший. Роберт Уолпол, пережив своего бесталанного преемника, последние несколько месяцев провел в ужасных мучениях. Он страдал от камней в печени. Лечившие его врачи, во главе с лейб-медиком и подписчиком на "Собрание разных сочинений" Джоном Рэнби, прибегли к чрезвычайно сильному средству ("ликсивиум"), после которого умирающий заклинал врачей дать опий*. Восемнадцатого марта 1745 года Уолпол скончался. Как и в случае с Попом, было бы милосерднее дать ему спокойно умереть, не отравляя последние дни сомнительными снадобьями {Врачи незамедлительно развязали памфлетную перебранку; всякий превозносил достоинства своего лечения - и обвинял конкурентов во всех мыслимых и немыслимых просчетах. Вооружившись юридическим опытом и традиционным недоверием к докторам, Филдинг включился в этот турнир, написав сатирическое "Напутствие присяжным". Вместе с памфлетом был напечатан искрящийся остроумием в скриблерианском духе "Проект усовершенствования медицины", где в качестве наилучшего лекарства рекомендуется запрет на медицинскую профессию. Весьма возможно, что "Проект" тоже принадлежит перу Филдинга. - Прим. авт.}. Может, оно к лучшему, что скромный достаток Филдинга избавил Шарлотту от дорогостоящей агонии. После падения Уолпола власть оставалась обезглавленной все три года. Естественным преемником Уолпола был Генри Пелам, брат герцога Ньюкасла, однако утекло немало воды, прежде чем высокородные братья упрочились на раздираемой борьбой партий политической арене. Между тем страна оказалась втянутой в войну за Австрийское наследство, в которой защищались интересы не столько Англии, сколько Ганноверского курфюршества. Был одержан ряд незначительных побед, последовало несколько несущественных поражений. Вряд ли Филдинг уделял этому особое внимание. Он понемногу выходил из апатии, когда произошли события, властно вторгшиеся в его жизнь. 4 Тот, кому ганноверская Англия представляется сонным царством, вряд ли задумывался над бурными событиями 1745 и 1746 годов. Как уже было упомянуто, страна находилась в состоянии войны - пускай далекой и всем чуждой, но все-таки войны. А в середине 1745 года началась череда авантюр, которые до сих пор питают наши легенды и исторические романы. Биография Филдинга не слишком подходящее место для подробного изложения истории якобитского мятежа, но необходимо хотя бы представить себе значение этого во многих отношениях драматического эпизода истории. Молодой Претендент, принц Карл-Эдуард, 4 июля 1745 года отплыл на капере "Дю Тейле" от острова Бель-Иль. Его сопровождал 68-пушечный французский фрегат "Элизабет" с экипажем 700 человек. Вблизи корнуэльских берегов крохотная эскадра была замечена британским военным кораблем. В завязавшемся сражении каперу удалось ускользнуть и взять курс на Шотландию. 23 июля принц высадился на островке Эрискей, входившем в состав Внешних Гебридов. Там принц впервые ступил на шотландскую землю. Через несколько дней он был уже в заливе Арисейг к югу от острова Скай. Мятеж разгорался вовсю, хотя примкнувших оказалось меньше, чем ожидали. Карл-Эдуард направил королю Франции Людовику XV просьбу о помощи. В ближайшее время рассчитывать на нее не приходилось, и мятежники перенесли свой лагерь на несколько миль в глубь страны, к озеру Лох-Шил. Здесь 19 августа было поднято знамя короля Иакова, а его сын при всеобщем ликовании был провозглашен регентом. Капер был отослан во Францию, и все пути к отступлению отрезаны. Вся драма от завязки до финала продолжалась чуть больше года. Вначале мятежникам сопутствовал успех, 21 сентября под Престонпензом им удалось одержать победу над генералом Коупом. Принц занял Эдинбург, а месяц спустя вступил в пределы Англии. 17 ноября пал Карлайл, и восставшие продолжили свой марш на юг, в каждом занятом городе провозглашая Стюарта королем. В последних числах ноября якобитская армия достигла Манчестера, тогда как войска генерала Уэйда, посланные перекрыть путь на восток, все еще переправлялись через Каттерик, отставая от армии принца на три дня пути. Но затем дела восставших пошли скверно. Армия их начала таять из-за массового дезертирства. Герцог Камберлендский, третий сын короля Георга, занял графство Стаффордшир, преградив дорогу на Лондон. На военном совете в Дерби Претендент счел необходимым дать приказ об отступлении*. Шестого декабря его войско повернуло обратно. Моральный дух мятежников не был сломлен окончательно, они еще надеялись на благополучный исход. В канун Нового года они подошли к Стерлингу и 17 января 1746 года наголову разбили ганноверский отряд под командованием генерала Хоули. Генерал Хоули был опытным солдатом: он сражался под Шериффмуром еще в кампанию 1715 года, совсем недавно участвовал в сражениях под Деттингеном и Фонтенуа*, но годы (ему было 67 лет) сделали свое дело, и под Фолкерком его солдаты понесли тяжелые потери. Тем временем с юга неотвратимо надвигался герцог Камберлендский*. Он вынудил Претендента покинуть Стерлинг и Перт и отступить* в горную Шотландию. Командование якобитов совершало ошибку за ошибкой, приближая роковой исход. Развязка, как известно, наступила холодным апрельским днем на вересковых пустошах Калодена, в нескольких" милях к востоку от Инвернесса. Шотландцы были разбиты наголову; самому Претенденту удалось спастись, но многие его приверженцы пали в сражении. Уцелевших безжалостно и хладнокровно истребляли. Началась оргия грабежей и насилий над местным населением. За военной бойней последовала судебная: свыше сотни человек было казнено, несколько тысяч приговорено к высылке в колонии*. "Битва под Калоденом, - писал Дэвид Дейчес, - обозначила начало конца шотландской культуры. Лишь позднее исторические романы породят литературную ностальгию по клетчатым пледам, горским юбочкам и прочей клановой романтике". Оставалось сыграть последний акт драмы, и, в духе героических легенд, Претендент на одинокой лодке плывет к острову Скай и 20 сентября высаживается на побережье Арисейга, неподалеку от того самого места, где год назад он ступил на шотландскую землю. Оттуда он отправляется в Париж и два года по-царски живет в Сен-Антуанском предместье. Он становится тягостной дипломатической обузой для Людовика XV, и его высылают из Франции. Карл-Эдуард прожил еще сорок лет; после смерти Иакова-Эдуарда сторонники Стюартов провозгласили его законным королем Англии, однако из-за бесконечных пьяных дебошей никто его не принимал всерьез. Умер он в Риме, где родился, совершив полный жизненный круг*. Описанные здесь вкратце события несомненно затрагивали интересы решительно всех англичан. Лично для себя Филдинг ничего не ждал от их исхода, но тем не менее он скоро втянулся в пропагандистские баталии. Хотя бы эту пользу принес мятеж: он побудил Филдинга взяться за перо, и одно это вызвало в нем прилив творческих сил. Я не хочу сказать, что политика могла "заполнить" брешь в душе, произведенную смертью жены. Просто ему было необходимо повседневное напряжение, стремительное развитие внешних событий, чтобы вернуть себе способность к творчеству. Его волновала не столько проблема законности ганноверской династии, сколько почти инстинктивная потребность отвести угрозу реставрации Стюартов. Идеологическая подоплека восстания была сложной и запутанной. На первом плане стояла конституционная проблема, которая напоминала о себе раскатами грома еще со времен Славной революции 1688 года. Сюда же примешивались политические обертоны, вызванные столкновением вигов с радикалами-тори. Существовала также проблема религии, но в целом претенденты не были столь ревностными католиками, как иные монархи из династии Стюартов, и поэтому вряд ли можно рассматривать Акобитское восстание как крестовый поход в защиту святой католической церкви. Более существенным был национальный конфликт: якобиты сумели привлечь на свою сторону многих шотландских протестантов, чья неприязнь к Англии питалась условиями англо-шотландской унии 1707 года (она ровесница Филдинга). Сразу же после 1715 года шотландская культура оказалась под угрозой, а форты и дороги, построенные генералом Уэйдом, немало способствовали уничтожению былой изоляции кланов. В описываемые годы этот процесс резко ускорился. Когда доктор Джонсон в сопровождении Босуэлла в 1773 году путешествовал по горной Шотландии, старым обычаям уже наступал конец. Сравнительно примитивный образ жизни с его культурой, основанной преимущественно на устной традиции, едва ли мог устоять перед натиском быстро растущей объединенной нации, стоящей на пороге промышленной революции. И все же старые жизненные устои еще nponepj жались бы в Шотландии какое-то время, если бы им не был нанесен сокрушительный удар под Калоденом. Филдинг оставался в стороне от всех этих проблем. Его ранние литературные работы почти не содержат упоминаний о Стюартах. Хотя его учителя Свифт и Поп принимали активное участие в политических событиях (да и как могло быть иначе, если их ближайшими друзьями были Болинброк и Аттербери?), сам Филдинг лишь изредка позволял себе лукавую шутку по адресу якобитской партии. В 1744 году он еще язвил по поводу расходов на содержание нескольких тысяч ганноверских наемников. События же 1745 года потребовали к себе самого серьезного отношения. Первым печатным свидетельством этого явилась газтга Филдинга "Истинный патриот", которая начала выходить в свет 5 ноября, как раз в то время, когда Претендент приступил к штурму наскоро укрепленного Карлайла. Однако не исключено, что якобитское восстание еще раньше вошло в круг его повседневных забот. Ведущий современный исследователь Филдинга Мартин Баттестин в недавнем издании "Тома Джонса" высказал предположение, что к моменту высадки Претендента в Шотландии великий роман уже был написан почти на треть. Под напором политических событий Филдинг отложил начатую книгу и вернулся к ней уже весной 1747 года. Едва ли эту теорию можно считать доказанной, но она содержит здравое зерно. Ведь события 745 года занимают центральное место в структуре романа, и сомнительно, чтобы Филдинг знал это заранее, еще работая над первыми главами. Более подробный разговор о "Томе Джонсе" целесообразно отложить до времени его публикации. А пока обратимся к "Истинному патриоту", еженедельной газете, которая между ноябрем 1745 и июнем 1746 года вышла в свет тридцать три раза. Это была обычная четырехстраничная газета проправительственного и верноподданнического толка. Разумеется, у Филдинга были помощники, выполнявшие повседневную техническую работу, однако все передовицы несомненно принадлежали его перу. Распространением газеты занималась миссис Мэри Купер, но маловероятно, чтобы она являлась ее владелицей. Не исключено, что правительство оказывало газете материальную поддержку, хотя никаких документальных свидетельств не сохранилось. В это же время Филдинг выпустил три памфлета, целью которых было восстановить народ против якобитской угрозы. Один содержит горячие призывы и увещевания, другой - резкую сатиру на римско-католическую церковь, в третьем помещено якобы принадлежащее очевидцу описание событий к северу от англо-шотландской границы. Злободневная журналистика - вот все, что можно о них сказать, но главное, они свидетельствуют, что Филдинг возвращался к привычным занятиям. Больший интерес представляет газета, выпуск которой потребовал от Филдинга существенных усилий. Помимо патриотических передовиц, газета помещала новости из-за рубежа, но основная ее часть отводилась мятежу. В своих статьях Филдингу удается провести границу между мятежниками и основной массой шотландского народа: "Кроме бродяг да нескольких беспутных отпрысков приличных семей, ни одни уважающий себя шотландец не примкнул к Претенденту". Другой примечательной чертой газеты была постоянная рубрика "Апокрифы". Здесь давались новости, заимствованные из других периодических изданий и снабженные сардоническим комментарием Филдинга. Он особенно любил поживиться газетными сплетнями и некрологами. До него, в 1730-е годы, подобное развлечение практиковал его старинный недруг "Граб-стритский журнал". В свои розыгрыши Филдинг вносил дух озорства и, если так можно выразиться, веселую злость. "Вторник. Умер мистер Тиллок с Граб-стрит, известный ростовщик. Среда. Мистер Тиллок не умер, он в полном здравии. Историкам непростительно совершать такие промахи, особенно в своем собственном квартале". "Серьезные" некрологи тоже давались - например, сухое и краткое сообщение о долгожданной смерти в январе 1746 года Питера Уолтера, "обладателя свыше 200 тысяч фунтов" (по современным оценкам, сюда следует приплюсовать не менее половины этой суммы). А за три месяца до этого со страниц газеты прозвучало скорбное прощальное слово Свифту. "Он обладал талантами Лукиана, Рабле и Сервантеса и в своих трудах превзошел их всех. Он отдал свой разум на служение благороднейшим целям, высмеивая как суеверие, так и безбожие, не щадя и других заблуждений и распущенности, случавшихся на его веку; и наконец, ради блага своей страны расстраивая гибельные планы коварных политиков. Он не только был человеком великого ума и патриотом; в частной жизни он был сама доброта и милосердие..." Вполне понятно, что заслугам Свифта Филдинг старается придать злободневное звучание: "высмеивая суеверие" и "ради блага своей страны" - эти слова имели вполне определенный смысл в свете сообщений о том, что армия Претендента движется на юг, к сердцу Англии. После Калодена "Истинный патриот", по существу, остался не у дел. Кружить вороном над поверженным врагом было не в духе Филдинга. Он с любовью подготовил завершающий номер (17 июня) и прекратил издание*. Страна избавилась от опасности, и спрос на газету упал. К тому же Филдингу было все труднее разрываться между еженедельной газетой и поездками в Западные графства. И последнее: до чрезвычайности запутались его финансовые дела. На сей раз даже, не по его вине - во всяком случае, его подвело собственное великодушие. Он согласился быть поручителем в долговых обязательствах старинного солсберийского приятеля Колльера (он был в числе подписчиков на "Собрание разных сочинений"). Джеймс Харрис (этот по-прежнему жил в Солсбери) внес залог на сумму долга. В 1745 году тяжба разбиралась в суде по делам казначейства, и Колльер проиграл процесс. Тем не менее он твердо отказался платить долги. Кредитор, естественно, взялся за его поручителей. Филдинг, как мог, отбивался в судах, но все было напрасно. В июне 1746 года, когда он уже разделался с "Истинным патриотом", пришел исполнительный лист на 400 фунтов плюс издержки. Только этого ему не хватало! Разве он мало намучился с долгами, которыми его наградила рассеянная светская жизнь и собственная невоздержанная натура? "Филдинг" только что не пустил по миру этого человека, но теперь дал маху понаторевший в крючкотворстве "Гулд", за которым вроде бы можно было жить как за каменной стеной. 5