Пэт Роджерс. Генри Филдинг. Биография ---------------------------------------------------------------------------- Перевод, послесловие и комментарий В.Харитонова М., "Радуга", 1984 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- "Я только что оставил увлекательнейшую игру; пользуясь сравнением из "Найденыша", последние четыре-пять дней я провел в почтовой карете с Гарри Филдингом, и поездка удалась на славу... Если бы я поставил своей целью защищать и утверждать добродетель, то я предпочел бы выдать в свет одного "Тома Джонса", нежели несколько тяжеловесных томов проповедей..." Из письма капитана Льюиса Томаса (апрель 1749) Глава I ОТДАЛЕННАЯ ПАНОРАМА (1707-1728) 1 Величайшим творением Генри Филдинга стала история найденыша - и это символично, поскольку первоначально роман воспринимался как незаконнорожденное чадо в семье литературных жанров. Более того, Филдинг отечески благословил немыслимый союз, создав "комическую эпопею в прозе". Сегодняшний читатель не сразу и уловит кричащее противоречие этой формулировки. И в высшей степени знаменательно, что сам писатель также был своего рода генетическим казусом, конечным звеном в запутанной цепи смешанных браков. По материнской линии он вел свое происхождение от уравновешенных сомерсетских джентри, благополучно переживших эпоху революционных потрясений. Его дед на свой страх и риск избрал профессию юриста, стал в конце жизни судьей королевской скамьи и звался "сэр Генри Гулд". Внук и тезка этого выдающегося человека доводился Филдингу двоюродным братом; в свой срок он тоже станет судьей и будет возведен в рыцарское достоинство. Он был всего на три года моложе писателя, а завершил свой жизненный путь в последнее десятилетие XVIII века. Этим надежным и добропорядочным основам противостояла стихия, бушевавшая несколько поколений. Во всяком случае, она ярко проявилась уже в судьбе Уильяма Филдинга, убитого в Ноттингеме в 1643 году; получив за свои верноподданнические убеждения графский титул, он пошел добровольцем под знамена принца Руперта. Его старший сын сражался на стороне парламента, но был обвинен в пренебрежении своими обязанностями и от командной должности отстранен. Со временем он разуверился в "круглоголовых" и на смертном одре, в 1674 году, примирился с королем Карлом II. Младший сын Уильяма стал ирландским пэром и породил двух героев уличной драки, удостоившейся упоминания в дневнике Пеписа (1667)*, - одного убили, другого отправили в Ньюгейтскую тюрьму. Третий брат, Джон, оказался благоразумнее. Он станет архидиаконом и королевским капелланом и через жену войдет в сомерсетский помещичий клан. Среди шестерых детей от этого брака будет и Эдмунд Филдинг, отец писателя. После продолжительного вынужденного застоя горячая кровь Филдингов взыграла в Эдмунде с новой силой. Он определился в гвардейскую пехоту и храбро воевал под командой герцога Мальборо. Вскоре после рождения Генри он купил чин полковника* и принял участие в неперспективной испанской войне. О его подвигах там ничего не известно, но уже в 1716 году мы найдем его скандалящим за карточными столами в лондонских кофейнях - живое воплощение повесы ганноверской Англии. Не исключено, что кое-что от отца передалось капитану Билкему в пьесе Филдинга-младшего "Ковент-гарденская трагедия". Понятно, что Гулды не обольщались насчет такого отца, особенно когда он овдовел и остался с малыми детьми на руках. В числе далеких родственников имелся некий Филдинг-франт, дуэлянт и двоеженец*: такую же судьбу прочили и Эдмунду. А он дослужился до генеральского чина, что сравнимо только с чудесным избавлением Тома Джонса от виселицы. Переплетение столь разнородных начал определило яркое своеобразие натуры Филдинга. Ему были присущи усердие, трудолюбие, тяга к знаниям, умение оставаться в тени. И наряду с этим какая-то самозабвенная непрактичность - аристократические замашки (хотя как им не завестись, когда в роду английские и ирландские графы?), вкус к приключениям, бойцовский пыл, неспособность отсидеться в стороне. Вся его жизнь была борьбой заклятых врагов - Января и Мая, Аполлона и Диониса. На беду, Филдинги верили в свое происхождение от Габсбургов, и эта чушь, придуманная изобретательными генеалогами в XVII веке, безусловно кружила олову молодому Генри. В пользу такой родословной потом зачтут его римский нос, высокий рост и плотное сложение, внушительный вид. Прослеживая заново жизнь Филдинга, мы будем постоянно присутствовать на поединке между повесой и ученым мужем, накопителем и расточителем, художником классической выучки и балаганщиком, атлетом и эстетом. Двойственной была натура Филдинга, и его происхождение многое объясняет в ней. 2 Шарпем-парк располагается в центре Сомерсетшира, на самой кромке осушенных болот, откуда начинается плавный разбег к голубым известняковым зубцам Полянских холмов. За перевалом опять равнина, там славный Седжмур, где в детские годы Филдинга-отца разыгралось последнее на английской земле крупное сражение*. В Шарпеме некогда жили монахи-бенедиктинцы из Гластонбери; при первых Тюдоюрах на месте обители выстроили дом, но старая часовня сохранилась. Последний настоятель, Ричард Уайтинг, за непокорность королю Генриху VIII был в 1539 году казнен на Гластонбери-Тор: триста лет спустя за неустрашимость духа он был причислен к лику блаженных. Поместье было пожаловано Дайерам, здесь родился и вырос Эдвард Дайер, елизаветинский поэт и придворный. После гражданской войны владение перешло к Гулдам и здесь-то, скорее всего, и родился 22 апреля 1707 года Генри Филдинг. Он недолго пробыл в легендарном Авалоне*. Ему не было трех лет, когда семья перебралась в Дорсетшир, и хорошо, если время от времени ему случалось потом наведаться в Шарпем к дядюшке Дэвиджу Гулду. Однако мы имеем основание думать, по цепкие впечатления не изгладились из его памяти. В самом начале "Тома Джонса" описывается прелестное местоположение готического дома мистера Олверти, л в первую очередь - открывающийся прекрасный вид. Некоторые детали обстановки напоминают Прайор-парк - пенаты Ральфа Аллена, доброго гения Филдинга, хотя особняк Аллена был выстроен в модном тогда палладианском стиле*. Зато окружающий ландшафт словно списан с Гластонбери-Тора, в гордом одиночестве возвышающегося в трех милях к северо-востоку от Шарпема. Его силуэт вижу и я из мансарды, где пишу эти строки, - правда, я смотрю на гору с противоположной стороны. Мальчиком Филдинг наверняка обегал ее взглядом снизу доверху, а юношей, вполне возможно, любовался с вершины Тора "восхитительным видом на открывавшуюся внизу долину". Сегодня Шарлем - обыкновенная ферма, от старого дома мало что осталось - в Музей Виктории и Альберта, например, перевезли очаровательную георгианскую лестницу постройки 1726 года. Комната, в которой предположительно родился Филдинг, располагается наверху, ее окна смотрят на запад, в сторону Бристольского канала. Если Арлекинова комната (резное изображение Арлекина украшало одну из ее стен) и в самом деле была детской, то Генри провел в ней не так уж много времени. В течение двух с половиной лет ему преподнесли двух сестричек; их крестили в Гластонбери, в церкви святого Иоанна, выстроенной в стиле перпендикулярной готики, с громоздкой и на вид неустойчивой башней. В округе немного переменилось с тех пор. Все так же на черноземе растут ива и ольха; на север от дороги расстилается холмистый Мендип, к южной границе Сомерсетшира уходят поросшие лесом горы. К югу и тронулось в 1710 году семейство Филдингов. Перед самой смертью в марте того года старый Генри Гулд купил для дочери именьице в северном отроге графства Дорсетшир. По нынешним меркам деревня Ист-Стоур так невелика, что в выходные дни автотуристы проскакивают ее не замечая. Она лежит в Блэкмурской долине, неподалеку от Марнхалла, где явилась на свет Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Отсюда еще тридцать миль петляет до залива Христовой церкви река Стоур, минуя по пути Крэнборн-Чейз и Блендфорд. Филдинги занимали дом, где прежде жил священник, в их владения входило несколько сотен акров земли, мыском выходившей к реке, а это почти миля от дома. С любовью будет вспоминать Генри Филдинг места, где прошло его детство. Семья между тем росла: к десяти годам у Генри появятся еще три сестрицы и один братик; особого упоминания заслуживает сестра Сара, будущий автор "Давида Простака". Образованием Генри занимался местный священник по имени Оливер - не исключено, что некоторые свои черты он передал своему тезке-пастору в "Шамеле" Филдинга. К тому времени полковник Эдмунд Филдинг находился на половинном жалованье, а с окончанием войны за испанское наследство и вовсе вынужден был удовольствоваться положением сельского сквайра. Есть все основания думать, что новое поприще нисколько не привлекало Филдинга-старшего; зато его сын Генри рос в мирной и счастливой обстановке. Его рождение пришлось на середину правления королевы Анны, а когда ему исполнилось семь лет, эту последнюю королеву из дома Стюартов свели в могилу водянка, лихорадка и средства новейшей медицины, Как-то: кровопускание, рвотное, нарывные пластыри и чесночные припарки для ног. Ранним воскресным утром 1 августа 1714 года на трон взошла ганноверская династия*. "Умерла? - переспросил о королеве один злой на язык оксфордский дон. - Только вчера?!" Однако не сразу воцарились равновесие и ганноверская апатия. Не прошло и года, как разразился первый якобитский мятеж*, и будь он умнее организован, он бы мог кончиться удачей. Нерешительные попытки предпринимались и позже, вплоть до 1745 года, когда запылало самое крупное якобитское восстание, близко коснувшееся самого Филдинга. Но и после его поражения якобиты в изгнании ломали комедию еще несколько десятилетий - до самой смерти в 1807 году, во Фраскати близ Рима, кардинала Йоркского, так и не ставшего Генрихом IX Английским и Генрихом I Шотландским. С его смертью Стюарты окончательно исчезли с политической арены, чего им страстно желал Филдинг еще в 1746 году. Все эти катаклизмы рокотали далеко от Ист-Стоура, хотя и в западных графствах водились свои якобиты - к примеру, сомерсетширский баронет сэр Уильям Уиндэм. Примерно в то же время, когда семья Филдингов перебиралась в Дорсетшир, в Лондоне своими проповедями производил смятение умов доктор Генри Сэчверел*. Свифт, Поп, Гей, Дефо, Ричардсон и даже молодой Уильям Хогарт - все они оставили свои свидетельства об этом бурном десятилетии, которое в 1720 году завершилось "Мыльным пузырем Южных морей"*, глубоко потрясшим общественное сознание. Филдинг был еще слишком молод, чтобы разобраться в происходившем. Его гражданская зрелость приходится на годы правления Роберта Уолпола, и поэтому он плохо помнил старую Англию. Сэмюэл Джонсон, например, был моложе его на два года, но ребенком успел посетить столицу и удостоился монаршего "врачевания"*. А Филдинг воспитывался в мирной глуши и копил силы, чтобы в свой срок как следует развернуться в городе. Что же касается его отца, то этот вовсе не собирался вести буколический образ жизни. Время от времени Эдмунд объявлялся в Лондоне, и ни семейные обязанности, ни солидные уже годы не могли удержать его от прежних привязанностей. В 1716 году в трехлетнем возрасте умерла его четвертая дочь - он в это самое время попал в неприятное положение, крупно проигравшись в "фараона". Он занял деньги у Гулдов - и спустил их без промедления. Не благоволи к нему судьба, будь законы построже и не выручай его женина родня, он бы уже давно сидел в долговой тюрьме, а его сын рано узнал бы изнанку жизни. 3 Жизнь, однако, распорядилась иначе. В апреле 1718 года, когда Генри должно было исполниться одиннадцать лет, скоропостижно умерла его мать. Полковник немедленно прибрал к рукам имение, которое при жизни жены было благоразумно записано на ее имя. Оставив детей в Ист-Стоуре под присмотром жениной тетки, он уехал в столицу и пустился во все тяжкие. На следующий год он женился на вдове с двумя дочерьми. Гулды осудили этот мезальянс, тем более что новая полковничиха была католичкой - в ту пору закон лишал папистов даже многих обычных гражданских прав. Летом 1719 года, когда дети уже привыкли слушаться двоюродную бабку, бестактный отец привез мачеху в Дорсетшир. Все это напоминает сюжет викторианского романа, и действительно, в скором времени дом затрещал по швам. Винить в этом только новоиспеченную миссис Филдинг нет оснований. Гулды, например, утверждали, что она спрятала под замок английскую Библию, а на ее место выложила католический молитвенник, - это, конечно, напрасный поклеп. Но верно, что хозяйкой она оказалась никудышной, несмотря на то - а может, именно потому, - что держала в Лондоне харчевню. Разразился страшный семейный скандал. Генри встал на сторону Гулдов и за сыновнее непослушание был бит. Идиллическому существованию пришел конец. Противникам не хватило ума остановиться на этом. Открыл кампанию Эдмунд Филдинг, отослав своих четырех дочерей в пансион, в Солсбери. Им предстояло выучиться рукоделию и умению "держаться" - то есть, надо полагать, - не сутулиться за работой. Трехлетнего Эдмунда отправили к старой леди Гулд, тоже в Солсбери. Но самое серьезное наказание ожидало Генри - так он считал: его определили в Итон*. Прошло немного времени, и леди Гулд нанесла ответный удар. Она возбудила в Канцлерском суде дело о взятии под опеку детей и имения Ист-Стоур. Полковник отреагировал, и в лучших традициях Канцлерского суда дело растянулось на неопределенный срок*. Стороны вчинили друг другу еще дополнительные иски, дабы вытащить на свет божий побольше семейных дрязг. Генри будет уже юношей, когда судебные баталии завершатся в пользу бабки: отца фактически лишат прав в отношении детей и имения. С этого времени он перестает играть в жизни Филдинга сколько-нибудь заметную роль, разве что иногда женская половина Гулдов предостерегающе помянет его имя. Вторая миссис Филдинг умерла в 1727 году, родив полковнику шестерых сыновей, из которых к нашей истории имеет касательство только Джон, снискавший славу на поприще мирового судьи, несмотря на полную слепоту. Полковника сделали бригадиром, потом полным генералом. У него была еще одна жена (а может, и не одна). Он умер в 1741 году, что свидетельствует о незаурядном здоровье. В то время Генри Филдинг стоял на пороге своих величайших свершений. А в 1719 году это унылый подросток, лишенный дома, семьи, деревенского приволья. Напрашивается сравнение с Томом Джонсом, хотя обстоятельства у наших героев разные. Перед Генри была не открытая дорога (по ней он припустился бы вприпрыжку), а привилегированная тюрьма под названием Итон. Викторианскую частную школу, образец которой доктор Арнолд утвердит в Регби*, Итон предвосхищал истовым изучением классиков и спартанским духом, куда я причисляю убогие санитарные условия, ничем не сдерживаемое рукоприкладство и еще многое другое. Из школьных друзей он ближе всех сойдется с Джорджем Литлтоном; этому высокой души политику и весьма посредственному поэту он посвятит "Тома Джонса". Одновременно с ним в Итоне учились Уильям Питт, чья звезда засверкает на политическом небосклоне уже после смерти Филдинга; Генри Фокс - будущий граф Холланд и, как Питт, тоже отец знаменитого сына; Томас Огастин Арн*, крупнейший английский композитор своего времени. В этой компании Филдинг толковал Овидия и Гомера, декламировал Цицерона и Демосфена, сам писал стихи на древнегреческом. Больше, видимо, заниматься там было нечем: музыке или рисованию не учили, математику или какую другую науку не преподавали, спортивных игр не навязывали. Подобно всем писателям, жившим до XX века, будущий сочинитель в ученические годы не прочел ни единой страницы из отечественной литературы. Сейчас мы отказались от этого обычая, но почему-то это не прибавило нам талантов. В Итоне Филдинг пробыл до 1724 или 1725 года. В 1725 году в школу поступил мальчик по имени Томас Грей. С Хорасом Уолполом и еще несколькими подростками он составит в стенах школы нечто вроде эстетического кружка. Пройдет восемь лет после окончания Итона, и в одном из лучших своих стихотворений двадцатилетний Грей вспомнит школьные годы. Намерением оды "На отдаленную панораму Итонского колледжа" было, по определению, явить "разительный контраст между радостями детства и невзгодами, кои приносит зрелость". Живописуя невинные мальчишеские забавы на берегах Темзы, Грей упоминает среди прочего "порабощение" зазевавшейся птахи, словно заимствуя слово у будущего мистера Блифила {В установившейся (неверной) транскрипции - Блайфил. - Здесь и далее прим. ред.}. Поэт вспоминает себя школьником: "С болью еще не знаком". Нетрудно предположить, что на итонских игровых площадках крепко сложенный Филдинг одержал больше побед, чем Грей. Однако оба они были обязаны Итону в гораздо большей степени, нежели мы можем предполагать, основываясь на поверхностном представлении о закрытой частной школе. Глубокую любовь к классическим авторам ему привила серьезная натаска, полученная в Итоне. Он и в зрелые годы, не в пример Грею, сохранит "детства живой родник", и все же временами он должен был уноситься мыслями в те восприимчивые годы, вспоминать первые уроки жизни в обществе одаренных, самоуверенных юношей из хороших семей. У нас нет свидетельств тому, что он был избалован домашними, однако решимость, с какой он ополчился на молодожена-отца, дает основание думать, что роль главы семьи успела прийтись ему по вкусу. Итон расширил его кругозор, дал по-настоящему почувствовать себя мужчиной. Четырнадцатилетним мальчиком, как полагают, он сбежал из школы в Солсбери, к леди Гулд. К сожалению, источник этой информации не кто иной, как полковник, и, естественно, он себе противоречит. Если Генри и впрямь "дал деру" из школы, то вряд ли его вынудили к этому школьные порядки - скорее, тревога о доме. На рождество и в троицу его обычно отпускали к бабке, и он не чаял дождаться этих свиданий с сестрами. Дом леди Гулд стоял на Сент-Мартин-Черч-стрит, недалеко от центра. Солсбери был весьма оживленный городок, только достопримечательный собор и роднил его с сонным Барчестером из романов Троллопа*. В 1725 году Дефо опубликовал свои впечатления от прежних поездок по стране, и он специально оговаривает, что Солсбери был процветающим городом. "Если в Винчестере нет торговли, поскольку ничего своего здесь не производится, то, напротив, в Солсбери, как и вообще в Уилтсе {Т. е. графство Уилтшир.}, имеется самое разнообразное производство (...) Население Солсбери живет в радости и достатке, у них процветает торговля; всюду встречаешь учтивость и доброе товарищество - я имею в виду горожан, у дворян свои достоинства"*. Среди молодых дворян и надлежало Филдингу искать себе товарищей. Однако трудно себе представить, чтобы он чурался простых горожан либо ценил исключительно мужское общество. Следующий побег он совершил свежеиспеченным выпускником, и это мероприятие было посерьезнее отлучки из школы. Невесте (она доводилась ему дальней родственницей) было пятнадцать лет, и, хотя Закон о браках* лорда Хардвика грянет только через три десятилетия, общество косо смотрело на похищение наследниц. (Великими специалистами по части тайных браков были "флитские священники", впрочем, нужный поп-расстрига всегда отыщется - в Ноттингемшире, например, этот промысел возглавлял "преподобный Свитэпл"*.) Сара Эндрю происходила из дорсетской купеческой семьи, у них был дом неподалеку от Блендфорда - Филдинг успел повидать городок перед самым пожаром 1731 года; отстроенный заново, он явит торжество георгианского стиля. Существует мнение, что мать Сары доводилась невесткой Дэвиджу Гулду. Как бы то ни было, в сентябре 1725 года Филдинг последовал за девицей в Лайм-Риджис*, где его первое - из ставших известными - амурное приключение получило комическую развязку. В Лайм Филдинг приехал со слугой, как позже его Джонсу будет сопутствовать Партридж. Не забудем, что Филдингу было восемнадцать лет. Лайм-Риджис и сейчас живописное местечко с круто взбегающими тропинками и нависающими над головой сводами. Здесь самое подходящее место предаваться любви, а не решать судьбы государства, и можно понять Маколея, когда тот просил показать, где именно упала героиня "Убеждения" Генриетта Масгроув, а не вести к месту высадки герцога Монмутского*. Менее, чем обстановка, благоприятствовал любви некий Эндрю Такер, дядюшка Сары и ее соопекун после смерти отца. Этот достойный сквайр позаботился припугнуть поклонника - в частности, нанял какого-то деревенского парня, чтобы тот хорошенько поколотил Филдинга. Филдинг подал жалобу и попытался перехватить Сару по дороге в церковь*. Попытка не удалась, а заодно не удалось насолить и советнику Такеру. Блюдя свое олдерменское достоинство, Такер добился того, чтобы Филдинг и его слуга предстали перед лаймским мэром, а тот призвал стороны к порядку. Раздосадованный любовник прибил к стене дома свои "догматы веры" {Поступок молодого Филдинга автор обыгрывает в духе выступления Мартина Лютера.}: "Настоящим довожу до всеобщего сведения, что Эндрю Такер и его сын Джон шуты гороховые и жалкие трусы. Собственноручно подписал Генри Филдинг". Тем временем Сару сплавили в Девоншир, к другому опекуну. В следующем году этот джентльмен выдал ее за своего сына, окончательно расстроив планы Такера в отношении Джона. Фйлдинг оказался пешкой в игре, из которой он вышел с опечаленным сердцем и немного поумнев. Насколько можно судить, только дважды упомянет он об этой истории в своих ранних произведениях; в восемнадцать лет он не умел подолгу хандрить. Сара прожила скучно-добропорядочную жизнь и умерла в 1783 году; какие чувства она испытывала к Генри в годы его славы - этого мы не знаем. Затем в нашей истории появляется досадный пробел: остается непроницаемой тайной, что делал Фйлдинг в 1726 и 1727 годах. Когда молодой человек столь многообещающе вступает в жизнь, конечно, интересно знать, чем он занимался в свои девятнадцать-двадцать лет, тем более что и время для дебюта было особенное. Похоже, что появление Филдинга в Лондоне совпало с приездом Свифта из Ирландии впервые после смерти королевы Анны - и не с пустыми руками: он привез рукопись "Путешествий Гулливера". Приезжал Свифт и в следующем году, на который пришлись смерть сэра Исаака Ньютона, апогей в соперничестве между примадоннами Фаустиной и Куццони и, наконец, смерть Георга I. Осенью 1727 года в Вестминстерском аббатстве под торжественный хорал Генделя (он остался для подобающих случаев) состоялась официальная коронация Георга II и Каролины. В тот год случались и более заурядные вещи: некая женщина из Годалминга в Суррее родила, по ее словам, выводок крольчат, что произвело чрезвычайное волнение в обществе (мы еще раз встретимся с ней в 1762 году - на гравюре Хогарта). И пока она не призналась в мошенничестве, ей свято верили - в том числе швейцарский медик На-таниэл Сент-Андре, королевский прозектор*. Неудивительно, что люди обращались к врачам только в случае крайней необходимости, когда это было уже бесполезно. Мы снова видим Филдинга только в конце января 1728 года: Джеймс Робертс, крупнейший в ту нору издатель, выпускает в свет его сатиру "Маскарад". Шестипенсовая брошюрка адресовалась "Г-фу Х-д-г-р-у", автором же ее был объявлен Лемюэл Гулливер, "поэт-лауреат короля Лилипутии". Зашифрованный адресат - это Джон Джеймс Хайдеггер, еще один швейцарец, появившийся в Англии при загадочных обстоятельствах. Его дед был родом из Нюрнберга; попав в Цюрих, он там застрял - и осел навсегда. В лакейской ливрее Джон Джеймс проехал через всю Германию, по пути немного занимаясь шпионажем, добрался до Англии и определился в лейб-гвардию. Он проворно всходил по общественной лестнице: стал первым либреттистом, йотом оперным постановщиком. С установлением ганноверской династии он стал устраивать "маскарады" в оперном театре, когда там не было спектаклей (обычно оперу давали дважды в неделю). К 1724 году скандальная популярность этих сборищ достигла таких размеров, что лондонский епископ осудил их в Обществе по исправлению нравов*, и были сделаны попытки запретить их вовсе. В последнем романе Филдинга "Амелия" одна из глав называется "Что было на маскараде", и если это вопрос, то нам он сейчас кстати. Маскарад - это костюмированный бал; на нем разрешалось, но не обязательно требовалось появляться в маске. Иногда там шла игра либо проводилось такое азартное мероприятие, как лотерея, - прямо на сцене. Свою публику Хайдеггер собирал в Длинной комнате, в западной части здания; человек семьсот гостей развлекались с девяти вечера до семи утра. Костюмы можно было брать напрокат; одни чудили, вырядившись аббатисами и монахинями, другие принимали вид чертей, дикарей, шутов. Разрешалось брать с собой собак, попугаев, мартышек. Невозможно понять, что особенно дурного находили в маскарадах моралисты, если вспомнить, какого рода развлечения мог предложить Лондон. Почему-то решили, что ношение домино может разрушить все общественные барьеры. Тревожились, что, меняя маски, недолго и вовсе утратить свое лицо. В поздние годы Филдинг назовет маскарады "скорее глупым, чем дурным развлечением": однако большинство думало иначе. Легче объяснить секрет популярности самого Хайдеггера. Прежде всего, он имел на удивление неприглядную внешность - так, во всяком случае, считали современники, сохранившийся портрет этого не подтверждает. Если Хогарт ограничился двумя-тремя выразительными штрихами в "Маскарадах и операх", то Филдинг без обиняков переименовал Хайдеггера в графа Агли {Безобразный (англ.).}. В памфлете утверждалось, что в прежние времена женщины (не чета нынешним бесстыдницам) попадали бы в обморок при одной мысли о маскараде, а уж "лицезрение Хайдеггера привело бы их в ужас не хуже кладбищенского привидения". Другая причина известности Хайдеггера - размах его преуспеяния. В 1727 году ему поручили иллюминацию Вестминстер-Холла на время коронационных торжеств. Георг II сделал его распорядителем празднеств, назначил регулярное денежное поощрение; он быстрее других нашел общий язык с Генделем*. Хайдеггер дожил до 1749 года; относительно его возраста некрологи называли цифру девяносто, но древним старикам они почти всегда приписывают годы. Как бы то ни было, но Хайдеггер вполне заслуживал неприязнь сатириков: он был до неприличия живуч и в делах поразительно расторопен. Уродец, сумевший возвыситься над многими, он стоит в одном ряду с "щеголем Нэшем"* (человек низкого происхождения, с нелепой внешностью, Нэш станет законодателем вкуса) и Колли Сиббером (этот фатоватый комедиант сделается королевским лауреатом и заправилой всех театральных дел). Эта троица, казалось, и не думала сходить со сцены, и ни один сатирик не удержался от соблазна позубоскалить на их счет. Как и следовало ожидать от новичка, Филдинг ступил на проторенную дорогу: он дал стихотворное сопровождение хогартовской гравюре "Маскарады и оперы". С некоторой долей вероятности можно предполагать, что за Хайдеггером, "первым министром маскарадов", скрывается Роберт Уолпол, первый министр кабинета, - такая подстановка была в правилах игры. Сатира звонко высмеивает вошедшие в моду развлечения и задевает две-три персоны, с которыми четыре месяца спустя как следует разделается Александр Поп в своей "Дунсиаде"*. Темы масок Филдинг коснулся и в пьесе "Любовь под разными масками", спустя две недели, 16 февраля, пошедшей в театре "Друри-Лейн". Чтобы двадцатилетнего автора ставили в королевском театре - это было хорошее начало. Общепризнанными авторитетами в своем деле были его директора Колли Сиббер и Роберт Уилкс: здание же театра было воздвигнуто в 1674 году по проекту самого Кристофера Рена. Считалось, что акустикой "Друри-Лейн" превосходил все тогдашние театры, особенно после доделок, произведенных в 1690-е годы. (Интерьер театра, подновленный братьями Адам и другими, сохранялся до 1792 года.) Здесь был главный штаб театрального Лондона, хотя в материальном отношении театр далеко не всегда процветал. Легкостью, с которой устроился его дебют, Филдинг, несомненно, был обязан своей троюродной сестре леди Мэри Уортли Монтегю: она прочла рукопись, побывала на двух представлениях и получила заслуженное посвящение, когда через неделю после премьеры пьеса была опубликована. Другим добрым гением его музы была прославленная актриса Энн Олдфилд. Миссис Олдфилд {Сегодня мы сказали бы: "мисс Олдфилд". "Миссис" звались женщины в возрасте и с положением: "мисс" было обращением к девушкам и прислуге. - Прим. авт.} была постарше: ей в ту пору было сорок пять лет и жить ей оставалось всего два года. В "Друри-Лейн" она дебютировала еще в 1692 году, переиграла девушек в пьесах всех ведущих драматургов, но по-настоящему заявила о себе только в роли леди Бетти Модищ из пьесы Сиббера "Беззаботный супруг" (1704). Позже она с блеском исполнила главные роли в "женских трагедиях" Роу "Леди Джейн Грей" и "Джейн Шор"*. В 1728 году миссис Олдфилд была еще в отличной форме, и ни одна актриса не отваживалась замахнуться на роль леди Бетти. В эпоху, когда актрисам полагалось иметь богатых покровителей, Энн Олдфилд, некогда учившаяся на швею, преуспела больше многих. В последние годы жизни она была очень хорошо обеспечена, даже распорядилась похоронить ее, вопреки обычаю, в кружевном саване. Это побудило Попа обыграть ее кончину в духе мрачного фарса: "Саван из шерсти?! Святому примерьте! - Так рассуждала она перед смертью. - Больше пристало в полях Елисейских Платье из шелка и кружев брюссельских. Нарциссе в гробу подурнеть еще рано - Гуще кладите на щеки румяна!" {*} {* Стихотворные отрывки переведены Е. Харитоновой.} Нарциссой звали героиню еще одной пьесы Сиббера, также сыгранную миссис Олдфилд*. Она была крупнейшей величиной в театральном мире, и ее исполнение роли леди Мэчлис в пьесе Филдинга не могло не придать ему уверенности в своих силах. Величиной совсем в другом роде была леди Мэри Уортли Монтегю (ее мать была дочерью графа Денби, доводившегося братом архидиакону Филдингу, деду писателя). Леди Мэри была в деликатном возрасте (ей было под сорок) и официально была связана опостылевшими узами брака с отъявленным скупердяем*. Она рассорилась с Попом и предприняла несколько отчаянных попыток обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о чем мечтала всю жизнь. На эту роль будут претендовать лорд Харви и международный авантюрист Альгаротти* (женщины не годились: им подрезали крылья домашние заботы и общественные установления). Под стать ей был бы один Вольтер. Острая на язык, дьявольски умная, честолюбивая - и это в эпоху, когда женщина ценилась как рабочая сила либо как домашнее украшение, - леди Мэри искала утешения в книгах и путешествиях. В конечном счете она осела в Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью и неизменно просила посылать ей больше романов, без которых не мыслила прожить и дня. Как и подобает выдающейся личности, Мэри не была просто дамой: она была литературной дамой с безупречным вкусом, и очень немногие отваживались спорить с ней. Генри Филдингу повезло, что эта родственница прониклась к нему симпатией. Ее нерасположение могло бы закрыть ему все пути на сцену. Что касается пьесы, то это комедия положений, кое-чем обязанная приключениям в Лайм-Риджисе. Образ грубоватого сквайра сэра Позитива Трэпа обычно связывают с Эндрю Такером, хотя такого рода характер был далеко не редкость в комедии Реставрации. Есть в пьесе и героиня-наследница, но, в отличие от Сары Эндрю, она - fille mal gardee {Буквально: "Девица, за которой плохо смотрели". Название одноименного балета переводится как "Тщетная предосторожность".}, и потому благополучный чувствительный финал делается возможным. Но быть может, самый интересный в свете будущего характер - это лорд Формал; образ томного хлыща тоже не был изобретением Филдинга, но подан он в высшей степени изобретательно: его сиятельство жалуется, что "от чтения у него погасли" глаза и он утратил способность "обжечь взглядом" красотку. Одним словом, для новичка это была очень зрелая работа. Филдинг умел учиться. 4 Неожиданно дорога резко уходит в сторону: мы находим имя Филдинга в списках студентов университета. Сегодня мы склонны считать метания прерогативой художников-модернистов. Примеры импульсивного развития являют, например, Стравинский и Пикассо: подчиняясь сокровенной логике творчества, они стремительно минуют розовый период, неоклассицистический. Но такие же курбеты умели проделывать и наши простодушные старики-августинцы. Когда почти на седьмом десятке Дефо нашел себя в писании романов, за плечами у него было почти шесть прожитых жизней: он чуть не стал священнослужителем диссентерской церкви; вместе с возмущенными протестантами выступил на стороне герцога Монмута; он был купцом и предпринимателем; был правительственным агентом; был журналистом и публицистом - всего не перечесть. Сэмюэл Ричардсон был прилежным учеником печатника, потом сам стал владельцем типографии и только на склоне жизни сделался писателем, составляя письмовник на все случаи жизни. Сомнения и колебания на писательском поприще испытывали - каждый на свой лад - и Свифт, и доктор Джонсон, и Стерн. Надо отбросить мысль о том, что в прошлом художники твердо следовали своему предназначению и только первая мировая война раз и навсегда лишила их уверенности в себе. Итак, Филдинг в Лондоне, он познал сценический успех своей первой пьесы, опубликовал удачную сатиру на городские нравы. Почему три года назад он не поступал ни в Оксфорд, ни в Кембридж - мы не знаем. Вряд ли ему помешали родные - скорее, у него были на то свои причины. Ведь трудно представить, чтобы бездельник, праздно шатающийся по графству, больше устраивал Гулдов, чем ограниченный в развлечениях студент. Разумеется, ни Крайст-Черч, ни Кингс-Колледж {Колледжи соответственно в Оксфорде и Кембридже.} не могли застраховать от эскапады в духе лайм-риджисской истории: обуздать Филдинга можно было только буквально; зато, глядишь, научится пить в меру, завяжет полезные знакомства. Чем якшаться с дорчестерскими балбесами сквайрами или с сыновьями мануфактурщиков из Девайзеса, лучше водить компанию с отпрысками знатных фамилий. Как бы то ни было, в Лондоне молодой Филдинг объявился весьма рано, из чего следует, что дома его держали не слишком крепко. По моему мнению, Генри, попросту говоря, одумался. В восемнадцать лет его потянуло увидеть жизнь, а к двадцати годам он уже был сыт ею по горло. И тогда он сделал выбор в пользу университета. Однако не в пользу Оксфорда или Кембриджа. После премьеры его пьесы едва минул месяц, когда 16 марта 1728 года его имя внесли в списки студентов литературного факультета Лейденского университета. Основанный в 1575 году, этот знаменитый научный центр западной Голландии пользовался большим авторитетом во всей Европе*, особенно по части медицинского образования. Великий врач и педагог Герман Бургаве* выпестовал не одно поколение толковых учеников; известность его была столь велика, что письма с адресом: "Европа, - Бургаве", говорят, благополучно доходили. Еще одно громкое имя - профессор гражданского права "многоученый Витриариус". Ссгодны мы точно знаем, что в Лейден Филдинг ездил изучать не юриспруденцию, а близкие его душе гуманитарные науки, то есть, другими словами, - античную литературу*. В этой области особенно выделялся Питер Бурман (интересно, что молодой Сэмюэл Джонсон написал и его биографию, и биографию Бургаве). Словно на радость А.Э. Хаусмену*, этот латинист был поборником дотошнейшей текстологии. Вопреки У классиков древних солиднее вес, Когда они сплошь замусолены вами. Что же, трубите о свете с небес, Льющем сквозь дыры, что сделали сами, - насмешкам в "Дунсиаде" этому научному направлению принадлежало будущее. В другом месте своей поэмы Поп персонально пройдется по адресу Бурмана; Филдинг же будет пародировать методику "великого профессора Бурмана" в шутовских примечаниях к 'Трагедии трагедий". Однако в Лейдене он не только оттачивал впрок свои сатирические стрелы: он учился ценить вдумчивое и строгое отношение к тексту, каковым свойством, например, скриблерианцы отнюдь не могли похвастаться. Филдинг снимал комнату; его городские маршруты пролегали вдоль каналов; однажды он забрел посмотреть на казнь; и неизменно его взор оскорбляла "сытая суть", как он определял олдерменскую дородность об руку с матронской пышностью, иначе говоря - встречные обыватели определенного толка, национальные типажи, если угодно. В ту пору он работал над пьесой, которая в будущем получит название "Дон Кихот в Англии", - это произойдет через несколько лет, причем первый вариант театр забракует. В конце лета 1728 года Филдинг приехал домой на каникулы. Видимо, большую часть времени он прожил в Солсбери, но известно, что он был наездом в деревушке Аптон-Грей - это у самой лондонской дороги, неподалеку от Бейзингстока. В результате явилась поэтическая картина этой деревни*. Однако и в этом случае он шел проторенной дорогой: августинцы любили противопоставлять утонченные городские наслаждения грубым деревенским забавам. Превосходный образчик этого жанра - стихи Попа, обращенные к Терезе Блаунт после коронации Георга I в 1714 году. Позднее Филдинг включил свою поэму в "Собрание разных сочинений", где она вполне смотрится. Из нее трудно заключить, какие чувства владели Филдингом в то лето: у разлученной с ним Розелинды мог быть реальный прототип, а могло его и не быть, и, уж во всяком случае, в двадцать один год Филдинг мог легко утешиться. Поэма свидетельствует о серьезности намерений молодого литератора и еще о том, что голландская педантичность не засушила его живое воображение. Как выяснилось, учиться ему оставалось еще только один год. В Лейден он вернулся в октябре 1728 года и пробыл там до новых каникул - до августа следующего года. Нет полной ясности о причинах, по которым он прервал учебу. Артур Мерфи, его первый биограф, в качестве такой причины указывает на прекращение материальной поддержки из дома, и с этим вполне можно согласиться. По достижении совершеннолетия он выходил из-под опеки Канцлерского суда, и его перспективы были не из лучших. У отца на руках вторая семья и, вполне вероятно, третья жена; Гулды - их можно понять - не спешили транжирить кропотливо нажитое состояние на молодца с фамилией Филдинг. Задумываясь о будущем, он видел для себя мало возможностей преуспеть в жизни. Много позже леди Мэри Уортли Монтегю напишет, что "он заслуживал сострадания уже в самом начале своего пути, когда ему пришлось выбирать (он сам мне это говорил) между наемным писакой и наемным кучером". Возможно, столь жесткой альтернативы не было. Однако он уже не мог считать себя ровней однокашникам, друзьям Детства Литлтону, Питту, Фоксу: из них кто обучался в Оксфорде, кто совершал гранд-тур*, и все уже присматривали себе подходящий избирательный округ. Отдаленная панорама великих дел, приоткрывавшаяся Филдингу в Итоне, погасла, как еще раньше, когда семья уехала из Шарпема, ушло волнующее видение Гластонбери-Тора. Глава II СОЧИНИТЕЛЬ (1729-1733) Когда Филдинг вернулся в Лондон, ему было двадцать два года, и, наверное, он был не против отведать развлечений, набраться жизненного опыта. Из европейских городов для этих целей лучше всего подходил Лондон. В отличие от Бата, например, он функционировал круглый год; деятельность политических и судебных учреждений, коммерция и на все вкусы культурная жизнь поставляли массу впечатлений. В представлении молодежи Лондон был сама жизнь, он на глазах возрождался, отстраиваясь после Великого пожара*. Церковное строительство, с размахом задуманное королевой Анной, полностью своей программы не выполнило, однако в городской силуэт уже вписались красивые, нередко вычурные шпили Рена, Гиббса и Хокс-мура. Смотрите, как к лицу Августе* украшенья - И мирных храмов рост, и мирные свершенья! - писал в 1713 году Поп. Даже ставший желчным на старости лет Дефо выпустил в марте 1728 года брошюру "Augusta Triumphans" {Августа-победительница (лат.).} обещавшую в подзаголовке "средства, как превратить Лондон в самый процветающий город". В соответствии с замыслом Дефо уделяет основное внимание будущим проектам: основание в Лондоне университета (он опередил жизнь на целое столетие), создание приюта для подкидышей, учреждение музыкальной академии, искоренение многочисленных пороков - от азартных игр и проституции до джина и "мнимых сумасшедших домов", где мужья держали неугодных жен. Сквозь недовольное брюзжание шестидесятивосьмилетнего Дефо прорывается уверенность в том, что Лондону назначено стать колыбелью новейшей цивилизации. Мог ли, спрашивается, устоять перед посулами этого города пышущий здоровьем и уверенный в себе молодой человек вроде Филдинга? От Тайбернской виселицы на западе (неподалеку от нынешней Мраморной Арки) протяженность Лондона на восток, к пригородам Майл-Энд и Степни, составляла от четырех до пяти миль. К югу исторические районы Вестминстер и Саутуорк перешагнули за городскую черту, но к северу основной район заселения простирался не далее мили от Темзы. В то самое время, когда в Лондоне появился Филдинг, содружеством вельможных землевладельцев и продувных подрядчиков отстраивались районы Мейфэр и Оксфорд-стрит; за какой-нибудь десяток лет этот фешенебельный район заселит знать, желавшая держаться подальше как от Сити, так и от злачных мест, куда отлично знал дорогу Филдинг. Марилебон-Гарденз были уже пригородом; по дороге в Излингтон лежала большая вересковая пустошь; Бетнал-Грин являл вид глухой деревни. Из игорного дома в Хампстеде, опасаясь разбойников, в город возвращались группами, с охраной. За Монтегю-Хаус, где в 1759 году обоснуется Британский Музей, расстилались поля. При жизни Филдинга лишь кучка домов стояла на южном конце Тотнем-Корт-Роуд, а дальше дорога петляла по пастбищам и огородам. Население Лондона, то есть Сити с Вестминстером и Саутуорком, составляло около 400 тысяч человек; "загородные приходы" давали еще 250 тысяч. В столице проживала примерно десятая часть населения страны; Бристоль был крупнее Ливерпуля, Честер не уступал Лидсу, а провинциальные города, как хорошо знакомые Филдингу Солсбери и Тонтон, поддерживали марку окружных центров, располагая 5-10 тысячами жителей. Города, где проводились выездные судебные сессии, были, по существу, сонными поселками, бодрствовавшими лишь по базарным и ярмарочным дням. Таким образом, Лондон был уникальным городом, и не только благодаря своим масштабам, но и по городской своей сути. В качестве судьи Филдинг столкнется с такими социальными проблемами, о которых не имела ни малейшего представления жившая по старинке сельская Англия. Перенаселенность и нищета в приходе Сент-Джайлз, иммигрантские землячества в Уоппинге или Саутуорке, межцеховые конфликты спитфилдских ткачей - где еще в Англии вставали подобные проблемы? В 1730-е годы провинциальные мировые судьи редко встречались с организованной преступностью, а в Лондоне она набирала силу. На смену мелким грабителям шла хорошо налаженная система укрывательства краденого, начало которой положил Джонатан Уайльд. Всего четыре года назад, в 1725 году, Уайльд был повешен в Тайберне. Ежегодно восемь раз мрачная процессия совершала свой путь от Ньюгейта через Холборн по Оксфорд-стрит*. В ту пору новоиспеченный выпускник Итона, Филдинг, конечно, слышал историю Уайльда и запомнил впрок многие ее подробности. Теперешнее его возвращение в Лондон совпало с новым пробуждением интереса к этой личности: в январе 1728 года Джон Гей поставил "Оперу нищего", с беспрецедентным успехом шедшую два сезона подряд. Центральная фигура пьесы, двигатель интриги не Макхит, ее главный герой, а неряха Пичум, сатирический портрет Джонатана Уайльда и премьер-министра Роберта Уолпола одновременно. Популярность пьесы определила решительные перемены: в театре надолго утвердился жанр балладной оперы, и Филдинг будет прибегать к нему с не меньшим успехом, чем другие драматурги. Успех "Оперы нищего" был благотворен еще и в том отношении, что развязал руки ее постановщику Джону Ричу. Рич затеял подписку в пользу нового театра в Ковент-Гардене, и было собрано достаточно, чтобы построить здание в северо-восточном углу рыночной площади, "стена в стену с Боу-стрит". Строительство было поручено Эдварду Шеперду, отлично зарекомендовавшему себя в Мейфэр. Театр открылся в 1732 году, и Рич покинул прежнее пристанище на Линкольнз-Инн-Филдз. С этого времени театр "Ковент-Гарден" специализировался в пантомимах и арлекинадах, которые часто давались дивертисментом к трагедиям Шекспира или комедиям Конгрива. Во времена Филдинга театр оставался главным соперником "Друри-Лейн", благо тот стоял в четверти мили от него. "Друри-Лейн" по-прежнему располагал королевским патентом, но смерть и уход от дел его прежних руководителей - сэра Ричарда Стила, Колли Сиббера, Роберта Уилкса и Бартона Бута - сделали до крайности ненадежным существование театра в 30-е годы. Могучие страсти сотрясали надменный и неудобный Оперный театр в западной части Хеймаркета (его построил Ванбру*). Перессорившиеся примадонны прибегали к заступничеству членов королевской семьи, в то время как Гендель безуспешно боролся с непомерными расходами и охлаждением публики. Через дорогу против Оперного стоял Маленький театр, с 1720 года перебивавшийся французским балетом и отечественной буффонадой; представления носили весьма рискованный характер, и власти регулярно закрывали театр. В скором времени Филдинг стяжает на сцене этого театра свой самый крупный успех. Строительство нового театра в Ковент-Гарденс стало заразительным началом: октябре 1729 года драматург Томас Оделл (впоследствии театральный цензор) открыл театр на Эйлифф-стрит в Гудменз-Филдз - это к северо-востоку от Тауэра, разу за чертой Сити. Здесь сроду не было театров, и высоконравственные обыватели уперлись, опасаясь, что и у них заведутся порядки, как на Друри-Лейн, - массовая проституция, например. Театр, однако, открылся популярной комедией Фаркера Офицер-вербовщик", а спустя три месяца в нем сыграли пьесу Филдинга. Театр Оделла жил далеко не безмятежной жизнью, а в 1731 году Оделл передал руководство театром ведущему актеру постоянной труппы Генри Джиффарду. Отыграли еще один сезон, собрали деньги, и Джиффард перевел театр в новое помещение - тут же, на Леман-стрит, еще ближе к Темзе. На новом месте театр продержался дольше - десять лет. Потом здание перешло к диссентерам, потом его использовали под товарный склад. Вообще говоря, поразительно, что театр просуществовал целых десять лет в этом скучнейшем лондонском районе: Дефо в своем "Путешествии" (1725) пишет, что после 1680 года его только кончили застраивать. На южной окраине Гудменз-Филдз шумела барахолка - скупали и продавали подержанное платье, и в этом-то месте в 1728 году Поп поселил Тупость. Обещанное падение нравов в положенный срок свершилось - о том свидетельствует один из первых биографов доктора Джонсона сэр Джон Хокинс: "То тот, то этот дом объявлялись тавернами, а на деле они были прибежищами порока; их прежние обитатели, исправные работники и трудолюбивые ремесленники, вынуждены были искать себе кров в других местах". Странно, казалось бы, что неумолимо строгий, справедливый, с благородной душой судья Генри Филдинг способствовал (цитирую Хокинса) "соблазнению на разврат и распутство". И мы не разберемся в его делах, если не будем всегда помнить, что в актерах по-прежнему видели бродяг и что на своем пути к гибели нерадивый хогартовский подмастерье Том Айдл, конечно же, не минует театра. Другим зрелищным развлечением в Лондоне XVIII века были ярмарки, проводившиеся каждый год в определенное время. Самыми важными были две: Варфоломеевская и Саутуоркская. Варфоломеевские ярмарки устраивались еще в XII веке, на них торговали сукном. За ярмаркой закрепилось место: Смитфилдский рынок, продолжалась она с 23 по 25 августа. Она проводилась даже в хмурые времена Республики, а после Реставрации ее продлили до двух недель. В XVIII веке периодически отдавались распоряжения укладываться с ярмаркой в положенные три дня, однако эти распоряжения не достигали цели. Другой постоянной заботой гражданских властей было поддержание порядка в балаганах и за игорными столами; назначались специальные констебли, однако беспорядки продолжались. Были даже попытки навсегда прикрыть ярмарку, однако она просуществовала до середины викторианской эпохи*. На ярмарке с театральными актерами делили место под солнцем канатоходцы, акробаты, кукольники, фокусники и прочие увеселители; "настоящие" пьесы здесь были не в почете, здесь разыгрывалось особое ярмарочное "действо". Иногда оно требовало для себя пышных декораций; бывало и так, что из ведущего театра, например из "Друри-Лейн", заимствовали "гвоздь сезона", перекраивали на свой лад и представляли в Смит-филде. Из этого взаимодействия уличного балагана с Королевским театром многое извлечет для своей "Дунсиады" Поп. Со времени правления Эдуарда IV проводилась другая большая ярмарка - Саутуоркская. К 1720 году она превратилась, по существу, в увеселительное мероприятие - торговля там почти заглохла. Проходила она с 7 по 9 сентября. Но балаганные представления, к неудовольствию властей, давались и позже. Несколько лет спустя после смерти Филдинга городской совет принял во внимание жалобу саут-уоркских жителей и запретил ярмарку. Варфоломеевская, таким образом, потеряла серьезного конкурента, тем более что Майская, проводимая соответственно в первой половине мая неподалеку от Пастушьего базара, тоже дышала на ладан. Живую картинку с Майской ярмарки 1699 года оставил нам наблюдатель нравов Нед Уорд: тут и странствующие актеры, и клоуны, не жалея "труда, пота и дурачеств" заманивающие толпу в балаган, и зрелища, рассчитанные на самые причудливые вкусы. Только комедианты ухитрятся завладеть вниманием публики, как та "отворачивается от лицедеев и глазеет на мартышек, к великой досаде важно вышагивающих мнимых лордов и леди". Сделавшись лондонцем, Филдинг полной мерой изведает ярмарочное веселье. Известнейшая картина Хогарта (1733) обессмертила Саутуоркскую ярмарку незадолго до ее упразднения. Самой яркой фигурой театрального Лондона был, несомненно, Колли Сиббер, приближавшийся к порогу шестидесятилетия. Сын замечательного немецкого скульптора Кая Габриэла Сиобера*, он на всю жизнь сохранил какую-то неанглийскую открытость: в его "необычной оживленности" недруги усматривали бестолковую общительность. На сцену он определился, имея за плечами битвы под знаменами Вильгельма Оранского и службу в доме знатного вельможи. Никоим образом он не был лучшим лондонским актером, но он бывал очень хорош в роли глуповатого хлыща, без которого еще недавно не обходилась ни одна комедия. Он не был искусным драматургом - куда там! - но он умел угодить публике перепевами comedie larmoyante {слезливая комедия (франц.).}. Казалось бы, ему нечего делать во главе театра, однако он держался на этом месте, а другие прогорали. Вдруг в 1730 году эта почти смехотворная личность получает повышение: он стал поэтом-лауреатом, наследовав эту должность от пьяницы Юсдена. Из других претендентов иные были даже бездарнее Сиббера, но и здесь он был не на своем месте. Его жалкие попытки в одическом жанре вызовут насмешки Филдинга и других литераторов и доставят ему венец Короля Чурбана в последней редакции "Дунсиады" Попа. А он с похвальным добродушием отмахивался от критики; подобно Роберту Уолполу, лицедею государственного масштаба, Сиббер знал, что и без всеобщей любви можно хорошо прожить. Его разномастную родню мы не раз встретим на нашем пути с Филдингом. Поразительно незадавшаяся семейка и как могли почтенные Арны угодить в одну galere* {галера (франц.).} с заносчивым Теофилом и взбалмошной Шарлоттой - этому нет объяснения. В литературном мире все еще задавала тон группа остроумцев-тори, называвших себя "скриблерианцами"*. Сюда входили Джонатан Свифт, Александр Поп, Джон Гей и доктор Джон Арбетнот; выступили они еще при королеве Анне, и не случайно им был брошен упрек, что в политике они-де "тоскуют" по добрым старым временам. Самым грозным из них был великий декан собора святого Патрика в Дублине Свифт; сейчас он отсутствовал (только дважды приезжал в Лондон - в связи с "Гулливером"), но сверкающее остроумие и ярая ненависть к воцарившимся порядкам ни на минуту не давали забыть о его существовании. От него всегда ждали какого-нибудь рокового подарка - еще одного "Гулливера", например. Нынешние литературоведы и биографы склонны смягчать эту буйную натуру, а ведь Свифт был человеком необычайно властным и гибким, в нем, если на то пошло, погиб великий диктатор. Дела своего деканата он отправлял строго и ревностно, болея за каждый пенс, как за свой собственный. Ему за шестьдесят, но пыл его не угас, и в "Скромном предложении" его черный юмор заявил о себе с прежней силой. В борьбе и разочарованиях пришел наконец к вершине успеха Джон Гей. Покладистого сорокалетнего толстяка любили больше Свифта и боялись меньше Попа. "Опера нищего" возместит ему громадные убытки, нанесенные крахом "Компании Южных морей", но неумеренный образ жизни в несколько лет расшатает его здоровье и сведет в могилу. Человеком ученым, остроумным и общительным был шотландец ректор Арбетнот, большой мастер с серьезным видом нести ахинею. К каждому из той группы лепились писатели более мелкого разбора, самым интересным из них был осведомлявший Попа о Граб-стрит Ричард Сэвидж. Сэвидж объявлял себя незаконным сыном одной графини и, может быть, не преувеличивал. Позже он сведет знакомство с Сэмюэлом Джонсоном, который откроет список своих великих трудов именно биографией Сэвиджа (1744), куда войдут такие, например, эпизоды, как обвинение Сэвиджа в убийстве, учиненном в пьяной драке. С удивительной проницательностью воссоздает Джонсон суматошную жизнь этого задерганного литературного поденщика. Рано или поздно все дороги приводили в Туикнем, к Попу. Ему всего сорок лет, но, обязанный только одному себе, этот карлик и инвалид, исповедовавший к тому же гонимую религию (католицизм), Поп добился славы, независимости, неуязвимости и положения в свете*. Сейчас, свирепо разделавшись в "Дунсиаде" с литературной братией, он, как никогда, был на виду. Скверный писатель - традиционная сатирическая мишень - уже изображался под именем небезызвестного Скриблеруса, но теперь Поп ополчился вообще на литературную поденщину, якобы взявшую себе на откуп Граб-стрит, где издавна селились нуждающиеся писатели {Не всегда сознается, что в Лондоне существовала реальная Граб-стрит, сделавшая возможным переосмысление: "авторы небольших исторических сочинений, словарей и поэм-однодневок (Джонсон, "Словарь"). Она была протяженностью около 200 ярдов и пересекала с севера на юг приход Сент-Джайлз в Крипплгейте (за старой городской стеной). Здесь стояли избегшие пожара ветхие постройки тюдоровских времен, образующие узкие улочки и закрытые дворики; здесь некоторое время жил Джонатан Уайльд. В XVII веке этот район пришел в полное запустение. "Обзор Лондона" Стоу в издании 1720 года скучно отчитывается: "Как в отношении домов, так и в отношении их обитателей улица эта невыразительна; удручает обилие двориков и переулков. Неподалеку от южного конца Граб-стрит родился великий предшественник Филдинга Даниэл Дефо. Сюда же, словно загнанный зверь, вернулся он умирать. Сейчас на этом месте квартал Барбикан*. - Прим. авт.}. Ответный огонь не заставил себя ждать; по канонаде можно судить, сколь точно и больно разил противников Поп. И что удивительно: едва ли не самый достойный отпор подготовил молодой Генри Филдинг, который, в сущности, еще никак о себе не заявил и поэтому в "Дунсиаду" не попал. Дело обстояло следующим образом. За несколько лет до этого Поп рассорился с леди Мэри Уортли Монтегю, и язвительное замечание по ее адресу в поэме подтверждало, что примирения не будет. Когда в 1729 году Филдинг вернулся из Лейдена, леди Мэри, отпустившая скучного мужа мыкаться со скучной компанией по английским курортам, сама жила в Туикнеме, в опасной близости от осиного гнезда. Вероятно, там и навестил ее Филдинг, и вдвоем они подготовили несколько ответов Попу. Они не были тогда опубликованы, лишь в 1970-е годы большая часть этих материалов увидела свет, в том числе затерявшийся в семейном архиве Хэрроуби крупный отрывок комико-эпической поэмы, в которой Поп представлен сыном его собственной Королевы Тупости. Поэма и уцелевшее с нею стихотворное послание Джорджу Литлтону - единственные автографы Филдинга, сохранившиеся на сегодняшний день. В поэме наряду с заклятым врагом Попом (здесь его имя - Кодр*) достается еще Свифту и Гею, причем разделываются с ними их собственным "скриблерианским" оружием. С напрасным рвением поэт тщедушный Скребет свой лоб пустой, отменно скучный. Он Матери слова и так и сяк склоняет, Он хочет ей помочь. А как помочь - не знает. Полночные часы в рассеяньи влачатся, И Славы образы в мозгу его теснятся. Там лавры и венки, там храмы в его честь, Рифмованной трухи там столько, что не счесть И взор его горит восторгами, коль скоро Меж лавров и венков он видит злата горы. Направленная против Попа поэма, насколько можно судить, защищает двор и, похоже, самого Уолпола, что весьма трудно примирить с оппозиционным духом ранних пьес Филдинга. К тому же хорошо известно, что в скором будущем он выскажет восхищение и Попом, и скриблерианцами. Может, сатирическое осмеяние поэта-карлика, подобно позднейшим нападкам на великана Уолпола, было той вехой на дороге, которую надо миновать и идти дальше; может, он честно предался наущениям леди Мэри. Как бы то ни было, в этой ранней - и заживо погребенной - поэме Филдинг является во всеоружии передовой по тому времени литературной техники - и является как сторонник побитых "сочинителей", хотя формально к их числу не принадлежит. Когда Филдинг вернулся в Англию, звезда "Оперы нищего" стояла еще высоко. В начале 1729 года необъяснимым успехом пользовалось в Маленьком театре фарсовое представление "Херлотрамбо", сыгранное не менее тридцати раз. Главную роль в нем - комического танцора и человека на ходулях - исполнял сам автор, словно в насмешку однофамилец и даже тезка доктора Джонсона. В литературном мире на смену прошлогодней "Дунсиаде" Поп выпустил в апреле ее расширенное издание, добавив к прежнему яду убийственные примечания. В начале творческого пути Филдинг испытал сильнейшее влияние скриблерианцев: не забудем, что ко времени нашего рассказа прошло всего три года после публикации "Гулливера". Хотя судьба вроде бы готовила ему такое же безрадостное будущее, как поповским "глупцам", он смело солидаризируется с остромыслами. Все решительнее настраивает он себя против Граб-стрит, и это при том, что в противоположном стане его изображают обитателем самого жалкого чердака, как то подобает бедняку и бездарности. Кстати сказать, мы не знаем точно, где он тогда жил. Только после женитьбы, сняв дом в районе Стрэнда, он оставит нам свой первый лондонский адрес. А поначалу он, скорее всего, держался знакомых кварталов: например, богатый театрами приход святого Мартина-на-полях, где в 1726 году Гиббс закончил строительство своей замечательной церкви. Соседний приход святого Павла с кварталом Ковент-Гарден - здесь он тоже мог жить. В этой части старого города - до переезда в 1733 году на Лестер-филдз - обитал Уильям Хогарт, с ним Филдинг скоро сведет знакомство (а может, они уже знакомы) - На дальнем (от Стрэнда) конце Флит-стрит, в Солсбери-Корт, жил при своей типографии Сэмюэл Ричардсон, в будущем самый ярый противник Филдинга-романиста. Двадцать лет прожил в предместье Сток-Ньюингтон (это в трех милях к северу от Сити) еще один родоначальник английской прозы - Даниэл Дефо. В последние годы жизни несчастья шли за ним по пятам, и умер он в жалкой обстановке. Да, столица была щедра на обещания, но если новичок сплоховал, то позор и забвение были его уделом. В 1729 году Филдинг стоял на пороге ослепительного успеха - либо полного краха. Он умудрился отведать и того, и другого. 2 Рассказ об этом периоде жизни Филдинга требует осторожности. Обычно выстраивают в очередь сценические триумфы, перечисляют всех участвовавших актеров, подробно излагают сюжетные коллизии. Все это очень напоминает биографии голливудских звезд, где сменяют друг друга остановившиеся кадры. Если читатель недостаточно знаком с предметом, он заскучает от такого "рассказа". Беда в том, что о жизни Филдинга в 30-е годы мы знаем неизмеримо меньше его драматургической деятельности. Он выдавал в год по три-четыре пьесы; мы знаем их dramatis personae {действующие лица, персонажи (лат.)}, их темы и реакцию критиков, мы даже можем судить об их кассовом успехе. Но что составляло его повседневную жизнь - этого мы не знаем. Сохранилось лишь два его письма, причем оба написаны леди Мэри Уортли Монтегю. Поэтому присмотримся сначала к его пьесам, ибо здесь нет нужды строить догадки. Его первым опытом по возвращении из Лейдена была традиционная комедия нравов "Щеголь из Темпла"*. Отвергнутая руководством театра "Друри-Лейн", пьеса попала в новый театр на Гудменз-Филдз, и Генри Джиффард ее взял. Она была представлена 26 января 1730 года и шла десять вечеров, что было совсем неплохо для впервые поставленной пьесы. За вычетом издержек, в пользу автора шли сборы с третьего, шестого и девятого представлений, так что свои бенефисные деньги Филдинг получил сполна. Время от времени спектакль возобновлялся, вскоре был издан текст. Биограф Филдинга Кросс находил симптоматичным, что как "настоящий драматург" Филдинг состоялся в Ист-Энде, "среди торгового люда Уайтчепела". Филдинг, безусловно, стремился развенчать нелепости вкуса, процветавшего в фешенебельном Уэст-Энде, но Филдинг шел здесь проторенной дорогой, он явно воспринял творческий стимул от "Дунсиады", где "Друри-Лейн" порицается за потрафление грубым вкусам балагана. Пьеса представляет собой веселый анализ конфликта между поколениями: студент-юрист Уайлдинг вовсю вкушает прелести столичной жизни, а между тем в Лондон заявляется его отец, глуповатый провинциал. В роли сына-расточителя* выступил Генри Джиффард, сам лишь недавно приехавший в столицу из Ирландии; доверчивого отца сыграл известный комический актер Уильям Пенкетмен-младший. Когда происками недоброжелателей театр на время был закрыт (28 апреля 1730 года), пьеса уже пользовалась немалой известностью. В свете будущего наиболее важной была причастность к ней Джеймса Ралфа, написавшего Пролог и, может статься, Эпилог ("написанный дружеской рукой"). Ралф многие годы будет ближайшим соратником Филдинга. Он родился в Пенсильвании, в Англию приехал в конце 1724 года с Бенджамином Франклином. В "Автобиографии" Франклина читаем такие слова: "остроумный, воспитанный и необычайно красноречивый человек; лучшего собеседника я не встречал". Высокое мнение Франклина о его неотлучном спутнике разделяли в Англии не все. В плаванье через океан его погнали - среди прочего - семейные неурядицы, и по прибытии он занял у Франклина денег на устройство. Он пробовал определиться на сцену, заняться журналистикой, однако эти профессии ему не дались. В июле 1726 года Франклин отплыл в Филадельфии* "обеднев" на 27 фунтов стерлингов, поскольку оставшийся Ралф так и не вернул ему долга. Через два года о нем наконец заговорили: он написал глупейший ответ на "Дунсиаду" под названием "Сани {Шотландский вариант Сэнди, уменьшительного от имени Александр.}. Героическая поэма". Брошюра стоила один шиллинг, в ней было сорок пять страниц, посвящалась она "джентльменам, ославленным в "Дунсиаде", и содержала не очень смешные нападки на скриблерианцев (Поп, Гей, Свифт). Эта выходка обеспечила Ралфу скромное место в расширенном издании "Дунсиады" (1729) - может, на эту честь он и рассчитывал (о самом памфлете Поп отозвался так: "брехня"). На год-два старше Филдинга, Ралф приближался к двадцатипятилетию; он нередко приносил друзьям огорчения, однако это не отразилось на дружеском отношении к нему Филдинга. В таком положении были дела, когда молодой драматург отдал свой незаурядный талант новому театру - Маленькому театру в Хеймаркете и новому жанру - балладной опере. Первая из его одиннадцати работ в этом роде, "Авторский фарс", в конце 1730 года сменила на сцене "Херлотрамбо". В успехе она не уступила своему эксцентрическому предшественнику, а испытание временем выдержала гораздо лучше. Сорок один раз прошла она в том сезоне, и только однажды, в апреле, последнее действие пристегнули к "Херлотрамбо". В летнее время актеры хеймаркетской труппы показали в балагане на Тоттнем-Корт кукольное представление из третьего действия: так впервые филдинговская сатира на общедоступную культуру сама выразилась в формах общедоступного развлечения. Новый сезон в октябре Маленький театр открыл "Авторским фарсом", и до лета пьесу сыграли еще дюжину раз. Для постановки в "Друри-Лейн" в 1734 году Филдинг основательно переработает текст. Между тем сокращенные версии первоначального текста продолжали играться, а один кусок пьесы как кукольное представление в 1730-е годы регулярно показывали на ярмарках. И поскольку смысл пьесы отчасти в том, что театральные светила того времени суть манекены, весьма уместно было в таком виде их и представлять. Для балладной оперы характерна одна особенность: новый текст кладется на известную музыку. Обычно текст писался на злобу дня, как в "Опере нищего", зачинателе и образце жанра. Музыку же брали откуда угодно - главное, чтобы ее все знали. Иногда в балладную оперу попадали арии известных композиторов, например Генделя, но чаще брались народные песни, баллады, популярные куплеты. В "Авторском фарсе" двадцать три песни, и почти все в последнем действии. Некоторые мелодии использовал еще Гей, другие также были широко известны, публика узнавала их сразу. О популярности этого жанра свидетельствует тот факт, что в тот же самый вечер (а это был Светлый понедельник) премьера еще одной балладной оперы состоялась в "Друри-Лейн", а через два дня в Гудменз-Филдзе впервые сыграли балладную оперу Джеймса Ралфа. В пьесе Филдинга, по сути дела, - две пьесы. В первом и втором действиях бедствующий литератор Лаклесс бьется с легионом граб-стритских выкормышей, среди которых и книгоиздатель Маккулатур, более или менее близкий портрет "неприличного" Эдмунда Керла*. В последнем, третьем действии показывается репетиция кукольного представления "Столичные утехи", сочиненного Лаклессом. Вообще прием "пьесы в пьесе" был распространен в бурлескной драматургии, и Филдинг, пожалуй, лучше всех владел этим мастерством. Целое созвездие тогдашних знаменитостей он низвел до положения призрачных фигур. Вереницей проходят, домогаясь милостей от богини Ахинеи, законодатели театрального мира (кое-что отсюда позаимствует Поп для новой книги "Дунсиады" в издании 1742 года). Вот они: Дон Трагедио (Льюис Теобальд), Сэр Фарсикал Комик (Сиббер), Доктор Оратор (фиглярствующий проповедник Джон Хенли), Синьор Опера (певец-кастрат Сенесино, его привез в Англию Гендель), Мсье Пантомим (Джон Рич) и Миссис Чтиво (автор скандальных романов Элиза Хейвуд). Тут же кумиры сцены: непутевый сын Сиббера - Теофил, вездесущий Хайдеггер (в переработанном варианте пьесы это Граф Образин), автор "Херлотрамбо" Сэмюэл Джонсон и тому подобное. Знакомые цели Филдинг поражал необычайно точно и остроумно. Досадно, что пьесу нельзя сегодня поставить - мы глухи к ее злободневности, хотя все остальные комедийные компоненты обещают сценический успех. Бернард Шоу назвал Филдинга величайшим из всех профессиональных драматургов (исключая, разумеется, Шекспира), что появились между средневековьем и XIX веком (т. е. до появления Шоу). Волнующее было бы событие - попасть на друри-лейнский спектакль 1734 года, где Миссис Чтиво представляла Китти Клайв, а Теофила Сиббера в роли Mapплея-младшего играл еще малоизвестный актер из графства Донегол Чарлз Маклин. В прошлом актер странствующей труппы, он стяжал наибольший успех в трагическом репертуаре: его Шейлок не знал себе равных, это был гнусный вымогатель - меньше всего жертва. Увидев его, король Георг II потерял сон*. Миссис Клайв, напротив, блистала в музыкальных жанрах: неподражаемая Полли Пичем, она еще пела в "Соломоне" Генделя. Филдингу снова повезло с актерами. Не много насчитается столь ярких театральных событий, как первые представления "Авторского фарса", где беззаботный смех переходит в язвительный, а мелодичные сцены складываются в стремительное действие. Странно, что пьеса была напечатана только в 1750 году. 3 "Авторский фарс" еще не успел обжиться на сцене, а у Филдинга было наготове кое-что получше: не прошло и месяца после его премьеры, когда 24 апреля, в пятницу, на сцене Маленького театра в Хеймаркете пошел "Мальчик-с-пальчик". Было дано, по словам Филдинга, "свыше сорока представлений - и перед самой изысканной публикой". Партер, балкон и ложи каждый вечер были набиты до отказа. На втором спектакле побывал принц Уэльский, это добавило масла в огонь. Иногда пьесу давали дивертисментом к "Авторскому фарсу", и хотя он тоже не мог пожаловаться на недостаток зрителей, на "Мальчика-с-пальчик" ломился буквально весь Лондон. Джеймс Роберте немедленно издал его текст, через несколько недель в печати был исправленный вариант (его уже играли) - в течение 1730 года пьесу печатали еще дважды. В марте 1731 года окончательный вариант пошел под названием "Трагедия трагедий"; Роберте снова запустил пьесу в печать и несколько допечаток сделал позже. Переделки и дополнения в тексте шли, в основном, по линии "ученых" комментариев, отданных "Скриблерусу Второму". Этим Филдинг объявлял о своей близости писательскому кружку, возглавляемому Свифтом и Попом. Нет никаких свидетельств тому, что скриблерианцы тут же признали в нем своего прямого наследника, более того: в "Новой Дунсиаде" Поп будет откровенно пародировать фарсовые приемы Филдинга. Однако известно, что пьесу видел Свифт и что он смеялся в той сцене, где убивают призрак Мальчика-с-пальчик, - причем смеялся второй раз в жизни*. Это была какая-нибудь дублинская постановка, поскольку после 1727 года Свифт не приезжал в Англию. Небывалый успех "Мальчика-с-пальчик" - и в первоначальном виде, и в переработанном - объясняется в первую очередь засилием героической трагедии: на сцене еще держались ходульные неоклассические драмы Отвея, Ли, Драйдена, где любовь спорила с долгом, где приносились благородные жертвы и клокотали многословные театральные страсти. Такое грех не пародировать, но Филдинг первым направил пародию в некое сюрреалистическое русло. Если даже отвлечься от хитроумного комментария, где из абсурдных положений буквоед Скриблерус делает гомерически абсурдные выводы, - даже без этого пьеса движется и достигает цели. В числе особенных удач - королева-великанша Глумдалька, полюбившая крошку Тома, и катастрофический финал, в котором герои закалывают друг друга и на сцене не остается ни одного живого существа. Вот с печальной вестью является к королю придворный Нудль (чем-то он неуловимо напоминает лорда Харви): НУДЛЬ. Чудовищно! Ужасно! Боже! О! Чтоб я оглох! Чтоб мой язык отнялся! Чтоб лопнули глаза! Чтоб охромел я! Чтоб чувств лишился я, да всех пяти! Пусть воют волки и ревут медведи! Шипите, змеи! Возопите, духи! КОРОЛЬ. Да что он раскричался? НУДЛЬ. Чтоб достойно Начать свой горестный рассказ, мой господин. Глядел я с чердака, что над землею На дважды два поднялся этажища, И видел, как по улице грядет Толпою окруженный Мальчик-с-пальчик. Сапожников бежали подмастерья, Без малого их было дважды двадцать. И дюжины, пожалуй, дважды две С толпой смешалось факельщиков. Даже Толкались там носильщики портшезов, И кучера, и шлюхи... Все бурлило! Меж тем, он нес торжественно на палке Предмет огромный и изрядно серый: Была то голова милорда Гризля. Вдруг с улиц боковых явилась... Боже! - Корова. И размеров - необъятных. И тут... О, лучше сами догадайтесь! Минута - и зверюгой был он пожран. КОРОЛЬ. Замкните тюрьмы. Казначей пусть помнит: Чтоб даже фартинга он никому бы не дал! Всех заключенных - вздернуть. Без разбора. Виновны-невиновны - нам нет дела. Над девами насилие чините, Учителя пусть всех детей запорют. Пусть судьи, лекари да и отцы святые Отпустят миру все грехи, но прежде Пусть оберут его до нитки. Заодно Налогами нещадно всех задавят. Пусть всех убьют. НУДЛЬ. Король, супруга ваша, Ее величество, без чувств лежит как будто. КОРОЛЕВА. Пусть я без них. Но для гонца дурного Достанет сил. Прими же благодарность! Убивает Нудля. НУДЛЬ. О! Я убит! КЛЕОРА. Убит, убит любимый! Коль так, я отомщу. Убивает Королеву. ХУНКАМУНКА. Убили маму! Держись, злодейка, мерзкая убийца! Убивает Клеору. ДУДЛЬ. Что ж, сердце подставляй: за око - око! Убивает Хункамунку. МУСТАЧА. Подставь и ты свое: за око - око! Убивает Дудля. КОРОЛЬ. Ха-ха, злодейка, мерзкая убийца! Ну, получай! Убивает Мустачу. Теперь - себя, пожалуй. Король закалывается, падает. Сегодняшний зритель нет-нет да вспомнит пародии на шекспировские исторические пьесы в театрах-"фриндж"*; но Филдинг создал вполне оригинальную псевдоисторию, а не развлекательный скетч. Следует добавить, что текст пьесы был наполнен политическим содержанием: образ "Мальчика-с-пальчик Великого" перекликался с Робертом Уолполом - "великим человеком", как его все называли. "Мальчик-с-пальчик" и поныне не утратил сценичности, время от времени его успешно ставят. И хотя высмеянная в нем драматургическая форма сошла на нет тогда же, при Филдинге (уже никто, даже Эдвард Юнг не отважится сочинять "серьезную" героическую трагедию), но сам "Мальчик-с-пальчик" породит множество подражаний и переделок. Они и сегодня не редкость, коль скоро "смехотворная суета и бурная и бессмысленная активность, - по замечанию одного нашего писателя, - обретают сатирическое звучание, когда разоблачают присущее нам всем позерство". Два аншлага в одном театре - такому могли бы позавидовать и Ноэл Кауард Алан Эйкборн*. Филдингу этого было мало: по-юношески упоенный успехом, он представил в Маленький театр еще одну пьесу: в конце сезона 1729/30 года, 23 июня, его сцене пошла "Насилием за насилие, или Судья в собственной ловушке". Действие этого пятиактного фарса разворачивается вокруг продажного судьи Скуизема помешавшегося на газетных новостях и сплетнях купца Политика. (Некоторые сюжетные линии этого фарса воспроизведены в пьесе "Держите дочерей под замком", успехом поставленной в 1960 году в театре "Мермейд", а затем экранизированной.) До закрытия сезона было сыграно восемь спектаклей. Осенью в Линкольнз-Инн-Филдз был поставлен переработанный вариант комедии, названной уже не столь дерзко: "Политик из кофейни". В сентябре комедию показывали на Саутуоркской ярмарке, где по девять раз на день, в очередь с канатоходцами и учеными обезьянами, в "камзоле, обшитом тонкими кружевами, и в парике" появлялся Чарлз Маклин, получая за день полгинеи. Пьесу напечатали и под первоначальным названием, и под новым, однако на сцене она познала куда более скромный успех, нежели обе ее предшественницы. Возможно, публика нашла устаревшей ее драматургию. В Маленьком театре умели ценить политическую сатиру, а в Линкольнз-Инн-Филдз зритель выкладывал деньги, чтобы увидеть фокусы, жонглирование и собачек на ходулях. Подбирая название для пьесы и обронив по ходу ее некоторые намеки, Филдинг явно метил в полковника Фрэнсиса Чартериса, прославившегося своим распутством. Как раз в начале 1730 года его судили за попрание чести своей служанки и заключили в Ньюгейт. Однако уже в апреле ему вышло королевское помилование, после чего не осталось сомнений в том, что при дворе у него есть влиятельные заступники. "Величайший из негодяев, какие водились в Англии", - отзывался о нем граф Эгмонт; его клеймил позором Свифт, доктор Арбетнот сочинил издевательскую эпитафию: "Здесь продолжает гнить тело Фрэнсиса Чартериса..." О нем подробно писал Поп: "... погрязший во всех мыслимых пороках. Когда он был прапорщиком в армии, его с барабанным боем выставили из полка за мошенничество. Таким же образом его изгоняли из Брюсселя, из Гента. Понаторев в жульничестве за карточным столом, он занялся ссудой денег под огромные проценты и с невероятными штрафами; он кропотливо наращивал долг до той самой минуты, когда его можно было предъявлять к оплате; коротко говоря, потворством пороку, нужде и глупости людской он нажил громадное состояние. Свой дом он превратил в бордель. Дважды его судили за насилие, и оба раза прощали; во второй раз, правда, ему пришлось посидеть в Ньюгейте и заплатить порядочный штраф". Впрямую Филдинг не называет Чартериса - может, он остерегается это делать. Он осуждает продажную власть, покрывающую виновного: был слух, что Чартерис "состоял на побегушках у сэра Роберта Уолпола" и что Уолпол склонил закон помилосердствовать к его фавориту. В пьесе немало горьких слов о поруганной справедливости - например, такие: "Закон - это дорожная застава, где пешим нет прохода, а каретам - сделайте милость, пожалуйста" (это из третьего действия). Уже здесь слышно благородное негодование на состоятельных обидчиков, которое, окрепнув, зазвучит в романах Филдинга. В его поздних сочинениях Чартерис будет упомянут лишь однажды (никем не оплаканный, он умер в 1732 году), однако его биография побудила Филдинга ополчиться на зло, забравшее в свои руки власть. Слава, известность - теперь они к нему пришли. Виконт Персивэл (будущий граф Эгмонт) в апреле 1730 года отправился на сдвоенное представление "Авторского фарса" и "Мальчика-с-пальчик". Он нашел в них "чрезвычайно много юмора и долю остроумия", а в дневнике добавил: "Автор является одним из шестнадцати детей мистера Филдинга, его денежные дела в плачевном состоянии". В июне того же года вдохновляемый Попом "Граб-стритский журнал" открыл против Филдинга враждебную кампанию и вел ее на протяжении нескольких лет. В начале 1730-х годов "дешевые трюки" сделали "Мальчика-с-пальчик" притчей во языцех в чопорных литературных кругах. Один писатель даже жаловался, что некий удачливый книготорговец разбогател, "издавая "Мальчика-с-пальчик", загадки, песни, басни, "Путь паломника" и подобную им чепуху". Но с течением времени денежные дела Филдинга, надо думать, поправились, и он мог только посмеяться над зловредными выпадами вроде этого. К тому же у него поспевали новые работы. Первая ознаменовалась отчасти неудачей - это был трехактный фарс "Подметные письма", предназначенный к постановке в паре с "Трагедией трагедий" (что, пожалуй, странно, поскольку он длиннее). В марте 1731 года "Подметные письма" пошли на сцене Маленького театра; здесь Филдинг взял чосеровскую тему: два седых января отваживают майских соперников от своих молодящихся жен. Однако пьеса не угодила городу и сошла после третьего представления. На этот раз у Филдинга ничего не было в запасе. Требовалась еще одна пьеса, и за три остававшиеся до пасхи недели он написал и отрепетировал балладную оперу - сразу после пасхи ее и дали. Это была "Валлийская опера", самая злободневная вещь Филдинга, его дебют в откровенно политической сатире (эту сторону дела мы рассмотрим в следующей главе). При этом здесь использованы приемы, апробированные в ранних музыкальных пьесах. За один только месяц "Валлийская опера" выдержала девять - если не больше - представлений, ее кассовый успех был настолько очевиден, что на бенефисный спектакль дирекция подняла цену за место в партере с трех шиллингов до пяти. Не удовлетворившись успехом пьесы у зрителей, Филдинг засел готовить ее исправленный и расширенный вариант. Пьеса получила броское (хотя и не очень точное) название "Опера Граб-стрита" и стала длиннее на один акт. Этот новый вариант был объявлен на 11 июня, потом - после традиционной ссылки на чью-то болезнь - на 14-е, а 14-го "Дейли пост" сообщила, что спектакль откладывается до специального уведомления. Насколько мы знаем, этот вариант пьесы так и не пошел на сцене. Ясно, что кабинет оказал на труппу давление, а в чем это выразилось, можно только гадать. Ясно также, какое разочарование испытали "знатные персоны", покровительствовавшие труппе (несомненно, это были лидеры оппозиции), и литературная братия, которой "Граб-стритский журнал" в номере от 11 июня ехидно обещал пьесу, "предназначенную выразить" их интересы. К счастью, пьеса пробилась в печать. Первым было пиратское издание "Валлийской оперы" во второй половине июня. Затем, 18 августа, "в помощь актерам" (читай: хеймаркетской труппы) был напечатан, видимо, репетировавшийся текст под названием: "Подлинная Опера Граб-стрита". И наконец Джеймс Роберте выпустил авторизованное издание пьесы в одном переплете - не упускать же такой случай - с нераспроданными экземплярами поэмы "Маскарад". Вот этот-то текст "Оперы Граб-стрита" и должны были играть в июне, если бы не вмешательство кабинета. В то лето цензура свирепствовала, и, как водится, хеймаркетская труппа приняла на себя главный удар. Мидлсекское большое жюри инкриминировало им постановку пьесы, высмеивающей Уолпола, и в конце июля констебли нагрянули прямо на представление. Слава богу, на этот раз труппа разбежалась. Однако 19 августа повторилась та же история, в тот день давали "Херлотрамбо", в политическом отношении пьесу такую же невинную, как фильмы Лорела и Харда*. Объяснение этому может быть одно: дабы приструнить строптивых актеров, правительство решило вспомнить законы против бродяжничества. Велеречивый проповедник "оратор" Хенли предрекал актерам, что их следующее публичное выступление состоится на помосте Тайберна - тут он, безусловно, хватил через край. Не желая рисковать собственной свободой ради театральной вольности, Филдинг в этот раз держался в стороне. Сегодня, спустя два с половиной столетия, "Опера Граб-стрита" не кажется такой уж крамольной пьесой. Особого сюжета в ней нет, и интерес поддерживался узнаваемостью героев. Дворецкий Робин - это, конечно, Уолпол; кучер Вильям, с которым он на ножах, - Уильям Палтни, видный деятель оппозиции. Конюх Джон изображает собой лорда Харви, придворного и отличного мемуариста, - в начале того года у него была дуэль с тем же Палтни в Сент-Джеймсском парке. В садовнике Томасе скрывается герцог Ньюкасл, деятельный и неколебимый виг. В камеристке Свитиссе узнавали любовницу Уолпола Молли Скеррет, на которой он, овдовев, женился. Любимица леди Мэри Уортли Монтегю, бедняжка Молли терпела роль любовницы лет пятнадцать, если не больше, а в законном браке прожила только три месяца - умерла от преждевременных родов. Под другими именами выступают в пьесе и король с королевой, и принц Уэльский. Однако пьеса никого персонально не задевала - зритель лишь тогда видел сатирическое жало, когда знал реальную подоплеку происходящего на сцене. И конечно, во многом сценический успех определили песни. Их было свыше шестидесяти, самая известная - "Ростбиф Старой Англии", ее поет кухарка Сусанна в третьем действии. Пелась она на мотив "Старого королевского придворного". Скоро песня стала как бы патриотическим гимном (до "Правь, Британия" оставалось ждать еще девять лет); ее название перейдет на гравюру с картины Хогарта "Ворота Кале"; ее охотно грянет темпераментный зал, когда его повергнут в скуку бормотание мосье или кривляние латинского вырожденца. Огромным достоинством должна обладать песня, если она уходит со сцены в жизнь. 4 Год 1731 открылся новой пьесой, она пошла вечером 1 января. В тот год молодой Филдинг явил чудеса творческой плодовитости: пять новых пьес были поставлены в театре "Друри-Лейн", куда он перебрался, поскольку хеймаркетская труппа переживала тяжелые дни. Наверное, его переход доставил радость кабинету: Королевский театр легче контролировать. В известных пределах руководство театра располагало творческой свободой, однако его судьбу в конечном счете решали должностные лица, и кусать кормящую руку не полагалось. В том же году Филдинг впервые подвергся критическим нападкам, командовал газетной кампанией "Граб-стритский журнал". Приходится специально напоминать себе, что в ту пору ему было всего двадцать пять лет. Открыла новый год еще одна его балладная опера - "Лотерея". Напечатанный неделю спустя, этот веселый опус назывался "фарс", в нем было около двадцати песен. В "Друри-Лейн" Филдинг получил возможность дополнить старые балладные напевы новой музыкой весьма таинственного мистера Сидоу, театрального дирижера Возможно, он был выходцем из Пруссии, носил фамилию "Сидов" и был женат на итальянской певице. Для "Лотереи" он аранжировал уже существующие мелодии и написал новые музыкальные номера. В то время имя Сидоу было у многих на слуху, и в пересмотренном издании "Авторского фарса" Филдинг дал ему роль на одну реплику (не исключено, что Сидоу отвечал за музыкальную часть в Маленьком театре, когда там впервые ставился "Авторский фарс"). Исполнители "Лотереи" - среди них снова выделялась Китти Клайв, теперь в роли Хлои, - не могли пожаловаться на песни. Сюжет ничего особенного собой не представляет - показана суета вокруг лотереи, превосходного учреждения георгианской Англии, которое не преминули извратить. Конечно, Филдинг разоблачает злоупотребления, которые, в основном, идут от "маклеров" вроде мистера Стокса: те закупают билеты партиями, а потом с выгодой для себя продают или одалживают их в розницу. Однако драматург не берется убеждать нас в том, что лотерея вообще дурная вещь. Во всяком случае, социальный критицизм лишь облачком рисуется на горизонте, а движут пьесу живые и веселые диалоги и, само собой, песни. Неудивительно поэтому, что "Лотерея" заслуженно стоит в длинном триумфальном списке Филдинга. Ее много ставили в XVIII веке, часто печатали. Через шесть недель Филдинг принес в "Друри-Лейн" полновесную комедию "Современный муж". Вообще-то на нее ушло немало времени - года два, не меньше, в сентябре 1731 года он посылал рукопись леди Мэри Уортли Монтегю, с подобающим смирением испрашивая критики. (Позднее он поблагодарит ее за прочитанные три акта, из чего вроде бы следует, что в тот момент пьеса не была завершена.) В тоне его письма проскальзывает тревога, с которой он брался за новое дело: он пробовал себя в так называемой сентиментальной комедии, где первенствовали Ричард Стил, Колли Сиббер и другие. Вот признаки этого жанра: ситуации, располагающие зрителей к слезам, мучительный выбор, встающий перед добродетельной героиней, семейные разногласия. Филдинг взглянул на вещи трезвее многих, хотя тоже взял "чувствительную" тему: впавшая в бедность супружеская чета заманивает ловушку похотливого дворянина. Пьеса получилась чрезвычайно "откровенной" для своего времени, и даже закаленная леди Мэри с видимым облегчением приветствовала образ блестящей ветреницы леди Шарлотты Гейвит как персонаж, более подходящий для комедии. Вечером 14 февраля, на премьере пьесы, Филдинг изведал новое ощущение: его освистали. Пьеса продержалась до 18 марта, у нее появились даже почитатели, но она и близко не узнала успеха, доставшегося другим работам Филдинга, поставленным в ту же пору. Биографы обычно неблагосклонны к "Современному мужу", и даже Дадден в 1952 году с истинно викторианским пафосом осуждал "эту гнусную драму". Казалось бы, кто, как не сегодняшний писатель, может воздать должное Филдингу за его бесстрашный анализ современного зла. Но скажу о себе: я скорее пойду на плохонькую постановку "Лотереи", чем вытерплю пять актов "добродетели в беде", а к этому и сводится "Современный муж". И уж совсем неожиданный финал: напечатанная в конце февраля, пьеса посвящалась не кому-нибудь, а самому Роберту Уолполу. Удовлетворительного объяснения этому еще никто не дал. Вряд ли Филдинг оказывал кукиш в кармане; возможно другое: бывшая в хороших отношениях первым министром леди Мэри сделала попытку их примирить. Как и полагается верящему в свое предназначение, Филдинг не спасовал перед неудачей. Уже 1 июня в "Друри-Лейн" была показана сдвоенная программа; первым номером в ней стояла трехактная комедия "Старые развратники". В основе пьесы сенсация 1731 года: в Тулоне иезуитский патер обвинялся в обольщении и совращении прелестной юной грешницы. После суда, опасаясь преследований и издевательств, герои дня навсегда скрылись из города. Это был готовый материал для захватывающей истории, но, обрабатывая его, Филдинг снова допустил сбой. Почти рукою Марло набросаны гротесковые сцены с дьяволами, духами и бесплотными голосами, а финал скомкан*. Героиню играла Китти Клайв, злодея-исповедника - Теофил Сиббер (за много лет до этого тоже в роли мерзкого иезуита превосходно выступил его отец, Колли Сиббер). На премьере пьесу приняли по-разному; в наши дни, когда среди шекспировских пьес первенствует "Мера за меру", возможно, комедии Филдинга повезло бы больше. Шедшую с ней в паре "Ковент-гарденскую трагедию" приняли совсем скверно: перепуганная друри-лейнская публика освистала ее, и пьесу сняли с постановки. И все же мне она кажется лучше первой. Это бурлеск, но если "Мальчик-с-пальчик" бил по нескольким целям сразу, то здесь Филдинг сосредоточил огонь на "Страдающей матери" Амброза Филипса, этой самозванной трагедии, замахнувшейся на "Андромаху". Место Андромахи в пьесе заняла матушка Панчбаул, содержательница публичного дома в Ковент-Гардене. Эту роль играл мужчина, Роджер Бриджуотер, что вообще характерно для бурлеска (великаншу Глумдальку в "Мальчике-с-пальчик" часто тоже играли мужчины). Создавая этот образ, Филдинг безусловно имел в виду известную в Лондоне сводню миссис Элизабет Нидэм, фигурирующую на первом листе "Карьеры шлюхи" Хогарта (что Хогарт оказал влияние на пьесу - представляется несомненным). В 1725 году миссис Нидэм, она же Блюит, предстала перед судом как содержательница публичного дома в районе Нью-Бонд-стрит (тогда это в самом деле была новая улица). Ее заключили в тюрьму, присудили к позорному столбу. О ней снова заговорили в 1731 году, теперь как о сводне при полковнике Чартерисе. Снова ее судили и снова приговорили к позорному столбу, но на этот раз ее так отделала разгневанная толпа, что несколько дней спустя она умерла. Это случилось за год до постановки "Ковент-гарденской трагедии" и было еще на памяти у зрителей. Задиристый капитан Билкем списан с гвардейского офицера Эдварда Брэддока, впоследствии командующего британскими войсками в Америке и там же, лет через двадцать после описываемых событий, убитого в бою. Китти Клайв играла проститутку Киссинду; ее покровителя Лавгерла сыграл Теофил Сиббер. Когда в конце июня "Ковент-гарденская трагедия" была напечатана, Филдинг не упустил случая расквитаться с некоторыми своими критиками. (За авторское право на обе свои пьесы он получил двадцать гиней.) От имени столичного джентльмена он сочиняет письмо приятелю-провинциалу, сообщая, что ""Современный муж", которого мы освистали на первом представлении, имел такой успех, что я было посчитал его хорошей пьесой, но "Граб-стритский журнал" меня в этом разуверил". Усилия его были напрасны: "Ковент-гарденская трагедия" была навсегда изгнана из друри-лейнского репертуара, и, собственно говоря, вторично на драматической сцене она появилась только в 1968 году - в Национальном театре. Филдинг нанес ею своим недругам чувствительные удары (например, сделал полуграмотного носильщика театральным рецензентом, пишущим для "Граб-стритского журнала"), однако он так и не сумел расположить к себе публику. Критические нападки участились. Счастье, что Филдингу хватило сил противостоять этому потоку брани. Крупные таланты сокрушала и не столь разнузданная кампания. Застрельщиком ее выступил весьма любопытный печатный орган, уже упоминавшийся нами, - "Граб-стритский журнал", основанный в 1730 году как своего рода периодическое продолжение "Дунсиады". Все семь лет своего существования журнал держал сторону скриблерианцев, в первую очередь - Попа. Его редакторами были не посвященный в сан священник Ричард Рассел и ботаник Джон Мартин, в двадцать пять лет ставший членом Королевского Общества. Готовился журнал, по их уверению, в таверне "Летающий конь" (это надо понимать так: спившийся Пегас) на Граб-стрит. Действительно, в самом начале Граб-стрит была такая таверна. Журнал с первых же номеров (всего их набралось четыреста) выступил против Филдинга, а заодно и против его приятеля Джеймса Ралфа, прозванного за его публикации об архитектуре "Витрувием Граб-стритским"*. Как мы помним, вступая на литературное поприще, Филдинг объявил себя учеником скриблерианцев. Притязание на их наследие могло раздражить Попа, Ричарда Сэвиджа и других членов литературного кружка, определявших позицию "Граб-стритского журнала". К середине 1732 года имя Филдинга не сходило с его страниц. В марте того же года журнал напечатал холодный отзыв Драматикуса (традиция отдает этот псевдоним придворному шаркуну сэру Уильяму Йонгу, однако вопрос остается спорным) на "Современного мужа". В июне Драматикус разбирает недавние премьеры, его поддерживают Прозаикус и Публикус (видимо, редакторы журнала, также укрывшиеся за псевдонимы). В официозной газете "Дейли пост" от 21 июня появился ответ, автором которого считают Теофила Сиббера. Сам же Филдинг взял слово лишь 31 июля, под именем Филалет выступив в защиту своих сочинений. Свою статью он заключает утверждением, что находимые у него непристойности не сравнятся с теми, какие позволяет себе "самый проницательный, самый ученый и самый достопочтенный современный автор" - иными словами, Свифт*. Простить ему такое журнал не мог, и в августе выпустил по Филдингу целый залп, напечатав среди прочего, издевательскую "защиту" "Ковент-гарденской трагедии". Язвительная эпиграмма Мевия* (самого Рассела?) - намерила в пьесах Филдинга "унцию здравого смысла и фунт непристойностей". Изредка поднимался голос в его защиту. Например, журнал "Комедиант" так отражал нападки на драматурга: Граб-стритским крикунам он лишь молчит в ответ: Как отвечать на то, в чем смысла вовсе нет?* Однако в основном пресса была заодно с Мевием. К этому времени в поле зрения "Граб-стритского журнала" обозначилась новая жертва: переделка великой комедии Мольера "Лекарь поневоле", в конце июня поставленная в театре "Друри-Лейн". Она оказалась более удачливой напарницей "Старым развратникам". Это снова была балладная опера, с десятью музыкальными номерами, из которых три специально написал пребывавший в своей должности мистер Сидоу. У пьесы был прочный успех: если судить по числу ее постановок, то она в ряду популярнейших драматических сочинений Филдинга*. Напряженное действие и острая наблюдательность свидетельствуют о высоком мастерстве ее автора. Разумеется, это не Мольер: второстепенные роли безжалостно сокращены, многие сцены попросту опущены. Жену врача-самозванца играла Китти Клайв; желая блеснуть своими талантами, она требовала большой роли, и в угоду ей Филдинг немало приписал от себя. Страстный поклонник Мольера, он, возможно, принял участие в переводе его пьес, вышедших тогда же под названием "Избранные комедии господина де Мольера"*. Особую прелесть, на взгляд современного зрителя, пьесе сообщал свой, отечественный персонаж, известный всему Лондону, - зло шаржированный доктор Джои Мизобен (здесь он Грегори, у Мольера - Сганарель) - В эпоху, не имевшую недостатка в шарлатанах, это был самый знаменитый шарлатан. Хогарт запечатлел его и в "Карьере шлюхи", и в "Модном браке"; третья сцена "Модного брака", как полагают, разыгрывается в доме Мизобена на Сент-Маргинс-Лейн, 96. В левом углу картины стоит он сам, косолапый коротышка, в окружении своего шарлатанского инвентаря: скелеты, черепа, банки и хитроумные механизмы. Великий знаток Хогарта Лихтенберг отмечал, что "лаборатория на заднем плане - это просто декорация, это кухня, где не готовят пищу". Что до шарлатана, мосье де ла Пилюля, то он, продолжает Лихтенберг, "начинал цирюльником, потом стал гадателем на моче, втихомолку добыл себе докторское звание, а теперь даже домогается рыцарского достоинства". Филдинг обладал гениальной способностью вводить в пьесу гротеск без ущерба для сюжета; игра молодого Сиббера, должно быть, помогла ему и в этот раз. Слить карикатуру с узнаваемой повседневностью - кроме Филдинга, это умел делать только Хогарт. В свои тридцать четыре года Хогарт наконец получил признание. В 1729 году он женился на дочери сэра Джеймса Торнхилла, чрезвычайно преуспевшего художника, - придворного живописца и члена парламента. Два года молодожены жили в прекрасном особняке Торнхилла на Ковент-Гарден, буквально бок о бок с театром Рича, который как раз строился. Потом Хогарт отделился и зажил своим домом на Лестер-Филдз. Ко времени нашего рассказа художник уже познал ошеломляющий успех "Карьеры шлюхи" - первой в ряду его блистательных "морализирующих" серий. До этого он, в основном, создавал картины на злобу дня - вроде "Пузырей Южного моря". Он сделал убийственные иллюстрации к "Путешествиям Гулливера", мети