о! То же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. У повешенного кровь приливает к мозгу, потому что кровь течет к мозгу по позвоночным артериям, которые проходят по шейным позвонкам и не могут быть затронуты, а когда кровь стремится обратно по венам шеи, ей мешает течь веревка, стягивающая шею и вены. - Хорошо, - сказал доктор, - но перейдем к опытам, я хочу скорее услышать о знаменитой голове, которая говорила. Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох. Невозможно было смотреть на его лицо. - Да, - сказал он, - в самом деле, я отклонился от моего сюжета, перейдем к опытам. К сожалению, у меня не было недостатка в объектах опыта. Казни были в полном разгаре, гильотинировали тридцать, сорок человек в день, и на площади Революции проливался такой поток крови, что пришлось выкопать для его стока яму глубиной в три фута. Яма прикрыта была досками. Ребенок восьми или десяти лет шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в ужасную яму и утонул. Конечно, я не говорил Соланж, чем я бывал занят в те дни, когда не вижусь с ней. К тому же я должен признаться, что сам вначале чувствовал отвращение к этим человеческим останкам. Я боялся умножить своими опытами страдания жертв после казни. Но я убеждал себя, что исследования, которым я предавался, делаются для блага всего общества, и если мне удается внушить мое убеждение собранию законодателей, то это поведет к уничтожению смертной казни. По мере того, как опыты доставляли тот или другой результат, я заносил их в особые записи. Через два месяца я произвел над продолжением жизненности после казни все опыты, какие только можно было произвести. Я решил производить опыты и дальше с помощью гальванизма и электричества. Мне предоставили на кладбище Кламар все головы и трупы казненных. Для меня устроили лабораторию в часовне на углу кладбища. Вы знаете, что после того, как изгнали королей из дворцов, изгнали Бога из церквей. У меня была электрическая машина и два или три инструмента, которые назывались возбудителями. В пять часов появлялось похоронное шествие. Трупы бросались как попало на телегу, головы - в мешок. Я брал наугад одну или две головы и один или два трупа: остальное бросали в общую яму. На другой день головы и трупы, над которыми я производил опыты, присоединялись к останкам прошлого дня. Почти всегда брат помогал мне во время моих опытов. Несмотря на близкое соприкосновение со смертью, любовь моя к Соланж росла с каждым днем. Со своей стороны бедное дитя полюбило меня всеми силами души. Очень часто я мечтал сделать ее своей женой, весьма часто мы говорили о счастье этого брака, но для того, чтобы стать моей женой, Соланж должна была объявить свое имя, а имя эмигранта, аристократа, изгнанника носило в себе смерть. Отец несколько раз писал ей и просил ускорить отъезд. Она сообщила ему о нашей любви. Она просила его согласия на наш брак, он дал его; все шло хорошо с этой стороны. Среди ужасных процессов, однако, один процесс, самый ужасный из всех, нас особенно опечалил. Это был процесс Марии Антуанетты. Процесс начался 4 октября и продвигался быстро; 14 октября Мария Антуанетта предстала перед революционным трибуналом; 16-го в четыре часа утра состоялся приговор; в тот же день в одиннадцать часов она взошла на эшафот. Утром я получил письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии провести такой день без меня. Я пришел в два часа в нашу маленькую квартиру на улице Таран и застал Соланж всю в слезах. Я сам был глубоко огорчен этой казнью. Королева была добра ко мне в моей молодости, и я хранил теплые воспоминания о ее доброте. О, я всегда буду помнить этот день! Это было в среду, в Париже царила не только печаль, но и ужас. Я чувствовал странный упадок духа, меня как бы томило предчувствие большого несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях; у меня не хватало для нее слов утешения, так как и в моем сердце не было утешения. Мы провели, как всегда, ночь. Наша ночь была еще печальнее дня. Помню, что до двух часов утра в квартире над нами выла запертая там собака. Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел и унес с собой ключ, его арестовали на улице, повели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре - казнили. Надо было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра. Пансион ее находился около Ботанического сада. Мне не хотелось отпускать ее. Ей не хотелось расставаться со мной. Но пребывание в течение двух дней вне дома могло бы вызвать расспросы, очень опасные в то время для Соланж. Я окликнул экипаж и проводил ее до угла Фоссе-сен-Бернард. Я вышел из экипажа, она поехала дальше. Всю дорогу мы были в объятиях друг друга, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и текли до самых губ, а горечь их смешивалась со сладостью наших поцелуев. Я вышел из экипажа, но вместо того, чтобы отправиться, куда мне было нужно, стоял на месте и смотрел вслед лошадям, уносившим ее. Через двадцать шагов экипаж остановился. Соланж высунула голову из окошка, как бы чувствуя, что я еще не ушел. Я подбежал к ней. Я вошел в экипаж и запер окна. Я сжал ее в моих объятиях еще раз. На башне Сен-Этиен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, запечатлел тройной поцелуй на ее губах и, соскочив с экипажа, удалился почти бегом. Мне показалось, что Соланж звала меня, но ее слезы, ее волнение могли обратить на себя внимание, и я проявил роковое мужество и не обернулся. Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в сочинении писем Соланж; вечером я отправил ей целый том писем. Я только что опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее. Ее очень бранили; ее забросали вопросами, ей угрожали лишением отпуска. Первый отпуск ее должен был быть в следующее воскресенье. Соланж клялась, что в любом случае, даже если ей придется поссориться с начальницей пансиона, она увидится со мной в этот день. Я клялся также в этом. Мне казалось, что если я не буду видеть ее целую неделю, а это случится, если ее лишат первого отпуска, я сойду с ума. К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое передано было ей по возвращении в пансион, было предварительно распечатано. Я провел плохую ночь и еще худший следовавший за ней день. Я нашел по обыкновению письмо Соланж, и так как это был день моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар. Брата не было дома, и я пошел один. Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем, тем бурным, холодным потоком дождя, который предвещает зиму. В продолжение всей дороги я слышал, как глашатаи выкрикивали хриплым голосом обширный список осужденных в тот день; тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня не будет недостатка в объектах моей вечерней работы. Дни были коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно. Вид кладбища, большие, свежие могилы, редкие деревья, трещавшие от ветра, как скелет, - все было мрачно и отвратительно! Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. Но с каждым днем земля, покрытая травой, уменьшалась в размерах. Среди всей этой вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвидели большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно. Я машинально подошел к ней. На дне была вода. Бедные, холодные, обнаженные трупы - их бросят в эту воду, холодную, как и они! Когда я подошел к яме, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня стали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к моей лаборатории. Это была, как я уже сказал, старая часовня. Я искал глазами, почему я искал, не знаю, я искал, не осталось ли на стене или там, где был алтарь, следов культа; на стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не было. Там, где была когда-то дарохранительница, то есть Бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто. Я зажег свечу. Я поставил ее на мой стол для опытов, весь заставленный инструментами странной формы, которые изобретены были мной. Я сел, предавшись размышлениям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой; которую накануне, когда ее везли на тележке на эшафот, толпа сопровождала своими проклятиями, и которая теперь, в этот час, после того, как голову ее отделили от туловища, покоится в гробу бедных. Она, спавшая среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. А пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветках деревьев, в стеблях травы. К этому шуму присоединился раскат мрачного грома; только гром этот гремел не в облаках, а пронесся над землей, которая задрожала. То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар. Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струилась вода, внесли мешок. Один из них был Легро, которого я посетил в тюрьме, другой был могильщик. - Вот, господин Ледрю, - сказал помощник палача, - к вашим услугам. Вам нечего торопиться сегодня вечером. Мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе. И с отвратительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, налево передо мной, возле прежнего алтаря. Затем они ушли и не заперли дверь, которая стала хлопать. От ворвавшегося ветра пламя свечи дрожало. Свеча горела тускло и понемногу гасла, отекая около черного фитиля. Я слышал, как они отпрягли лошадей, заперли кладбище и уехали, бросив полную трупов телегу. Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало; я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но вой ветра, шум этого дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, - все это наводило на меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему телу, начиная от корней волос. Вдруг мне показалось, что я услышал тихий и умоляющий голос, мне показалось, что голос этот в самой часовне произносил мое имя - Альберт. Я вздрогнул. Альберт! Одно только лицо не свете называло меня так. Мои испуганные глаза медленно оглядели часовню. Хотя она была мала, но свеча моя недостаточно освещала ее стены. Я увидел в углу мешок. Окровавленный холст и выпуклость указывали на зловещее его содержимое. В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще слабее и еще жалостливее, повторил мое имя: - Альберт! Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос раздавался из мешка. Я стал ощупывать себя, не понимая, во сне ли я или наяву; затем, застыв и как бы окаменев, с протянутыми руками я пошел к мешку и погрузил в него одну руку. Мне показалось, что теплые еще губы коснулись моей руки. Я дошел до той грани ужаса, когда самый ужас придает нам храбрость. Я взял эту голову и, подойдя к моему креслу, в которое я упал, положил голову на стол. О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, это голова была головой Соланж! Мне казалось, что я сошел с ума. Я прокричал три раза: - Соланж! Соланж! Соланж! При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня; с них скатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, глаза закрылись, чтобы больше уже никогда не открыться. Я вскочил безумный, бешеный, негодующий. Я хотел бежать, но зацепился полой одежды за стол. Стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за ней. И вот, когда я лежал на земле, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам к моей; губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело; я испустил стон и потерял сознание. На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал. Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, в тот же день приговорили ее к смерти, и в тот же день она была казнена. Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, то были губы, глаза, голова Соланж. - Вы знаете, Ленуар, - продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, - что я тогда едва не умер. Глава восьмая КОШКА И СКЕЛЕТ Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление. Никто из нас, даже доктор, не подумал изменить настроение. Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь знаком согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и один лишь вздох обнаруживал, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести их когда-либо, если вздумается воспользоваться ими для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное слишком соответствовало их взглядам, чтобы они пытались возразить против него. Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее молчание, сказал: - Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке? - Я не объясняю его себе, - сказал Ледрю, - я только его рассказываю, вот и все. - Да, как вы его объясняете? - спросил доктор. - Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы не можете допустить, чтобы отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать? - Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, - сказал Ледрю, - то не заболел бы после этого события страшной болезнью. - Но все-таки, доктор, - сказал Ленуар, - как это вы объясняете себе? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю; его болезнь также материальный факт. - Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не больше, как галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают наши чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них условий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают чувства; кажется, что слышат, и слышат; кажется, что видят, и видят. Холод, дрожь, мрак расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация - это моментальное умопомешательство. О ней остается воспоминание уже тогда, когда она исчезла. - А если галлюцинация не исчезает? - спросил аббат Мулль. - Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают. - Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни? - Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни. Между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию. - И он вам рассказал?.. - Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие. - И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? - спросил аббат Мулль. - Конечно. - А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором? - Без сомнения. - Ну, доктор, расскажите, расскажите! - Рассказать? - Ну конечно! - закричали все. - Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского факультета и имел поэтому связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге. В числе этих лиц был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя. Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими ответами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать. Но однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал: - Ну, хорошо, действительно, я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении. - Как! В вашем воображении? - Да, я схожу с ума. - Вы сходите с ума! Но в чем дело, скажите, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос у вас спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный. - И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его. - Но в чем же состоит ваше сумасшествие? - Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу. - Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля. - Помните вы, - сказал судья, - последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор? - Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен. - Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания... Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, очень извиняясь за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения о следующем: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем. Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете с парой пистолетов на моем письменном столе. Пробило шесть на часах моего камина. Весь день я занят был мыслью об этом предупреждении палача. Но вот пробил последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыканья неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую кошку огненно-черного цвета. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем. Я ничего не ел. Я позвонил. Явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри; я пошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, но мы напрасно ее всюду искали, она исчезла. Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, наступил опять день, прошел день, пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собой и увидел ту же кошку. На этот раз она вспрыгнула мне на колени. - Я не питаю никаких антипатий к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она спрыгнула на землю, как сейчас же снова вспрыгнула ко мне. Я ее оттолкнул, но так же бесполезно, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мной шаг за шагом. Раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как и накануне. Слуга вошел. Кошка исчезла под кроватью, мы искали ее там напрасно; проскользнув под кровать, она исчезла. Я вышел вечером. Я был у двух или трех друзей, потом вернулся домой. У меня не было свечи, я шел тихонько по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены. Я услышал свое имя и стал прислушиваться к тому, что он говорил, и тогда я услышал, как он рассказывал все, что произошло накануне и в тот день, но только прибавил: - Вероятно, наш барин сходит с ума. Никакой кошки черной и огненной не было в комнате, это так же верно, как и то, что ее нет и у меня. Слова эти меня испугали. Одно из двух: или видение было реальное, или оно было обманчивое; если оно - реальное, то я нахожусь под давлением сверхъестественного факта, если оно ложное, если я вижу то, что не существует, как говорит мой слуга, то я схожу с ума. Вы можете угадать, мой милый доктор, с каким нетерпением, смешанным со страхом, я ждал шести часов. На другой день под предлогом уборки я удержал слугу; когда пробило шесть часов, он был в моем кабинете. При последнем ударе часов я услышал шорох и увидел мою кошку. Она села рядом со мной. Сначала я сидел молча, рассчитывая, что слуга увидит кошку и первый о ней заговорит. Но он ходил взад и вперед по комнате и, по-видимому, ничего не видел. Я воспользовался тем моментом, когда он был в таком положении, что для исполнения моего приказания, он должен был почти наступить на кошку. - Поставьте звонок на мой стол, Джон, - сказал я. Он находился у изголовья моей кровати, звонок находился на камине. Чтобы пройти от изголовья моей кровати к камину, он должен был неизбежно наступить на нее. Он пошел, но в тот момент, когда его нога занеслась над кошкой, та прыгнула мне на колени. Джон не видел ее или, по крайней мере, мне казалось, что он не видит ее. Признаюсь, что холодный пот выступил у меня на лбу, и услышанные мной накануне слова: "Вероятно, господин сошел с ума!" пришли мне на память во всем их ужасном значении. - Джон, - сказал я, - вы ничего не видите у меня на коленях? Джон посмотрел на меня. Потом с видом человека, принявшего определенное решение, сказал: - Да, сударь, - сказал он, - я вижу кошку. Я вздохнул. Я взял кошку и сказал ему: - В таком случае возьмите ее и выбросите, пожалуйста. Он протянул руки к моим рукам, я подал ему животное; затем он по моему знаку вышел. Я немного успокоился. В течение десяти минут я с некоторым беспокойством оглядывался кругом, но, не замечая ничего похожего на животное, решил посмотреть, что Джон сделал с кошкой. Я вышел из комнаты, чтобы расспросить его об этом. Перейдя порог гостиной, я услышал хохот из уборной моей жены. Я подошел тихонько на цыпочках и услышал голос Джона: - Милая моя, - говорил он горничной, - господин не сходит с ума, нет, а уже сошел. Его сумасшествие состоит в том, что он видит черную кошку. Сегодня вечером он спросил меня, вижу ли я кошку у него на коленях? - А ты что ответил? - спросила горничная. - Черт побери! Я ответил, что вижу ее, - сказал Джон. - Бедняга, я не хотел противоречить, и вот угадай, что он сделал? - А как я могу угадать. - Ну вот! Он взял воображаемую кошку с колен и положил мне на руки и сказал: "Унеси, унеси!", и я ловко унес кошку: он остался доволен. - Но раз ты унес кошку, то, значит, она существовала? - Какая там кошка! Кошка существовала только в его воображении. Зачем бы ему говорить правду? Он бы меня выгнал. Ну нет! Мне здесь хорошо, я остаюсь. Он мне платит двадцать пять фунтов, чтобы я видел кошку, я ее вижу. Пусть даст тридцать, я увижу и двух! У меня не хватило мужества дальше слушать. Я вздохнул и вошел в мою комнату. Моя комната была пуста. На другой день в шесть часов, по обыкновению, кошка оказалась около меня и исчезла днем на другой день. - Что же вам сказать, мой друг, - продолжал больной. - В течение месяца видение появлялось каждый вечер, я привык к нему; на тридцатый день после казни пробило шесть часов, а кошка не явилась. Я думал, что избавился от нее, и от радости не спал. Все утро я волновался и не мог дождаться рокового часа. Я не сводил глаз с часов от пяти до шести. Я следил, как стрелка продвигалась с минуты на минуту. Наконец, стрелка дошла до XII; раздался бой часов; раздался один удар, два, три, четыре, пять и, наконец, шесть... На шестом ударе дверь отворилась, - сказал несчастный, - и вошел курьер в ливрее, как будто он находился на службе у лорда-лейтенанта Шотландии. Первая мысль, пришедшая мне в голову, была, что лорд-лейтенант прислал мне письмо, и я протянул руку к незнакомцу. Но он не обратил никакого внимания на мой жест, он стал за моим зеркалом. Мне не надо было оборачиваться, чтобы его видеть: против меня было зеркало, и в этом зеркале я видел его. Я встал и прошелся, он шел за мной в нескольких шагах от меня. Я подошел к столу и позвонил. Вошел слуга, он не видел курьера, как не видел кошки. Я отослал его, остался со странной особой и мог свободно рассмотреть ее. Он был в придворном платье, волосы в сетке, со шпагой, жилет с шитьем и шляпа под мышкой. В десять часов я лег спать. Он, со своей стороны, чтобы лучше провести ночь, уселся в кресло напротив моей кровати. Я повернулся к стене, но так как я не мог уснуть, то два или три раза поворачивался к свету ночника. Курьер также не спал. Наконец, первые лучи дня прорвались в комнату через щели жалюзи. Я повернулся в последний раз к человеку: он исчез, кресло было пусто. К вечеру я освободился от моего видения. Вечером было собрание у главного церковного комиссара. Под предлогом необходимости приготовить мне мой выходной костюм, я в шесть часов без пяти минут позвал слугу и попросил запереть на засов дверь. Он исполнил это. При последнем ударе шести часов я устремил взор на дверь: дверь открылась, курьер вошел. Я направился сейчас же к двери: она была заперта; засовы, казалось, не были выдвинуты из скобки. Я обернулся: курьер стоял за моим креслом, а Джон ходил взад и вперед по комнате, ничего не замечая. Очевидно, он не видел человека, как раньше не видел животного. Я оделся. И тогда произошло нечто странное: с необычной предупредительностью мой новый служащий помогал Джону во всем, что тот делал, а Джон ничего не замечал. Так, например, Джон держал мое платье за воротник, а привидение держало его за полы; Джон подавал штаны за пояс, а привидение поддерживало их внизу. Никогда у меня еще не было более услужливого слуги. Наступил час отъезда. И тогда, вместо того чтобы следовать за мной, курьер пошел вперед, проскользнул в дверь моей комнаты, спустился по лестнице, стал со шляпой под мышкой за Джоном, который отворял дверцу кареты, и, когда Джон ее запер и сел на запятки, он сел на козлы с кучером, и тот подвинулся направо, чтобы дать ему место. Карета остановилась у дверей главного церковного комиссара. Джон открыл дверцу, но призрак уже был на своем посту за ним. Едва я вышел, призрак протиснулся вперед, проскользнул среди толпы слуг, теснящихся у главного входа, и оглядывался, иду ли я за ним. Тогда мне захотелось проделать над кучером тот же опыт, который я проделал над Джоном. - Патрик, - спросил я его, - что это за человек сидел около вас? - Какой человек, ваша милость? - спросил кучер. - Человек, который сидел на ваших козлах? Патрик вытаращил глаза, оглядываясь вокруг себя. - Ну, хорошо, - сказал я, - я ошибся. Курьер остановился на лестнице и поджидал меня. Как только он увидел, что я опять двинулся, он также двинулся и пошел впереди меня, как бы для того, чтобы доложить обо мне в приемной зале, а затем, когда я вошел, он занял в передней подобающее место. Никто не видел его, это привидение, как не видели его ни Джон, ни Патрик. Теперь мой страх перешел в ужас; я понял, что я действительно схожу с ума. С этого вечера стали замечать перемену во мне. Все меня спрашивали, чем я озабочен; в числе других и вы. Я опять нашел мое привидение в передней. Как и при моем приезде, так и теперь, при отъезде он бросился вперед, сел на козлы, вернулся со мной домой, пошел за мной в мою комнату, сел в кресло, в котором сидел накануне. Тогда я захотел убедиться, было ли что-либо реальное, осязаемое в этом привидении. Я употребил большое усилие над собой и, пятясь задом, сел в кресло. Я ничего не почувствовал, но увидел в зеркале, что привидение стоит за мной. Как и накануне, я лег, но только в час. Как только я лег в постель, я увидел привидение в моем кресле. На другой день днем оно исчезло. Видение это продолжалось месяц. По истечении месяца оно изменило свои привычки и не явилось. На этот раз я уже не верил, как в первый раз, в полное его исчезновение, а ждал страшного превращения, и вместо того, чтобы наслаждаться уединением, ждал с трепетом следующего дня. На другой день при последнем ударе шести часов я у слышал легкий шелест у занавески моей кровати и в том месте, где занавеси скрещивались в проходе у стены, увидел скелет. На этот раз, вы поймете, мой друг, что я могу так выразиться, я увидел живой образ смерти. Скелет стоял там неподвижно и глядел на меня впадинами своих глаз. Я встал, несколько раз обошел комнату; голова скелета следила за всеми моими движениями. Глаза ни на минуту не оставляли меня; туловище оставалось неподвижным. Эту ночь я не решался лечь спать. Я спал или, скорее, с закрытыми глазами сидел в кресле, в котором, обыкновенно, сидело привидение, об отсутствии которого я теперь печально жалел. Днем скелет исчез. Я велел Джону переставить кровать и опустил занавеси. При последнем бое шести часов я услышал шелест, занавеси заколебались; затем я увидел конечности костлявых рук, раздвинувших занавеси, и в раздвинутых занавесях скелет занял место, на котором он стоял накануне. На этот раз у меня хватило мужества лечь спать. Голова, которая, как и накануне, следила за моими движениями, нагнулась надо мной, глаза, которые накануне ни на минуту не теряли меня из виду, устремились на меня. Вы поймете, какую ночь я провел! И вот, мой дорогой доктор, я провожу уже двадцать таких ночей. Теперь вы знаете, что со мной. Что же, вы возьметесь меня еще лечить? - Я по крайней мере, попытаюсь, - ответил доктор. - Каким образом? Позвольте узнать. - Я уверен, что привидение, которое вы видите, существует только в вашем воображении. - Что мне за дело, существует ли оно или нет, раз я его вижу. - Вы хотите, чтобы и я его увидел, а? - Конечно, очень даже хочу. - Когда же? - Как можно скорее. Завтра. - Хорошо, завтра... Итак, мужайтесь! Больной печально улыбнулся. На другой день в семь часов утра доктор вошел в комнату своего друга. - Ну как? - спросил он. - А скелет? - Скелет исчез, - ответил тот слабым голосом. - Ну прекрасно! Мы устроим так, чтобы он не являлся сегодня вечером. - Устройте. - Вы говорите, скелет появляется при последнем ударе шести часов? - Непременно. - Прежде всего остановим часы. - Он остановил маятник. - Что вы хотите сделать? - Я хочу отнять у вас возможность определять время. - Хорошо. - Теперь мы опустим шторы и закроем занавеси окон. - А это зачем? - Все с той же целью, чтобы вы не могли себе отдавать отчета о ходе времени. - Хорошо. Шторы были спущены, занавеси закрыты. Зажгли свечи. - Пусть завтрак и обед для нас будут всегда готовы. - Джон, - сказал доктор, - мы не хотим есть в определенные часы, вы подадите, когда я вас позову. - Слышите, Джон? - сказал больной. - Да, сударь. - Затем дайте нам карты, шашки, домино и уходите. Доктор принялся, как мог, развлекать больного, болтать, играл с ним, а когда проголодался, позвонил. Джон, который знал, зачем звонили, принес завтрак. После завтрака начали партию, которая прервана была новым звонком доктора. Джон принес обед. Они ели, пили, выпили кофе и опять стали играть. Так вдвоем они провели день, который тянулся долго. Доктор думал, что он приблизительно определил в своем уме время и что роковой час уже прошел. - Итак, - сказал он, вставая, - победа! - Как победа? - спросил больной. - Конечно, теперь, по крайней мере, восемь или девять часов, и скелет не явился. - Посмотрите на ваши часы, доктор, они единственные в доме. Если час прошел, тогда и я, пожалуй, закричу: победа! Доктор посмотрел на часы и промолчал. - Вы ошиблись, не правда ли, доктор? - сказал больной. - Ровно шесть часов. - Да, и что же? - И что же? Вот входит скелет. И больной с глубоким вздохом откинулся назад. Доктор посмотрел во все стороны. - Но где вы его видите? - спросил он. - На его обычном месте, в проходе кровати, между занавесями. Доктор встал, подошел к кровати и занял среди занавесей то место, которое должен был занимать скелет. - А теперь вы все еще его видите? - Я не вижу нижней части туловища, вы закрываете его вашим телом, но я вижу череп. - Где? - Над вашим правым плечом. У вас как бы две головы: живая и мертвая. Несмотря на все свое неверие, доктор вздрогнул. Он обернулся, но ничего не увидел. - Мой друг, - сказал он с грустью больному, - если вам надо сделать распоряжение по части завещания, сделайте. И он вышел. Девять дней спустя Джон, войдя в комнату своего хозяина, нашел его мертвым. Прошло ровно три месяца со времени казни разбойника. Глава девятая КОРОЛЕВСКАЯ УСЫПАЛЬНИЦА В СЕН-ДЕНИ - Ну и что же это все доказывает, доктор? - спросил Ледрю. - Это доказывает, что органы, передающие мозгу впечатления, которые они воспринимают, вследствие некоторых причин расстраиваются и являются, таким образом, как бы плохим зеркалом для мозга, и тогда мы видим предметы и слышим звуки, которые не существуют. Вот и все. - Однако, - сказал кавалер Ленуар с робостью доверчивого ученого, - случается же, что некоторые предметы оставляют след, что некоторые предсказания сбываются. Как вы объясните, доктор, тот факт, что удары, нанесенные привидением, оставляли синяки на том, кто им подвергался? Как вы объясните, что привидение могло за десять, двадцать, тридцать лет вперед предсказать будущее? То, что не существует, или предсказать то, что должно случиться? - А, - сказал доктор, - вы имеете в виду видение шведского короля? - Нет, я хочу сказать о том привидении, которое я сам видел. - Вы? - Да, я. - Где же? - В Сен-Дени. - Когда это было? - В 1794 году, во время осквернения гробниц. - О да, послушайте-ка, доктор, - сказал Ледрю. - Что? Что вы видели? Расскажите! - Извольте. В 1793 году я назначен был директором музея французских памятников и в качестве такового присутствовал при раскопках могил в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. По прошествии сорока лет я могу рассказать вам о странных событиях, которыми ознаменовалась эта история. Ненависть, которую удалось внушить народу к королю Людовику XVI и которая не утихала и после эшафота 21 января, теперь перенесена была на королей его рода: решили преследовать монархию до самого ее источника, монархов вплоть до их могил, решили рассеять по ветру прах шестидесяти королей. Может быть, хотели убедиться, сохранились ли те великие сокровища, которые закрыты были в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили. Народ устремился в Сен-Дени. 6 и 8 августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу - историю двенадцати веков. Тогда правительство решило воспользоваться этим беспорядком, обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которой нанесен был удар в лице Людовика XVI, последнего ее представителя. Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей. Дело шло к тому, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии. Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее... Но никогда не могут изменить прошедшего. На кладбище приготовлена была обширная могила по образцу могил для бедных. В эту яму, выложенную известью, должны были бросить, как на живодерню, кости тех, кто сделал из Франции первую в мире нацию, начиная с Дагобера до Людовика XV. Этим путем дано было удовлетворение народу: особенно же удовольствие доставлено было законодателям, адвокатам, завистливым журналистам, хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев - ночных птиц не выносят никакого света. Гордость тех, кто не может ничего создать, сводится к разрушению. Я назначен был инспектором раскопок. Этим путем я получил возможность спасти много драгоценных вещей. Я принял назначение. В субботу 12 октября, когда состоялся процесс королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и вытащил гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет. Что касается статуи его на Новом мосту, образцового произведения Жана де Болон и его ученика, то ее перечеканили в монеты. Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его вынули первым из могилы в хорошо сохранившемся саване, волнение было необычайное, и под сводами церкви чуть не раздался популярный во Франции возглас: "Да здравствует Генрих IV". Когда я увидел эти знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него. Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные штаны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки. Его красивые с проседью волосы лежали еще ореолом вокруг головы, его седая борода доходила еще до груди. Тогда началась бесконечная процессия, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, другие целовали край его мантии, некоторые ставили детей на колени и тихо шептали: - Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа - его несчастье. Процессия эта продолжалась в субботу 12 октября, в воскресенье 13-го и в понедельник 14-го. В понедельник, после обеда рабочих, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Первый труп, увидевший свет после Генриха IV, был его сын, Людовик XIII. Он хорошо сохранился, и хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам. Затем следовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов; но он был черен, как чернила. Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV; Анны Австрийской, жены Людовика XIII; Марии Терезии, жены Людовика XIV, и великого дофина. Все эти тела разложились, а дофин от гниения превратился в жидкость. Во вторник 15 октября выкапывание трупов продолжалось. Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом безмерном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб - короля Людовика XV. По древнему обычному церемониалу Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его взяли, унесли и открыли у могилы на кладбище. Сначала тело, вынутое из свинцового гроба, хорошо обернутое в холст и повязки, казалось целым и сохранившимся, но когда его вынули, оно оказалось сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов курительного порошка, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, высыпанные на известковое дно, покрыли сверху известью. Я остался последним, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг я услышал сильный шум в церкви. Я быстро вошел туда и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей в то время, как женщины показывали ему кулаки и грозили. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище - на казнь Марии Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом пролившейся крови, он вернулся в Сен-Дени и подойдя к Генриху IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу даже поклонниками, обратился к нему с такими словами. - По какому праву остаешься здесь ты, когда обезглавливают королей на площади Революции? И в ту же минуту, схватив левой рукой бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину королевскому трупу. С сухим треском, подобным треску брошенного мешка с костями, труп упал на землю. Со всех сторон поднялся страшный крик. Можно было еще осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом покровительстве, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок. - Дети мои, - сказал я рабочим, - бросьте этого несчастного; тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у Бога для него наказания. Затем, отобрав у него бороду, которую он оторвал от трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил ему, что он больше не принадлежит к той партии рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений Генриху IV, я велел отнести его в общую могилу, но и там труп был встречен с почестями. Его не бросили, как других, в общую кучу, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу; затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью. День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью не проникли в церковь для новых изуверств или для новых краж; сторож этот спал днем и сторожил с семи вечера до семи часов утра. Ночь он проводил на часах, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, или присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн. Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушение придавало этому отпечатку еще более мрачный характер. Могилы были открыты, и плиты прислонены к стенам. Разбитые статуи валялись на полу церкви; там и сям раскрытые гробы вернули своих мертвецов, которые думали встать из них лишь в день страшного суда. Все это давало пищу для размышлений для сильного ума, слабый же ум наполняло ужасом. К счастью, сторож не отличался умом вовсе. Это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному целому предмету в разрушенной церкви. В тот момент, когда пробила полночь и когда еще дрожал последний удар часов в глубине мрачной церкви, он услышал сильные крики со стороны кладбища. То были крики о помощи. Когда первый момент изумления прошел, он взял лом и подошел к двери, соединявшей церковь с кладбищем, но когда он открыл дверь и отчетливо заметил, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер дверь и побежал будить меня в гостиницу, в которой я жил. Я не хотел сначала верить, что крики о помощи могут исходить из королевской могилы, но так как я жил против церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы пришли туда и заперли за собой дверь, то услышали жалобные крики более отчетливо. К тому же определить, откуда раздаются эти звуки, было легко, поскольку дверь кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась за ним. Итак, эти стоны шли действительно с кладбища. Мы зажгли два факела и направились к двери. Но пока мы подходили к ней, сквозной ветер, дувший снаружи внутрь, задувал их. Я понял, что тут нам с нашими факелами будет не пройти, а раз мы будем на кладбище, то нам не придется уже больше сражаться с ветром. Кроме факелов я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши потухли, но фонарь горел. Мы прошли пролив и, очутившись на кладбище, зажгли факелы, и ветер пощадил их. По мере того как мы продвигались, стоны замирали и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем замерли. Мы встряхнули наши факелы и осветили огромное отверстие, и среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это что-то походило на человека. - Что с вами и что вам надо? - спросил я у этой тени. - Увы! - прошептала тень. - Я тот несчастный рабочий, который дал пощечину Генриху IV. - Но как ты сюда попал? - спросил я. - Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем вы все узнаете. С того момента, когда страж мертвецов убедился, что имеет дело с живым, овладевший было им ужас исчез. Он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве кладбища, держал ее и ждал моего приказания. Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезать. Он дотащился до основания лестницы, но когда хотел встать и взобраться на ступеньки, то заметил, что у него сломаны одна нога и одна рука. Мы бросили ему веревку с глухой петлей; он завязал веревку под мышками. Другой конец веревки остался у меня; сторож спустился на несколько ступенек, и, благодаря двойной опоре, нам удалось вытащить живого из общества мертвецов. Едва только мы вытащили его из ямы, как он потерял сознание. Мы поднесли его к костру, положили на солому, а я послал сторожа за хирургом. Раньше, чем раненый пришел в сознание, сторож явился с доктором, и спасенный открыл глаза только во время операции. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга, и так как я хотел узнать, по какой странной случайности рабочий очутился в королевской могиле, то отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после треволнений этой ночи, а я остался один с рабочим. Я присел на камень подле соломы, на которой он лежал против костра; дрожащее пламя последнего слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное погружено было в глубокий мрак, который казался тем глубже, чем освещеннее была наша сторона. Я расспросил тогда раненого, и вот что он мне рассказал. То, что я прогнал его, не огорчило его вовсе. У него были деньги в кармане, и он знал, что пока есть деньги, он не будет ни в чем нуждаться. Поэтому он отправился в кабак. Там он стал распивать бутылку, но на третьем стакане вошел хозяин. - Ты уже закончил? - спросил он. - А что? - ответил рабочий. - Я вот слышал, что это ты дал пощечину Генриху IV. - Ну так и что? Да, это я! - дерзко сказал рабочий. - Что же из того? - Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты, который накличет проклятие на мой дом. - На твой дом? Твой дом - дом для всех; и раз я плачу, я у себя. - Да, но ты не заплатишь! - А почему? - Потому что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже будешь не у себя, а у меня, и так как ты будешь у меня, то я буду иметь право вышвырнуть тебя за дверь. - Да, если ты сильнее меня. - Если я не сильнее тебя, я позову своих молодцов. - А ну-ка позови, посмотрим! Хозяин позвал. На его зов прибежали уже заранее приготовленные молодцы с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он и не прочь был протестовать. Он вышел, бродил некоторое время по городу и в час обеда зашел в трактир, в котором обыкновенно обедали рабочие. Он съел суп, когда вошли рабочие, окончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, позвали хозяина и объявили ему, что если этот человек будет у него обедать, они уйдут от него все, от первого до последнего. Трактирщик спросил, что сделал этот человек, чем заслужил такое всеобщее осуждение. Ему рассказали, что это - тот человек, который дал пощечину Генриху IV. - Если так, то убирайся отсюда! - сказал трактирщик, подойдя к нему. - И пусть все, что ты съел, будет для тебя отравой! У трактирщика сопротивляться было еще бесполезнее, чем у хозяина кабака. Проклятый всеми рабочий встал, грозя своим товарищам, которые отошли от него не из боязни угроз, которые он произносил, а из-за чувства отвращения к нему. Со злобой в душе он вышел, пробродил час по улицам Сен-Дени, богохульствуя и проклиная всех. В десять часов он отправился на свою квартиру. Сверх обыкновения двери дома были заперты. Он постучал. Привратник появился у окна. Так как ночь была темная, то он не мог узнать стучавшего. - Кто ты? - спросил он. Рабочий назвал себя. - А! - сказал привратник. - Это ты дал пощечину Генриху IV? Подожди! - Что? Чего мне ждать? - нетерпеливо сказал рабочий. В это время к его ногам полетел узел. - Что это такое? - спросил рабочий. - Это все твое имущество. - Как! Все мое имущество? - Да, иди спать, куда хочешь. Я не хочу, чтобы мой дом обрушился на мою голову. Взбешенный рабочий схватил камень и швырнул им в дверь. - Подожди же, - сказал привратник, - я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим. Рабочий понял, что тут ничего хорошего ему не дождаться. Он ушел и, увидя в ста шагах открытую дверь, вошел под навес. Под навесом лежала солома, он лег на солому и заснул. В три четверти двенадцатого ему показалось, что кто-то его тронул за плечо. Он проснулся и увидел белую фигуру, похожую на женщину, которая делала ему знак следовать за ней. Он принял ее за одну из тех несчастных, которые всегда готовы предлагать убежище и себя тем, у кого есть чем заплатить, а так как уплатить за кровать и наслаждение ему было чем, и он предпочитал провести лучше ночь на кровати, чем валяться под навесом на соломе, то он встал и пошел за женщиной. Она шла некоторое время вдоль домов по левой стороне Большой улицы, перешла на другую сторону, повернула в переулок направо, продолжая делать знаки рабочему следовать за ней. Привыкший к таким ночным похождениям и знавший переулки, в которых, обыкновенно, живут этого сорта женщины, рабочий беспрекословно шел за ней и вошел в переулок. Переулок упирался в поле. Рабочий думал, что женщина живет в уединенном доме, и продолжал следовать за ней. Через сто шагов они перебрались через пролом в стене. Тут он поднял глаза и увидел перед собой старое аббатство Сен-Дени, исполинскую колокольню и слабо освещенные пламенем костра, возле которого бодрствовал сторож, окна. Он искал глазами женщину. Она исчезла. Он был на кладбище. Он хотел вернуться через тот же пролом, но ему показалось, что там сидит мрачное и угрожающее привидение Генриха IV. Привидение сделало шаг вперед, рабочий попятился на шаг назад. На четвертом или пятом шаге он оступился и упал навзничь в яму. И тогда ему показалось, что его окружили все короли, предшественники и потомки Генриха IV. Ему казалось, что они подняли над ним свои скипетры и жезлы правосудия, восклицая: "Горе святотатцу!" И тогда, по мере прикосновения этих жезлов правосудия и скипетров, тяжелых, как свинец, и горячих, как огонь, он почувствовал, как хрустят и ломаются его кости. В это-то время пробила полночь, и сторож услышал стоны. Я сделал все, что мог, чтобы успокоить несчастного. Но он сошел с ума, а после трехдневного бреда умер с криком: "Пощадите!". - Извините, - сказал доктор, - я не совсем понимаю вывода из вашего рассказа. Происшествие с вашим рабочим показывает, что он, переполненный всем случившимся с ним в течение дня, бродил ночью, отчасти в состоянии бодрствования, отчасти в состоянии сомнамбулизма. Во время своего блуждания он зашел на кладбище, и, смотря вверх, вместо того, чтобы смотреть под ноги, он упал в яму, где, вполне естественно, он при падении сломал себе руку и ногу. Вы ведь говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни малейшего предсказания. - Подождите, доктор - сказал кавалер. - История, которую я рассказал и которая, вы совершенно правы, не больше, чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну. Это предсказание таково: 20 января 1794 года после уничтожения гробницы Франциска I открыли гроб графини Фландрской, дочери Филиппа Длинного. То были последние гробницы, которые надо было осмотреть: все склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму. Последняя гробница была неизвестно чья. То была, вероятно, гробница кардинала Ретца, которого, говорят, похоронили в Сен-Дени. Закрыли почти все склепы: склеп Валуа, склеп Каролингов; оставалось закрыть на следующий день склеп Бурбонов. Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, в которой уже нечего было больше сторожить. Он получил разрешение спать и воспользовался им. В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он проснулся, протер глаза, повернул голову к клиросу, то есть туда, откуда слышалось пение. Тут он с удивлением увидел, что места на клиросе заняты монахами Сен-Дени; он увидел, что архиепископ служил у алтаря; он увидел, что катафалк освещен горящими свечами, а на катафалке лежит покров из золотой парчи, покрывающий, обыкновенно, только тела королей. Когда он проснулся, обедня кончалась, и начиналась похоронная служба. Скипетр, корона и жезл правосудия, положенные на красную бархатную подушку, переданы были герольдам, те передали их трем принцам. Скоро подошли, скорее скользя, чем шагая, и не издавая никакого шума, который могло бы подхватить малейшее эхо зала, придворные, которые приняли тело и отнесли его в склеп Бурбонов, который один был открыт, между тем как все другие были закрыты. Тогда спустился герольдмейстер и подозвал других герольдов для исполнения своих обязанностей. Герольдмейстер и герольды составляли группу из шести лиц. Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, тот спустился, неся шпоры; следом спустился второй, неся латные рукавицы; за ним спустился третий, неся щит; затем спустился четвертый, неся гербовый шлем; наконец, спустился пятый, неся кольчугу. Затем он позвал знаменосца, который нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных; великого конюшего, который нес королевскую саблю; первого камергера, несшего знамя Франции, главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и бросили свои белые жезлы в склеп, кланяясь трем принцам, которые несли корону, скипетр и жезл правосудия, по мере того, как они проходили. Наконец, три принца, в свою очередь, отнесли скипетр, жезл правосудия и корону. Тогда герольдмейстер воскликнул громким голосом три раза: "Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король!" Герольд, оставшийся на клиросе, три раза повторил этот возглас. Главный церемониймейстер сломал свой жезл в знак того, что жизнь королевского дома прервана и придворные короля должны думать о себе. Вслед этому затрубили трубы, заиграл орган. Затем трубы играли все слабее, орган звучал все тише, свет свечей бледнел, тела присутствовавших исчезли, и при последнем стоне органа и последнем звуке труб все исчезло. На другой день сторож в слезах рассказал о королевских похоронах, которые он видел, и на которых он, бедняга, один присутствовал, и предсказал, что разоренные гробницы будут поставлены на место и что, несмотря на декреты Конвента и на работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли. За это предсказание бедняга попал в тюрьму и едва не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года за той же колонной, где он видел привидение, он мне говорил, дергая меня за полу платья: - Ну, что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени, я ведь не ошибся? Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад. - Объясните-ка это, доктор. Глава десятая АРТИФАЛЬ Доктор молчал. То ли его убедили, то ли, что вероятнее, он считал невозможным ставить под сомнение авторитет такого лица, как кавалер Ленуар. Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре: аббат Мулль устремился на арену. - Все это утверждает меня в правильности моей системы, - сказал он. - А что представляет из себя ваша система? - спросил доктор, очень довольный, что может вступить в спор с менее сильными спорщиками, чем Ледрю и кавалер Ленуар. - Мы живем в двух невидимых населенных мирах: один - адскими духами, другой - небесными; в момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свое место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни; один вдохновляет нас на добро, другой - на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст молодой мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в платье курьера или под видом скелета, и, наконец, в последнем случае, ангел монархии мстит за святотатство и за осквернение гробниц, и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти и показал эту церемонию с такой помпой, как будто фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика XVIII. - Но, господин аббат, - сказал доктор, - вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении. Конечно. - Но убеждение это для того, чтобы быть достоверным, должно опираться на факт. - Мое убеждение и основывается на факте. - На факте, рассказанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете полное доверие? - На факте, случившемся со мной самим. - Ах, господин аббат! Пожалуйста, расскажите-ка этот факт. - Охотно. Я родился в той части наследия древних королей, которая теперь называется департаментом Эн, а когда-то называлась Иль-де-Франс. Мой отец и моя мать жили в маленькой деревушке, которая расположена среди леса Вилье Коттерэ и называется Флери. До моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли. Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет водить меня в белом до семи лет, а отец обещал сходить на богомолье к Божьей Матери в Лиесс (Notre-Dame de Liess). Эти два обета не составляют редкости в провинции, и между ними было прямое соотношение: белый цвет - цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть никто другой, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер во время беременности матери. Женщина религиозная, мать моя решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва она встала, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье. К счастью, Божья Матерь в Лиессе была от деревушки Флери всего в пятнадцати или шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. Там она получила из рук священника серебряный образок, который она надела мне на шею. Благодаря этому двойному обету я спасся от всех злоключений юности, и, когда повзрослел, то, вследствие ли полученного мною религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному занятию. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником в 1780 году и отправлен был викарием в Этамп. Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д'Этамп, которая находилась под покровительством Божьей Матери. Эта церковь представляет собой великолепный памятник, переданный средним векам римской эпохой. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была только в двенадцатом столетии. И теперь еще сохранились чудные расписные стекла, которые после недавней перестройки очень гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей. Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, который вера извлекла с десятого до шестнадцатого столетия из почвы Франции, этой старшей дочери Рима, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружения эти затем приостановились, когда вера в сердцах умерла от яда Лютера и Кальвина. Еще ребенком я играл в развалинах церкви св. Иоанна в Суасоне. Я любовался фантастической резьбой, казавшейся окаменелыми цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай или, скорее, провидение дало мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в церкви. Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет, то было состояние довольства, какое испытывает птица, когда ее вытащили из пневматической машины, из которой начали выкачивать воздух, и предоставили ей простор и свободу. Мой простор был на протяжении от портала до хоров; моя свобода состояла в мечтах, которым я предавался в продолжение двух часов, стоя на коленях на гробнице или облокотившись о колонну. О чем я мечтал? Отнюдь не о богословских тонкостях: я размышлял о вечной борьбе между добром и злом, о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными лицами, которые при каждом солнечном луче сверкали на расписных окнах, одни - небесным огнем, другие - пламенем ада. Наконец, церковь Божьей Матери была моим жилищем. Так я жил, думал, молился. Предоставленный мне маленький приходский домик был для меня лишь временным жильем: там я ел, спал и только. Довольно часто я уходил из церкви Божьей Матери в полночь или в час ночи. Все знали это. Когда меня не было в приходском доме, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали, и там меня находили. Все происходившее в мире до меня доходило плохо, я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако же во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простых и знатных, духовных и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник или, вернее, соперник Картуша и Пулаллье и по дерзости своей, казалось, шел по стопам своих предшественников. Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль. Меня особенно интересовали похождения этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части города Этампа, постоянно приходила ко мне исповедываться. Эта хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления своего мужа и считала себя за него ответственной перед Богом, проводила жизнь в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить безбожие мужа. Что касается его самого, то я должен сказать, что он не боялся ни черта, ни дьявола, считал общество плохо устроенным, а себя - призванным к его исправлению. Он полагал, что благодаря ему установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу секты, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно, общность имущества. Двадцать раз его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь тюрьма оказывалась пустой, а так как не знали, как предотвратить его побеги, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы. Таким образом, этого человека окружало нечто загадочное. Я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась на исповедь его жена, исповедывалась в переживаемых ужасах и просила моих советов. Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на добрый путь... Но влияние бедной женщины было очень слабое. У нее оставалось одно лишь вечное прибежище в молитве и выпрашивании помилования у Господа. Приближались праздники Пасхи 1783 года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу! В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне. Пономарь видел, что я заснул, но зная мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он не разбудил меня, так как это случалось со мной сотни раз. Я спал и во сне услышал как бы двойной шум. Я слышал удары часов, бивших двенадцать, и затем шум шагов по плитам. Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда при свете луны через цветные стекла одного из окон мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека. Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и никем из причетников, а что это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями. Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива зажжена была свечка на алтаре. Тогда при свете свечки я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально пространство, освещенное свечой, и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром. Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи, называемых россиньоль, по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что имеет ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу королевы Марии Антуанетты, и затем два позолоченных сосуда. Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть. В нижней части престола находилась восковая Богородица в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями. Через пять минут дверца, в которой легко было разбить стеклянные стенки, была открыта так же подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; исповедальня была во мраке, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи. Увидя человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня. При виде моей черной длинной одежды он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери. Мне показалось, что спокойствие бедного священника растрогало разбойника. - Что вам угодно? - сказал он голосом, которому старался придать уверенность. - Вы Артифаль? - сказал я. - Черт возьми, - ответил он, - а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я? - Бедный ожесточенный грешник, - сказал я, - ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу! - Ну, - сказал он, - тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз его спасу; что же касается души... - Ну а душа твоя? - О душе моей позаботиться моя жена. Она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей. - Вы правы, мой друг, ваша жена - святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала, какое преступление вы намереваетесь совершить. - О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена? - Я в этом уверен. - Вот как! Я останусь вдовцом! - сказал разбойник, захохотал и протянул руки к священным сосудам. Но я поднялся к алтарю и схватил его за руку. - Нет, - сказал я, - вдовцом вы не останетесь, так как вы не совершите этого святотатства. - А кто же мне помешает? - Я! - Силой? - Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила - дело людское, земное, а слово убеждения черпает свою мощь свыше, с небес. Притом же, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите. - Вот еще! Что же вы думаете, это мне в первый раз, милый человек? - Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом, который стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты как бы чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя эта спала с глаз, он прозрел, и это был святой Павел! Да, великий, знаменитый святой Павел!.. - Скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен? - Да. - Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел? - Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе. - А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел? - Тридцать пять. - Я уже перешел за этот возраст, мне сорок лет. - Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься. - Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? - сказал разбойник, глядя на меня. - Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти. - Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому; ты насмехаешься надо мной! - Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! - сказал я. - Да, доставь мне удовольствие и докажи мне это. - Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую ты собираешься совершить в эту ночь? - Ого, ого! - сказал разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. - В тысячу экю. - В тысячу экю? - Я знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти черти жиды такие воры. - Пойдем ко мне. - К тебе? - Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными. - А остальные две тысячи? - Другие две тысячи? Хорошо, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть кое-какое имение, я продам четыре десятины земли за две тысячи франков и отдам их тебе. - Да ладно, ты назначишь мне свидание и устроишь мне западню! - Ты сам не веришь в то, что говоришь, - сказал я, протягивая ему руки. - Да, это правда, я не верю, - сказал он мрачно. - А мать твоя богата? - Моя мать бедна. - Она, значит, разорится? - Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих. - Я принимаю твое предложение, - сказал он, - идем к тебе. - Хорошо, но подожди! - А что? - Спрячь в дарохранительницу все вещи, которые ты оттуда вынул, запри на ключ, это принесет тебе счастье. Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли. Он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер. - Пойдем, - сказал он. - Сначала перекрестись, - сказал я. Он насмешливо захохотал, но смех его быстро стих. Он перекрестился. - Теперь иди за мной, - сказал я. Мы вышли через маленькую дверь и через пять минут были у меня. Во время дороги, как коротка она ни была, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался кругом, опасаясь какого-либо подвоха. Войдя ко мне, он остановился у двери. - Ну, где же тысяча франков? - спросил он. - Подожди, - ответил я. Я зажег свечу у потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок. - Вот они, - сказал я. И я отдал ему мешок. - А когда я получу остальные две тысячи? - Я попрошу сроку в шесть недель. - Хорошо, на шесть недель я согласен. - Кому их отдать? Разбойник некоторое время думал. - Моей жене, - сказал он. - Хорошо! - Но она не будет знать, откуда эти деньги и как я их достал? - Этого она не будет знать, ни она, ни кто-либо другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего, ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Девы? - Никогда. - Честное слово? - Честное слово Артифаля! - Иди, мой брат, и не греши больше. Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти. Он как будто минуту колебался, потом, открыв осторожно дверь, ушел. Я встал на колени и молился за этого человека. Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь. - Войдите, - сказал я, не оборачиваясь. Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и стал около меня. Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой. - Вот, - сказал он мне, - я принес тебе обратно твою тысячу франков. - Мою тысячу франков? - Да, и отказываюсь также и от остальных двух тысяч. - А все же данное тобой обещание остается в силе? - Конечно. - Стало быть, ты раскаиваешься? - Не знаю, раскаиваюсь ли я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все. И он положил мешок на буфет. Затем, положив мешок, он остановился, словно намереваясь что-то спросить, но просьба эта не срывалась с его уст. Глаза его как бы спрашивали меня о чем-то. - Что вы хотите? - спросил я его. - Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо, не стыдитесь поступить еще лучше. - Ты глубоко веришь в Божью Матерь? - спросил он меня. - Глубоко. - И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти. Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику. Разбойник приложился губами к образку и убежал. Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и работал в другом месте. В это время я получил письмо от моего коллеги священника Флери. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней. Шесть недель или два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп. Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлана, его судили в суде этого города, осудили и отправили в Этамп, чтобы повесить его здесь, так как все его злодеяния совершены были, главным образом, в округе Этампа. Казнь совершена была в то же утро. Вот что я узнал на улице, но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только привезли в Этамп Артифаля на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я. Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту. В нижней части города я знал только бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног. От дома священника до нижней части города идти было недалеко. Пробило уже десять часов вечера, но так как я знал, что женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обескуражит ее. Итак, я пришел в предместье и попросил указать мне дом. Так как все считали ее святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не позорил ее за его грехи. Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину у постели на коленях: она молилась. По движению ее плеч можно было заметить, что она рыдала. Я постучал в дверь. Она встала и поспешно ее открыла. - А, господин аббат! - воскликнула она. - Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди. - Умер ли он в дурных чувствах? - Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он не желал видеть другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам, и заявил, что если он не будет исповедоваться перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью. - Он вам это сказал? - Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы не снимали с него этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом. - Это все, что он сказал? - Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы придете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас. - Он вам это сказал? - спросил я с удивлением. - Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу. - Мне? - Да, вам. Он сказал, что в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить... Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!.. - Скажите, добрая женщина, скажите. - Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на место казни и там, над его телом прочли бы вы за его душу пять Отче Наш и пять Богородиц. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат. - И он прав, я сейчас же пойду туда. - Как вы добры! Она взяла мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободил руки. - Полно, добрая женщина, мужайтесь! - Бог посылает мне мужество, я не ропщу. - Ничего больше он не просил? - Нет. - Хорошо. Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение. Я вышел. Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, воздух был еще свеж. Небо было прекрасно, особенно для художника. Луна выплывала среди темных туч, которые придавали величественный вид всей картине. Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. Было уже одиннадцать часов ночи, и только эти ворота в Этампе были открыты. Я шел на эспланаду, которая, как тогда, так и теперь, возвышалась над всем городом. Теперь от прежней виселицы остались только три обломка каменных подставок, на которых укреплены были три столба, соединенные двумя перекладинами, составлявшими виселицу. Чтобы пройти на эту площадь, которая находится налево от дороги по пути из Этампа в Париж, и направо, когда вы идете из Парижа в Этамп, надо было обойти башню Гинетт, высокую постройку, стоявшую одиноко на равнине и охранявшую город. Эту башню вы должны знать, кавалер Ленуар. Когда-то ее хотел взорвать Людовик XV, но ему это не удалось. У нее разрушена была только верхушка, напоминавшая теперь своей черной впадиной большой глаз без зрачка. Днем - это жилище ворон, ночью - это царство сов и филинов. Я шел под их крики и стоны по дороге к площади, по узкой трудной неровной дороге, проложенной в скале и среди кустарников. Я не скажу, чтобы испытывал страх. Человек, верующий в Бога, полагающийся на его волю, не должен ничего бояться, но я был взволнован. Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и филинов и свист ветра в кустарнике. Луна скрылась за темную тучу и окаймляла края облаков беловатой бахромой. Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я увижу не то, что должен увидеть, но нечто неожиданное. Я все поднимался. Дойдя до некоторой высоты, я начал различать верхушку виселицы, состоявшую из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о которой я уже говорил. К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины, на которых вешают казненных. Я разглядел двигающуюся тень, тело несчастного Артифаля, которое ветер раскачивал в пространстве. Вдруг я остановился. Я ясно видел виселицу от верхушки до основания. Я увидел бесформенную массу, подобную животному на четырех лапах, и животное это двигалось. Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и массивнее волка. Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, то есть человек. Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел ли он с религиозным чувством молиться или с нечестивым чувством для какого-либо святотатства? Во всяком случае, я решил держаться в стороне и ждать. В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. Я взглянул на нее. Тогда я мог ясно разглядеть человека и все те движения, которые он совершает. Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного. Затем он влез по лестнице. Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии. Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Сдавленный голос крикнул и смолк. Одно тело сорвалось с виселицы, а другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами. Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении. Я бросился туда. Повешенный усиленно шевелился, а внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно. Я бросился прежде всего к живому. Я быстро взобрался по ступеням лестницы и ножом своим обрезал веревку. Повешенный упал наземь, я соскочил в лестницы. Повешенный катался в ужасных конвульсиях, а труп лежал неподвижно. Я понял, что веревка все еще давит шею жертвы. Я с большим трудом распустил петлю. Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо человека и с удивлением узнал в нем палача. Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение. Однако же, понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь. Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня. Его удивление было не меньше моего. - О, господин аббат, - сказал он, - это вы? - Да, это я. - А что вы тут делаете? - спросил он. - А вы зачем тут? Он наконец пришел в себя, огляделся еще раз кругом, но на этот раз глаза его остановились на трупе. - А, - сказал он, стараясь встать, - пойдемте, ради Бога, пойдемте отсюда, господин аббат! - Уходите, мой милый, если вам угодно, я пришел сюда по обязанности. - Сюда? - Сюда. - Какая же это обязанность? - Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу за спасение его души. - За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно спасти эту душу. Это сам сатана. - Почему же сам сатана? - Конечно, вы не видели разве, что он со мной сделал? - Что же он с вами сделал? - Он меня повесил, черт побери! - Он вас повесил? Но мне кажется, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу? - Ну да, конечно! Я уверен был, что хорошо повесил его. А оказалось, что я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся? Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный. - Да потому, что он мертв, - сказал я. - Мертв, - повторил палач. - Мертв! А! Черт! Это еще похуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться! И он встал. - Нет, - сказал он, - лучше я останусь. А то он еще встанет и погонится за мной. Вы же святой и вы меня защитите. - Друг мой, - сказал я палачу, пристально глядя на него, - тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь, я вас спрошу: зачем пришли вы сюда? - А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но слушайте... Он попятился назад. - Что такое? - А тот случаем не шевелится? - Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв. - О, совершенно мертв, совершенно мертв... Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все. - Говорите. - Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: "Приехал ли аббат Мулль?" Ему ответили: "Нет еще". Он вздыхал, ему предлагали священника, он ответил: "Нет! Я хочу видеть только аббата Мулля и никого другого". - Да, я это знаю. У подножия башни Гинетт он остановился. - Посмотрите-ка, не видите ли вы аббата Мулля? - Нет, - ответил я. И мы пошли дальше. У лестницы он опять остановился. - Аббата Мулля не видать? - спросил он. - Нет же, вам сказали. Нет хуже и надоедливее человека, который повторяет все одно и то же. - Тогда идем! - сказал он. Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: "Полезай". Он полез без замедления, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал: - Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Мулль. - Смотрите, - ответил я, - это не запрещено... Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал: - Стой! - А что еще? - Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее. - Что же, это очень хорошо, конечно, целуй. И я поднес образок к его губам. - Что еще? - спросил я. - Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком. - Гм, гм, - сказал я, - мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу. - Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком. - Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете! - Я хочу... Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов, веревка была на шее, другой конец веревки был на крючке. - Убирайся к черту, - сказал я и толкнул его. - Божья Матерь, сжалься... - Ей-богу! Вот все, что он успел сказать. Веревка задушила сразу человека и слова. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи - и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я не заставил его страдать. - Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером. - О, это труднее всего рассказать. - Ну хорошо, я тебе сам скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок. - Ну да! Черт меня попутал. Я сказал себе: "Ладно! Ладно! Ты хочешь. Это легко сказать, а вот когда ночь настанет, то будь спокоен - мы посмотрим". И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я тут поблизости оставил лестницу, я знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда понял, что уже никого нет на равнине и что не слышно стало никакого шума, я поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, снял цепочку и... - И что? - Ей богу! Верьте или не верьте - как хотите. Как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и толкнул меня так, как я раньше его толкнул. Вот в чем дело. - Не может быть! Вы ошибаетесь. - Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет? - Да. - Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать. Некоторое время я размышлял. - А где образок? - спросил я. - Ей богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Когда я почувствовал, что повешен, то выпустил его из рук. Я встал и поискал глазами на земле. Луна светила мне и помогала в моих поисках. Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и надел образок ему опять на шею. Когда он коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди послышался стон. Палач отскочил назад. Этот стон осветил мое понимание. Я вспомнил Священное Писание. Там говорится, что во время изгнания злых бесов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны. Палач дрожал как лист. - Идите сюда, друг мой, и не бойтесь ничего. Он осторожно подошел. - Что вам угодно? - спросил он. - Надо вернуть этот труп на его место. - Ни за что! Вы хотите, чтобы он еще раз повесил меня. - Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все! - Но, господин аббат! Господин аббат! - Идите, говорю вам. Он сделал еще шаг вперед. - Гм, - прошептал он, - я боюсь. - И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на теле образок, вам нечего бояться. - Почему? - Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли, и тогда бес направил его ко злу. Его раньше отгонял от жертвы добрый ангел, теперь он вселился в него, и вы видели шутки этого беса. - В таком случае, как объяснить стон, который мы только что слышали? - Это застонал бес, когда он почувствовал, что его добыча ускользает от него. - Так, - сказал палач, - это действительно возможно! - Это так и есть. - Ну так я повешу его опять на его крюк. - Повесьте. Правосудие должно быть совершено, приговор должен быть исполнен. Бедняга еще колебался. - Ничего не бойтесь, - сказал я ему, - я за все отвечаю. - Дело не в этом, - ответил палач. - Не теряйте меня из виду, и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь. - Будьте спокойны. Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря ему: - Не бойся, Артифаль, я не возьму образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли? - Нет, мой друг, будьте спокойны. - Я не возьму у тебя образок, - продолжал мирным тоном палач, - нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Ведь он не шевелится, господин аббат? - Вы же видите. - Тебя с ним похоронят, а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?.. - Да, да - сказал я ему, невольно улыбаясь, - но поторапливайтесь! - Слава Богу! Кончено! - сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком. Тело закачалось в пространстве, безжизненное и неподвижное. Я стал на колени и приступил к молитвам, о которых меня просил Артифаль. - Господин аббат, - сказал палач, становясь рядом со мной на колени, - не согласитесь ли произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять их за вами? - Как, несчастный! Неужели ты их забыл? - Мне кажется, что я никогда их не знал. Я проговорил пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу, и палач сознательно повторял их за мной. Покончив с молитвами, я встал. - Артифаль, - сказал я совершенно тихо казненному, - я все сделал для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери. - Аминь! - сказал мой товарищ. В эту минуту, как серебристый водопад, луна осветила труп. Пробило полночь в церкви Божьей Матери. - Пойдем, - сказал я палачу, - больше нам здесь нечего делать. - Господин аббат, - сказал бедняга, - не будете ли так добры оказать мне последнюю милость? - Какую? - Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен. - Идем, мой друг. Мы ушли с площади, причем мой попутчик при каждых десяти шагах оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте. Ничто не шевелилось. Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома. Я подождал, пока он зажег в доме огонь, затем он запер за мной дверь и затем через дверь простился со мной и поблагодарил меня. Я вернулся домой в спокойном состоянии тела и души. На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора. Лицо ее было спокойное, почти радостное. - Господин аббат, - сказала она, - я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробила полночь в церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: "Завтра утром отправляйся к аббату Муллю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен". Глава одиннадцатая ВОЛОСЯНОЙ БРАСЛЕТ - Мой милый аббат, - сказал Аллиет, - я вас очень уважаю и питаю глубокое почтение к Казотту. Я вполне допускаю влияние вашего злого гения, но вы забываете нечто, чему я сам служу примером - это то, что смерть не больше, как трансформация человеческого тела: смерть убивает память, вот и все. Если бы память не умирала, каждый помнил бы все переселения своей души от самого сотворения мира до наших дней. Философский камень ничто иное, как эта тайна; эту тайну открыл Пифагор, и ее же вновь отыскали граф Сен-Жермен и Калиостро. Этой тайной, в свою очередь, обладаю я. Мое тело может умереть, я положительно помню, что оно умирало уже четыре или пять раз, и даже если я говорю, что мое тело умрет, я ошибаюсь. Существуют некоторые тела, которые не умирают, и я одно из таких тел. - Господин Аллиет, - сказал доктор, - можете ли вы заранее дать мне позволение?.. - Какое? - Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти. - Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет - когда вам угодно, доктор, но только примите предосторожности... так как вред, который вы причините моему трупу, мог бы повредить другому телу, в которое вселилась бы моя душа. - Итак, вы верите в эту нелепость? - Мне заплатили, чтобы я верил: я видел. - Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов? - Да. - Ну, господин Аллиет, так как все уже рассказывали свою историю, то и вы свою расскажите. Было бы любопытно, если бы она была одной из самых правдоподобных. - Правдоподобна ли история или нет, я расскажу всю правду. Я ехал из Страсбурга на воды Луешь. Вы знаете, доктор, дорогу? - Нет, но это не важно, продолжайте. - Итак, я ехал из Страсбурга на воды Луешь и, конечно, проезжал через Базель, где должен был выйти из общественного экипажа и взять извозчика. Остановившись в отеле "Корона", который мне рекомендовали, я разыскал экипаж и извозчика и просил хозяина узнать, не едет ли кто по той же дороге. В утвердительном случае я поручил ему предложить такой особе совместную поездку, так как от этого она была бы более приятна и дешевле стоила бы. Вечером он вернулся с благоприятным результатом: жена базельского негоцианта, потеряв трехмесячного ребенка, которого сама кормила, заболела, и ей предписали лечиться на водах Луешь. То был первый ребенок у молодой четы, поженившейся год тому назад. Хозяин рассказал мне, что молодую женщину с трудом уговорили расстаться с мужем. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или чтобы муж ехал с ней в Луешь. С другой стороны, состояние ее здоровья делало для нее необходимым пребывание на водах, а состояние его торговли требовало его присутствия в Базеле. Она решилась ехать и должна была на другой день утром выехать со мной. Ее сопровождала горничная. Католический священник, исправлявший должность священника в одной окрестной деревушке, был нашим спутником и занимал четвертое место в экипаже. На другой день в восемь часов утра за нами к отелю подъехал экипаж, священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной. Сидя внутри экипажа, мы присутствовали при прощании двух супругов. Оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется в кругосветное путешествие, а не за пятьдесят миль. Муж казался спокойнее ее, хотя и он все-таки был более взволнован, чем бы следовало при подобной разлуке. Наконец мы уехали. Конечно, мы - я и священник - уступили лучшие места путешественнице и ее горничной, то есть мы сидели на переднем месте, а они внутри экипажа. Мы поехали по дороге на Солер и в первый же день ночевали в Мудингвиле. Наша спутница была целый день сильно огорчена и озабочена. Заметив вечером обратный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничная, однако, уговорила ее продолжать путешествие. На другое утро мы тронулись в путь в девять часов утра. День был короткий, мы не рассчитывали проехать дальше Солера. К вечеру, когда показался город, больная наша забеспокоилась. - Ах, - сказала она, - остановитесь, за нами едут. Я высунулся из экипажа. - Вы ошибаетесь, сударыня, - ответил я, - на дороге никого нет. - Странно, - настаивала она. - Я слышу галоп лошади. Я подумал, что, может быть, чего-то не увидел, и еще больше высунулся из экипажа. - Никого нет, сударыня, - сказал я ей. Она выглянула сама и увидела, что на дороге пусто. - Я ошиблась, - сказала она, откидываясь вглубь экипажа. Она закрыла глаза как женщина, желающая сосредоточиться сама в себе. На другой день мы выехали в пять часов утра. В этот день проехали длинный путь. Наш извозчик доехал до Берна на ночевку в тот же час, как и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша очнулась от сна и протянула руку к кучеру: - Кучер, - сказала она, - стойте! На этот раз я уверена, что за нами едут. - Сударыня, вы ошибаетесь, - ответил кучер. - Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут не спеша. -