озрительным за время своего пребывания в тюрьме, -- затем есть еще одно животное, более опасное, чем крысы и кошки. -- Что это за животное? -- Это человек. Вы понимаете, дорогая Роза, крадут один флорин, рискуя из-за такой ничтожной суммы попасть на каторгу; тем более могут украсть луковичку тюльпана, который стоит сто тысяч флоринов. -- Никто, кроме меня, не войдет в сад. -- Вы мне это обещаете? -- Я клянусь вам в этом. -- Хорошо, Роза. Спасибо, дорогая Роза. Теперь вся радость для меня будет исходить от вас. И, так как губы ван Берле с таким же пылом, как накануне, приблизились к решетке, а к тому же настало время уходить, Роза отстранила голову и протянула руку. В красивой руке девушки была луковичка тюльпана. Корнелиус страстно поцеловал кончики пальцев ее руки. Потому ли, что эта рука держала одну из луковичек знаменитого черного тюльпана? Или потому, что эта рука принадлежала Розе? Это мы предоставляем разгадывать лицам, более опытным, чем мы. Итак, Роза ушла с двумя другими луковичками, крепко их прижимая к груди. Прижимала она их к груди потому ли, что это были луковички черного тюльпана, или потому, что луковички ей дал Корнелиус ван Берле? Нам кажется, что эту задачу легче решить, чем предыдущую. Как бы там ни было, но с этого момента жизнь заключенного становится приятной и осмысленной. Роза, как мы видели, передала ему одну из луковичек. Каждый вечер она приносила ему по горсти земли из той части сада, какую он нашел лучшей и которая была действительно превосходной. Широкий кувшин, удачно надбитый Корнелиусом, послужил ему вполне подходящим горшком. Он наполнил его наполовину землей, которую ему принесла Роза, смешав ее с высушенным речным илом, и у него получился прекрасный чернозем. В начале апреля он посадил туда первую луковичку. Мы не смогли бы описать стараний, уловок и ухищрений, к каким прибег Корнелиус, чтобы скрыть от наблюдений Грифуса радость, которую он получал от работы. Для заключенного философа полчаса -- это целая вечность ощущений и мыслей. Роза приходила каждый день побеседовать с Корнелиусом. Тюльпаны, о которых Роза прошла за это время целый курс, являлись главной темой их разговоров. Но, как бы ни была интересна эта тема, нельзя все же говорить постоянно только о тюльпанах. Итак, говорили и о другом, и, к своему великому удивлению, любитель тюльпанов увидел, как может расширяться круг тем для разговоров. Только Роза, как правило, стала держать свою красивую головку на расстоянии шести дюймов от окошечка, ибо прекрасная фрисландка стала опасаться за себя самое, с тех пор, по всей вероятности, как она почувствовала, что дыхание заключенного может даже сквозь решетку обжигать сердца молодых девушек. Одно обстоятельство беспокоило в это время Корнелиуса почти так же сильно, как его луковички, и он постоянно думал о нем. Его смущала зависимость Розы от ее отца. Словом, жизнь ван Берле, известного врача, прекрасного художника, человека высокой культуры, -- ван Берле-цветовода, который безусловно первым взрастил то чудо творения, которое, как это заранее было решено, должно было получить наименование Rosa Barlaensis, -- жизнь ван Берле, больше чем жизнь, благополучие его, зависело от малейшего каприза другого человека. И уровень умственного развития того человека -- самый низкий. Человек-тюремщик -- существо менее разумное, чем замок который он запирал, и более жесткое, чем засов, который он задвигал. Это было нечто среднее между человеком и зверем. Итак, благополучие Корнелиуса зависело от этого человека. Он мог в одно прекрасное утро соскучиться в Левештейне, найти, что здесь плохой воздух, что водка недостаточно вкусна, покинуть крепость и увезти с собой дочь. И вновь Роза с Корнелиусом были бы разлучены. -- И тогда, дорогая Роза, к чему послужат почтовые голуби, раз вы не сможете ни прочесть моих писем, ни излагать мне свои мысли? -- Ну, что же, -- ответила Роза, которая в глубине души так же, как и Корнелиус, опасалась разлуки, -- в нашем распоряжении -- по часу каждый вечер; употребим это время с пользой. -- Но мне кажется, -- заметил Корнелиус, -- что мы его и сейчас употребляем не без пользы. -- Употребим его с еще большей пользой, -- повторила улыбаясь Роза. -- Научите меня читать и писать. Уверяю вас, ваши уроки пойдут мне впрок, и тогда, если мы будем когда-нибудь разлучены, то только по своей собственной воле. -- О, -- воскликнул Корнелиус, -- тогда перед нами вечность! Роза улыбнулась, пожав слегка плечами. -- Разве вы останетесь вечно в тюрьме? -- ответила она: -- разве, даровав вам жизнь, его высочество не даст вам свободы? Разве вы не вернетесь снова в свои владения? Разве вы не станете вновь богатым? А будучи богатым и свободным, разве вы, проезжая верхом на лошади или в карете, удостоите взглядом маленькую Розу, дочь тюремщика, почти дочь палача? Корнелиус пытался протестовать и протестовал бы, без сомнения, от всего сердца, с искренностью души, переполненной любовью. Молодая девушка прервала его: -- Как поживает ваш тюльпан? -- спросила она с улыбкой. Говорить с Корнелиусом о его тюльпане было для Розы способом заставить его позабыть все, даже самое Розу. -- Неплохо, -- ответил он, -- кожица чернеет, брожение началось, жилки луковички нагреваются и набухают; через неделю, пожалуй, даже раньше, можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш тюльпан, Роза? -- О, я широко поставила дело и точно следовала вашим указаниям. -- Послушайте, Роза, что же вы сделали? -- спросил Корнелиус. Его глаза почти так же вспыхнули, и его дыхание было таким же горячим, как в тот вечер, когда его глаза обжигали лицо, а дыхание -- сердце Розы. -- Я, -- заулыбалась девушка, так как в глубине души она не могла не наблюдать за двойной любовью заключенного и к ней и к черному тюльпану, -- я поставила дело широко: я приготовила грядку на открытом месте, вдали от деревьев и забора, на слегка песчаной почве, скорее влажной, чем сухой, и без единого камушка. Я устроила грядку так, как вы мне ее описали. -- Хорошо, хорошо, Роза. -- Земля, подготовленная таким образом, ждет только ваших распоряжений. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою луковичку, и я посажу ее. Ведь мою луковичку нужно сажать позднее вашей, так как у нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков. -- Правда, правда! -- Корнелиус захлопал от радости в ладоши. -- Вы прекрасная ученица, Роза, и вы, конечно, выиграете ваши сто тысяч флоринов. -- Не забудьте, -- сказала смеясь Роза, -- что ваша ученица -- раз вы меня так называете -- должна еще учиться и другому, кроме выращивания тюльпанов. -- Да, да, и я так же заинтересован, как и вы, прекрасная Роза, чтобы вы научились читать. -- Когда мы начнем? -- Сейчас. -- Нет, завтра. -- Почему завтра? -- Потому что сегодня наш час уже прошел, и я должна вас покинуть. -- Уже!? Но что же мы будем читать? -- О, -- ответила Роза, -- у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет нам счастье. -- Итак, до завтра. -- До завтра. XVII. Первая луковичка На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта. Тогда началась между учителем и ученицей одна из тех очаровательных сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на его счастье, попадают под его перо. Окошечко, единственное отверстие, которое служило для общения влюбленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор довольствовавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга все, что им хотелось сказать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой. Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на окошечко, склонив голову над книгой, которую она держала на уровне фонаря, поддерживаемого правой рукой. Чтобы рука не слишком уставала, Корнелиус придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Роза, водя пальцем по книге, могла следить за буквами и слогами, которые заставлял ее повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой, указывал буквы своей внимательной ученице через отверстие решетки. Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие глаза, ее белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, -- головным убором фрисландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь, становились бледнорозовыми, прозрачными, и их меняющаяся окраска словно вскрывала таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей. Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума Корнелиуса, и когда затруднения казались слишком большими, то их углубленные друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже самые непонятные слова и выражения. И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти данный ей урок чтения и одновременно в своем сердце тайный урок любви. Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного. Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы Корнелиус раньше всего не справился о его причине. -- О, не браните меня, -- сказала девушка: -- это не моя вина. Отец возобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто приходил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это славный парень, большой любитель выпить, который рассказывает веселые истории и, кроме того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками. -- С другой стороны вы его не знаете? -- спросил изумленный Корнелиус. -- Нет, -- ответила молодая девушка, -- вот уже около двух недель, как мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас усердно посещает. -- О, -- заметил Корнелиус, с беспокойством покачивая головой, так как каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь катастрофу, -- это, вероятно, один из тех шпионов, которых посылают в крепости для наблюдения и за заключенными и за их охраной. -- Я думаю, -- сказала Роза с улыбкой, -- что этот славный человек следит за кем угодно, но только не за моим отцом. -- За кем же он может здесь следить? -- А за мной, например. -- За вами? -- А почему бы и нет? -- сказала смеясь девушка. -- Ах, это правда, -- заметил, вздыхая, Корнелиус, -- не все же ваши поклонники, Роза, должны уходить ни с чем; этот человек может стать вашим мужем. -- Я не говорю: "нет". -- А на чем вы основываете эту радость? -- Скажите, это опасение, господин Корнелиус... -- Спасибо, Роза, вы правы, это опасение... -- А вот на чем я его основываю. -- Я слушаю, говорите. -- Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф в Гааге; да, как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила, он тоже выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под предлогом повидать вас. -- Повидать меня? -- Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог; теперь, когда вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец снова стал вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать вас. Я слышала, как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает. -- Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую установить, что это за человек и чего он хочет. -- Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших друзей не может интересоваться вами? -- У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме моей кормилицы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла бы сама и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: "Дорогой господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в каком я отчаянии, разрешите мне повидать его хоть на один час, и я всю свою жизнь буду молить за вас бога". О, нет, -- продолжал Корнелиус, -- кроме моей доброй кормилицы, у меня нет друзей. -- Итак, остается думать то, что я предполагала, тем более, что вчера, на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я должна посадить вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень. Он спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил за мной. Это он меня выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью земли, до которой я дотрагивалась. -- О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, -- сказал Корнелиус. -- Что, он молод, красив? И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа. -- Молодой, красивый? -- воскликнула, рассмеявшись, Роза. -- У него отвратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной говорить. -- А как его зовут? -- Якоб Гизельс. -- Я его не знаю. -- Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит. -- Во всяком случае, если он вас любит. Роза, а это очень вероятно, так как видеть вас -- значит любить, то вы-то не любите его? -- О, конечно, нет. -- Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет? -- Я этого требую от вас. -- Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать, Роза, и вы прочтете, не правда ли, все, что я вам напишу о муках ревности и разлуки? -- Я прочту, если вы это напишете крупными буквами. Так как разговор начал принимать тот оборот, который беспокоил Розу, она решила оборвать его. -- Кстати, -- сказала она, -- как поживает ваш тюльпан? -- Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я осторожно раскопал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел ее на солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце растаяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы содрать крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявляет себя в чем-то почти неосязаемом, взволновал меня больше, чем чтение указа его высочества, задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизни. -- Так вы надеетесь? -- сказала улыбаясь Роза. -- О, да, я надеюсь. -- А когда же я должна посадить свою луковичку? -- В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но, главное, не берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью луковичку, которая у нас осталась. -- Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими кружевами, которые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой бедный заключенный! -- Как, уже? -- Нужно идти. -- Прийти так поздно и так рано уйти! -- Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу; влюбленный может заподозрить, что у него есть соперник. И она вдруг стала тревожно прислушиваться. -- Что с вами? -- спросил ван Берле. -- Мне показалось, что я слышу... -- Что вы слышите? -- Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице. -- Да, правда, -- сказал Корнелиус, -- но это, во всяком случае, не Грифус, его слышно издали. -- Нет, это не отец, я в этом уверена. Но... -- Но... -- Но это может быть господин Якоб. Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти ступенек. Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось только прелюдией. Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время принять меры предосторожности. Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми человеком инстинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, -- почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются. Следующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение шагов тюремщика, -- а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного никогда не приходил в одно и то же время, -- когда он слышал приближение шагов своего тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а затем -- под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым обросли черепицы, или между камнями. Грифус ни о чем не догадывался. Хитрость удавалась в течение восьми дней. Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей луковички, из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне все кругом трещало. Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох с кувшином на коленях. Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол набрасывается на свою жертву. Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух иногда наделяет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоценная луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую так хорошо вылечил ван Берле. -- Что у вас здесь? -- закричал он. -- Наконец то я вас поймал! И он засунул свою руку в землю. -- У меня ничего нет, ничего нет! -- воскликнул, дрожа всем телом, Корнелиус. -- А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть какая-то преступная тайна. -- Дорогой Грифус... -- умолял ван Берле, взволнованный подобно куропатке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами. Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми пальцами. -- Грифус, Грифус, осторожнее! -- сказал, бледнея, Корнелиус. -- В чем дело, черт побери? -- рычал тюремщик. -- Осторожнее, говорю вам, вы убьете его! Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил из рук тюремщика кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками. Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против принца Оранского, -- замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что заключенный боится больше за кувшин, чем за свою голову. И он старался силой вырвать у него кувшин. -- А, -- закричал тюремщик, -- так вы бунтуете! -- Не трогайте мой тюльпан! -- кричал ван Берле. -- Да, да, тюльпан! -- кричал старик. -- Мы знаем хитрость господ заключенных. -- Но я клянусь вам... -- Отдайте, -- повторял Грифус, топая ногами. -- Отдайте, или я позову стражу. -- Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный цветок только вместе с моей жизнью. Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и на этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал, что содержимое -- у его противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на каменных плитах пола и тотчас же исчезла, раздавленная, превращенная в кусок грязи под грубым сапогом тюремщика. И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки луковички, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван Берле молнией промелькнула мысль -- убить этого злобного человека. Пылкая кровь ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тяжелый, полный бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опустил бы его на лысый череп старого Грифуса. Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, -- бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом и другом. Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на тысячу мелких кусочков. И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался, и разразился ужасными угрозами. -- О, -- заметил Корнелиус, -- нужно быть очень подлым и тупым человеком, чтобы отнять у бедного заключенного его единственное утешение -- луковицу тюльпана. -- О, какое преступление вы совершили, отец! -- сказала Роза. -- А, ты, болтунья, -- закричал, повернувшись к дочери, старик, кипевший от злости. -- Не суй своего носа туда, куда тебя не спрашивают, а главное, проваливай отсюда, да быстрей. -- Презренный, презренный! -- повторял с отчаянием Корнелиус. -- В конце концов это только тюльпан, -- прибавил Грифус, несколько сконфуженный. -- Можно вам дать сколько угодно тюльпанов, у меня на чердаке их триста. -- К черту ваши тюльпаны! -- закричал Корнелиус. -- Вы друг друга стоите. Если бы у меня было сто миллиардов миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, который вы раздавили. -- Ага! -- сказал, торжествуя, Грифус. -- Вот видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может, какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, который вас помиловал. Я правильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову. -- Отец, отец! -- воскликнула Роза. -- Ну, что же, тем лучше, тем лучше, -- повторял Грифус, приходя все в большее возбуждение: -- я его уничтожил, я его уничтожил. И это будет повторяться каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас предупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой. -- Будь проклят, будь проклят! -- рычал в полном отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец стольких радостей, стольких надежд. -- Мы завтра посадим другую, дорогой господин Корнелиус, -- сказала шепотом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода. Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую рану Корнелиуса. XVIII Поклонник Розы Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы послышался голос. Кто-то спрашивал у Грифуса, что случилось. -- Вы слышите, отец! -- сказала Роза. -- Что? -- Господин Якоб зовет вас. Он волнуется. -- Вот сколько шума наделали! -- заметил Грифус. -- Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько всегда хлопот с учеными! Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал: -- Ну-ка, иди вперед, сударыня. -- И, заперев дверь, он крикнул: -- Я иду к вам, друг Якоб! И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком горе и одиночестве бедного Корнелиуса. -- О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу. И действительно, бедный ученый захворал бы, если бы провидение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что именовалось Розой. Девушка пришла в тот же вечер. Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не будет ему мешать сажать цветы. -- Откуда вы это знаете? -- спросил заключенный жалобным голосом девушку. -- Я это знаю потому, что он это сам сказал. -- Быть может, чтобы меня обмануть? -- Нет, он раскаивается. -- О, да, да, но слишком поздно. -- Он раскаялся не по своей инициативе. -- Как же это случилось? -- Если бы вы знали, как его друг ругает его за это! -- А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас совсем не покидает. -- Во всяком случае, он покидает нас, по возможности, реже. И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла тень ревности, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса. -- Как это произошло? -- спросил заключенный. -- А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга, рассказал ему историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался подвигом, который он совершил, когда уничтожил ее. Корнелиус испустил вздох, похожий на стон. -- Если бы вы только видели в этот момент нашего Якоба, -- продолжала Роза. -- Поистине я подумала, что он подожжет крепость: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбом; он судорожно сжимал кулаки; был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить моего отца. "Вы это сделали! -- закричал он: -- вы раздавили луковичку?" -- "Конечно", -- ответил мой отец. -- "Это бесчестно! -- продолжал он кричать. -- Это гнусно! Вы совершили преступление! " Отец мой был ошеломлен. "Что, вы тоже с ума сошли?" -- спросил он своего друга. -- О, какой благородный человек этот Якоб! -- пробормотал Корнелиус. -- У него великодушное сердце и честная душа. -- Во всяком случае, пробирать человека более сурово, чем он пробрал моего отца, -- нельзя, -- добавила Роза. -- Он был буквально вне себя. Он бесконечно повторял: "Раздавить луковичку, раздавить! О, мой боже, мой боже! Раздавить! " Потом, обратившись ко мне: "Но ведь у него была не одна луковичка?" -- спросил он. -- Он это спросил? -- заметил, насторожившись, Корнелиус. -- "Вы думаете, что у него была не одна? -- спросил отец. -- Ладно, поищем и остальные". "Вы будете искать остальные?" -- воскликнул Якоб, взяв за шиворот моего отца, но тотчас же отпустил его. Затем он обратился ко мне: "А что же сказал на это бедный молодой человек? " Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец вывел меня из затруднения. Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила пена. Я прервала его. "Как же ему было не обозлиться? -- сказала я. -- С ним поступили так жестоко, так грубо". "Вот как, да ты с ума сошла! -- закричал в свою очередь отец. -- Скажите, какое несчастье -- раздавить луковицу тюльпана! За один флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме". "Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица -- ответила я, на свое несчастье. -- И как же реагировал на эти слова Якоб? -- спросил Корнелиус. -- При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его глазах засверкали молнии. -- Да, -- заметил Корнелиус, -- но это было не все, он еще что-нибудь сказал при этом? -- "Так вы, прекрасная Роза, -- сказал он вкрадчивым тоном, -- думаете, что это была ценная луковица? " Я почувствовала, что сделала ошибку. "Мне-то откуда знать? -- ответила я небрежно: -- разве я понимаю толк в тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены -- увы! -- жить вместе с заключенными, что для них всякое времяпрепровождение имеет свою ценность. Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я говорю, что было жестоко лишать его забавы". "Но прежде всего, -- заметил отец, -- каким образом он добыл эту луковицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать". Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я встретилась с глазами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую глубину моих мыслей. Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами, повернулась и направилась к двери. Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно было произнесено очень тихо. Якоб сказал моему отцу: "Это не так трудно узнать, чорт побери". "Да, обыскать его, и если у него есть еще и другие луковички, то мы их найдем", -- ответил отец. "Да, обычно их должно быть три... " -- Их должно быть три! -- воскликнул Корнелиус. -- Он сказал, что у меня три луковички? -- Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не меньше вашего. Я обернулась. Они были оба так Поглощены, что не заметили моего движения. "Но, может быть, -- заметил отец: -- он не прячет на себе эти луковички". -- "Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем временем я обыщу ее". -- О, о, -- сказал Корнелиус: -- да ваш Якоб -- негодяй. -- Да, я опасаюсь этого. -- Скажите мне, Роза... -- продолжал задумчиво Корнелиус. -- Что? -- Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы готовили свою грядку, этот человек следил за вами? -- Да. -- Что он, как тень, проскользнул позади бузины? -- Верно. -- Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты? -- Ни одного. -- Роза, -- произнес, бледнея, Корнелиус. -- Ну что? -- Он выслеживал не вас. -- Кого же он выслеживал? -- Он влюблен не в вас. -- В кого же тогда? -- Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой тюльпан. -- А, это вполне возможно! -- согласилась Роза. -- Хотите в этом убедиться? -- А каким образом? -- Это очень легко. -- Как? -- Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чтобы Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в первый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете луковичку, выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что он будет делать. -- Хорошо. Ну, а потом? -- Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он сделает. -- Ах, -- вздохнула Роза, -- вы, господин Корнелиус, очень любите ваши луковицы. -- Да, -- ответил заключенный, -- с тех пор, как ваш отец раздавил эту несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята часть моей жизни. -- Послушайте, хотите испробовать еще один способ? -- Какой? -- Хотите принять предложение моего отца? -- Какое предложение? -- Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов. -- Да, это правда. -- Возьмите две или три, и среди этих двух-трех вы сможете вырастить и свою луковичку. -- Да, это было бы неплохо, -- ответил Корнелиус, нахмурив брови, -- если бы ваш отец был один, но тот, другой... этот Якоб, который за нами следит... -- Ах, да, это правда. Но все же подумайте. Вы этим лишаете себя, как я вижу, большого удовольствия. Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной иронии. Корнелиус на момент задумался. Было видно, что он борется с очень большим желанием. -- И все-таки нет! -- воскликнул он, как древний стоик. -- Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы подлостью отдавать на долю прихоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я был бы человеком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим указаниям. А что касается третьей, -- Корнелиус глубоко вздохнул, -- что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего сына; как раненый бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза У меня предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше богатство Берегите ее, и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то поклянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо ваших драгоценностей, вместо этого прекрасного золотого чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, -- поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе мой черный тюльпан. -- Будьте спокойны, господин Корнелиус, -- сказала мягким, торжественно грустным голосом Роза. -- Будьте спокойны, ваши желания для меня священны. -- И даже, -- продолжал молодой человек, все более я более возбуждаясь, -- если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши поступки выслеживают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или у этого ужасного Якоба, которого я ненавижу, -- тогда, Роза, пожертвуйте тотчас же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни единого человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше. Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди; слезы выступили на ее глазах. -- Увы! -- сказала она. -- Что? -- спросил Корнелиус. -- Я вижу... -- Что вы видите? -- Я вижу, -- сказала, рыдая, девушка, -- вы любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства у вас в сердце не остается места. И она убежала. После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых тяжелых ночей в своей жизни. Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть может, не придет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе, ни о своих тюльпанах. Но мы должны сознаться, к стыду нашего героя и садовода, что из двух привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы. И когда, около трех часов ночи, измученный, преследуемый страхом, истерзанный угрызениями совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан уступил первое место прекрасным голубым глазам белокурой фрисландки. XIX. Женщина и цветок Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о ком или о чем грезил Корнелиус Помня его слова, Роза склонна была думать, что он больше грезит о тюльпане, чем о ней. И, однакоже, она ошибалась. Но так как не было никого, кто мог бы ей сказать, что она ошибается, так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее душу, то Роза не грезила, а плакала. Будучи девушкой неглупой и достаточно чуткой, Роза отдавала себе должное: не в оценке своих моральных и физических качеств, а в оценке своего социального положения. Корнелиус -- ученый, Корнелиус -- богат или, по крайней мере, был богат раньше, до конфискации имущества. Корнелиус -- родом из торговой буржуазии, которая своими вывесками, разрисованными в виде гербов, гордилась больше, чем родовое дворянство своими настоящим" фамильными гербами. Поэтому Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечение, но если бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его скорее тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной дочери тюремщика. Розе было понятно предпочтение, оказываемое Корнелиусом черному тюльпану, но отчаяние ее только усугублялось от того, что она понимала. И вот, проведя бессонную ночь, Роза приняла решение: никогда больше не приходить к окошечку. Но так как она знала о пылком желании Корнелиуса иметь сведения о своем тюльпане, а с другой стороны -- не хотела подвергать себя риску опять пойти к человеку, чувство жалости к которому усилилось настолько, что, пройдя через чувство симпатии, эта жалость прямо и быстрыми шагами переходила в чувство любви, и так как она не хотела огорчать этого человека, -- то решила одна продолжать свои уроки чтения и письма. К счастью, она настолько подвинулась в своем учении, что ей уже не нужен был бы учитель, если б этого учителя не звали Корнелиусом. Роза горячо принялась читать библию Корнеля де Витта, на второй странице которой, ставшей первой, с тех пор как та была оторвана, -- на второй странице которой было написано завещание Корнелиуса ван Берле. -- Ах, -- шептала она, перелистывая завещание, которое она никогда не кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не скатывалась на побледневшие щеки слеза, -- ах, в то время было, однакоже, мгновение, когда мне казалось, что он любит меня! Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так ясно не ощущалась им, как в тот момент, до которого мы дошли и когда мы с некоторым смущением отметили, что в борьбе черного тюльпана с Розой, побежденным оказался черный тюльпан. Но Роза, повторяем, не знала о поражении черного тюльпана. Покончив с чтением -- занятием, в котором Роза сделала большие успехи, -- она брала перо и принималась с таким же похвальным усердием за дело, куда более трудное, -- за письмо. Роза писала уже почти разборчиво, когда Корнелиус так неосторожно позволил проявиться своему чувству. И она тогда надеялась, что сделает еще большие успехи и не позднее как через неделю сумеет написать заключенному отчет о состоянии тюльпана. Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей Корнелиусом. В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им слова, хотя бы оно и не имело формы указания. Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше, чем когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы с искусством, нечто такое, что сам бог предназначил для того, чтобы украсить корсаж его возлюбленной. Однакоже весь день Корнелиуса преследовало смутное беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день. Поборов это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью. Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они вздрагивают, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли. "О, да, -- говорят они со вздохом, -- это именно то". У Корнелиуса это "именно то" было опасение, что Роза не придет на свидание, как обычно, вечером. И по мере приближения ночи опасение становилось все сильнее и все настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его единственной мыслью. С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки. И по мере того, как сгущался мрак, слова, которые он произнес накануне и которые так огорчили бедную девушку, ярко всплывали в его памяти, и он задавал себе вопрос, -- как мог он предложить своей утешительнице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться, в случае необходимости, встречаться с ним, в то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?! Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы. Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон часового механизма не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце Корнелиуса этот девятый удар молотка, отбивавший девятый час. Все замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, и прислушался. Шум шагов Розы, шорох ее платья, задевающего о ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она ступала на первую ступеньку, он говорил: -- А, вот идет Роза. В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину десятого, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только гостей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов. Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час пробил, а Розы еще и не было. Итак, значит, его предчувствие не обмануло. Роза, рассердившись, осталась в своей комнате и покинула его. -- О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось. Она не придет и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так же. Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся. Так он прислушивался и ждал до полуночи, но в полночь потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель. Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, но и утро не принесло никакой надежды. В восемь часов утра дверь его камеры открылась, но Корнелиус даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги Грифуса в коридоре, он прекрасно чувствовал, что это были шаги только одного человека. Он даже не посмотрел в сторону тюремщика. Однакоже ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как поживает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнелиус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от Грифуса, что его дочь больна. Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не приходила днем. И пока длился день, Корнелиус обыкновенно не ждал ее. Но по тому, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек? При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом: -- Очень хорошо. При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса. -- В Левештейне никто не болен? -- спросил он. -- Никто, -- еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного. Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его. Корнелиус остался один. Было семь часов вечера, и тут вновь началось еще сильнее, чем накануне, то терзание, которое мы пытались описать. Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось, милое видение, которое освещало сквозь окошечко камеру Корнелиуса и, уходя, оставляло там свет на все время своего отсутствия. Ван Берле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более безнадежным, чем обычно. В мыслях или, скорее, в сердце Корнелиуса промелькнула -- надежда, что это именно он не позволяет Розе приходить. Им овладевало дикое желание задушить Грифуса. Но если бы Корнелиус задушил Грифуса, то по всем божеским и человеческим законам Роза уже никогда не смогла бы к нему прийти. Таким образом, не подозревая того, тюремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни. Наступил вечер, и отчаяние перешло в меланхолию. Меланхолия была тем более мрачной, что, помимо воли ван Берле, к испытываемым им страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз те дни апреля месяца, на которые наиболее опытные садоводы указывают, как на самый подходящий момент для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: "Я укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю". Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. Погода стояла прекрасная, воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими лучами, которые всегда очень приятны, несмотря на их бледность. А что, если Роза пропустит время посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с молодой девушкой, прибавится еще и неудача от посадки луковички, от того, что она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена? Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его аппетита, что и случилось с ним на четвертый день. На Корнелиуса жалко было смотреть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вытащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза и ограда которого, как она говорила, прилегала к речке. Он рассматривал сад в надежде увидеть там, при первых лучах апрельского солнца, молодую девушку или тюльпан, свои две разбитые привязанности. Вечером Грифус отнес обратно и завтрак, и обед Корнелиуса; он только чуть-чуть к ним притронулся. На следующий день он совсем не дотрагивался до еды, и Грифус унес ее обратно совершенно нетронутой. Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели. -- Вот и прекрасно, -- сказал Грифус, возвращаясь в последний раз от Корнелиуса, -- вот и прекрасно, скоро, мне кажется, мы избавимся от ученого. Роза вздрогнула. -- Ну, -- заметил Якоб, -- каким образом? -- Он больше не ест, и не пьет, и не поднимается с постели. Он (уйдет отсюда, подобно Грецию, в ящике, но только его ящик будет гробом. Роза побледнела, как мертвец. -- О, -- прошептала она, -- я понимаю, он волнуется за свой тюльпан. Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь старалась написать письмо. Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил клочок бумаги, который подсунули под дверь. Он набросился на записку и прочел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал почерк Розы, настолько он улучшился за эти семь дней. "Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии". Хотя записка Розы и успокоила отчасти страдания Корнелиуса, но он все же почувствовал ее иронию. Так, значит, Роза действительно не больна. Роза оскорблена; значит, Розе никто не мешает приходить к нему, и она по собственной воле покинула Корнелиуса. Итак, Роза была свободна, Роза находила в себе достаточно силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней. У Корнелиуса была бумага и карандаш, который ему принесла Роза. Он знал, что девушка ждет ответа, но что она придет за ним только ночью. Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил: "Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки с вами". Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь записку и стал слушать. Но, как старательно он ни напрягал слух, он все же не слышал ни шагов, ни шороха платья. Он услышал только слабый, как дыхание, нежный, как ласка, голос, который прозвучал сквозь окошечко: -- До завтра. Завтра -- то был уже восьмой день. Корнелиус не виделся с Розой в продолжение восьми дней. XX. Что случилось за восемь дней Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала Роза в счастливые дни их дружбы. Не трудно догадаться, что Корнелиус был недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно исчезнувшее милое личико. Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего волнения при виде, как бледен и грустен заключенный. -- Вы больны, господин Корнелиус? -- спросила она. -- Да, мадемуазель, я болен и физически, и нравственно. -- Я видела, что вы перестали есть, -- молвила Роза, -- отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда я написала вам, чтобы успокоить, о судьбе волнующего вас драгоценного предмета. -- И я ответил вам, -- сказал Корнелиус. -- И, видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку. -- Да, это правда, я ее получила. -- Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи и в письме. -- Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас. -- Вылечить меня! -- воскликнул Корнелиус. -- У вас, значит, есть какие-нибудь приятные новости для меня? При этих словах молодой человек устремил на Розу пылающие надеждой глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она не хотела его понять, но она сурово ответила: -- Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане, который, как мне известно, интересует вас больше всего на свете. Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что Корнелиус вздрогнул. Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской равнодушия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником -- черным тюльпаном. -- Ах, -- прошептал Корнелиус, -- опять, опять... Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, что я думал только о вас, что я тосковал только по вас, что вас одной мне недоставало, только вы своим отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!.. Роза грустно улыбнулась. -- Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! -- сказала она. Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку, если только она была поставлена. -- Большой опасности? -- переспросил он, весь дрожа. -- Боже мой, что же случилось? Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего она хотела, было выше сил этого человека, и его нужно было принимать таким, каков он есть. -- Да, -- сказала она, -- вы правильно угадали, -- поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня. -- Ради кого же он приходил? -- спросил Корнелиус с беспокойством. -- Он приходил ради тюльпана. -- О, -- произнес Корнелиус, побледнев при этом известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, "ошибаясь, сказала ему, что Якоб приходил из-за нее. Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили. -- О, простите меня, Роза, -- сказал он. -- Я вас хорошо знаю, я знаю вашу доброту и благородство вашего сердца. Природа одарила вас разумом, рассудком, силой и способностью передвигаться -- словом, всем, что нужно для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает опасность, беспомощен. Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она продолжала: -- Раз этот человек, который шел следом за мной в сад и в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И я поступила так, как вы сказали. На утро того дня, когда мы с вами виделись в последний раз и когда вы сказали мне... Корнелиус прервал ее: -- Еще раз простите, Роза, -- сказал он. -- Я не должен был говорить вам того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти роковые слова. Я прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите? -- На другое утро этого дня, -- продолжала Роза, -- вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к которой я должна прибегнуть, чтобы проверить, за кем, за мной или за тюльпаном, следил этот гнусный человек... -- Да, гнусный... Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого человека? -- О, я его ненавижу, -- сказала Роза, -- потому что из-за него я страдала в течение восьми дней. -- А! Так вы тоже, тоже страдали! Спасибо за эти добрые слова. Роза. -- Итак, на следующее утро после этого злосчастного дня, -- продолжала Роза, -- я спустилась в сад и направилась к гряде, на которой я должна была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не следуют ли за мной, как и в первый раз. -- И что же? -- спросил Корнелиус. -- И что же, та же самая тень проскользнула между калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной. -- И вы притворились, что не заметили его, не так ли? -- спросил Корнелиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он дал Розе. -- Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее лопатой, как будто я сажаю луковичку. -- А он, а он... в то время? -- Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него горели, словно у тигра. -- Вот видите! Вот видите! -- сказал Корнелиус. -- Затем я сделала вид, что закончила какую-то работу, и удалилась. -- Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли, чтобы сквозь щели или скважины калитки посмотреть, что он будет делать, увидев, что вы ушли? -- Он выждал некоторое время для того, по всей вероятности, чтобы убедиться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей засады, пошел к грядке, сделав большой крюк и, наконец, подошел к тому месту, где земля была только что взрыта, то есть к своей цели. Там он остановился с безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада, посмотрел на все окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая, что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто не видит, бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял оттуда немного земли, осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луковичку. Он три раза повторял это и каждый раз все с большим рвением, пока, наконец, понял, что стал жертвой какого-то обмана. Затем он поборол снедающее его возбуждение, взял лопату, заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и, сконфуженный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид прогуливающегося человека. -- О, мерзавец! -- бормотал Корнелиус, вытирая капли пота, который струями катился по его лбу. -- О, мерзавец! Но что вы. Роза, сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее. -- Луковичка уже шесть дней в земле. -- Где? Как? -- воскликнул Корнелиус. -- О, боже, какая неосторожность! Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что у нас ее украдет этот ужасный Якоб? -- Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в мою комнату. -- А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, -- сказал, немного успокоившись, Корнелиус. -- Но в какой земле? В каком сосуде? Я надеюсь, что вы ее не держите в воде, как кумушки Гаарлема и Дордрехта, которые упорно думают, что вода может заменить землю, как будто вода, содержащая в себе тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей водорода, может заменить... но что я вам тут плету, Роза? -- Да, это слишком для меня учено, -- ответила улыбаясь молодая девушка. -- Поэтому я ограничусь только тем, что скажу вам, чтобы вас успокоить, что ваша луковичка находится не в воде. -- Ах, мне становится легче дышать. -- Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же размера, как кувшин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли, взятой на улице. -- О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема. -- Ну, теперь остается только вопрос о его положении. Как он поставлен. Роза? -- Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он выступит из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, которое выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов. -- Так, так, -- воскликнул Корнелиус, -- вы прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном отнимет у вас все ваше время. -- Да, это правда, -- сказала Роза, -- но это не важно, ваш тюльпан -- мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы своему ребенку, если бы была матерью. Только, став его матерью, -- добавила с улыбкой Роза, -- я перестану быть его соперницей. -- Милая, дорогая Роза, -- прошептал Корнелиус, устремляя на молодую девушку взгляд, который походил больше на взгляд возлюбленного, чем цветовода, и который немного успокоил Розу. После короткого молчания, которое длилось, пока Корнелиус старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он продолжал: -- Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле? -- Да, господин Корнелиус, -- сказала девушка, -- уже шесть дней. -- И она еще не проросла? -- Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток. -- Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе, Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше -- о его матери. -- Завтра, завтра, -- заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, -- я не знаю, смогу ли я завтра. -- Боже мой, почему же вы не сможете? -- Господин Корнелиус, у меня тысяча дел. -- В то время, как у меня только одно, -- прошептал Корнелиус. -- Да, любить свой тюльпан. -- Вас любить, Роза. Роза покачала головой. Снова наступило молчание. -- Впрочем, -- продолжал, прерывая молчание, Корнелиус, -- в природе все меняется; на смену весенним цветам приходят другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы в герань. -- Что это значит? -- спросила Роза. -- А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей молодости; но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений. Искать счастья, наконец. Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее, так как его глаза были обращены к небу. Он со вздохом продолжал: -- Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить удовольствия всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я имею право требовать от вас верности? -- Моей верности? -- воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. -- Моей верности! Это я-то была вам не верна! -- Да! -- воскликнул Корнелиус. -- Разве это верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать в одиночестве? -- Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан? -- Какая горечь в ваших словах. Роза! Вы попрекаете меня единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире. -- Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к смертной казни. -- Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю цветы? -- Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы, господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня. -- Ах, милая, дорогая, любимая, -- воскликнул Корнелиус, -- посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте, послушайте мое сердце, как оно бьется! Да, и все это не потому, что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне, потому, что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, -- я не знаю, насколько это верно, -- мне кажется, что ваши руки, все время прячась, все же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом решетки жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, -- пусть! Не нужно больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, лишите меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей любви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас! -- После черного тюльпана, -- вздохнула молодая девушка, теплые, ласковые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиуса. -- Раньше всего. Роза... -- Должна ли я вам верить? -- Так же, как вы верите в бога. -- Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому? -- Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает. -- Меня? -- спросила Роза. -- К чему же это меня обязывает? -- Прежде всего, вы не должны выходить замуж. Она улыбнулась. -- Ах, вот вы какие, -- сказала она, -- вы -- тираны. У вас есть обожаемая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней; вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздох, и в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам пожертвовала своими мечтами, своими надеждами. -- Но о какой красавице, Роза, вы говорите? -- сказал Корнелиус, пытаясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на которую Роза могла намекать. -- О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким станом и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем черном тюльпане. Корнелиус улыбнулся. -- Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не считая вашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни студентов, ни офицеров, ни торговцев? -- О, конечно, есть, даже много, -- ответила Роза. -- И они вам пишут? -- Пишут. -- И теперь, раз вы умеете читать... И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному, Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки, которые получает. -- Ну, так что же, -- сказала Роза, -- мне кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую вашим же наставлениям. -- Как моим наставлениям? -- Да, вашим наставлениям. Вы забыли, -- сказала Роза, вздыхая в свою очередь, -- вы забыли завещание, написанное вами в библии Корнеля де Витта. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, я перечитываю его ежедневно, даже два раз в день. Ну, так вот, в нем вы и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести -- двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека и, так как весь день мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне для поисков вечер. -- О, Роза, завещание было написано в ожидании смерти, но, милостью судьбы, я остался жив. -- Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого прекрасного молодого человека, двадцати шести -- двадцати восьми лет, и буду приходить к вам. -- Приходите, приходите. Роза. -- Да, но при одном условии. -- Оно принимается заранее. -- Если в продолжение первых трех дней не будет разговоров о черном тюльпане. -- Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если вы этого потребуете. -- О, нет, -- сказала молодая девушка, -- не нужно требовать невозможного. И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами. Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла. XXI. Вторая луковичка Ночь была прекрасная, а следующий день еще лучше. В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей. Она всей своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух холодный, решетка была такая частая, что еле-еле пропускала свет. Но, когда Корнелиус проснулся, на железных брусьях решетки играл утренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми крыльями, другие влюблено ворковали на крыше у еще закрытого окна. Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось, что жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с этим лучом солнца. Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом; любовь -- небесный цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы. Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того чтобы найти его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже на ногах и напевающим какую-то оперную арию. Грифус посмотрел на него исподлобья. -- Ну, что, -- заметил Корнелиус, -- как мы поживаем? Грифус косо посмотрел на него. -- Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица Роза? Грифус заскрежетал зубами. -- Вот ваш завтрак, -- сказал он. -- Спасибо, друг Цербер, -- сказал заключенный: -- Он прибыл как раз вовремя, -- я очень голоден. -- А, вы голодны? -- А почему бы и нет? -- спросил ван Берле. -- Заговор как будто подвигается, -- сказал Грифус. -- Какой заговор? -- спросил Корнелиус. -- Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны. -- Следите, дружище Грифус, следите, -- сказал ван Берле, -- мой заговор так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам. -- Ничего, в полдень мы это выясним. Грифус ушел. -- "В полдень", -- повторил Корнелиус, -- что он этим хотел сказать? Ну что же, подождем полудня; в полдень увидим. Корнелиусу не трудно было дождаться полудня, -- ведь он ждал девяти часов вечера. Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только шаги Грифуса, но также и шаги трехчетырех солдат, поднимавшихся с ним. Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за ними дверь. -- Вот теперь начинайте обыск. Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, -- ничего не нашли. Искали в простынях, искали в тюфяке, -- ничего не нашли. Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный не присутствовал с более спокойным видом при обыске своего помещения. Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, которые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи. В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел смягчить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел. Корнелиус рассмеялся. Грифус крикнул ему сквозь решетку: -- Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним. Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Корнелиус, так как ждал Розу. В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот раз без фонаря. Розе больше не нужен был фонарь: она уже умела читать. К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил больше, чем когда-либо. Кроме того, свет выдавал на лице Розы краску, когда она краснела. О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых говорят во Франции на пороге дома, в Испании -- с двух соседних балконов, на востоке -- с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют бег часов, которые сокращают полет времени Они говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались. Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть счастлив цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане. Он находил Розу прекрасной, он находил ее милой, стройной, очаровательной. Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане? Это был большой недостаток Розы. И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина -- существо несовершенное. Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве Это значит, что все время, пока он бодрствовал, он думал о Розе. А когда он уснул, он грезил о ней. Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву; эта Роза не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу чудесный черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе. Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча: -- Роза, Роза, люблю тебя. И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь день он не расставался с мыслями, с которыми проснулся. Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне Австрийской, то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посещения. Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня. Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у цветовода. Правда, из этих семидесяти двух часов -- тридцать шесть уже прошли. Остальные тридцать шесть часов так же быстро пройдут, -- восемнадцать -- на ожидание, восемнадцать -- на воспоминания. Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в этот раз героически вынес положенное ею испытание. Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что, выставляя известные требования, надо в свою очередь идти на уступки. Роза позволяла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза позволяла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти ласки были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане! Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим лицом, сухими губами и влажными глазами. На другой день, после первых же приветствий, после первых же ласк, она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать. -- Знаете, -- сказала она, -- он пророс. -- Пророс? кто? что? -- спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что она по собственной воле уменьшила срок испытания. -- Тюльпан, -- сказала Роза. -- Как так? Вы, значит, разрешаете? -- Да, разрешаю, -- сказала Роза тоном матери, которая разрешает какую-нибудь забаву своему ребенку. -- Ах, Роза! -- воскликнул Корнелиус, вытягивая к решетке свои губы, в надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь. И он коснулся полуоткрытых губ. Роза тихо вскрикнула. Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот неожиданный поцелуй взволновал Розу. -- А как он пророс? Ровно? -- Ровно, как фрисландское веретено, -- сказала Роза. -- И он уже высокий? -- В нем, по крайней мере, два дюйма высоты. -- О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите, как он быстро станет расти. -- Могу ли я еще больше ухаживать за ним? -- сказала Роза. -- Я ведь только о нем и думаю. -- Только о нем? Берегитесь, Роза, -- теперь я стану ревновать. -- Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем -- это все равно, что думать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это -- первое, что я вижу, просыпаясь. Это -- последнее, что скрывается от моего взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так как с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю. -- Вы хорошо делаете, Роза. Ведь, вы знаете, -- это ваше приданое. -- Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека двадцати шести -- двадцати восьми лет, которого я полюблю. -- Замолчите, злючка вы этакая! И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что если и не изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его. В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в мире. Роза позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он мог в то же время говорить о тюльпане. Последующий каждый день вносил что-нибудь новое и в рост тюльпана и в любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали разворачиваться, то это был сам цветок, который начал формироваться. При этом известии Корнелиус испытал огромную радость, он стал забрасывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность. -- Он начал формироваться! -- воскликнул Корнелиус, -- начал формироваться! -- Да, он формируется, -- повторяла Роза. От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден был схватиться за решетку окошечка: -- О, боже мой! Потом он снова начал расспрашивать. -- А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины? Кончики лепестков зеленые? -- Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бокам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются. В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент, когда должны были приоткрыться кончики лепестков. Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись. -- Приоткрылись, Роза, приоткрылись! -- воскликнул Корнелиус. -- Значит, можно, значит, уже можно различить... И заключенный, задыхаясь, остановился. -- Да, -- ответила Роза, -- да, можно различить по" Лоску другого цвета, тонкую как волосок. -- А какого цвета? -- спросил, дрожа, Корнелиус. -- О, очень темного, -- ответила Роза. -- Коричневого? -- О нет, темнее. -- Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное дерево, темный, как... -- Темный, как чернила, которыми я вам писала. Корнелиус испустил крик безумной радости. -- О, -- сказал он, -- нет ангела, равного вам, Роза. -- Правда? -- ответила Роза улыбкой на этот восторг. -- Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня; Роза, мой тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза -- вы одно из самых совершенных творений природы! -- После тюльпана, конечно? -- Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не портите мне моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком состоянии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три? -- Да, завтра или послезавтра. -- О, я его не увижу! -- воскликнул Корнелиус, отклонившись назад, -- и я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно поклоняться, как я целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую ваши щечки, когда они случайно оказываются близко от окошечка. Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; губы молодого человека жадно прильнули к ней. -- Ну, что же, если хотите, я срежу цветок, -- сказала Роза. -- О, нет, нет; как только он расцветет, Роза, поставьте его совсем в тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите в Гаарлем и сообщите председателю общества цветоводства, что большой черный тюльпан расцвел. Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы найдете курьера. У вас есть деньги, Роза? Роза улыбнулась. -- О, да, -- сказала она. -- Достаточно? -- спросил Корнелиус. -- У меня триста флоринов. -- О, если у вас триста флоринов, Роза, то вы не должны посылать курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем. -- Но в это время цветок... -- О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете, что вам с ним нельзя расставаться ни на минуту. -- Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, -- господин Корнелиус, -- сказала Роза грустно. -- Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы люди! Что я им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы правы, Роза, я не смогу жить без вас. Ну, что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот и все; а, кроме того, это чудо достаточно велико для того, чтобы председатель мог побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюльпаном. Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом: -- Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным? -- Ну что же, об этом вы узнаете завтра или послезавтра вечером. -- Ждать до вечера, чтобы это узнать, Роза! Я умру от нетерпения. Не можем ли мы установить какой-нибудь условный знак? -- Я сделаю лучше. -- Что вы сделаете? -- Если он распустится ночью, я приду; я приду сама сказать вам об этом. Если он распустится днем, я пройду мимо вашей двери и просуну записку или под дверь, или через окошечко, между первым и вторым обходом моего отца. -- Так, так. Роза, одно слово от вас с весточкой об этом будет для меня двойным счастьем. -- Вот уже десять часов, я должна покинуть вас. -- Да, да, идите. Роза, идите. Роза ушла почти печальная. Корнелиус почти прогнал ее. Правда, он сделал это для того, чтобы она наблюдала за черным тюльпаном. XXII. Цветок расцвел Корнелиус провел очень приятную, но в то же время очень тревожную ночь. Каждую минуту ему казалось, что его зовет нежный голос Розы. Он внезапно просыпался, подбегал к двери, прислонял свое лицо к окошечку, но у окошечка никого не было, коридор был пуст. Роза тоже бодрствовала, но она была счастливее его: она следила за тюльпаном. Перед ней, перед ее глазами стоял благородный цветок, чудо из чудес, не только до сих пор невиданное, но и считавшееся недостижимым. Что скажет свет, когда узнает, что черный тюльпан расцвел, что он существует и что вырастил его ван Берле, заключенный? Как решительно прогнал бы Корнелиус человека, который пришел бы предложить ему свободу в обмен на тюльпан! Следующий день не принес с собой никаких новостей. Тюльпан еще не распустился. День прошел, как и ночь. Пришла ночь, и с ней явилась Роза, радостная и легкая, подобная птице. -- Ну, как? -- спросил Корнелиус. -- Ну, что же, все идет прекрасно. Этой ночью, несомненно, ваш тюльпан расцветет. -- И будет черного цвета? -- Черного, как смоль. -- Без единого пятнышка другого цвета? -- Без единого пятнышка. -- О, радость! Роза, я провел ночь, мечтая сначала о вас... Роза сделала движение, которое выражало недоверие. -- Затем о том, как мы должны поступить. -- Ну, и как? -- Как? А вот что я решил. Как только тюльпан расцветет, как только мы установим, что он черный, вам нужно будет сейчас же найти курьера. -- Если дело только в этом, то у меня уже есть курьер наготове. -- Курьер, которому можно довериться? -- Курьер, за которого я отвечаю. Один из моих поклонников. -- Это, надеюсь, не Якоб? -- Нет, успокойтесь, это лодочник из Левештейна, бойкий малый, лет двадцати пяти-двадцати шести! -- О, дьявол! -- Будьте покойны, -- сказала, смеясь, Роза, -- он еще не достиг того возраста, который вы назначили, -- от двадцати шести до двадцати восьми лег. -- Словом, вы считаете, что на этого молодого человека можно положиться? -- Как на меня самое. Он бросится со своей лодки в Вааль или в Маас, куда мне будет угодно, если я ему это прикажу. -- Ну, хорошо, Роза, через десять часов этот парень сможет быть в Гаарлеме. Вы мне дадите бумагу и карандаш или, лучше, чернила и перо, и я напишу или, лучше всего, напишите вы сами; ведь я -- несчастный заключенный; в этом еще усмотрят, по примеру вашего отца, какойнибудь заговор. Вы напишете председателю общества цветоводов, и я уверен, что председатель приедет. -- Ну, а если он будет медлить? -- Предположите, что он промедлит день, даже два дня. Но это невозможно: любитель тюльпанов не промедлит ни одного часа, ни одной минуты, ни одной секунды, он сразу же пустится в путь, чтобы увидеть восьмое чудо света. Но, как я сказал, пусть он промедлит день, два дня, все же тюльпан будет еще во всем своем великолепии. Когда председатель увидит тюльпан, когда он составит протокол, все будет кончено, и вы сохраните у себя копию протокола, а ему отдадите тюльпан. Ах, Роза, если бы мы могли снести его лично, то из моих рук он перешел бы только в ваши руки! Но это мечты, которым не нужно предаваться, -- продолжал, вздыхая, Корнелиус, -- другие глаза увидят, как он будет отцветать. А главное, Роза, пока его не увидит председатель, не показывайте его никому. Черный тюльпан! Боже мой, если бы кто-нибудь увидел черный тюльпан, он украл бы его. -- О! -- Не говорили ли вы мне сами, что вы опасаетесь этого со стороны вашего поклонника Якоба? Ведь крадут и один флорин, почему же не украсть сто тысяч флоринов? -- Я буду оберегать его, будьте спокойны. -- А что если он распустился, пока вы здесь? -- Капризный цветок способен на это, -- сказала Роза. -- Если вы, придя к себе, найдете его распустившимся? -- То что же? -- Ах, Роза, если вы его найдете распустившимся, то не забывайте, что нельзя терять ни минуты, нужно сейчас же предупредить председателя. -- И предупредить вас. Да, я понимаю. Роза вздохнула, но без горечи, как женщина, начинающая понимать слабость человека или привыкать к ней. -- Я возвращаюсь к тюльпану, господин ван Берле; как только он расцветет, вы будете предупреждены; как только я предупрежу вас, курьер уедет. -- Роза, Роза, я не знаю больше, с каким земным или небесным сокровищем сравнить вас! -- Сравнивайте меня с черным тюльпаном, господин Корнелиус, и я буду очень польщена, клянусь вам. Итак, простимся, господин Корнелиус. -- Нет, скажите: до свидания, мой друг. -- До свидания, мой друг, -- сказала Роза, немного утешенная. -- Скажите: мой любимый друг. -- Мой друг... -- Любимый, Роза, я вас умоляю, любимый, любимый, не правда ли? -- Любимый, да, любимый, -- повторяла Роза, трепеща от безумного счастья. -- Ну, Роза, раз вы сказали "любимый", скажите также и "очень счастливый", скажите "счастливый", потому что человек еще никогда не был так счастлив на земле, как я. Мне не хватает. Роза, только одного. -- Чего? -- Вашей щечки, вашей свежей щечки, вашей розовой щечки, вашей бархатной щечки. О, Роза, по вашему доброму желанию, не невзначай, не случайно, Роза! Заключенный вздохом закончил свою просьбу. Он встретил губы молодой девушки, но не случайно, не невзначай. Роза убежала. Корнелиус задыхался от радости и счастья. Он открыл окно и с переполненным радостью сердцем созерцал безоблачное небо, луну, серебрившую обе сливающиеся реки, которые протекали за холмами. Он наполнил свои легкие свежим, чистым воздухом, разум -- приятными мыслями и душу -- благодарным и восторженным чувством. -- Бедный больной выздоровел, бедный заключенный чувствовал себя свободным. Часть ночи Корнелиус оставался, насторожившись, у решетки своего окна, сконцентрировав все свои пять чувств в одно, или вернее, в два, -- в слух и в зрение. Он созерцал небо, он слушал землю. Затем, обращая время от времени свои взоры в сторону коридора, он говорил: -- Там Роза, Роза, которая так же, как и я, бодрствует, как и я, ждет с минуты на минуту. Там, перед взором Розы таинственный цветок -- живет, приоткрывается, распускается. Быть может, сейчас Роза держит своими теплыми, нежными пальцами стебель тюльпана. Роза, осторожно держи этот стебель. Быть может, она прижимается своими устами к приоткрытой чашечке цветка. Прикасайся к ней осторожно, Роза; Роза, твои уста пылают. В этот миг на юге загорелась звезда, пересекла все пространство от горизонта до крепости и упала на Левештейн. Корнелиус вздрогнул. -- Ах, -- сказал он, -- небо посылает душу моему цветку. Он словно угадал; почти в тот же самый момент заключенный услышал в коридоре легкие шаги, как шаги сильфиды, шорох платья, похожий на взмахи крыльев, и хорошо знакомый голос, который говорил: -- Корнелиус, мой друг, мой любимый друг, мой счастливый друг, скорее, скорее! Корнелиус одним прыжком очутился у окошечка. На этот раз его уста опять встретились с устами Розы, которая, целуя, шептала ему: -- Он распустился! Он черный! Он здесь! -- Как здесь? -- воскликнул Корнелиус, отнимая свои губы от губ девушки. -- Да, да, большая радость стоит того, чтобы ради нее пойти на небольшой риск. Вот он, смотрите. И одной рукой она подняла на уровень окошечка зажженный потайной фонарь, другой -- подняла на тот же уровень чудесный тюльпан. Корнелиус вскрикнул, ему показалось, что он теряет сознание. -- О, боже, о, боже! -- шептал он, -- эти два цветка, расцветшие у окошечка моей камеры, -- награда за мою невиновность и мое заключение. -- Поцелуйте его, -- сказала Роза, -- я тоже только что поцеловала его. Корнелиус притаил дыхание и осторожно губами дотронулся до цветка; и никогда поцелуй женщины, даже Розы, не проникал так глубоко в его душу. Тюльпан был прекрасен, чудесен, великолепен; стебель его был восемнадцати дюймов вышины. Он стройно вытягивался кверху между четырьмя зелеными гладкими, ровными, как стрела, листками. Цветок его был сплошь черным и блестел, как янтарь. -- Роза, -- сказал, задыхаясь, Корнелиус, -- нельзя терять ни одной минуты, надо писать письмо. -- Оно уже написано, мой любимый Корнелиус, -- сказала Роза. -- Правда? -- Пока тюльпан распускался, я писала, так как я не хотела упустить ни одной минуты. Просмотрите письмо и скажите, так ли оно написано. Корнелиус взял письмо, написанное почерком, который значительно улучшился после первой записки, полученной им от Розы, и прочел: "Господин Председатель, черный тюльпан распустится, может быть, через десять минут. Сейчас же, как только он расцветет, я пошлю к вам нарочного, чтобы просить вас приехать за ним лично в крепость Левештейн. Я -- дочь тюремщика Грифуса, почти такая же заключенная, как узники моего отца. Поэтому я не смогу сама привезти вам это чудо природы. Вот почему я и осмеливаюсь умолять вас приехать за ним лично. Мое желание, чтобы его назвали Rosa Barlaensis. Он распустился. Он совершенно черный... Приезжайте, господин председатель, приезжайте... Имею честь быть вашей покорной слугой Роза Грифус". -- Так, так, дорогая Роза, это чудесное письмо. Я не мог бы написать его с такой простотой. На съезде вы дадите все сведения, которые у вас потребуют. Тогда узнают, как был выращен тюльпан, сколько бессонных ночей, опасений, хлопот он причинил. Ну, а теперь, Роза, не теряйте ни секунды. Курьер, курьер! -- Как имя председателя? -- Давайте я напишу адрес. О, он очень известный человек! Это господин ван Систенс, бургомистр Гаарлема. Дайте, Роза, дайте! -- и Корнелиус написал на письме дрожавшей рукой: "Мингеру Петерсу ван Систенс, бургомистру и председателю Общества цветоводов города Гаарлема". -- А теперь. Роза, ступайте, ступайте, -- сказал Корнелиус, -- и отдадимся воле судьбы, которая до сих пор покровительствовала нам. XXIII. Завистник Действительно, эти бедные молодые люди очень нуждались в покровительстве судьбы. Никогда еще им не грозила такая опасность, как в этот самый момент, когда они были так уверены в своем счастье. Мы не сомневаемся в сообразительности наших читателей настолько, чтобы сомневаться в том, что они узнали в лице Якоба нашего старого друга или, вернее, недругаИсаака Бокстеля. Читатель, конечно, догадывается, что Бокстель последовал из Бюйтенгофа в Левештейн за предметом "своей страсти и предметом своей ненависти: за черным тюльпаном и за ван Берле. То, чего никто, кроме любителя тюльпанов и притом завистливого любителя, никогда не мог бы открыть, то, есть существования луковичек и замыслов заключенного, -- было обнаружено или, во всяком случае, предположено Бокстелем. Мы видели, что под именем Якоба ему больше, чем под именем Исаака, посчастливилось сдружиться с Грифусом. Пользуясь его гостеприимством, в продолжение уже "нескольких месяцев он спаивал старого тюремщика самой лучшей водкой, какую только можно было найти на всем протяжении от Текстеля до Антверпена. Он усыпил его подозрения, ибо мы видели, что старый Грифус был недоверчив; он усыпил, говорим мы, его подозрения, убедив, что намерен жениться на Розе. Он льстил так же его самолюбию тюремщика, как его отцовской гордости. Он льстил самолюбию тюремщика, обрисовывая ему в самых мрачных красках ученого узника, которого Грифус держал под замком и который, по словам лицемерного Якоба, вошел в сношения с дьяволом, чтобы вредить его высочеству принцу Оранскому. Вначале он имел также успех и у Розы и не потому, чтобы он внушил ей симпатию к себе, -- Розе всегда очень мало нравился Якоб, -- но он ей так много говорил о своей пылкой страсти к ней и о желании жениться на ней, что вначале не возбудил в ней никаких подозрений. Мы видели, как, неосторожно выслеживая Розу в саду, он себя выдал и как инстинктивные опасения Корнелиуса заставили обоих молодых людей быть настороже. Но заключенного особенно встревожило -- наш читатель, наверно, это помнит -- то безмерное возмущение, которое охватило Якоба, когда он узнал, что Грифус растоптал луковичку. В тот момент это возмущение было тем более велико, что Бокстель хотя и подозревал, что у Корнелиуса должна быть вторая луковичка, но все же не был уверен в этом. Тогда он стал подсматривать за Розой и следить за ней не только в саду, но и в коридоре. Но так как там он следовал за ней впотьмах и босиком, то его никто не замечал и не слышал, за исключением того раза, когда Розе показалось, что она видела нечто вроде тени на лестнице. Но все равно уже было поздно: Бокстель узнал из уст самого заключенного о существовании второй луковички. Одураченный хитростью Розы, которая притворилась, что сажает луковичку в гряду, и не сомневаясь в том, что вся эта маленькая комедия была сыграна с целью заставить его выдать себя, он удвоил предосторожности и пустил в ход все уловки своего ума, чтобы выслеживать других, оставаясь незамеченным ими. Он видел, как Роза пронесла из кухни отца в свою комнату большую фаянсовую вазу. Он видел, как Роза усиленно мыла в воде свои белые руки, запачканные землей, которую она месила, приготавливая возможно лучшую почву для тюльпана. Наконец он нанял на каком-то чердаке, как раз против окна Розы, небольшую комнатку. Там он был достаточно далек для того, чтобы его можно было обнаружить невооруженным глазом и достаточно близко, чтобы, вооружившись подзорной трубой, следить за всем, что творилось в Левештейне, в комнате Розы, как он следил в Дордрехте за всем тем, что делалось в лаборатории Корнелиуса. Не прошло и трех дней с момента его переселения, как у него уже не оставалось никаких сомнений. С самого утра, с восходом солнца, фаянсовый горшок стоял на окне, и Роза, подобно очаровательным женщинам Мириса и Метсю, также появлялась в окне, обрамленная первыми зеленеющими ветвями дикого винограда и жимолости. По взгляду, каким Роза смотрела на фаянсовый горшок, Бокстель мог ясно определить, какая в нем находится драгоценность. В фаянсовый горшок была посажена вторая луковичка, то есть последняя надежда заключенного. Если ночи обещали быть очень холодными. Роза снимала с окна фаянсовый горшок. Она поступала так по указаниям Корнелиуса, который опасался, как бы луковичка не замерзла. Когда солнце становилось слишком жарким, "Роза С одиннадцати до двух часов пополудни снимала фаянсовый горшок с окна. Это опять-таки делалось по указаниям Корнелиуса, который опасался, чтобы земля не слишком пересохла. Когда же стебель цветка показался из земли, то Бокстель окончательно убедился; он не достиг еще и дюйма вышины, как, благодаря подзорной трубе, для завистника не оставалось никаких сомнений. У Корнелиуса было две луковички, и вторую он доверил любви и заботам Розы. Ведь любовь двух молодых людей, безусловно, не осталась тайной для Бокстеля. Итак, надо было найти способ похитить эту луковичку у любви Корнелиуса и забот Розы. Только это была нелегкая задача. Роза оберегала свой тюльпан, подобно матери, оберегающей своего ребенка; нет, еще заботливее, подобно голубке, выводящей птенцов. Роза целыми днями не покидала своей комнаты, и, что еще удивительней. Роза не покидала своей комнаты и вечерами. В продолжение семи дней Бокстель напрасно шпионил за комнатой Розы; Роза не покидала ее. Это были те семь дней ссоры, которые сделали Корнелиуса таким несчастным, лишив его всяких известий одновременно и о Розе и о тюльпане. Но будет ли Роза вечно в ссоре с Корнелиусом? Похитить тюльпан стало бы тогда еще трудней, чем это сначала предполагал Исаак. Мы говорим похитить, так как Исаак просто-напросто решил украсть тюльпан. И так как его выращивание было окружено большой тайной, так как молодые люди тщательно скрывали от всех его существование, то, конечно, его, Бокстеля, известного цветовода, скорее сочтут хозяином тюльпана, чем какую-то молодую девушку, которой чужды всякие тонкости цветоводства, или заключенного, осужденного за государственную измену, которого держат под тщательным надзором и которому было бы трудно из своего заключения отстаивать свои права. К тому же, раз он будет фактическим владельцем тюльпана (а когда дело касается предметов домашнего обихода и вообще движимого имущества, фактическое обладание является доказательством собственности), то премию, конечно, получит он, и вместо Корнелиуса увенчан будет, конечно, он, и тюльпан вместо того, чтобы быть названным Tulipa riigra Barlaensis будет назван Tulipa nigra Boxtellensis Boxtellea. Мингер Исаак еще не решил, какое из этих двух названий он даст черному тюльпану, но так как оба они обозначали одно и то же, то этот вопрос был не так уж важен. Главное заключалось в том, чтобы украсть тюльпан. Но для того, чтобы Бокстель мог украсть тюльпан, нужно было, чтобы Роза выходила из своей комнаты. Поэтому Исаак, или Якоб, как вам будет угодно, с истинной радостью убедился, что вечерние свидания возобновились. Первые дни отсутствия Розы он использовал для обследования двери ее комнаты. Дверь запиралась очень крепко на два поворота, простым замком, но ключ от него был только у Розы. Вначале у Бокстеля возникла мысль украсть ключ у Розы, но, помимо того, что не так-то легко залезть в карман молодой девушки, даже при благоприятном для Бокстеля исходе, Роза, обнаружив потерю ключа, сразу же заказала бы другой замок и не выходила бы из комнаты, пока старый не был бы заменен новым. Таким образом, преступление Бокстеля оказалось бы бесплодным. Лучше было испробовать другой способ. Он собрал все ключи, какие только мог найти, и в то время, как Роза и Корнелиус проводили свои счастливые часы у окошечка, он перепробовал их все. Два из них вошли в замок, один из двух сделал один поворот, но остановился на втором повороте. Значит, приспособить этот ключ ничего не стоило. Бокстель покрыл его тонким слоем воска и вновь вставил в замок. Препятствие, встреченное ключом при втором повороте, оставило след на воске. Бокстелю оставалось только провести по следам воска тонким, как лезвие ножа, напильником. Еще два дня работы, и ключ Бокстеля легко вошел в замок. Дверь Розы без всяких усилий бесшумно открылась, и Бокстель очутился в комнате Розы, один, лицом к лицу с тюльпаном. Первое преступление Бокстеля было совершено тогда, когда он перелез через забор, чтобы вырыть тюльпан, второе -- когда он проник в сушильню Корнелиуса, и третье, когда он с поддельным ключом проник в комнату Розы. Мы видим, как зависть толкала Бокстеля по пути преступления. Итак, Бокстель очутился лицом к лицу с тюльпаном. Обычный вор схватил бы горшок подмышку и унес бы его. Но Бокстель не был обычным вором; он раздумывал. Разглядывая при помощи потайного фонаря тюльпан, он раздумывал о, том, что тюльпан еще недостаточно распустился, чтобы можно было быть уверенным, что он будет черного цвета, хотя все данные говорили за это. Он раздумывал о том, что если тюльпан будет не черным или если на нем будет какое-нибудь пятнышко, то его кража окажется бесполезной. Он раздумывал о, том, что слух о краже распространится, что после случившегося в саду в краже, безусловно, заподозрят его, станут искать и, как бы хорошо он ни прятал тюльпан, его все же смогут найти. Он думал о том, что если бы ему и удалось спрятать тюльпан так, чтобы его никто не отыскал, то все перемещения, которым подвергся бы цветок, могли повредить последнему. Он думал о том, наконец, что лучше всего, -- раз у него есть ключ от комнаты Розы и он может войти туда в любой момент, -- лучше всего подождать полного цветения, взять тюльпан за час до того, как он распустится, или через час после этого и, не медля ни одной секунды, уехать с ним прямо в Гаарлем, где раньше, чем кто-либо успеет предъявить на него права, тюльпан очутится перед экспертами. И тогда, если кто-нибудь предъявит свои права на тюльпан, Бокстель обвинит его или ее в воровстве. Это был хорошо задуманный план и во всем достойный того, кто его задумал. И вот, каждый вечер, в тот сладостный час, который молодые люди проводили у тюремного окошечка, Бокстель входил в комнату молодой девушки для того, чтобы следить за цветением черного тюльпана. В последний описанный нами вечер он хотел было, как и в предыдущие, вечера, войти в комнату, но, как мы видели, молодые влюбленные обменялись только несколькими словам, и Корнелиус отослал Розу следить за тюльпаном; Увидев, что Роза вернулась спустя десять минут после ухода, Бокстель понял, что тюльпан расцвел или с минуты на минуту расцветет. Значит, в эту ночь должны произойти решительные события, и Бокстель пришел к Грифусу, принеся с собой водки вдвое больше, чем он приносил обычно, то есть по бутылке в каждом кармане. Когда Грифус напьется, то Бокстель станет почти полным хозяином всего Здания тюрьмы. К одиннадцати часам Грифус был мертвецки пьян. В два часа ночи Бокстель видел, как Роза вышла из своей комнаты и явно несла в своих руках с большой предосторожностью какой-то предмет. Этим предметом был, несомненно, черный тюльпан, который только что расцвел. Но что она собирается делать? Не собирается ли она сейчас же увезти его в Гаарлем? Невероятно, чтобы девушка одна ночью предприняла такое путешествие. Не идет ли она только показать тюльпан Корнелиусу? Это возможно. Он босиком, на цыпочках, последовал за Розой. Он видел, как она подошла к окошечку. Он слышал, как она позвала Корнелиуса. При свете потайного фонаря он увидел распустившийся тюльпан, черный, как ночь, которая его окутывала. Он слышал, что Роза и Корнелиус решили послать курьера в Гаарлем. Он видел, как уста молодых людей прильнули друг к другу, затем он слышал, как Корнелиус отослал Розу. Он видел, как Роза погасила потайной фонарь и направилась к себе в комнату. Он видел, как она вошла в комнату. Затем он видел, как десять минут спустя она вышла из комнаты и тщательно заперла ее на двойной запор. Почему она так старательно заперла дверь? Потому, что за этой дверью она заперла черный тюльпан. Бокстель, который наблюдал все это, спрятавшись на площадке лестницы этажом выше, спустился на одну ступеньку со своего этажа, когда Роза спустилась на одну ступеньку со своего. Таким образом, когда Роза своей легкой ногой ступила на последнюю ступень лестницы, Бокстель еще более легкой рукой касался замка ее комнаты. И в этой руке, можно догадаться, он держал поддельный ключ, который открыл комнату Розы с такой же легкостью, как и ключ настоящий. Вот почему мы в начале этой главы и сказали, что молодые люди очень нуждались в покровительстве судьбы. XXIV. Черный тюльпан меняет владельца Корнелиус остался на том же месте, где стоял, прощаясь с Розой, стараясь найти в себе силы перенести двойное бремя своего счастья. Прошло полчаса. Уже первые прозрачные голубоватые лучи проникли сквозь решетку окна в камеру Корнелиуса, когда он вдруг вздрогнул от поднимавшихся по лестнице шагов и донесшегося до него крика. Почти в тот же момент его лицо встретилось с бледным, искаженным лицом Розы. Он отшатнулся назад, тоже побледнев от ужаса. -- Корнелиус, Корнелиус! -- кричала она, задыхаясь. -- Боже мой, что случилось? -- спросил заключенный. -- Корнелиус! Тюльпан!.. -- Что тюльпан? -- Я не знаю, как сказать вам это! -- Говорите же. Роза, говорите! -- У нас его отняли! У нас его украли! -- У нас его отняли! У нас его украли! -- вскричал Корнелиус. -- Да, -- сказала Роза, опираясь о дверь, чтобы не упасть. -- Да, отняли, украли. И силы покинули ее. Она упала на колени. -- Но как это случилось? -- спросил Корнелиус. -- Расскажите мне, объясните мне... -- О, я не виновата в этом, мой друг. Бедная Роза, она не решалась сказать мой любимый друг. -- Вы его оставили одного? -- сказал печально Корнелиус. -- Только на один момент, чтобы пойти к нашему курьеру, который живет шагах в пяти от нас, на берегу Вааля. -- И на это время, несмотря на мои наставления, вы оставили в дверях ключ, несчастное дитя! -- Нет, нет, это меня и удивляет, -- я не оставляла в дверях ключа, я все время держала его в руках и крепко сжимала, как бы боясь потерять его. -- Тогда как же это все случилось? -- Я сама не знаю. Я отдала письмо своему курьеру; он при мне уехал. Я вернулась к себе, дверь была заперта, в моей комнате все оставалось на своем месте, кроме тюльпана, который ис