за прошлое, а не предотвратить будущее.
     Как  бы то ни  было,  она радовалась  тому, что  попала  в  руки своего
деверя, от которого рассчитывала сравнительно дешево отделаться, а не в руки
настоящего и умного врага.
     - Да, поговорим, любезный брат, - сказала она с довольно веселым видом,
рассчитывая выведать  из  этого разговора, как бы ни скрытничал лорд Винтер,
все, что ей необходимо было знать для дальнейшего своего поведения.
     - Итак, вы все-таки вернулись в Англию, - начал лорд  Винтер, - вопреки
вашему  решению, которое вы так часто высказывали  мне в Париже, что никогда
больше нога ваша не ступит на землю Великобритании?
     Миледи ответила вопросом на вопрос:
     - Прежде всего  объясните мне, каким  образом вы  сумели установить  за
мной такой строгий  надзор,  что заранее были  осведомлены  не только о моем
приезде, но и о том, в какой день и час и в какую гавань я прибуду?
     Лорд Винтер избрал ту  же  тактику, что и миледи,  полагая, что раз его
невестка придерживается ее, то, наверное, она самая лучшая.
     -  Сначала  вы  мне расскажите, любезная сестра, зачем  вы пожаловали в
Англию? - возразил он.
     - Я приехала  повидаться с вами, - ответила  миледи, не зная того,  что
она невольно усиливает этим ответом подозрения, которые заронило в ее девере
письмо  д'Артаньяна, и желая только снискать этой ложью расположение  своего
собеседника.
     - Вот как, повидаться со мной? - угрюмо переспросил лорд Винтер.
     - Да, конечно, повидаться с вами. Что же тут удивительного?
     -  Так вас привело в Англию  только желание увидеться со  мной, никакой
другой цели у вас не было?
     - Нет.
     - Стало  быть,  вы  только ради меня взяли  на себя труд  переправиться
через Ла-Манш?
     - Только ради вас.
     - Черт возьми! Какие нежности, сестра!
     -  А разве я не  самая близкая ваша родственница?  -  спросила миледи с
выражением трогательной наивности в голосе.
     -  И даже  моя единственная наследница, не так  ли?  - спросил,  в свою
очередь, лорд Винтер, смотря в упор на миледи.
     Несмотря на все свое самообладание, миледи невольно вздрогнула,  и, так
как лорд Винтер, говоря эти слова, положил руку на плечо невестки, эта дрожь
не ускользнула от него.
     Удар  в  самом деле пришелся  в цель  и  проник  глубоко. Первой мыслью
миледи  было,  что  ее выдала  Кэтти,  что  Кэтти  рассказала барону  о  том
корыстолюбивом  и  потому неприязненном отношении  к  нему,  которое  миледи
неосторожно  обнаружила в присутствии своей камеристки; она  вспомнила также
свой  яростный и неосторожный  выпад  против д'Артаньяна после того, как  он
спас жизнь ее деверя.
     - Я не  понимаю, милорд, -  заговорила  она,  желая  выиграть  время  и
заставить своего противника высказаться, - что вы хотите сказать? И нет ли в
ваших словах какого-нибудь скрытого смысла?
     -  Ну,  разумеется,  нет,  -  сказал  лорд Винтер  с  видом притворного
добродушия.  - У  вас возникает  желание  повидать меня,  и вы  приезжаете в
Англию.  Я  узнаю  об этом  желании или, вернее говоря, догадываюсь о нем и,
чтобы избавить вас от всех неприятностей ночного  прибытия  в  порт  и  всех
тягот высадки, посылаю одного из моих офицеров вам навстречу. Я предоставляю
в его распоряжение карету, и он привозит вас сюда, в этот замок, комендантом
которого я состою, куда я  ежедневно  приезжаю и где я велю  приготовить вам
комнату, чтобы мы могли удовлетворить наше взаимное желание видеться  друг с
другом.  Разве все это представляется вам более удивительным, чем то, что вы
мне сказали?
     -  Нет,  я  нахожу удивительным  только то, что вы были предупреждены о
моем приезде.
     -  А  это объясняется совсем  просто,  любезная  сестра:  разве  вы  не
заметили, что капитан вашего судна, прежде чем стать на рейд, послал вперед,
чтобы получить разрешение войти в порт, небольшую шлюпку с  судовым журналом
и списком команды и пассажиров? Я начальник порта, мне принесли этот список,
и я прочел в нем ваше имя. Сердце подсказало мне то,  что сейчас подтвердили
ваши  уста:  я  понял,  ради  чего  вы  подвергали  себя  опасностям   столь
затруднительного теперь переезда по морю, и выслал вам навстречу свой катер.
Остальное вам известно.
     Миледи поняла, что лорд Винтер лжет, и это еще больше испугало ее.
     - Любезный  брат, -  заговорила она снова, - не милорда ли Бекингэма  я
видела сегодня вечером на молу, когда мы входили в гавань?
     - Да, его... А, я понимаю! Увидев его, вы взволновались: вы приехали из
страны,  где,  вероятно,  мысль  о  нем  заботит всех,  и  я знаю,  что  его
приготовления к войне с Францией очень тревожат вашего друга - кардинала.
     - Моего друга - кардинала?! - вскричала миледи, убеждаясь, что и в этом
отношении лорд Винтер, по-видимому, хорошо осведомлен.
     - А разве  он не ваш друг? - небрежным  тоном  спросил барон. -  Если я
ошибся - извините: мне так казалось. Но мы вернемся к милорду герцогу после,
а  теперь не  будем уклоняться от  того  крайне чувствительного направления,
которое принял наш разговор. Вы приехали, говорите вы, чтобы повидать меня?
     - Да.
     - Ну что ж, я вам ответил,  что все устроено  согласно вашему желанию и
что мы будем видеться каждый день.
     - Значит, я навеки должна оставаться здесь? - с оттенком ужаса спросила
миледи.
     -  Может  быть,  вы  здесь  терпите  какие-нибудь  неудобства,  сестра?
Требуйте, чего вам недостает, и я постараюсь вам это предоставить.
     - У меня нет ни служанок, ни лакеев...
     -  У  вас  все  это  будет, сударыня. Скажите мне,  на  какую ногу  был
поставлен ваш  дом при первом вашем  муже, и, хотя я только  ваш  деверь,  я
заведу вам все на такой же лад.
     -  При  моем  первом  муже? -  вскричала  миледи, уставившись  на лорда
Винтера растерянным взглядом.
     - Да, вашем муже - французе, я говорю не о моем брате...  Впрочем, если
вы это забыли, то, так как он жив еще, я могу написать ему, и он сообщит мне
все нужные сведения.
     Холодный пот выступил на лбу миледи.
     - Вы шутите! - проговорила она глухим голосом.
     - Разве я похож на шутника? - спросил барон, вставая и отступая на шаг.
     -  Или, вернее, вы  меня  оскорбляете, -  продолжала миледи,  судорожно
впиваясь пальцами в подлокотники кресла и приподнимаясь.
     -  Оскорбляю  вас? - презрительно усмехнулся лорд Винтер. - Неужели же,
сударыня, вы полагаете, что это возможно?
     -  Вы, милостивый государь,  или  пьяны, или  сошли  с ума,  -  сказала
миледи. - Ступайте прочь и пришлите мне женщину для услуг!
     - Женщины очень болтливы, сестра! Не могу ли я заменить вам камеристку?
Таким образом, все наши семейные тайны останутся при нас.
     -  Наглец! -  вскричала миледи вне себя от ярости и кинулась на барона,
который стал в выжидательную позу, положив одну руку на эфес шпаги.
     -  Эге!  - произнес  он. -  Я знаю, что вы  имеете обыкновение  убивать
людей, но предупреждаю: я буду обороняться, хотя бы и против вас.
     - О, вы правы,  -  сказала миледи,  -  у  вас, пожалуй,  хватит низости
поднять руку на женщину.
     - Да, быть может. К тому же у меня найдется оправдание: моя рука будет,
я полагаю, не первой мужской рукой, поднявшейся на вас.
     И барон медленным обвиняющим жестом указал на левое плечо миледи, почти
коснувшись его пальцем.
     Миледи  испустила  сдавленный стон, похожий на рычание, и попятилась  в
дальний угол комнаты, точно пантера, приготовившаяся к прыжку.
     - Рычите, сколько вам угодно, - вскричал лорд Винтер, - но не пытайтесь
укусить!  Ибо,   предупреждаю,  это   для  вас  плохо  кончится:  здесь  нет
прокуроров,  которые заранее определяют права наследства, нет странствующего
рыцаря, который вызвал бы  меня на поединок из-за прекрасной дамы, которую я
держу в заточении, но у меня есть наготове судьи, которые, если понадобится,
учинят  расправу  над женщиной настолько бесстыдной, что  она при живом муже
прокралась на супружеское ложе моего  старшего брата,  лорда Винтера, и  эти
судьи,  предупреждаю  вас, передадут  вас  палачу, который сделает  вам одно
плечо похожим на другое.
     Глаза миледи метали такие молнии, что,  хотя лорд Винтер  был мужчина и
стоял вооруженный перед безоружной женщиной, он почувствовал, как в душе его
зашевелился страх.  Тем не менее  он продолжал говорить, но уже с закипающей
яростью:
     - Да, я понимаю, что, получив наследство после моего брата, вам было бы
приятно  унаследовать и  мое состояние. Но знайте наперед:  вы можете  убить
меня или подослать ко мне  убийц - я принял на этот случай предосторожности:
ни одно пенни  из того, чем  я  владею, не  перейдет в  ваши руки! Разве  вы
недостаточно богаты,  имея около миллиона? И не  пора ли вам остановиться на
вашем  гибельном  пути,  если  вы делали  зло  из одного  только ненасытного
желания его делать? О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня
священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил
бы в  Тайберн  (<a href=#s70>*70</a>)  на  потеху  толпы! Я  буду молчать,  но  и  вы  должны
безропотно переносить  ваше  заключение. Дней  через пятнадцать - двадцать я
уезжаю  с  армией в Ла-Рошель,  но накануне  моего отъезда за вами  прибудет
корабль, который отплывет на моих глазах и отвезет вас в наши южные колонии.
Я приставлю к вам человека, и, будьте  покойны, он всадит вам пулю в лоб при
первой вашей попытке вернуться в Англию или на материк!
     Миледи слушала с пристальным  вниманием, от которого ширились зрачки ее
сверкающих глаз.
     - Да,  теперь вы будете жить в  этом замке, - продолжал  лорд Винтер. -
Стены  в  нем толстые, двери тяжелые,  решетки на  окнах надежные; к тому же
ваше  окно расположено  над самым морем. Люди  моего экипажа, беззаветно мне
преданные, несут караул перед этой комнатой и  охраняют все проходы, ведущие
на двор. Да  если бы вы и  пробрались туда, вам предстояло бы еще проникнуть
сквозь три железные решетки. Отдан строгий  приказ: один шаг, одно движение,
одно слово, указывающее на попытку к бегству, - и в вас будут стрелять. Если
вас убьют,  английское правосудие,  надеюсь, будет  мне признательно, что  я
избавил его  от  хлопот...  А, на вашем  лице  появилось  прежнее  выражение
спокойствия  и  самоуверенности!  Вы  рассуждаете про  себя:  "Пятнадцать  -
двадцать  дней...  Ничего,  ум у  меня  изобретательный, я до  того  времени
что-нибудь да придумаю!  Я чертовски умна и найду какую-нибудь жертву. Через
пятнадцать  дней, -  говорите  вы  себе,  -  меня здесь не  будет..." Что ж,
попробуйте!
     Миледи, видя, что лорд Винтер отгадал ее мысли, вонзила ногти в ладони,
стараясь подавить в себе малейшее движение души, которое могло бы придать ее
лицу какое-нибудь иное выражение, помимо выражения тоскливой тревоги.
     Лорд Винтер продолжал:
     -  Офицера, который остается здесь начальником в мое отсутствие, вы уже
видели и,  стало быть,  знаете  его.  Он, как вы убедились,  умеет исполнять
приказания: по  дороге  из Портсмута сюда вы, конечно, - я ведь вас  знаю, -
пытались вызвать его на  разговор.  И что вы скажете? Разве мраморная статуя
могла  быть молчаливее и бесстрастнее его?  Вы уже на многих испытали власть
ваших чар, и, к  несчастью, с  неизменным успехом.  Испытайте-ка  ее на этом
человеке, и, черт возьми, если вы добьетесь своего, я готов буду поручиться,
что вы - сам дьявол!
     Лорд Винтер подошел к двери и резким движением распахнул ее.
     -  Позвать ко мне  господина Фельтона! - распорядился он и, обращаясь к
миледи, сказал: - Сейчас я представлю вас ему.
     Между  этими  двумя  лицами воцарилось  напряженное молчание;  затем  в
наступившей тишине послышались медленные и размеренные  шаги, приближающиеся
к комнате. Вскоре в полумраке коридора  обозначилась человеческая фигура,  и
молодой лейтенант, с которым мы уже  познакомились,  остановился  на пороге,
ожидая приказаний барона.
     -  Войдите, милый Джон, -  заговорил лорд Винтер. -  Войдите и закройте
дверь.
     Офицер вошел.
     - А теперь, - продолжал барон, - посмотрите на эту женщину. Она молода,
она  красива,  она обладает всеми земными чарами. И  что  же!  Это чудовище,
которому всего двадцать пять лет, совершило столько преступлений, сколько вы
не насчитаете и за год в архивах наших судов. Голос располагает в ее пользу,
красота служит  приманкой для жертвы, тело  платит то, что она обещает, -  в
этом надо отдать ей справедливость. Она  попытается обольстить  вас,  а быть
может, даже и  убить.  Я извлек вас из нищеты, я  дал вам  чин лейтенанта, я
однажды  спас вам жизнь - вы помните, при каких обстоятельствах. Я не только
ваш покровитель, но и друг;  не только благодетель,  но и отец.  Эта женщина
вернулась  в Англию, чтобы устроить покушение на мою жизнь. Я держу эту змею
в своих руках, и вот я позвал вас и прошу: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое,
оберегай меня и в особенности сам берегись этой женщины! Поклянись спасением
твоей души сохранить ее для той кары, которую она заслужила! Джон Фельтон, я
полагаюсь на твое слово! Джон Фельтон, я верю в твою честность!
     -  Милорд, - ответил  молодой офицер, вкладывая  в  брошенный на миледи
взгляд всю ненависть, какую только он мог найти в  своем  сердце,  - милорд,
клянусь вам, все будет сделано так, как вы того желаете!
     Миледи  перенесла  этот взгляд  с видом безропотной жертвы;  невозможно
представить себе  выражение  более  покорное  и кроткое, чем то, какое  было
написано  на  ее  прекрасном  лице. Сам лорд  Винтер  с трудом  узнал в  ней
тигрицу, с которой он за минуту перед тем готовился вступить в борьбу.
     -  Она не  должна  выходить из этой комнаты, слышите, Джон? - продолжал
лорд  Винтер.  -  Она  ни  с  кем   не   должна  переписываться,  не  должна
разговаривать ни с кем, кроме вас, если вы окажете честь говорить с ней.
     - Я поклялся, милорд, этого достаточно.
     - А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с богом, ибо людской суд
над вами свершился.
     Миледи поникла головой, точно подавленная этим приговором.
     Лорд  Винтер движением руки  пригласил за  собой  Фельтона и  вышел  из
комнаты. Фельтон пошел вслед за ним и запер дверь.
     Мгновение спустя в коридоре  раздались  тяжелые  шаги  солдата  морской
пехоты, стоявшего на карауле с секирой за поясом и с мушкетом в руках.
     Миледи несколько минут оставалась все в том же положении, думая, что за
ней наблюдают сквозь замочную скважину, потом она медленно подняла голову, и
лицо ее вновь приняло устрашающее выражение угрозы и вызова. Она подбежала к
двери и прислушалась,  затем взглянула в окно,  отошла от него, опустилась в
огромное кресло и задумалась.



        XXI. ОФИЦЕР

     Тем  временем кардинал ждал известий  из Англии, но никаких известий не
приходило, кроме неприятных и угрожающих.
     Хотя  Ла Рошель  была  в  лесном  кольце, хотя  успех  осады  благодаря
принятым мерам, и  в  особенности благодаря дамбе,  препятствовавшей  лодкам
проникать  в  осажденный город,  казался  несомненным, тем не  менее блокада
могла тянуться еще долго,  к великому позору  для войск  короля и к большому
неудовольствию  кардинала,  которому, правда, не  надо было  больше  ссорить
Людовика  XIII с Анной Австрийской, ибо  это было уже сделано, по предстояло
мирить г-на де Бассомпьера, поссорившегося с герцогом Ангулемским.
     Что  же  касается  брата короля,  то он только  начал  осаду,  а заботу
окончить ее предоставил кардиналу.
     Город,  несмотря  на  чрезвычайную стойкость своего  мэра,  хотел  было
сдаться  и  потому  сделал  попытку поднять  бунт,  но  мэр  велел  повесить
бунтовщиков. Эта расправа успокоила самые горячие головы, и они решили лучше
дать уморить себя голодом: такая гибель казалась им все же более медленной и
менее верной, чем смерть на виселице.
     Осаждающие время от времени хватали гонцов, которых ларошельцы посылали
к Бекингэму, или  шпионов, посылаемых Бекингэмом к ларошельцам. И в том и  в
другом случае суд был короток, кардинал произносил  одно-единственное слово:
"Повесить!" Приглашали короля смотреть казнь. Король приходил вялой походкой
и   становился  на  удобное   место,  чтобы  видеть  процедуру  во  всех  ее
подробностях. Это  не мешало  ему сильно скучать и  каждую минуту говорить о
своем  возвращении  в  Париж,  но  это  все-таки  слегка  развлекало  его  и
заставляло более  терпеливо сносить обиду,  так что, если бы не  гонцы и  не
шпионы, его высокопреосвященство, несмотря  на  всю  свою изобретательность,
оказался бы в очень затруднительном положении.
     Однако время шло,  а ларошельцы не сдавались. Последний гонец, которого
поймали осаждающие,  вез письмо Бекингэму. В письме сообщалось,  правда, что
город доведен до  последней крайности, но в нем не говорилось  в заключение:
"Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель,  мы сдадимся", а  было
просто сказано: "Если ваша помощь не подоспеет в течение  двух недель,  то к
тому времени, когда она явится, мы все умрем с голоду".
     Итак, ларошельцы возлагали надежды только на Бекингэма. Бекингэм был их
мессией. Было  очевидно, что, если бы им стало  доподлинно  известно, что на
Бекингэма  рассчитывать больше  нечего, они потеряли бы вместе  с надеждой и
мужество.
     Поэтому кардинал с большим  нетерпением ждал из Англии известий о  том,
что Бекингэм не прибудет под ЛаРошель.
     Вопрос   о  том,  чтобы  взять  город  приступом,  часто  обсуждался  в
королевском совете,  но ею всегда  отклоняли: во-первых, Ла-Рошель  казалась
неприступной, а во-вторых, кардинал, что бы  он ни говорил, отлично понимал,
что такое  кровопролитие,  когда  французам  пришлось  бы  сражаться  против
французов же, явилось бы в  политике возвращением на шестьдесят лет назад, а
кардинал был  для своего времени человеком передовым, как теперь выражаются.
В самом деле, разгром Ла-Рошели и убийство трех или четырех тысяч гугенотов,
которые скорее дали бы себя убить, чем согласились сдаться, слишком походили
бы в 1628 году на Варфоломеевскую  ночь 1572 года (<a href=#s71>*71</a>); да и,  наконец, это
крайнее средство, к  которому сам  король, как ревностный католик, отнюдь не
высказывал   отвращения,   неизменно  отвергалось   осаждающими  генералами,
выдвигавшими  следующий  довод:  Ла-Рошель  нельзя взять  иначе, как  только
голодом.
     Кардинал не мог отогнать  от себя невольный страх, который  внушала ему
его страшная посланница: и  он тоже подметил странные свойства этой женщины,
казавшейся то змеей, то  львицей. Не изменила ли  она  ему? Не умерла ли? Во
всяком  случае, он  достаточно хорошо изучил ее и  знал, что, независимо  от
того, действовала ли она в  его пользу  или против него, была ли ему  другом
или недругом, она не оставалась в бездействии, если только ее не вынуждали к
этому  большие  препятствия. Но откуда было  возникнуть таким  препятствиям?
Этого-то кардинал и но мог знать.
     Впрочем,  он  твердо  полагался  на  миледи,  и  не  без  основания: он
догадывался,  что прошлое этой женщины таит  страшные вещи,  покрыть которые
может  только  его  красная  мантия, и чувствовал, что,  по той  или  другой
причине, эта женщина  ему  предана, ибо только в  нем одном она  может найти
поддержку и защиту от угрожающей ей опасности.
     Итак, он решился вести войну один и ожидать посторонней помощи так, как
ждут  счастливой случайности.  Он  продолжал  воздвигать  знаменитую  дамбу,
которая  должна  была  уморить  голодом  население  Ла-Рошели.  Созерцая,  в
ожидании  этого,  несчастный  город,  заключавший  в  себе  столько  великих
бедствий и столько героических добродетелей,  он вспомнил слова Людовика XI,
своего   политического  предшественника,   подобно  тому  как  сам   он  был
предшественником Робеспьера, - слова покровителя  Тристана (<a href=#s72>*72</a>): "Разделяй,
чтобы властвовать".
     Генрих IV, осаждая  Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и
другие съестные припасы; кардинал же приказал подбрасывать письма, в которых
он разъяснял ларошельцам, насколько поведение  их начальников несправедливо,
эгоистично  и  жестоко. У этих начальников хлеба было в изобилии, но они  не
раздавали его  населению; они придерживались правила  (у них тоже были  свои
правила), что неважно,  если умрут женщины, старики и дети, лишь бы мужчины,
обязанные  защищать стены их  города, оставались здоровыми и  полными сил. К
тому времени правило  это, правда, не получило еще всеобщего применения, но,
то  ли вследствие бессилия жителей ему  противодействовать, то ли вследствие
их  самопожертвования,  превратилось  уже  из  теории в  практику; подметные
письма  кардинала подорвали  веру  в  его  неоспоримость;  письма напоминали
мужчинам, что  обреченные на смерть дети, женщины  и старики  -  их сыновья,
жены и отцы, что было бы справедливее, если бы все разделяли общее бедствие,
и тогда одинаковое положение приводило бы жителей к единодушным решениям.
     Эти подметные  письма произвели как раз то действие, какого и ожидал их
составитель:  склонили  многих  жителей  вступить в  сепаратные переговоры с
королевской армией.
     Но  в  то  самое время,  когда кардинал уже видел,  что  испытанное  им
средство приносит плоды, и радовался, что пустил его в ход, один  из жителей
Ла-Рошели, который  сумел перейти линию  королевских  войск,  - одному  богу
известно,  как ему удалось  обмануть бдительность  Бассомпьера,  Шомберга  и
герцога  Апгулемского,  за  которыми,  в свою  очередь,  бдительно  надзирал
кардинал, - один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, пробрался  в город  прямо
из Портсмута и сообщил, что он видел  там внушительный флот, готовый отплыть
не позже как через неделю.  Больше того: Бекингэм извещал  мэра, что наконец
будет  заключен  великий  союз  против  Франции и во Французское королевство
одновременно вторгнутся  английские,  испанские  и австрийские  войска.  Это
письмо публично читалось на всех площадях города, копии с него были вывешены
на перекрестках  улиц,  и даже те, кто начал  уже  переговоры с  королевской
армией,  прервали  их,  решившись  дождаться  столь  торжественно  обещанной
помощи.
     Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство
и невольно заставило его снова обратить взоры по ту сторону моря.
     Между   тем   королевская  армия,  которой   были  чужды   тревоги  его
единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и
денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство
и  различных забавах. Хватать  шпионов  и  вешать их, устраивать рискованные
экспедиции  на  дамбу  и на  море, затевать самые безрассудные предприятия и
хладнокровно выполнять их -  вот  в чем  армия  проводила  все  время  и что
помогало ей  коротать  дни,  долгие  не  только  для ларошельцев,  терзаемых
голодом  и  мучительным  ожиданием,   но  и  для  кардинала,  столь   упорно
блокировавшего их.
     Кардинал,  вечно разъезжавший верхом, как рядовой кавалерист,  окидывал
задумчивым взглядом эти нестерпимо медленно, как ему казалось, подвигавшиеся
укрепления, возводимые  под его руководством инженерами,  которых он выписал
со  всех  концов Франции. Если  при  его  объездах ему  случалось  встретить
мушкетера  из  полка  де Тревиля, он  иногда подъезжал  к нему,  внимательно
вглядывался и, не признав в нем ни одного из наших четырех друзей, направлял
на что-нибудь другое свой проницательный взгляд.
     Однажды, томясь смертельной скукой, не надеясь  больше на  переговоры с
городом и  все еще не получая известий из Англии, кардинал выехал из  дому в
сопровождении  только Каюзака  и Ла Удиньера, выехал  без всякой цели,  лишь
затем,  чтобы  прокатиться.  Он  ехал  вдоль  песчаного  берега,  предаваясь
необъятным  мечтам   и  созерцая  необъятный   простор  океана.  Неторопливо
поднявшись  на холм, он увидел невдалеке  за изгородью семь человек, которые
лежали  и грелись в  лучах солнца, редко проглядывающего  в  это время года,
причем вокруг  них валялись  пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши
мушкетеры,  приготовившиеся  слушать чтение письма,  только что  полученного
одним из них. Это письмо было настолько  важно, что из-за него они  оставили
карты и кости, разложенные на барабане.
     Трое остальных были  заняты тем, что снимали смолу с горлышка огромной,
оплетенной  соломой  бутыли колиурского  вина;  это были слуги наших молодых
людей.
     Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а  когда
он впадал в него, ничто так не  усиливало его угрюмость, как веселье других.
К  тому  же  у него было  странное предубеждение:  он всегда  воображал, что
причиной веселости других  было как  раз то, что печалило его самого. Сделав
Каюзаку  и  Ла Удиньеру знак остановиться,  кардинал спешился и направился к
подозрительным весельчакам, надеясь, что  благодаря  заглушавшему  его  шаги
песку и укрывавшей  его  изгороди ему  удастся подслушать  несколько слов из
разговора,  казавшегося ему крайне интересным. Очутившись  в десяти шагах от
изгороди,  он узнал выговор гасконца, а так как он еще раньше разглядел, что
это были  мушкетеры,  то больше не  сомневался, что трое  остальных были те,
кого называли неразлучными приятелями, то есть Атос, Портос и Арамис.
     Легко  можно  представить  себе,  насколько его желание  расслышать  их
разговор усилилось от  этого открытия; глаза его приняли странное выражение,
и он кошачьей походкой подкрался  к  изгороди. Но  едва ему удалось  уловить
несколько  неясных  звуков, без  всякого  определенного  смысла,  как  вдруг
громкий,  отрывистый  возглас заставил  его вздрогнуть  и  привлек  внимание
мушкетеров.
     - Офицер! - крикнул Гримо.
     -  Вы,  кажется, заговорили,  негодяй! -  сказал Атос, приподнимаясь на
локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.
     Гримо  не прибавил больше ни слова и только протянул указательный палец
по  направлению  к изгороди,  возвещая этим  жестом приход  кардинала  и его
свиты.
     Одним прыжком мушкетеры очутились на ногах и почтительно поклонились.
     Кардинал, по-видимому, был взбешен.
     - Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя!  - заметил он.  - Уж
не  подходит ли сухим путем англичане? Или  мушкетеры  считают себя старшими
офицерами?
     -  Ваша светлость... - ответил Атос, так как  среди общего  смятения он
один сохранил то  спокойствие  и  хладнокровие настоящего  вельможи, которое
никогда его не  покидало, -  ваша светлость,  мушкетеры, когда  они не несут
службы или когда их служба окончена, пьют и играют  в кости, и они для своих
слуг - офицеры очень высокого ранга.
     - Слуги! - проворчал кардинал. - Слуги, которым приказано предупреждать
своих господ, когда кто-нибудь проходит мимо, уже не слуги, а часовые.
     - Ваше  высокопреосвященство, однако, сами видите,  что если  бы мы  не
приняли  этой  предосторожности,  то,  чего   доброго,  упустили  бы  случай
засвидетельствовать вам  ваше почтение и принести благодарность за оказанную
милость - за то, что вы соединили нас всех вместе... Д'Артаньян, - продолжал
Атос, - вы сейчас только  говорили о вашем желании найти случай выразить его
светлости вашу признательность: случай представился, воспользуйтесь же им.
     Эго  было  сказано  с  невозмутимым хладнокровием,  отличавшим Атоса  в
минуты опасности, и с крайней вежливостью,  делавшей его в иные минуты более
величественным, чем прирожденные короли.
     Д'Артаньян  подошел  и  пробормотал  несколько  благодарственных  слов,
которые быстро замерли у него на языке под угрюмым взглядом кардинала.
     - Все равно, господа... - заговорил Ришелье, которого  замечание Атоса,
по  видимому, нисколько не отклонило от его первоначального намерения, - все
равно,  господа, я не люблю, чтобы простые  солдаты,  потому только, что они
имеют преимущество  служить в  привилегированной части,  разыгрывали знатных
вельмож: они должны соблюдать такую же дисциплину, как и все.
     Атос  предоставил  кардиналу   договорить   до   конца  эту   фразу  и,
поклонившись в знак согласия, ответил:
     - Надеюсь,  ваша светлость,  что  мы ничем не  нарушили дисциплины.  Мы
сейчас не несем  службы и думали, что можем располагать своим  временем, как
нам   заблагорассудится.  Если  вашему   высокопреосвященству  угодно  будет
осчастливить нас каким-нибудь особым приказанием, мы готовы повиноваться. Вы
сами видите, ваша светлость, - продолжал мушкетер, хмуря брови, так как этот
допрос  начинал выводить его из терпения, - что ми захватили с собой оружие,
чтобы быть наготове при малейшей тревоге.
     И он  указал кардиналу пальцем на четыре мушкета,  составленные в козлы
около барабана, на котором лежали карты и кости.
     -  Будьте  уверены,  ваше  высокопреосвященство,  что  мы  вышли бы вам
навстречу, - прибавил д'Артаньян, -  если бы могли предположить, что  это вы
подъезжаете к нам с такой малочисленной свитой.
     Кардинал кусал усы и губы.
     - Знаете ли вы,  на  кого вы  похожи,  когда,  как  теперь, собираетесь
вместе,  вооруженные и охраняемые вашими  слугами? -  спросил кардинал. - Вы
похожи на четырех заговорщиков.
     -   Совершенно  верно,   ваша  светлость,  -  подтвердил  Атос,  -   мы
действительно составляем  заговор,  как ваше высокопреосвященство могли сами
убедиться однажды утром, но только против ларошельцев.
     - Э, господа политики, - возразил кардинал, в свою очередь хмуря брови,
- в ваших мозгах, пожалуй, нашлась  бы разгадка многих секретов, если бы они
были так же доступны для чтения, как то письмо, которое вы спрятали, заметив
меня!
     Краска бросилась в лицо Атосу, он сделал шаг к кардиналу:
     -  Можно  подумать,  что  вы   действительно   подозреваете  нас,  ваша
светлость, и подвергаете настоящему  допросу. Если  это  так,  то пусть ваше
высокопреосвященство соблаговолит  объясниться, и мы, по крайней мере, будем
знать, как нам следует поступать.
     - А что, если бы это и в  самом деле был допрос? - возразил кардинал. -
И не такие люди, как вы, подвергались ему и отвечали, господин мушкетер.
     -  Вот почему я  и сказал вашему высокопреосвященству, что в  его  воле
допрашивать нас, мы готовы отвечать.
     - Что это за письмо, которое вы начали читать, господин Арамис, а затем
спрятали?
     - Письмо от женщины, ваша светлость.
     - О, я  понимаю! - сказал  кардинал. - Относительно  такого  рода писем
следует хранить молчание. Однако  их  можно  показывать духовнику, а ведь я,
как вам известно, посвящен в духовный сан.
     - Ваша светлость, - заговорил Атос со спокойствием тем более ужасающим,
что, отвечая таким образом, он рисковал головой, - письмо это от женщины, но
оно не подписано ни Марион Делорм (<a href=#s73>*73</a>), ни госпожой д'Эгильон (<a href=#s74>*74</a>).
     Кардинал смертельно побледнел, и глаза его вспыхнули зловещим огнем. Он
обернулся, словно затем, чтобы отдать приказание Каюзаку и Ла Удипьеру. Атос
уловил  это движение  и сделал шаг к  мушкетам, на  которые  были устремлены
глаза  его  трех друзей,  вовсе не  склонных позволить себя  арестовать.  На
стороне  кардинала, считая его самого, было трое,  а  мушкетеров  вместе  со
слугами  было  семь  человек.  Кардинал  рассудил, что игра будет тем  более
неравной, что  Атос  и его  товарищи  действительно  тайно  сговаривались  о
чем-то, и прибегнул к одному из тех внезапных поворотов, к которым он всегда
прибегал: весь его гнев растворился в улыбке.
     - Ну  полно, полно! - сказал он. - Вы храбрые молодые люди: гордые  при
свете дня, преданные во мраке ночи. Неплохо оберегать себя, когда так хорошо
оберегаешь  других. Господа,  я вовсе  не  забыл той ночи, когда вы охраняли
меня  на пути к "Красной  голубятне". Если бы на той дороге,  по  которой  я
сейчас  поеду,  мне угрожала  какая-нибудь  опасность,  я  попросил  бы  вас
сопровождать  меня. Но, так как опасности  не предвидится,  оставайтесь тут,
доканчивайте ваши бутылки, вашу игру и ваше письмо. Прощайте, господа!
     Сев  на коня, которого подвел ему Каюзак, он попрощался с ними  взмахом
руки и умчался.
     Четверо  молодых  людей,  застыв  на  месте,  не  произнося  ни  слова,
провожали его глазами, пока он не исчез из виду.
     Затем они переглянулись.
     У всех были  удрученные лица:  они понимали, что, несмотря на дружеское
прощание, кардинал уехал взбешенный.
     Один  Атос улыбался  властной,  презрительной улыбкой.  Когда  кардинал
отъехал на такое расстояние,  что  не мог ни слышать,  ни видеть их, Портос,
которому не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, вскричал:
     - Этот болван Гримо поздно спохватился!
     Гримо  хотел  было что-то сказать  в  свое  оправдание,  но Атос поднял
палец, и Гримо промолчал.
     - Вы бы отдали письмо, Арамис? - спросил д'Артаньян.
     - Я  принял такое  решение, -  отвечал  Арамис  самым приятным,  нежным
голосом. - Если  б  кардинал  потребовал,  я одной рукой вручил бы письмо, а
другой проткнул бы его шпагой.
     - Так я и думал, - сказал Атос. - Вот почему я вмешался в ваш разговор.
Право,  этот  человек  очень  неосторожно  поступает,  разговаривая  так   с
мужчинами. Можно подумать, что ему приходилось иметь дело только с женщинами
и детьми.
     -  Любезный Атос,  я восхищен вами, но  в конце концов мы все-таки были
неправы, - возразил д'Артаньян.
     -  Как - неправы! - возмутился Атос. - Кому принадлежит воздух, которым
мы  дышим? Океан, на который мы обращаем взоры? Песок, на котором мы лежали?
Кому принадлежит письмо  вашей любовницы?  Разве кардиналу?  Клянусь честью,
этот человек воображает,  что он владеет  всем миром! Вы стояли перед  ним и
что-то  бормотали, ошеломленный, подавленный... Можно было подумать, что вам
уже мерещится Бастилия  и что гигантская Медуза (<a href=#s75>*75</a>)  собирается превратить
вас  в  камень. Ну  скажите,  да  разве  быть  влюбленным значит  составлять
заговоры?  Вы  влюблены в  женщину,  которую  кардинал запрятал  в тюрьму, и
хотите вызволить ее  из его рук. Вы ведете игру с его высокопреосвященством,
это письмо - ваш козырь. Зачем вам показывать  противнику ваши карты? Это не
принято. Пусть он  их  отгадывает, в добрый час!  Мы-то ведь  отгадываем его
игру!
     - В самом деле, - согласился д'Артаньян, - все, что вы  говорите, Атос,
вполне справедливо.
     - В таком случае - ни слова больше о том, что сейчас произошло, и пусть
Арамис  продолжает читать  письмо  своей  кузины  с  того места, на  котором
кардинал прервал его.
     Арамис вынул письмо из кармана, трое его друзей пододвинулись к нему, а
слуги опять столпились вокруг бутыли.
     - Вы прочитали всего одну или  две строчки, - заметил д'Артаньян, - так
уж начните опять с начала.
     - Охотно, - ответил Арамис.
     "Любезный кузен,  я,  кажется,  решусь уехать в Стене, где  моя  сестра
поместила  нашу юную  служанку  в  местный  монастырь  кармелиток.  Бедняжка
покорилась своей  участи, она знает, что не может жить  в другом  месте,  не
подвергаясь  опасности погубить свою душу.  Однако, если  наши семейные дела
уладятся так,  как  мы того  желаем, она, кажется,  рискнет навлечь на  себя
проклятие и  вернется  к  тем,  по ком она  тоскует,  тем  более  что  о ней
постоянно  думают  и она знает  это. А  пока  что она  не так  уж несчастна:
единственное ее желание -  получить  письмо от своего возлюбленного. Я знаю,
что такого рода товар нелегко  проникает через решетки монастыря,  но, как я
уже  доказала вам, любезный кузен, я  не такая уж неловкая и возьмусь за это
поручение. Моя сестра благодарит вас за вашу неизменную добрую память о ней.
Одно  время она очень тревожилась, но теперь  несколько  успокоилась, послав
туда своего поверенного, чтобы там не случилось чего-нибудь непредвиденного.
     Прощайте, любезный  кузен, пишите о себе как можно чаще, то есть каждый
раз, как вам представится надежная возможность прислать  нам весточку. Целую
вас.
     Аглая Мишон".
     -  О,  как  я  вам обязан,  Арамис! - вскричал  д'Артаньян.  -  Дорогая
Констанция! Наконец-то я имею о ней сведения! Она жива, она за  монастырской
оградой, вне опасности, она в Стене! Как вы полагаете, Атос, где это?
     -  В  Лотарингии,  в  нескольких  лье  от  границы  Эльзаса.  Мы  можем
прокатиться в ту сторону, как только кончится осада.
     - И, надо  надеяться, этого недолго ждать, - вставил  Портос. - Сегодня
утром повесили одного шпиона, который  показал, что ларошельцы уже  питаются
кожей  своих  сапог. Если  предположить, что,  съев  кожу, они  примутся  за
подметки, то я уж не  знаю, что  им  после  этого останется... разве  только
пожирать друг друга.
     - Бедные глупцы! - заметил Атос, осушая стакан превосходного бордоского
вина, которое хотя  и не  пользовалось в то время такой доброй  славой,  как
теперь,  но заслуживало ее  не меньше нынешнего. - Бедные глупцы! Как  будто
католичество не самое удобное и не самое приятное из всех вероисповеданий!..
А все-таки,  - заключил он, допив вино и прищелкнув языком, - они молодцы...
Но что вы,  черт  возьми,  делаете, Арамис? -  продолжал он.  - Вы прячете в
карман это письмо?
     - Да, - поддержал его д'Артаньян, - Атос прав: его надо сжечь. Впрочем,
кто знает... может быть, кардинал обладает секретом вопрошать пепел?
     - Уж наверное обладает, - сказал Атос.
     - Что же вы хотите сделать с этим письмом? - спросил Портос.
     - Подите сюда, Гримо, - приказал Атос.
     Гримо встал и повиновался.
     - В  наказание за  то,  что вы заговорили без позволения, друг мой,  вы
съедите  этот  клочок бумаги.  Затем, в награду  за  услугу,  которую вы нам
окажете, вы выпьете этот стакан  вина. Вот  вам сначала письмо, разжуйте его
хорошенько.
     Гримо улыбнулся и,  устремив глаза  на стакан, который Атос наполнил до
краев, прожевал бумагу и проглотил ее.
     -  Браво!  Молодец,  Гримо!  - похвалил  его  Атос.  - А теперь  берите
стакан... Хорошо, можете не благодарить.
     Гримо безмолвно проглотил стакан  бордоского, но глаза его,  поднятые к
небу, говорили в  продолжение этого приятного занятия  очень  выразительным,
хоть и немым языком.
     - Ну, теперь, - сказал Атос, - если только кардиналу не придет в голову
хитроумная мысль распороть Гримо живот, я думаю, что мы можем быть более или
менее спокойны...
     Тем  временем  его высокопреосвященство продолжал  свою меланхолическую
прогулку и бормотал себе в усы:
     - Положительно  необходимо, чтобы эта четверка друзей перешла ко мне на
службу!



        XXII. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

     Вернемся к миледи, которую мы, бросив взгляд на берега  Франции, на миг
потеряли из виду.
     Мы застанем ее в том  же отчаянном положении,  в каком  ее покинули,  -
погруженной  в  бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат  которого
она  оставила  почти  всякую   надежду:  впервые  она  сомневается,  впервые
страшится.
     Дважды счастье изменило ей, дважды ее разгадали  и  предали,  и в обоих
случаях  виновником  ее  неудачи  был злой  дух,  должно  быть  ниспосланный
всевышним,  чтобы  ее одолеть: д'Артаньян победил ее - ее,  эту  непобедимую
злую силу.
     Он  насмеялся  над   ее  любовью,  унизил  ее   гордость,   обманул  ее
честолюбивые замыслы и вот  теперь губит ее  счастье,  посягает на свободу и
даже угрожает  жизни.  Более того: он  приподнял уголок ее маски, той эгиды,
которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.
     Д'Артаньян отвратил  от Бекингэма - а его она ненавидит, как  ненавидит
все,  что  прежде любила,  -  бурю,  которой  грозил  ему  Ришелье,  угрожая
королеве. Д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала
страстью  тигрицы, неукротимой, как  вообще страсть  женщин  такого  склада.
Д'Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает
эту  тайну, поплатится жизнью.  И, наконец, в  ту минуту, когда  ей  удалось
получить охранный лист, с  помощью которого она  собиралась отомстить своему
врагу, этот охранный лист  вырывают у нее  из  рук. И все тот же  д'Артаньян
держит  ее  в  заточении   и  ушлет  в  какой-нибудь  гнусный  Ботанибей,  в
какой-нибудь мерзкий Тайберн Индийского океана...
     Сомнения  нет, все это случилось  с  ней по милости д'Артаньяна, -  кто
другой мог покрыть  ее таким позором!  Только он мог сообщить лорду  Винтеру
все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он
знает ее деверя и, должно быть, написал ему.
     Какая ненависть клокочет в ней!
     Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты;
глухие  стоны  порой  вырываются  вместе с  дыханием из ее груди  и согласно
вторят  шуму  волн,  которые  вздымаются,  рокочут и с  ревом,  как вечное и
бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный
и горделивый замок.
     Какие  превосходные планы мести, теряющиеся в  дали будущего, замышляет
против г-жи Бонасье, против Бекингэма и в особенности против д'Артаньяна  ее
ум, озаряемый вспышками бурного гнева!
     Да,  но,  чтобы мстить,  надо быть свободной,  а чтобы стать свободной,
когда  находишься в  заточении,  надо проломить  стену,  распилить  решетки,
разобрать  пол.  Подобные предприятия  может довести  до конца терпеливый  и
сильный мужчина,  но  женщина, да еще в состоянии лихорадочного возбуждения,
обречена  на неудачу. К тому же для  всего этого нужно иметь время - месяцы,
годы, а у нее... у нее впереди десять  или двенадцать  дней,  как сказал  ей
лорд Винтер, ее грозный брат и тюремщик.
     И  все-таки,  будь  она  мужчиной, она  предприняла  бы эту попытку  и,
возможно,  добилась  бы  успеха. Зачем небо совершило  такую  ошибку, вложив
мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!
     Итак,  первые  минуты заточения были ужасны: миледи  не  могла побороть
судорожных  движений  ярости,  женская  слабость  отдала  дань  природе.  Но
мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь,  сотрясавшая
ее тело, прекратилась, она свернулась  клубком и  стала собираться с силами,
как усталая змея, которая отдыхает.
     - Ну полно, полно же! Я  с ума  сошла, что впала в такое исступление, -
сказала  она, смотрясь  в зеркало, отразившее ее огненный  взгляд,  который,
казалось,  вопрошал  ее  самое. -  Не  надо неистовствовать:  неистовство  -
признак слабости.  К тому  же это  средство никогда не удавалось мне.  Может
быть,  если  бы   я  пустила  в  ход  силу,  имея   дело  с  женщинами,  мне
посчастливилось бы, и я могла бы их победить. Но я веду борьбу с  мужчинами,
и для них я  всего  лишь слабая женщина. Будем бороться женским оружием: моя
сила в моей слабости.
     И,  словно желая своими глазами убедиться в  том, какие  изменения  она
могла придать своему выразительному  и подвижному лицу, миледи заставила его
попеременно принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты,
и кончая  самой  кроткой,  самой нежной  и обольстительной улыбкой. Затем ее
искусные  руки стали менять  прическу, чтобы еще  больше увеличить  прелесть
лица. Наконец, вполне удовлетворенная собой, она прошептала:
     - Ничего еще не потеряно: я все так же красива.
     Было около  восьми часов вечера. Миледи заметила в глубине кровать; она
подумала, что недолгий  отдых  освежит не только голову  и мысли, но  и цвет
лица. Однако, прежде чем она легла спать, ей пришла еще более удачная мысль.
Она слышала, как говорили об ужине. А она уже более часа  находилась  в этой
комнате, и, наверное, ей вскоре должны были принести еду.
     Пленница не  хотела  терять  время и решила,  что она в этот  же  вечер
сделает попытку  нащупать почву, занявшись изучением  характера  тех  людей,
которым было поручено стеречь ее.
     Под дверью показался свет; он возвещал о приходе ее тюремщиков. Миледи,
которая  было  встала, поспешно  опять  уселась  в  кресло;  голова ее  была
откинута  назад,   красивые  волосы  распущены  по  плечам,  грудь   немного
обнажилась  под смятыми  кружевами, одна рука покоилась  на сердце, а другая
свешивалась с кресла.
     Загремели засовы, дверь  заскрипела на  петлях,  и  в комнате раздались
шаги.
     - Поставьте там этот стол, - сказал кто то.
     И миледи узнала голос Фельтона.
     Приказание было исполнено.
     - Принесите свечи и смените часового, - продолжал Фельтон.
     Это двукратное приказание,  которое молодой лейтенант отдал одним и тем
же  лицам, убедило миледи  в  том, что  ей прислуживают те же  люди, которые
стерегут ее, то есть солдаты.
     Приказания  Фельтона  выполнялись к  тому  же с  молчаливой  быстротой,
свидетельствовавшей о безукоризненном повиновении, в котором он держал своих
подчиненных.
     Наконец Фельтон, еще ни разу не взглянувший на миледи, обернулся к ней.
     - А-а! Она спит, - сказал он. - Хорошо, она поужинает, когда проснется.
     И он сделал несколько шагов к двери.
     -  Да нет, господин лейтенант, - остановил Фельтона подошедший к миледи
солдат, не столь непоколебимый, как его начальник, - эта женщина не спит.
     - Как так - не спит? - спросил Фельтон. - А что же она делает?
     -  Она  в  обмороке.   Лицо  у  нее  очень  бледное,   и,  сколько   ни
прислушиваюсь, я не слышу дыхания.
     - Вы правы, - согласился Фельтон, посмотрев на миледи с того места, где
он стоял, и ни  на шаг не подойдя  к  ней. - Доложите лорду Винтеру, что его
пленница в обмороке. Это случай непредвиденный, я не знаю, как поступить!
     Солдат  вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фельтон сел в
кресло,  случайно оказавшееся возле двери,  и  стал ждать,  не  произнося ни
слова,  не  делая  ни одного движения.  Миледи владела  великим  искусством,
хорошо изученным женщинами: смотреть сквозь свои длинные ресницы,  как бы не
открывая  глаз. Она увидела  Фельтона, сидевшего к  ней спиной;  не  отрывая
взгляда,  она  смотрела  на  него  минут  десять,  и за  все  это  время  ее
невозмутимый страж ни разу не обернулся.
     Она вспомнила,  что сейчас  придет  лорд Винтер, и сообразила, что  его
присутствие придаст ее тюремщику  новью силы. Ее первый  опыт не удался, она
примирилась  с этим,  как женщина, у которой  еще  немало средств в  запасе,
подняла голову, открыла глаза и слегка вздохнула.
     Услышав этот вздох, Фельтон наконец оглянулся.
     - А, вот  вы  и проснулись, сударыня! -  сказал  он. -  Ну, значит, мне
здесь делать больше нечего. Если вам что-нибудь понадобится - позвоните.
     - Ах, боже мой, боже мой, как  мне было плохо!  - прошептала миледи тем
благозвучным   голосом,   который,   подобно  голосам  волшебниц  древности,
очаровывал всех, кого она хотела погубить.
     И,  выпрямившись в кресле, она приняла позу еще более привлекательную и
непринужденную, чем та, в какой она перед тем находилась.
     Фельтон встал.
     - Вам  будут подавать еду  три раза в  день,  сударыня, - сказал  он. -
Утром в  десять часов,  затем  в  час дня  и  вечером  в  восемь.  Если этот
распорядок вам  не подходит, вы можете назначить свои часы вместо тех, какие
я вам предлагаю, и мы будем сообразовываться с вашими желаниями.
     - Но неужели я  всегда  буду одна  в этой большой, мрачной  комнате?  -
спросила миледи.
     - Вызвана  женщина,  которая  живет  по соседству. Завтра она явится  в
замок и будет приходить  к  вам каждый  раз, когда  вам будет желательно  ее
присутствие.
     - Благодарю вас, - смиренно ответила пленница.
     Фельтон слегка  поклонился  и  пошел к  двери. В  ту минуту,  когда  он
готовился переступить порог, в коридоре появился лорд Винтер в сопровождении
солдата,  посланного  доложить ему,  что миледи в обмороке. Он держал в руке
флакон с нюхательной солью.
     -  Ну, что  такое?  Что  здесь  происходит?  - спросил  он  насмешливым
голосом, увидев, что его пленница уже встала, а  Фельтон  готовится уйти.  -
Покойница, с гало быть, уже воскресла? Черт возьми, Фельтон, дитя мое, разве
ты не понял, что тебя принимают за новичка и  разыгрывают перед тобой первое
действие  комедии, которую мы, несомненно,  будем иметь удовольствие увидеть
всю до конца?
     - Я так и  подумал, милорд, - ответил Фельтон. - Но, поскольку пленница
все-таки   женщина,   я  хотел   оказать   ей   внимание,   которое   всякий
благовоспитанный человек обязан  оказывать женщине, если не ради нее, то, по
крайней мере, ради собственного достоинства.
     Миледи вся задрожала. Слова Фельтона леденили ей кровь.
     - Итак,  - смеясь,  заговорил  лорд  Винтер, - эти искусно  распущенные
красивые волосы, эта белая  кожа  и томный  взгляд еще  не соблазнили  тебя,
каменное сердце?
     - Нет,  милорд,  - ответил бесстрастный молодой человек, - и, поверьте,
нужно нечто большее, чем женские уловки и женское кокетство, чтобы совратить
меня.
     - В  таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим  миледи  поискать
другое  средство,  а  сами пойдем ужинать.  О,  будь  спокоен, выдумка у нее
богатая, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым!
     С  этими  словами  лорд  Винтер  взял Фельтона  под  руку  и, продолжая
смеяться, увел его.
     - О, я найду то, что нужно для тебя! - прошептала сквозь зубы миледи. -
Будь  покоен,  бедный  неудавшийся монах,  несчастный новообращенный солдат!
Тебе бы ходить не в мундире, а в рясе!
     -  Кстати, - сказал Винтер,  останавливаясь на пороге,  - постарайтесь,
миледи, чтобы эта неудача не лишила вас аппетита: отведайте рыбы и цыпленка.
Клянусь честью, я их не приказывал отравить! Я доволен своим поваром, и, так
как  он  не  ожидает  после  меня  наследства,  я  питаю  к  нему  полное  и
безграничное  доверие. Берите  с меня пример. Прощайте, любезная  сестра! До
следующего вашего обморока!
     Это  был  предел  того,  что  могла  перенести  миледи;  она  судорожно
вцепилась  руками  в кресло,  заскрипела  зубами  и  проследила взглядом  за
движением двери, затворявшейся за лордом  Винтером  и Фельтоном.  Когда  она
осталась одна, на нее вновь напало отчаяние. Она  взглянула па стол, увидела
блестевший  нож, ринулась к  нему  и схватила его,  но ее  постигло жестокое
разочарование:  лезвие  ножа было  из  гнущегося  серебра и  с  закругленным
концом.
     За  неплотно  закрытой  дверью  раздался  взрыв  смеха, и  дверь  снова
растворилась.
     - Ха-ха! -  воскликнул лорд Винтер. - Ха-ха-ха! Видишь,  милый Фельтон,
видишь, что я тебе говорил: этот нож был предназначен для тебя - она бы тебя
убила. Это,  видишь  ли,  одна  из  ее  слабостей:  тем  или  иным  способом
отделываться  от людей,  которые  ей мешают.  Если  б  я  тебя послушался  и
позволил подать ей острый стальной нож, то Фельтону пришел бы конец: она  бы
тебя зарезала, а  после  тебя всех нас.  Посмотри-ка, Джон, как  хорошо  она
умеет владеть ножом!
     Действительно,   миледи   еще   держала   в   судорожно   сжатой   руке
наступательное  оружие, но  это  величайшее  оскорбление  заставило  ее руки
разжаться, лишило ее сил и даже воли.
     Нож упал на пол.
     -  Вы правы,  милорд,  -  сказал  Фельтон  тоном глубокого  отвращения,
кольнувшим миледи в самое сердце. - Вы правы, а я ошибался.
     Оба снова вышли.
     На этот раз миледи  прислушивалась более внимательно, чем в первый раз,
и выждала, пока они не удалились и звук шагов не замер в глубине коридора.
     - Я погибла! - прошептала она.  - Я во власти людей, на которых все мои
уловки так  же  мало действуют, как на бронзовые  или  гранитные статуи. Они
знают меня  наизусть и неуязвимы для  любого моего оружия. И все-таки нельзя
допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!
     Действительно,  как  показывало  последнее   рассуждение  миледи  и  ее
инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали надолго
этой сильной  душой. Миледи села  за стол, отведала  разных кушаний,  выпила
немного  испанского  вина  и  почувствовала,  что  к  ней  вернулась  вся ее
решимость.
     Прежде чем  лечь спать,  она  уже  разобрала,  обдумала,  истолковала и
изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже
молчание  своих  собеседников;  результатом  этого  искусного  и тщательного
исследования явилось  убеждение,  что из двух ее  мучителей  Фельтон  все же
более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память
пленнице: "Если б я тебя послушался", - сказал лорд Винтер Фельтону.
     Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.
     "У  этого человека есть,  следовательно, хоть  слабая искра  жалости ко
мне,  -  твердила  миледи. - Из  этой искры я  раздую пламя,  которое  будет
бушевать в нем. Ну а лорд Винтер меня знает, он боится меня и понимает, чего
ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук,
а потому бесполезно  и пытаться покорить его... Вот Фельтон  - совсем другое
дело:   он   наивный   молодой   человек,   чистый  душой  и,   по-видимому,
добродетельный; его можно совратить".
     И  миледи легла  и уснула  с  улыбкой  на устах; тот,  кто увидел бы ее
спящей, мог бы  подумать, что это  молодая девушка и что ей снится  венок из
цветов, которым она украсит себя на предстоящем празднике.



        XXIII. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

     Миледи  снилось,  что  д'Артаньян  наконец-то   в  ее  руках,  что  она
присутствует при его  казни,  и  эту очаровательную  улыбку на устах  у  нее
вызывал вид его ненавистной крови, брызнувшей под топором палача.
     Она спала,  как  спит узник,  убаюканный впервые  блеснувшей  надеждой.
Когда наутро вошли в ее комнату, она еще лежала в постели. Фельтон остался в
коридоре;  он привел женщину,  про которую говорил накануне и которая только
что приехала. Эта женщина вошла в комнату и, подойдя к миледи, предложила ей
свои услуги.
     Миледи обычно была бледна, и  цвет ее лица мог обмануть того, кто видел
ее в первый раз.
     - У меня  лихорадка, - сказала она.  - Я ни на миг не сомкнула глаз всю
эту долгую ночь,  я ужасно  страдаю. Отнесетесь ли вы ко мне человечнее, чем
обошлись  здесь  со  мной  вчера?  Впрочем, все, чего я прошу,  -  чтобы мне
позволили остаться в постели.
     - Не угодно ли вам, чтобы позвали врача? - спросила женщина.
     Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.
     Миледи  рассудила,  что чем больше вокруг нее будет народу,  тем больше
будет людей, которых она могла бы разжалобить, и тем больше  усилится надзор
лорда  Винтера;  к тому же врач может объявить, что ее болезнь  притворна, а
миледи, проиграв первую игру, не хотела проигрывать и вторую.
     - Посылать за врачом? - проговорила она. - К чему? Эти господа объявили
вчера,  что  моя  болезнь - комедия.  То же самое было  бы, без  сомнения, и
сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и врача.
     -  В таком случае, - вмешался выведенный из терпения Фельтон, - скажите
сами, сударыня, как вы желаете лечиться.
     - Ах, боже мой, разве я  знаю как!  Я чувствую, что  больна, вот и все.
Пусть мне дают что угодно, мне все равно.
     - Подите пригласите сюда лорда  Винтера,  -  приказал Фельтон, которого
утомили эти нескончаемые жалобы.
     - О нет, нет! - вскричала миледи.  - Нет, не зовите его, умоляю вас!  Я
чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!
     Она вложила в  это восклицание такую горячность,  такую убедительность,
что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов.
     "Он вошел ко мне", - подумала миледи.
     - Однако, сударыня, - сказал  Фельтон,  - если вы действительно больны,
мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете - ну что ж, тем хуже для вас,
но, по крайней мере, нам не в чем будет себя упрекнуть.
     Миледи  ничего  не ответила  и, уткнув  прелестную  головку  в подушки,
залилась слезами.
     Фельтон с минуту смотрел на нее  с  обычным своим  бесстрастием; затем,
видя, что  припадок  грозит  затянуться, вышел. Женщина вышла вслед  за ним.
Лорд Винтер не показывался.
     "Кажется,  я начинаю понимать!"  - с  неудержимой радостью  сказала про
себя миледи  и зарылась  под одеяло,  чтобы  скрыть от  тех,  кто, возможно,
подсматривал за нею, этот порыв внутреннего удовлетворения.
     Прошло два часа.
     "Теперь  пора  болезни   кончиться,  -   решила  миледи.  -  Встанем  и
постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У  меня  только десять дней,  и
второй из них сегодня вечером истекает".
     Утром,  когда входили  в комнату миледи,  ей принесли  завтрак;  миледи
сообразила,  что скоро  придут убирать со  стола, и тогда  она  опять увидит
Фельтона.
     Миледи  не ошиблась:  Фельтон  явился снова и, не обратив  ни малейшего
внимания на то, притронулась ли она к еде  или нет, распорядился  вынести из
комнаты стол, который обычно вносили уже накрытым.
     Когда солдаты выходили, Фельтон пропустил их вперед, а сам задержался в
комнате; в руке у него была книга.
     Миледи, полулежа в кресле, стоявшем подле камина,  прекрасная, бледная,
покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мученической смерти.
     Фельтон подошел к ней.
     - Лорд Винтер - он католик, как  и вы,  сударыня,  - подумал,  что  вас
может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и
посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали
ваши молитвы. Вы найдете их в этой нише.
     Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу па  столик, стоявший возле
миледи, каким тоном он произнес слова  "ваши молитвы" и какой  презрительной
улыбкой сопровождал их, миледи подняла голову и более внимательно  взглянула
на офицера.
     И тут по  его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма,  по
его гладкому, как  мрамор,  по такому же суровому и  непроницаемому  лбу она
узнала в нем одного  из тех мрачных  пуритан, каких ей приходилось встречать
как  при дворе  короля Якова,  так  и  при  дворе  французкого короля,  где,
несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.
     Ее  осенило  внезапное   вдохновение,  что   бывает  только  с   людьми
гениальными  в моменты перелома,  в те критические минуты, когда решается их
судьба, их жизнь.
     Эти  два  слова -  "ваши  молитвы" -  и  беглый  взгляд,  брошенный  на
Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет
в ответ.
     Благодаря свойственной  ей  быстроте  соображения эти  слова  мгновенно
сложились в ее уме.
     - Я? - сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в
голосе  молодого офицера.  - Я,  сударь... мои  молитвы!  Лорд  Винтер, этот
развращенный католик, отлично знает, что я не  одного с ним вероисповедания.
Это ловушка, которую он мне хочет поставить.
     -  Какого  же   вы  вероисповедания,  сударыня?  -  спросил  Фельтон  с
удивлением, которое, несмотря  на  его умение владеть  собою, ему не  вполне
удалось скрыть.
     - Я  скажу  это  в тот день,  -  вскричала с притворным  воодушевлением
миледи, - когда достаточно пострадаю за свою веру!
     Взгляд Фельтона  открыл миледи, как далеко  она  продвинулась  в  своих
стараниях одной этой фразой.
     Однако молодой  офицер не проронил  ни  слова, не сделал  ни  малейшего
движения, и только взгляд его говорил красноречиво.
     - Я  в руках  моих врагов! - продолжала миледи тем  восторженным тоном,
который она  подметила у пуритан.  - Уповаю на  господа  моего!  Или господь
спасет меня,  или я погибну за  него! Вот  мой ответ, который  я  прошу  вас
передать  лорду  Винтеру.  А  книгу  эту,   -  прибавила  она,  указывая  на
молитвенник  пальцем,  но не дотрагиваясь  до него,  словно боясь осквернить
себя  таким прикосновением, -  вы можете унести и пользоваться  ею сами, ибо
вы,  без сомнения, вдвойне  сообщник лорда Винтера -  сообщник в  гонении  и
сообщник в ереси.
     Фельтон ничего  не  ответил,  взял книгу с тем же  чувством отвращения,
которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.
     Около  пяти  часов вечера пришел лорд Винтер.  У  миледи в  продолжение
целого дня было  достаточно времени  обдумать свое дальнейшее поведение. Она
приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.
     -  Кажется...  -  начал  барон,  развалясь  в  кресле напротив миледи и
небрежно вытянув  ноги на  ковре  перед  камином,  -  кажется,  мы совершили
небольшое отступничество?
     - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
     -  Я  хочу сказать, что с тех  пор,  как  мы  с  вами  в  последний раз
виделись, вы  переменили веру.  Уж  не  вышли  ли  вы  за  третьего  мужа  -
протестанта?
     - Объяснитесь,  милорд, - произнесла  пленница величественным тоном.  -
Заявляю вам, что я слышу ваши слова, но не понимаю их.
     - Ну, значит, вы совсем неверующая  - мне это даже  больше нравится,  -
насмешливо возразил лорд Винтер.
     - Конечно,  это больше  вяжется с вашими правилами, -  холодно заметила
миледи.
     - О, признаюсь вам, для меня это совершенно безразлично!
     - Если бы вы даже и не признавались в своем равнодушии к вопросам веры,
милорд, ваше распутство и ваши беззакония изобличили бы вас.
     - Гм... Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина  (<a href=#s76>*76</a>), леди Макбет
(<a href=#s77>*77</a>)!  Или  я  толком  не  расслышал,  или  вы,  черт  возьми,  на редкость
бесстыдны!
     -  Вы  говорите  так потому,  что  знаете, что  нас  слушают, - холодно
заметила  миледи,  - и  потому,  что  хотите  вооружить  против  меня  ваших
тюремщиков и палачей.
     -  Тюремщиков?  Палачей?..  Вот  так  раз,   сударыня!  Вы  впадаете  в
патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем,
через  неделю  вы будете там,  где вам надлежит быть, и  мое намерение будет
доведено до конца.
     - Постыдное  намерение!  Нечестивое намерение! -  произнесла  миледи  с
экзальтацией жертвы, бросающей вызов своему судье.
     - Честное слово,  мне кажется, эта  развратница сходит с ума! -  сказал
лорд Винтер  и встал. - Ну  довольно,  ну успокойтесь же, госпожа пуританка,
или я велю  посадить вас в тюрьму!  Готов поклясться, это, должно  быть, мое
испанское  вино  бросилось  вам в  голову.  Впрочем,  не  волнуйтесь:  такое
опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
     И лорд Винтер ушел, отпуская ругательства, что в ту эпоху было в обычае
даже у людей высшего общества.
     Фельтон  действительно стоял за  дверью  и слышал до единого слова весь
разговор.
     Миледи угадала это.
     - Да, ступай, ступай! - прошептала она вслед своему  деверю. - Пагубные
для  тебя последствия не  заставят себя  ждать, но ты,  глупец,  заметишь их
только тогда, когда их уже нельзя будет избежать!
     Опять  стало  тихо.  Прошло еще  два  часа.  Солдаты  принесли  ужин  и
услышали, что  миледи громко читает молитвы, те  молитвы, которым  научил ее
старый слуга ее второго мужа,  ревностный пуританин. Она,  казалось, была  в
каком-то экстазе и даже не  обращала внимания  на то, что происходило вокруг
нее.   Фельтон  сделал  знак,  чтобы  ей   не  мешали,  и,  когда  все  было
приготовлено, бесшумно вышел вместе с солдатами.
     Миледи  знала, что  за ней могут наблюдать в  окошечко двери, а  потому
прочитала свои  молитвы до конца, и  ей показалось, что  часовой у  ее двери
ходит иначе, чем ходил до сих пор, и как будто прислушивается.
     В этот вечер ей ничего больше и не надо было; она встала, села за стол,
немного поела и выпила только воды.
     Через час солдаты пришли вынести стол, но миледи заметила, что на  этот
раз Фельтон не сопровождал их.
     Значит, он боялся часто видеть ее.
     Миледи  отвернулась к  стене и  улыбнулась:  эта улыбка выражала  такое
торжество, что могла бы ее выдать.
     Она подождала еще полчаса.  В  старом  замке царила тишина,  слышен был
только  вечный  шум  прибоя - это  необъятное дыхание  океана. Своим чистым,
мелодичным и звучным голосом миледи запела  первый  стих излюбленного псалма
пуритан:

     Ты нас, о боже, покидаешь,
     Чтоб нашу силу испытать.
     А после сам же осеняешь
     Небесной милостью тех, кто умел страдать.

     Эти стихи были очень далеки от совершенства, но, как известно, пуритане
не могли похвастаться поэтическим мастерством.
     Миледи пела  и прислушивалась.  Часовой  у  ее  двери  остановился  как
вкопанный;  из этого  миледи могла  заключить, какое  действие  произвело ее
пение.
     И она продолжала петь с невыразимым жаром и чувством;  ей казалось, что
звуки разносятся  далеко под сводами и,  как волшебные чары, смягчают сердца
ее тюремщиков. Однако часовой,  без  сомнения ревностный католик, стряхнул с
себя это очарование и крикнул через дверь:
     -  Да замолчите, сударыня! Ваша песня  наводит  тоску,  как заупокойное
пение, и если, кроме  удовольствия  стоять  здесь в  карауле,  придется  еще
слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу...
     - Молчать! - сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона.
     -  Чего вы суетесь  не в свое дело, наглец?  Разве вам было  приказано,
чтобы  вы мешали  этой женщине  петь? Нет, вам велели стеречь ее и стрелять,
если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но
не отступайте от данного вам приказа!
     Выражение неописуемой радости,  мгновенное, как вспышка молнии, озарило
лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора,  из которого она не упустила
ни одного слова, пленница тотчас снова запела,  придавая своему  голосу  всю
полноту  звука,  все обаяние  и  всю  чарующую прелесть,  какой  наделил его
дьявол:

     Для горьких слез, для трудной битвы,
     Для заточенья и цепей
     Есть молодость, есть жар молитвы,
     Ведущей счет дням и ночам скорбей.

     Голос   миледи,  на   редкость  полнозвучный  и  проникнутый  страстным
воодушевлением, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую силу
и такую выразительность,  какую самые восторженные пуритане редко находили в
пении своих братьев, хотя они и украшали  его всем пылом своего воображения.
Фельтону  казалось, что  он слышит пение  ангела,  утешающего трех еврейских
отроков в печи огненной (<a href=#s78>*78</a>).
     Миледи продолжала:

     По избавленья час настанет
     Для нас, о всеблагой творец!
     И если воля нас обманет,
     То не обманут смерть и праведный венец.

     Этот стих,  в который  неотразимая очаровательница постаралась  вложить
всю душу,  довершил  смятение в сердце молодого офицера; он резким движением
распахнул дверь и предстал перед миледи, бледный, как всегда, но с горящими,
блуждающими глазами.
     - Зачем вы так поете, - проговорил он, - и таким голосом?
     -  Простите, - кротко  ответила миледи, - я забыла, что мои  песнопения
неуместны в  этом доме.  Я, может быть, оскорбила ваше  религиозное чувство,
но, клянусь вам, это было сделано без умысла! Простите мою  вину, быть может
и большую, но, право же, невольную...
     Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в  котором,
казалось, она пребывала,  придавал  такое неземное  выражение ее  лицу,  что
ослепленному ее красотой  Фельтону почудилось,  будто  он видит перед  собой
ангела, пение которого он только что слышал.
     - Да, да... - ответил он. - Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих
в замке...
     Бедный безумец сам не замечал  бессвязности своих  слов, а миледи между
тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.
     -  Я не  буду больше  петь,  - опуская глаза,  сказала  миледи  со всей
кротостью,  какую только могла придать своему голосу, со  всей  покорностью,
какую только могла изобразить своей позой.
     -  Нет,  нет,  сударыня,  - возразил Фельтон, - только  пойте  тише,  в
особенности ночью.
     И  с этими словами  Фельтон,  чувствуя, что  он не в состоянии  надолго
сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
     - Вы  хорошо сделали,  господин лейтенант! -  сказал солдат. - Ее пение
переворачивает  всю душу.  Впрочем, к  этому скоро привыкаешь  - голос у нее
такой чудесный!



        XXIV. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

     Фельтон явился, но предстояло сделать еще один  шаг: надо было удержать
его или,  верно, надо было  добиться того, чтобы он сам  пожелал остаться, и
миледи еще неясно представляла себе, как ей этого достичь.
     Надо было  достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить,
чтобы  иметь возможность самой говорить с ним,  -  миледи хорошо знала,  что
самое  большое ее  очарование таилось в голосе, так искусно  принимавшем все
оттенки, начиная от человеческой речи и кончая ангельским пением.
     Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу,
ибо  Фельтон был предупрежден против малейшей случайности. Поэтому она стала
наблюдать за всеми  своими  поступками,  за  каждым своим словом,  за  самым
обыкновенным взглядом  и  жестом  и  даже за  дыханием,  которое  можно было
истолковать  как вздох.  Короче говоря,  она стала изучать  все, как  делает
искусный актер, которому только что дали новую, необычную для него роль.
     Ее  поведение  относительно   лорда  Винтера  не  представляло   особых
трудностей,  поэтому она обдумала  его еще накануне и  решила  в присутствии
деверя быть  молчаливой  и держать  себя  с  достоинством, время от  времени
раздражая  его  напускным пренебрежением, каким-нибудь  презрительным словом
подстрекая  его  к  угрозам  и  насилиям,   которые  составят  контраст   ее
покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может  быть, ничего не
скажет, но все увидит.
     Утром  Фельтон  явился  в  обычный  час,  но  за  все  время,  пока  он
распоряжался приготовлениями  к завтраку,  миледи не  сказала ему ни  слова.
Зато в ту минуту, когда  он  собрался уходить, ей показалось,  что он  хочет
заговорить сам, и у нее мелькнула надежда.  Однако губы его шевельнулись, не
издав  ни звука; сделав над собой усилие, он  затаил  в своем  сердце слова,
которые чуть было не сорвались с его уст, и удалился.
     Около полудня пришел лорд Винтер.
     Был довольно хороший зимний день, и луч бледного солнца Англии, которое
светит, но не греет, проникал сквозь решетку в тюрьму миледи.
     Она глядела в окно и сделала вид, что не слышала, как открылась дверь.
     - Вот  как! - усмехнулся лорд  Винтер. - После того как  мы разыгрывали
сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
     Пленница ничего не ответила.
     - Да, да, понимаю, - продолжал лорд Винтер. - Вам бы хотелось очутиться
на  свободе  на  этом  берегу,  хотелось бы рассекать  на  надежном  корабле
изумрудные волны этого горя, хотелось бы устроить мне, на воде или на  суше,
одну из  тех  ловких  засад,  на  которые  вы  такая  мастерица.  Потерпите!
Потерпите  немного!  Через четыре дня  берег станет  для вас доступным, море
будет для вас  открыто, даже более открыто, чем вы  того желаете, ибо  через
четыре дня Англия от вас избавится.
     Миледи  сложила руки  и,  подняв  красивые глаза к небу, проговорила  с
ангельской кротостью в голосе и в движениях:
     - Боже, боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
     -  Да,  молись, проклятая!  - закричал барон. - Твоя молитва  тем более
великодушна, что ты,  клянусь в этом,  находишься в руках человека,  который
никогда не простит тебя!
     Он вышел.
     В  тот  миг,  когда он выходил из  комнаты,  чей-то пристальный  взгляд
скользнул в полуотворенную дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро
отошел в сторону, не желая, чтобы она его видела.
     Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.
     - Боже, боже! Боже мой! - говорила она. -  Ты знаешь,  за  какое святое
дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания...
     Дверь  тихо  открылась. Прекрасная  молельщица  притворилась,  будто не
слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
     -  Боже   карающий!  Боже  милосердный!  Неужели  ты  допустишь,  чтобы
осуществились ужасные замыслы этого человека?..
     И  только после этого  она  сделала вид, что  услышала  шаги  Фельтона,
мгновенно вскочила  и покраснела,  словно устыдившись, что к ней вошли в  ту
минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
     - Я  не люблю  мешать  тем,  кто  молится,  сударыня, - серьезно сказал
Фельтон, - а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
     -  Почему  вы думаете, что  я молилась? - спросила миледи сдавленным от
слез голосом. - Вы ошибаетесь, я не молилась.
     -  Неужели  вы  полагаете,  сударыня,  - ответил  Фельтон  все  так  же
серьезно,  но  уже более мягко, -  что я  считаю себя вправе  препятствовать
созданию  пасть ниц перед создателем? Сохрани меня боже! К тому же раскаяние
приличествует виновным. Каково  бы ни было преступление, преступник священен
для меня, когда он повергается к стопам всевышнего.
     -  Виновна,  я  виновна!   -  произнесла  миледи  с  улыбкой,   которая
обезоружила бы  ангела  на Страшном  суде. -  Боже,  ты знаешь, так ли  это!
Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что господь бог  любит
мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных.
     -  Преступница вы или мученица - ив том и в другом случае  вам надлежит
молиться, и я сам буду молиться за вас.
     -  О,  вы праведник!  -  вскричала  миледи  и  упала  к  его  ногам.  -
Выслушайте, я  не могу  дольше таиться перед  вами: я  боюсь,  что у меня не
хватит  сил в ту минуту,  когда  мне  надо будет выдержать борьбу и  открыто
исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в
заблуждение,  но  не в этом дело - я прошу вас  только об одной милости,  и,
если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на этом и на том свете!
     - Поговорите с моим начальником, сударыня, - ответил  Фельтон, - мне, к
счастью,  не  дано права ни прощать, ни наказывать. Эту  ответственность бог
возложил на того, кто выше меня.
     -   Нет,  на  вас,  на  вас  одного!  Лучше  вам  выслушать  меня,  чем
способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
     - Если вы заслужили этот позор, сударыня,  если вы навлекли на себя это
бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле божьей.
     - Что вы говорите? О,  вы меня  не понимаете! Вы думаете, что, говоря о
бесчестье, я  разумею  какое-нибудь  наказание,  тюрьму или смерть? Дай бог,
чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
     - Я перестаю понимать вас, сударыня.
     -  Или  делаете  вид, что  перестали, - проронила  пленница  с  улыбкой
сомнения.
     - Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
     - Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
     - Нет, неизвестны.
     - Не может быть, ведь вы его поверенный!
     - Я никогда не лгу, сударыня.
     - Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
     -  Я  не  стараюсь  ничего  отгадывать,  сударыня,  я  жду,  чтобы  мне
доверились,  а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас,  ничего  мне
больше не доверял.
     -  Значит,  вы  не  его  сообщник?  -  вскричала  миледи  с  величайшей
искренностью  в голосе. - Значит, вы не знаете, что он  готовит мне позор, в
сравнении с которым ничто все земные наказания?
     - Вы ошибаетесь, сударыня,  -  краснея, возразил Фельтон. - Лорд Винтер
не способен на такое злодеяние.
     "Отлично!  -  подумала  миледи. - Еще  не зная, о  чем  идет  речь,  он
называет это злодеянием".
     И продолжала вслух:
     - Друг низкого человека на все способен.
     - Кого вы называете низким человеком? - спросил Фельтон.
     - Разве  есть в  Англии другой человек, которого можно  было бы назвать
так?
     - Вы говорите о  Джордже  Вилльерсе?.. - снова спросил Фельтон, и глаза
его засверкали.
     -  ...которого  язычники  и неверующие  зовут  герцогом  Бекингэмом,  -
договорила  миледи. -  Я  не  думала,  чтобы  в  Англии  нашелся  хоть  один
англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
     -  Десница  господня  простерта над  ним,  - сказал  Фельтон, -  он  не
избегнет кары, которую заслуживает.
     Фельтон лишь выражал по отношению  к герцогу чувство омерзения, которое
питали  все  англичане  к  тому,  кого даже католики  называли  вымогателем,
кровопийцей и развратником, а пуритане - просто сатаной.
     -  О, боже мой!  Боже  мой! - воскликнула миледи.  - Когда я молю  тебя
послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не
из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
     - Разве вы его знаете? - спросил Фельтон.
     "Наконец-то  он  обращается ко  мне  с  вопросом!"  - мысленно отметила
миледи,  вне   себя  от   радости,  что  она  так   быстро  достигла  такого
значительного результата.
     - Знаю ли я его! О да!  К  моему несчастью, к  моему вечному несчастью!
Миледи стала ломать руки, словно в порыве глубочайшей скорби.
     Фельтон,  должно  быть,  почувствовал, что  стойкость оставляет его,  и
сделал  несколько шагов  к  двери, пленница,  не  спускавшая  с  него  глаз,
вскочила, кинулась ему вслед и остановила его.
     -  Господин Фельтон, будьте добры,  будьте милосердны,  выслушайте  мою
просьбу!  -  вскричала   она.   -  Дайте  мне  нож,   который   из   роковой
предосторожности  барон  отнял у  меня, ибо  он знает,  для чего я  хочу  им
воспользоваться... О, выслушайте меня до конца! Отдайте  мне на минуту  нож,
сделайте это из милости, из жалости!  Смотрите, я у ваших ног! Поверьте мне,
к   вам   я  не  питаю  злого  чувства.  Бог  мой!  Ненавидеть  вас...  вас,
единственного справедливого, доброго, сострадательного человека,  которого я
встретила!  Вас, моего спасителя,  быть может!.. На  одну только  минуту, на
одну-единственную минуту, и я верну его вам через окошечко двери. Всего лишь
на минуту, господин Фельтон, и вы спасете мне честь!
     -  Вы  хотите лишить себя  жизни? -  в ужасе вскрикнул Фельтон, забывая
высвободить свои руки из рук пленницы.
     - Я выдала себя! - прошептала миледи и, как будто обессилев, опустилась
на пол. - Я выдала себя! Теперь он все знает... Боже мой, я погибла!
     Фельтон стоял, не двигаясь и не зная, на что решиться.
     "Он  еще  сомневается,  -   подумала  миледи,  -  я  была  недостаточно
естественна".
     Они услышали, что кто-то идет  по  коридору.  Миледи узнала шаги  лорда
Винтера; Фельтон узнал их тоже и сделал движение к двери.
     Миледи кинулась к нему.
     - Не говорите ни слова... -  сказала она сдавленным голосом, - ни слова
этому человеку из всего, что я вам сказала, иначе я погибла, и это вы, вы...
     Шаги  приближались. Она  умолкла из  страха, что  услышат  их голоса, и
жестом  бесконечного  ужаса приложила свою красивую руку  к губам  Фельтона.
Фельтон мягко отстранил миледи; она отошла и упала в кресло.
     Лорд  Винтер,  не  останавливаясь,  прошел  мимо  двери,  и  шаги   его
удалились.
     Фельтон,   бледный   как   смерть,   несколько   мгновений   напряженно
прислушивался,  затем,  когда   шум  шагов  замер,  вздохнул,  как  человек,
пробудившийся от сна, и кинулся прочь из комнаты.
     - А! - сказала миледи, в свою  очередь прислушавшись  и уверившись, что
шаги  Фельтона удаляются  в  сторону,  противоположную той,  куда ушел  лорд
Винтер. - Наконец-то ты мой!
     Затем ее лицо снова омрачилось.
     "Если он скажет барону, - подумала она, - я погибла: барон знает, что я
не убью себя, он при  нем  даст мне в руки нож, и Фельтон убедится,  что все
это ужасное отчаяние было притворством".
     Она посмотрела в зеркало: никогда еще она не была так хороша собою.
     -  О нет!  - проговорила она, улыбаясь.  -  Конечно,  он ему ничего  не
скажет.
     Вечером, когда принесли ужин, пришел лорд Винтер.
     -  Разве ваше  присутствие, милостивый  государь,  - обратилась  к нему
миледи, - составляет неизбежную принадлежность моего заточения? Не можете ли
вы избавить меня от терзаний, которые причиняет мне ваш приход?
     -  Как,  любезная  сестра!  -  сказал  лорд  Винтер.  -  Ведь  вы  сами
трогательно объявили мне вашими красивыми устами, из которых я слышу сегодня
такие  жестокие речи, что  приехали в Англию  только для  того,  чтобы иметь
удовольствие  видеться со мной,  удовольствие, лишение которого вы, по вашим
словам, так живо ощущали, что ради  него  решились пойти на все: на  морскую
болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед вами, будьте  довольны. К тому же
на этот раз мое посещение имеет определенную цель.
     Миледи вздрогнула:  она  подумала, что Фельтон ее выдал; никогда,  быть
может,  за  всю жизнь у  этой женщины, испытавшей  столько  сильных и  самых
противоположных волнений, не билось так отчаянно сердце.
     Она  сидела. Лорд  Винтер придвинул кресло и уселся возле миледи, потом
вынул из кармана какую-то бумагу и медленно развернул ее.
     - Посмотрите!  - заговорил он.  - Я хотел показать вам этот документ, я
сам его составил,  и  впредь  он  будет  служить  вам своего рода  видом  на
жительство, так как  я согласен сохранить  вам  жизнь.  - Он перевел глаза с
миледи  на бумагу и вслух прочитал: - "Приказ отвезти  в..." - для названия,
куда  именно,  оставлен  пробел, -  перебил  сам  себя  Винтер.  -  Если  вы
предпочитаете  какое-нибудь место, укажите его  мне, и,  лишь бы  только оно
отстояло  не менее чем на тысячу миль от  Лондона,  я исполню вашу  просьбу.
Итак,  читаю  снова:  "Приказ отвезти  в...  поименованную Шарлотту  Баксон,
заклейменную   судом   Французского   королевства,  но  освобожденную  после
наказания;  она  будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше
чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни.
Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание".
     - Этот приказ относится не ко мне, -  холодно  ответила миледи, - в нем
проставлено не мое имя.
     - Имя! Да разве оно у вас есть?
     - Я ношу фамилию вашего брата.
     -  Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив
еще. Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени  Шарлотты Баксон...
Не хотите? Нет?..  Вы  молчите?  Хорошо.  Вы  будете внесены  в арестантский
список под именем Шарлотты Баксон.
     Миледи  продолжала  безмолвствовать, но на  этот раз не из  обдуманного
притворства, а от ужаса: она вообразила, что приказ тотчас же будет приведен
в исполнение. Она подумала, что лорд Винтер ускорил ее отъезд; подумала, что
ей  предстоит уехать сегодня же вечером. На минуту ей представилось, что все
потеряно, как вдруг она заметила, что приказ не скреплен подписью.
     Радость,  вызванная в ней этим открытием,  была так велика,  что она не
могла утаить ее.
     - Да,  да... -  сказал лорд Винтер, подметивший, что с ней творится,  -
да,  вы ищете подпись, и  вы  говорите себе: "Не  все еще потеряно, раз этот
приказ  не  подписан;  мне  его показывают, только  чтобы испугать меня". Вы
ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду  Бекингэму, послезавтра он
будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а
спустя  еще  двадцать  четыре  часа,  ручаюсь  вам,  он  будет   приведен  в
исполнение. Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел вам сообщить.
     - А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление  властью
и это изгнание под вымышленным именем - подлость!
     -  Вы предпочитаете быть повешенной под вашим настоящим именем, миледи?
Ведь вам  известно,  что английские  законы безжалостно  карают преступления
против брака. Объяснимся же  откровенно: хотя мое имя или, вернее, имя моего
брата оказывается замешанным в эту  позорную  историю, я пойду на  публичный
скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от вас.
     Миледи ничего не ответила, но побледнела как мертвец.
     -  А,  я  вижу,  что  вы  предпочитаете  дальнее  странствие!  Отлично,
сударыня.  Старинная   поговорка  утверждает,  что   путешествия  просвещают
юношество. Честное слово, в конце концов вы правы! Жизнь - вещь хорошая. Вот
потому-то я и забочусь о том, чтобы вы ее у меня не отняли. Значит, остается
договориться  относительно  пяти  шиллингов.  Я  могу  показаться  несколько
скуповатым,  не так ли? Объясняется это  моей  заботой  о  том, чтобы вы  не
подкупили ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при вас еще останутся
все ваши чары. Воспользуйтесь ими, если  неудача с Фельтоном не отбила у вас
охоты к такого рода попыткам.
     "Фельтон не  выдал меня! - подумала миледи. - В таком случае ничего еще
не потеряно".
     - А теперь - до  свиданья,  сударыня. Завтра  я  приду  объявить вам об
отъезде моего гонца.
     Лорд Винтер встал, насмешливо поклонился миледи и вышел.
     Миледи облегченно вздохнула: у нее было еще четыре дня впереди; четырех
дней ей будет достаточно, чтобы окончательно обольстить Фельтона.
     Но у нее явилась ужасная мысль, что  лорд Винтер,  возможно, пошлет как
раз  Фельтона к Бекингэму  получить  его подпись на приказе; в  таком случае
Фельтон ускользнет из ее рук; а для полного успеха пленнице необходимо было,
чтобы действие ее чар не прерывалось.
     Все же,  как мы уже говорили, одно  обстоятельство  успокаивало миледи:
Фельтон не выдал ее.
     Пленница  не хотела  обнаруживать волнение,  вызванное  в ней  угрозами
лорда Винтера, поэтому она села за стол и поела.
     Потом,  как и  накануне,  она опустилась  на колени и  прочитала  вслух
молитвы.   Как   и  накануне,   солдат   перестал   ходить   и  остановился,
прислушиваясь.
     Вскоре  она  различила  более  легкие,   чем   у  часового,  шаги;  они
приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.
     "Это он", - подумала миледи.
     И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона  в  такое
восторженное состояние.
     Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно,
как  никогда, дверь не  открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное
окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза
молодого человека; но она так и не узнала, было ли то  в  самом деле, или ей
только  почудилось:  на  этот раз  у него  хватило самообладания не  войти в
комнату.
     Однако спустя несколько мгновений после того,  как миледи кончила петь,
ей  показалось,  что она слышит глубокий  вздох;  затем те же  шаги, которые
перед тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.



        XXV. ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

     На следующий  день Фельтон,  войдя к  миледи, увидел, что  она стоит на
кресле и держит в руках  веревку, свитую из батистовых платков, которые были
разорваны на узкие полосы,  заплетенные жгутами  и связанные концами  одна с
другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула
с кресла  и попыталась  спрятать за спину импровизированную веревку, которую
она держала в руках.
     Молодой  человек  был  бледнее  обыкновенного,  и  его  покрасневшие от
бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь.
     Однако по  выражению его  лица можно было заключить,  что он вооружился
самой непреклонной суровостью.
     Он  медленно  подошел  к миледи,  усевшейся в  кресло, и,  подняв конец
смертоносного жгута, который  она нечаянно или, может быть, нарочно оставила
на виду, холодно спросил:
     - Что это такое, сударыня?
     - Это? Ничего, - ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она
так  искусно  умела  придавать  своей  улыбке. -  Скука  -  смертельный враг
заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
     Фельтон  обратил взгляд  на стену, у которой  стояло  кресло миледи,  и
увидел  над ее  головой позолоченный  крюк,  вделанный в стену  и  служивший
вешалкой для платья или оружия.
     Он вздрогнул, и пленница заметила  это:  хотя  глаза  ее  были опущены,
ничто  не ускользало от  нее.  А что вы  делали, стоя на кресле?  -  спросил
Фельтон.
     - Что вам до этого?
     - Но я желаю это знать, - настаивал Фельтон.
     - Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам,  запрещено
лгать.
     -  Ну, так я  сам скажу,  что  вы делали  или, вернее,  что  собирались
сделать:  вы хотели  привести  в  исполнение  гибельное  намерение,  которое
лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если  господь запрещает ложь, то еще
строже он запрещает самоубийство!
     -  Когда  господь  видит,  что  одно  из  его   созданий  несправедливо
подвергается гонению  и что ему приходится  выбирать  между  самоубийством и
бесчестьем, то, поверьте,  бог простит ему самоубийство, -  возразила миледи
тоном глубокого убеждения. - Ведь в таком случае самоубийство - мученическая
смерть.
     -  Вы или преувеличиваете, или не договариваете. Скажите все, сударыня,
ради бога, объяснитесь!
     -  Рассказать  вам  о  моих несчастьях,  чтобы  вы  сочли  их выдумкой,
поделиться с  вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, -
нет, милостивый государь! К тому же, что для вас жизнь или смерть несчастной
осужденной женщины? Ведь вы  отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь
бы вы представили труп - с вас больше ничего не спросят, если в нем признают
меня. Быть может, даже вы получите двойную паграду.
     - Я, сударыня, я? - вскричал Фельтон. - И вы можете предположить, что я
соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
     - Не  препятствуйте мне,  Фельтон,  не препятствуйте! -  воодушевляясь,
сказала миледи.  - Каждый  солдат должен быть честолюбив,  не  правда ли? Вы
лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
     - Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня  такую ответственность
перед богом и людьми? - проговорил потрясенный ее словами Фельтон.
     - Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня,  ваша жизнь не
будет  больше под моей охраной, и тогда... - прибавил он со вздохом, - тогда
поступайте с ней, как вам будет угодно.
     - Итак, - вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное
негодование, - вы,  богобоязненный  человек,  вы, кого считают  праведником,
желаете только одного -  чтобы вас не обвинили в  моей смерти, чтобы она  не
причинила вам никакого беспокойства?
     - Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это.
     -  Но  понимаете  ли вы, какую  вы  выполняете обязанность?  То, что вы
делаете, было бы  жестоко, даже если  б я  была  виновна; как же назовете вы
свое поведение, как назовет его господь, если я невинна?
     - Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.
     -   Вы  думаете,   господь  в  день   Страшного   суда   отделит  слепо
повиновавшихся  палачей  от неправедных судей?  Вы не хотите,  чтобы я убила
свое  тело, а  вместе  с тем  делаетесь исполнителем  воли того,  кто  хочет
погубить мою душу!
     -  Повторяю,  -  сказал Фельтон, начавший  колебаться, - вам не  грозит
никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
     - Безумец! - вскричала  миледи. - Жалкий безумец  тот, кто осмеливается
ручаться  за другого, когда наиболее мудрые,  наиболее угодные богу люди  не
осмеливаются поручиться  за  самих себя! Безумец тот, кто принимает  сторону
сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
     - Невозможно,  сударыня,  невозможно! -  вполголоса  произнес  Фельтон,
сознававший  в душе всю справедливость этого довода. - Пока вы узница, вы не
получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.
     -  Да, - вскричала миледи, - но я лишусь того, что  мне дороже жизни: я
лишусь  чести!  И вас, Фельтон,  вас  я сделаю  ответственным перед богом  и
людьми за мой стыд и за мой позор!
     На  этот  раз Фельтон, как  ни был он  бесстрастен или как ни  старался
казаться таким, не  мог устоять против тайного воздействия, которому он  уже
начал  подчиняться:  видеть эту женщину,  такую  прекрасную, чистую,  словно
непорочное видение, - видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей,  в одно
и то  же время  испытывать обаяние со красоты и покоряющую  силу ее скорби -
это было слишком  много для мечтателя, слишком много для  ума,  распаленного
восторгами исступленной  воры, слишком  много для  сердца, снедаемого пылкой
любовью к богу и жгучей ненавистью к людям.
     Миледи    уловила    это   смущение,   бессознательно   почуяла   пламя
противоположных  страстей,  бушевавших в крови  молодого  фанатика;  подобно
искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на
него  с  победным  кличем,  она  встала,  прекрасная,  как   древняя  жрица,
вдохновенная,  как  христианская  девственница;  шея ее  обнажилась,  волосы
разметались, взор зажегся  тем  огнем, который  уже внес смятение  в чувства
молодого пуританина;  одной  рукой  стыдливо  придерживая на  груди  платье,
другую простирая вперед, она шагнула  к нему и  запела своим нежным голосом,
которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:

     Бросьте жертву в пасть Ваала,
     Киньте мученицу львам -
     Отомстит всевышний вам!..
     Я из бездн к нему воззвала -

     При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.
     -  Кто  вы,  кто вы?  - вскричал  он,  с  мольбой складывая  ладони.  -
Посланница  ли вы неба, служительница ли ада,  ангел вы или демон, зовут вас
Элоа или Астарта?
     - Разве ты не узнал меня,  Фельтон? Я  не  ангел  и  не  демон - я дочь
земли, и я сестра тебе по вере, вот и все.
     - Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю.
     - Ты веришь,  а между тем  ты  сообщник этого  отродья  Велиала  (<a href=#s79>*79</a>),
которого  зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в
руках моих врагов, врага Англии, врага  божия!  Ты веришь,  а  между  тем ты
предаешь меня тому, кто  наполняет  и  оскверняет мир своей  ересью и  своим
распутством, - гнусному Сарданапалу (<a href=#s80>*80</a>),  которого слепцы  зовут  герцогом
Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
     - Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!
     -  Имеющие глаза - не увидят!  -  вскричала миледи. - Имеющие  уши - не
услышат!
     -  Да-да,  -  сказал  Фельтон  и провел  рукой по лбу, покрытому потом,
словно желая  с корнем вырвать  последнее  сомнение. -  Да,  я узнаю  голос,
вещавший мне во сне. Да,  я узнаю черты ангела,  который является мне каждую
ночь и громко говорит моей душе, не знающей  сна: "Рази, спаси Англию, спаси
самого себя, ибо  ты умрешь, не укротив гнева господня!" Говорите, говорите,
- вскричал Фельтон, - теперь я вас понимаю!
     Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах
миледи.
     Как  ни мимолетен был этот зловещий луч радости,  Фельтон  уловил его и
содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.
     Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда  Виктора относительно  чар
миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и  опустил голову,
не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он
не мог отвести от миледи глаза.
     Миледи была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл
его  нерешительности.  Ледяное   хладнокровие,  таившееся  за  ее  кажущимся
волнением, ни на миг не покидало ее.
     Прежде  чем  Фельтон  снова  заговорил и тем заставил бы ее  продолжать
разговор в  том же восторженном духе,  что было бы  чрезвычайно  трудно, она
уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.
     - Нет, - сказала она,  - не мне  быть Юдифью, которая освободит Ветулию
от  Олоферна.  Меч всевышнего  слишком тяжел  для руки  моей.  Дайте  же мне
умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти  спасение в мученической
смерти! Я не прошу у вас  ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения,
как  сделала бы язычница.  Дайте мне умереть,  вот и  все.  Я умоляю вас, на
коленях  взываю  к  вам:  дайте  мне умереть,  и мой  последний вздох  будет
благословлять моего избавителя!
     При  звуках этого кроткого и умоляющего голоса, при виде этого робкого,
убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней.
     Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом
уборе, который она по своему  желанию  то  выставляла напоказ, то прятала  и
который  создавали  красота,  кротость,  слезы  и в  особенности неотразимая
прелесть мистического сладострастия - самая губительная из всех страстей.
     - Увы! - сказал Фельтон. - Я единственно только могу пожалеть вас, если
вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения.
Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение - я, никогда
не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого,
кроме предателей и нечестивцев! Но  вы, сударыня, вы так  прекрасны и с виду
так невинны! Должно  быть, вы  совершили  какие-нибудь беззакония, если лорд
Винтер так преследует вас...
     - Имеющие глаза -  не увидят, - повторила миледи с оттенком невыразимой
печали в голосе, - имеющие уши - не услышат.
     - Но если так, говорите, говорите же! - вскричал молодой офицер.
     - Поверить вам мой позор! - сказала миледи с краской смущения в лице.
     -  Ведь  часто  преступление  одного  бывает  позором  другого...  Мне,
женщине,  поверить мой позор вам, мужчине!  О... - продолжала она,  стыдливо
прикрывая рукой  свои прекрасные  глаза, -  о, никогда,  никогда я не буду в
состоянии поведать это!
     - Мне, брату? - сказал Фельтон.
     Миледи долго  смотрела  на  него  с таким  выражением, которое  молодой
офицер принял  за  колебание; на  самом же деле  оно показывало только,  что
миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.
     Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
     - Ну хорошо, - проговорила миледи, - я доверюсь моему брату, я решусь!
     В эту минуту послышались  шаги лорда  Винтера,  но на  этот раз грозный
деверь миледи не ограничился тем,  что прошел  мимо двери,  как накануне, а,
остановившись,   обменялся  несколькими   словами  с  часовым;  затем  дверь
открылась, и он появился на пороге.
     Во время этого краткого разговора за дверью Фельтон отскочил в сторону,
и, когда лорд Винтер вошел, он стоял в нескольких шагах от пленницы.
     Барон вошел  медленно  и обвел испытующим взглядом пленницу и  молодого
человека.
     - Вы что-то давно здесь, Джон, - сказал он, - Уж не рассказывает ли вам
эта женщина о  своих преступлениях? В таком случае я  не удивляюсь тому, что
ваш разговор продолжается столько времени.
     Фельтон  вздрогнул, и миледи поняла, что она погибла, если не придет на
помощь опешившему пуританину.
     -  А,  вы  боитесь,  чтобы  пленница  не  ускользнула из  ваших рук!  -
заговорила она.  - Спросите  вашего достойного тюремщика, о какой  милости я
сейчас умоляла его.
     - Вы просили о милости? - подозрительно спросил барон.
     - Да, милорд, - подтвердил смущенный молодой человек.
     - О какой же это милости? - заинтересовался лорд Винтер.
     - Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через  минуту в окошко
двери, - ответил Фельтон.
     - А  разве  здесь  кто-нибудь  спрятан,  кого  эта  милая  особа  хочет
зарезать? - произнес лорд Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.
     - Здесь нахожусь я, - ответила миледи.
     -  Я  предоставил  вам  на  выбор Америку или  Тайберн, -  заметил лорд
Винтер. - Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
     Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда
он вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.
     - Вы правы,  -  сказала она, - я уже  думала  об этом.  -  И  прибавила
сдавленным голосом: - И еще подумаю.
     Фельтон  почувствовал, как  дрожь пронизала все его тело; вероятно, это
движение не укрылось от взгляда лорда Винтера.
     - Не верь этому,  Джон,  - сказал он. - Джон, друг мой,  я положился на
тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через
три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не
сможет вредить.
     - Ты слышишь! - громко  вскричала миледи, чтобы барон  подумал, что она
взывает к богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему.
     Фельтон опустил голову и задумался.
     Барон, взяв  офицера под  руку, пошел  с ним  к  двери, все время глядя
через плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.
     "Оказывается,  я  еще  не  настолько  преуспела   в   моем   деле,  как
предполагала, - подумала  пленница, когда дверь закрылась за ними. -  Винтер
изменил  своей обычной  глупости и проявляет небывалую осторожность. Вот что
значит  жажда  мести!  И  как она совершенствует  характер  человека! Ну,  а
Фельтон... Фельтон  колеблется!  Ах, он не такой человек, как этот проклятый
д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их,
сложив молитвенно  руки.  Мушкетер  же любит женщин, и любит  их, заключая в
свои объятия".
     Однако  миледи  с  нетерпением  ожидала  возвращения  Фельтона: она  не
сомневалась,  что еще увидится с ним в этот день. Наконец, спустя час  после
описанной  нами сцены, она услышала тихий разговор  у  двери;  вскоре  дверь
отворилась, и перед ней предстал Фельтон.
     Молодой  человек  быстро  вошел  в  комнату,  оставив  за  собой  дверь
полуоткрытой, и  сделал миледи  знак, чтобы  она  молчала; лицо его выражало
сильную тревогу.
     - Чего вы от меня хотите? - спросила миледи.
     - Послушайте, - тихо заговорил Фельтон,  - я удалил часового, чтобы мой
приход к вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу. Барон
сейчас рассказал мне ужасающую историю...
     Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.
     - Или вы демон, - продолжал Фельтон,  - или барон, мой благодетель, мой
отец, - чудовище! Я  вас знаю всего  четыре дня, а его я люблю уже два года.
Мне  простительно поэтому колебаться в  выборе между вами. Не пугайтесь моих
слов,  мне  необходимо  убедиться,  что вы  говорите  правду. Сегодня  после
полуночи я приду к вам, и вы меня убедите.
     - Нет, Фельтон, нет, брат  мой,  -  отвечала она, - ваша жертва слишком
велика, и я понимаю, чего она  вам стоит!  Нет, я  погибла, не  губите  себя
вместе  со  мной!  Моя  смерть  будет гораздо красноречивее  моей  жизни,  и
молчание трупа убедит вас гораздо лучше слов узницы...
     - Замолчите, сударыня! - вскричал Фельтон. - Не  говорите мне  этого! Я
пришел, чтобы вы  обещали мне,  дали честное  слово, поклялись всем, что для
вас свято, что не посягнете на свою жизнь.
     - Я не хочу обещать,  - ответила миледи. - Никто так не уважает клятвы,
как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
     - Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока
мы не увидимся  снова! И, если  вы после того, как увидитесь со мной, будете
по-прежнему упорствовать в вашем намерении, тогда делать нечего... вы вольны
поступать, как вам угодно, и я сам вручу вам оружие, которое вы просили.
     - Что ж, ради вас я подожду.
     - Поклянитесь!
     - Клянусь нашим богом! Довольны вы?
     - Хорошо, до наступления ночи.
     И он бросился из комнаты, запер за собой дверь и стал ждать в коридоре,
с пикой солдата в руке, точно заменяя на посту часового.
     Когда солдат вернулся, Фельтон отдал ему его оружие.
     Подойдя  к  дверному  окошечку,  миледи  увидела, с  каким исступлением
перекрестился Фельтон и как пошел по коридору вне себя от восторга.
     Она  вернулась  на свое место с  улыбкой злобного презрения  на  губах,
повторяя  имя божие, которым она только что  поклялась, так и  не научившись
познавать его.
     - Мой бог? - сказала она.  - Безумный фанатик! Мой бог -  это я  и тот,
кто поможет мне отомстить за себя!