еси шесть.
     - Да это просто бездонная бочка, а не человек!  - пробормотал хозяин. -
Если он  пробудет  здесь еще  две недели и  заплатит  за все, что  выпьет, я
поправлю свои дела.
     - И не забудь подать четыре бутылки того же вина господам англичанам, -
прибавил д'Артаньян.
     -  А теперь, -  продолжал Атос, - пока мы ждем вина, расскажите-ка мне,
д'Артаньян, что сталось с остальными.
     Д'Артаньян рассказал  ему, как он  нашел Портоса  в  постели с вывихом,
Арамиса же - за столом в обществе двух богословов.  Когда он заканчивал свой
рассказ,  вошел  хозяин  с  заказанными  бутылками  и окороком,  который,  к
счастью, оставался вне погреба.
     - Отлично, - сказал Атос, наливая себе и д'Артаньяну, - это о Портосе и
Арамисе. Ну, а вы, мой друг, как ваши дела и что произошло с вами? По-моему,
у вас очень мрачный вид.
     - К сожалению, это так, - ответил д'Артаньян, - и причина  в том, что я
самый несчастный из всех нас.
     - Ты несчастен, д'Артаньян! - вскричал Атос.  - Что случилось? Расскажи
мне.
     - После, - ответил д'Артаньян.
     -  После!  А  почему  не  сейчас?  Ты  думаешь,  что  я  пьян?  Запомни
хорошенько, друг мой: у меня никогда  не  бывает такой ясной головы,  как за
бутылкой вина. Рассказывай же, я весь превратился в слух.
     Д'Артаньян рассказал ему случай, происшедший с г-жой Бонасье.
     Атос спокойно выслушал его.
     -  Все  это  пустяки, -  сказал он, когда  д'Артаньян  кончил, -  сущие
пустяки.
     "Пустяки" - было любимое словечко Атоса.
     - Вы  все называете пустяками, любезный Атос,  - возразил д'Артаньян, -
это не убедительно со стороны человека, который никогда не любил.
     Угасший  взгляд  Атоса внезапно  загорелся, но то  была  лишь  минутная
вспышка, и его глаза  снова  сделались такими  же тусклыми и  туманными, как
прежде.
     - Это правда, - спокойно подтвердил он, - я никогда не любил.
     -  В таком случае вы сами видите, жестокосердный, что не правы, обвиняя
нас, людей с чувствительным сердцем.
     - Чувствительное сердце - разбитое сердце, - сказал Атос.
     - Что вы хотите этим сказать?
     -  Я  хочу  сказать, что любовь  - это лотерея,  в которой  выигравшему
достается смерть! Поверьте мне, любезный д'Артаньян, вам очень повезло,  что
вы проиграли! Проигрывайте всегда - таков мой совет.
     - Мне казалось, что она так любит меня!
     - Это вам только казалось.
     - О нет, она действительно любила меня!
     - Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно  вам, что  его
возлюбленная  любит его, и  нет такого  мужчины, который  бы не был  обманут
своей возлюбленной.
     - За исключением вас, Атос: ведь у вас никогда не было возлюбленной.
     - Это правда, - сказал Атос после минутной  паузы, -  у меня никогда не
было возлюбленной. Выпьем!
     - Но если так, философ, научите меня, поддержите меня - я  ищу совета и
утешения.
     - Утешения? В чем?
     - В своем несчастье.
     - Ваше несчастье просто смешно, - сказал Атос, пожимая плечами. - Хотел
бы я знать, что бы вы сказали, если б я рассказал вам одну любовную историю.
     - Случившуюся с вами?
     - Или с одним из моих друзей, не все ли равно?
     - Расскажите, Атос, расскажите.
     - Выпьем, это будет лучше.
     - Пейте и рассказывайте.
     - Это действительно вполне совместимо, - сказал Атос, выпив свой стакан
и снова налив его.
     - Я слушаю, - сказал д'Артаньян.
     Атос задумался, и, по  мере  того  как его задумчивость углублялась, он
бледнел на  глазах у д'Артаньяна.  Атос был  в той стадии  опьянения,  когда
обыкновенный пьяный человек падает и  засыпает. Он же словно грезил наяву. В
этом сомнамбулизме опьянения было что-то пугающее.
     - Вы непременно этого хотите? - спросил он.
     - Я очень прошу вас, - ответил д'Артаньян.
     - Хорошо, пусть будет по-вашему... Один из моих  друзей... один из моих
друзей,  а  не я,  запомните  хорошенько, - сказал Атос с мрачной улыбкой, -
некий  граф, родом из той же  провинции, что и я, то есть из Берри, знатный,
как Дандоло или  Монморанси (<a href=#s52>*52</a>),  влюбился, когда  ему  было двадцать пять
лет,  в шестнадцатилетнюю  девушку,  прелестную,  как  сама  любовь.  Сквозь
свойственную ее возрасту  наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум
поэта. Она не просто нравилась - она опьяняла. Жила она в маленьком местечке
вместе  с братом, священником. Оба были пришельцами в  этих краях;  никто не
знал, откуда они явились, но  благодаря  ее красоте и благочестию  ее  брата
никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом. Впрочем, по слухам,
они были хорошего происхождения. Мой друг, владетель  тех мест, мог бы легко
соблазнить  ее  или взять силой  - он был полным хозяином, да  и кто стал бы
вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью,  он был честный
человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!
     - Но почему же, если он любил ее? - спросил д'Артаньян.
     -  Подождите, - сказал Атос. - Он увез ее в  свой замок и сделал из нее
первую даму во всей провинции. И надо отдать ей справедливость - она отлично
справлялась со своей ролью...
     - И что же? - спросил д'Артаньян.
     -  Что же! Однажды  во время  охоты, на которой графиня  была вместе  с
мужем, - продолжал Атос тихим голосом, но очень быстро, - она упала с лошади
и лишилась чувств. Граф бросился  к ней на помощь, и так как платье стесняло
ее, он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо. Угадайте, д'Артаньян,
что было у нее на плече! - сказал Атос, разражаясь громким смехом.
     - Откуда же я могу это знать? - возразил д'Артаньян.
     - Цветок лилии, - сказал Атос. - Она была заклеймена!
     И Атос залпом проглотил стакан вина, который держал в руке.
     - Какой ужас! - вскричал д'Артаньян. - Этого не может быть!
     - Это правда, дорогой мой.  Ангел оказался демоном. Бедная девушка была
воровкой.
     - Что же сделал граф?
     - Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить
и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал
ей руки за спиной и повесил ее на дереве.
     - О, боже, Атос! Да ведь это убийство! - вскричал д'Артаньян.
     - Да,  всего  лишь  убийство... - сказал Атос, бледный как смерть. - Но
что это? Кажется, у меня кончилось вино...
     И, схватив последнюю бутылку, Атос поднес горлышко к  губам  и выпил ее
залпом, словно это был обыкновенный стакан. Потом он опустил голову на руки.
Д'Артаньян в ужасе стоял перед ним.
     - Это навсегда отвратило меня  от  красивых, поэтических  и  влюбленных
женщин,  -  сказал Атос, выпрямившись и,  видимо,  не собираясь  заканчивать
притчу о графе. - Желаю я вам того же. Выпьем!
     - Так она умерла? - пробормотал д'Артаньян.
     -  Еще  бы!  -  сказал  Атос.  -  Давайте  же  ваш  стакан...  Ветчины,
бездельник! - крикнул он. - Мы не в состоянии больше пить!
     - А ее брат? - робко спросил д'Артаньян.
     - Брат? - повторил Атос.
     - Да, священник.
     - Ах, священник! Я хотел распорядиться, чтобы  и  его  повесили, но  он
предупредил меня и успел покинуть свой приход.
     - И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?
     - Очевидно,  первый  возлюбленный  красотки и  ее соучастник, достойный
человек,  который и священником  прикинулся,  должно быть, только  для того,
чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить ее  судьбу. Надеюсь, что  его
четвертовали.
     -  О, боже мой,  боже!  -  произнес  д'Артаньян,  потрясенный  страшным
рассказом.
     - Что же  вы не едите ветчины, д'Артаньян?  Она восхитительна, - сказал
Атос, отрезая  кусок  и  кладя его  на  тарелку молодого  человека. -  Какая
жалость, что в погребе не было хотя бы четырех таких окороков! Я бы выпил на
пятьдесят бутылок больше.
     Д'Артаньян  не в силах был продолжать этот разговор, он чувствовал, что
сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит.
     - Разучилась пить молодежь, - сказал Атос, глядя на него  с сожалением,
- а ведь этот еще из лучших!



        XXVIII. ВОЗВРАЩЕНИЕ

     Д'Артаньян  был потрясен страшным рассказом Атоса,  однако многое  было
еще  неясно  ему  в  этом  полупризнании.  Прежде  всего, оно  было  сделано
человеком совершенно  пьяным человеку  пьяному наполовину;  и  тем не менее,
несмотря на  тот  туман, который плавает  в голове  после двух-трех  бутылок
бургундского, д'Артаньян, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово
вчерашней  исповеди  так  отчетливо,  словно  эти  слова,  одно  за  другим,
отпечатались в его  мозгу.  Неясность вселила в него лишь  еще более горячее
желание  приобрести полную  уверенность, и он  отправился  к  своему другу с
твердым намерением возобновить вчерашний  разговор,  но Атос  уже совершенно
пришел в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире
человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, мушкетер сам предупредил
его мысль.
     - Я был вчера сильно пьян, дорогой друг, - начал  он. - Я обнаружил это
сегодня утром, почувствовав, что язык еле  ворочается  у меня во рту и пульс
все  еще  учащен.  Готов  биться  об  заклад,  что  я  наговорил вам  тысячу
невероятных вещей!
     Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился.
     - Вовсе  нет, - возразил  д'Артаньян. -  Насколько мне помнится,  вы не
говорили ничего особенного.
     - Вот как? Это странно. А мне казалось, что я рассказал вам одну весьма
печальную историю.
     И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую
глубь его сердца.
     - Право, - сказал д'Артаньян, - я, должно быть, был еще более пьян, чем
вы: я ничего не помню.
     Эти слова, однако ж, ничуть не удовлетворили Атоса, и он продолжал:
     -  Вы,  конечно,  заметили,  любезный  друг,  что  каждый  бывает  пьян
по-своему: одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь
печален и люблю рассказывать страшные истории, которые  когда-то вбила мне в
голову  моя глупая  кормилица.  Это  мой  недостаток,  и,  признаюсь, важный
недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить.
     Атос говорил  это таким естественным тоном, что уверенность д'Артаньяна
поколебалась.
     -  Ах  да, и в  самом деле! - сказал  молодой человек, пытаясь  поймать
снова ускользавшую от него истину. - То-то мне вспоминается, как сквозь сон,
будто мы говорили о повешенных!
     - Ага! Вот видите! - сказал Атос,  бледнея, но силясь улыбнуться. - Так
я и знал: повешенные - это мой постоянный кошмар.
     - Да, да, - продолжал д'Артаньян, - теперь я начинаю припоминать... Да,
речь шла... погодите минутку... речь шла о женщине.
     -  Так и есть, - отвечал Атос, становясь  уже смертельно бледным. - Это
моя  излюбленная история  о  белокурой женщине,  и,  если  я рассказываю ее,
значит, я мертвецки пьян.
     -  Верно, -  подтвердил д'Артаньян,  -  история  о  белокурой  женщине,
высокого роста, красивой, с голубыми глазами.
     - Да, и притом повешенной...
     - ...своим мужем, знатным господином из числа ваших знакомых, - добавил
д'Артаньян, пристально глядя на Атоса.
     - Ну вот видите, как легко можно  набросить тень на человека, когда сам
не знаешь, что  говоришь! - сказал  Атос, пожимая плечами и как бы сожалея о
самом себе. - Решено, д'Артаньян: больше я  не буду напиваться,  это слишком
скверная привычка.
     Д'Артаньян ничего не ответил.
     - Да, кстати, - сказал Атос, внезапно меняя тему разговора, - благодарю
вас за лошадь, которую вы привели мне.
     - Понравилась она вам? - спросил д'Артаньян.
     - Да, но она не очень вынослива.
     -  Ошибаетесь. Я проделал на ней десять лье меньше чем за полтора часа,
и у  нее  был  после  этого  такой вид, словно  она обскакала вокруг площади
Сен-Сюльпис.
     - Вот как! В таком случае я, кажется, буду раскаиваться.
     - Раскаиваться?
     - Да. Я сбыл ее с рук.
     - Каким образом?
     - Дело было так. Я проснулся сегодня в шесть часов утра,  вы  спали как
мертвый,  а я не знал,  чем заняться: я еще  не успел  прийти  в  себя после
вчерашней пирушки. Итак, я сошел в зал, где увидел одного из наших англичан,
который торговал  у барышника лошадь, так  как  вчера  его  лошадь  пала.  Я
подошел  к нему  и услыхал,  что он предлагает сто пистолей  за темно-рыжего
мерина. "Знаете что,  сударь,  - сказал я ему, - у меня тоже есть лошадь для
продажи".  -  "И прекрасная  лошадь,  - ответил он, - если  это  та, которую
держал вчера на поводу  слуга вашего приятеля". - "Как, по-вашему, стоит она
сто  пистолей?" - "Стоит. А вы  отдадите мне ее за эту цену?" - "Нет, но она
будет ставкой в нашей игре". - "В нашей игре?"
     - "В  кости". Сказано  -  сделано, и я проиграл  лошадь. Зато  потом  я
отыграл седло.
     Д'Артаньян скорчил недовольную мину.
     - Это вас огорчает? - спросил Атос.
     - Откровенно  говоря,  да, - ответил  д'Артаньян. - По этим лошадям нас
должны  были  узнать  в день сражения.  Это был  подарок, знак внимания.  Вы
напрасно сделали это, Атос.
     - Полно,  любезный  друг!  Поставьте  себя  на  мое место,  -  возразил
мушкетер,  -  я  смертельно скучал,  и  потом,  сказать правду, я  не  люблю
английских лошадей. Если все дело  только  в  том, что кто-то  должен узнать
нас, то, право, довольно будет  и седла  - оно  достаточно  заметное. Что до
лошади, мы найдем чем оправдать  ее  исчезновение.  Лошади смертны, в  конце
концов! Допустим, что моя пала от сапа или от коросты.
     Д'Артаньян продолжал хмуриться.
     - Досадно!  - продолжал  Атос.  - Вы,  как  видно, очень дорожили  этим
животным, а ведь я еще не кончил своего рассказа.
     - Что же вы проделали еще?
     - Когда я  проиграл свою  лошадь -  девять против десяти, каково? - мне
пришло в голову поиграть на вашу.
     - Я надеюсь, однако, что вы не осуществили этого намерения?
     - Напротив, я привел его в исполнение немедленно.
     - И что же? - вскричал обеспокоенный д'Артаньян.
     - Я сыграл и проиграл ее.
     - Мою лошадь?
     -  Вашу  лошадь.  Семь против  восьми -  из-за  одного  очка...  Знаете
пословицу?
     - Атос, вы сошли с ума, клянусь вам!
     -  Милый  д'Артаньян,   надо  было  сказать  мне  это  вчера,  когда  я
рассказывал вам свои  дурацкие  истории, а вовсе не  сегодня. Я проиграл  ее
вместе со всеми принадлежностями упряжи, какие только можно придумать.
     - Да ведь это ужасно!
     - Погодите, вы еще не все знаете. Я  стал бы превосходным игроком, если
бы не зарывался, но я зарываюсь так же, как и тогда, когда пью, и вот...
     -  Но на  что же  еще  вы могли  играть?  У вас ведь  ничего  больше не
оставалось.
     -  Неверно,  друг мой,  неверно: у  нас оставался этот  алмаз,  который
сверкает на вашем пальце и который я заметил вчера.
     - Этот алмаз! - вскричал д'Артаньян, поспешно ощупывая кольцо.
     - И так как у меня были когда-то свои  алмазы и я знаю в них толк, то я
оценил его в тысячу пистолей.
     - Надеюсь, - мрачно сказал д'Артаньян, полумертвый от страха, - что  вы
ни словом не упомянули о моем алмазе?
     -  Напротив, любезный  друг.  Поймите,  этот  алмаз  был  теперь  нашим
единственным источником надежды, я мог отыграть на него нашу упряжь, лошадей
и, сверх того, выиграть деньги на дорогу...
     - Атос, я трепещу! - вскричал д'Артаньян.
     - Итак, я сказал моему партнеру о вашем  алмазе. Оказалось, что он тоже
обратил на него внимание.  В самом деле, мой милый, какого черта!  Вы носите
на пальце звезду с неба и хотите, чтобы никто ее не заметил! Это невозможно!
     - Кончайте, милый  друг, кончайте,  -  сказал  д'Артаньян. - Даю слово,
ваше хладнокровие убийственно!
     - Итак, мы  разделили  этот алмаз  на  десять  ставок, по сто  пистолей
каждая.
     -  Ах,  вот  что!  Вам  угодно  шутить  и  испытывать  меня?  -  сказал
д'Артаньян,  которого гнев  уже схватил  за  волосы,  как Минерва  Ахилла  в
"Илиаде".
     - Нет, я не шучу, черт возьми! Хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы
на  моем  месте!  Я две недели  не видел человеческого лица и совсем одичал,
беседуя с бутылками.
     - Это еще не причина, чтобы играть на мой алмаз, - возразил д'Артаньян,
судорожно сжимая руку.
     - Выслушайте же конец. Десять ставок по сто пистолей  каждая, за десять
ходов, без  права  на  отыгрыш.  На тринадцатом  ходу  я  проиграл  все.  На
тринадцатом ударе - число  тринадцать всегда было для меня  роковым. Как раз
тринадцатого июля...
     - К черту!  - крикнул  д'Артаньян,  вставая  из-за  стола.  Сегодняшняя
история заставила его забыть о вчерашней.
     -  Терпение, - сказал Атос. - У меня был свой план. Англичанин - чудак.
Я  видел утром,  как он  разговаривал  с  Гримо,  и Гримо  сообщил  мне, что
англичанин предложил ему  поступить к нему в услужение. И  вот я играю с ним
на Гримо, на безмолвного Гримо, разделенного на десять ставок.
     - Вот это ловко! - сказал д'Артаньян, невольно разражаясь смехом.
     -  На Гримо,  самого  Гримо,  слышите?  И  вот благодаря десяти ставкам
Гримо, который и весь-то  не стоит одного дукатона, я отыграл алмаз. Скажите
после этого, что упорство - не добродетель!
     -  Клянусь  честью,  это  очень  забавно!   -  с  облегчением  вскричал
д'Артаньян, держась за бока от смеха.
     - Вы, конечно, понимаете, что, чувствуя себя в ударе, я сейчас же снова
начал играть на алмаз.
     - Ах, вот что! - сказал д'Артаньян, лицо которого снова омрачилось.
     - Я отыграл ваше седло, потом вашу лошадь, потом свое седло, потом свою
лошадь,  потом опять  проиграл. Короче  говоря, я снова  поймал  ваше седло,
потом свое. Вот  как обстоит дело. Это был великолепный ход, и я остановился
на нем.
     Д'Артаньян вздохнул так, словно у него свалился с плеч весь трактир.
     - Так, значит, алмаз остается в моем распоряжении? - робко спросил он.
     - В  полном  вашем распоряжении, любезный друг, и вдобавок  седла наших
Буцефалов (<a href=#s53>*53</a>).
     - Да на что нам седла без лошадей?
     - У меня есть на этот счет одна идея.
     - Атос, вы пугаете меня!
     - Послушайте, вы, кажется, давно не играли, д'Артаньян?
     - И не имею ни малейшей охоты играть.
     - Не зарекайтесь. Итак, говорю я, вы давно не  играли, и следовательно,
вам должно везти.
     - Предположим! Что дальше?
     -  Дальше? Англичанин со своим спутником еще здесь. Я  заметил,  что он
очень сожалеет о седлах. Вы же, по-видимому, очень дорожите своей лошадью...
На вашем месте я поставил бы седло против лошади.
     - Но он не согласится играть на одно седло.
     - Поставьте оба, черт побери! Я не такой себялюбец, как вы.
     - Вы бы пошли  на  это?  - нерешительно сказал д'Артаньян, помимо  воли
заражаясь его уверенностью.
     - Клянусь честью, на один-единственный ход.
     - Но, видите  ли, потеряв лошадей, мне чрезвычайно важно сохранить хотя
бы седла.
     - В таком случае поставьте свой алмаз.
     - О, это другое дело! Никогда в жизни!
     -  Черт возьми! -  сказал Атос. -  Я бы предложил вам поставить Планше,
но,  так  как  нечто  подобное  уже  имело место,  англичанин,  пожалуй,  не
согласится.
     -  Знаете  что,  любезный Атос?  -  сказал  д'Артаньян.  - Я решительно
предпочитаю ничем не рисковать.
     -  Жаль,  -  холодно  сказал  Атос.  -  Англичанин  набит пистолями. О,
господи, да решитесь же на один ход! Один ход - это минутное дело.
     - А если я проиграю?
     - Вы выиграете.
     - Ну, а если проиграю?
     - Что ж, отдадите седла.
     - Ну, куда ни шло - один ход! - сказал д'Артаньян.
     Атос отправился на поиски англичанина и  нашел  его  в конюшне:  тот  с
вожделением  разглядывал  седла.  Случай  был удобный.  Атос предложил  свои
условия:  два  седла  против  одной  лошади или  ста  пистолей  -  на выбор.
Англичанин  быстро  подсчитал:  два седла стоили вместе триста пистолей.  Он
охотно согласился.
     Д'Артаньян,  дрожа, бросил  кости -  выпало  три  очка;  его  бледность
испугала Атоса, и он ограничился тем, что сказал:
     -  Неважный ход, приятель...  Вы,  сударь,  получите  лошадей  с полной
сбруей.
     Торжествующий  англичанин  даже  не   потрудился  смешать  кости;   его
уверенность в  победе была  так  велика,  что он бросил их на стол не глядя.
Д'Артаньян отвернулся, чтобы скрыть досаду.
     -  Вот  так  штука,  - как всегда,  спокойно проговорил  Атос.  - Какой
необыкновенный ход! Я видел  его всего четыре раза  за всю  мою  жизнь:  два
очка!
     Англичанин  обернулся  и онемел  от изумления; д'Артаньян  обернулся  и
онемел от радости.
     -  Да, - продолжал Атос,  - всего четыре раза: один раз у  господина де
Креки,  другой раз у меня, в моем замке в... словом, тогда, когда у меня был
замок; третий  раз у  господина  де Тревиля, когда  он поразил всех  нас; и,
наконец, четвертый  раз  в  кабачке, где  я метал сам и  проиграл  тогда сто
луидоров и ужин.
     -  Итак, господин д'Артаньян, вы берете свою  лошадь обратно? - спросил
англичанин.
     - Разумеется, - ответил д'Артаньян.
     - Значит, отыграться я не смогу?
     - Мы условились не отыгрываться, припомните сами.
     - Это правда, лошадь будет передана вашему слуге.
     - Одну  минутку, - сказал  Атос. - С вашего разрешения, сударь, я  хочу
сказать моему приятелю несколько слов.
     - Прошу вас.
     Атос отвел д'Артаньяна в сторону.
     - Ну,  искуситель, - сказал д'Артаньян, - чего  еще ты хочешь? Чтобы  я
продолжал играть, не так ли?
     - Нет, я хочу, чтобы вы подумали.
     - О чем?
     - Вы хотите взять обратно лошадь, так ведь?
     - Разумеется.
     - Вы сделаете ошибку. Я взял бы сто пистолей. Вам ведь известно, что вы
ставили седла против лошади или ста пистолей - на выбор?
     - Да.
     - Я взял бы сто пистолей.
     - Ну а я возьму лошадь.
     - Повторяю: вы сделаете ошибку. Что станем мы делать с одной лошадью на
двоих?  Не смогу же я  сидеть сзади  вас - мы были бы похожи на двух сыновей
Эмона (<a href=#s54>*54</a>),  потерявших своих братьев. Вы  не захотите также обидеть  меня,
гарцуя рядом со мной  на этом великолепном боевом коне. Я не  колеблясь взял
бы сто пистолей. Чтобы добраться до Парижа, нам нужны деньги.
     - Я дорожу этой лошадью, Атос.
     - И напрасно, друг мой: лошадь может споткнуться и вывихнуть себе ногу,
она может облысеть на  коленях, может поесть из яслей, из которых ела сапная
лошадь, и вот  она пропала или, вернее, пропали сто пистолей. Хозяин  должен
кормить свою  лошадь, в то время как сто  пистолей, напротив, кормят  своего
хозяина.
     - Но на чем мы поедем домой?
     -  На лошадях наших  лакеев, черт побери!  По нашему  виду всякий и так
поймет, что мы не простые люди.
     -  Хорош у нас  будет вид на этих клячах рядом с  Арамисом  и Портосом,
которые будут красоваться на своих скакунах!
     - С Арамисом и Портосом! - вскричал Атос и расхохотался.
     - В  чем  дело? - спросил  д'Артаньян,  не понимавший причины веселости
своего друга.
     - Нет, ничего, продолжим нашу беседу, - сказал Атос.
     - Значит, по-вашему...
     -  Надо  взять  сто  пистолей, д'Артаньян.  На  сто пистолей  мы  будем
пировать до конца месяца. Все мы очень устали, и неплохо будет отдохнуть.
     - Отдохнуть?.. О нет, Атос, немедленно по возвращении  в Париж я  начну
отыскивать эту несчастную женщину.
     -  Тем более! Неужели вы  думаете,  что лошадь  будет  при этом так  же
полезна  вам, как  звонкие  золотые монеты? Берите  сто  пистолей, друг мой,
берите сто пистолей!
     Д'Артаньяну недоставало  лишь  одного довода, чтобы  сдаться. Последний
показался ему очень  убедительным.  К  тому  же,  продолжая упорствовать, он
боялся показаться  Атосу  эгоистичным. Итак,  он уступил и решился взять сто
пистолей, которые англичанин тут же и отсчитал ему.
     Теперь ничто  больше  не отвлекало наших друзей от  мысли  об  отъезде.
Мировая  с  хозяином  стоила  им, помимо  старой  лошади  Атоса,  еще  шесть
пистолей.  Д'Артаньян и  Атос  сели  на  лошадей Планше  и  Гримо,  а  слуги
отправились пешком, неся седла на голове.
     Как ни плохи были лошади, все же господа быстро обогнали своих лакеев и
первыми прибыли в Кревкер.  Еще издали они увидели Арамиса, который  грустно
сидел  у окна  и,  как "сестрица  Анна"  в  сказке,  смотрел на  клубы пыли,
застилавшей горизонт.
     - Эй, Арамис! Какого черта вы тут торчите? - крикнули оба друга.
     - Ах, это вы, д'Артаньян... это вы, Атос, - сказал молодой человек. - Я
размышлял  о том,  как преходящи блага этого мира, и  моя английская лошадь,
которая только что исчезла в  облаке пыли, явилась для меня живым прообразом
недолговечности  всего  земного.  Вся наша  жизнь может быть  выражена тремя
словами: erat, est, fuit (Было, есть, будет (лат.)).
     - Иначе говоря? - спросил д'Артаньян, уже заподозривший истину.
     - Иначе говоря, меня одурачили. Шестьдесят луидоров за лошадь, которая,
судя по ее ходу, может рысью проделать пять лье в час!
     Д'Артаньян и Атос покатились со смеху.
     - Прошу вас, не сердитесь на меня, милый д'Артаньян, - сказал Арамис. -
Нужда не  знает закона. К тому же я сам пострадал  больше  всех, потому  что
этот бессовестный барышник украл у меня по меньшей  мере пятьдесят луидоров.
Вот вы бережливые хозяева! Сами едете на лошадях  лакеев, а своих прекрасных
скакунов приказали вести на поводу, потихоньку, небольшими переходами.
     В  эту  минуту  какой-то   фургон,   за  несколько  мгновений  до  того
появившийся  на Амьенской дороге, остановился у трактира, и  из него вылезли
Планше и  Гримо, с седлами на голове. Фургон возвращался в Париж порожняком,
и лакеи взялись вместо платы за провоз поить возчика всю дорогу.
     - Как так? - удивился Арамис, увидев их. - Одни седла?
     - Теперь понимаете? - спросил Атос.
     - Друзья мои, вы поступили точно так  же, как я. Я тоже сохранил седло,
сам не знаю почему... Эй, Базен! Возьмите мое новое седло и положите рядом с
седлами этих господ.
     - А как вы разделались со своими священниками? - спросил д'Артаньян.
     - На следующий день я пригласил их к обеду -  здесь, между прочим, есть
отличное  вино -  и так  напоил  их,  что кюре  запретил  мне расставаться с
военным  мундиром,  а  иезуит  попросил  похлопотать,  чтобы его  приняли  в
мушкетеры.
     - Но только без диссертации! - вскричал  д'Артаньян. - Без диссертации!
Я требую отмены диссертации!
     - С тех пор, - продолжал Арамис, - моя жизнь протекает очень приятно. Я
начал писать поэму  односложными стихами. Это  довольно  трудно,  но главное
достоинство всякой вещи состоит именно в ее трудности.  Содержание любовное.
Я прочту вам  первую песнь, в  ней  четыреста стихов, и читается она в  одну
минуту.
     - Знаете  что,  милый Арамис? - сказал  д'Артаньян,  ненавидевший стихи
почти  так  же  сильно,  как  латынь.  -  Добавьте  к достоинству  трудности
достоинство краткости, и вы сможете быть уверены в том, что ваша поэма будет
иметь никак не менее двух достоинств.
     - Кроме  того, - продолжал  Арамис, - она дышит благородными страстями,
вы сами убедитесь в этом... Итак, друзья мои, мы, стало быть, возвращаемся в
Париж? Браво! Я готов! Мы снова увидим нашего славного Портоса. Я рад! Вы не
можете себе представить,  как  мне недоставало этого простодушного великана!
Вот этот  не продаст  своей  лошади,  хотя бы  ему предложили  за  нее целое
царство! Хотел бы я  поскорее взглянуть, как он  красуется на своем скакуне,
да еще в новом седле. Он будет похож на Великого Могола (<a href=#s55>*55</a>), я уверен...
     Друзья сделали часовой привал,  чтобы дать передохнуть  лошадям. Арамис
расплатился  с  хозяином,  посадил  Базена  в фургон  к его товарищам, и все
отправились в путь - за Портосом.
     Он  был  уже здоров,  не так  бледен,  как  во время первого  посещения
д'Артаньяна, и  сидел за столом,  на котором  стоял обед на  четыре персоны,
хотя Портос был один;  обед  состоял из отлично  приготовленных мясных блюд,
отборных вин и великолепных фруктов.
     - Добро пожаловать, господа! - сказал Портос, поднимаясь с места. -  Вы
приехали как раз вовремя. Я только что сел за стол, и вы пообедаете со мной.
     - Ото! - произнес д'Артаньян.  - Кажется, эти бутылки  не  из  тех, что
Мушкетон ловил своим лассо. А вот и телятина, вот филе...
     -  Я подкрепляюсь... - сказал  Портос,  - я,  знаете  ли, подкрепляюсь.
Ничто так не изнуряет, как эти проклятые вывихи.  Вам когда-нибудь случалось
вывихнуть ногу, Атос?
     - Нет, но мне помнится,  что в нашей стычке  на улице Феру  я был ранен
шпагой,  и  через две - две с половиной  недели после этой раны я чувствовал
себя точно так же, как вы.
     - Однако этот обед предназначался, кажется, не только для вас, любезный
Портос? - спросил Арамис.
     - Нет,  -  сказал  Портос,  -  я ждал  нескольких  дворян,  живущих  по
соседству, но они только что прислали сказать, что не будут. Вы замените их,
и я  ничего  не потеряю от этой замены... Эй, Мушкетон! Подай стулья и удвой
количество бутылок.
     - Знаете ли вы, что мы сейчас едим?  -  спросил  Атос  спустя несколько
минут.
     - Еще бы не знать! - сказал д'Артаньян. - Что до меня, я ем шпигованную
телятину с артишоками и мозгами.
     - А я - баранье филе, - сказал Портос.
     - А я - куриную грудинку, - сказал Арамис.
     -  Все  вы ошибаетесь, господа, - серьезно  возразил Атос, -  вы  едите
конину.
     - Полноте! - сказал д'Артаньян.
     - Конину! - повторил Арамис с гримасой отвращения.
     Один Портос промолчал.
     -  Да,  конину... Правда, Портос, ведь  мы едим  конину?  Да еще, может
быть, вместе с седлом?
     - Нет, господа, я сохранил упряжь, - сказал Портос.
     - Право, все мы хороши! - сказал Арамис. - Точно сговорились.
     -  Что делать?  - воскликнул  Портос.  -  Эта  лошадь вызывала  чувство
неловкости у моих гостей, и мне не хотелось унижать их.
     - К  тому  же ваша герцогиня все  еще на водах,  не  так ли? -  спросил
д'Артаньян.
     - Все  еще,  - ответил  Портос. - И  потом, знаете  ли, моя  лошадь так
понравилась губернатору провинции - это один из тех господ,  которых я  ждал
сегодня к обеду, - что я отдал ее ему.
     - Отдал! - вскричал д'Артаньян.
     -  О, господи! Ну да,  именно отдал, - сказал Портос, - потому что она,
бесспорно,  стоила  сто  пятьдесят  луидоров,  а этот  скряга не  согласился
заплатить мне за нее больше восьмидесяти.
     - Без седла? - спросил Арамис.
     - Да, без седла.
     - Заметьте, господа, - сказал Атос,  -  что Портос, как всегда, обделал
дело выгоднее всех нас.
     Раздались громкие взрывы  хохота, совсем смутившие бедного Портоса,  но
ему объяснили причину этого веселья,  в он присоединился к нему, как всегда,
шумно.
     - Так что все мы при деньгах? - спросил д'Артаньян.
     -  Только не я, - возразил Атос. - Мне так  понравилось испанское  вино
Арамиса, что я велел погрузить в фургон наших слуг бутылок шестьдесят, и это
сильно облегчило мой кошелек.
     - А я... - сказал Арамис, - вообразите  только,  я все до последнего су
отдал  на  церковь Мондидье  и  на  Амьенский  монастырь  и,  помимо  уплаты
кое-каких  неотложных долгов, заказал обедни, которые будут служить по мне и
по вас, господа, и которые, я уверен, пойдут всем нам на пользу.
     - А мой вывих? - сказал Портос. - Вы думаете, оп ничего мне  не  стоил?
Не говоря уже о ране Мушкетона, из-за которой мне пришлось приглашать лекаря
по два  раза в день, причем он брал у меня двойную плату  под тем предлогом,
что  этого болвана Мушкетона  угораздило получить пулю в  такое место, какое
обычно показывают  только  аптекарям.  Я  предупредил  его,  чтобы впредь он
остерегался подобных ран.
     - Ну что  ж, - сказал Атос, переглянувшись с д'Артаньяном и Арамисом, -
я  вижу, вы  великодушно обошлись  с бедным  малым; так  и  подобает доброму
господину.
     - Короче  говоря,  -  продолжал Портос, - после того  как  я оплачу все
издержки, у меня останется еще около тридцати экю.
     - А у меня с десяток пистолей, - сказал Арамис.
     - Так, видно, мы  крезы по сравнению с вами, - сказал Атос. - Сколько у
вас осталось от ваших ста пистолей, д'Артаньян?
     - От ста пистолей? Прежде всего пятьдесят из них я отдал вам.
     - Разве?
     - Черт возьми!
     - Ах да, вспомнил. Совершенно верно.
     - Шесть я уплатил трактирщику.
     - Что за скотина этот трактирщик! Зачем вы дали ему шесть пистолей?
     - Да ведь вы сами сказали, чтобы я дал их ему.
     - Ваша правда, я слишком добр. Короче говоря - остаток?
     - Двадцать пять пистолей, - сказал д'Артаньян.
     - А у меня, -  сказал  Атос, вынимая из кармана какую-то  мелочь,  -  у
меня...
     - У вас - ничего...
     -  Действительно, так мало, что не стоит даже присоединять это  к общей
сумме.
     - Теперь давайте сочтем, сколько у нас всего. Портос?
     - Тридцать экю.
     - Арамис?
     - Десять пистолей.
     - У вас, д'Артаньян?
     - Двадцать пять.
     - Сколько это всего? - спросил Атос.
     - Четыреста семьдесят пять ливров! - сказал  д'Артаньян, считавший, как
Архимед.
     - По приезде в Париж у  нас останется  еще добрых  четыреста ливров,  -
сказал Портос, - не считая седел.
     - А как же быть с эскадронными лошадьми? - спросил Арамис.
     - Что  ж!  Четыре лошади  наших слуг  мы превратим в  две для  хозяев и
разыграем их. Четыреста ливров пойдут на пол-лошади для одного  из  тех, кто
останется   пешим,  затем  мы  вывернем  карманы  и  все   остатки   отдадим
д'Артаньяну:  у него легкая  рука,  и  он  пойдет  играть  на них  в  первый
попавшийся игорный дом. Вот и все.
     - Давайте же обедать, - сказал Портос, - все стынет.
     И,  успокоившись  таким  образом  относительно будущего,  четыре  друга
отдали честь обеду, остатки которого получили гг. Мушкетон, Базен, Планше  и
Гриме.
     В Париже  д'Артаньяна ждало письмо  от г-на де Тревиля, извещавшее, что
его просьба удовлетворена и  король милостиво  разрешает ему вступить в ряды
мушкетеров.
     Так как это было все,  о  чем д'Артаньян  мечтал, не говоря, конечно, о
желании найти г-жу Бонасье, он в восторге помчался к своим друзьям,  которых
покинул всего полчаса назад, и  застал их весьма  печальными и озабоченными.
Они  собрались на  совет  у Атоса, что  всегда  служило признаком  известной
серьезности положения.
     Господин  де  Тревиль  только  что  известил  их,  что  ввиду  твердого
намерения  его  величества начать  военные  действия первого мая им надлежит
немедля приобрести все принадлежности экипировки.
     Четыре  философа смотрели друг на друга в  полной растерянности: г-н де
Тревиль не любил шутить, когда речь шла о дисциплине.
     - А во сколько вы оцениваете эту экипировку? - спросил д'Артаньян.
     -  О,  дело плохо!  - сказал Арамис.  - Мы только что  сделали подсчет,
причем  были  невзыскательны,  как  спартанцы,  и  все  же  каждому  из  нас
необходимо иметь по меньшей мере полторы тысячи ливров.
     - Полторы тысячи, помноженные на четыре, -  это шесть тысяч  ливров,  -
сказал Атос.
     -  Мне кажется, - сказал д'Артаньян,  -  что  если  у нас  будет тысяча
ливров на каждого... правда, я считаю не как спартанец, а как стряпчий...
     При слове "стряпчий" Портос заметно оживился.
     - Вот что: у меня есть один план! - сказал он.
     -  Это  уже кое-что.  Зато у  меня нет и тени плана, - холодно  ответил
Атос.  - Что  же касается д'Артаньяна, господа,  то  счастье вступить в наши
ряды  лишило  его  рассудка. Тысяча ливров!  Заверяю  вас,  что  мне  одному
необходимо две тысячи.
     - Четырежды два  - восемь, - отозвался Арамис. - Итак, нам требуется на
нашу экипировку восемь тысяч. Правда, у нас уже есть седла...
     -  И сверх того... -  сказал  Атос, подождав,  пока д'Артаньян, который
пошел  поблагодарить г-на де Тревиля, закроет за собой дверь, - и сверх того
прекрасный алмаз, сверкающий на пальце нашего друга. Что за черт! Д'Артаньян
слишком  хороший  товарищ, чтобы оставить своих  собратьев в затруднительном
положении, когда он носит на пальце такое сокровище!



        XXIX. ПОГОНЯ ЗА СНАРЯЖЕНИЕМ

     Само  собой  разумеется,  что из  всех  четырех  друзей  д'Артаньян был
озабочен  больше   всех,   хотя  ему  как   гвардейцу   было  гораздо  легче
экипироваться, чем господам мушкетерам, людям знатного происхождения; однако
наш   юный    гасконец,    отличавшийся,   как   мог    заметить   читатель,
предусмотрительностью и почти скупостью,  был в то  же  время (как объяснить
подобное противоречие?) чуть ли не  более тщеславен, чем сам Портос. Правда,
помимо забот об удовлетворении своего  тщеславия, д'Артаньян испытывал в это
время и  другую  тревогу,  менее  себялюбивого  свойства.  Несмотря  на  все
справки, которые он наводил о г-же Бонасье, ему ничего не удалось узнать.
     Господин  де Тревиль  рассказал  о ней королеве; королева не знала, где
находится  молодая супруга галантерейщика, и  обещала начать поиски,  но это
обещание было весьма неопределенное и ничуть не успокаивало д'Артаньяна.
     Атос не выходил  из  своей  комнаты; он решил, что шагу не сделает  для
того, чтобы раздобыть снаряжение.
     - Нам остается  две недели, - говорил он друзьям. - Что ж, если к концу
этих двух недель  я ничего не найду или, вернее, если ничто не найдет  меня,
то я, как добрый католик, не желающий пустить себе пулю в лоб, затею ссору с
четырьмя  гвардейцами его высокопреосвященства  или с восемью  англичанами и
буду  драться до тех пор,  пока один  из них не убьет меня, что, принимая во
внимание их численность, совершенно неизбежно. Тогда люди скажут, что я умер
за  короля,  и, следовательно,  я  исполню  свой  долг  и  без  надобности в
экипировке.
     Портос продолжал ходить по комнате, заложив руки за спину, и, покачивая
головой, повторял:
     - Я осуществлю свой план.
     Арамис, мрачный и небрежно завитый, молчал.
     Все эти  зловещие признаки ясно говорили о  том, что в  компании друзей
царило полное уныние.
     Слуги, со своей стороны, подобно боевым коням Ипполита (<a href=#s56>*56</a>), разделяли
печальную  участь   своих  господ.  Мушкетон  сушил  сухари;  Базен,  всегда
отличавшийся  склонный к благочестию, не  выходил из  церкви; Планше  считал
мух;  а  Гримо,  которого  даже  общее  уныние не  могло  заставить нарушить
молчание,  предписанное ему  его  господином,  вздыхал так, что способен был
разжалобить камни.
     Трое друзей -  ибо, как мы сказали  выше, Атос поклялся, что не сделает
ни шагу ради  экипировки, -  итак, трое друзей выходили из дому рано утром и
возвращались очень  поздно. Они слонялись по  улицам и  разглядывали  каждый
булыжник на  мостовой, словно искали,  не обронил ли кто-нибудь  из прохожих
свой  кошелек. Казалось, они  выслеживают кого-то - так внимательно смотрели
они на все,  что  попадалось им  на глаза.  А  встречаясь, они  обменивались
полными отчаяния взглядами, выражавшими: "Ну? Ты ничего не нашел?"
     Однако  же Портос, который первый набрел на какой-то план  и  продолжал
настойчиво  думать о  нем, первый  начал приводить его в исполнение.  Он был
энергичным человеком, наш достойный Портос. Д'Артаньян, заметив однажды, что
Портос  направляется  к церкви  Сен-Ле, пошел за ним следом, словно движимый
каким-то чутьем. Перед тем как войти в святую обитель, Портос закрутил усы и
пригладил  эспаньолку,  что   всегда  означало  у  него  самые  воинственные
намерения. Д'Артаньян, стараясь не попадаться  ему  на глаза, вошел вслед за
ним,  Портос прислонился  к колонне.  Д'Артаньян, все еще не  замеченный им,
прислонился к той же колонне, но с другой стороны.
     Священник как  раз  читал  проповедь,  и  в  церкви было  полно народу.
Воспользовавшись этим обстоятельством,  Портос  стал  украдкой  разглядывать
женщин. Благодаря стараниям Мушкетона внешность мушкетера отнюдь не выдавала
уныния,  царившего в его душе; правда, шляпа  его была немного потерта, перо
немного полиняло, шитье немного потускнело, кружева сильно расползлись, но в
полумраке все  эти мелочи скрадывались,  и Портос  был все тем  же красавцем
Портосом.
     На скамье,  находившейся ближе всех от колонны, к которой  прислонились
д'Артаньян и Портос, д'Артаньян заметил некую перезрелую  красотку в  черном
головном  уборе,  чуть  желтую,  чуть  костлявую,  но  державшуюся  прямо  и
высокомерно. Взор Портоса украдкой останавливался на этой даме, потом убегал
дальше, в глубь церкви.
     Со  своей  стороны, и дама, то и дело красневшая, бросала быстрые,  как
молния, взгляды  на ветреного  Портоса,  глаза  которого тут же  с усиленным
рвением начинали блуждать по  церкви. Очевидно было, что этот маневр задевал
за живое  даму в черном уборе; она до  крови кусала губы, почесывала  кончик
носа и отчаянно вертелась на скамейке.
     Заметив это, Портос  снова закрутил усы, еще раз погладил эспаньолку  и
начал  подавать знаки красивой даме,  сидевшей  близ клироса, даме, которая,
видимо,  была  не  только  красива,  но  и  знатна,  ибо  позади нее  стояли
негритенок,  принесший  ее  подушку  для   коленопреклонений,  к   служанка,
державшая мешочек с вышитым  гербом, служивший футляром для молитвенника, по
которому дама читала молитвы.
     Дама в черном уборе проследила направление взглядов  Портоса и увидела,
что  эти  взгляды  неизменно  останавливаются на  даме  с  красной бархатной
подушкой, негритенком и служанкой.
     Между тем Портос вел искусную игру: он подмигивал, прикладывал пальцы к
губам, посылал убийственные  улыбки,  в  самом  деле  убивавшие  отвергнутую
красотку.
     Наконец, ударив себя  в грудь, словно  произнося  mea  culpa (Моя  вина
(лат.)), она издала такое громкое "гм!  ", что  все,  даже и  дама с красной
подушкой, обернулись в ее  сторону. Портос выдержал характер:  он все понял,
но притворился глухим.
     Дама  с красной  подушкой  действительно  была  очень  хороша  собой  и
произвела сильное впечатление  на даму в черном уборе, которая увидела в ней
поистине  опасную  соперницу,  на Портоса,  который  нашел, что она  гораздо
красивее дамы в  черном,  и на д'Артаньяна.  Последний узнал в ней ту  самую
особу,  виденную  им в  Менге,  Кале  и Лувре, которую  его  преследователь,
человек со шрамом, дазывал миледи.
     Не теряя из  виду даму с красной подушкой, д'Артаньян продолжал следить
за маневрами Портоса,  очень забавлявшими его;  он решил, что  дама в черном
уборе  и  есть прокурорша с  Медвежьей улицы, тем более  что  церковь Сен-Ле
находилась не особенно далеко оттуда.
     Сделав  дальнейшие  выводы,  он  угадал,  кроме  того, то,  что  Портос
пытается  отомстить  прокурорше  за свое поражение  в  Шантильи,  когда  она
проявляла такое упорство в отношении своего кошелька.
     Однако д'Артаньян заметил также, что никто, решительно никто не отвечал
на любезности  Портоса. Все  это были  лишь химеры  и иллюзии,  но разве для
истинной любви, для подлинной  ревности  существует  иная  действительность,
кроме иллюзий и химер!
     Проповедь окончилась.  Прокурорша направилась к  нише  со святой водой;
Портос  опередил ее и, вместо того чтобы  окунуть палец, погрузил в чашу всю
руку.  Прокурорша улыбнулась, думая,  что Портос  старается для  нее,  но ее
ждало неожиданное и жестокое  разочарование: когда она была от него не более
чем в  трех  шагах,  он  отвернулся и  устремил  взгляд на  даму  с  красной
подушкой, которая  встала  с  места и теперь  приближалась  в  сопровождении
негритенка и горничной.
     Когда дама  с красной  подушкой оказалась рядом с Портосом, он вынул из
чаши руку, окропленную святой  водой; прекрасная богомолка  коснулась  своей
тонкой ручкой огромной руки  Портоса, улыбнулась, перекрестилась и вышла  из
церкви.
     Это было  слишком;  прокурорша  больше  не  сомневалась, что между этой
дамой  и  Портосом существует  любовная связь. Будь  она  знатной дамой, она
лишилась бы чувств, но она была всего  только прокурорша и удовольствовалась
тем, что сказала мушкетеру, сдерживая ярость:
     - Ах, вот как,  господин  Портос! Значит,  мне  вы  уже не  предлагаете
святой воды?
     При звуке ее голоса Портос вздрогнул,  словно человек, пробудившийся от
столетнего сна.
     - Су... сударыня! - вскричал он. - Вы ли  это? Как поживает ваш супруг,
милейший господин Кокнар? Что он  - все такой же скряга, как прежде? Где это
были мои глаза?  Как  я мог  не  заметить вас  за  те два часа,  что длилась
проповедь?
     - Я  сидела в двух шагах от вас, сударь, - ответила прокурорша, - но вы
не заметили меня, так как  не  сводили глаз с красивой дамы, которой  только
что подали святую воду.
     Портос притворился смущенным.
     - Ах, вот что... - сказал он. - Вы видели...
     - Надо быть слепой, чтобы не видеть.
     - Да, - небрежно сказал Портос, - это одна герцогиня, моя приятельница.
Нам очень  трудно встречаться из-за ревности ее  мужа, и  вот  она дала  мне
знать, что придет  сегодня в эту жалкую церковь, в  эту глушь, затем только,
чтобы повидаться со мной.
     - Господин Портос, - сказала  прокурорша, - не будете ли вы так любезны
предложить мне руку на пять минут? Мне хотелось бы поговорить с вами.
     - Охотно, сударыня, - ответил Портос, незаметно подмигнув  самому себе,
точно игрок, который посмеивается, собираясь сделать ловкий ход.
     В эту минуту  мимо них  прошел  д'Артаньян,  следовавший  за миледи; он
оглянулся на Портоса и заметил его торжествующий взгляд.
     "Эге!  -  подумал  он  про  себя, делая  вывод,  находившийся в  полном
соответствии с легкими  нравами этой  легкомысленной эпохи. - Уж кто-кто,  а
Портос непременно будет экипирован к назначенному сроку! "
     Повинуясь нажиму руки своей прокурорши, как лодка рулю, Портос дошел до
двора монастыря Сен-Маглуар,  уединенного места, загороженного турникетами с
обеих сторон. Днем там можно было видеть лишь нищих, которые  что-то жевали,
да играющих детей.
     -  Ах, господин  Портос! - вскричала прокурорша, убедившись, что никто,
кроме постоянных  посетителей  этого уголка, не может видеть и слышать их. -
Ах, господин Портос, вы, должно быть, ужасный сердцеед!
     -  Я,  сударыня? -  спросил Портос, выпячивая грудь.  -  Почему  вы так
думаете?
     - А знаки,  которые вы  делали только что, а святая вода? Кто же  такая
эта дама с негритенком и горничной? По меньшей мере принцесса!
     - Ошибаетесь, - ответил Портос. - Это всего лишь герцогиня.
     - А  скороход, ожидавший  ее у выхода, а  карета  с кучером  в парадной
ливрее, поджидавшим ее на козлах?
     Портос не заметил ни лакея, ни кареты, но г-жа Кокнар ревнивым  женским
взглядом разглядела все.
     Портос пожалел,  что  сразу  не  произвел  даму  с красной  подушкой  в
принцессы.
     -  Ах, господин  Портос,  -  со вздохом  продолжала  прокурорша,  -  вы
баловень красивых женщин!
     - Вы сами  понимаете,  -  ответил Портос, - что  при такой  наружности,
какой меня одарила природа, у меня нет недостатка в любовных приключениях.
     -  О, боже! Как  забывчивы  мужчины!  - вскричала прокурорша,  поднимая
глаза к небу.
     -  И все же не так забывчивы, как женщины, - отвечал Портос. - Вот я...
я  смело могу  сказать,  что был вашей  жертвой, сударыня, когда,  раненный,
умирающий, был покинут лекарями, когда я,  отпрыск знатного рода, поверивший
в вашу  дружбу, едва не умер - сначала от  ран, а  потом от голода  в убогой
гостинице в Шантильи,  между тем как вы не удостоили меня ответом ни на одно
из пламенных писем, которые я писал вам...
     - Послушайте,  господин Портос... - пробормотала прокурорша,  чувствуя,
что по сравнению с тем, как вели  себя в  то время самые знатные  дамы,  она
действительно была виновата.
     - Я, пожертвовавший ради вас баронессой де...
     - Я знаю это.
     - ...графиней де...
     - О господин Портос, пощадите меня!
     - ...герцогиней де...
     - Господин Портос, будьте великодушны!
     - Хорошо, сударыня, я умолкаю.
     - Но ведь мой муж не хочет и слышать о ссуде.
     -  Госпожа Кокнар, - сказал Портос, - припомните первое письмо, которое
вы мне написали и которое навсегда запечатлелось в моей памяти.
     Прокурорша испустила глубокий вздох.
     - Дело в том, что сумма, которую вы просили ссудить вам, право же, была
слишком велика.
     -  Госпожа  Кокнар,  я  отдал  предпочтение  вам.  Стоило мне  написать
герцогине де... Я не назову ее имени, потому что всегда забочусь о репутации
женщины.  Словом,  стоило  мне  написать ей, и  она тотчас  прислала  бы мне
полторы тысячи.
     Прокурорша пролила слезу.
     - Господин Портос, - сказала она, - клянусь вам, что я жестоко наказана
и что, если в  будущем  вы  окажетесь  в таком  положении, вам  стоит только
обратиться ко мне!
     -  Как  вам  не  стыдно,  сударыня!  -  сказал   Портос  с   притворным
негодованием. - Прошу вас, не будем говорить о деньгах, это унизительно.
     - Итак, вы больше не любите  меня... -  медленно  и печально произнесла
прокурорша.
     Портос хранил величественное молчание.
     - Увы, это ваш ответ, я понимаю его.
     - Вспомните  об  оскорблении,  которое  вы  нанесли мне,  сударыня. Оно
похоронено здесь, - сказал Портос, с силой прижимая руку к сердцу.
     - Поверьте, я заглажу его, милый Портос!
     - И о чем  же я просил вас? - продолжал Портос, пожимая плечами с самым
простодушным видом. - О займе, всего лишь о займе. В конце концов, я ведь не
безрассуден, я знаю, что вы небогаты и что  ваш муж выжимает из своих бедных
истцов их  последние  жалкие экю.  Другое дело, если  бы  вы  были графиней,
маркизой  или  герцогиней,  -  о,  тогда  ваш  поступок  был  бы  совершенно
непростителен!
     Прокурорша обиделась.
     - Знайте, господин Портос, -  ответила она, -  что мой денежный сундук,
хоть это всего лишь  сундук прокурорши, быть может, набит гораздо  туже, чем
сундуки всех ваших разорившихся жеманниц!
     - В таком  случае, госпожа Кокнар, вы вдвойне оскорбили  меня, - сказал
Портос, высвободив  свою  руку из руки прокурорши, - ибо если  вы богаты, то
ваш отказ не имеет никакого оправдания.
     - Когда  я говорю "богата", не следует  понимать мои слова буквально, -
спохватилась прокурорша, видя, что слишком далеко зашла в пылу  увлечения. -
Я не то чтобы богата, но у меня есть средства.
     - Вот что, сударыня,  - сказал Портос, - прекратим этот разговор, прошу
вас. Вы отреклись от меня! Всякая дружба между нами кончена.
     - Неблагодарный!
     - Ах, вы же еще и недовольны! - сказал Портос.
     - Идите к вашей прекрасной герцогине! Я больше не держу вас.
     - Что ж, она, по-моему, очень недурна!
     - Послушайте, господин Портос, в последний раз: вы еще любите меня?
     - Увы, сударыня, - сказал Портос самым печальным тоном, на какой он был
способен,  -  когда  мы  выступим  в  поход,  в  котором, если  верить  моим
предчувствиям, я буду убит...
     -  О,  не говорите  таких  вещей! -  вскричала  прокурорша,  разражаясь
рыданиями.
     -  Что-то предсказывает  мне  это,  - продолжал  Портос,  становясь все
печальнее и печальнее.
     - Скажите лучше, что у вас новое любовное приключение.
     -  Нет,  нет, я  говорю искренне! Никакой новый предмет  не  интересует
меня, и больше того  - я чувствую, что  здесь, в глубине моего сердца,  меня
все еще влечет к вам. Но, как вам известно,  - а может быть, и неизвестно, -
через две недели мы выступаем в  этот роковой поход, и  я буду страшно занят
своей экипировкой.  Придется  мне съездить к  моим родным,  в глубь Бретани,
чтобы  достать необходимую сумму...  - Портос  наблюдал  последний  поединок
между любовью и скупостью. - И так как поместья герцогини, которую вы только
что видели в церкви,  - продолжал  он, -  расположены рядом с  моими,  то мы
поедем вместе. Вы сами знаете, что путь всегда кажется гораздо короче, когда
путешествуешь вдвоем.
     -  У  вас, значит, нет друзей  в  Париже, господин  Портос? -  спросила
прокурорша.
     -  Я думал, что есть, - ответил Портос, опять принимая грустный  вид, -
но теперь понял, что ошибался.
     - У вас  есть,  есть  друзья, господин Портос! - вскричала  прокурорша,
сама удивляясь  своему порыву. - Приходите завтра  к нам  в дом. Вы сын моей
тетки и,  следовательно, мой кузен.  Вы  приехали из Нуайона, из Пикардии. У
вас в Париже несколько тяжб и нет стряпчего. Вы запомните все это?
     - Отлично запомню, сударыня.
     - Приходите к обеду.
     - Прекрасно!
     -  И смотрите не проболтайтесь,  потому что мой муж очень проницателен,
несмотря на свои семьдесят шесть лет.
     - Семьдесят шесть лет! Черт возьми, отличный возраст! - сказал Портос.
     -  Вы хотите сказать:  "преклонный возраст". Да,  господин Портос,  мой
бедный  муж может с  минуты на  минуту оставить меня  вдовой,  -  продолжала
прокурорша,  бросая  на  Портоса  многозначительный  взгляд.  -  К  счастью,
согласно  нашему брачному договору, все имущество  переходит  к  пережившему
супругу.
     - Полностью? - спросил Портос.
     - Полностью.
     -  Вы, я  вижу,  предусмотрительная женщина, милая  госпожа  Кокнар!  -
сказал Портос, нежно пожимая руку прокурорши.
     - Так мы помирились, милый господин Портос? - спросила она, жеманясь.
     - На всю жизнь! - ответил Портос в том же тоне.
     - Итак, до свиданья, мой изменник!
     - До свиданья, моя ветреница!
     - До завтра, мой ангел!
     - До завтра, свет моей жизни!



        XXX. МИЛЕДИ

     Д'Артаньян незаметно  последовал за миледи;  он видел,  как  она села в
карету, и слышал, как она приказала кучеру ехать в Сен-Жермен.
     Бесполезно было  бы пытаться пешком преследовать карету, уносимую парой
сильных лошадей. Поэтому д'Артаньян отправился на улицу Феру.
     На   улице  Сены   он   встретил  Планше;  тот   стоял  перед  витриной
кондитерской, с восторгом разглядывая сдобную булку самого аппетитного вида.
     Д'Артаньян  приказал  ему оседлать  двух  лошадей  из  конюшни г-на  де
Тревиля - одну для него, д'Артаньяна, другую для самого  Планше -  и заехать
за ним к Атосу.
     Г-н  де  Тревиль  раз  навсегда  предоставил  свои  конюшни  к  услугам
д'Артаньяна.
     Планше направился на улицу  Старой  Голубятни, а д'Артаньян  - на улицу
Феру. Атос сидел дома  и  печально допивал  одну  из  бутылок того отличного
испанского вина, которое  он привез с собой  из Пикардии. Он знаком приказал
Гриме  принести  стакан для д'Артаньяна,  и  Гримо  повиновался  молча,  как
обычно.
     Д'Артаньян рассказал Атосу все, что произошло в церкви между Портосом и
прокуроршой, и высказал предположение,  что их товарищ  находится на пути  к
приобретению экипировки.
     -  Что  до  меня, - сказал на это Атос, -  то я  совершенно спокоен: уж
конечно, не женщины возьмут на себя расходы по моему снаряжению.
     - А между тем, любезный Атос, ваша красота, благовоспитанность, знатное
происхождение могли бы ранить стрелой амура любую принцессу или королеву.
     - Как еще молод этот д'Артаньян! - сказал Атос, пожимая плечами.
     И он знаком приказал Гримо принести другую бутылку.
     В эту минуту  Планше  скромно просунул голову в  полуоткрытую  дверь  и
сообщил своему господину, что лошади готовы.
     - Какие лошади? - спросил Атос.
     - Две лошади, которые господин де Тревиль одолжил мне для прогулки и на
которых я собираюсь съездить в Сен-Жермен.
     - А что вы будете делать в Сен-Жермене? - снова спросил Атос.
     Тут д'Артаньян рассказал ему о встрече  в церкви и о том, как он  снова
нашел  ту женщину, которая,  подобно человеку  в черном плаще  и со шрамом у
виска, постоянно занимала его мысли.
     - Другими словами, вы влюблены в эту женщину, как  прежде были влюблены
в  госпожу Бонасье,  -  сказал Атос  и презрительно  пожал  плечами, как  бы
сожалея о человеческой слабости.
     - Я?  Ничуть не бывало!  - вскричал д'Артаньян. - Просто мне  любопытно
раскрыть тайну, которая с  ней связана. Не  знаю почему, но мне кажется, что
эта  женщина,  которая  совершенно  мне  неизвестна,  точно  так  же  как  я
неизвестен ей, имеет какое-то влияние на мою жизнь.
     -  В сущности говоря,  вы правы, - сказал Атос.  -  Я не  знаю женщины,
которая стоила  бы  того, чтобы ее  разыскивать, если она  исчезла.  Госпожа
Бонасье исчезла - тем хуже для нее, пусть она найдется.
     - Нет, Атос, вы ошибаетесь, - возразил д'Артаньян. - Я люблю мою бедную
Констанцию больше чем  когда-либо, и если бы я знал, где она, будь  это хоть
на краю света, я пошел бы и освободил ее из рук врагов! Но я не знаю этого -
ведь   все  мои  поиски  оказались  напрасными.  Что  поделаешь,  приходится
развлекаться!
     - Ну-ну, развлекайтесь с  миледи, милый д'Артаньян!  Желаю вам этого от
всего сердца, если это может вас позабавить.
     - Послушайте, Атос, - предложил Д'Артаньян, - вместо того чтобы торчать
тут взаперти, точно под арестом, садитесь-ка на лошадь, и давайте прокатимся
со мной в СенЖермен.
     - Дорогой  мой, -  возразил Атос, -  я езжу верхом, когда у  меня  есть
лошади, а когда у меня их нет, хожу пешком.
     - Ну а я, - ответил Д'Артаньян, улыбаясь нетерпимости  Атоса, которая у
всякого другого, бесспорно, обидела бы его, - я не так горд, как  вы, и езжу
на чем придется. До свиданья, любезный Атос!
     -  До  свиданья,  -  сказал  мушкетер,  делая   Гримо  знак  откупорить
принесенную бутылку.
     Д'Артаньян и Планше сели на лошадей и отправились в Сен-Жермен.
     Всю  дорогу  слова  Атоса  о г-же Бонасье не выходили у д'Артаньяна  из
головы.   Молодой  человек   не   отличался   особой  чувствительностью,  но
хорошенькая  супруга  галантерейщика  оставила  глубокий след в его  сердце:
чтобы отыскать ее, он действительно готов  был отправиться на край света, но
земля - шар, у нее много краев, и он не знал, в какую сторону ему ехать.
     А пока что  он  хотел попытаться  узнать, кто была  эта миледи.  Миледи
разговаривала с человеком в черном  плаще  - следовательно, она  его  знала.
Между тем  у  д'Артаньяна  сложилось убеждение,  что именно человек в черном
плаще похитил  г-жу Бонасье и  во второй раз, так же  как  он  похитил ее  в
первый. Итак, говоря себе,  что  поиски миледи - это в то же время и  поиски
Констанции, Д'Артаньян лгал лишь наполовину, а это уже почти совсем не ложь.
     Думая  обо всем этом и время от времени  пришпоривая лошадь, Д'Артаньян
незаметно  проделал  нужное  расстояние  и  приехал  в  Сен-Жермен.  Миновав
павильон, в  котором десятью годами позже суждено было увидеть свет Людовику
XIV, он ехал по пустынной улице,  поглядывая вправо и влево и  надеясь найти
какие-нибудь  следы  прекрасной англичанки, как  вдруг на украшенной цветами
террасе,  примыкавшей к  нижнему  этажу приветливого  домика, в  котором, по
обычаю того  времени, не было  ни одного окна на  улицу, он увидел какого-то
человека, прогуливающегося взад и вперед. Планше узнал его первый.
     - Сударь,  - сказал он,  - знаете  ли вы  этого малого? Вот  этого, что
глазеет на нас разиня рот?
     - Нет, - сказал Д'Артаньян, - но я уверен, что вижу эту физиономию не в
первый раз.
     -  Еще бы! - сказал Планше. - Да ведь это бедняга Любен, лакей графа де
Варда, того самого, которого  вы так славно отделали месяц назад в Кале,  по
дороге к начальнику порта.
     - Ах да, - сказал Д'Артаньян, - теперь и я узнал его. А как ты думаешь,
он тебя узнает?
     - Право,  сударь, он был  так напуган,  что вряд ли  мог отчетливо меня
запомнить.
     - Если так, подойди и  побеседуй  с  ним,  - сказал д'Артаньян, -  и  в
разговоре выведай у него, умер ли его господин.
     Планше спрыгнул с лошади, подошел прямо к Любену, который действительно
не  узнал  его,  и   оба  лакея  разговорились,  очень  быстро  найдя  точки
соприкосновения.  Д'Артаньян между тем повернул лошадей  в переулок, объехал
вокруг дома  и  спрятался  за кустами  орешника,  желая  присутствовать  при
беседе.
     Понаблюдав с минуту из-за изгороди,  он услыхал шум  колес,  и напротив
него остановилась карета, принадлежавшая миледи. Сомнения не  было: в карете
сидела сама миледи. Д'Артаньян пригнулся к шее лошади, чтобы  видеть все, не
будучи увиденным.
     Прелестная белокурая головка миледи выглянула из окна кареты, и молодая
женщина отдала какое-то приказание горничной.
     Горничная, хорошенькая девушка лет  двадцати -  двадцати двух, живая  и
проворная,  настоящая субретка знатной  дамы,  соскочила с подножки, где она
сидела,  по  обычаю  того времени,  и  направилась  к  террасе,  на  которой
Д'Артаньян заметил Любена.
     Д'Артаньян проследил  взглядом  за  субреткой и увидел, что она идет  к
террасе.  Но случилось так,  что за  минуту до этого кто-то изнутри окликнул
Любена, и на террасе остался один  Планше, который осматривался по сторонам,
пытаясь угадать, куда исчез его хозяин.
     Горничная  подошла  к  Планше и,  приняв  его  за Любена, протянула ему
записку.
     - Вашему господину, - сказала она.
     - Моему господину? - с удивлением повторил Планше.
     - Да, и по очень спешному делу. Берите же скорее.
     С этими словами  она подбежала к  карете,  успевшей повернуть  обратно,
вскочила на подножку, и карета укатила.
     Планше повертел  записку  в руках, потом, верный привычке  повиноваться
без рассуждений, соскочил  с террасы, завернул  в  переулок  и, пройдя шагов
двадцать, столкнулся  с  д'Артаньяном, который все  видел  и ехал теперь ему
навстречу.
     - Вам, сударь, - сказал Планше, подавая записку молодому человеку.
     - Мне? - спросил д'Артаньян. - Ты уверен?
     -  Черт возьми, уверен ли я! Служанка  сказала:  "Твоему господину".  У
меня нет господина,  кроме вас, значит... Ну  и хорошенькая же  девчонка эта
служанка!
     Д'Артаньян распечатал письмо и прочел следующие слова:
     "Особа, интересующаяся  вами более, чем  может это высказать, хотела бы
знать,  когда  вы будете  в  состоянии совершить прогулку  в  лес.  Завтра в
гостинице "Золотое поле"  лакей  в черно-красной  ливрее будет  ждать вашего
ответа".
     "Ого! - подумал про себя д'Артаньян. - Какое совпадение! Кажется, что и
я и миледи интересуемся здоровьем одного и того же лица".
     - Эй,  Планше, как поживает  господин де Вард? Судя по всему, он еще не
умер?
     - Нет, сударь, он чувствует себя  хорошо, насколько  это  возможно  при
четырех  ранах.  Ведь  вы,  не в  упрек  вам будь  сказано,  угостили  этого
голубчика четырьмя ударами шпаги, и он еще очень слаб, так как потерял почти
всю свою кровь. Как я  и думал, сударь, Любен  меня не узнал и рассказал мне
наше приключение от начала до конца.
     - Отлично, Планше, ты король лакеев! А теперь садись на  лошадь и давай
догонять карету.
     Это заняло  немного  времени.  Через  пять  минут они  увидели  карету,
остановившуюся на краю дороги; богато одетый  всадник  гарцевал на  лошади у
дверцы.
     Миледи  и всадник  были так  увлечены разговором, что, когда д'Артаньян
остановился по другую сторону кареты, никто, кроме  хорошенькой субретки, не
заметил его присутствия.
     Разговор  происходил на английском языке, которого д'Артаньян не  знал,
но   по  тону  молодой  человек  понял,  что  прекрасная  англичанка  сильно
разгневана; ее  заключительный  жест  не оставлял  никаких  сомнений  насчет
характера  разговора:  она  так  судорожно сжала  свой  веер,  что маленькая
дамская безделушка разлетелась на тысячу кусков.
     Всадник  разразился  смехом, что,  по-видимому, еще сильнее  рассердило
миледи.
     Д'Артаньян решил, что  настала пора  вмешаться;  он  подъехал  к другой
дверце и почтительно снял шляпу.
     - Сударыня,  - сказал он,  - позвольте мне  предложить вам свои услуги.
Мне кажется,  что  этот всадник  вызвал ваш  гнев. Скажите  одно слово,  и я
берусь наказать его за недостаток учтивости!
     При  первых словах  д'Артаньяна  миледи  с удивлением обернулась  в его
сторону.
     - Сударь, -  отвечала она на отличном французском языке,  когда молодой
человек кончил, - я  бы охотно отдала себя под ваше покровительство, если  б
человек, который спорит со мной, не был моим братом.
     - О, в таком случае простите меня! - сказал д'Артаньян. - Вы понимаете,
сударыня, что я этого не знал.
     - С какой стати этот ветрогон вмешивается не в  свое  дело? - вскричал,
нагибаясь к дверце, всадник, которого миледи назвала своим  родственником. -
Почему он не едет своей дорогой?
     -  Сами вы ветрогон! - ответил д'Артаньян, в  свою очередь пригибаясь к
шее лошади  и отвечая со стороны той дверцы,  возле которой он стоял. - Я не
еду своей дорогой потому, что мне угодно было остановиться здесь.
     Всадник сказал своей сестре несколько слов по-английски.
     -  Я говорю с вами по-французски, - сказал д'Артаньян, - будьте любезны
отвечать мне на том же языке. Вы брат этой дамы - отлично, пусть так, но мне
вы, к счастью, не брат.
     Можно  было ожидать, что миледи,  со свойственной ее полу боязливостью,
вмешается, чтобы предотвратить начинавшуюся ссору и не дать ей зайти слишком
далеко,  но она, напротив, откинулась в глубь  кареты  и  спокойно приказала
кучеру:
     - Домой.
     Хорошенькая субретка метнула тревожный взгляд  на д'Артаньяна, красивая
внешность которого, видимо, произвела на нее впечатление.
     Карета   укатила  и  оставила   мужчин   друг  против   друга:  никакое
вещественное препятствие больше не разделяло их.
     Всадник   сделал  было  движение,  чтобы  последовать  за  каретой,  но
д'Артаньян, чей гнев  вспыхнул с новой силой, ибо он узнал в незнакомце того
самого англичанина, который выиграл у него в Амьене лошадь и едва не выиграл
у Атоса алмаз, рванул за повод и остановил его.
     - Эй, сударь, - сказал  он, - вы, кажется, еще больший ветрогон, чем я:
уж не забыли ли вы, что между нами завязалась небольшая ссора?
     - Ах, это вы, сударь! - сказал англичанин. -  Вы,  как видно, постоянно
играете - не в одну игру, так в другую?
     - Да.  И вы  напомнили  мне, что  я еще  должен  отыграться. Посмотрим,
милейший, так ли вы искусно владеете рапирой, как стаканчиком с костями!
     -  Вы прекрасно видите, что  при мне нет  шпаги, - сказал англичанин. -
Или вам угодно щегольнуть своей храбростью перед безоружным человеком?
     -  Надеюсь,  дома у  вас есть шпага, -  возразил д'Артаньян. - Так  или
иначе, у меня есть две, и, если хотите, я проиграю вам одну из них.
     - Это лишнее,  -  сказал  англичанин,  -  у  меня  имеется  достаточное
количество такого рода вещичек.
     - Прекрасно, достопочтенный  кавалер! - ответил  д'Артаньян. - Выберите
же самую длинную и покажите мне ее сегодня вечером.
     - Где вам будет угодно взглянуть на нее?
     -  За Люксембургским  дворцом. Это  прекрасное  место  для такого  рода
прогулок.
     - Хорошо, я там буду.
     - Когда?
     - В шесть часов.
     - Кстати, у вас, вероятно, найдутся один или два друга?
     - У меня их трое, и все они сочтут за честь составить мне партию.
     - Трое? Чудесно! Какое совпадение! - сказал д'Артаньян. - Ровно столько
же и у меня.
     - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил англичанин.
     - Я д'Артаньян, гасконский дворянин, гвардеец роты господина Дезэссара.
А вы?
     - Я лорд Винтер, барон Шеффилд.
     - Отлично! Я ваш покорный слуга, господин барон, - сказал д'Артаньян, -
хотя у вас очень трудное имя.
     Затем, пришпорив лошадь, он  пустил ее  галопом и  поскакал  обратно  в
Париж.
     Как всегда в таких случаях, д'Артаньян заехал прямо к Атосу.
     Атос лежал на длинной кушетке и - если воспользоваться его  собственным
выражением - ожидал, чтобы к нему пришла его экипировка.
     Д'Артаньян рассказал ему обо  всем случившемся, умолчав лишь о письме к
де Варду.
     Атос пришел в восторг, особенно  когда узнал, что драться ему предстоит
с англичанином. Мы уже упоминали, что он постоянно мечтал об этом.
     Друзья сейчас же послали  слуг за Портосом и  Арамисом и посвятили их в
то, что случилось.
     Портос вынул шпагу  из ножен и  начал  наносить удары  стене,  время от
времени отскакивая и делая плие, как танцор. Арамис, все еще трудившийся над
своей поэмой, заперся в кабинете Атоса и попросил не беспокоить  его до часа
дуэли.
     Атос знаком потребовал у Гримо бутылку.
     Что же касается  д'Артаньяна, то он обдумывал про  себя  один небольшой
план,  осуществление  которого мы увидим  в  дальнейшем и  который,  видимо,
обещал ему какое-то  приятное приключение, если судить по улыбке, мелькавшей
на его губах и освещавшей его задумчивое лицо.



         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 





        I. АНГЛИЧАНЕ И ФРАНЦУЗЫ

     В  назначенное время  друзья  вместе  с  четырьмя  слугами  явились  на
огороженный  пустырь  за Люксембургским дворцом, где паслись козы. Атос  дал
пастуху какую-то мелочь, и тот ушел. Слугам было поручено стать на страже.
     Вскоре  к  тому же пустырю  приблизилась молчаливая группа людей, вошла
внутрь  и  присоединилась  к  мушкетерам;  затем,   по  английскому  обычаю,
состоялись взаимные представления.
     Англичане, люди самого высокого  происхождения, не только удивились, но
и встревожились, услышав странные имена своих противников.
     - Это ничего  не говорит  нам, - сказал  лорд Винтер, когда трое друзей
назвали  себя. - Мы все-таки не знаем, кто вы, и не станем драться с людьми,
носящими подобные имена. Это имена каких-то пастухов.
     -  Как  вы, наверное,  и  сами догадываетесь,  милорд, это  вымышленные
имена, - сказал Атос.
     -  А это внушает нам  еще большее желание  узнать настоящие, -  ответил
англичанин.
     - Однако вы играли с нами, не зная наших имен, - заметил Атос, - и даже
выиграли у нас двух лошадей.
     -  Вы  правы, но  тогда мы  рисковали  только деньгами,  на этот раз мы
рискуем жизнью: играть можно со всяким, драться - только с равным.
     - Это справедливо, - сказал Атос и, отозвав  в сторону того  из четырех
англичан, с которым ему предстояло драться, он шепотом назвал ему свое имя.
     Портос и Арамис сделали то же.
     - Удовлетворены ли вы, - спросил  Атос своего противника,  - и считаете
ли  вы меня достаточно  знатным, чтобы оказать  мне честь скрестить со  мной
шпагу?
     - Да, сударь, - с поклоном ответил англичанин.
     - Хорошо! А теперь я скажу вам одну вещь, - холодно продолжал Атос.
     - Какую? - удивился англичанин.
     - Лучше было вам не требовать у меня, чтобы я открыл свое имя.
     - Почему же?
     -  Потому,  что меня считают умершим, потому,  что у меня есть  причина
желать,  чтобы  никто  не  знал  о  том, что  я жив,  и потому, что теперь я
вынужден буду убить вас, чтобы моя тайна не разнеслась по свету.
     Англичанин взглянул на Атоса, думая, что тот шутит,  но Атос и не думал
шутить.
     -  Вы готовы,  господа?  - спросил  Атос,  обращаясь одновременно  и  к
товарищам и к противникам.
     - Да, - разом ответили англичане и французы.
     - В таком случае - начнем.
     И в тот же миг восемь шпаг блеснули в лучах заходящего солнца: поединок
начался с  ожесточением, вполне естественным для людей,  являвшихся  вдвойне
врагами.
     Атос дрался с таким спокойствием и с такой методичностью, словно он был
в фехтовальном зале.
     Портос, которого приключение в Шантильи,  видимо, излечило  от излишней
самоуверенности, разыгрывал свою партию весьма хитро и осторожно.
     Арамис,  которому   надо  было  закончить  третью  песнь  своей  поэмы,
торопился, как человек, у которого очень мало времени.
     Атос первый убил своего  противника; он нанес ему лишь  один удар,  но,
как он  и  предупреждал,  этот  удар  оказался  смертельным: шпага  пронзила
сердце.
     После него  Портос уложил на траву своего врага: он проколол ему бедро.
Не пытаясь сопротивляться  больше, англичанин отдал ему шпагу, и  Портос  на
руках отнес его в карету.
     Арамис так  сильно  теснил  своего  противника,  что  в  конце  концов,
отступив  шагов  на пятьдесят,  тот  побежал  со  всех  ног  и  скрылся  под
улюлюканье лакеев.
     Что  касается д'Артаньяна,  то он искусно  и  просто вел оборонительную
игру; затем, утомив противника, он мощным ударом выбил у  него из рук шпагу.
Видя себя обезоруженным, барон отступил на несколько шагов, подскользнулся и
упал навзничь.
     Д'Артаньян одним прыжком  очутился  возле него и приставил шпагу  к его
горлу.
     -  Я  мог бы убить вас, сударь, - сказал  он англичанину, - вы у меня в
руках, но я дарю вам жизнь ради вашей сестры.
     Д'Артаньян  был в  полном  восторге: он  осуществил задуманный  заранее
план,  мысль о  котором несколько  часов назад вызывала  на  его  лице столь
радостные улыбки.
     Восхищенный  тем,   что  имеет  дело  с  таким  покладистым  человеком,
англичанин  сжал  д'Артаньяна в объятиях, наговорил тысячу любезностей  трем
мушкетерам,  и, так  как противник  Портоса  был уже перенесен в  экипаж,  а
противник Арамиса обратился в бегство, все занялись убитым.
     Надеясь,  что  рана может  оказаться  не смертельной,  Портос  и Арамис
начали его  раздевать;  в это время у  него выпал  из-за пояса туго  набитый
кошелек. Д'Артаньян поднял его и протянул лорду Винтеру.
     - А что я стану с ним делать, черт возьми? - спросил англичанин.
     - Вернете семейству убитого, - отвечал Д'Артаньян.
     - Очень нужна такая безделица его семейству! Оно получит по  наследству
пятнадцать тысяч луидоров ренты. Оставьте этот кошелек для ваших слуг.
     Д'Артаньян положил кошелек в карман.
     - А  теперь,  мой  юный друг,  -  ибо  я надеюсь, что вы  позволите мне
называть вас другом, -  сказал лорд Винтер, - если вам угодно, я сегодня  же
вечером  представлю  вас моей сестре, леди  Кларик.  Я хочу,  чтобы она тоже
подарила вам свое расположение, и так как она неплохо принята при дворе, то,
может быть, в будущем слово, замолвленное ею, послужит вам на пользу.
     Д'Артаньян покраснел от удовольствия и поклонился в знак согласия.
     В это время к д'Артаньяну подошел Атос.
     -  Что вы собираетесь делать с этим кошельком? - шепотом  спросил  он у
молодого человека.
     - Я собирался отдать его вам, любезный Атос.
     - Мне? Почему бы это?
     - Да потому, что вы убили его хозяина. Это добыча победителя.
     - Чтоб я стал наследником врага! Да за кого же вы меня принимаете?
     - Таков военный обычай, - сказал д'Артаньян. - Почему бы не быть такому
же обычаю и в дуэли?
     - Я никогда не поступал так даже на поле битвы, - возразил Атос.
     Портос пожал плечами. Арамис одобрительно улыбнулся.
     -  Если так,  - сказал  д'Артаньян, -  отдадим  эти деньги лакеям,  как
предложил лорд Винтер.
     - Хорошо, - согласился Атос, - отдадим  их  лакеям, но только не нашим.
Отдадим их лакеям англичан.
     Атос взял кошелек и бросил его кучеру:
     - Вам и вашим товарищам!
     Этот благородный жест со стороны человека, не имеющего никаких средств,
восхитил   даже   Портоса,   и  французская   щедрость,  о  которой  повсюду
рассказывали  потом лорд  Винтер и его  друг, вызвала  восторг решительно  у
всех, если не считать гг. Гримо, Мушкетона, Планше и Базена.
     Прощаясь с д'Артаньяном,  лорд  Винтер сообщил ему адрес  своей сестры;
она жила на Королевской площади, в модном для того времени квартале, в  доме
N 6. Впрочем, он вызвался зайти за  ним, чтобы  самому  представить молодого
человека. Д'Артаньян назначил ему свидание в восемь часов у Атоса.
     Предстоящий  визит к миледи  сильно  волновал  ум  нашего  гасконца. Он
вспомнил, какую странную роль играла эта женщина в его судьбе до сих пор. Он
был убежден,  что она являлась одним из агентов кардинала, и все-таки ощущал
к  ней какое-то непреодолимое  влечение, одно  из тех  чувств, в  которых не
отдаешь себе  отчета. Он  опасался одного -  как бы миледи не  узнала  в нем
человека из Менга и Дувра. Тогда она поняла бы, что он друг г-на де Тревиля,
что, следовательно, он  душой  и телом предан королю,  и это  лишило бы  его
некоторых преимуществ в ее глазах, между тем как сейчас, когда миледи  знала
его  не более,  чем он  знал ее,  их  шансы в  игре были равны. Что касается
любовной интриги, которая начиналась у миледи с графом  де Вардом, то она не
очень  заботила самонадеянного юношу,  хотя граф был молод, красив,  богат и
пользовался   большим  расположением   кардинала.   Двадцатилетний   возраст
что-нибудь да значит, особенно если вы родились в Тарбе.
     Прежде  всего  д'Артаньян  отправился домой и самым тщательным  образом
занялся своим  туалетом;  затем он снова пошел  к  Атосу и, по  обыкновению,
рассказал ему все. Атос выслушал его планы, покачал головой и не без  горечи
посоветовал ему быть осторожным.
     - Как! - сказал он. - Вы только что лишились женщины, которая, по вашим
словам, была добра, прелестна,  была совершенством, и вот вы уже в погоне за
другой!
     Д'Артаньян почувствовал справедливость упрека.
     - Госпожу Бонасье я любил  сердцем, - возразил он, -  а миледи  я люблю
рассудком. И я стремлюсь попасть к ней в дом главным образом для того, чтобы
выяснить, какую роль она играет при дворе.
     - Какую роль! Да судя по тому, что вы мне рассказали,  об этом нетрудно
догадаться.  Она  тайный агент  кардинала, женщина,  которая завлечет  вас в
ловушку, где вы сложите голову, и все тут.
     - Гм... Право, милый Атос, вы видите вещи в чересчур мрачном свете.
     - Что делать, дорогой мой,  я не доверяю  женщинам, у меня  есть на это
свои причины, и  в  особенности не доверяю блондинкам. Кажется,  вы говорили
мне, что миледи - блондинка?
     - У нее прекраснейшие белокурые волосы, какие я когда-либо видел.
     - Бедный д'Артаньян! - со вздохом сказал Атос.
     - Послушайте, я хочу выяснить, в чем дело. Потом, когда я узнаю то, что
мне надо, я уйду.
     - Выясняйте, - безучастно сказал Атос.
     Лорд Винтер явился в назначенный час, но Атос, предупрежденный заранее,
перешел в  другую  комнату.  Итак,  англичанин застал д'Артаньяна  одного  и
тотчас же увел его, так как было уже около восьми часов.
     Внизу  ожидала  щегольская   карета,  запряженная   парой  превосходных
лошадей, которые в один миг домчали молодых людей до Королевской площади.
     Леди  Кларик  сдержанно  приняла  д'Артаньяна.  Ее  особняк   отличался
пышностью;  несмотря на то что  большинство англичан, гонимых войной, уехали
из Франции или  были накануне отъезда, миледи  только  что затратила большие
суммы  на отделку дома, и это  доказывало,  что общее распоряжение о высылке
англичан ее не коснулось.
     - Перед вами, -  сказал лорд Винтер, представляя  сестре д'Артаньяна, -
молодой  дворянин,  который держал мою жизнь  в своих руках,  но не  пожелал
воспользоваться этим преимуществом, хотя мы были  вдвойне врагами, поскольку
я оскорбил  его  первый и  поскольку  я  англичанин. Поблагодарите  же  его,
сударыня, если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне!
     Миледи слегка нахмурилась, едва уловимое облачко пробежало по ее лбу, а
на  губах появилась такая странная  улыбка, что  д'Артаньян,  заметивший эту
сложную игру ее лица, невольно вздрогнул.
     Брат ничего не заметил: он как раз отвернулся, чтобы приласкать любимую
обезьянку миледи, схватившую его за камзол.
     - Добро пожаловать, сударь! - сказала миледи необычайно мягким голосом,
звук которого  странно  противоречил  признакам  дурного  расположения духа,
только что подмеченным д'Артаньяном. -  Вы приобрели сегодня вечные права на
мою признательность.
     Тут англичанин снова повернулся к ним и начал  рассказывать о поединке,
не  упуская  ни  малейшей  подробности.  Миледи  слушала  его  с  величайшим
вниманием,  и,  несмотря  на все  усилия скрыть свои  ощущения,  легко  было
заметить, что  этот рассказ  ей  неприятен.  Она  то краснела, то бледнела и
нетерпеливо постукивала по долу своей маленькой ножкой.
     Лорд Винтер ничего не замечал. Кончив рассказывать, он подошел к столу,
где стояли  да  подносе  бутылка  испанского  вина и  стаканы. Он налил  два
стакана и знаком предложил д'Артаньяну выпить.
     Д'Артаньян знал, что отказаться выпить за здоровье англичанина - значит
кровно обидеть  его. Поэтому он подошел к столу и взял второй стакан. Однако
он продолжал  следить взглядом  за миледи и увидел в зеркале, как изменилось
ее  лицо.  Теперь,  когда  она думала, что  никто больше  на нее не смотрит,
какое-то хищное выражение исказило ее черты. Она  с яростью кусала платок. В
эту минуту хорошенькая  субретка, которую д'Артаньян уже видел прежде, вошла
в комнату;  она  что-то сказала по-английски лорду Винтеру, и тот попросил у
д'Артаньяна позволения оставить его,  ссылаясь на призывавшее его неотложное
дело и поручая сестре еще раз извиниться за него.
     Д'Артаньян  обменялся с ним рукопожатием  и снова  подошел к миледи. Ее
лицо  с  поразительной быстротой  приняло прежнее приветливое выражение,  но
несколько  красных пятнышек, оставшихся на платке, свидетельствовали о  том,
что она искусала себе губы до крови.
     Губы у нее были прелестны - красные, как коралл.
     Разговор оживился. Миледи, по-видимому,  совершенно пришла в  себя. Она
рассказала д'Артаньяну,  что  лорд Винтер не  брат ее, а всего лишь брат  ее
мужа: она была  замужем за его младшим  братом,  который  умер,  оставив  ее
вдовой  с ребенком, и  этот ребенок является  единственным наследником лорда
Винтера, если только лорд Винтер не  женится.  Все это говорило д'Артаньяну,
что существует завеса, за  которой скрывается некая тайна, но приоткрыть эту
завесу он еще не мог.
     После  получасового  разговора  д'Артаньян  убедился, что миледи  - его
соотечественница:  она  изъяснялась  по-французски  так правильно  и с таким
изяществом, что на этот счет не оставалось никаких сомнении.
     Д'Артаньян  наговорил  кучу любезностей,  уверяя  собеседницу  в  своей
преданности.  Слушая  весь  этот  вздор,  который нес  наш  гасконец, миледи
благосклонно   улыбалась.  Наконец   настало   время  удалиться.  Д'Артаньян
простился и вышел из гостиной счастливейшим из смертных.
     На  лестнице  ему  попалась  навстречу хорошенькая субретка.  Она  чуть
задела  его,  проходя мимо, и, покраснев до ушей,  попросила у него прощения
таким нежным голоском, что прощение было ей тотчас даровано.
     На следующий день д'Артаньян явился снова, и его приняли еще лучше, чем
накануне. Лорда  Винтера на этот раз  не  было, и весь вечер гостя  занимала
одна  миледи.  По-видимому,  она очень  интересовалась молодым  человеком  -
спросила, откуда он  родом, кто его друзья  и  не было  ли у него  намерения
поступить на службу к кардиналу.
     Тут д'Артаньян, который,  как  известно, был в свои двадцать лет весьма
осторожным юношей,  вспомнил о  своих  подозрениях относительно миледи; он с
большой похвалой отозвался перед  ней о его высокопреосвященстве  и  сказал,
что не преминул бы  поступить  в гвардию кардинала,  а  не в гвардию короля,
если бы так же хорошо знал г-на де Кавуа, как он знал г-на де Тревиля.
     Миледи  очень естественно переменила разговор и самым равнодушным тоном
спросила у д'Артаньяна, бывал ли он когда-нибудь в Англии.
     Д'Артаньян ответил,  что ездил туда  по поручению г-на де  Тревиля  для
переговоров о покупке лошадей и даже привез оттуда четырех на образец.
     В  продолжение разговора  миледи два  или  три раза  кусала губы:  этот
гасконец вел хитрую игру.
     В  тот же час,  что накануне, д'Артаньян удалился. В коридоре ему снова
повстречалась хорошенькая Кэтти - так звали субретку. Она посмотрела на него
с таким выражением, не понять  которое было невозможно,  но  д'Артаньян  был
слишком поглощен ее госпожой и замечал только то, что исходило от нее.
     Д'Артаньян приходил к  миледи и  на другой день  и  на третий, и каждый
вечер миледи принимала его все более приветливо.
     Каждый вечер  -  то в  передней,  то в коридоре, то на лестнице  -  ему
попадалась навстречу хорошенькая субретка.
     Но, как мы уже сказали, д'Артаньян не обращал никакого внимания на  эту
настойчивость бедняжки Кэтти.



        II. ОБЕД У ПРОКУРОРА

     Между тем  дуэль, в которой Портос сыграл столь блестящую  роль, отнюдь
не  заставила  его  забыть об обеде  у прокурорши.  На следующий день, после
двенадцати  часов,  Мушкетон в  последний раз коснулся  щеткой его платья, и
Портос отправился на Медвежью улицу с видом человека, которому везет во всех
отношениях.
     Сердце  его  билось,  но  не  так,  как  билось  сердце у  д'Артаньяна,
волнуемого  молодой и нетерпеливой  любовью.  Нет, его кровь  горячила иная,
более  корыстная  забота:  сейчас  ему  предстояло наконец переступить  этот
таинственный порог, подняться по той незнакомой лестнице, по которой одно за
другим поднимались старые экю мэтра Кокнара. Ему  предстояло  увидеть  наяву
тот  заветный  сундук, который  он двадцать  раз  представлял  себе  в своих
грезах,  длинный  и глубокий сундук, запертый висячим замком,  заржавленный,
приросший  к полу,  сундук,  о котором  он столько слышал  и  который  ручки
прокурорши,   правда  немного  высохшие,  но  еще  не   лишенные  известного
изящества, должны были открыть его восхищенному взору.
     И кроме того,  ему, бесприютному  скитальцу, человеку  без семьи и  без
состояния, солдату,  привыкшему к постоялым дворам и трактирам, к тавернам и
кабачкам,  ему,  любителю  хорошо покушать,  вынужденному  по  большей части
довольствоваться  случайным  куском,  -  ему предстояло  наконец узнать вкус
обедов в домашней обстановке, насладиться семейным уютом и предоставить себя
тем мелким заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже  приходится,  как
говорят старые рубаки.
     Являться  в качестве кузена и садиться каждый день  за  обильный  стол,
разглаживать  морщины  на  желтом  лбу старого  прокурора,  немного пощипать
перышки  у  молодых писцов, обучая их тончайшим приемам бассета, гальбика  и
ландскнехта (<a href=#s57>*57</a>) и выигрывая у них вместо  гонорара за часовой урок то, что
они сберегли за целый месяц, - все это очень улыбалось Портосу.
     Мушкетер припоминал,  правда,  дурные слухи,  которые уже в те  времена
ходили о  прокурорах и  которые  пережили  их,  -  слухи  об  их мелочности,
жадности, скаредности. Но, если  исключить некоторые приступы  бережливости,
которые  Портос всегда  считал  весьма неуместными  в своей  прокурорше, она
бывала обычно  довольно щедра - разумеется, для прокурорши, - и он надеялся,
что ее дом поставлен на широкую ногу.
     Однако у дверей  мушкетера охватили некоторые сомнения. Вход в дом  был
не слишком  привлекателен:  вонючий, грязный коридор, полутемная лестница  с
решетчатым окном, сквозь которое скудно  падал свет из  соседнего двора;  на
втором этаже маленькая дверь, унизанная огромными железными гвоздями, словно
главный вход в тюрьму "Гран-Шатле".
     Портос постучался.  Высокий бледный писец с  целой  копной растрепанных
волос,  свисавших  ему  на лицо, отворил дверь  и  поклонился с таким видом,
который  ясно  говорил,  что  человек  этот  привык  уважать  высокий  рост,
изобличающий  силу, военный мундир, указывающий на  определенное положение в
обществе, и цветущую физиономию, говорящую о привычке к достатку.
     Второй  писец,  пониже  ростом,  показался  вслед  за  первым;  третий,
несколько  повыше, - вслед за вторым;  подросток лет  двенадцати -  вслед за
третьим.
     Три с половиной  писца - это по тем временам означало наличие в конторе
весьма многочисленной клиентуры.
     Хотя мушкетер должен был прийти только в  час дня, прокурорша поджидала
его с  самого полудня, рассчитывая,  что сердце, а может быть,  и желудок ее
возлюбленного приведут его раньше назначенного срока.
     Итак, г-жа Кокнар вышла  из квартиры на площадку лестницы  почти  в  ту
самую  минуту, как ее  гость оказался  перед дверью,  и появление  достойной
хозяйки вывело его  из  весьма затруднительного положения. Писцы смотрели на
него с  любопытством, и,  не зная хорошенько,  что сказать этой восходящей и
нисходящей гамме, он стоял проглотив язык.
     -  Это  мой  кузен!  -  вскричала прокурорша.  -  Входите,  входите же,
господин Портос!
     Имя  Портоса  произвело   на  писцов  свое  обычное  действие,  и   они
засмеялись,  но  Портос  обернулся,  и  все  лица  вновь  приняли  серьезное
выражение.
     Чтобы попасть в кабинет прокурора, надо было из прихожей, где пребывали
сейчас писцы, пройти через  контору,  где им надлежало пребывать, -  мрачную
комнату, заваленную бумагами. Выйдя из конторы и оставив кухню справа, гость
и хозяйка попали в приемную.
     Все эти комнаты, сообщавшиеся  одна с другой, отнюдь не внушали Портосу
приятных   мыслей.   Через  открытые   двери  можно  было   слышать   каждое
произнесенное слово;  кроме  того,  бросив  мимоходом  быстрый  и испытующий
взгляд в кухню, мушкетер убедился -  к стыду прокурорши  и к своему великому
сожалению, - что там не было того яркого пламени, того оживления, той суеты,
которые должны царить перед хорошим обедом в этом храме чревоугодия.
     Прокурор, видимо, был предупрежден о визите, ибо он не выказал никакого
удивления при появлении Портоса, который подошел к нему с довольно развязным
видом и вежливо поклонился.
     - Мы, кажется, родственники, господин Портос? - спросил прокурор и чуть
приподнялся, опираясь на ручки своего тростникового кресла.
     Это был высохший,  дряхлый старик, облаченный в широкий черный  камзол,
который  совершенно скрывал  его  хилое  тело;  его  маленькие серые  глазки
блестели, как два карбункула, и, казалось,  эти глаза да гримасничающий  рот
оставались  единственной  частью  его  лица,  где  еще  теплилась  жизнь.  К
несчастью,  ноги уже начинали отказываться служить этому  мешку костей, и, с
тех  пор как пять или шесть месяцев  назад  наступило  ухудшение,  достойный
прокурор стал, в сущности говоря, рабом своей супруги.
     Кузен  был принят безропотно,  и только.  Крепко  стоя на  ногах,  мэтр
Кокнар отклонил бы всякие претензии г-на Портоса на родство с ним.
     - Да, сударь, мы родственники, - не  смущаясь, ответил Портос, никогда,
впрочем, и не рассчитывавший на восторженный прием со стороны мужа.
     - И, кажется, по женской линии? - насмешливо спросил прокурор.
     Портос  не понял насмешки  и, приняв  ее за  простодушие, усмехнулся  в
густые  усы.  Г-жа  Кокнар,  знавшая,  что простодушный  прокурор -  явление
довольно редкое, слегка улыбнулась и густо покраснела.
     С самого прихода Портоса мэтр Кокнар начал бросать беспокойные  взгляды
на большой шкаф, стоявший  напротив  его дубовой конторки. Портос догадался,
что  этот шкаф и есть вожделенный сундук  его грез, хотя он и  отличался  от
него  по  форме,  и  мысленно  поздравил себя  с тем,  что  действительность
оказалась на шесть футов выше мечты.
     Мэтр  Кокнар  не  стал углублять  свои  генеалогические исследования и,
переведя беспокойный взгляд со шкафа на Портоса, сказал только:
     - Надеюсь, что, перед тем как отправиться в поход, наш кузен окажет нам
честь отобедать с нами хоть один раз. Не так ли, госпожа Кокнар?
     На этот раз удар попал прямо в желудок, и Портос болезненно ощутил его;
по-видимому, его почувствовала и г-жа Кокнар, ибо она сказала:
     - Мой кузен больше не  придет к нам, если ему не  понравится наш прием,
но, если этого не случится, мы будем просить его посвятить нам все свободные
минуты, какими  он будет располагать  до отъезда: ведь он  пробудет в Париже
такое короткое время и сможет бывать у нас так мало!
     -  О  мои ноги, бедные мои ноги, где вы?  - пробормотал Кокнар и сделал
попытку улыбнуться.
     Эта помощь, подоспевшая к Портосу в тот миг, когда его гастрономическим
чаяниям  угрожала   серьезная  опасность,  преисполнила  мушкетера  чувством
величайшей признательности по отношению к прокурорше.
     Вскоре  настало время обеда. Все перешли в столовую -  большую комнату,
расположенную напротив кухни.
     Писцы,  видимо  почуявшие в  доме  необычные запахи, явились  с военной
точностью и, держа в руках табуреты, стояли наготове. Их челюсти  шевелились
заранее и таили угрозу.
     "Ну и ну! - подумал Портос, бросив  взгляд на три голодные  физиономии,
ибо  мальчуган не был, разумеется,  допущен к общему  столу. - Ну  и  ну! На
месте моего  кузена  я не стал бы  держать  таких обжор. Их можно принять за
людей, потерпевших кораблекрушение и не видавших пищи целых шесть недель".
     Появился  мэтр  Кокнар; его везла в  кресле на колесах г-жа  Кокнар,  и
Портос поспешил помочь ей подкатить мужа к столу.
     Как  только  прокурор  оказался  в   столовой,  его  челюсти  и  ноздри
зашевелились точно так же, как у писцов.
     - Ого! - произнес он. - Как аппетитно пахнет суп!
     "Что  необыкновенного,  черт возьми,  находят они все  в  этом супе?" -
подумал Портос при виде бледного бульона, которого, правда, было много, но в
котором не было ни  капли жиру, а плавало лишь несколько гренок, редких, как
острова архипелага.
     Госпожа  Кокнар  улыбнулась,  и по  ее знаку  все поспешно расселись по
местам.
     Первому подали мэтру Кокнару, потом Портосу; затем  г-жа Кокнар  налила
свою тарелку  и  разделила  гренки без бульона между нетерпеливо  ожидавшими
писцами.
     В  эту  минуту  дверь  в  столовую  со  скрипом  отворилась,  и  сквозь
полуоткрытые створки  Портос увидел маленького  писца;  не  имея возможности
принять  участие  в пиршестве,  он  ел  свой хлеб,  одновременно наслаждаясь
запахом кухни и запахом столовой.
     После  супа служанка подала вареную курицу - роскошь,  при виде которой
глаза у всех присутствующих чуть не вылезли на лоб.
     -  Сразу видно,  что вы любите  ваших  родственников, госпожа Кокнар, -
сказал прокурор  с  трагической улыбкой.  -  Нет сомнения, что всем этим  мы
обязаны только вашему кузену.
     Бедная  курица была худа и  покрыта  той  толстой  и щетинистой  кожей,
которую,  несмотря  на  все усилия, не могут  пробить  никакие кости; должно
быть, ее долго искали, пока наконец не нашли на насесте, где она спряталась,
чтобы спокойно умереть от старости.
     "Черт  возьми! - подумал  Портос. - Как это грустно! Я уважаю старость,
но не в вареном и не в жареном виде".
     И  он  осмотрелся  по сторонам,  желая убедиться, все ли разделяют  его
мнение. Совсем  напротив - он увидел  горящие глаза, заранее пожирающие  эту
вожделенную   курицу,  ту  самую  курицу,  к  которой  он  отнесся  с  таким
презрением.
     Госпожа Кокнар придвинула к  себе блюдо, искусно отделила  две  большие
черные  ножки,  которые  положила на  тарелку  своего мужа,  отрезала шейку,
отложив ее вместе с головой в сторону, для себя, положила крылышко Портосу и
отдала служанке  курицу почти  нетронутой, так что блюдо исчезло, прежде чем
мушкетер  успел  уловить  разнообразные  изменения,   которые  разочарование
производит  на лицах в зависимости от  характера и темперамента тех, кто его
испытывает.
     Вместо курицы  на столе  появилось  блюдо  бобов,  огромное  блюдо,  на
котором виднелось несколько  бараньих костей,  на  первый  взгляд казавшихся
покрытыми мясом.
     Однако писцы не поддались на  этот обман, и мрачное выражение сменилось
на их лицах выражением покорности судьбе.
     Госпожа   Кокнар   разделила  это  кушанье  между  молодыми   людьми  с
умеренностью хорошей хозяйки.
     Дошла очередь и до вина. Мэтр Кокнар налил из очень маленькой фаянсовой
бутылки по трети стакана каждому из молодых людей, почти такое же количество
налил себе, и бутылка тотчас же перешла на сторону Портоса и г-жи Кокнар.
     Молодые люди долили стаканы  водой,  потом, выпив по  полстакана, снова
долили  их, и  так до конца  обеда, когда цвет напитка, который они глотали,
вместо рубина стал напоминать дымчатый топаз.
     Портос робко  съел свое куриное  крылышко  и содрогнулся, почувствовав,
что  колено  прокурорши  коснулось  под  столом  его колена.  Он тоже  выпил
полстакана   этого  вина,  которое  здесь  так  берегли,   и  узнал   в  нем
отвратительный  монрейльский  напиток,  вызывающий  ужас  у  людей  с тонким
вкусом.
     Мэтр  Кокнар  посмотрел,  как он поглощает это  неразбавленное вино,  и
вздохнул.
     -  Покушайте этих  бобов,  кузен Портос, -  сказала  г-жа Кокнар  таким
тоном, который ясно говорил: "Поверьте мне, не ешьте их! "
     - Как бы не так, к бобам я даже не притронусь! - тихо проворчал Портос.
     И громко добавил:
     - Благодарю вас, кузина, я уже сыт.
     Наступило  молчание. Портос  не знал, что ему  делать  дальше. Прокурор
повторил несколько раз:
     -  Ах,  госпожа  Кокнар,  благодарю вас, вы задали нам  настоящий  пир!
Господи, как я наелся!
     За все время  обеда мэтр Кокнар съел  тарелку  супа, две черные куриные
ножки и обглодал единственную баранью кость, на которой было немного мяса.
     Портос  решил, что это насмешка, и начал  было  крутить усы  и  хмурить
брови,  но  колено  г-жи  Кокнар  тихонько  посоветовало   ему   вооружиться
терпением.
     Это молчание и  перерыв в еде, совершенно непонятные для Портоса, были,
напротив, исполнены грозного смысла для писцов: повинуясь взгляду прокурора,
сопровождаемому улыбкой  г-жи Кокнар, они медленно  встали из-за  стола, еще
медленнее сложили свои салфетки, поклонились и направились к выходу.
     - Идите, молодые люди, идите работать: работа полезна для  пищеварения,
- с важностью сказал им прокурор.
     Как  только  писцы  ушли, г-жа Кокнар  встала и  вынула из буфета кусок
сыра,  варенье  из  айвы  и  миндальный  пирог  с  медом, приготовленный  ею
собственноручно.
     Увидев столько яств,  мэтр Кокнар нахмурился;  увидев эти яства, Портос
закусил губу, поняв, что остался без обеда.
     Он посмотрел, стоит ли  еще на столе блюдо с бобами,  но блюдо с бобами
исчезло.
     - Да  это  и  в самом деле пир! - вскричал  мэтр Кокнар, ерзая на своем
кресле. - Настоящий пир, epuloe epularum. Лукулл обедает у Лукулла (<a href=#s58>*58</a>).
     Портос взглянул на стоявшую возле него бутылку, надеясь, что как-нибудь
пообедает вином, хлебом и сыром, но вина не оказалось - бутылка была  пуста.
Г-н и г-жа Кокнар сделали вид, что не замечают этого.
     "Отлично,  -   подумал  про  себя  Портос.   -  Я,  по  крайней   мере,
предупрежден".
     Он  съел ложечку варенья  и завяз  зубами в клейком тесте г-жи  Кокнар.
"Жертва  принесена,  - сказал он себе.  - О,  если  бы  я не  питал  надежды
заглянуть вместе с госпожой Кокнар в шкаф ее супруга! "
     Господин  Кокнар,  насладившись роскошной  трапезой, которую он  назвал
кутежом, почувствовал потребность в отдыхе. Портос надеялся, что этот  отдых
состоится немедленно и тут же на  месте, но  проклятый прокурор и слышать не
хотел об этом; пришлось отвезти его в кабинет,  и он кричал до тех пор, пока
не оказался  возле  своего  шкафа,  на край которого он  для  пущей верности
поставил ноги.
     Прокурорша увела Портоса  в соседнюю комнату, и  здесь начались попытки
создать почву для примирения.
     -  Вы сможете  приходить  обедать три  раза  в  неделю, - сказала  г-жа
Кокнар.
     - Благодарю, - ответил Портос, - но я не люблю чем-либо злоупотреблять.
К тому же я должен подумать об экипировке.
     - Ах да, - простонала прокурорша, - об этой несчастной экипировке!
     - К сожалению, это так, - подтвердил Портос, - об экипировке!
     - Из чего же состоит экипировка в вашем полку, господин Портос?
     - О, из многих вещей! - сказал Портос. - Как вам  известно, мушкетеры -
это отборное  войско, и им требуется много таких предметов, которые не нужны
ни гвардейцам, ни швейцарцам.
     - Но каких же именно? Перечислите их мне.
     -  Ну, это может выразиться в сумме... -  начал Портос,  предпочитавший
спорить о целом, а не о составных частях.
     Прокурорша с трепетом ждала продолжения.
     - В какой сумме? - спросила она. - Надеюсь, что не больше, чем...
     Она остановилась, у нее перехватило дыхание.
     -  О нет, - сказал  Портос,  - понадобится  не больше  двух с половиной
тысяч ливров. Думаю даже, что при известной экономии я уложусь  в две тысячи
ливров.
     -  Боже праведный, две тысячи ливров!  - вскричала она. - Да  это целое
состояние!
     Портос  сделал весьма  многозначительную гримасу, и г-жа  Кокнар поняла
ее.
     - Я потому спрашиваю, из чего состоит  ваша экипировка, - пояснила она,
- что у меня много родственников  и  клиентов  в  торговом  мире, и я  почти
уверена, что могла бы приобрести нужные вам вещи вдвое дешевле, чем вы сами.
     - Ах, вот как! - сказал Портос. - Это другое дело.
     - Ну, конечно,  милый  господин  Портос!  Итак,  в первую  очередь  вам
требуется лошадь, не так ли?
     - Да, лошадь.
     - Прекрасно! У меня есть именно то, что вам нужно.
     - Вот  как! - сияя,  сказал Портос. - Значит, с  лошадью дело  улажено.
Затем мне нужна  еще  полная упряжь, но она состоит из  таких вещей, которые
может купить только сам мушкетер. Впрочем, она  обойдется не  дороже трехсот
ливров.
     -  Трехсот  ливров!.. Ну что же делать,  пусть будет триста  ливров,  -
сказала прокурорша со вздохом.
     Портос  улыбнулся.  Читатель  помнит, что  у  него уже  имелось  седло,
подаренное  герцогом  Бекингэмом,  так  что  эти  триста  ливров  он  втайне
рассчитывал попросту положить себе в карман.
     -  Далее, - продолжал он, - идет лошадь для моего слуги, а для  меня  -
чемодан. Что касается  оружия, то  вы можете о нем не  беспокоиться -  оно у
меня есть.
     - Лошадь для слуги?  - нерешительно повторила прокурорша. - Знаете, мой
Друг, это уж слишком роскошно!
     -  Вот как, сударыня! - гордо сказал Портос. -  Уж не принимаете  ли вы
меня за какого-нибудь нищего?
     - Что вы! Я  только  хотела сказать, что красивый мул выглядит иной раз
не хуже лошади,  и мне кажется, что, если раздобыть для  Мушкетона красивого
мула...
     -  Идет, пусть  будет красивый  мул, - сказал Портос. - Вы правы, я сам
видел очень знатных испанских вельмож, у которых вся свита  ездила на мулах.
Но уж  тогда, как вы и сами  понимаете, госпожа Кокнар, этот мул должен быть
украшен султаном и погремушками.
     - Будьте спокойны, - сказала прокурорша.
     - Теперь дело за чемоданом, - продолжал Портос.
     - О,  это тоже не должно вас беспокоить! - вскричала г-жа  Кокнар.  - У
мужа есть  пять или шесть  чемоданов, выбирайте себе лучший. Один из них  он
особенно любил  брать с собой, когда путешествовал: он  такой большой, что в
нем может уместиться все на свете.
     - Так, значит, этот чемодан пустой? - простодушно спросил Портос.
     - Ну конечно, пустой, - так же простодушно ответила прокурорша.
     - Дорогая  моя,  да ведь  мне-то нужен  чемодан со всем  содержимым!  -
вскричал Портос.
     Госпожа Кокнар  снова принялась вздыхать. Мольер  еще не написал  тогда
своего   "Скупого"   (<a href=#s59>*59</a>).   Г-жа   Кокнар   оказалась,   таким    образом,
предшественницей Гарпагона.
     Короче  говоря, остальная часть экипировки  была подвергнута  такому же
обсуждению,  и в результате совещания прокурорша взяла на себя обязательство
выдать  восемьсот  ливров  деньгами  и  доставить  лошадь  и  мула,  которым
предстояла честь нести на себе Портоса и Мушкетона по пути к славе.
     Выработав эти условия,  Портос простился  с  г-жой  Кокнар.  Последняя,
правда, пыталась  задержать  его,  делая ему глазки,  но Портос сослался  на
служебные дела, и прокурорше пришлось уступить его королю.
     Мушкетер пришел домой голодный и в прескверном расположении духа.



        III. СУБРЕТКА И ГОСПОЖА

     Между тем, как  мы уже говорили выше, д'Артаньян, невзирая на угрызения
совести и  на мудрые  советы  Атоса, с каждым  часом  все  больше  и  больше
влюблялся  в миледи.  Поэтому,  ежедневно  бывая  у нее,  отважный  гасконец
продолжал  свои ухаживания, уверенный в  том, что  рано  или  поздно  она не
преминет ответить на них.
     Однажды вечером,  явившись  в