я здесь утра; однако и на этот  раз его надежды
были обмануты, и хотя он слушал весьма внимательно,  но посреди божбы, шуток
и  ругательств,  которыми  обменивались  между  собой  мастеровые,  лакеи  и
возчики, составлявшие  почтенное общество,  где он находился, он не  услыхал
ничего такого, что  могло  бы навести его на след бедной похищенной женщины.
Итак,  он  вынужден  был,  допив,  от  нечего  делать и  не желая  возбудить
подозрения, свою бутылку, поудобнее усесться в своем углу и кое-как заснуть.
Д'Артаньяну, как мы помним, было двадцать лет, а в этом возрасте  сон  имеет
неоспоримые  права,  о которых  он властно  заявляет  даже самым  безутешным
сердцам.
     Около шести часов утра д'Артаньян проснулся  с тем неприятным чувством,
каким обычно сопровождается начало дня после  дурно  проведенной ночи. Сборы
его были недолги; он ощупал себя, чтобы убедиться, что никто  не обокрал его
во  время  сна,  и, обнаружив свое кольцо  на пальце, кошелек  в  кармане  и
пистолеты за поясом, встал,  заплатил  за  вино и  вышел, надеясь, что утром
поиски слуги окажутся более удачными, чем ночью. Действительно,  первое, что
он разглядел сквозь сырой сероватый туман, был честный Планше, ожидавший его
с  двумя  лошадьми  на поводу у  дверей  маленького, убогого  кабачка,  мимо
которого д'Артаньян накануне прошел, даже не заподозрив его существования.



        XXV. ПОРТОС

     Вместо того чтобы  проехать  прямо к себе, д'Артаньян  сошел с лошади у
дверей г-на де Тревиля и торопливо взбежал по лестнице. На этот раз он решил
рассказать ему обо всем, что произошло. Несомненно,  г-н де Тревиль мог дать
ему  добрый совет  по поводу всей этой  истории;  кроме того, г-н де Тревиль
ежедневно  виделся  с королевой, и, быть может, ему удалось бы получить у ее
величества  какие-нибудь  сведения  о  бедной  женщине,  которая,  очевидно,
расплачивалась теперь за преданность своей госпоже.
     Господин де Тревиль выслушал рассказ молодого человека с  серьезностью,
говорившей  о  том,  что он  видит в  этом  приключении  нечто  большее, чем
любовную интригу.
     - Гм...  - произнес он, когда д'Артаньян кончил. - Совершенно очевидно,
что тут не обошлось без его высокопреосвященства.
     - Но что же делать? - спросил д'Артаньян.
     -  Ничего, покамест  решительно ничего, кроме одного -  возможно скорее
уехать  из Парижа, о чем я  уже говорил  вам. Я  увижу королеву, расскажу ей
подробности исчезновения  бедной  женщины  - она, конечно, не знает об этом.
Эти подробности дадут ей какую-то нить, и, быть может, когда вы вернетесь, я
смогу сообщить вам добрые вести. Положитесь на меня.
     Д'Артаньян  знал,  что г-н де  Тревиль,  хоть он  и  гасконец,  не имел
привычки  обещать, но,  если  уж  ему случалось пообещать что-либо, он делал
больше,  чем  обещал.  Итак, молодой  человек  поклонился  ему,  исполненный
благодарности  за прошлое и  за будущее,  а  почтенный  капитан, который, со
своей стороны,  принимал  живое участие в этом  храбром и решительном юноше,
дружески пожал ему руку и пожелал счастливого пути.
     Решив   немедленно  привести  советы  г-на  де  Тревиля  в  исполнение,
д'Артаньян  отправился  на улицу  Могильщиков, чтобы присмотреть за укладкой
чемодана. Подойдя  к  дому,  он увидел г-на Бонасье, стоявшего в  халате  на
пороге двери. Все, что  осторожный  Планше  говорил  ему накануне о коварных
свойствах их хозяина, припомнилось сейчас д'Артаньяну, и он взглянул на него
с большим  вниманием, чем когда бы  то ни было прежде. В самом деле,  помимо
желтоватой болезненной бледности,  говорящей  о разлитии желчи  и, возможно,
имеющей случайную причину,  д'Артаньян  заметил  в  расположении складок его
лица  что-то предательское  и хитрое.  Мошенник  смеется не так, как честный
человек; лицемер  плачет не  теми слезами, какими плачет человек  искренний.
Всякая фальшь  -  это маска,  и,  как бы хорошо ни была  сделана эта  маска,
всегда можно отличить ее от истинного лица, если внимательно присмотреться.
     И  вот д'Артаньяну  показалось,  что  Бонасье  носит  маску,  и  притом
препротивную маску.
     Поэтому, поддаваясь своему отвращению к этому человеку, он хотел пройти
мимо,  не  заговаривая с  ним, но,  как и накануне, г-н Бонасье сам окликнул
его.
     -  Так,  так,  молодой  человек,  - сказал он. -  Кажется,  мы  недурно
проводим ночи?  Уже  семь  часов утра, черт побери! Как  видно,  вы  немного
переиначили обычай и возвращаетесь домой тогда, когда другие  только выходят
из дому.
     - Вот вам не  сделаешь подобного упрека, мэтр Бонасье, - ответил юноша,
- вы просто  образец степенности.  Правда, когда  имеешь молодую  и красивую
жену, незачем  пускаться в  погоню за счастьем: счастье само приходит в дом.
Не так ли, господин Бонасье?
     Бонасье побледнел как полотно и криво улыбнулся.
     -  Ха, ха, вы  большой шутник! - сказал он. -  Однако где же это,  черт
побери,  вы шатались сегодня ночью, мой юный  друг?  Как  видно, проселочные
дороги не слишком удобны для прогулок.
     Д'Артаньян опустил глаза  на свои сапоги,  доверху  покрытые грязью, но
при этом его взгляд  случайно перенесся  на башмаки  и чулки галантерейщика;
казалось,  они  побывали в той же  самой луже: пятна  на  тех и  других были
совершенно одинаковы.
     И тут одна  мысль внезапно поразила  д'Артаньяна. Этот толстый человек,
низенький, с проседью, этот одетый в темное платье, похожий на лакея старик,
с   которым   так   пренебрежительно    обращались   вооруженные   всадники,
сопровождавшие карету, был сам Бонасье. Муж руководил похищением жены.
     Д'Артаньяном овладело страшное желание схватить галантерейщика за горло
и задушить его, но, как мы уже говорили, это был  весьма осторожный юноша, и
он сдержал  свой порыв. Однако лицо его так заметно изменилось, что  Бонасье
испугался и попятился  было  назад, но он стоял как раз у той створки двери,
которая была закрыта, и это препятствие вынудило его остаться па месте.
     - Вы изволите шутить,  милейший, - сказал Д'Артаньян, - но мне кажется,
что если мои сапоги нуждаются в чистке, то ваши чулки и башмаки тоже требуют
щетки. Неужели и вы, мэтр Бонасье, гуляли где-то в поисках приключений?  Ну,
знаете, это было бы непростительно для человека вашего возраста, у  которого
вдобавок такая молодая и красивая жена!
     -  О  нет,  упаси  меня бог!  - отвечал  Бонасье.  - Я  ездил  вчера  в
Сен-Манде,  чтобы  навести справки об одной служанке -  она  мне  совершенно
необходима, - а так  как  дороги сейчас плохие, я  и  принес оттуда  всю эту
грязь, которую еще не успел отчистить.
     Место, которое Бонасье указал  в качестве цели своего  странствия, было
лишним  доказательством,   подтверждавшим  подозрения  д'Артаньяна:  Бонасье
назвал  Сен-Манде потому,  что  Сен-Манде и  Сен-Клу находятся в  совершенно
противоположных концах.
     Это  предположение  явилось  первым  утешением  для  д'Артаньяна.  Если
Бонасье  знал,  где  его  жена,  значит,  можно  было,  употребив  кое-какие
средства, заставить галантерейщика  развязать язык и выболтать свой  секрет.
Речь шла лишь о том, чтобы превратить это предположение в уверенность.
     -   Простите   меня,   милейший    господин   Бонасье,   за   некоторую
бесцеремонность, - сказал Д'Артаньян, - но,  знаете, ничто не вызывает такой
жажды, как бессонные ночи, и я безумно хочу пить. Позвольте мне выпить у вас
стакан воды. Нельзя же отказать соседу в таком пустяке!
     Не  дожидаясь  позволения хозяина,  Д'Артаньян быстро  прошел  в  дом и
бросил беглый взгляд на постель. Постель была не смята. Бонасье не ложился.
     Значит, он вернулся  домой  недавно,  час  или  два назад;  значит,  он
сопровождал свою жену до того места, куда  ее отвезли, или, по крайней мере,
до первой почтовой станции.
     - Благодарю вас, мэтр Бонасье, - сказал молодой человек, осушая стакан,
- это все, что мне было нужно от вас. Теперь я пойду к себе и прикажу Планше
почистить  сапоги,  а когда  он кончит,  то, если хотите, пришлю его к  вам,
чтобы он почистил ваши.
     И он оставил  галантерейщика,  который  был  совершенно  ошеломлен этим
странным прощанием и спрашивал себя, уж не запутался ли он сам в собственной
лжи.
     На верхней площадке лестницы д'Артаньян встретил испуганного Планше.
     - Ах, сударь! - вскричал тот, едва  завидев своего господина.  -  Опять
новость! Я просто жду не дождусь вас!
     - А что такое? - спросил д'Артаньян.
     -  Готов биться об заклад, что вы не угадаете, кто приходил к вам, пока
вас не было!
     - Когда же это?
     - Полчаса назад, когда вы были у господина де Тревиля.
     - Да кто же приходил? Говори скорее!
     - Господин де Кавуа.
     - Господин де Кавуа?
     - Собственной персоной.
     - Капитан гвардии его высокопреосвященства?
     - Он самый.
     - Он приходил арестовать меня?
     - Мне показалось, что так, несмотря на его сладкий вид.
     - Так у него был сладкий вид?
     - Ну, знаете, сударь, просто как мед!
     - Неужели?
     - Он сказал, что его высокопреосвященство желает вам добра и просит вас
пожаловать в Пале-Рояль.
     - Что же ты ответил ему?
     - Что это невозможно, так как вас нет дома, в чем он мог убедиться.
     - А что он сказал на это?
     -  Чтобы вы  непременно зашли к  нему в  течение  дня. Затем он добавил
шепотом:  "Скажи  твоему  господину,   что  его  высокопреосвященство  очень
расположен к нему и что, быть может, от этого свидания зависит его судьба".
     - Для  кардинала эта  ловушка довольно  неискусна, - с усмешкой  сказал
молодой человек.
     - Поэтому-то  я  и заметил ее и отвечал, что вы  будете очень сожалеть,
когда вернетесь. "Куда он уехал?" -  спросил господин де  Кавуа. "В Труа,  в
Шампань", - ответил я. "А когда?" - "Вчера вечером... "
     -  Планше, друг мой, - прервал его д'Артаньян, - право же, ты бесценный
человек!
     - Понимаете, сударь, я решил, что если вы  захотите видеть господина де
Кавуа, то  всегда  успеете опровергнуть  меня  и сказать,  что  вы вовсе  не
уезжали. В этом случае оказалось бы, что солгал я, а я ведь не дворянин, так
что мне позволительно лгать.
     -  Успокойся, Планше,  ты не  потеряешь  репутации правдивого человека:
через четверть часа мы едем.
     - Я только что собирался, сударь, посоветовать вам это. А куда мы едем,
если не секрет?
     - Разумеется, в сторону, противоположную той, какую ты указал господину
де  Кавуа.  Впрочем,  ты, наверное, так же  торопишься узнать  что-нибудь  о
Гримо, Мушкетоне  и Базене, как я  о том, что  сталось с Атосом, Портосом  и
Арамисом?
     -  Разумеется, сударь, - сказал Планше, - и  я готов ехать хоть сейчас.
По-моему, воздух провинции полезнее для нас  с вами в  настоящую минуту, чем
воздух Парижа, а потому...
     - ...а  потому  укладывайся, Планше, и  едем. Я пойду вперед  пешком, с
пустыми  руками, во избежание каких-либо подозрений. Мы встретимся с тобой в
гвардейских  казармах... Кстати,  Планше,  ты,  кажется,  прав  относительно
нашего хозяина - это действительно большая каналья.
     - Ага! Уж вы верьте мне,  сударь, когда я говорю  о ком-нибудь: я узнаю
человека по лицу.
     Как и было  условленно,  д'Артаньян спустился вниз первым. Затем, чтобы
ему не в чем было себя упрекнуть, он в последний раз зашел на квартиры своих
трех приятелей; от них не  было  никаких вестей, только на  имя Арамиса было
получено  раздушенное   письмо,   написанное  изящным  и  мелким   почерком.
Д'Артаньян  взялся передать его по назначению.  Десять  минут  спустя Планше
явился к нему в конюшню гвардейских казарм. Д'Артаньян, не терявший времени,
уже сам оседлал лошадь.
     -  Хорошо, - сказал он  Планше, когда  тот привязал  чемодан,  - теперь
оседлай трех остальных - и едем.
     - Вы думаете, что, если у каждого из нас будет по две лошади, мы поедем
быстрее? - спросил Планше с лукавым видом.
     - Нет, господин шутник, - возразил д'Артаньян, - но с четырьмя лошадьми
мы сможем привезти назад трех приятелей, если только застанем их в живых.
     - Что было бы большой удачей, - отвечал  Планше. - Впрочем, никогда  не
следует отчаиваться в милосердии божьем.
     - Аминь! - сказал д'Артаньян, садясь на лошадь.
     И,  покинув гвардейские казармы, они разъехались в разные стороны: один
должен  был выехать из Парижа через Лавиллетскую  заставу,  а другой - через
Монмартрскую,  с  тем  чтобы  соединиться за  Сен-Дени.  Этот стратегический
маневр  был  выполнен  обоими  с  одинаковой точностью и увенчался  успехом:
д'Артаньян и Планше вместо прибыли в Пьерфит.
     Надо сказать, что днем Планше был храбрее, чем ночью.
     Однако  врожденная  осторожность не покидала его  ни  на минуту: он  не
забыл ни  одного из злоключений первой поездки и всех  встречных принимал за
врагов.  Вследствие  этого он  то и дело снимал шляпу, что навлекало на него
строгие  выговоры со стороны  д'Артаньяна,  опасавшегося, как бы из-за этого
избытка  вежливости   Планшее  не   был   принят   за   слугу  какого-нибудь
незначительного лица.
     Однако то ли все прохожие были действительно тронуты учтивостью Планше,
то   ли  на  этот  раз  никто  не  был  подослан,  чтобы  преградить  дорогу
д'Артаньяну, но наши два путника без всяких приключений прибыли в Шантильи и
подъехали к  гостинице "Гран-СенМартен", где  они останавливались  во  время
первого путешествия.
     Хозяин, видя  молодого  человека,  за  которым следовал  слуга с  двумя
запасными   лошадьми,   почтительно  встретил  его  на  пороге.  Д'Артаньян,
проделавший уже  одиннадцать  лье, счел  своевременным  остановиться  здесь,
независимо от того, находился ли Портос  в гостинице или не находился. Кроме
того, было,  пожалуй, неосторожно сразу же  наводить  справки о мушкетере. В
итоге этих размышлений д'Артаньян, ни  о ком не спрашивая, спешился, оставил
лошадей  на попечение слуги, вошел в маленькую комнатку, предназначенную для
посетителей, не желавших сидеть в общей зале, и потребовал у хозяина бутылку
лучшего вина и возможно лучший завтрак, что  еще более укрепило то уважение,
которое трактирщик почувствовал к своему гостю с первого взгляда.
     Итак, приказания д'Артаньяна  были исполнены  со  сказочной  быстротой.
Гвардейский  полк  набирался  из лучших  дворян  королевства, и  д'Артаньян,
путешествовавший в сопровождении слуги и с четверкой  великолепных  лошадей,
неминуемо должен был, несмотря на простоту мундира, произвести здесь сильное
впечатление. Хозяин пожелал прислуживать ему сам: видя это, д'Артаньян велел
принести два стакана, и завязал разговор.
     - Ну-с, любезный хозяин, - начал он, наливая оба стакана, - я спросил у
вас лучшего вина, и  если вы меня обманули, то, честное слово, накажете этим
самого себя, так как я терпеть не могу  пить один и вы будете пить вместе со
мной! Итак, берите стакан,  и выпьем. За что же нам выпить, чтобы  никто  не
был обижен? Давайте выпьем за процветание вашего заведения.
     - Много чести, ваша милость, - сказал хозяин. - Покорнейше благодарю за
доброе пожелание.
     - Но  только не заблуждайтесь на этот счет,  - возразил д'Артаньян, - в
моем  тосте  кроется,  пожалуй,  больше  себялюбия, чем  вы  думаете. Хорошо
принимают  лишь  в тех  гостиницах,  которые  процветают;  а в  тех, которые
хиреют,   царит  полный  беспорядок  и  путешественник  становится   жертвой
стесненных обстоятельств  своего хозяина.  Я же  много путешествую, и притом
главным  образом  по  этой дороге,  а  потому  хочу, чтобы  все  трактирщики
преуспевали.
     - То-то мне кажется, сударь, что я уже не в первый раз  имею  честь вас
видеть, - сказал хозяин.
     -  Еще бы! Я чуть не десять раз проезжал Шантильи и из этих десяти раз,
по крайней мере, три или четыре раза останавливался у вас. Постойте... да, я
был  здесь  всего  дней десять или двенадцать  тому  назад. Я провожал своих
приятелей,  мушкетеров, и, если хотите, могу напомнить  вам, что один из них
повздорил с каким-то незнакомцем, с человеком, который задел его первый.
     - Да, да, это  правда! - сказал  хозяин. - Я отлично помню эту историю.
Так ваша милость говорит о господине Портосе, не так ли?
     - Да, именно так зовут моего спутника. Господи помилуй! Уж не случилось
ли с ним какого-нибудь несчастья, любезный хозяин?
     - Но  ведь вы, ваша милость, должны были и сами заметить, что он не мог
продолжать путь.
     - Это правда, он обещал догнать нас, но мы так его и не видали.
     - Он оказал нам честь остаться здесь.
     - Как! Остаться здесь?
     -  Да,  сударь, в  этой  гостинице.  И, по  правде  сказать,  мы  очень
обеспокоены.
     - Чем же?
     - Некоторыми его издержками.
     - О чем же тут беспокоиться! Он заплатит все, что задолжал.
     - О сударь, вы поистине проливаете бальзам на мои раны!  Мы оказали ему
большой кредит,  и еще сегодня утром лекарь объявил нам, что,  если господин
Портос не заплатит ему, он возьмется за меня, ибо это я посылал за ним.
     - Да разве Портос ранен?
     - Не могу сказать вам этого, сударь.
     - Как  это не можете  сказать? Вы ведь должны быть  лучше осведомлены о
нем, чем кто-либо.
     -  Это  верно,  сударь, но в нашем положении  мы  не говорим всего, что
знаем, особенно если  нас  предупредили, что за  язык мы  можем  поплатиться
ушами.
     - Ну а могу я видеть Портоса?
     -  Разумеется,  сударь.  Поднимитесь  по  лестнице  на  второй  этаж  и
постучитесь в номер первый. Только предупредите, что это вы.
     - Предупредить, что это я?
     - Да-да, не то с вами может случиться несчастье.
     - Какое же это несчастье может, по-вашему, со мной случиться?
     - Господин Портос может принять вас за кого-нибудь из моих домочадцев и
в порыве гнева проткнуть вас шпагой или прострелить вам голову.
     - Что же это вы ему сделали?
     - Мы попросили у него денег.
     - Ах, черт возьми,  теперь понимаю! Это  такая  просьба, которую Портос
встречает  очень дурно, когда он не при деньгах, но, насколько мне известно,
деньги у него есть.
     -  Вот  и мы так  думали, сударь. Так  как  наше заведение содержится в
большом порядке и мы каждую неделю подводим  итоги, мы и  подали  ему счет в
конце  недели, но, должно  быть, попали в  неудачную  минуту,  потому что не
успели мы заикнуться  о деньгах, как  он послал нас  ко всем чертям. Правда,
накануне он играл...
     - Ах, он играл! С кем же это?
     - О,  господи,  кто его знает! С каким-то проезжим господином, которому
он предложил партию в ландскнехт.
     - В этом все дело. Бедняга, как видно, все проиграл.
     - Вплоть до своей лошади, сударь, потому что, когда незнакомец собрался
уезжать, мы заметили,  что его  слуга седлает лошадь  господина Портоса.  Мы
указали ему на это, но он ответил, что мы суемся не в свое дело и что лошадь
принадлежит ему. Мы  сейчас же предупредили господина Портоса, но он сказал,
что мы низкие люди, если  сомневаемся в  слове дворянина,  и  что  если  тот
говорит, что лошадь принадлежит ему, значит, так оно и есть...
     - Узнаю Портоса! - пробормотал д'Артаньян.
     -  Тогда,  - продолжал  хозяин, - я ответил  ему,  что так как, по всей
видимости,  нам не  суждено столковаться  друг с  другом насчет  платежа,  я
надеюсь, что  он,  по крайней  мере,  будет  так  любезен и перейдет к моему
собрату, хозяину "Золотого  орла". Однако господин Портос  объявил, что  моя
гостиница  лучше и он желает остаться здесь. Этот ответ был  слишком лестен,
чтобы я мог еще настаивать.  Поэтому я  ограничился  тем, что  попросил  его
освободить  занимаемую им комнату,  лучшую в гостинице, и  удовольствоваться
хорошенькой комнаткой на четвертом этаже. Но на это господин Портос ответил,
что   он   с  минуты   на  минуту  ждет   свою   любовницу,  одну  из  самых
высокопоставленных придворных дам, и, следовательно, я  должен  понять,  что
даже  та комната,  которую он удостаивает своим присутствием,  слишком убога
для такой особы. Однако же, вполне признавая справедливость его слов, я  все
же счел себя вынужденным  настаивать на своем. Тут, даже  не дав  себе труда
вступить со мною в спор, он вынул  пистолет, положил его на  ночной столик и
объявил, что при первом же слове, которое будет ему сказано о  переезде куда
бы то ни было - в другую ли комнату или в другую гостиницу, -  он  размозжит
череп всякому, кто будет иметь неосторожность вмешаться в его дела. Поэтому,
сударь, с тех самых пор никто, кроме его слуги, и не входит к нему.
     - Так Мушкетон здесь?
     - Да, сударь, через пять дней после своего  отъезда он вернулся, и тоже
очень  не  в духе.  По-видимому, и у него тоже были какие-то неприятности  в
дороге. К  несчастью,  он  более расторопен,  чем его  господин, и ради него
переворачивает все вверх  дном: решив, что ему могут отказать в том, что  он
попросит, он берет все, что нужно, без спросу.
     -  Да, - отозвался д'Артаньян,  - я  всегда  замечал в Мушкетоне редкую
преданность и редкую понятливость.
     - Вполне возможно, сударь, но случись  мне  хотя бы четыре  раза в году
столкнуться с подобной преданностью и понятливостью - и я разорен дотла.
     - Нет, это не так, потому что Портос вам заплатит.
     - Гм... - недоверчиво хмыкнул трактирщик.
     - Он  пользуется благосклонностью одной очень  знатной  дамы, и  она не
оставит  его в  затруднительном положении  из-за  такой  безделицы, какую он
должен вам.
     - Если бы я осмелился сказать, что я думаю...
     - Что же вы думаете?
     - Скажу больше - что знаю...
     - Что знаете?
     - Даже больше - в чем уверен...
     - В чем же вы уверены? Расскажите.
     - Я сказал бы вам, что знаю, кто эта знатная дама.
     - Вы?
     - Да, я.
     - Каким же образом вы узнали это?
     - О сударь, если бы я мог положиться на вашу скромность...
     - Говорите.  Даю вам  честное слово  дворянина, что вы  не раскаетесь в
своем доверии.
     - Так вот,  сударь,  как вы понимаете, беспокойство  заставляет  делать
многое.
     - И что же вы сделали?
     - О, ничего такого, что превышало бы права кредитора.
     - Итак?
     - Господин  Портос  передал нам письмецо для этой  герцогини и приказал
отправить его по почте. В то  время слуга  его еще не приезжал.  Принимая во
внимание,  что он не мог выйти из  комнаты, ему  поневоле  пришлось дать это
поручение нам...
     - Дальше.
     - Вместо  того  чтобы отправить письмо  по почте, что никогда не бывает
вполне надежно, я воспользовался тем,  что  один  из наших  людей должен был
ехать в Париж, и приказал ему лично вручить письмо этой герцогине.  Ведь это
и   значило  исполнить  желание  господина   Портоса,   который  так  сильно
беспокоился об этом письме, не так ли?
     - Приблизительно так.
     - Так вот, сударь, известно ли вам, кто такая эта знатная дама?
     - Нет, я слыхал о ней от Портоса, вот и все.
     - Известно ли вам, кто такая эта мнимая герцогиня?
     - Повторяю вам, что я не знаю ее.
     - Это старая прокурорша из Шатле (<a href=#s41>*41</a>), сударь, госпожа Кокнар, которой
по меньшей мере  пятьдесят лет и которая еще корчит из себя ревнивицу. Мне и
то показалось странно: знатная особа - и живет на Медвежьей улице!
     - Почему вы знаете все это?
     - Да потому, что, получив письмо, она очень рассердилась и сказала, что
господин Портос  - ветреник  и  что он, наверное,  получил удар шпагой из-за
какой-нибудь женщины.
     - Так он получил удар шпагой?
     - О, господи, что это я сказал?
     - Вы сказали, что Портос получил удар шпагой.
     - Так-то так, но ведь  он строго-настрого  запретил мне рассказывать об
этом!
     - Почему же?
     -  Почему! Да  потому,  сударь,  что  он  хвалился  проткнуть  насквозь
незнакомца,  того самого, с  которым  он ссорился, когда вы уезжали, а вышло
наоборот - этот незнакомец  уложил его, несмотря на все его  бахвальство.  И
вот господин Портос,  человек очень гордый со  всеми,  кроме этой герцогини,
которую он хотел разжалобить  рассказом о своем приключении, никому не хочет
признаться в том, что получил удар шпагой.
     - Так, значит, этот удар шпагой и держит его в постели?
     - Да, и славный удар, могу уверить! Должно быть, у вашего приятеля душа
гвоздями прибита к телу.
     - Так вы были при этом?
     - Я из любопытства пошел  вслед за ними и видел  поединок, но так,  что
дерущиеся меня не видели.
     - И как же было дело?
     -  О,  дело длилось  недолго, могу вас  уверить!  Они  стали в позицию.
Незнакомец  сделал  выпад,  и  так  быстро,   что,  когда   Портос  собрался
парировать,  у  него в груди  уже сидело три дюйма железа. Он упал на спину.
Незнакомец сейчас же приставил ему к груди острие шпаги, и  господин Портос,
видя, что он всецело во власти противника, признал  себя  побежденным. После
чего незнакомец спросил, как  его имя, и, узнав, что  его зовут Портос, а не
д'Артаньян, предложил ему опереться на его руку, довел до гостиницы, вскочил
на лошадь и исчез.
     - Так, значит, этот незнакомец искал ссоры с д'Артаньяном?
     - Кажется, да.
     - И вы не знаете, что с ним было дальше?
     - Нет. Я никогда не видал его ни до этого, ни потом.
     - Отлично.  Я узнал  все, что мне  было  нужно. Итак,  вы говорите, что
комната Портоса находится на втором этаже, номер первый?
     - Да, сударь, лучшая комната в гостинице, комната, которую я уже десять
раз мог бы сдать.
     - Полно, успокойтесь, - сказал со  смехом д'Артаньян, - Портос заплатит
вам деньгами герцогини Кокнар.
     - О сударь, пусть она будет кем угодно - прокуроршей  или герцогиней, -
лишь бы  она развязала  свой кошелек! Но нет, она самым решительным  образом
объявила, что требования господина Портоса и его измены надоели ей и что она
не пошлет ему ни одного су.
     - И вы передали ее ответ вашему постояльцу?
     - Ну нет, мы воздержались от этого:  ведь  тогда он догадался бы, каким
образом мы выполнили его поручение.
     - Так, значит, он все еще ждет этих денег?
     -  Вот в том-то и дело, что ждет! Только вчера он написал ей  вторично,
но на этот раз письмо отправил по почте его слуга.
     - Так вы говорите, что прокурорша стара и некрасива?
     - По меньшей мере пятьдесят лет, сударь, и совсем не хороша собой, судя
по тому, что сказал Пато.
     - В таком случае, будьте покойны, в конце концов  она смягчится. К тому
же Портос не мог задолжать вам так уж много.
     - Как это не мог? Пистолей двадцать, не считая лекаря. Ого! Он ни в чем
себе не отказывает - сразу видно, что привык широко жить.
     - Ну, если его покинет любовница,  у него найдутся друзья, могу в  этом
поручиться.  Так  что,  любезный  хозяин,   не  тревожьтесь  и   продолжайте
относиться к нему с тем вниманием, какого требует его положение.
     - Сударь, вы обещали не упоминать о прокурорше и ни слова не говорить о
ране.
     - Можете не напоминать мне об этом, я дал вам слово.
     - Ведь он убьет меня, если узнает!
     - Не бойтесь, он не так страшен на деле, как кажется.
     С этими словами д'Артаньян стал подниматься по лестнице, оставив своего
хозяина несколько успокоенным относительно двух вещей, которыми он,  видимо,
очень дорожил: кошелька и жизни.
     Наверху, на  двери, наиболее  заметной во всем коридоре,  была выведена
черными  чернилами  гигантская  цифра  "I";  д'Артаньян  постучался   и   на
предложение идти своей дорогой, последовавшее изнутри, вошел в комнату.
     Портос лежал в  постели и играл в ландскнехт с Мушкетоном, чтобы набить
руку, между тем как  вертел  с нанизанной  на  него куропаткой  кружился над
очагом,  а  в обоих  углах большого  камина  кипели  на  двух  жаровнях  две
кастрюли, откуда  доносился смешанный запах фрикасе из  кроликов  и рыбы под
винным соусом, приятно  ласкавший обоняние.  Вся  конторка  и  вся мраморная
доска комода были заставлены пустыми бутылками.
     Увидев  друга, Портос  вскрикнул  от радости, а  Мушкетон,  почтительно
встав, уступил место д'Артаньяну и  пошел взглянуть  на  кастрюли,  которые,
видимо, находились под его особым наблюдением.
     -  Ах,  черт  возьми, это вы!  -  сказал Портос  д'Артаньяну.  -  Добро
пожаловать! Прошу  прощения за то, что  я не  встаю... Кстати, - добавил он,
глядя на д'Артаньяна с легким  беспокойством, -  вам  известно,  что со мной
случилось?
     - Нет.
     - Хозяин ничего не говорил вам?
     - Я спросил у него, где вы, и сейчас же прошел наверх.
     Портос, видимо, вздохнул свободнее.
     - А что же это с вами случилось, любезный Портос? - спросил д'Артаньян.
     -  Да  то,  что,  нападая на  моего противника, которого  я  уже  успел
угостить тремя  ударами  шпагой,  и собираясь покончить с ним  четвертым,  я
споткнулся о камень и вывихнул себе колено.
     - Да что вы?
     - Клянусь честью! И к счастью для  этого бездельника, не то я прикончил
бы его на месте, ручаюсь за это!
     - А куда он девался?
     -  Не знаю, право. Он получил хорошую порцию и уехал, не прося сдачи...
Ну а вы, милый д'Артаньян, что же было с вами?
     - Так, значит, этот вывих, - продолжал Д'Артаньян, - и удерживает вас в
постели, любезный Портос?
     - Представьте себе, такая безделица! Впрочем,  через  несколько дней  я
буду уже на ногах.
     - Но почему  же вы  не велели  перевезти себя в Париж?  Ведь вам здесь,
должно быть, отчаянно скучно?
     - Именно  это  я  и  собирался сделать,  но я  должен  кое  в  чем  вам
признаться, любезный друг.
     - В чем же?
     -  А вот в чем. Так как я действительно отчаянно скучал  здесь, как  вы
сказали сами, и так как у  меня были в  кармане полученные от  вас семьдесят
пять  пистолей,  я,  чтобы  развлечься,  попросил  подняться ко  мне  одного
дворянина,  остановившегося  здесь проездом, и предложил ему партию в кости.
Он  согласился, и вот мои семьдесят пять пистолей перешли из моего кармана в
его карман, не говоря о лошади, которую  он увел в  придачу... Ну а  как вы,
любезный д'Артаньян?
     - Что делать,  любезный Портос, нельзя во  всем  иметь  удачу, - сказал
д'Артаньян. - Знаете пословицу: "Кому не везет в игре,  тому везет в любви".
Вам слишком везет в любви, чтобы  игра  не мстила  вам за это. Но что вам до
превратностей  судьбы! Разве у вас, негодный вы счастливчик, разве у вас нет
вашей герцогини, которая, конечно, не замедлит прийти вам на помощь?
     -  Вот именно потому,  что я такой неудачный игрок, - ответил  Портос с
самым  непринужденным  видом,  -  я  и написал  ей,  чтобы она  прислала мне
луидоров  пятьдесят,   которые  совершенно  необходимы  в   моем  теперешнем
положении.
     - И что же?
     - Что же! Должно быть,  она находится  в одном из своих поместий - я не
получил ответа.
     - Да что вы?
     -  Да,  ответа  нет.  И  вчера  я  отправил  ей  второе  послание,  еще
убедительнее первого... Но ведь здесь вы, милейший друг, поговорим же о вас.
Признаюсь, я начал было немного беспокоиться за вашу судьбу.
     -  Однако, судя  по  всему, хозяин  неплохо обходится  с вами, любезный
Портос, - сказал д'Артаньян, показывая  больному на полные кастрюли и пустые
бутылки.
     - Что  вы!  - ответил Портос. - Три  или  четыре дня  назад этот наглец
принес мне счет, и я выставил его за дверь вместе со счетом. Так что  теперь
я сижу здесь как победитель, как своего рода завоеватель, а потому, опасаясь
нападения, вооружен до зубов.
     -  Однако  вы, кажется,  иногда делаете вылазки,  - со смехом  возразил
д'Артаньян. И он показал пальцем на бутылки и кастрюли.
     - К несчастью, не я! - ответил Портос. -  Проклятый вывих держит меня в
постели. Это Мушкетон осматривает  местность  и добывает съестные припасы...
Мушкетон, друг  мой,  -  продолжал  Портос,  -  как видите,  к  нам  подошло
подкрепление, и нам придется пополнить запас продовольствия.
     - Мушкетон, - сказал д'Артаньян, - вы должны оказать мне услугу.
     - Какую, сударь?
     - Научить вашему способу Планше. Может  случиться, что я тоже попаду  в
осадное положение, и мне бы  отнюдь не помешало, если  бы он смог доставлять
мне такие же удобства, какие вы преподносите своему господину.
     - О, господи, - скромно сказал Мушкетон, - да нет ничего легче, сударь!
Нужно быть ловким  - вот и  все. Я вырос в деревне, и отец мой в часы досуга
немножечко занимался браконьерством.
     - А что он делал в остальное время?
     - Промышлял ремеслом, которое я всегда считал довольно прибыльным.
     - Каким же?
     -  Это  было во время войн католиков с  гугенотами. Видя,  что католики
истребляют  гугенотов, а гугеноты  истребляют  католиков, и все  это  во имя
веры,  отец мой изобрел  для  себя веру  смешанную, позволявшую ему  быть то
католиком, то гугенотом. Вот он и прогуливался обычно с  пищалью на плече за
живыми  изгородями,  окаймлявшими дороги, и, когда замечал одиноко бредущего
католика, протестантская  вера  сейчас же одерживала  верх  в  его  душе. Он
наводил на  путника пищаль, а потом, когда  тот оказывался  в десяти  шагах,
заводил  с ним беседу, в  итоге  которой путник  всегда почти  отдавал  свой
кошелек, чтобы спасти жизнь. Само собой разумеется, что, когда отец встречал
гугенота,  его  сейчас  же  охватывала  такая пылкая  любовь к  католической
церкви, что он  просто не понимал, как это четверть часа назад у него  могли
возникнуть сомнения в превосходстве нашей святой  религии. Надо вам сказать,
что я, сударь,  католик,  ибо отец,  верный своим  правилам, моего  старшего
брата сделал гугенотом.
     - А как кончил свою жизнь этот достойный человек? - спросил д'Артаньян.
     -  О сударь, самым плачевным образом. Однажды он  оказался на  узенькой
тропинке между гугенотом и католиком, с которыми он уже имел дело и  которые
его узнали. Тут они объединились против него и повесили его на дереве. После
этого они пришли хвастать своим славным подвигом в кабачок первой попавшейся
деревни, где как раз сидели и пили мы с братом...
     - И что же вы сделали? - спросил д'Артаньян.
     - Мы  выслушали их,  -  ответил Мушкетон,  - а  потом, когда, выйдя  из
кабачка,  они  разошлись в  разные  стороны, брат  мой  засел  на  дороге  у
католика, а я на дороге у гугенота. Два часа спустя все было кончено: каждый
из  нас  сделал свое дело, восхищаясь при этом предусмотрительностью  нашего
бедного отца, который, из предосторожности, воспитал нас в различной вере.
     - Правда, Мушкетон, ваш отец был, как видно, очень смышленый малый. Так
вы   говорите,  что   в   часы  досуга   этот   честный  человек   занимался
браконьерством?
     - Да, сударь, и это именно он научил  меня  ставить силки и  закидывать
удочки.  Поэтому, когда  наш  негодный хозяин стал кормить  нас обильной, но
грубой пищей, которая годится для каких-нибудь мужланов, но  не подходит для
таких  нежных желудков, как  наши, я потихоньку возвратился к своему старому
ремеслу. Прогуливаясь в лесах принца,  я расставлял силки на оленьих тропах,
а  лежа  на  берегу прудов  его  высочества,  закидывал  удочки,  и  теперь,
благодарение  богу,  мы,  как видите,  не терпим недостатка  в  куропатках и
кроликах,  карпах и угрях, во всех этих легких и полезных  блюдах, пригодных
для больных людей.
     - Ну а вино? - спросил д'Артаньян. - Кто поставляет вам вино? Хозяин?
     - Как вам сказать... И да и нет.
     - Как это - "и да и нет"?
     - Он, правда, поставляет нам его, но не знает, что имеет эту честь.
     - Объяснитесь яснее, Мушкетон, беседа с вами весьма поучительна.
     - Извольте, сударь.  Случайно во время своих путешествий я встретился с
одним испанцем, который повидал много стран и в том числе Новый Свет.
     - Какое  отношение имеет  Новый  Свет к бутылкам, которые стоят на этой
конторке и на этом комоде?
     - Терпение, сударь, - всему свое время.
     - Верно, Мушкетон, полагаюсь на вас и слушаю.
     -  У  этого  испанца  был  слуга,  который  сопровождал  его  во  время
путешествия в Мексику. Этот слуга был моим земляком, и мы быстро подружились
с ним, тем более что и по характеру мы были  очень схожи друг  с другом. Оба
мы больше всего на свете  любили охоту, и он рассказывал мне, как в пампасах
туземцы охотятся на  тигров  и диких быков  с  помощью обыкновенной затяжной
петли, которую они накидывают на шею  этим страшным  животным. Сначала  я не
хотел  верить, что можно  дойти  до  такой  степени  ловкости, чтобы бросить
веревку  за  двадцать - тридцать  шагов и попасть куда хочешь, но вскоре мне
пришлось признать,  что это правда.  Мой приятель  ставил в  тридцати  шагах
бутылку  и  каждый раз захватывал горлышко затяжной петлей. Я начал усиленно
упражняться, и так  как  природа наделила меня кое-какими  способностями, то
сейчас я бросаю лассо не хуже любого мексиканца. Ну вот, понимаете? У нашего
хозяина богатый  винный погреб, но с ключом он никогда не расстается. Однако
в  подвале есть отдушина. Вот через эту-то отдушину я и бросаю лассо. Теперь
я  знаю, где  есть хорошее  местечко, и черпаю из него свои  запасы...  Вот,
сударь,  какое отношение  Новый Свет  имеет  к  бутылкам,  которые  стоят на
конторке и  на комоде! А теперь не угодно ли вам  попробовать  нашего вина и
сказать без предубеждения, что вы о нем думаете?
     -   Благодарю,  друг  мой,  благодарю;   к  сожалению,  я  только   что
позавтракал.
     -  Что  ж,  Мушкетон, - сказал Портос, - накрой  на  стол, и, пока мы с
тобой  будем завтракать, д'Артаньян  расскажет  нам,  что  было с ним за  те
десять дней, во время которых мы не видались.
     - Охотно, - ответил д'Артаньян.
     Пока Портос  и Мушкетон  завтракали  с аппетитом  выздоравливающих  и с
братской сердечностью, сближающей  людей в  несчастии,  д'Артаньян рассказал
им,  как, будучи ранен,  Арамис вынужден был остаться  в Кревкере, как  Атос
остался  в Амьене,  отбиваясь от  людей, обвинивших  его в  сбыте  фальшивых
денег,  и  как  он,  д'Артаньян,  вынужден был, чтобы добраться  до  Англии,
распороть живот графу де Варду.
     Однако на  этом  и оборвалась  откровенность д'Артаньяна;  он рассказал
только, что привез из Великобритании четырех великолепных лошадей - одну для
себя,   а  остальных   для  товарищей,  и,  наконец,  сообщил  Портосу,  что
предназначенная для него лошадь уже стоит в конюшне гостиницы.
     В эту  минуту  вошел  Планше и  объявил  своему  господину, что  лошади
отдохнули и можно будет заночевать в Клермоне.
     Так  как  д'Артаньян  был теперь  почти спокоен за  Портоса  и  ему  не
терпелось  поскорее узнать,  что сталось с  двумя  остальными товарищами, он
пожал  больному  руку и  сказал,  что  едет  продолжать поиски.  Впрочем, он
собирался вернуться той же дорогой  и через недельку думал захватить Портоса
с  собой,  если бы  оказалось, что к тому  времени мушкетер еще  не  покинул
гостиницу "Гран-СенМартен".
     Портос ответил, что, по всей  вероятности, вывих не позволит ему уехать
раньше.  К  тому же ему надо было  быть в Шантильи,  чтобы  дождаться  здесь
ответа от своей герцогини.
     Д'Артаньян  пожелал ему скорого и благоприятного ответа, а  затем,  еще
раз поручив Мушкетону заботиться  о  Портосе  и  расплатившись  с  хозяином,
отправился  в путь  вместе  с  Планше,  который  уже избавился от  одной  из
верховых лошадей.



        XXVI. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА

     Д'Артаньян ничего не сказал Портосу ни по поводу его раны, ни по поводу
прокурорши. Несмотря на свою молодость, наш гасконец  был весьма  осторожный
юноша.  Он сделал  вид, будто  поверил  всему, что ему  рассказал хвастливый
мушкетер,  так как был убежден, что никакая дружба  не выдержит разоблачения
тайны, особенно если эта тайна уязвляет самолюбие; к тому же мы всегда имеем
некое  нравственное превосходство над теми,  чья жизнь нам известна. Поэтому
Д'Артаньян, строя план будущих  интриг  и  решив  сделать Атоса,  Портоса  и
Арамиса  орудиями  собственного успеха, был  совсем не прочь заранее собрать
невидимые  нити,  с помощью которых он и рассчитывал управлять  своими тремя
приятелями.
     Однако  всю дорогу  глубокая  грусть  теснила  его  сердце:  он думал о
молодой  и  красивой  г-же Бонасье, которая собиралась  вознаградить его  за
преданность;  впрочем,  поспешим  оговориться:   эта  грусть  проистекала  у
молодого человека не  столько из сожалений о потерянном счастье, сколько  из
опасения, что с бедной  женщиной  случилась  какая-нибудь  беда.  У него  не
оставалось  сомнений в том,  что она стала жертвой мщения кардинала,  а, как
известно, мщение  его  высокопреосвященства бывало  ужасно. Каким образом он
сам снискал  "расположение" министра,  этого д'Артаньян  не знал, и, по всей
вероятности, капитан гвардии де  Кавуа открыл бы ему это, если бы застал его
дома.
     Ничто  так  не  убивает  время  и  не  сокращает  путь,   как  упорная,
всепоглощающая  мысль.  Внешнее  существование  человека   похоже  тогда  на
дремоту, а эта  мысль  является как бы  сновидением. Под  ее  влиянием время
теряет  счет, а пространство  - отдаленность. Вы выезжаете из одного места и
приезжаете в другое - вот и все. От проделанного отрезка пути не остается  в
памяти ничего, кроме неясного тумана,  в котором реют тысячи смутных образов
- деревья, горы и  равнины.  Во  власти  такой  вот галлюцинации  Д'Артаньян
проехал,  повинуясь в выборе аллюра  своей лошади, те  шесть  или семь  лье,
которые отделяют  Шантильи от  Кревкера, и, приехав в эту  деревню, сразу же
забыл обо всем, что встречал на своем пути.
     Только здесь он пришел в себя,  тряхнул  головой, увидел  кабачок,  где
оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
     На этот раз он был  встречен  не  хозяином, а  хозяйкой. Д'Артаньян был
физиономист; он окинул взглядом полное,  довольное лицо трактирщицы и понял,
что  с  ней  ему  незачем  притворяться;  от  женщины  с  такой  добродушной
внешностью нельзя было ждать ничего дурного.
     - Милая хозяюшка, - сказал Д'Артаньян, - не сможете ли вы сказать,  где
теперь  находится один  из моих  приятелей,  которого нам пришлось  оставить
здесь дней десять назад?
     - Красивый молодой человек лет двадцати трех - двадцати четырех, тихий,
любезный, статный?
     - И, кроме того, раненный в плечо.
     - Да, да.
     - Итак?..
     - Так он, сударь, все еще здесь!
     - Да ну! - вскричал Д'Артаньян, сходя с лошади и бросив поводья Планше.
- Хозяюшка, вы воскресили меня! Где же он, дорогой мой Арамис? Я хочу обнять
его. Признаюсь вам, мне не терпится поскорее его увидеть.
     - Прошу прощения,  сударь, но я сомневаюсь, чтобы он мог принять вас  в
настоящую минуту.
     - Почему? Разве у него женщина?
     - Господи Иисусе, что  это вы  говорите!  Бедный  юноша! Нет, сударь, у
него не женщина.
     - А кто же?
     - Священник из Мондидье и настоятель Амьенского монастыря иезуитов.
     - Боже праведный! - вскричал д'Артаньян. - Разве бедняге стало хуже?
     - Нет, сударь, напротив. Но после болезни его коснулась благодать, и он
решил принять духовный сан.
     -  Ах да, -  сказал  д'Артаньян, - я  и забыл, что  он только  временно
состоит в мушкетерах.
     - Так вы, сударь, непременно хотите его увидеть?
     - Больше, чем когда-либо.
     - Тогда поднимитесь по лестнице, во дворе направо, третий  этаж,  номер
пять.
     Д'Артаньян бросился в указанном  направлении и нашел лестницу - одну из
тех  наружных  лестниц,  какие  еще  встречаются  иногда  во  дворах  старых
харчевен.  Однако  войти  к  будущему  аббату  оказалось не  так-то  просто:
подступы  к  комнате Арамиса  охранялись не  менее строго,  чем сады  Армиды
(<a href=#s42>*42</a>).  Базен стоял на страже в  коридоре и загородил ему путь с тем большей
неустрашимостью, что после  многолетних испытаний бедняга был наконец близок
к достижению долгожданной цели.
     В самом деле, Базен всегда  лелеял мечту быть слугой духовного лица и с
нетерпением  ждал  той  минуты, постоянно представлявшейся  его воображению,
когда  Арамис сбросит  плащ  и  наденет сутану. Только ежедневно повторяемое
обещание  молодого человека, что  эта  минута близка,  и  удерживало  его на
службе  у  мушкетера, службе, на которой,  по словам  Базена,  ему неминуемо
предстояло погубить душу.
     Итак, Базен был  сейчас наверху блаженства.  Судя по всему, на этот раз
его  господин  не  должен был отречься  от  своего  слова.  Соединение  боли
физической   и  нравственной   произвело   долгожданное   действие;  Арамис,
одновременно  страдавший  и душой  и телом, наконец обратил свои  помыслы на
религию,  сочтя как бы  за предостережение свыше  случившееся  с ним двойное
несчастье - внезапное исчезновение возлюбленной и рану в плечо.
     Понятно, что при таком расположении духа ничто не могло быть неприятнее
для  Базена, чем  появление  д'Артаньяна,  который  мог  снова  втянуть  его
господина в  водоворот мирских интересов,  привлекавших  его  так долго.  Он
решил мужественно защищать  двери, а так как трактирщица уже выдала его и он
не   мог  сказать,  что  Арамиса  нет  дома,  то  попытался  доказать  вновь
прибывшему, что  было бы верхом неучтивости помешать его господину  во время
душеспасительной беседы, которая началась еще утром и, по словам  Базена, не
могла быть закончена ранее вечера.
     Однако д'Артаньян  не обратил ни малейшего  внимания  на  красноречивую
тираду мэтра Базена и, не  собираясь вступать в спор со слугой своего друга,
попросту отстранил его одной рукой, а другой повернул ручку двери с надписью
"N 5".
     Дверь отворилась, и д'Артаньян вошел в комнату.
     Арамис в  широком  черном  одеянии, в  круглой  плоской шапочке, сильно
смахивавшей  на скуфью,  сидел за продолговатым столом,  заваленным свитками
бумаг  и  огромными  фолиантами;  по  правую   его  руку   сидел  настоятель
иезуитского  монастыря, а  по левую -  священник из Мондидье. Занавески были
наполовину  задернуты   и  пропускали  таинственный  свет,  способствовавший
благочестивым размышлениям. Все мирские предметы, какие могли бы броситься в
глаза в комнате молодого человека, в особенности если этот молодой человек -
мушкетер, исчезли словно по волшебству: должно быть, из  страха,  как бы вид
таких предметов  не возвратил его господина  к  мыслям  об  этом мире, Базен
припрятал подальше шпагу, пистолеты, шляпу  с плюмажем, шитье и кружева всех
сортов и всех видов.
     Вместо  всего этого  на  стене в  темном  углу висел на гвозде какой-то
предмет, показавшийся д'Артаньяну чем-то вроде бича для истязания плоти.
     На шум открывшейся двери Арамис поднял голову и узнал своего друга, но,
к  великому  удивлению  д'Артаньяна,  его  приход, видимо,  не  произвел  на
мушкетера особого впечатления - настолько далеки были помыслы последнего  от
всего земного.
     - Добрый день,  любезный  д'Артаньян, - сказал  Арамис.  - Поверьте,  я
очень рад вас видеть.
     - И я также, - произнес д'Артаньян, - хотя я еще  не вполне уверен, что
передо мной Арамис.
     -  Он  самый, друг  мой, он самый!  Но что  же  могло внушить вам такие
сомнения?
     - Я испугался, что ошибся комнатой, и решил было, что попал в помещение
какого-то духовного лица, а потом, увидав вас в обществе этих господ, впал в
другое заблуждение: мне показалось, что вы тяжело больны.
     Оба черных  человека поняли  намек д'Артаньяна и угрожающе взглянули на
него, но Д'Артаньян не смутился.
     - Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? - продолжал д'Артаньян. - Судя
по всему, вы исповедуетесь этим господам.
     Арамис слегка покраснел.
     -  Мешаете  мне?  О нет, напротив,  любезный  друг,  клянусь  вам! И  в
доказательство  моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что
я вижу вас здоровым и невредимым...
     "Наконец-то  догадался! - подумал Д'Артаньян.  -  Что  ж, могло  быть и
хуже".
     -  Ибо  друг  мой  недавно избежал великой  опасности,  -  с  умилением
продолжал Арамис, указывая на д'Артаньяна двум духовным особам.
     - Возблагодарите господа, сударь, - ответили последние, дружно кланяясь
д'Артаньяну.
     - Я  не  преминул  это  сделать, преподобные отцы,  -  ответил  молодой
человек, возвращая им поклон.
     - Вы приехали очень  кстати, любезный д'Артаньян, - сказал Арамис, - и,
если  примете участие в  нашем  споре,  вы  нам поможете своими  познаниями.
Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я - мы
разбираем  некоторые  богословские  вопросы,  давно  уже  привлекающие  наше
внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение.
     -  Мнение  военного  человека  не   имеет  никакого  веса,  -   ответил
Д'Артаньян, слегка  встревоженный  оборотом, который принимал разговор, - и,
поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ.
     Оба черных человека опять поклонились.
     - Напротив, - возразил  Арамис, - ваше мнение будет для нас драгоценно.
Речь  идет  вот о чем:  господин настоятель полагает,  что  моя  диссертация
должна быть по преимуществу догматической и дидактической.
     - Ваша диссертация! Так вы пишете диссертацию?
     -  Разумеется,  -  ответил  иезуит.  -  Для  испытания,  предшествущего
рукоположению в духовный сан, диссертация обязательна.
     -  Рукоположению! -  закричал Д'Артаньян, не поверивший тому,  что  ему
сказали сначала трактирщица, а потом Базен. - Рукоположению!
     И, остолбенев от изумления, он обвел взглядом сидевших перед ним людей.
     -  Итак...  -  продолжал Арамис, принимая в кресле  такую изящную позу,
словно  он  находился на  утреннем приеме  в спальне знатной дамы, и любуясь
своей белой  и  пухлой, как у женщины, рукой, которую он поднял вверх, чтобы
вызвать  отлив  крови, -  итак,  как  вы уже  слышали, Д'Артаньян,  господин
настоятель  хотел бы, чтобы моя диссертация  была догматической, тогда как я
предпочел бы, чтобы она была  умозрительной. Вот  почему господин настоятель
предложил мне  тему, которая  еще  никем но рассматривалась  и которая  -  я
вполне  признаю  это  -  представляет  обширнейшее  поле  для  истолкований:
"Utraque man us in benedicendo clericis inferioribus necessaria est".
     Д'Артаньян, чья эрудиция нам  известна, выслушал эту цитату с  таким же
безмятежным видом, с каким он выслушал ту, которую ему привел г-н де Тревиль
по поводу подарков, думая, что они получены молодым человеком от Бекингэма.
     - ...что означает, - продолжал Арамис,  желая облегчить  ему задачу,  -
"Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки".
     - Превосходная тема! - вскричал иезуит.
     -  Превосходная  и  догматическая! - подтвердил священник, который  был
приблизительно так же силен в  латыни, как Д'Артаньян, и  внимательно следил
за иезуитом,  чтобы  иметь возможность ступать  по его  следу  и,  как  эхо,
повторять его слова.
     Что касается д'Артаньяна, то восторги  двух людей в черном оставили его
совершенно равнодушным.
     - Да, превосходная, prorsus admirabile (Просто замечательная (лат.)), -
продолжал  Арамис,  -  но  требующая  глубокого   изучения  отцов  церкви  и
Священного писания. Между тем - и я смиренно признаюсь в этом  перед учеными
церковнослужителями  -  дежурства  в  ночном  карауле  и  королевская служба
заставили меня  немного  запустить  занятия.  Поэтому-то  мне  будет  легче,
facilius natans (Легче  плавающему  (лат.)),  взять тему  по  моему  выбору,
которая  для этих трудных вопросов богословия явилась бы  тем же, чем мораль
является для метафизики и философии.
     Д'Артаньян страшно скучал, кюре - тоже.
     - Подумайте, какое вступление! - вскричал иезуит.
     - Вступление, - повторил кюре, чтобы сказать что-нибудь.
     -  Quemadmodum  inter  coelorum  immensitatem   (Подобно  тому,  как  в
необъятности небес (лат.)).
     Арамис  бросил  взгляд  в  сторону д'Артаньяна и  увидел, что  его друг
зевает с опасностью вывихнуть челюсти.
     - Давайте говорить по-французски,  отец мой,  -  сказал он  иезуиту,  -
господин д'Артаньян сумеет тогда лучше оценить нашу беседу.
     - Да, - подтвердил  д'Артаньян,  - я  устал с дороги, и вся эта  латынь
ускользает от моего понимания.
     -  Хорошо,  - сказал иезуит, несколько выбитый из колеи, в то время как
кюре, вне себя от радости, бросил на д'Артаньяна благодарный взгляд. - Итак,
посмотрим, что можно извлечь  из этой глоссы.  Моисей,  служитель бога... он
всего  лишь  служитель,  поймите это... Моисей  благословляет обеими руками.
Когда  евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки,
-  следовательно, он  благословляет обеими руками. К тому  же и  в Евангелии
сказано "imponite manus", а не "manum" - "возложите руки", а не "руку".
     - Возложите руки, - повторил кюре, делая соответствующий жест.
     - А святому Петру,  -  продолжал  иезуит, - наместниками коего являются
папы, было сказано,  напротив: "porrige digitos"  - "простри персты". Теперь
понимаете?
     - Конечно, - ответил Арамис, наслаждаясь беседой, - но это очень тонко.
     - Персты!  - повторил иезуит.  -  Святой  Петр  благословляет перстами.
Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами  он
благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.
     Все перекрестились; д'Артаньян счел нужным последовать общему примеру.
     - Папа  -  наместник святого Петра и воплощает в себе три  божественные
способности;  остальные,  ordines inferiores (Низшие  чины  (лат.)) духовной
иерархии,  благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие
церковнослужители, как, например,  наши  дьяконы и  ризничие,  благословляют
кропилами, изображающими  бесконечное число благословляющих перстов.  Такова
тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum ornamento (Доказательство,
лишенное  всякого украшения (лат.)).  Я сделал бы из нее два таких тома, как
этот, - добавил иезуит.
     И в порыве  вдохновения он хлопнул ладонью по  фолианту святого  Иоанна
Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.
     Д'Артаньян содрогнулся.
     - Разумеется, - начал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но
в  то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной.  Я  выбрал другой текст.
Скажите, милый д'Артаньян,  нравится ли он вам: "Non inutile est  desiderium
in  oblatione",  то  есть:  "Некоторое  сожаление  приличествует  тому,  кто
приносит жертву господу".
     - Остановитесь! - вскричал  иезуит. - Остановитесь, этот текст граничит
с ересью! Почти такое же положение имеется в "Augustinus",  книге  ересиарха
Янсения  (<a href=#s43>*43</a>),  которая  рано  или  поздно  будет  сожжена  рукой   палача.
Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный
друг!
     - Во погубите себя, - повторил кюре, скорбно качая головой.
     - Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли,  который является
дьявольским   соблазном.  Вы   вплотную  подошли  к  ереси   пелагианцев   и
полупелагианцев (<a href=#s44>*44</a>).
     -  Однако, преподобный отец... - начал было Арамис, слегка ошеломленный
градом сыпавшихся на него аргументов.
     - Как вы докажете, - прервал его иезуит, - что должно сожалеть  о мире,
когда приносишь себя в  жертву господу? Выслушайте  такую дилемму:  бог есть
бог, а мир есть  дьявол. Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково
мое заключение.
     - А также и мое, - сказал кюре.
     - Помилосердствуйте! - опять заговорил Арамис.
     -  Desideras  diabolum  (Сожалеешь  о  дьяволе (лат.)),  несчастный!  -
вскричал иезуит.
     - Он  сожалеет о дьяволе! О  мой юный друг,  не  сожалейте  о  дьяволе,
умоляю вас об этом! - простонал кюре.
     Д'Артаньян чувствовал, что  тупеет; ему  казалось, что он  находится  в
доме для  умалишенных и что сейчас  он тоже сойдет с ума,  как уже сошли те,
которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно
не понимал, о чем идет речь.
     - Однако  выслушайте же меня, - сказал Арамис вежливо, но  уже с легким
оттенком  раздражения. -  Я не  говорю,  что  сожалею.  Нет,  я  никогда  не
произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры...
     Иезуит возвел руки к небу, и кюре сделал то же.
     -  Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает  приносить в жертву
господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д'Артаньян, разве я не
прав?
     - Разумеется, правы, черт побери! - вскричал д'Артаньян.
     Кюре и иезуит подскочили на стульях.
     - Вот моя  отправная точка -  это  силлогизм: мир не лишен прелести;  я
покидаю  мир  -  следовательно, приношу  жертву;  в  Писании же положительно
сказано: "Принесите жертву господу".
     - Это верно, - сказали противники.
     - И потом...  - продолжал Арамис, пощипывая  ухо, чтобы оно покраснело,
как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, - и потом, я написал рондо  на
эту  тему.  Я показал  его  в  прошлом году господину Вуатюру (<a href=#s45>*45</a>),  и этот
великий человек наговорил мне множество похвал.
     - Рондо! - презрительно произнес иезуит.
     - Рондо! - машинально повторил кюре.
     - Прочитайте, прочитайте нам его! - вскричал  д'Артаньян. - Это немного
развлечет нас.
     - Нет,  ведь  оно религиозного  содержания,  - ответил  Арамис,  -  это
богословие в стихах.
     - Что за дьявольщина! - сказал д'Артаньян.
     - Вот оно, - сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако,
легкого оттенка лицемерия.

     Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
     И что влачишь безрадостный удел,
     Твоей тоске положится предел,
     Когда творцу свои отдашь ты слезы,
     Ты, что скорбишь (Здесь и далее стихи переведены М.Л. Лозинским).

     Д'Артаньян и кюре были  в полном  восторге. Иезуит  упорствовал в своем
мнении:
     - Остерегайтесь  мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой
Августин?  Severus sit clericorum  sermo  (Речь  клириков  да  будет  сурова
(лат.)).
     - Да, чтобы проповедь была понятна! - сказал кюре.
     -  Итак...  - поспешил  вмешаться  иезуит,  видя,  что  его  приспешник
заблудился, - итак, ваша диссертация понравится дамам, и  это все. Она будет
иметь  такой же успех,  как  какая-нибудь защитительная речь господина Патрю
(<a href=#s46>*46</a>).
     - Дай-то бог! - с увлечением вскричал Арамис.
     -  Вот  видите!  - воскликнул иезуит.  - Мир еще громко говорит в  вас,
говорит altissima voce (Самым громким  голосом  (лат.)). Вы еще мирянин, мой
юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
     - Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
     - Мирская самонадеянность.
     - Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
     - Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
     - Я чувствую  себя призванным рассмотреть  именно ее и никакую  другую.
Поэтому  я  продолжу  работу и надеюсь, что завтра  вы  будете удовлетворены
поправками, которые я внесу согласно вашим указаниям.
     - Работайте не спеша, - сказал кюре. -  Мы оставляем вас в великолепном
состоянии духа.
     - Да, - сказал  иезуит, -  нива засеяна, и  нам нечего  опасаться,  что
часть семян  упала на камень или  рассеялась по дороге и что птицы  небесные
поклюют остальную часть, aves coeli comederunt illam.
     "Поскорей бы  чума забрала  тебя  вместе с  твоей  латынью!"  - подумал
д'Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
     - Прощайте, сын мой, - сказал кюре, - до завтра.
     - До завтра, отважный юноша, - сказал иезуит. - Вы обещаете стать одним
из  светочей церкви.  Да  не допустит небо,  чтобы этот  светоч  обратился в
пожирающее пламя!
     Д'Артаньян,  который уже  целый  час от  нетерпения грыз  ногти, теперь
принялся грызть пальцы.
     Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и д'Артаньяну и
направились к двери. Базен, все время  стоявший  тут  же и  с  благочестивым
ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял
молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая
им путь.
     Арамис,  провожая их, вместе с ними спустился  по лестнице,  но  тотчас
поднялся к д'Артаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
     Оставшись одни,  друзья  несколько  минут  хранили  неловкое  молчание;
однако  кому-нибудь надо было прервать его, и,  так как д'Артаньян,  видимо,
решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
     - Как видите, - сказал он, - я вернулся к своим заветным мыслям.
     -  Да,  благодать оказала  на вас свое действие, как  только что сказал
этот господин.
     - О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз
слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
     - Конечно, но, признаться, я думал, что вы шутите.
     - Шутить такими вещами! Что вы, д'Артаньян!
     - Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
     - И  напрасно, д'Артаньян, ибо смерть - это врата,  ведущие  к погибели
или к спасению.
     - Согласен, но, ради бога, не будем вести богословские споры, Арамис. Я
думаю, что полученной вами порции вам вполне хватит на сегодня. Что до меня,
то я почти забыл ту малость латыни, которой,  впрочем, никогда и не знал, и,
кроме того, признаюсь вам, я  ничего не  ел с десяти часов утра и дьявольски
голоден.
     -  Сейчас  мы  будем обедать, любезный  друг; только  не  забудьте, что
сегодня пятница, а  в такие дни  я не только  не  ем мяса,  но не смею  даже
глядеть на него. Если  вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет
состоять из вареных тетрагонов и плодов.
     -  Что вы  подразумеваете под  тетрагонами?  - с  беспокойством спросил
д'Артаньян.
     - Я подразумеваю шпинат, - ответил  Арамис.  - Но для вас  я  добавлю к
обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают
цыпленка и, следовательно, являются мясом.
     - Не слишком роскошное  пиршество, но  ради вашего  общества я пойду на
это.
     - Благодарю вас за жертву, - сказал Арамис,  - и если  она не  принесет
пользы вашему телу, то, без сомнения, будет полезна вашей душе.
     - Итак, Арамис,  вы решительно принимаете духовный сан? Что скажут наши
друзья,  что скажет  господин  де Тревиль?  Они  сочтут  вас  за  дезертира,
предупреждаю вас об этом.
     - Я не принимаю духовный сан, а возвращаюсь к  нему. Если я и дезертир,
то как раз по отношению  к церкви, брошенной мною ради мира. Вы ведь знаете,
что я совершил рад собой насилие, когда надел плащ мушкетера.
     - Нет, я ничего об этом не знаю.
     - Вам неизвестно, каким образом случилось, что я бросил семинарию?
     - Совершенно неизвестно.
     -  Вот  моя  история.  Даже  и в  Писании сказано:  "Исповедуйтесь друг
другу". Вот я и исповедуюсь вам, д'Артаньян.
     - А я заранее отпускаю вам грехи. Видите, какое у меня доброе сердце!
     - Не шутите святыми вещами, друг мой.
     - Ну, ну, говорите, я слушаю вас.
     - Я  воспитывался  в семинарии с  девяти лет.  Через три дня мне должно
было исполниться двадцать, я стал бы аббатом, и  все было  бы кончено. И вот
однажды вечером, когда я, по своему обыкновению, находился в одном доме, где
охотно проводил время, - что поделаешь, я был  молод, подвержен слабостям! -
некий  офицер, всегда ревниво наблюдавший, как я  читаю жития святых хозяйке
дома, вошел  в комнату неожиданно  и без  доклада. Как  раз в  этот  вечер я
перевел эпизод из истории Юдифи (<a href=#s47>*47</a>) и только что прочитал стихи моей даме,
которая  не скупилась  на  похвалы  и,  склонив  голову  ко  мне  на  плечо,
перечитывала  эти  стихи  вместе  со мной. Эта поза...  признаюсь, несколько
вольная...  не понравилась  офицеру. Офицер  ничего не  сказал,  но, когда я
вышел, он вышел вслед за мной.
     "Господин аббат, - сказал он, догнав меня, - нравится ли вам, когда вас
бьют палкой? "
     "Не могу ответить вам на  этот вопрос, сударь, - возразил я, -  так как
до сих пор никто никогда не смел меня бить".
     "Так вот, выслушайте меня,  господин аббат:  если вы  еще раз придете в
тот дом, где я встретился с вами сегодня, я посмею сделать это".
     Кажется,  я  испугался. Я  сильно побледнел, я почувствовал, что у меня
подкашиваются ноги, я искал ответа, но не нашел его и промолчал.
     Офицер ждал этого ответа и, видя, что я молчу, расхохотался, повернулся
ко мне спиной и вошел обратно в дом. Я вернулся в семинарию.
     Я настоящий  дворянин, и  кровь  у меня горячая, как вы могли заметить,
милый д'Артаньян; оскорбление было ужасно, и, несмотря на то что о нем никто
не знал, я чувствовал, что  оно  живет в глубине  моего сердца и жжет его. Я
объявил святым  отцам,  что  чувствую  себя  недостаточно  подготовленным  к
принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отложен на год.
     Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно
брать у него уроки  - и брал их  ежедневно в течение года. Затем в годовщину
того  дня, когда мне  было  нанесено оскорбление,  я повесил на гвоздь  свою
сутану, оделся, как  надлежит дворянину, и отправился на бал, который давала
одна знакомая дама и где должен  был быть и мой противник. Это было на улице
ФранБуржуа, недалеко от тюрьмы Форс.
     Офицер действительно был там. Я подошел  к нему в  ту минуту, когда он,
нежно глядя на  одну из женщин, напевал ей любовную песню, и прервал его  на
середине второго куплета.
     "Сударь, - сказал я ему, - скажите, вы все еще будете возражать, если я
приду в известный вам дом на улице  Пайен? Вы все еще намерены угостить меня
ударами палкой, если мне вздумается ослушаться вас? "
     Офицер посмотрел на меня с удивлением и сказал:
     "Что вам нужно от меня, сударь? Я вас не знаю".
     "Я тот молоденький аббат, - ответил я, - который читает жития святых  и
переводит "Юдифь" стихами".
     "Ах да! Припоминаю, - сказал офицер, насмешливо улыбаясь.  - Что же вам
угодно? "
     "Мне угодно, чтобы вы удосужились пойти прогуляться со мной".
     "Завтра утром,  если вы непременно этого хотите, и притом  с величайшим
удовольствием".
     "Нет, не завтра утром, а сейчас же".
     "Если вы непременно требуете... "
     "Да, требую".
     "В таком случае - пойдемте... Сударыни,  - обратился он к  дамам, -  не
беспокойтесь: я  только убью этого господина, вернусь и  спою  вам последний
куплет".
     Мы вышли. Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где ровно год
назад, в этот самый час, он  сказал мне любезные слова, о которых я  говорил
вам. Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги, и при первом  же выпаде
я убил его на месте...
     - Черт возьми! - произнес д'Артаньян.
     -  Так  как  дамы  не дождались возвращения своего  певца,  - продолжал
Арамис,  - и так как  он  был найден на улице Пайен проткнутый ударом шпаги,
все  поняли, что  это дело  моих рук,  и происшествие наделало  много  шуму.
Вследствие этого  я вынужден был на некоторое  время  отказаться от  сутаны.
Атос,  с  которым я  познакомился  в ту пору,  и Портос,  научивший меня,  в
дополнение к урокам фехтования,  кое-каким  славным приемам,  уговорили меня
обратиться с просьбой  о мушкетерском плаще. Король  очень любил моего отца,
убитого при  осаде Арраса (<a href=#s48>*48</a>), и  мне был пожалован  этот плащ... Вы  сами
понимаете, что сейчас для меня наступило время вернуться в лоно церкви.
     - А почему именно сейчас, а не раньше и но позже?  Что произошло с вами
и что внушает вам такие недобрые мысли?
     - Эта рана, милый д'Артаньян, явилась для меня предостережением свыше.
     - Эта рана?  Что за вздор! Она почти зажила, и я убежден, что сейчас вы
больше страдаете не от этой раны.
     - От какой же? - спросил, краснея, Арамис.
     - У  вас сердечная рана, Арамис, более мучительная, более кровавая рана
- рана, которую нанесла женщина.
     Взгляд Арамиса невольно заблистал.
     -  Полноте,  - сказал он,  скрывая волнение под маской  небрежности,  -
стоит  ли  говорить  об  этих  вещах!  Чтобы  я стал  страдать  от  любовных
огорчений?  Vanitas  vanitatum!  (Суета  сует! (лат.))  Что же я, по-вашему,
сошел с ума? И из-за  кого же? Из-за какой-нибудь гризетки или горничной, за
которой я волочился, когда был в гарнизоне... Какая гадость!
     - Простите, милый Арамис, но мне казалось, что вы метили выше.
     -  Выше!  А кто  я  такой,  чтобы  иметь  подобное  честолюбие?  Бедный
мушкетер,  нищий  и  незаметный,  человек, который ненавидит  зависимость  и
чувствует себя в свете не на своем месте!
     - Арамис, Арамис! - вскричал д'Артаньян, недоверчиво глядя на друга.
     - Прах есмь и возвращаюсь в прах. Жизнь  полна унижений  и горестей,  -
продолжал Арамис, мрачнея. -  Все нити, привязывающие ее к счастью,  одна за
другой рвутся  в  руке  человека,  и  прежде  всего  нити  золотые. О  милый
д'Артаньян, -  сказал Арамис с легкой горечью  в  голосе, - послушайте меня:
скрывайте свои раны, когда они у вас будут! Молчание - это последняя радость
несчастных; не  выдавайте  никому  своей скорби. Любопытные пьют наши слезы,
как мухи пьют кровь раненой лани.
     - Увы,  милый  Арамис, -  сказал  д'Артаньян,  в  свою очередь испуская
глубокий вздох, - ведь вы рассказываете мне мою собственную историю...
     - Как!
     - Да!  У меня  только что похитили  женщину, которую я  любил,  которую
обожал. Я не знаю, где она, куда ее увезли: быть может  - она в тюрьме, быть
может - она мертва.
     - Но у вас есть хоть то утешение, что она покинула вас  против воли, вы
знаете, что если от нее нет  известий, то это потому, что ей запрещена связь
с вами, тогда как...
     - Тогда как?..
     - Нет, ничего, - сказал Арамис. - Ничего...
     - Итак, вы навсегда отказываетесь от  мира, это  решено  окончательно и
бесповоротно?
     - Навсегда. Сегодня вы еще  мой  друг, завтра вы  будете лишь призраком
или  совсем  перестанете существовать  для меня. Мир - это  склеп,  и ничего
больше.
     - Черт возьми! Как грустно все, что вы говорите!
     - Что делать! Мое призвание влечет меня, оно уносит меня ввысь.
     Д'Артаньян улыбнулся и ничего не ответил.
     - И тем не менее, -  продолжал  Арамис,  -  пока  я еще на  земле,  мне
хотелось бы поговорить с вами о вас, о наших друзьях.
     - А мне, - ответил д'Артаньян, -  хотелось бы  поговорить  с вами о вас
самих, но вы уже  так  далеки от  всего.  Любовь  вызывает  у вас презрение,
друзья для вас призраки, мир - склеп...
     - Увы! В этом вы убедитесь сами, - сказал со вздохом Арамис.
     - Итак, оставим этот разговор и давайте сожжем письмо, которое, по всей
вероятности, сообщает вам о новой измене вашей гризетки или горничной.
     - Какое письмо? - с живостью спросил Арамис.
     - Письмо, которое пришло к вам в ваше отсутствие и которое мне передали
для вас.
     - От кого же оно?
     -  Не  знаю.  От  какой-нибудь   заплаканной  служанки  или  безутешной
гризетки... быть может,  от горничной  госпожи де  Шеврез, которой  пришлось
вернуться  в Тур вместе со своей госпожой и которая для пущей важности взяла
надушенную бумагу и запечатала свое письмо печатью с герцогской короной.
     - Что такое вы говорите?
     - Подумать только! Кажется, я потерял  его... -  лукаво сказал  молодой
человек, делая вид, что ищет письмо. - Счастье еще, что мир - это склеп, что
люди, а следовательно,  и  женщины  -  призраки и что  любовь  - чувство,  о
котором вы говорите: "Какая гадость!"
     - Ах, д'Артаньян, д'Артаньян, - вскричал Арамис, - ты убиваешь меня!
     - Наконец-то, вот оно! - сказал д'Артаньян.
     И он вынул из кармана письмо.
     Арамис  вскочил, схватил  письмо, прочитал  или, вернее, проглотил его;
его лицо сияло.
     -  По-видимому,  у  служанки  прекрасный   слог,  -  небрежно  произнес
посланец.
     - Благодарю,  д'Артаньян! - вскричал Арамис в полном  исступлении. - Ей
пришлось вернуться в Тур. Она не изменила  мне, она по-прежнему  меня любит!
Иди сюда, друг мой, иди сюда, дай мне обнять тебя, я задыхаюсь от счастья!
     И  оба  друга  пустились плясать  вокруг  почтенного  Иоанна Златоуста,
храбро топча рассыпавшиеся по полу листы диссертации.
     В эту минуту вошел Базен, неся шпинат и яичницу.
     - Беги, несчастный! - вскричал Арамис, швыряя ему в лицо свою скуфейку.
-  Ступай туда,  откуда пришел, унеси  эти  отвратительные овощи  и  гнусную
яичницу! Спроси шпигованного зайца, жирного  каплуна,  жаркое из баранины  с
чесноком и четыре бутылки старого бургундского!
     Базен, смотревший на  своего  господина и  ничего не понимавший в  этой
перемене, меланхолически уронил яичницу в шпинат, а шпинат на паркет.
     -  Вот  подходящая  минута, чтобы посвятить вашу  жизнь  царю царей,  -
сказал  д'Артаньян, -  если  вы  желаете сделать ему  приятное: "Non inutile
desiderium in oblatione".
     -  Убирайтесь  вы  к  черту  с  вашей  латынью!  Давайте  пить,   милый
д'Артаньян,  давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне
обо всем, что делается там!



        XXVII. ЖЕНА АТОСА

     -  Теперь остается только узнать,  что  с  Атосом, -  сказал д'Артаньян
развеселившемуся  Арамису после того,  как он посвятил его  во все  новости,
случившиеся  в столице со дня их отъезда, и когда превосходный обед заставил
одного из них забыть свою диссертацию, а другого - усталость.
     -  Неужели  вы думаете, что с ним могло случиться несчастье? -  спросил
Арамис. - Атос так хладнокровен, так храбр и так искусно владеет шпагой.
     - Да, без сомнения, и  я больше чем кто-либо воздаю должное храбрости и
ловкости Атоса,  но, на  мой  взгляд,  лучше скрестить свою  шпагу с копьем,
нежели  с палкой,  а  я боюсь,  что  Атоса  могла  избить челядь: этот народ
дерется  крепко и не скоро прекращает драку.  Вот почему, признаюсь вам, мне
хотелось бы отправиться в путь как можно скорее.
     - Я  попытаюсь поехать  с вами,  - сказал Арамис, -  хотя чувствую, что
вряд ли буду в состоянии  сесть на лошадь.  Вчера  я пробовал  пустить в ход
бич,  который  вы  видите здесь на стене,  но боль помешала мне продлить это
благочестивое упражнение.
     - Это потому, милый друг, что никто еще не пытался лечить огнестрельную
рану плеткой, но вы были больны, а болезнь ослабляет умственные способности,
и потому я извиняю вас.
     - Когда же вы едете?
     -  Завтра  на рассвете.  Постарайтесь хорошенько выспаться  за  ночь, и
завтра, если вы сможете, поедем вместе.
     - В таком случае - до завтра, - сказал Арамис. - Хоть вы и железный, но
ведь должны же и вы ощущать потребность в сне.
     Наутро, когда  д'Артаньян  вошел  к  Арамису,  тот стоял  у  окна своей
комнаты.
     - Что вы там рассматриваете? - спросил д'Артаньян.
     - Да  вот  любуюсь этими  тремя превосходными скакунами, которых конюхи
держат  на поводу.  Право, удовольствие ездить  на  таких  лошадях  доступно
только принцам.
     - Если так, милый Арамис, то  вы получите это удовольствие, ибо одна из
этих лошадей ваша.
     - Не может быть! Которая же?
     - Та, которая вам больше понравится. Я готов взять любую.
     - И богатое седло на ней также мое?
     - Да.
     - Вы смеетесь надо мной, д'Артаньян?
     - С тех пор как вы стали говорить по-французски, я больше не смеюсь.
     -  Эти золоченые  кобуры, бархатный чепрак, шитое  серебром седло - все
это мое?
     - Ваше. А вон  та лошадь, которая  бьет копытом, моя, а та, другая, что
гарцует, - Атоса.
     - Черт побери, да все три просто великолепны!
     - Я польщен тем, что они вам по вкусу.
     - Это, должно быть, король сделал вам такой подарок?
     - Во всяком случае, не  кардинал. Впрочем, не заботьтесь о  том, откуда
взялись эти лошади, и помните только, что одна из них ваша.
     - Я беру ту, которую держит рыжий слуга.
     - Отлично!
     - Клянусь богом, - вскричал Арамис, -  кажется,  у меня от этого прошла
вся боль! На такого коня я сел бы даже  с тридцатью  пулями в теле. О, какие
чудесные стремена!.. Эй, Базен, подите сюда, да поживее!
     Базен появился на пороге, унылый и сонный.
     - Отполируйте мою шпагу, - сказал Арамис, -  приведите в порядок шляпу,
вычистите плащ и зарядите пистолеты...
     -  Последнее  приказание излишне,  - прервал его д'Артаньян,  - у вас в
кобурах имеются заряженные пистолеты.
     Базен вздохнул.
     - Полноте,  мэтр  Базен,  успокойтесь, -  сказал д'Артаньян, -  царство
небесное можно заслужить во всех званиях.
     - Господин мой был уже таким  хорошим  богословом! - сказал Базен, чуть
не плача. - Он мог бы сделаться епископом, а может статься, и кардиналом.
     - Послушай, мой милый  Базен, поразмысли хорошенько и скажи сам: к чему
быть духовным лицом?  Ведь  это не  избавляет  от необходимости воевать. Вот
увидишь - кардинал примет участие в первом же походе со шлемом на голове и с
протазаном  в руке. А господин  де  Ногаре де Лавалет? Он  тоже кардинал,  а
спроси у его лакея, сколько раз он щипал ему корпию.
     -  Да...  -  вздохнул   Базен.  -  Я  знаю,  сударь,  что  все  в  мире
перевернулось сейчас вверх дном.
     Разговаривая, оба молодых человека и бедный лакей спустились вниз.
     - Подержи мне стремя, Базен, - сказал Арамис.
     И  он  вскочил в седло  с присущим ему изяществом  и легкостью.  Однако
после  нескольких  вольтов  и   курбетов  благородного   животного  наездник
почувствовал такую невыносимую боль, что побледнел и покачнулся. Д'Артаньян,
который,  предвидя это, не спускал с него глаз, бросился к нему, подхватил и
отвел его в комнату.
     -  Вот что,  любезный Арамис, -  сказал он,  - полечитесь,  я  поеду на
поиски Атоса один.
     - Вы просто вылиты из бронзы! - ответил Арамис.
     - Нет,  мне везет, вот и все!.. Но  скажите, как вы будете жить тут без
меня? Никаких рассуждений о перстах и благословениях, а?
     Арамис улыбнулся.
     - Я буду писать стихи, - сказал он.
     - Да, да, стихи,  надушенные  такими  же духами,  как  записка служанки
госпожи де Шеврез. Научите Базена  правилам стихосложения, это  утешит  его.
Что  касается  лошади, то  ездите  на ней понемногу каждый день - это  снова
приучит вас к седлу.
     - О, на этот счет не беспокойтесь! - сказал Арамис. - К  вашему приезду
я буду готов сопровождать вас.
     Они простились,  и  десять минут  спустя  д'Артаньян уже  ехал рысью по
дороге в Амьен, предварительно поручив Арамиса заботам Базена и хозяйки.
     В каком состоянии он найдет Атоса, да и вообще найдет ли он его?
     Положение, в котором Д'Артаньян его оставил,  было  критическим; вполне
могло  случиться,  что  Атос  погиб.  Эта мысль  опечалила  д'Артаньяна;  он
несколько раз вздохнул и дал себе клятву мстить.
     Из всех друзей д'Артаньяна Атос был самым старшим, а потому  должен был
быть  наименее близким ему по своим  вкусам и  склонностям. И  тем  не менее
Д'Артаньян отдавал  ему  явное  предпочтение перед остальными.  Благородная,
изысканная внешность  Атоса,  вспышки душевного  величия,  порой  освещавшие
тень,  в которой  он обычно  держался, неизменно  ровное  расположение духа,
делавшее его  общество приятнейшим  в  мире,  его язвительная веселость, его
храбрость, которую можно было бы назвать  слепой, если  бы  она  не являлась
следствием  редчайшего   хладнокровия,  -  все   эти   качества  вызывали  у
д'Артаньяна больше чем  уважение,  больше  чем  дружеское расположение:  они
вызывали у него восхищение.
     В  самом  деле, даже находясь  рядом  с  г-ном де  Тревилем,  изящным и
благородным придворным, Атос, когда был в ударе, мог с успехом выдержать это
сравнение; он был среднего роста, но  так строен и так хорошо сложен, что не
раз, борясь  с Портосом,  побеждал этого  гиганта, физическая  сила которого
успела войти  в  пословицу  среди мушкетеров;  лицо  его,  с  проницательным
взглядом, прямым носом, подбородком,  как у  Брута (<a href=#s49>*49</a>),  носило неуловимый
отпечаток  властности и приветливости,  а руки, на которые сам он не обращал
никакого внимания, приводили в отчаяние  Арамиса,  постоянно ухаживавшего за
своими с помощью большого  количества миндального мыла и благовонного масла;
звук  его голоса был глубокий и  в  то  же время мелодичный. Но что в Атосе,
который  всегда  старался   быть   незаметным   и  незначительным,  казалось
совершенно непостижимым - это его  знание  света и обычаев самого блестящего
общества,  те следы хорошего воспитания, которые невольно сквозили  в каждом
его поступке.
     Шла ли  речь  об  обеде,  Атос  устраивал  его  лучше любого  светского
человека, сажая  каждого  гостя на подобающее  ему  место в  соответствии  с
положением,  созданным  ему  его  предками  или  им самим.  Шла  ли  речь  о
геральдике, Атос знал все дворянские фамилии  королевства, их генеалогию, их
семейные связи, их  гербы и происхождение их гербов. В этикете не было такой
мелочи, которая была бы  ему незнакома;  он знал, какими  правами пользуются
крупные землевладельцы, он был чрезвычайно сведущ в псовой и соколиной охоте
и  однажды  в  разговоре  об  этом великом  искусстве  удивил  самого короля
Людовика XIII, который, однако, слыл знатоком его.
     Как  все знатные вельможи того времени, он превосходно фехтовал и ездил
верхом. Мало того, его  образование  было  столь  разносторонне,  даже  и  в
области схоластических  наук, редко изучавшихся дворянами в ту эпоху, что он
только  улыбался,  слыша  латинские выражения,  которыми  щеголял  Арамис  и
которые  якобы  понимал  Портос;  два  или три  раза, когда  Арамис допускал
какую-нибудь  грамматическую  ошибку,  ему  случалось  даже,  к  величайшему
удивлению друзей,  поставить  глагол в нужное  время,  а  существительное  в
нужный падеж. Наконец, честность его  была  безукоризненна, и это в тот век,
когда  военные так легко входили в сделку с верой и совестью, любовники -  с
суровой щепетильностью, свойственной  нашему времени, а бедняки - с  седьмой
заповедью господней (<a href=#s50>*50</a>). Словом, Атос был человек весьма необыкновенный.
     И  между  тем  можно  было заметить,  что  эта утонченная  натура,  это
прекрасное  существо,  этот изысканный  ум постепенно оказывался  во  власти
обыденности, подобно тому как  старики  незаметно  впадают  в  физическое  и
нравственное бессилие. В дурные часы Атоса - а  эти часы случались нередко -
все  светлое, что было в  нем,  потухало, и его  блестящие черты скрывались,
словно окутанные глубоким мраком.
     Полубог  исчезал,  едва  оставался  человек. Опустив голову,  с  трудом
выговаривая отдельные фразы, Атос  долгими часами смотрел угасшим взором  то
на бутылку  и стакан, то  на  Гримо, который привык повиноваться каждому его
знаку и, читая в безжизненном взгляде своего господина малейшие его желания,
немедленно исполнял  их. Если сборище четырех  друзей  происходило в одну из
таких минут, то два-три слова,  произнесенные с величайшим усилием, - такова
была доля Атоса в общей беседе. Зато он один пил за четверых, и это никак не
отражалось  на  нем, - разве  только  он  хмурил  брови  да  становился  еще
грустнее, чем обычно.
     Д'Артаньяну, чей пытливый и приницательный  ум  нам хорошо известен, не
удавалось  пока, несмотря на все  желание,  удовлетворить  свое любопытство:
найти какую-либо причину этой глубокой апатии или подметить сопутствующие ей
обстоятельства.  Атос никогда не  получал писем, Атос никогда не совершал ни
одного поступка, который бы не был известен всем его друзьям.
     Нельзя  было  сказать,  чтобы  эту грусть  вызывало  в  нем  вино, ибо,
напротив, он и пил  лишь  для  того,  чтобы побороть  свою  грусть, хотя это
лекарство делало  ее, как мы уже говорили,  еще более глубокой.  Нельзя было
также приписать эти приступы тоски игре, ибо, в отличие от  Портоса, который
песней или  руганью сопровождал любую  превратность судьбы, Атос, выигрывая,
оставался  столь  же бесстрастным, как и тогда,  когда  проигрывал. Однажды,
сидя в кругу мушкетеров, он выиграл в один  вечер тысячу  пистолей, проиграл
их вместе с шитой золотом праздничной перевязью, отыграл  все  это и еще сто
луидоров,  -  и его  красивые  черные  брови  ни  разу не дрогнули, руки  не
потеряли своего перламутрового оттенка, беседа, бывшая приятной в тот вечер,
не перестала быть спокойной и столь же приятной.
     Тень на его лице не объяснялась  также и  влиянием атмосферных осадков,
как это бывает у наших соседей - англичан, ибо эта грусть становилась обычно
еще сильнее в лучшее время года: июнь и  июль были  самыми тяжелыми месяцами
для Атоса.
     В настоящем у него не было горестей, и он пожимал  плечами, когда с ним
говорили о будущем;  следовательно, причина его грусти скрывалась в прошлом,
судя по неясным слухам, дошедшим до д'Артаньяна.
     Оттенок таинственности, окутывавшей  Атоса, делал еще  более интересным
этого человека, которого даже в минуты  полного опьянения ни разу  не выдали
ни глаза, ни язык, несмотря на всю тонкость задаваемых ему вопросов.
     -  Увы!  - думал вслух д'Артаньян. -  Быть  может,  сейчас  бедный Атос
мертв, и в этом виноват я. Ведь только ради меня он впутался в  эту историю,
не зная ни начала ее, ни конца и не надеясь  извлечь из нее хотя бы малейшую
выгоду.
     - Не говоря о том, сударь, - добавил Планше,  - что, по всей видимости,
мы обязаны ему  жизнью. Помните, как  он крикнул: "Вперед,  д'Артаньян! Я  в
ловушке!"  А  потом, разрядив оба  пистолета, как страшно  звенел  он  своей
шпагой, словно двадцать  человек  или,  лучше сказать,  двадцать разъяренных
чертей!
     Эти слова  удвоили  пыл д'Артаньяна, и он погнал свою лошадь, которая и
без того несла всадника галопом.
     Около одиннадцати  часов утра  путники  увидели  Амьен,  а  в  половине
двенадцатого они были у дверей проклятого трактира.
     Д'Артаньян  часто  придумывал  для  вероломного  хозяина   какую-нибудь
славную месть, такую месть, одно предвкушение которой уже утешительно. Итак,
он вошел в трактир, надвинув шляпу на лоб, положив левую  руку на эфес шпаги
и помахивая хлыстом, который держал в правой.
     -  Узнаете вы  меня? - спросил он  трактирщика, с поклоном  шедшего ему
навстречу.
     - Не имею чести,  ваша светлость, - ответил тот,  ослепленный блестящим
снаряжением д'Артаньяна.
     - Ах, вы меня не узнаете!
     - Нет, ваша светлость!
     - Ну, так я  напомню  вам  в двух словах. Что  вы сделали с дворянином,
которому осмелились  около  двух  недель назад предъявить обвинение в  сбыте
фальшивых денег?
     Трактирщик побледнел, ибо д'Артаньян  принял самую  угрожающую позу,  а
Планше скопировал ее с величайшей точностью.
     - Ах, ваша светлость, не говорите мне  об этом! -  вскричал  трактирщик
самым жалобным голосом.  - О, господи, как дорого я  заплатил за эту ошибку!
Ах я, несчастный!
     - Я вас спрашиваю: что сталось с этим дворянином?
     -  Благоволите выслушать  меня,  ваша светлость, будьте  милосердны!  И
присядьте, сделайте милость.
     Безмолвный от гнева и беспокойства, д'Артаньян сел, грозный, как судия.
Планше гордо встал за спиной его кресла.
     - Вот как было дело, ваша светлость... - продолжил трактирщик, дрожа от
страха. - Теперь я узнал вас. Ведь это вы уехали, когда началась злополучная
ссора с тем дворянином, о котором вы говорите?
     - Да, я. Теперь вы отлично видите, что вам нечего ждать пощады, если вы
не скажете всей правды.
     - Так вот, благоволите выслушать меня, и я расскажу вам все без утайки.
     - Я слушаю.
     - Начальство известило меня,  что в моем трактире  должен  остановиться
знаменитый фальшивомонетчик  с несколькими товарищами, причем  все они будут
переодеты  гвардейцами или мушкетерами. Ваши лошади, слуги, наружность ваших
светлостей - все было мне точно описано...
     - Дальше,  дальше!  - сказал  д'Артаньян,  быстро  догадавшись,  откуда
исходили эти точные приметы.
     - Поэтому,  повинуясь приказу начальства, приславшего мне шесть человек
для подкрепления, я  принял те  меры, какие  счел  нужными,  чтобы задержать
мнимых фальшивомонетчиков...
     -  Опять!  -   сказал  д'Артаньян,  которому  слово  "фальшивомонетчик"
нестерпимо резало слух.
     - Прошу прощения, ваша светлость, что я говорю такие  вещи, но в них-то
и кроется  мое оправдание. Начальство припугнуло меня, а вы ведь знаете, что
трактирщик должен жить в мире со своим начальством.
     - Еще раз спрашиваю вас: где этот дворянин? Что с ним? Умер он или жив?
     -  Терпение,  ваша  светлость,  сейчас мы  дойдем  и  до  этого.  Итак,
произошло то,  что  вам  известно...  и  что как  будто  бы  оправдывал  ваш
поспешный  отъезд,  -  добавил  хозяин  с  лукавством,  не ускользнувшим  от
д'Артаньяна. -  Этот дворянин, ваш  друг,  отчаянно  защищался.  Его  слуга,
который,  по несчастью,  неожиданно  затеял  ссору с  присланными солдатами,
переодетыми в конюхов...
     - Ах ты, негодяй! -  вскричал д'Артаньян. - Так вы все были заодно, и я
сам не знаю, что мешает мне всех вас уничтожить!
     - Нет, ваша светлость, к сожалению, мы не все были заодно,  и сейчас вы
убедитесь  в  этом.  Ваш  приятель  -  извините, что  я не называю  его  тем
почтенным  именем, которое он, без  сомнения,  носит, но нам неизвестно  это
имя, - итак, ваш приятель, уложив двух солдат двумя выстрелами из пистолета,
отступил, продолжая  защищаться шпагой,  которой  он изувечил еще  одного из
моих людей, а меня оглушил, ударив этой шпагой плашмя...
     -  Да  кончишь ли  ты, палач!  - крикнул  д'Артаньян.  - Где  Атос? Что
случилось с Атосом?
     -  Отступая, как  я  уже  говорил  вам,  ваша светлость,  он оказался у
лестницы, ведущей в  подвал, и так как дверь была открыта, он вытащил ключ и
затворился изнутри.  Все  были убеждены,  что оттуда ему не  уйти,  а потому
никто не препятствовал ему делать это...
     - Ну да, - сказал д'Артаньян, - вы не собирались убивать его, вам нужно
было только посадить его под замок!
     -  Посадить под замок, боже праведный! Да  клянусь вам, ваша светлость,
это он сам посадил себя  под замок!  Впрочем, перед  этим  он наделал немало
дел: один  солдат был  убит наповал,  а  двое тяжело ранены. Убитого и обоих
раненых унесли их товарищи, и больше я ничего не знаю ни о тех, ни о других.
Что  касается   меня,  то,  придя  в   чувство,  я  отправился  к  господину
губернатору, рассказал ему  обо  всем случившемся  и  спросил, что делать  с
пленником. Но господин  губернатор точно  с  неба свалился:  он  сказал, что
совершенно  не  понимает, о чем идет речь, что приказания,  которые до  меня
дошли, исходили  не от него  и что если я имел несчастье сказать  кому-либо,
что он, губернатор, имеет какое-то отношение к этому отчаянному предприятию,
то  он велит меня повесить. Как видно, сударь, я ошибся и задержал одно лицо
вместо другого, а тот, кого следовало задержать, скрылся.
     - Но  где  же  Атос?  -  вскричал д'Артаньян,  возмущение  которого еще
возросло, когда он узнал, как отнеслись власти к этому делу. - Что сталось с
Атосом?
     -  Мне не  терпелось поскорее  загладить свою  вину перед  пленником, -
продолжал трактирщик - и  я  подошел к  погребу, чтобы выпустить его оттуда.
Ах, сударь, это был не человек, это был сущий дьявол! В ответ на предложение
свободы он объявил, что это западня  и что он не выйдет,  не предъявив своих
условий. Я смиренно ответил ему - я ведь понимал, в какое положение поставил
себя, подняв руку  на мушкетера его величества,  - итак, я ответил  ему, что
готов принять его условия. "Прежде всего, - сказал он, - я требую, чтобы мне
вернули моего  слугу в  полном  вооружении".  Это  приказание  было поспешно
исполнено; вы понимаете, сударь, что мы были расположены делать все, чего бы
ни пожелал ваш  друг. Итак, господин Гримо - он сообщил свое имя, хотя и  не
очень разговорчив,  -  господин Гримо, несмотря  на его  рану, был  спущен в
погреб. Его господин принял его,  загородил дверь, а нам приказал оставаться
у себя.
     - Но где он наконец?! - вскричал д'Артаньян. - Где Атос?
     - В погребе, сударь.
     - Как, негодяй, ты все еще держишь его в погребе?
     - Боже упаси! Нет,  сударь. Стали  бы мы держать его в погребе! Если бы
вы только знали, что он там делает, в этом  погребе! Ах, сударь, если бы вам
удалось заставить его выйти  оттуда, я был бы вам благодарен до конца жизни,
я стал бы молиться на вас, как на своего ангела-хранителя!
     - Так он там? Я найду его там?
     - Разумеется, сударь. Он заупрямился и не желает выходить. Мы ежедневно
просовываем ему через отдушину хлеб на вилах, а когда он требует, то и мясо,
но - увы! - не хлеб и не мясо составляют его главную пищу. Однажды я с двумя
молодцами сделал попытку спуститься  вниз, но он пришел в страшную ярость. Я
услышал,  как  он взводит курки у пистолетов, а его слуга - у мушкета. Когда
же мы спросили у них, что они собираются делать, ваш приятель ответил, что у
него  и у  его  слуги  имеется сорок  зарядов  и  что  они  разрядят все  до
последнего, прежде чем позволят хотя бы одному из нас сойти в погреб. Тогда,
сударь, я пошел было жаловаться к губернатору, ио тот ответил, что я получил
по  заслугам  и что это  научит  меня,  как оскорблять  благородных  господ,
заезжающих в мой трактир.
     - Так что с  тех самых пор... - начал д'Артаньян, но к силах удержаться
от смеха при виде жалобной физиономии трактирщика.
     -  Так что  с  тех самых  пор, -  продолжал  последний,  - нам, сударь,
приходится очень  плохо, потому что все  наши съестные  припасы  хранятся  в
погребе.  Вино  в  бутылках и вино  в  бочках,  пиво, растительное  масло  и
пряности, свиное сало и колбасы - все находится там. Так как спускаться вниз
нам   запрещено,  то   приходится   отказывать   в   пище   и   питье   всем
путешественникам, которые к нам  заезжают, и наш постоялый  двор  приходит в
упадок  с  каждым днем.  Если ваш друг  просидит в погребе  еще  неделю,  мы
окончательно разоримся.
     -  И  поделом  тебе,   мошенник!  Разве  по  нашему  виду  нельзя  было
сообразить, что мы порядочные люди, а не фальшивомонетчики?
     - Да, сударь, да, вы правы... - ответил хозяин. - Но послушайте, вон он
опять разбушевался.
     - Очевидно, его потревожили! - вскричал д'Артаньян.
     -  Да как же  нам  быть?  - возразил хозяин. -  Ведь к нам приехали два
знатных англичанина.
     - Так что ж из этого?
     - Как - что? Вы сами знаете,  сударь, что англичане любят хорошее вино,
а  эти спросили самого лучшего. Жена моя, должно быть, попросила у господина
Атоса позволения войти, чтобы подать этим господам то, что им требовалось, а
он, по обыкновению, отказал... Боже милостивый, опять начался этот содом!
     В  самом деле, со стороны погреба донесся сильный шум. Д'Артаньян встал
и, предшествуемый хозяином, в отчаянии  ломавшим руки,  приблизился  к месту
действия в сопровождении Планше, державшего наготове свой мушкет.
     Англичане были  крайне раздражены: они проделали длинный путь и умирали
от голода и жажды.
     - Да это же насилие! - кричали они на отличном французском языке, но  с
иностранным   акцентом.  -   Этот  сумасшедший  не  позволяет  добрым  людям
распоряжаться их  собственным вином! Мы выломаем  дверь, а  если  он  совсем
лишился рассудка, - что ж, тогда мы убьем его, и все тут!
     - Потише, господа! - сказал д'Артаньян, вынимая из-за пояса пистолет. -
Прошу извинить, но вы никого не убьете.
     -  Ничего,  ничего, -  раздался за  дверями  спокойный голос  Атоса.  -
Впустите-ка этих хвастунов, и тогда посмотрим.
     Англичане,   видимо   довольно  храбрые   люди,  все  же   нерешительно
переглянулись.  Казалось,  что  в  погребе засел  какой-то  голодный людоед,
какой-то исполинский сказочный герой, и никто  не может безнаказанно войти в
его пещеру.
     На минуту все затихли, но под конец англичанам стало стыдно  отступать,
и наиболее раздраженный из них, спустившись по лестнице, в которой было пять
или шесть ступенек, так сильно ударил в дверь  ногой, что, казалось,  мог бы
пробить и каменную стену.
     - Планше, -  сказал д'Артаньян,  взводя курки у пистолетов, - я беру на
себя  того,  что  наверху,  а ты займись нижним... Так вы, господа,  желаете
драться? Отлично, давайте драться!
     - Боже праведный! - гулко прозвучал снизу голос Атоса. - Мне кажется, я
слышу голос д'Артаньяна...
     -  Ты не ошибся, - ответил д'Артаньян, тоже стараясь говорить громче, -
это я собственной персоной, друг мой!
     - Превосходно! - сказал Атос. - В таком случае мы славно  отделаем этих
храбрецов.
     Англичане  схватились за шпаги, но они оказались между двух огней.  Еще
секунду они колебались, однако, как и в первый раз, самолюбие одержало верх,
и под вторичным ударом дверь погреба треснула во всю длину.
     - Посторонись, д'Артаньян, посторонись! - крикнул Атос. - Сейчас я буду
стрелять.
     -  Господа!  -  сказал  д'Артаньян,  никогда  не  терявший  способности
рассуждать.  -  Подумайте  о  своем  положении...  Минуту терпения,  Атос...
Господа, вы ввязываетесь в  скверную историю и будете изрешечены пулями. Я и
мой слуга  угостим  вас тремя выстрелами, столько же вы получите из подвала.
Кроме  того, у нас имеются шпаги,  которыми мы  - я  и  мой  друг -  недурно
владеем, могу  вас уверить. Не мешайте мне, и я улажу и ваши дела и  свои...
Сейчас вам дадут пить, даю вам слово!
     - Если еще осталось вино, - раздался насмешливый голос Атоса.
     Трактирщик почувствовал, что спина его покрылась холодным потом.
     - То есть как - если осталось вино? - прошептал он.
     -  Останется, черт  возьми!  - сказал  д'Артаньян. -  Успокойтесь... не
могли же они вдвоем выпить весь погреб!.. Господа, вложите шпаги в ножны.
     - Хорошо! Но и вы заткните пистолеты за пояс.
     - Охотно.
     И  д'Артаньян  подал  пример.  Затем, обернувшись к Планше,  он  знаком
приказал разрядить мушкет.
     Убежденные этим обстоятельством, англичане поворчали, но вложили  шпаги
в  ножны. Д'Артаньян рассказал им историю  заключения Атоса, и  так  как они
были настоящие джентльмены, то во всем обвинили трактирщика.
     -  А теперь, господа,  - сказал  д'Артаньян,  - поднимитесь  к себе,  и
ручаюсь, что через десять минут вам принесут все, что вам будет угодно.
     Англичане поклонились и ушли.
     - Теперь я один, милый Атос, - сказал д'Артаньян. - Отворите мне дверь,
прошу вас!
     - Сию минуту, - ответил Атос.
     Послышался  шум  падающих  вязанок  хвороста  и скрип бревен:  то  были
контрэскарпы и бастионы Атоса, уничтожаемые самим осажденным.
     Через  секунду  дверь подалась, и  в  отверстии показалось бледное лицо
Атоса; беглым взглядом он осмотрел местность.
     Д'Артаньян бросился к другу и с нежностью обнял его; затем он повел его
из этого сурового убежища и тут только заметил, что Атос шатается.
     - Вы ранены? - спросил он.
     - Я?  Ничуть  не  бывало.  Я мертвецки пьян,  вот и все. И никогда  еще
человек  не  трудился так усердно, чтобы этого достигнуть... Клянусь  богом,
хозяин, должно быть, на мою долю досталось не меньше чем полтораста бутылок!
     -  Помилосердствуйте! - вскричал  хозяин. -  Если  слуга выпил хотя  бы
половину того, что выпил его господин, я разорен.
     - Гримо хорошо вымуштрован  и не позволил бы себе пить то  же вино, что
я. Он пил  только  из бочки.  Кстати,  он,  кажется, забыл вставить  пробку.
Слышите, что-то течет?
     Д'Артаньян  разразился хохотом, от которого хозяина из озноба бросило в
жар.
     В эту минуту за спиной Атоса появился Гримо с мушкетом на плече; голова
его тряслась, как у  пьяных сатиров Рубенса  (<a href=#s51>*51</a>).  Спереди  и сзади он был
облит какой-то  жирной  жидкостью,  в которой  хозяин  признал  свое  лучшее
оливковое масло.
     Процессия прошла через  большой  зал  и  водворилась  в лучшей  комнате
гостиницы, которую Д'Артаньян занял самовольно.
     Между тем хозяин и его жена ринулись с лампой в погреб,  вход в который
был так долго им воспрещен; там их ждало страшное зрелище.
     За  укреплениями,  в  которых  Атос,  выходя, пробил  брешь  и  которые
состояли  из вязанок хвороста, досок  и  пустых бочонков, сложенных  по всем
правилам стратегического искусства, там  и сям  виднелись плавающие  в лужах
масла и вина кости съеденных окороков, а весь левый угол погреба был завален
грудой  битых  бутылок;  бочка,  кран  которой  остался  открытым,  истекала
последними  каплями "крови".  Выражаясь  словами  древнего  поэта, смерть  и
запустение царили здесь, словно на поле брани.
     Из  пятидесяти  колбас,  подвешенных  к  балкам  потолка, оставалось не
больше десяти.
     Вопли хозяина и хозяйки проникли сквозь своды погреба, и сам Д'Артаньян
был тронут ими. Атос даже не повернул головы.
     Однако  вскоре скорбь  сменилась яростью. Не  помня  себя от  отчаяния,
хозяин вооружился вертелом и ворвался в комнату, куда удалились два друга.
     - Вина! - потребовал Атос, увидев его.
     - Вина?! - вскричал пораженный хозяин. - Вина! Да ведь вы выпили больше
чем на сто пистолей! Да ведь я разорен, погиб, уничтожен!
     - Полно! - сказал Атос. - Мы даже не утолили жажду как следует.
     -  Если бы еще  вы  только  пили, тогда полбеды,  но  вы  перебили  все
бутылки!
     - Вы толкнули меня на эту груду, и она развалилась. Сами виноваты.
     - Все мое масло пропало!
     -  Масло  - отличное лекарство  для  ран. Надо  же  было  бедняге Гримо
залечить раны, которые вы ему нанесли.
     - Все мои колбасы обглоданы!
     - В этом погребе уйма крыс.
     - Вы заплатите мне за все! - вскричал хозяин, выведенный из себя.
     - Трижды негодяй!  - ответил  Атос, приподнимаясь с  места,  но тут  же
снова упал на стул: силы его были исчерпаны.
     Д'Артаньян пришел к нему на помощь и поднял хлыст.
     Хозяин отступил на шаг и залился слезами.
     - Это  научит  вас,  -  сказал  Д'Артаньян,  -  вежливее  обращаться  с
приезжими, которых вам посылает бог.
     - Бог! Лучше скажите - дьявол!
     -  Вот  что,  любезный,  -  пригрозил  ему  Д'Артаньян,  -  если ты  не
прекратишь  терзать наш слух,  мы  запремся  у  тебя в  погребе  вчетвером и
посмотрим, действительно ли ущерб так велик, как ты говоришь.
     -  Согласен,  господа,  согласен!  -  испугался хозяин. -  Признаюсь, я
виноват,  но  ведь нет  такой  вины,  которую  нельзя  простить. Вы  знатные
господа, а я бедный трактирщик, и вы должны меня пожалеть.
     - А, вот  это другой разговор!  -  сказал  Атос.  -  Этак ты,  пожалуй,
размягчишь мое сердце, и из  глаз  у  меня польются слезы, как вино из твоих
бочек. Мы не так страшны, как кажется. Подойди поближе, и потолкуем.
     Хозяин с опаской подошел ближе.
     - Говорю  тебе,  подойди,  не бойся,  - продолжал Атос. - В ту  минуту,
когда я хотел расплатиться с тобой, я положил на стол кошелек.
     - Совершенно верно, ваша светлость.
     - В этом кошельке было шестьдесят пистолей. Где он?
     -  Сдан  в канцелярию суда, ваша светлость: ведь  мне  сказали, что это
фальшивые деньги.
     -  Так вот, потребуй кошелек обратно  и оставь  эти шестьдесят пистолей
себе.
     - Но ведь вам  хорошо известно, ваша светлость, что судейские чиновники
не возвращают того, что попало к ним в руки. Будь это фальшивая монета - ну,
тогда бы еще можно было надеяться, но, к несчастью, деньги были настоящие.
     - Договаривайся с судом как знаешь, приятель, это меня не касается, тем
более что у меня не осталось ни единого ливра.
     - Вот что, - вмешался д'Артаньян, - где сейчас лошадь Атоса?
     - В конюшне.
     - Что она стоит?
     - Пятьдесят пистолей, не больше.
     - Положим, она стоит все восемьдесят. Возьми ее, и кончим дело.
     - Как! Ты продаешь  мою лошадь? Моего Баязета?  - удивился Атос. - А на
чем я отправлюсь в поход - на Гримо?
     - Я привел тебе другую, - ответил д'Артаньян.
     - Другую?
     - И великолепную! - вскричал хозяин.
     -  Ну, если  есть другая, лучше и  моложе,  бери  себе старую и принеси
вина.
     - Какого? - спросил хозяин, совершенно успокоившись.
     - Того, которое в глубине погреба, у решетки. Там осталось еще двадцать
пять бутылок, остальные разбились при моем падении. Прин