к и это  письмо, которое я
только что получил? - спросил он с удивлением.
     "Любезный  мой  Атос, я согласен, раз этого  настоятельно  требует ваше
здоровье, предоставить вам отдых на две  недели. Можете ехать на воды в Форж
или на любые другие, по вашему усмотрению. Поскорее поправляйтесь.
     Благосклонный к вам Тревиль".
     - Это письмо и этот отпуск,  Атос, означают, что вам надлежит следовать
за мной.
     - На воды в Форж?
     - Туда или в иное место.
     - Для службы королю?
     - Королю и королеве. Разве мы не слуги их величеств?
     Как раз в эту минуту появился Портос.
     -  Тысяча чертей! - воскликнул он, входя. - С каких это  пор мушкетерам
предоставляется отпуск, о котором они не просили?
     - С тех пор, как у них есть друзья, которые делают это за них.
     -  Ага...  -  протянул  Портос.  - Здесь,  по-видимому,  есть  какие-то
новости.
     - Да, мы уезжаем, - ответил Арамис.
     - В какие края? - спросил Портос.
     - Право, не знаю хорошенько, - ответил Арамис. - Спроси у д'Артаньяна.
     - Мы отправляемся в Лондон, господа, - сказал д'Артаньян.
     - В Лондон! - воскликнул Портос. - А что же мы будем делать в Лондоне?
     - Вот этого я не имею  права сказать, господа.  Вам придется довериться
мне.
     - Но для  путешествия в Лондон нужны деньги, - заметил Портос, а у меня
их нет.
     - У меня тоже.
     - И у меня.
     - У меня они есть, - сказал д'Артаньян, вытаскивая из кармана свой клад
и бросая его на стол. - В этом мешке триста пистолей. Возьмем из  них каждый
по семьдесят пять - этого достаточно на дорогу в Лондон и  обратно. Впрочем,
успокойтесь: мы не все доберемся до Лондона.
     - Это почему?
     - Потому что, по всей вероятности, кое-кто из нас отстанет в пути.
     - Так что же это - мы пускаемся в поход?
     - И даже в очень опасный, должен вас предупредить!
     - Черт возьми! - воскликнул Портос. - Но раз мы рискуем быть убитыми, я
хотел бы, по крайней мере, знать, во имя чего.
     - Легче тебе от этого будет? - спросил Атос.
     - Должен признаться, - сказал Арамис, - что я согласен с Портосом.
     -  А разве король имеет обыкновение давать вам  отчет? Нет.  Он  просто
говорит вам: господа, в Гаскони  или во Фландрии дерутся - идите драться.  И
вы идете. Во имя чего? Вы даже и не задумываетесь над этим.
     -   Д'Артаньян  прав,  -   сказал   Атос.  -  Вот  наши  три  отпускных
свидетельства, присланные  господином  де Тревилем,  и  вот триста пистолей,
данные  неизвестно  кем.  Пойдем умирать, куда  нас посылают. Стоит ли жизнь
того, чтобы так много спрашивать! Д'Артаньян, я готов идти за тобой.
     - И я тоже! - сказал Портос.
     - И я тоже!  - сказал  Арамис.  - Кстати, я не  прочь  сейчас уехать из
Парижа. Мне нужно развлечься.
     -  Развлечений  у  вас  хватит,  господа, будьте  спокойны,  -  заметил
Д'Артаньян.
     - Прекрасно. Когда же мы отправляемся? - спросил Атос.
     - Сейчас же, - ответил Д'Артаньян. - Нельзя терять ни минуты.
     -  Эй, Гримо,  Планше, Мушкетон,  Базен! - крикнули все  четверо  своим
лакеям. - Смажьте наши ботфорты и приведите наших коней.
     В те годы  полагалось, чтобы каждый мушкетер держал в главной квартире,
как  в казарме, своего коня и коня своего  слуги. Планше, Гримо,  Мушкетон и
Базен бегом бросились исполнять приказания своих господ.
     -  А теперь, - сказал Портос,  -  составим  план  кампании. Куда же  мы
направляемся прежде всего?
     - Кале, - сказал Д'Артаньян. - Это кратчайший путь в Лондон.
     - В таком случае вот мое мнение... - начал Портос.
     - Говори.
     - Четыре человека,  едущие  куда-то вместе,  могут  вызвать подозрения.
Д'Артаньян  каждому  из  нас  даст надлежащие указания.  Я  выеду вперед  на
Булонь, чтобы разведать дорогу. Атос выедет  двумя часами позже через Амьен.
Арамис последует за  ними на Нуайон. Что же касается д'Артаньяна,  он  может
выехать по  любой дороге, но в одежде  Планше, а Планше  отправится вслед за
нами, изображая д'Артаньяна, и в форме гвардейца.
     -  Господа,  - сказал  Атос,  -  я считаю, что не следует  в такое дело
посвящать слуг. Тайну может  случайно выдать дворянин, но лакей почти всегда
продаст ее.
     - План  Портоса  мне представляется неудачным,  -  сказал Д'Артаньян. -
Прежде всего я и сам не знаю, какие указания должен дать вам. Я везу письмо.
Вот и  все. Я не  могу  снять  три копии с этого письма, ибо оно запечатано.
Поэтому, как мне кажется, нам следует передвигаться вместе. Письмо лежит вот
здесь, в этом кармане. - И он указал, в каком кармане лежит письмо. - Если я
буду убит, один  из вас  возьмет письмо, и  вы будете продолжать свой  путь.
Если его убьют, настанет очередь третьего, и так далее. Лишь бы доехал один.
Этого будет достаточно.
     -  Браво, Д'Артаньян! Я такого же  мнения, как ты, -  сказал Атос. -  К
тому же надо быть последовательным. Я  еду на  воды, вы меня  сопровождаете.
Вместо  форжских вод я отправляюсь к морю -  ведь я  свободен в выборе.  Нас
намереваются задержать.  Я предъявляю письмо господина де  Тревиля, а  вы  -
ваши свидетельства. На нас нападают. Мы защищаемся. Нас судят,  а мы со всем
упорством утверждаем, что намеревались только разок-другой окунуться в море.
С четырьмя людьми,  путешествующими  в одиночку, ничего не стоит справиться,
тогда как  четверо вместе - уже отряд. Мы вооружим наших  слуг пистолетами и
мушкетами. Если против нас вышлют армию - мы примем бой, и тот, кто уцелеет,
как сказал Д'Артаньян, отвезет письмо.
     - Прекрасно, - сказал Арамис. - Ты говоришь редко,  Атос, но зато когда
заговоришь, то не  хуже Иоанна Златоуста (<a href=#s38>*38</a>). Я принимаю план Атоса. А ты,
Портос?
     -  Я  также,  -  сказал  Портос,  -  если  Д'Артаньян с  ним  согласен.
Д'Артаньян,  которому  поручено  письмо,  -   естественно,  начальник  нашей
экспедиции. Пусть он решает, а мы выполним его приказания.
     - Так  вот, - сказал Д'Артаньян, - я решил:  мы принимаем план Атоса  и
отбываем через полчаса.
     - Принято! - хором проговорили все три мушкетера.
     Затем каждый  из них, протянув руку  к  мешку, взял себе семьдесят пять
пистолей  и принялся за приготовления,  чтобы через полчаса  быть  готовым к
отъезду.



        XX. ПУТЕШЕСТВИЕ

     В  два  часа ночи наши  четыре  искателя приключений выехали из  Парижа
через  ворота  Сея-Дени. Пока вокруг царил  мрак, они ехали  молча;  темнота
против их воли действовала на них - всюду им мерещились засады.
     При первых лучах  солнца языки  у них развязались,  а  вместе с солнцем
вернулась  и  обычная веселость.  Словно накануне  сражения,  сердца  бились
сильнее, глаза улыбались. Как-то  чувствовалось, что  жизнь, с которой, быть
может, придется расстаться, в сущности, совсем не плохая штука.
     Вид колонны, впрочем, был весьма внушительный:  черные кони мушкетеров,
их твердая поступь - привычка, приобретенная в эскадроне и заставлявшая этих
благородных  друзей солдата  двигаться ровным шагом, -  все это уже  само по
себе могло бы раскрыть самое строгое инкогнито.
     Позади четырех друзей ехали слуги, вооруженные до зубов.
     Все шло благополучно до  Шантильи, куда  друзья  прибыли в восемь часов
утра.  Нужно  было  позавтракать.  Они соскочили  с лошадей  у трактира,  на
вывеске которого святой Мартин отдавал  нищему половину своего плаща. Слугам
приказали  не  расседлывать   лошадей  и  быть  наготове,  чтобы  немедленно
продолжать путь.
     Друзья вошли в общую комнату и сели за стол.
     Какой-то  дворянин,  только  что прибывший  по  дорого  из  Даммартена,
завтракал, сидя за тем  же столом. Он завел разговор о погоде. Наши  путники
ответили. Он выпил за их здоровье. Они выпили за него.
     Но в ту минуту, когда Мушкетон вошел с докладом, что  лошади  готовы, и
друзья  поднялись  из-за  стола,  незнакомец  предложил  Портосу  выпить  за
здоровье  кардинала. Портос ответил, что готов это сделать, если незнакомец,
в  свою  очередь,  выпьет за  короля.  Незнакомец воскликнул,  что не  знает
другого  короля,  кроме  его  преосвященства.  Портос назвал  его  пьяницей.
Незнакомец выхватил шпагу.
     -  Вы допустили оплошность,  - сказал  Атос.  - Но ничего не поделаешь:
отступать  сейчас  уже нельзя.  Убейте  этого  человека и  как  можно скорее
нагоните нас.
     И трое приятелей вскочили на коней и помчались во весь опор, в то время
как   Портос  клятвенно  обещал  своему  противнику  продырявить  его  всеми
способами, известными в фехтовальном искусстве.
     -  Итак,  номер  один,  -  заметил Атос, когда  они  отъехали  шагов на
пятьсот.
     - Но почему этот человек привязался именно к Портосу, а не  к кому-либо
другому из нас? - спросил Арамис.
     - Потому что  Портос разговаривал громче всех и этот человек принял его
за начальника, - сказал д'Артаньян.
     - Я всегда  говорил, что этот молодой гасконец - кладезь премудрости, -
пробормотал Атос.
     И путники поехали дальше.
     В  Бове они остановились на  два  часа, чтобы дать передохнуть лошадям,
отчасти же  надеясь дождаться Портоса. По  истечении  двух часов,  видя, что
Портос не появляется и о нем нет никаких известий, они поехали дальше.
     В одной миле за  Бове, в таком месте, где дорога была сжата между двумя
откосами, им  повстречалось  восемь или десять человек,  которые,  пользуясь
тем, что дорога здесь не была вымощена,  делали  вид, что чинят ее. На самом
деле они выкапывали ямы и усердно углубляли глинистые колеи.
     Арамис, боясь  в этом  искусственном месиве испачкать  ботфорты,  резко
окликнул их.  Атос  попытался  остановить его, но было уже  поздно.  Рабочие
принялись насмехаться над путниками, и их наглость заставила даже спокойного
Атоса потерять голову и двинуть коня прямо на одного из них.
     Тогда все эти люди отступили  к канаве  и  вооружились спрятанными  там
мушкетами. Наши семеро  путешественников  были вынуждены  буквально проехать
сквозь строй. Арамис был ранен пулей в плечо,  а  у Мушкетона пуля  засела в
мясистой части тела, пониже  поясницы. Но один только Мушкетон соскользнул с
коня: не  имея  возможности разглядеть свою рану, он, видимо, счел  ее более
тяжелой, чем она была на самом деле.
     - Это  засада, - сказал д'Артаньян. - Отстреливаться  не будем! Вперед!
Арамис, хотя и  раненный, ухватился  за  гриву  своего коня, который понесся
вслед за  остальными.  Лошадь Мушкетона  нагнала их и, без всадника,  заняла
свое место в ряду.
     - У нас будет запасной конь, - сказал Атос.
     - Я предпочел бы шляпу, - ответил  д'Артаньян. - Мою собственную снесла
пуля. Еще счастье, что письмо, которое я везу, не было запрятано в ней!
     -  Все это так, - заметил Арамис, - но они убьют беднягу Портоса, когда
он будет проезжать мимо.
     -  Если бы Портос был на ногах, он успел  бы уже нас нагнать, -  сказал
Атос. - Я думаю, что, став в позицию, пьяница протрезвился.
     Они  скакали  еще  часа  два,  хотя   лошади  были  так  измучены,  что
приходилось опасаться, как бы они вскоре не вышли из строя.
     Путники свернули  на проселочную  дорогу, надеясь, что здесь они скорее
избегнут столкновений. Но в Кревкере Арамис сказал, что не в силах двигаться
дальше. И  в самом  деле, чтобы  доехать  сюда, потребовалось  все мужество,
которое он скрывал  под внешним изяществом и изысканными манерами. С  каждой
минутой он все больше бледнел, и  его приходилось поддерживать  в седле. Его
ссадили у входа в  какой-то кабачок  и  оставили при нем Базена,  который  в
вооруженных  стычках  скорее  был  помехой,  чем  подмогой.  Затем они снова
двинулись дальше, надеясь заночевать в Амьене.
     - Дьявол!  -  проговорил Атос, когда  маленький  отряд, состоявший  уже
только из двух господ и двух слуг - Гримо и Планше, снова понесся по дороге.
- Больше уж я не попадусь на их  удочку!  Могу поручиться, что  отсюда и  до
самого Кале они не заставят меня и рта раскрыть. Клянусь...
     - Не клянитесь, - прервал его  д'Артаньян. - Лучше прибавим ходу,  если
только выдержат лошади.
     И  путешественники  вонзили  шпоры  в  бока  своих лошадей, которым это
словно придало новые силы и новую бодрость.
     Они  добрались  до Амьена и в полночь  спешились  у гостиницы  "Золотая
лилия".
     Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете. Он встретил приезжих,
держа в одной руке  подсвечник, в другой - свой  ночной колпак. Он  высказал
намерение отвести  двум  своим гостям, каждому  в отдельности, по прекрасной
комнате.  К  сожалению,  комнаты  эти  находились  в противоположных  концах
гостиницы. Д'Артаньян и  Атос  отказались.  Хозяин отвечал,  что у него  нет
другого помещения,  достойного их милости. Но путники ответили, что проведут
ночь в общей комнате, на  матрацах, которые можно будет постелить  на  полу.
Хозяин пробовал  настаивать - путники не сдавались. Пришлось подчиниться  их
желанию.
     Не успели они  расстелить  постели и  запереть  дверь,  как раздался со
двора  стук в ставень. Они  спросили,  кто это,  узнали голоса своих слуг  и
открыли окно.
     Это были действительно Планше и Гримо.
     - Для охраны лошадей будет достаточно одного Гримо, - сказал Планше.
     - Если  господа разрешат, я  лягу здесь поперек дверей. Таким  образом,
господа могут быть уверены, что до них не доберутся.
     - А на чем же ты ляжешь? - спросил д'Артаньян.
     - Вот моя постель, - ответил Планше, указывая на охапку соломы.
     - Ты прав. Иди сюда, - сказал д'Артаньян. - Физиономия хозяина и мне не
по душе: уж очень она сладкая.
     - Мне он тоже не нравится, - добавил Атос.
     Планше  забрался  в  окно  и улегся  поперек  дверей,  тогда  как Гримо
отправился спать  в конюшню, обещая, что завтра к пяти часам утра все четыре
лошади будут готовы.
     Ночь  прошла  довольно  спокойно.  Около  двух  часов,  правда,  кто-то
попытался отворить дверь, но Планше,  проснувшись, закричал: "Кто идет?" Ему
ответили, что ошиблись дверью, и удалились.
     В  четыре  часа  утра донесся  отчаянный  шум  из  конюшни.  Гримо, как
оказалось,  попытался  разбудить  конюхов,  и  конюхи  бросились  его  бить.
Распахнув окно,  друзья  увидели, что несчастный Гримо лежит  на  дворе  без
сознания. Голова его была рассечена рукояткой от вил.
     Планше спустился во двор, чтобы оседлать лошадей.  Но ноги лошадей были
разбиты. Одна  только лошадь Мушкетона, скакавшая  накануне  пять  или шесть
часов   без   седока,   могла  бы   продолжать  путь,  но,   по  непонятному
недоразумению,  коновал,  за которым якобы  посылали, чтобы он пустил  кровь
одной из хозяйских лошадей, по ошибке пустил кровь лошади Мушкетона.
     Положение начинало вызывать беспокойство: все эти беды,  следующие одна
за  другой, могли быть делом случая, но с такой же вероятностью могли быть и
плодом заговора.  Атос  и д'Артаньян вышли на  улицу,  а  Планше  отправился
узнать, нельзя ли где-нибудь в окрестностях  купить трех лошадей. У входа  в
трактир стояли  две оседланные  и  взнузданные лошади, свежие и сильные. Это
было как раз то, что требовалось. Планше спросил,  где хозяева  лошадей. Ему
ответили,  что хозяева ночевали здесь в гостинице и сейчас расплачиваются  с
трактирщиком.
     Атос  спустился, чтобы расплатиться  за  ночлег, а Д'Артаньян  и Планше
остались стоять у входа.
     Трактирщик  находился  в  комнате  с низким  потолком, расположенной  в
глубине дома. Атоса попросили пройти туда.
     Входя в комнату и ничего  не подозревая, Атос вынул два пистоля и подал
их  хозяину.  Трактирщик  сидел  за конторкой,  один  из ящиков которой  был
выдвинут. Он взял монеты и, повертев их в руках, вдруг закричал,  что монеты
фальшивые  и  что он немедленно  велит арестовать Атоса  и его товарищей как
фальшивомонетчиков.
     - Мерзавец! - воскликнул Атос, наступая на него. - Я тебе уши отрежу! В
ту  же минуту четверо  вооруженных  до зубов мужчин ворвались через  боковые
двери и бросились на Атоса.
     -  Я в ловушке!  - закричал Атос во  всю  силу  своих легких. -  Скачи,
д'Артаньян! Пришпоривай! - И он дважды выстрелил из пистолета.
     Д'Артаньян  и  Планше не заставили  себя  уговаривать.  Отвязав  коней,
ожидавших  у  входа, они вскочили на них и, дав шпоры, карьером понеслись по
дороге.
     -  Не  видел  ли ты, что  с  Атосом? - спросил д'Артаньян у Планше,  не
замедляя хода.
     - Ах,  сударь, - произнес Планше,  -  я видел, как он  двумя выстрелами
уложил двоих из нападавших, и сквозь стекла дверей  мне показалось, будто он
рубится с остальными.
     - Молодец  Атос!  - прошептал  д'Артаньян.  - И  подумать  только,  что
пришлось его  покинуть! Впрочем, возможно, что  и  нас ожидает  та же участь
несколькими шагами дальше. Вперед, Планше, вперед! Ты славный малый!
     - Я ведь  говорил  вам, сударь,  - ответил Планше, - пикардийца узнаешь
только постепенно. К тому же я здесь в своих родных краях, и это придает мне
духу.
     И оба, еще сильнее пришпорив  коней,  не  останавливаясь,  доскакали до
Сент-Омера.  В Сент-Омере они  дали передохнуть  лошадям, но, опасаясь новых
неожиданностей,  не выпускали из  рук  поводьев и, тут же  на  улице наскоро
закусив, помчались дальше.
     За  сто  шагов до ворот Кале  конь д'Артаньяна  рухнул,  и нельзя  было
заставить его подняться; кровь хлестала у него из ноздрей и глаз. Оставалась
лошадь Планше, но она остановилась, и ее не удавалось сдвинуть с места.
     К счастью, как мы уже говорили, они находились в каких-нибудь ста шагах
от города. Покинув лошадей на проезжей дороге, они бегом бросились к гавани.
Планше обратил внимание д'Артаньяна на какого-то дворянина, который, видимо,
только что прибыл со своим  слугой и шел в ту  же сторону, опередив их всего
на каких-нибудь пятьдесят шагов.
     Они  поспешили   нагнать  этого  человека,   который,  видимо,  куда-то
торопился.  Ботфорты его  были покрыты слоем пыли, и он расспрашивал, нельзя
ли ему немедленно переправиться в Англию.
     - Не было бы ничего проще,  - отвечал хозяин  одной из шхун, совершенно
готовой к отплытию, - но сегодня утром пришел приказ не выпускать никого без
особого разрешения кардинала.
     - У меня  есть такое разрешение,  - сказал дворянин, вынимая из кармана
бумагу. - Вот оно.
     -  Пусть его пометит  начальник  порта, -  сказал хозяин. -  И не ищите
потом другой шхуны, кроме моей.
     - Где же мне найти начальника?
     - Он в своем загородном доме.
     - И этот дом расположен?..
     -  В  четверти мили  от города.  Вот он  виден отсюда, у подножия  того
холма.
     - Хорошо, - сказал приезжий.
     И, сопровождаемый своим лакеем, он направился к дому начальника порта.
     Пропустив их  на пятьсот шагов вперед, Д'Артаньян и  Планше последовали
за ними.
     Выйдя за  пределы  города, д'Артаньян ускорил  шаг и  нагнал  приезжего
дворянина на опушке небольшой рощи.
     - Сударь, - начал д'Артаньян, - вы, по-видимому, очень спешите?
     - Очень спешу, сударь.
     - Мне чрезвычайно жаль, - продолжал д'Артаньян, - но, ввиду  того что и
я очень спешу, я хотел попросить вас об одной услуге.
     - О чем именно?
     - Я хотел просить вас пропустить меня вперед.
     - Невозможно, сударь,  - ответил дворянин. -  Я проехал шестьдесят миль
за сорок четыре часа, и мне необходимо завтра в полдень быть в Лондоне.
     - Я  проехал то  же  расстояние за  сорок часов,  и мне завтра в десять
часов утра нужно быть в Лондоне.
     - Весьма сожалею, сударь, но я прибыл первым и не пройду вторым.
     - Весьма сожалею, сударь, но я прибыл вторым, а пройду первым.
     - По приказу короля! - крикнул дворянин.
     - По собственному желанию! - произнес д'Артаньян.
     - Да вы, никак, ищете ссоры?
     - А чего же другого?
     - Что вам угодно?
     - Вы хотите знать?
     - Разумеется.
     - Так вот: мне нужен приказ, который у вас  есть и которого у меня нет,
хотя он мне крайне необходим.
     - Вы шутите, надеюсь?
     - Я никогда не шучу.
     - Пропустите меня!
     - Вы не пройдете!
     - Мой храбрый юноша, я разобью вам голову... Любен, пистолеты!
     - Планше,  - сказал д'Артаньян, - разделайся со слугой, а я справлюсь с
господином.
     Планше,  расхрабрившийся  после  первых  своих  подвигов,  бросился  на
Любена, и, благодаря своей силе и ловкости опрокинув  его на спину, поставил
ему колено на грудь.
     - Делайте свое дело, сударь, - крикнул Планше, - я свое сделал!
     Видя все  это, дворянин  выхватил шпагу и ринулся на д'Артаньяна. Но он
имел дело с сильным противником.
     За  три   секунды  д'Артаньян  трижды  ранил  его,   при  каждом  ударе
приговаривая:
     - Вот это за Атоса! Вот это за Портоса! Вот это за Арамиса!
     При третьем ударе приезжий рухнул как сноп.
     Предположив,  что  он  мертв  или,  во  всяком  случае,  без  сознания,
д'Артаньян  приблизился к нему,  чтобы забрать у  него приказ. Но,  когда он
протянул  руку, чтобы  обыскать  его, раненый, не выпустивший  из рук шпаги,
ударил его острием в грудь.
     - Вот это лично вам! - проговорил он.
     -  А  этот  за  меня!  Последний,  на  закуску! - в  бешенстве  крикнул
д'Артаньян, пригвоздив его к земле четвертым ударом в живот.
     На этот раз дворянин закрыл глаза и потерял сознание.
     Нащупав  карман,  в  который  приезжий  спрятал  разрешение  на  выезд,
д'Артаньян взял его себе. Разрешение было выписано на имя графа де Варда.
     Бросив последний  взгляд на красивого молодого человека,  которому едва
ли было больше двадцати пяти лет  и которого он оставлял здесь без сознания,
а может быть, и мертвым, д'Артаньян вздохнул при мысли о странностях судьбы,
заставляющей  людей уничтожать друг  друга во имя  интересов третьих лиц, им
совершенно чужих и нередко даже не имеющих понятия об их существовании.
     Но вскоре его от этих размышлений отвлек Любен,  вопивший что есть мочи
и взывавший о помощи.
     Планше схватил его за горло и сжал изо всех сил.
     -  Сударь,  - сказал он, - пока я  буду вот  этак держать его, он будет
молчать. Но стоит  мне его отпустить,  как  он  снова заорет. Я узнаю в  нем
нормандца, а нормандцы - народ упрямый.
     И в  самом деле, как крепко ни сжимал Планше  ему горло,  Любен все еще
пытался издавать какие-то звуки.
     - Погоди, - сказал д'Артаньян.
     И, вытащив платок, он заткнул упрямцу рот.
     - А теперь, - предложил Планше, - привяжем его к дереву.
     Они  проделали это весьма тщательно.  Затем  подтащили графа  де  Варда
поближе к его слуге.
     Наступала  ночь.  Раненый  и  его  слуга,  связанный по рукам и  ногам,
находились в кустах в стороне от дороги, и было очевидно, что они  останутся
там до утра.
     - А теперь, - сказал д'Артаньян, - к начальнику порта!
     - Но вы, кажется, ранены, - заметил Планше.
     -  Пустяки! Займемся  самым  спешным, а после  мы вернемся к моей ране:
она, кстати, по-моему, неопасна.
     И оба они быстро зашагали к дому почтенного чиновника.
     Ему доложили о приходе графа де Варда.
     Д'Артаньяна ввели в кабинет.
     - У вас есть разрешение, подписанное кардиналом? - спросил начальник.
     - Да, сударь, - ответил д'Артаньян. - Вот оно.
     - Ну что ж, оно в полном порядке. Есть даже указание содействовать вам.
     - Вполне естественно, - сказал  д'Артаньян.  - Я  из числа приближенных
его преосвященства.
     -  Его  преосвященство,  по-видимому, желает  воспрепятствовать кому-то
перебраться в Англию.
     -  Да,  некоему д'Артаньяну,  беарнскому  дворянину,  который выехал из
Парижа  в  сопровождении  трех  своих  приятелей,  намереваясь  пробраться в
Лондон.
     - Вы его знаете?
     - Кого?
     - Этого д'Артаньяна.
     - Великолепно знаю.
     - Тогда укажите мне все его приметы.
     - Нет ничего легче.
     И д'Артаньян набросал до мельчайшей черточки портрет графа де Варда.
     - Кто его сопровождает?
     - Лакей, по имени Любен.
     -  Выследим   их,  и   если  только  они  попадутся  нам  в  руки,  его
преосвященство может  быть  спокоен: мы препроводим их в Париж  под  должным
конвоем.
     -  И  тем самым,  -  произнес  д'Артаньян, -  вы заслужите благоволение
кардинала.
     - Вы увидите его по возвращении, граф?
     - Без всякого сомнения.
     - Передайте ему, пожалуйста, что я верный его слуга.
     - Непременно передам.
     Обрадованный этим  обещанием,  начальник порта сделал  пометку и вернул
д'Артаньяну разрешение на выезд.
     Д'Артаньян   не  стал   тратить  даром  время   на  лишние  любезности.
Поклонившись начальнику порта и поблагодарив его, он удалился.
     Выйдя  на дорогу, и  он и Планше  ускорили  шаг  и,  обойдя лес кружным
путем, вошли в город через другие ворота.
     Шхуна по-прежнему стояла, готовая к отплытию. Хозяин ждал на берегу.
     - Как дела? - спросил он, увидев д'Артаньяна.
     - Вой мой пропуск, подписанный начальником порта.
     - А другой господин?
     -  Он сегодня не поедет, -  заявил д'Артаньян. - Но не беспокойтесь,  я
оплачу проезд за нас обоих.
     - В таком случае - в путь! - сказал хозяин.
     - В путь! - повторил д'Артаньян.
     Он и Планше вскочили в шлюпку. Через пять минут они были на борту. Было
самое время. Они находились в полумиле от земли, когда д'Артаньян заметил на
берегу вспышку, а затем донесся и грохот выстрела.
     Это был пушечный выстрел, означавший закрытие порта.
     Пора   было  заняться  своей  раной.  К  счастью,   как  и  предполагал
д'Артаньян, она была не слишком  опасна. Острие шпаги наткнулось на  ребро и
скользнуло вдоль кости. Сорочка сразу же  прилипла к ране, и крови пролилось
всего несколько капель.
     Д'Артаньян изнемогал от усталости.  Ему расстелили на палубе тюфяк,  он
повалился на него и уснул.
     На  следующий день, на рассвете,  они оказались уже  в трех или четырех
милях от берегов  Англии. Всю  ночь дул  слабый  ветер,  и  судно  двигалось
довольно медленно.
     В десять часов судно бросило якорь в Дуврском порту.
     В половине одиннадцатого д'Артаньян  ступил ногой па английскую землю и
закричал:
     - Наконец у цели!
     Но это было еще не все: надо было добраться до Лондона.
     В  Англии почта  работала исправно. Д'Артаньян и Планше взяли каждый по
лошади. Почтальон скакал впереди. За четыре часа они достигли ворот столицы.
     Д'Артаньян не  знал  Лондона, не  знал  ни  слова  по-английски,  но он
написал  имя  герцога  Бекингэма на  клочке  бумаги, и ему  сразу же указали
герцогский дворец.
     Герцог находился в Виндзоре,  где охотился вместе с королем. Д'Артаньян
вызвал доверенного камердинера герцога, который сопровождал своего господина
во  всех  путешествиях  и  отлично говорил  по-французски. Молодой  гасконец
объяснил  ему, что  только сейчас  прибыл  из  Парижа по  делу  чрезвычайной
важности и ему необходимо видеть герцога.
     Уверенность, с которой говорил д'Артаньян, убедила Патрика  - так звали
слугу министра.  Он  велел  оседлать  двух лошадей и  взялся  сам  проводить
молодого гвардейца.  Что же касается  Планше, то бедняга, когда его сняли  с
коня, уже просто одеревенел и был полумертв от усталости. Д'Артаньян казался
существом железным.
     По прибытии в Виндзорский замок  они справились,  где герцог. Король  и
герцог Бекингэм были заняты  соколиной охотой где-то на болотах, в двух-трех
милях отсюда.
     В  двадцать  минут  д'Артаньян и его  спутник  доскакали до  указанного
места. Вскоре Патрик услышал голос герцога, звавшего своего сокола.
     - О ком прикажете доложить милорду герцогу? - спросил Патрик.
     -  Скажите,  молодой  человек, затеявший  с  ним  ссору на Новом мосту,
против Самаритянки.
     - Странная рекомендация!
     - Вы увидите, что она стоит любой другой.
     Патрик пустил своего коня  галопом.  Нагнав герцога, он доложил  ему  в
приведенных нами выражениях о том, что его ожидает гонец.
     Герцог сразу понял, что речь идет о д'Артаньяне, и, догадываясь, что во
Франции, по-видимому, произошло нечто такое, о  чем ему считают  необходимым
сообщить,  он  только спросил,  где  находится человек,  который привез  эти
новости.  Издали узнав гвардейскую  форму, он  пустил своего коня галопом  и
прямо поскакал к д'Артаньяну.
     - Не случилось ли несчастья с королевой? - воскликнул  герцог, и в этом
возгласе сказалась вся его забота и любовь.
     - Не  думаю, но все  же  полагаю,  что ей грозит  большая опасность, от
которой оградить ее может только ваша милость.
     - Я? - воскликнул герцог. - Неужели я буду  иметь счастье быть  ей хоть
чем-нибудь полезным? Говорите! Скорее говорите!
     - Вот письмо, - сказал д'Артаньян.
     - Письмо? От кого?
     - От ее величества, полагаю.
     - От  ее  величества? -  переспросил герцог,  так сильно побледнев, что
д'Артаньян подумал, уж не стало ли ему дурно.
     Герцог распечатал конверт.
     - Что это? - спросил  он  д'Артаньяна, указывая на одно место в письме,
прорванное насквозь.
     - Ах,  - сказал д'Артаньян, - я  и  не заметил!  Верно, шпага графа  де
Варда проделала эту дыру, когда вонзилась мне в грудь.
     - Вы ранены? - спросил герцог, разворачивая письмо.
     - Пустяки, - сказал д'Артаньян, - царапина.
     - О,  небо!  Что я узнаю!  -  воскликнул  герцог.  - Патрик,  оставайся
здесь... или нет, лучше догони  короля, где  бы он ни  был, и передай, что я
почтительнейше  прошу  его величество  меня  извинить,  но  дело  величайшей
важности призывает меня в Лондон... Едем, сударь, едем!
     И оба во весь опор помчались в сторону столицы.



        XXI. ГРАФИНЯ ВИНТЕР

     Дорогой герцог расспросил д'Артаньяна если не обо всем случившемся, то,
во  всяком случае, о том, что д'Артаньяну было известно. Сопоставляя то, что
он  слышал из уст молодого человека, со своими собственными  воспоминаниями,
герцог  Бекингэм  мог  составить  себе  более  или  менее  ясное  понятие  о
положении,  на серьезность которого,  впрочем,  при  всей своей  краткости и
неясности, указывало и письмо  королевы. Но особенно герцог был поражен тем,
что кардиналу, которому так важно было, чтобы этот молодой человек не ступил
на  английский берег,  все же не удалось задержать  его  в пути.  В ответ на
выраженное  герцогом   удивление   д'Артаньян   рассказал  о   принятых   им
предосторожностях и о том, как благодаря самоотверженности его трех  друзей,
которых  он, раненных,  окровавленных,  вынужден  был покинуть в  пути,  ему
удалось самому отделаться ударом шпагой,  порвавшим письмо королевы, ударом,
за который он такой страшной  монетой расплатился с графом де Вардом. Слушая
д'Артаньяна, рассказавшего все это с величайшей  простотой, герцог  время от
времени  поглядывал   на  молодого  человека,  словно  не  веря,  что  такая
предусмотрительность,  такое  мужество  и  преданность  могут  сочетаться  с
обликом юноши, которому едва ли исполнилось двадцать лет.
     Лошади  неслись как вихрь, и через несколько минут  они достигли  ворот
Лондона. Д'Артаньян  думал,  что, въехав  в город, герцог убавит  ход, но он
продолжал нестись тем же бешеным аллюром,  мало беспокоясь о том, что сбивал
с ног  неосторожных пешеходов, попадавшихся ему на пути.  При  проезде через
внутренний город произошло несколько подобных случаев,  но  Бекингэм даже не
повернул  головы  -  посмотреть,  что  сталось с  теми, кого  он  опрокинул.
Д'Артаньян следовал за ним, хотя кругом раздавались крики, весьма похожие на
проклятия.
     Въехав  во  двор своего дома,  герцог соскочил с  лошади и, не заботясь
больше  о  ней,  бросив  поводья,  быстро  взбежал  на  крыльцо.  Д'Артаньян
последовал за ним,  все  же  несколько тревожась  за  благородных  животных,
достоинства которых он успел оценить.  К  его радости, он успел увидеть, как
трое или  четверо слуг, выбежав из  кухни и  конюшни, бросились  к лошадям и
увели их.
     Герцог шел так быстро,  что Д'Артаньян еле поспевал  за ним.  Он прошел
несколько гостиных, обставленных с такой роскошью, о которой и представления
не имели  знатнейшие  вельможи Франции,  и вошел наконец в спальню, являвшую
собой чудо вкуса и богатства. В алькове виднелась дверь, полускрытая обивкой
стены. Герцог отпер ее золотым  ключиком, который он носил на шее на золотой
цепочке.
     Д'Артаньян из  скромности остановился поодаль,  но герцог уже на пороге
заветной   комнаты  обернулся  к   молодому   гвардейцу   и,   заметив   его
нерешительность, сказал:
     -   Идемте,  и,  если  вы  будете  иметь  счастье  предстать  перед  ее
величеством, вы расскажете ей обо всем, что видели.
     Ободренный  этим  приглашением,  Д'Артаньян последовал  за  герцогом, и
дверь закрылась за ними.
     Они оказались в маленькой  часовне, обитой персидским шелком  с золотым
шитьем, ярко освещенной множеством свечей.
     Над  неким  подобием  алтаря,  под  балдахином   из  голубого  бархата,
увенчанным красными и  белыми перьями, стоял  портрет Анны  Австрийской,  во
весь  рост,  настолько  схожий  с оригиналом,  что Д'Артаньян  вскрикнул  от
неожиданности: казалось, королева готова заговорить.
     На алтаре под самым портретом стоял ларец, в котором хранились алмазные
подвески.
     Герцог  приблизился  к  алтарю  и опустился на колени, словно священник
перед распятием. Затем он раскрыл ларец.
     -  Возьмите, -  произнес  он,  вынимая из ларца большой  голубой  бант,
сверкающий алмазами. - Вот они, эти бесценные подвески. Я поклялся, что меня
похоронят с ними. Королева дала их мне - королева берет их обратно. Да будет
воля ее, как воля господа бога, во всем и всегда!
     И он стал целовать один  за другим эти подвески, с которыми приходилось
расстаться.
     Неожиданно страшный крик вырвался из его груди.
     - Что  случилось? -  с беспокойством спросил д'Артаньян. - Что с  вами,
милорд?
     - Все погибло! - воскликнул  герцог, побледнев как смерть. - Не хватает
двух подвесков. Их осталось всего десять.
     - Милорд их потерял или предполагает, что они украдены?
     - Их  украли  у меня, и  эта  кража -  проделка кардинала!  Поглядите -
ленты, на которых они держались, обрезаны ножницами.
     - Если  б милорд мог догадаться,  кто произвел эту кражу... Быть может,
подвески еще находятся в руках этого лица...
     -  Подождите! Подождите! - воскликнул герцог. - Я надевал их всего один
раз,  это  было  неделю  тому назад, на королевском балу в Виндзоре. Графиня
Винтер,  с  которой  я до  этого  был  в ссоре,  на  том  балу  явно  искала
примирения. Это примирение было лишь местью ревнивой женщины. С этого самого
дня она мне больше не попадалась на глаза. Эта женщина - шпион кардинала!
     - Неужели эти шпионы разбросаны по всему свету? - спросил д'Артаньян.
     -  О да,  да! -  проговорил герцог,  стиснув зубы от ярости. -  Да, это
страшный противник! Но на какой день назначен этот бал?
     - На будущий понедельник.
     -   На  будущий  понедельник!   Еще  пять  дней,   времени   более  чем
достаточно... Патрик! - крикнул герцог, приоткрыв дверь часовни.
     Камердинер герцога появился на пороге.
     - Моего ювелира и секретаря!
     Камердинер  удалился  молча  и  с  такой  быстротой,  которая  обличала
привычку к слепому и беспрекословному повиновению.
     Однако,  хотя  первым вызвали ювелира, секретарь успел явиться  раньше.
Это  было  вполне естественно,  так  как он  жил  в  самом доме.  Он  застал
Бекингэма  в  спальне  за  столом:  герцог  собственноручно  писал  какие-то
приказания.
     -  Господин  Джексон, - обратился герцог  к вошедшему, - Вы  сейчас  же
отправитесь к  лорд-канцлеру и скажу  ему, что выполнение  этих  приказов  я
возлагаю лично на него. Я желаю, чтобы они были опубликованы немедленно.
     - Но, ваша  светлость,  -  ответил секретарь,  быстро  пробежав глазами
написанное, - что  я  отвечу, если  лорд-канцлер спросит меня,  чем  вызваны
такие чрезвычайные меры?
     -  Ответите,  что таково  было  мое желание и  что я никому  не  обязан
отчетом в моих действиях.
     - Должен ли лорд-канцлер такой ответ передать и его величеству, если бы
его  величество случайно пожелали  узнать, почему  ни один корабль не  может
отныне покинуть портов Великобритании? - с улыбкой спросил секретарь.
     -  Вы  правы,  сударь, -  ответил Бекингэм. - Пусть  лорд-канцлер тогда
скажет  королю,  что  я  решил  объявить  войну,  и  эта  мера  - мое первое
враждебное действие против Франции.
     Секретарь поклонился и вышел.
     -  С  этой  стороны   мы  можем   быть  спокойны,  -  произнес  герцог,
поворачиваясь к д'Артаньяну. - Если подвески еще не переправлены во Францию,
они попадут туда только после вашего возвращения.
     - Как так?
     -  Я  только  что   наложил  запрет  на  выход  в  море  любого  судна,
находящегося сейчас в портах его  величества,  и  без  особого разрешения ни
одно из них не посмеет сняться с якоря.
     Д'Артаньян   с   изумлением   поглядел   на  этого   человека,  который
неограниченную  власть,  дарованную  ему  королевским  доверием,   заставлял
служить своей любви. Герцог по выражению  лица молодого гасконца  понял, что
происходит у него в душе, и улыбнулся.
     - Да, - сказал он, - правда! Анна Австрийская - моя настоящая королева!
Одно  ее  слово - и  я готов изменить  моей стране,  изменить  моему королю,
изменить  богу!  Она попросила меня  не оказывать протестантам  в  Ла-Рошели
поддержки, которую я обещал им, -  я подчинился.  Я  не  сдержал данного  им
слова, но не  все ли  равно - я исполнил  ее  желание.  И вот посудите сами:
разве я  не  был с  лихвой  вознагражден  за мою  покорность?  Ведь  за  эту
покорность я владею ее портретом!
     Д'Артаньян удивился: на каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас
судьбы народа и жизнь множества людей!
     Он весь еще был поглощен своими мыслями, когда появился ювелир. Это был
ирландец,  искуснейший  мастер  своего  дела,  который  сам признавался, что
зарабатывал по сто тысяч фунтов в год на заказах герцога Бекингэма.
     - Господин О'Рейли,  - сказал  герцог, вводя его в часовню, - взгляните
на эти алмазные подвески и скажите мне, сколько стоит каждый из них.
     Ювелир одним  взглядом  оценил  изящество  оправы,  рассчитал стоимость
алмазов и, не колеблясь, ответил:
     - Полторы тысячи пистолей каждый, милорд.
     - Сколько дней  понадобится, чтобы  изготовить  два таких подвеска?  Вы
видите, что здесь двух не хватает.
     - Неделя, милорд.
     - Я заплачу по три тысячи за каждый - они нужны мне послезавтра.
     - Милорд получит их.
     - Вы неоценимый  человек,  господин  О'Рейли!  Но  это еще не все:  эти
подвески не могут быть доверены кому  бы  то ни было  - их  нужно изготовить
здесь, во дворце.
     - Невозможно,  милорд. Только я  один могу выполнить  работу так, чтобы
разница между новыми и старыми была совершенно незаметна.
     - Так  вот, господин О'Рейли:  вы мой пленник. И, если бы  вы  пожелали
сейчас выйти за пределы моего дворца, вам это не удалось бы.  Следовательно,
примиритесь  с  этим.  Назовите  тех  из  подмастерьев,  которые  могут  вам
понадобиться, и укажите, какие инструменты они должны принести.
     Ювелир  хорошо  знал герцога и понимал поэтому,  что всякие  возражения
бесполезны. Он сразу покорился неизбежному.
     - Будет ли мне разрешено уведомить жену? - спросил он.
     - О,  вам будет разрешено даже увидеться с  ней,  мой дорогой  господин
О'Рейли! Ваше заключение  отнюдь не будет суровым, не  волнуйтесь. Но всякое
беспокойство требует вознаграждения. Вот вам сверх суммы,  обусловленной  за
подвески,  еще  чек  на  тысячу  пистолей,  чтобы  заставить  вас  забыть  о
причиненных вам неприятностях.
     Д'Артаньян  не  мог  прийти  в  себя  от  изумления,   вызванного  этим
министром, который гак свободно распоряжался людьми и миллионами.
     Ювелир тем временем написал жене письмо, приложив к нему чек на  тысячу
пистолей и прося в обмен прислать ему самого искусного из его  подмастерьев,
набор алмазов, точный вес и  качество  которых он  тут же указал,  а также и
необходимые ему инструменты.
     Бекингэм  провел  ювелира  в  предназначенную ему  комнату, которая  за
какие-нибудь полчаса была  превращена в  мастерскую. Затем он у каждой двери
приказал поставить караул со строжайшим приказанием не  пропускать в комнату
никого,  за  исключением  герцогского  камердинера  Патрика.  Ни  к  чему  и
говорить, что  ювелиру О'Рейли и его подмастерью было запрещено под каким бы
то ни было предлогом выходить за пределы комнаты.
     Сделав все распоряжения, герцог вернулся к д'Артаньяну.
     -  Теперь,  юный мой друг, - сказал он, - Англия принадлежит нам обоим.
Что вам угодно и какие у вас желания?
     -  Постель, - ответил  д'Артаньян. -  Должен  признаться,  что это  мне
сейчас нужнее всего.
     Герцог приказал  отвести д'Артаньяну  комнату рядом  со своей спальней.
Ему хотелось иметь молодого человека постоянно вблизи себя - не потому,  что
он  не доверял ему, а ради того, чтобы иметь собеседника, с которым можно бы
беспрестанно говорить о королеве.
     Час спустя в Лондоне был обнародован приказ о запрещении  выхода в море
кораблей с грузом для Франции. Исключения не было сделано даже для почтового
пакетбота.  По  мнению всех, это  означало  объявление  войны  между  обоими
государствами.
     На третий  день  к  одиннадцати  часам  утра  подвески  были  готовы  и
подделаны так  изумительно,  так  необычайно схоже,  что герцог сам  не  мог
отличить  старых  от  новых,  и даже  люди  самые сведущие в  подобных вещах
оказались бы так же бессильны, как и он.
     Герцог немедленно позвал д'Артаньяна.
     - Вот, - сказал герцог, - алмазные подвески, за которыми вы приехали, и
будьте свидетелем, что я сделал все, что было в человеческих силах.
     - Будьте спокойны, милорд, я  расскажу  обо  всем, что  видел. Но  ваша
милость отдает мне подвески без ларца.
     - Ларец помешает вам в пути. А затем  - этот ларец тем дороже мне,  что
он только один мне и остается. Вы скажете, что я оставил его у себя.
     - Я передам ваше поручение слово в слово, милорд.
     - А теперь, - произнес герцог, в упор глядя на молодого человека, - как
мне хоть когда-нибудь расквитаться с вами?
     Д'Артаньян вспыхнул до корней волос. Он понял,  что герцог ищет способа
заставить его  что-нибудь принять от него  в подарок, и мысль  о том, что за
кровь его и его товарищей ему будет заплачено английским золотом,  вызвала в
нем глубокое отвращение.
     - Поговорим начистоту, милорд, - ответил  д'Артаньян,  - и взвесим все,
чтобы не было недоразумений.  Я служу королю  и королеве Франции  и состою в
роте  гвардейцев  господина Деээссара,  который,  так же  как  и  его  зять,
господин де Тревиль, особенно предан их  величествам.  Более того: возможно,
что я не совершил бы всего этого, если бы не одна особа, которая дорога мне,
как вам, ваша светлость, дорога королева.
     - Да,  -  сказал герцог,  - улыбаясь, - и я, кажется,  знаю  эту особу.
Это...
     - Милорд, я не называл ее имени! - поспешно перебил молодой гвардеец.
     - Верно, - сказал  герцог. -  Следовательно, этой  особе  я должен быть
благодарен за вашу самоотверженность?
     - Так оно и есть,  ваша  светлость. Ибо  сейчас, когда готова  начаться
война, я, должен признаться, вижу в лице вашей светлости только англичанина,
а значит, врага,  с которым  я охотнее встретился  бы  на  поле битвы, чем в
Виндзорском парке или в коридорах Лувра. Это,  однако ж,  ни  в коей мере не
помешает мне в  точности исполнить  поручение и,  если  понадобится,  отдать
жизнь, лишь  бы  его  выполнить. Но я повторяю: ваша  светлость так  же мало
обязаны мне за то, что я делаю при нашем втором свидании, как и за то, что я
сделал для вашей светлости при первой нашей встрече.
     - Мы говорим: "Горд, как шотландец", - вполголоса произнес герцог.
     - А мы говорим: "Горд, как гасконец",  - ответил д'Артаньян. - Гасконцы
- это французские шотландцы.
     Д'Артаньян поклонился герцогу и собрался уходить.
     - Как?  Вы  уже  собираетесь уходить? Но  каким  путем предполагаете вы
ехать? Как вы выберетесь из Англии?
     - Да, правда...
     - Будь я проклят! Эти французы ничем не смущаются!
     - Я забыл, что Англия - остров и что вы - владыка его.
     -  Отправляйтесь  в порт,  спросите бриг "Зунд", передайте капитану это
письмо.  Он  отвезет  вас в маленькую французскую гавань,  где  обыкновенно,
кроме рыбачьих судов, никто не пристает.
     - Как называется эта гавань?
     -  Сен-Валери.  Но  погодите...  Приехав  туда,  вы  зайдете  в  жалкий
трактирчик  без   названия,  без  вывески,  настоящий  притон  для  моряков.
Ошибиться вы не можете - там всего один такой и есть.
     - Затем?
     - Вы спросите хозяина и скажете ему: "Forward".
     - Что означает...
     -  ..."Вперед".   Это  пароль.  И  тогда  хозяин   предоставит  в  ваше
распоряжение оседланную лошадь и укажет дорогу, по которой вы  должны ехать.
На вашем пути вас будут ожидать четыре сменные лошади. Если вы пожелаете, то
можете на каждой станции оставить ваш  парижский адрес, и  все четыре лошади
будут отправлены вам вслед. Две из них вам уже знакомы, и  вы,  кажется, как
знаток могли оценить их - это  те  самые,  на которых мы  с вами скакали  из
Виндзора. Остальные - можете положиться на меня - не хуже. Эти четыре лошади
снаряжены, как для похода. При всей  вашей гордости вы не откажетесь принять
одну из них для себя и попросить ваших друзей также принять по одной из них.
Впрочем,  ведь  они  пригодятся вам на  войне  против  нас. Цель оправдывает
средства, как принято у вас говорить.
     - Хорошо,  милорд, я согласен, - сказал  Д'Артаньян. -  И, даст бог, мы
сумеем воспользоваться вашим подарком!
     -  А  теперь  -  вашу  руку, молодой человек.  Быть  может,  мы  вскоре
встретимся с вами  на поле битвы. Но  пока  мы, полагаю,  расстанемся с вами
добрыми друзьями?
     - Да, милорд, но с надеждой вскоре сделаться врагами.
     - Будьте покойны, обещаю вам это.
     - Полагаюсь на ваше слово, милорд.
     Д'Артаньян поклонился герцогу и быстрым шагом направился в порт. Против
лондонского  Тауэра  (<a href=#s39>*39</a>)  он  отыскал  указанное   судно,  передал  письмо
капитану,  который  дал  его  пометить начальнику порта и  сразу  же  поднял
паруса.
     Пятьдесят  кораблей,  готовых к  отплытию, стояли в гавани в  ожидании.
Бриг  "Зунд" проскользнул  почти вплотную мимо одного  из них, и д'Артаньяну
вдруг показалось, что  перед ним мелькнула дама из Менга, та самая,  которую
неизвестный дворянин назвал "миледи"  и которая д'Артаньяну показалась такой
красивой. Но  сила течения  и попутный ветер  так быстро пронесли бриг мимо,
что корабли, стоявшие на якоре, почти сразу исчезли из виду.
     На следующее  утро,  около  девяти часов, бросили  якорь в  Сен-Валери.
Д'Артаньян немедленно  отправился в указанный ему трактир, который  узнал по
крикам, доносившимся оттуда. Говорили о войне между Англией и Францией как о
чем-то неизбежном и близком, и матросы шумно пировали.
     Д'Артаньян пробрался сквозь  толпу, подошел к  хозяину и произнес слово
"Forward".  Трактирщик,  сделав  ему  знак следовать за ним, сразу  же вышел
через дверь,  ведущую во двор, провел  молодого человека в  конюшню, где его
ожидала оседланная лошадь, и спросил, не нужно ли ему еще чего-нибудь.
     - Мне нужно знать, по какой дороге ехать, - сказал Д'Артаньян.
     - Поезжайте отсюда до Бланжи, а от  Бланжи - до  Невшателя. В Невшателе
зайдите  в трактир "Золотой серп", передайте хозяину  пароль, и  вы найдете,
как и здесь, оседланную лошадь.
     - Сколько я вам должен? - спросил Д'Артаньян.
     - За все заплачено, -  сказал хозяин, - и заплачено щедро. Поезжайте, и
да хранит вас бог!
     - Аминь! - ответил молодой человек, пуская лошадь галопом.
     Через четыре часа он был уже в Невшателе.
     Он  тщательно  выполнил  полученные  указания.  В  Невшателе, как  и  в
Сен-Валери, его ожидала оседланная лошадь. Он хотел переложить  пистолеты из
прежнего седла в новое, но в нем оказались точно такие же пистолеты.
     - Ваш адрес в Париже?
     - Дом гвардейцев, рота Дезэссара.
     - Хорошо, - сказал хозяин.
     - По какой дороге мне ехать?
     - По  дороге на  Руан.  Но вы объедете  город слева.  Вы остановитесь у
маленькой деревушки Экуи. Там всего один трактир - "Щит Франции".  Не судите
о нем по внешнему виду. В конюшне окажется конь, который не уступит этому.
     - Пароль тот же?
     - Тот же самый.
     - Прощайте, хозяин!
     - Прощайте, господин гвардеец! Не нужно ли вам чего-нибудь?
     Д'Артаньян отрицательно покачал головой и пустил лошадь во весь опор. В
Экуи повторилось  то же:  предупредительный  хозяин  и  свежая,  отдохнувшая
лошадь. Он оставил, как  и на прежних  станциях, свой адрес  и тем  же ходом
понесся в Понтуаз.  В Понтуазе он в последний  раз  сменил коня и  в  девять
часов галопом влетел во двор дома г-на де Тревиля.
     За двенадцать часов он проскакал более шестидесяти миль.
     Господин де  Тревиль  встретил его  так, словно расстался с ним сегодня
утром. Только пожав его руку несколько сильнее обычного, он сообщил молодому
гвардейцу,  что рота г-на Дезэссара несет  караул  в  Лувре  и что он  может
отправиться на свой пост.



        XXII. МЕРЛЕЗОНСКИИ БАЛЕТ

     На  следующий день  весь Париж  только и говорил  что о  бале,  который
городские  старшины  давали  в  честь  короля  и  королевы  и  на котором их
величества  должны были  танцевать  знаменитый  Мерлезонский  балет, любимый
балет короля.
     И  действительно,   уже  за  неделю   в  ратуше  начались  всевозможные
приготовления  к  этому  торжественному  вечеру. Городской плотник  соорудил
подмостки, на которых должны были разместиться  приглашенные дамы; городской
бакалейщик  украсил  зал   двумястами  свечей  белого  воска,  что  являлось
неслыханной  роскошью  по тем  временам;  наконец,  были приглашены двадцать
скрипачей,  причем им была назначена двойная против обычной  плата, ибо, как
гласил отчет, они должны были играть всю ночь.
     В десять часов утра г-н де  Ла Кост, лейтенант  королевской  гвардии, в
сопровождении двух  полицейских  офицеров и  нескольких  стрелков  явился  к
городскому секретарю Клеману и потребовал у него ключи от всех ворот, комнат
и служебных помещений  ратуши.  Ключи были вручены ему немедленно: каждый из
них  был  снабжен ярлыком, с  помощью которого  можно было отличить  его  от
остальных,  и с этой  минуты на г-на де Ла Коста  легла охрана всех  ворот и
всех аллей, ведущих к ратуше.
     В  одиннадцать  часов  явился  капитан  гвардии  Дюалье  с пятьюдесятью
стрелками, которых сейчас  же расставили в ратуше, каждого у назначенной ему
двери.
     В три  часа  прибыли  две гвардейские роты  - одна  французская, другая
швейцарская. Рота  французских гвардейцев состояла наполовину из солдат г-на
Дюалье, наполовину из солдат г-на Дезэссара.
     В шесть  часов вечера начали прибывать приглашенные.  По мере  того как
они  входили,  их  размещали  в  большом зале,  на  приготовленных  для  них
подмостках.
     В девять часов прибыла супруга коннетабля.  Так как  после королевы это
была на празднике самая высокопоставленная особа, господа городские старшины
встретили ее и проводили в  ложу напротив той,  которая  предназначалась для
королевы.
     В десять часов в маленьком зале со стороны церкви святого Иоанна, возле
буфета  со  столовым  серебром, который  охранялся четырьмя стрелками,  была
приготовлена для короля легкая закуска.
     В полночь раздались  громкие крики и гул приветствий -  это король ехал
по улицам, ведущим  от Лувра к  ратуше, которые были  ярко освещены цветными
фонарями.
     Тогда городские старшины, облаченные в суконные мантии и предшествуемые
шестью сержантами с факелами в руках, вышли встретить короля на  лестницу, и
старшина торгового сословия произнес приветствие;  его величество извинился,
что прибыл так поздно, и в свое оправдание сослался на  господина кардинала,
задержавшего его до одиннадцати часов беседой о государственных делах.
     Король  был  в  парадном  одеянии;  его  сопровождали  его  королевское
высочество  герцог  Орлеанский, граф  де  Суассон,  великий приор, герцог де
Лонгвиль,  герцог  д'Альбеф,  граф д'Аркур, граф  де  Ла  Рош-Гюйон,  г-н де
Лианкур, г-н де Барада, граф де Крамайль и кавалер де Сувре.
     Все заметили, что король был грустен и чем-то озабочен.
     Одна комната  была приготовлена для  короля,  другая - для  его  брата,
герцога Орлеанского. В каждой из этих комнат лежал маскарадный костюм. То же
самое было сделано для королевы и для супруги коннетабля. Кавалеры и дамы из
свиты их величества должны были одеваться по двое  в приготовленных для этой
цели комнатах.
     Перед  тем  как  войти  в  свою  комнату, король  приказал,  чтобы  его
немедленно уведомили, когда приедет кардинал.
     Через полчаса после появления  короля раздались новые  приветствия; они
возвещали прибытие королевы.  Старшины поступили  так  же,  как и перед тем:
предшествуемые сержантами, они поспешили навстречу своей высокой гостье.
     Королева  вошла в  зал. Все  заметили, что  у нее, как и  у короля, был
грустный и, главное, утомленный вид.
     В ту минуту,  когда она  входила, занавес  маленькой ложи,  до сих  пор
остававшийся задернутым, приоткрылся, и в образовавшемся отверстии появилось
бледное лицо кардинала, одетого испанским грандом. Глаза его впились в глаза
королевы, и  дьявольская улыбка пробежала по его  губам: на королеве не было
алмазных подвесков.
     Несколько  времени  королева  стояла,  принимая  приветствия  городских
старшин и отвечая на поклоны дам.
     Внезапно у  одной из  дверей зала появился король вместе с  кардиналом.
Кардинал тихо говорил ему что-то; король был очень бледен.
     Король прошел через толпу,  без  маски, с небрежно  завязанными лентами
камзола, и приблизился к королеве.
     - Сударыня, -  сказал он ей изменившимся от  волнения голосом, - почему
же,  позвольте вас спросить, вы не надели алмазных подвесков? Ведь вы знали,
что мне было бы приятно видеть их на вас.
     Королева оглянулась  и увидела кардинала, который стоял сзади  и злобно
улыбался.
     - Ваше величество, - отвечала королева взволнованно, - я боялась, что в
этой толпе с ними может что-нибудь случиться.
     - И вы сделали ошибку.  Я подарил вам это украшение для  того, чтобы вы
носили его. Повторяю, сударыня, вы сделали ошибку.
     Голос  короля  дрожал  от  гнева;  все  смотрели   и  прислушивались  с
удивлением, не понимая, что происходит.
     - Государь, - сказала королева, -  подвески  находятся в  Лувре, я могу
послать за ними, и желание вашего величества будет исполнено.
     - Пошлите,  сударыня,  пошлите,  и  как можно скорее:  ведь  через  час
начнется балет.
     Королева наклонила голову в знак  повиновения и  последовала за дамами,
которые должны были проводить ее в предназначенную ей комнату.
     Король также прошел в свою.
     На минуту в зале воцарилась тревога и смятение.
     Нетрудно было заметить, что между королем и королевой что-то произошло,
но  оба говорили так  тихо,  что  никто  не расслышал  ни  слова, так как из
уважения все  отступили на  несколько шагов.  Скрипачи выбивались из сил, но
никто их не слушал.
     Король первым вошел в зал;  он был в изящнейшем охотничьем костюме. Его
высочество герцог Орлеанский и другие знатные особы были одеты так же, как и
он. Этот костюм  шел королю  как нельзя более, и поистине в  этом наряде  он
казался благороднейшим дворянином своего королевства.
     Кардинал  приблизился  к  королю и протянул ему какойто  ящичек. Король
открыл его и увидел два алмазных подвеска.
     - Что это значит? - спросил он у кардинала.
     -  Ничего  особенного, -  ответил  тот,  -  но,  если королева  наденет
подвески,  в чем  я  сомневаюсь,  сочтите их,  государь, и, если их окажется
только десять, спросите у ее величества, кто мог у нее похитить вот эти два.
     Король вопросительно  взглянул на кардинала,  но не успел  обратиться к
нему  с вопросом: крик  восхищения вырвался из всех уст. Если король казался
благороднейшим  дворянином своего королевства, то королева, бесспорно,  была
прекраснейшей женщиной Франции.
     В  самом деле, охотничий костюм был ей изумительно к лицу: на ней  была
фетровая шляпа с  голубыми перьями,  бархатный лиф жемчужно-серого  цвета  с
алмазными застежками и  юбка из голубого  атласа, вся расшитая серебром.  На
левом плече  сверкали подвески, схваченные бантом того же цвета, что перья и
юбка.
     Король  затрепетал от радости,  а  кардинал  -  от  гнева;  однако  они
находились слишком  далеко от  королевы, чтобы сосчитать подвески:  королева
надела их, но сколько их было - десять или двенадцать?
     В  этот момент  скрипачи  возвестили  начало  балета.  Король подошел к
супруге  коннетабля, с  которой он  должен был  танцевать, а  его высочество
герцог Орлеанский - к королеве. Все стали на места, и балет начался.
     Король  танцевал  напротив королевы  и  всякий раз,  проходя мимо  нее,
пожирал взглядом эти подвески, которые никак не мог сосчитать. Лоб кардинала
был покрыт холодным потом.
     Балет продолжался час; в нем было шестнадцать выходов.
     Когда он кончился, каждый  кавалер, под рукоплескания всего зала, отвел
свою даму  на место, но король, воспользовавшись дарованной ему привилегией,
оставил свою даму и торопливо направился к королеве.
     -  Благодарю вас,  сударыня, - сказал он  ей, - за то, что вы  были так
внимательны  к моим желаниям, но, кажется, у вас недостает двух подвесков, и
вот я возвращаю вам их.
     - Как, сударь! - вскричала молодая королева, притворяясь удивленной.
     - Вы дарите мне еще два? Но ведь тогда у меня будет четырнадцать!
     Король  сосчитал:  в самом деле, все двенадцать  подвесков оказались на
плече ее величества.
     Король подозвал кардинала.
     - Ну-с, господин кардинал, что это значит? - спросил он суровым тоном.
     -  Это значит, государь, - ответил кардинал, -  что я хотел преподнести
эти два  подвеска ее величеству,  но  не  осмелился предложить их  ей  сам и
прибегнул к этому способу.
     -  И я тем более  признательна вашему высокопреосвященству,  - ответила
Анна  Австрийская  с улыбкой, говорившей о  том,  что находчивая  любезность
кардинала отнюдь не обманула ее, - что эти два подвеска, наверное, стоят вам
столько же, сколько стоили его величеству все двенадцать.
     Затем,  поклонившись  королю и  кардиналу,  королева  направилась в  ту
комнату, где она надевала свой костюм и где должна была переодеться.
     Внимание, которое мы вынуждены были в начале этой главы уделить высоким
особам, выведенным в  ней  нами,  на некоторое время увело нас в  сторону от
д'Артаньяна. Тот,  кому Анна Австрийская была обязана неслыханным торжеством
своим над кардиналом, теперь в замешательстве, никому не ведомый, затерянный
в толпе,  стоял у  одной из  дверей  и  наблюдал эту  сцену, понятную только
четверым: королю, королеве, его высокопреосвященству и ему самому.
     Королева вошла в свою комнату.
     Д'Артаньян уже собирался уходить,  как вдруг  почувствовал,  что кто-то
тихонько прикоснулся к  его плечу;  он обернулся и увидел  молодую  женщину,
которая знаком предложила ему следовать за собой.  Лицо молодой женщины было
закрыто   черной   бархатной   полумаской,   но,  несмотря   на   эту   меру
предосторожности,  принятую, впрочем, скорее  ради других, нежели ради него,
он сразу  узнал  своего постоянного  проводника  - живую  и остроумную  г-жу
Бонасье.
     Накануне  они  лишь  мельком  виделись   у  привратника  Жермена,  куда
д'Артаньян  вызвал  ее.  Молодая  женщина  так  спешила   передать  королеве
радостную весть о  благополучном возвращении ее  гонца, что  влюбленные едва
успели  обменяться несколькими  словами.  Поэтому д'Артаньян  последовал  за
г-жой  Бонасье, движимый двумя чувствами - любовью  и любопытством. Дорогой,
по  мере того  как коридоры  становились  все  более  безлюдными, д'Артаньян
пытался  остановить  молодую  женщину, схватить ее за  руку, полюбоваться ею
хотя бы одно мгновение, но, проворная, как птичка, она каждый раз ускользала
от  него,  и, когда он собирался заговорить, ее  пальчик, который  она тогда
прикладывала  к  губам повелительным и полным очарования  жестом,  напоминал
ему, что над ним господствует власть, которой он должен повиноваться слепо и
которая запрещает ему малейшую жалобу. Наконец,  миновав бесчисленные ходы и
переходы, г-жа  Бонасье открыла  какую-то дверь и  ввела молодого человека в
совершенно  темную комнату. Здесь  она снова сделала ему  знак, повелевавший
молчать, и, отворив  другую дверь, скрытую  за  драпировкой,  из-за  которой
вдруг хлынул сноп яркого света, исчезла.
     С минуту д'Артаньян стоял неподвижно, спрашивая себя, где он, но вскоре
свет,  проникавший  из  соседней  комнаты,  веяние  теплого  и  благовонного
воздуха,  доносившееся  оттуда,  слова  двух или  трех женщин,  выражавшихся
почтительно и в то же время изящно, обращение "ваше величество", повторенное
несколько  раз,  -  все  это  безошибочно  указало ему, что  он  находится в
кабинете, смежном с комнатой королевы.
     Молодой человек спрятался за дверью и стал ждать.
     Королева  казалась   веселой  и  счастливой,  что,  по-видимому,  очень
удивляло  окружавших  ее  дам,  которые  привыкли  почти  всегда  видеть  ее
озабоченной   и   печальной.  Королева  объясняла   свою  радость   красотой
празднества,  удовольствием,  которое  ей  доставил  балет,  и  так  как  не
дозволено  противоречить  королеве,  плачет  ли  она  или  смеется,  то  все
превозносили любезность господ старшин города Парижа.
     Д'Артаньян не знал королеву, но вскоре  он  отличил ее голос от  других
голосов  -  сначала  по  легкому  иностранному  акценту,  а  затем  по  тому
повелительному тону, который невольно сказывается в  каждом слове высочайших
особ.
     Он слышал, как она то приближалась к этой  открытой двери, то удалялась
от нее, и два-три раза видел даже какую-то тень, загораживавшую свет.
     И вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь
драпировку. Д'Артаньян  понял, что то  была его  награда; он упал на колени,
схватил эту руку и почтительно прикоснулся к ней губами. Потом рука исчезла,
оставив на его ладони какой-то предмет, в котором он узнал перстень.
     Дверь  тотчас же  закрылась, и  Д'Артаньян очутился в  полнейшем мраке.
Д'Артаньян надел перстень  на  палец и снова стал ждать: он понимал, что это
еще  не  конец.  После награды  за преданность должна была прийти награда за
любовь.
     К тому  же, хоть  балет и  был закончен, вечер едва  начался;  ужин был
назначен  на три часа,  а часы на башне святого  Иоанна  недавно пробили три
четверти третьего.
     В самом деле, шум голосов в  соседней комнате стал постепенно затихать,
удаляться, потом дверь  кабинета, где находился Д'Артаньян, снова открылась,
и в нее вбежала г-жа Бонасье.
     - Вы! Наконец-то! - вскричал Д'Артаньян.
     - Молчите! - сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. -  Молчите
и уходите той же дорогой, какой пришли.
     - Но где и когда я увижу вас? - вскричал Д'Артаньян.
     -  Вы узнаете  это из записки, которую найдете  у себя дома.  Идите же,
идите!
     С  этими  словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д'Артаньяна
из кабинета.
     Д'Артаньян повиновался,  как  ребенок,  без сопротивления, без  единого
слова возражения, и это доказывало, что он действительно был влюблен.



        XXIII. СВИДАНИЕ

     Д'Артаньян вернулся домой бегом, и, несмотря на то что было больше трех
часов утра, - а ему пришлось миновать самые опасные  кварталы  Парижа,  -  у
него не произошло ни одной неприятной встречи: всем известно, что у пьяных и
у влюбленных есть свой ангел-хранитель.
     Входная  дверь  была  полуоткрыта; он поднялся по лестнице  и  тихонько
постучался условным  стуком, известным  только  ему  и  его  слуге.  Планше,
которого он  отослал из  ратуши два часа назад,  приказав  дожидаться  дома,
отворил ему дверь.
     - Приносили мне письмо? - с живостью спросил Д'Артаньян.
     - Нет, сударь, никто не приносил, - отвечал Планше, - но  есть  письмо,
которое пришло само.
     - Что это значит, болван?
     - Это  значит, что, придя  домой,  я  нашел на столе у  вас  в  спальне
какое-то письмо, хотя ключ от квартиры был у меня в кармане и я ни на минуту
с ним не расставался.
     - Где же это письмо?
     - Я, сударь, оставил его там, где оно было. Виданное ли это дело, чтобы
письма попадали к людям таким способом! Если бы еще окошко было отворено или
хотя бы полуоткрыто -  ну, тогда я ничего не стал бы говорить, но  ведь нет,
оно было наглухо закрыто... Берегитесь, сударь,  тут  наверняка не  обошлось
дело без нечистой силы!
     Не  дослушав его, молодой человек устремился в комнату и вскрыл письмо;
оно было от г-жи Бонасье и содержало следующие строки:
     "Вас  хотят горячо поблагодарить от  своего  имени, а  также  от  имени
другого  лица.  Будьте  сегодня в  десять  часов вечера  в  Сен-Клу,  против
павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре.
     К. Б.".
     Читая это письмо, Д'Артаньян чувствовал, как его сердце то расширяется,
то  сжимается  от  сладостной  дрожи,  которая  и  терзает  и  нежит  сердца
влюбленных.
     Это была первая записка, которую он получил,  это было первое свидание,
которое ему назначили. Сердце  его, полное радостного опьянения, готово было
остановиться на пороге земного рая, называемого любовью.
     - Ну что,  сударь?  - сказал  Планше,  заметив,  что  его  господин  то
краснеет,  то  бледнеет.  - Что?  Видно,  я угадал  и это какая-то  скверная
история?
     - Ошибаешься, Планше, - ответил  д'Артаньян, - и в  доказательство  вот
тебе экю, чтобы ты мог выпить за мое здоровье.
     -  Благодарю вас, сударь, за экю  и обещаю в  точности  выполнить  ваше
поручение,  но  все-таки  верно  и  то,  что письма, которые попадают  таким
способом в запертые дома...
     - Падают с неба, друг мой, падают с неба!
     - Так, значит, вы сударь, довольны? - спросил Планше.
     - Дорогой Планше, я счастливейший из смертных!
     - И я могу воспользоваться вашим счастьем, чтобы лечь спать?
     - Да-да, ложись.
     - Да снизойдет на вас, сударь, небесная благодать, но все-таки верно  и
то, что это письмо...
     И  Планше  вышел, покачивая головой,  с  видом, говорящим, что щедрости
д'Артаньяна не удалось окончательно рассеять его сомнения.
     Оставшись  один,  д'Артаньян  снова  прочел  и перечел  записку,  потом
двадцать  раз   перецеловал   строчки,  начертанные  рукой  его   прекрасной
возлюбленной. Наконец он лег, заснул и предался золотым грезам.
     В  семь  часов утра он встал  и позвал Планше,  который на второй оклик
открыл дверь, причем лицо его еще хранило следы вчерашних тревог.
     - Планше, - сказал ему д'Артаньян, - я ухожу,  и, может  быть, на  весь
день. Итак, до семи часов  вечера ты свободен, но в семь часов будь наготове
с двумя лошадьми.
     -  Вот  оно  что!  -  сказал Планше. -  Видно,  мы  опять  отправляемся
продырявливать шкуру.
     - Захвати мушкет и пистолеты.
     - Ну вот, что я говорил? - вскричал  Планше. - Так я и знал - проклятое
письмо!
     - Да успокойся же, болван, речь идет о простой прогулке.
     - Ну да, вроде той увеселительной поездки,  когда  лил дождь из пуль, а
из земли росли капканы.
     - Впрочем, господин  Планше, - продолжал д'Артаньян, - если вы боитесь,
я поеду  без вас. Лучше ехать одному, чем со спутником,  который трясется от
страха.
     - Вы  обижаете меня,  сударь!  - возразил Планше.  - Кажется, вы видели
меня в деле.
     - Да, но мне показалось, что ты израсходовал всю свою храбрость за один
раз.
     -  При случае вы убедитесь, сударь, что кое-что у меня еще осталось, но
если  вы хотите, чтобы храбрости  хватило надолго, то, прошу вас, расходуйте
ее не так щедро.
     - Ну, а как ты полагаешь, у тебя еще хватит ее на нынешний вечер?
     - Надеюсь.
     - Отлично! Так я рассчитываю на тебя.
     - Я  буду  готов  в назначенный  час.  Однако я  думал, сударь,  что  в
гвардейской конюшне у вас имеется только одна лошадь?
     - Возможно, что сейчас только одна, но к вечеру будет четыре.
     - Так мы, как видно, ездили покупать лошадей?
     - Именно так, - ответил д'Артаньян.
     И, на прощание погрозив Планше пальцем, он вышел из дома.
     На пороге  стоял  г-н Бонасье.  Д'Артаньян намеревался пройти  мимо, не
заговорив с достойным галантерейщиком, но последний поклонился так ласково и
так благодушно, что постояльцу  пришлось не только ответить на поклон, но  и
вступить в беседу.
     Да и как  не  проявить  немного снисходительности к мужу, жена которого
назначила вам свидание на этот самый вечер  в Сен-Клу, против павильона г-на
д'Эстре!  Д'Артаньян подошел  к нему  с  самым  приветливым видом, на  какой
только был способен.
     Естественно,  что  разговор коснулся пребывания бедняги  в тюрьме.  Г-н
Бонасье, не знавший о том, что д'Артаньян слышал  его разговор с незнакомцем
из  Менга,  рассказал  своему юному постояльцу о  жестокости этого  чудовища
Лафема, которого  он на протяжении всего  повествования называл не иначе как
палачом  кардинала,  и пространно  описал  ему  Бастилию,  засовы,  тюремные
форточки, отдушины, решетки и орудия пыток.
     Д'Артаньян выслушал его с отменным вниманием.
     - Скажите, узнали вы, кто похитил  тогда госпожу Бонасье? - спросил  он
наконец, когда тот кончил. - Я ведь не забыл, что  именно этому прискорбному
обстоятельству я был обязан счастьем познакомиться с вами.
     - Ах, -  вздохнул г-н Бонасье, - этого они мне, разумеется, не сказали,
и жена моя тоже торжественно поклялась, что не знает... Ну а вы, - продолжал
г-н  Бонасье самым простодушным тоном,  - где  это  вы  пропадали  последние
несколько дней? Я не видел ни вас, ни ваших друзей, и надо полагать, что вся
та пыль, которую Планше счищал вчера с ваших сапог, собрана не  на парижской
мостовой.
     -  Вы  правы,  милейший  господин  Бонасье:  мы  с  друзьями  совершили
небольшое путешествие.
     - И далеко?
     - О нет, за  каких-нибудь сорок  лье. Мы  проводили господина Атоса  на
воды в Форж, где друзья мои и остались.
     - Ну, а вы, вы-то,  разумеется,  вернулись,  - продолжал  г-н  Бонасье,
придав своей физиономии самое лукавое  выражение. - Таким красавцам, как вы,
любовницы не дают длительных  отпусков,  и вас с нетерпением ждали в Париже,
не так ли?
     - Право, милейший господин Бонасье, - сказал молодой человек со смехом,
-  должен признаться вам в этом, тем более что  от вас, как видно, ничего не
скроешь. Да, меня ждали, и, могу вас уверить, с нетерпением.
     Легкая  тень  омрачила чело  Бонасье,  настолько легкая, что д'Артаньян
ничего не заметил.
     -  И  мы   будем  вознаграждены  за   нашу   поспешность?  -  продолжал
галантерейщик слегка изменившимся голосом, чего д'Артаньян опять не заметил,
как  только что  не  заметил мгновенной  тучки, омрачившей  лицо  достойного
человека.
     - О, только бы ваше предсказание сбылось! - смеясь, сказал д'Артаньян.
     - Я  говорю все  это, -  отвечал галантерейщик, - единственно для того,
чтобы узнать, поздно ли вы придете.
     - Что означает этот вопрос, милейший хозяин? - спросил д'Артаньян. - Уж
не собираетесь ли вы дожидаться меня?
     -  Нет, но  со  времени моего ареста  и случившейся  у меня  покражи  я
пугаюсь всякий раз, как открывается  дверь, особенно ночью. Что поделаешь, я
ведь не солдат.
     - Ну так не пугайтесь, если я вернусь в час, в два или в три часа ночи.
Не пугайтесь даже и в том случае, если я не вернусь вовсе.
     На этот  раз Бонасье побледнел так сильно,  что д'Артаньян не мог этого
не заметить и спросил, что с ним.
     -  Ничего, -  ответил  Бонасье,  - ничего. Со времени моих несчастий  я
подвержен приступам слабости, которые находят на меня как-то внезапно, и вот
только что  я почувствовал, как по мне  пробежал озноб. Не обращайте на меня
внимания, у вас ведь есть другое занятие - предаваться своему счастью.
     - В таком случае - я очень занят, так как я действительно счастлив.
     - Пока еще нет, подождите - вы ведь сказали, что это будет вечером.
     - Что ж,  благодарение богу, этот вечер придет! И, быть может, вы ждете
его так же нетерпеливо, как я.  Быть может, госпожа Бонасье посетит  сегодня
вечером супружеский кров.
     - Сегодня вечером госпожа Бонасье занята! - с важностью возразил муж.
     - Ее обязанности задерживают ее в Лувре.
     -  Тем хуже  для  вас,  любезный  хозяин,  тем  хуже  для вас!  Когда я
счастлив, мне хочется, чтобы были счастливы все кругом, но, по-видимому, это
невозможно.
     И молодой человек ушел,  хохоча во все горло над шуткой,  которая,  как
ему казалось, была понятна ему одному.
     - Желаю вам повеселиться! - отвечал Бонасье замогильным голосом.
     Но д'Артаньян был уже слишком далеко, чтобы услышать эти слова, да если
бы он и  услыхал, то, верно, не обратил бы на  них внимания, находясь в  том
расположении духа, в каком он был.
     Он направился к дому г-на де Тревиля;  его  вчерашний визит был, как мы
помним, чрезвычайно коротким, и он ни о чем не успел рассказать толком.
     Господина  де  Тревиля  он  застал  преисполненным  радости.  Король  и
королева  были с  ним на  балу необычайно любезны.  Зато кардинал был крайне
неприветлив.
     В час ночи он  удалился под  предлогом  нездоровья. Что же касается  их
величеств, то они возвратились в Лувр лишь в шесть часов утра.
     -  А  теперь... - сказал  г-н  де Тревиль,  понижая голос  и  тщательно
осматривая все углы комнаты, чтобы убедиться, что они  действительно одни, -
теперь,  мой  юный друг, поговорим о вас, ибо  совершенно очевидно, что ваше
счастливое возвращение имеет  какую-то связь с радостью короля, с торжеством
королевы и с унижением его высокопреосвященства. Вам надо быть начеку.
     - Чего мне опасаться до тех пор, пока я буду иметь счастье пользоваться
благосклонностью их величеств? - спросил д'Артаньян.
     - Всего, поверьте мне. Кардинал не  такой человек, чтобы забыть о  злой
шутке, не сведя  счетов с шутником, а я сильно подозреваю, что шутник этот -
некий знакомый мне гасконец.
     - Разве вы  думаете, что кардинал  так  же хорошо осведомлен, как вы, и
знает, что это именно я ездил в Лондон?
     - Черт возьми! Так вы были в Лондоне? Уж  не из  Лондона ли вы привезли
прекрасный алмаз, который сверкает  у  вас на  пальце?  Берегитесь, любезный
д'Артаньян! Подарок врага - нехорошая вещь. На этот счет есть один латинский
стих... Постойте...
     - Да-да, конечно,  - отвечал  д'Артаньян, который  никогда не мог вбить
себе в голову даже начатков латыни и своим невежеством  приводил в  отчаяние
учителя. - Да, да, конечно, должен быть какой-то стих...
     -  И,  разумеется, он существует,  -  сказал  г-н де  Тревиль,  имевший
склонность  к литературе.  - Недавно  господин де Бенсерад читал  мне его...
Постойте...  Ага,  вспомнил:  Timeo  Danaos  et  dona  ferentes  (<a href=#s40>*40</a>),  Это
означает; опасайтесь врага, приносящего вам дары.
     - Этот алмаз, сударь, подарен мне не врагом, - отвечал д'Артаньян, - он
подарен мне королевой.
     -  Королевой! Ого!  -  произнес  г-н  де Тревиль.  -  Да  это  поистине
королевский  подарок! Этот перстень стоит не  менее  тысячи  пистолей. Через
кого же королева передала вам его?
     - Она вручила мне его сама.
     - Где это было?
     - В кабинете, смежном с комнатой, где она переодевалась.
     - Каким образом?
     - Протянув мне руку для поцелуя.
     - Вы целовали руку королевы! - вскричал г-н де Тревиль, изумленно глядя
на д'Артаньяна.
     - Ее величество удостоила меня этой чести.
     -  И  это  было  в  присутствии  свидетелей?  О,  неосторожная,  трижды
неосторожная!
     - Нет, сударь, успокойтесь, этого никто не видел, - ответил д'Артаньян.
     И он рассказал г-ну де Тревилю, как все произошло.
     -  О,  женщины, женщины!  -  вскричал  старый  солдат. -  Узнаю  их  по
романтическому воображению. Все, что окрашено  тайной, чарует их... Итак, вы
видели  руку,  и  это все.  Вы встретите королеву -  и  не  узнаете ее;  она
встретит вас - и не будет знать, кто вы.
     - Да, но по этому алмазу... - возразил молодой человек.
     - Послушайте, - сказал г-н де Тревиль, - дать вам совет,  добрый совет,
совет друга?
     - Вы окажете мне этим честь, сударь, - ответил д'Артаньян.
     -  Так вот, ступайте  к  первому  попавшемуся  золотых  дел  мастеру  и
продайте  этот алмаз  за  любую  цену, которую  он вам предложит.  Каким  бы
скрягой он  ни  оказался,  вы все-таки  получите за него  не менее восьмисот
пистолей.  У  пистолей, молодой человек,  нет  имени, а у этого перстня  имя
есть, страшное имя, которое может погубить того, кто носит его на пальце.
     -  Продать этот  перстень! Перстень, подаренный  мне моей  государыней!
Никогда! - вскричал д'Артаньян.
     - Тогда поверните его камнем внутрь, несчастный безумец, потому что все
знают, что бедный гасконский дворянин  не находит  подобных драгоценностей в
шкатулке своей матери!
     -  Так  вы  думаете,  что  меня  ждет  какая-то  опасность?  -  спросил
д'Артаньян.
     -  Говорю вам,  молодой  человек,  что  тот,  кто  засыпает  на  мине с
зажженным фитилем, может  считать себя  в полной безопасности по сравнению с
вами.
     -  Черт  возьми!  -  произнес  д'Артаньян, которого начинал  беспокоить
уверенный тон де Тревиля. - Черт возьми, что же мне делать?
     - Быть настороже везде  и всюду. У кардинала отличная память  и длинная
рука. Поверьте мне, он еще сыграет с вами какую-нибудь шутку.
     - Но какую же?
     - Ба! Разве я  знаю это? Разве не все хитрости дьявола находятся в  его
арсенале? Самое меньшее, что может с вами случиться, - это что вас арестуют.
     - Как! Неужели кто-нибудь осмелится арестовать солдата, находящегося на
службе у его величества?
     - Черт возьми! А разве они постеснялись арестовать Атоса? Одним словом,
мой юный друг,  поверьте человеку,  который  уже тридцать лет  находится при
дворе:  не будьте чересчур  спокойны,  не то  вы погибли.  Напротив - и  это
говорю вам я, - вы  должны повсюду видеть врагов. Если кто-нибудь  затеет  с
вами ссору - постарайтесь уклониться от нее, будь зачинщик хоть десятилетним
ребенком. Если на вас нападут, днем или  ночью, - отступайте и не стыдитесь.
Если вы будете переходить через мост - хорошенько ощупайте доски, потому что
одна из них может провалиться у  вас под ногами. Если вам случится проходить
мимо  строящегося дома  - посмотрите  наверх, потому что вам на голову может
свалиться камень. Если  вам  придется  поздно возвращаться  домой - пусть за
вами  следует ваш слуга  и пусть ваш слуга  будет вооружен,  конечно,  в том
случае,  если  вы  вполне  уверены  в  нем.  Опасайтесь  всех: друга,  брата
любовницы... особенно любовницы...
     Д'Артаньян покраснел.
     -  Любовницы?.. - машинально  повторил он.  -  А  почему, собственно, я
должен опасаться любовницы больше, чем кого-либо другого?
     - Потому что любовница - одно из любимейших средств кардинала, наиболее
быстродействующее из всех: женщина продаст вас за десять пистолей. Вспомните
Далилу... Вы знаете Священное писание?
     Д'Артаньян  вспомнил о свидании, которое ему  назначила г-жа Бонасье на
этот  самый  вечер, но  к  чести нашего героя мы должны сказать, что  дурное
мнение  г-на  де Тревиля  о  женщинах  вообще  не  внушило  ему ни  малейших
подозрений по адресу его хорошенькой хозяйки.
     -  Кстати, - продолжал  г-н  де  Тревиль,  -  куда  девались  ваши  три
спутника?
     - Я как раз собирался спросить, не получали ли вы каких-либо сведений о
них.
     - Никаких.
     - Ну  а я оставил  их в  пути: Портоса -  в Шантильи  с дуэлью на носу,
Арамиса - в Кревкере с пулей в плече и Атоса - в Амьене с  нависшим  над ним
обвинением в сбыте фальшивых денег.
     -  Вот что! - произнес г-н де Тревиль.  - Ну  а как  же  ускользнули вы
сами?
     - Чудом,  сударь!  Должен сознаться, что чудом,  получив удар  шпагой в
грудь и пригвоздив графа де Варда к дороге, ведущей в Кале, словно бабочку к
обоям.
     -  Этого еще не хватало! Де Варда, приверженца кардинала,  родственника
Рошфора!.. Послушайте, милый друг, мне пришла в голову одна мысль.
     - Какая, сударь?
     - На вашем месте я сделал бы одну вещь.
     - А именно?
     - Пока его высокопреосвященство  стал бы искать  меня в Париже, я снова
отправился  бы  в  Пикардию, потихоньку, без  огласки,  и  разузнал  бы, что
сталось с  моими тремя спутниками. Право, они заслужили этот небольшой  знак
внимания с вашей стороны.
     - Совет хорош, сударь, и завтра я поеду.
     - Завтра! А почему не сегодня же вечером?
     - Сегодня меня задерживает в Париже неотложное дело.
     - Ах, юноша,  юноша!  Какое-нибудь мимолетное увлечение? Повторяю  вам,
берегитесь:  женщина погубила  всех  нас  в прошлом,  погубит  и в  будущем.
Послушайтесь меня, поезжайте сегодня же вечером.
     - Сударь, это невозможно.
     - Вы, стало быть, дали слово?
     - Да, сударь.
     - Ну, это  другое дело. Но обещайте  мне, что если сегодня ночью вас не
убьют, то завтра вы уедете.
     - Обещаю.
     - Не нужно ли вам денег?
     - У меня еще есть пятьдесят пистолей. Полагаю, что этого мне хватит.
     - А у ваших спутников?
     - Думаю, что у  них должны  быть деньги.  Когда мы выехали из Парижа, у
каждого из нас было в кармане по семидесяти пяти пистолей.
     - Увижу ли я вас до вашего отъезда?
     - Думаю, что нет, сударь, разве только будет что-нибудь новое.
     - В таком случае, - счастливого пути.
     - Благодарю вас, сударь.
     И  Д'Артаньян  простился  с г-ном  де  Тревилем,  более  чем когда-либо
растроганный его отеческой заботой о мушкетерах.
     Он по очереди  обошел квартиры Атоса, Портоса и Арамиса. Ни один из них
не возвратился.  Их слуги также отсутствовали,  и ни  о тех, ни  о других не
было никаких известий.
     Д'Артаньян осведомился бы о молодых людях у их любовниц,  но он не знал
ни любовницы Портоса, ни любовницы Арамиса,  а что касается Атоса, то у него
любовницы не было.
     Проходя мимо гвардейских  казарм, он заглянул  в конюшню, три лошади из
четырех были уже доставлены. Повергнутый  в изумление, Планше как раз чистил
их скребницей, и две из них были уже готовы.
     - Ах, сударь, - сказал Планше, увидев д'Артаньяна, - как я рад, что вас
вижу!
     - А что такое, Планше? - спросил молодой человек.
     - Доверяете вы господину Бонасье, нашему хозяину?
     - Я? Ничуть не бывало.
     - Вот это хорошо, сударь.
     - Но почему ты спрашиваешь об этом?
     - Потому что, когда вы разговаривали с ним, я наблюдал за вами, хотя  и
не слышал ваших слов,  и знаете  что, сударь: он два или три раза менялся  в
лице.
     - Да ну?
     -  Вы  этого не  заметили,  сударь, потому  что были  заняты  мыслями о
полученном письме. Я  же, напротив, был встревожен странным способом,  каким
это  письмо  попало  к  нам  в дом,  и ни на  минуту  не  спускал глаз с его
физиономии.
     - И какой же она тебе показалась?
     - Физиономией предателя.
     - Неужели?
     - К  тому же,  как  только вы, сударь,  простились с ним и  скрылись за
углом,  Бонасье  схватил  шляпу,   запер   дверь  и   побежал   по  улице  в
противоположную сторону.
     -  В  самом  деле,  Планше,  ты  прав:  все  это   кажется  мне  весьма
подозрительным. Но будь спокоен: мы не заплатим  ему за квартиру до тех пор,
пока все не объяснится самым решительным образом.
     - Вы все шутите, сударь, но погодите - и увидите сами.
     - Что делать, Планше, чему быть, того не миновать!
     - Так вы не отменяете своей вечерней прогулки, сударь?
     - Напротив, Планше, чем больше я буду сердиться на Бонасье, тем охотнее
пойду на свидание, назначенное мне в том письме, которое так тебя беспокоит.
     - Ну, сударь, если ваше решение...
     - ...непоколебимо, друг  мой. Итак, в девять часов будь наготове здесь,
в казарме. Я зайду за тобой.
     Видя, что  никакой  надежды  убедить хозяина отказаться от  задуманного
предприятия  больше нет, Планше глубоко вздохнул  и принялся  чистить третью
лошадь.
     Что  касается  д'Артаньяна  -  в  сущности  говоря, весьма  осторожного
молодого  человека, - то он,  вместо того чтобы воротиться домой, отправился
обедать к тому самому гасконскому священнику, который в трудную для четверых
друзей минуту угостил их завтраком с шоколадом.



        XXIV. ПАВИЛЬОН

     В девять часов Д'Артаньян  был  у гвардейских  казарм и нашел  Планше в
полной готовности. Четвертая лошадь уже прибыла.
     Планше был вооружен своим мушкетом и пистолетом.
     У д'Артаньяна была шпага и за поясом два пистолета. Они сели на лошадей
и  бесшумно   отъехали.   Было  совершенно  темно,  и  их   отъезд   остался
незамеченным. Планше  ехал  сзади, на  расстоянии  десяти  шагов  от  своего
господина.
     Д'Артаньян   миновал  набережные,   выехал  через  ворота  Конферанс  и
направился  по дороге, ведущей в Сен-Клу, которая в те времена  была гораздо
красивее, чем теперь.
     Пока  они  находились в  городе, Планше почтительно соблюдал дистанцию,
которую  сам для себя установил, но, по мере того  как  дорога делалась  все
более  безлюдной  и   более  темной,  он  постепенно  приближался  к  своему
господину, так что  при въезде в Булонский лес естественным образом оказался
рядом с молодым человеком. Мы  не  станем скрывать, что покачивание  высоких
деревьев и отблеск луны  в темной  чаще вызывали  у Планше живейшую тревогу.
Д'Артаньян заметил, что с его слугой творится что-то неладное.
     - Ну-с, господин Планше, что это с вами? - спросил он.
     - Не находите ли вы, сударь, что леса похожи на церкви?
     - Чем же это, Планше?
     - Да тем, что и тут и там не смеешь говорить громко.
     - Почему же ты не смеешь говорить громко, Планше? Потому что боишься?
     - Да, сударь, боюсь, что кто-нибудь нас услышит.
     - Что  кто-нибудь  нас  услышит! Но ведь в нашем разговоре  нет  ничего
безнравственного,  милейший  Планше,  и  никто  не  нашел бы  в  нем  ничего
предосудительного.
     - Ах,  сударь! - продолжал Планше, возвращаясь к главной своей мысли. -
Знаете, у этого Бонасье есть в бровях что-то такое хитрое, и он так противно
шевелит губами!
     - Какого дьявола ты вспомнил сейчас о Бонасье?
     - Сударь, человек вспоминает  о том,  о  чем  может, а не о том, о  чем
хочет.
     - Это оттого, что ты трус, Планше.
     -  Не  надо смешивать осторожность с  трусостью, сударь. Осторожность -
это добродетель.
     - И ты добродетелен - так ведь, Планше?
     - Что  это, сударь,  блестит там? Похоже на дуло мушкета. Не нагнуть ли
нам голову на всякий случай?
     - В  самом деле... - пробормотал д'Артаньян,  которому пришли на память
наставления де Тревиля, - в  самом  деле, в конце концов эта скотина нагонит
страх и на меня.
     И он пустил лошадь рысью.
     Планше повторил движения своего господина с такой точностью, словно был
его тенью, и сейчас же оказался с ним рядом.
     - Что, сударь, мы проездим всю ночь? - спросил он.
     - Нет, Планше, потому что ты уже приехал.
     - Как это - я приехал? А вы, сударь?
     - А я пройду еще несколько шагов.
     - И оставите меня здесь одного?
     - Ты трусишь, Планше?
     - Нет,  сударь, но  только я хочу  заметить вам, что ночь  будет  очень
прохладная,  что  холод  вызывает  ревматизм  и  что  слуга,  который  болен
ревматизмом,  плохой помощник, особенно для такого проворного господина, как
вы.
     - Ну  хорошо, Планше, если тебе  станет  холодно, зайди  в один  из тех
кабачков,  что виднеются вон там, и жди меня  у дверей завтра, в шесть часов
утра.
     -  Сударь, я  почтительнейше проел и  пропил экю, который вы  мне  дали
сегодня утром, так что у меня  нет в кармане ни гроша на тот  случай, если я
замерзну.
     - Вот тебе полпистоля. До завтра.
     Д'Артаньян  сошел  с лошади,  бросил поводья Планше и  быстро удалился,
закутавшись в плащ.
     -  Господи,  до чего мне  холодно!  - вскричал  Планше,  как только его
хозяин скрылся из виду.
     И, торопясь согреться, он немедленно постучался у дверей одного домика,
украшенного всеми внешними признаками пригородного кабачка.
     Между тем д'Артаньян, свернувший на узкую проселочную дорогу, продолжал
свой путь и пришел в Сен-Клу; здесь, однако, он не пошел по главной улице, а
обогнул замок, добрался до маленького уединенного переулка и вскоре оказался
перед указанным в письме павильоном. Павильон стоял в очень глухом месте. На
одной стороне переулка возвышалась высокая стена,  возле которой и находился
павильон, а на другой стороне плетень защищал от прохожих маленький садик, в
глубине которого виднелась бедная хижина.
     Д'Артаньян явился на место  свидания  и, так как ему не  было  сказано,
чтобы он возвестил о своем присутствии каким-либо знаком, стал ждать.
     Царила полная тишина - можно было подумать, что находишься в ста лье от
столицы. Осмотревшись по сторонам, д'Артаньян прислонился  к плетню. За этим
плетнем,  садом, за  этой  хижиной густой  туман  окутывал своими  складками
необъятное пространство, где спал Париж, пустой,  зияющий  Париж - бездна, в
которой блестело несколько светлых точек, угрюмых звезд этого ада.
     Но для д'Артаньяна все видимое  облекалось в привлекательные формы, все
мысли  улыбались, всякий мрак  был прозрачен: скоро должен был наступить час
свидания.
     И действительно,  через  несколько  мгновений колокол  на башне Сен-Клу
уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
     Что-то зловещее было в  этом  бронзовом  голосе, глухо стенавшем  среди
ночи.
     Но  каждый  из  этих  ударов   -  ведь   каждый  из  них  был  частицей
долгожданного часа - гармонично отзывался  в сердце молодого человека. Глаза
его  были устремлены на маленький павильон у  стены, все окна которого  были
закрыты ставнями, кроме одного, во втором этаже.
     Из  этого   окна  лился  мягкий  свет,  серебривший  трепещущую  листву
нескольких лип, разросшихся  купою  за пределами ограды.  Было ясно,  что за
этим  маленьким окошком, освещенным  так уютно, его  ждала  хорошенькая г-жа
Бонасье.
     Убаюканный  этой  сладостной  мыслью,  д'Артаньян  ждал с  полчаса  без
малейшего нетерпения, устремив взор на прелестное  миниатюрное жилище; часть
потолка  с  золоченым карнизом была  видна  извне  и  говорила об  изяществе
остального убранства павильона.
     Колокол на башне Сен-Клу пробил половину одиннадцатого.
     На  этот  раз д'Артаньян  почувствовал,  что  по  жилам  его  пробежала
какая-то дрожь, объяснить которую не смог бы он сам. Быть может, впрочем, он
начинал зябнуть и ощущение чисто физическое принял за нравственное.
     Потом  ему пришла мысль,  что он ошибся, читая записку, и  что свидание
было назначено лишь на одиннадцать часов.
     Он приблизился к окну, встал в полосу света, вынул  из кармана письмо и
перечел  его; нет, он не  ошибся: свидание действительно  было  назначено на
десять часов.
     Он возвратился на прежнее место; тишина  и уединение начали внушать ему
некоторую тревогу.
     Пробило одиннадцать часов.
     Д'Артаньян  начал опасаться: уж и в самом деле не случилось ли  с г-жой
Бонасье что-нибудь недоброе?
     Он три раза хлопнул в ладоши - обычный сигнал влюбленных; однако  никто
не ответил ему, даже эхо.
     Тогда, не  без  некоторой досады, он  подумал, что, быть может,  ожидая
его, молодая женщина заснула.
     Он подошел к  стене  и попробовал  было влезть  на нее,  но  стена была
заново оштукатурена, и д'Артаньян только напрасно обломал ногти.
     В  эту минуту  он  обратил  внимание на  деревья,  листва  которых была
по-прежнему  посеребрена  светом,  и, так  как одно  из  них  выступало  над
дорогой, он  решил,  что,  забравшись  на  сук,  сможет  заглянуть  в  глубь
павильона.
     Влезть  на  дерево  было  нетрудно. К  тому же д'Артаньяну  было только
двадцать  лет, и,  следовательно,  он не успел еще забыть свои  мальчишеские
упражнения. В один миг он очутился  среди ветвей и сквозь  прозрачные стекла
его взгляд проник внутрь комнаты.
     Страшное зрелище предстало взору  д'Артаньяна,  и мороз пробежал у него
по коже.  Этот  мягкий свет,  эта  уютная  лампа озаряла  картину ужасающего
разгрома: одно  из  оконных  стекол  было  разбито,  дверь  в  комнату  была
выломана,  и створки ее  висели  на петлях;  стол,  на котором,  повидимому,
приготовлен  был  изысканный  ужин,  лежал,  опрокинутый,  на полу;  осколки
бутылок,  раздавленные  фрукты  валялись  на  паркете;  все в  этой  комнате
свидетельствовало о  жестокой и  отчаянной  борьбе;  д'Артаньяну  показалось
даже, что он видит посреди этого необыкновенного беспорядка обрывки одежды и
несколько кровавых пятен на скатерти и на занавесках.
     С сильно бьющимся сердцем он поспешил спуститься на землю; ему хотелось
взглянуть, нет ли на улице еще каких-либо знаков насилия.
     Неяркий  приятный  свет по-прежнему мерцал посреди ночного безмолвия. И
тогда д'Артаньян заметил нечто такое, чего  он не заметил сразу, либо до сих
пор ничто не побуждало его к столь тщательному осмотру: на земле, утоптанной
в одном месте, разрытой в другом, имелись следы человеческих ног и лошадиных
копыт.  Кроме  того,  колеса  экипажа,  по-видимому  прибывшего  из  Парижа,
проделали  в мягкой почве глубокую  колею,  которая доходила до  павильона и
снова поворачивала в сторону Парижа.
     Наконец  д'Артаньян, продолжавший  свои  исследования,  нашел  у  стены
разорванную  дамскую  перчатку.  Эта  перчатка  в  тех местах,  где  она  не
коснулась грязной земли,  отличалась безукоризненной свежестью. То была одна
из   тех  надушенных  перчаток,  какие  любовники  столь  охотно  срывают  с
хорошенькой ручки.
     По  мере того  как д'Артаньян продолжал  свой осмотр, холодный пот  все
обильнее выступал у него на лбу, сердце сжималось в ужасной тревоге, дыхание
учащалось; однако  для  собственного успокоения он  говорил  себе, что, быть
может, этот павильон не имеет никакого отношения к г-же Бонасье, что молодая
женщина  назначила ему свидание возле этого павильона,  а не внутри его, что
ее могли задержать в Париже ее обязанности, а быть может, и ревность мужа.
     Но  все  эти  доводы  разбивало,  уничтожало,  опрокидывало  то чувство
внутренней боли,  которое в  иных случаях овладевает всем нашим существом  и
кричит, громко кричит, что над нами нависло страшное несчастье.
     И д'Артаньян словно обезумел;  он бросился на большую дорогу, пошел тем
же  путем,  каким  пришел  сюда,  добежал  до  парома и начал  расспрашивать
перевозчика.
     Около  семи  часов  вечера перевозчик  переправил  через  реку женщину,
закутанную  в  черную  накидку  и,  по-видимому,  отнюдь  не  желавшую  быть
узнанной; однако именно эти особые предосторожности и заставили  перевозчика
обратить на нее внимание, и он заметил, что женщина была молода и красива.
     Тогда, как и ныне,  многие молодые и красивые женщины ездили в Сен-Клу,
не желая при этом быть замеченными, но тем не менее д'Артаньян  ни на минуту
не усомнился в том, что перевозчик видел именно г-жу Бонасье.
     При свете лампы, горевшей в хижине перевозчика, молодой человек еще раз
перечел  записку  г-жи  Бонасье  и убедился в  том, что он  не  ошибся,  что
свидание было назначено  в  Сен-Клу, а не в каком-либо  другом  месте, возле
павильона г-на д'Эстре, а не на другой улице.
     Все  соединялось,  чтобы  доказать  д'Артаньяну,  что  предчувствия  не
обманули его и что случилось большое несчастье.
     Он  побежал  обратно;  ему  казалось,  что, быть  может,  за время  его
отсутствия в  павильоне произошло что-нибудь новое и  его ждут  там какие-то
сведения.
     Переулок был  по-прежнему безлюден,  и  тот же  спокойный, мягкий  свет
лился из окна.
     И вдруг д'Артаньян вспомнил об этой немой и слепой лачуге, которая, без
сомнения, видела что-то, а возможно, могла и говорить.
     Калитка была заперта, но  он перепрыгнул  через  плетень и,  не обращая
внимания на лай цепного пса, подошел к хижине.
     Он постучался. Сначала  никто  не  отозвался на стук.  В хижине  царила
такая  же мертвая  тишина, как  и в  павильоне; однако эта  хижина  была его
последней надеждой, и он продолжал стучать.
     Вскоре  ему  послышался  внутри  легкий  шум, боязливый  шум,  который,
казалось, и сам страшился, что его услышат.
     Тогда д'Артаньян перестал стучать и начал просить, причем в  его голосе
слышалось столько беспокойства и обещания, столько страха и мольбы, что этот
голос  способен  был  успокоить самого  робкого  человека. Наконец,  ветхий,
полусгнивший  ставень   отворился  или,  вернее,  приоткрылся  и  сразу   же
захлопнулся снова, едва лишь бледный свет небольшой  лампы, горевшей в углу,
озарил перевязь, эфес шпаги  и рукояти пистолетов д'Артаньяна" Однако, сколь
ни мимолетно было все это, д'Артаньян успел разглядеть голову старика.
     - Ради бога, выслушайте меня! - сказал он. - Я ждал одного человека, но
его  нет. Я умираю от  беспокойства.  Скажите,  не  случилось ли  поблизости
какого-нибудь несчастья?
     Окошко снова  медленно отворилось, и то же  лицо появилось в нем снова;
только сейчас оно было еще бледнее прежнего.
     Д'Артаньян чистосердечно рассказал старику все,  не называя  лишь имен;
он рассказал, что  у него  было назначено возле этого павильона  свидание  с
одной молодой  женщиной, что, не дождавшись  ее, он влез на липу и при свете
лампы увидел разгром, царивший в комнате.
     Старик  слушал  его  внимательно,  утвердительно  кивая;  потом,  когда
д'Артаньян  кончил, он  покачал  головой  с  видом, не  предвещавшим  ничего
доброго.
     - Что вы хотите сказать? - вскричал д'Артаньян. - Ради бога, объясните,
что все это значит!
     - Ах, сударь, - отвечал старик, - ни  о чем меня не спрашивайте, потому
что, если я расскажу вам о том, что видел, мне не миновать беды.
     - Так,  значит, вы видели что-то?  - спросил д'Артаньян.  - Если так, -
продолжал он, бросая ему пистоль, - расскажите... ради бога, расскажите, что
вы  видели,  и  даю честное слово дворянина -  я сохраню в тайне каждое ваше
слово.
     Старик  прочитал на  лице  д'Артаньяна  столько  искренности и  столько
скорби, что сделал ему знак слушать и тихо начал свой рассказ:
     - Часов около девяти я услыхал на  улице какой-то шум. Желая  узнать, в
чем дело,  я подошел к двери, как вдруг заметил,  что кто-то хочет  войти ко
мне в сад. Я беден и не боюсь, что меня могут  обокрасть,  поэтому я отворил
дверь и увидал в нескольких шагах трех человек. В темноте стояла запряженная
карета  и верховые лошади.  Лошади,  очевидно,  принадлежали  этим мужчинам,
которые были одеты как дворяне.
     "Что вам угодно от меня, добрые господа?" - спросил я.
     "У  тебя  должна  быть  лестница", - сказал тот,  который показался мне
начальником.
     "Да, сударь, та, на которой я собираю фрукты".
     "Дай ее нам и ступай домой. Вот тебе экю за беспокойство. Только помни:
если  ты сболтнешь хоть слово о том, что увидишь и услышишь - ведь я уверен,
как тебе ни грози, ты все равно будешь смотреть и слушать, - тебе конец!"
     С этими словами  он  бросил мне экю, который я поднял, и взял лестницу.
Заперев за ним калитку, я сделал вид, будто иду в дом, но в действительности
сейчас же вышел  через заднюю дверь и, крадучись в темноте, добрался до того
вон куста бузины, откуда мог видеть все, оставаясь незамеченным.
     Трое мужчин бесшумно подкатили карету ближе и высадили из нее какого-то
человека,  толстого,  низенького, с  проседью, одетого в  поношенное  темное
платье. Он с опаской взобрался на лестницу,  осторожно  заглянул  в комнату,
тихонько спустился вниз и шепотом проговорил:
     "Это она".
     Тот, который разговаривал со мной, сейчас же подошел к двери павильона,
отпер ее ключом, который  вынул из кармана, закрыл за собой дверь и скрылся;
тем временем  остальные двое  влезли на лестницу. Старичок остался у  дверцы
кареты, кучер придерживал упряжку, а слуга - верховых лошадей.
     Вдруг   из  павильона  послышались  громкие  крики,   какая-то  женщина
подбежала  к окну и  открыла его, словно собираясь  броситься  вниз. Однако,
заметив двух мужчин, она отскочила назад, а мужчины прыгнули в комнату.
     Больше  я  ничего  не видел, но  услышал треск мебели,  которую ломали.
Женщина кричала и звала на помощь, но  вскоре крики ее затихли.  Трое мужчин
подошли к окну. Двое из них спустились по лестнице, неся женщину на руках, и
посадили ее в  карету; маленький  старичок влез в карету вслед за  ней. Тот,
который  остался в павильоне, запер окно и минуту спустя вышел через  дверь.
Его два спутника  уже сидели  верхом и ждали его. Удостоверившись в том, что
женщина находится в карете, он тоже вскочил в седло, слуга занял место рядом
с кучером, коляска быстро отъехала  под конвоем трех  всадников, и все  было
кончено. После этого я ничего не видел и не слышал.
     Потрясенный  этой  страшной   вестью,  д'Артаньян  остался  недвижим  и
безмолвен: все демоны ярости и ревности бушевали в его сердце.
     - Господин, - сказал старик, на  которого это немое отчаяние произвело,
по-видимому, большее впечатление, чем могли бы произвести  крики и слезы,  -
право же,  не надо так сокрушаться!  Ведь  они не  убили  вашу  милую, и это
главное.
     -  Знаете  ли  вы  хоть приблизительно, -  спросил д'Артаньян, - что за
человек руководил этой адской экспедицией?
     - Нет, я не знаю его.
     - Но раз вы с ним говорили, значит, вы могли и видеть его.
     - Ах, вы спрашиваете о его приметах?
     - Да.
     - Высокий,  худой, смуглый,  черные усы, черные  глаза, по наружности -
дворянин.
     - Так, - вскричал д'Артаньян, -  это он! Это опять он! Должно быть, это
мой злой гений! А другой?
     - Который?
     - Маленький.
     - О, тот не знатный человек, ручаюсь за  это. При нем  не было шпаги, а
остальные обращались с ним без всякого уважения.
     -  Какой-нибудь  лакей,  -  пробормотал  д'Артаньян.  -  Ах,  бедняжка,
бедняжка! Что они с ней сделали?
     - Вы обещали не выдавать меня, - сказал старик.
     -  И  повторяю  вам  свое обещание.  Будьте  спокойны -  я  дворянин. У
дворянина только одно слово, и я уже дал вам его.
     С сокрушенным сердцем д'Артаньян снова направился к парому. Минутами он
не верил,  в  то, что женщина,  о  которой  рассказывал  старик,  была  г-жа
Бонасье, и надеялся завтра же увидеть  ее в  Лувре; минутами ему приходило в
голову, что, быть  может,  у  нее была  интрига с кем-то  другим  и ревнивый
любовник застиг ее и  похитил. Он терялся в  догадках,  терзался, приходил в
отчаяние.
     - О,  если б  мои друзья были  со  мною! -  вскричал он. -  У  меня, по
крайней мере, была  бы хоть какая-нибудь надежда найти ее. Но кто знает, что
сталось с ними самими!
     Было  около  полуночи;  теперь  надо  было отыскать Планше.  Д'Артаньян
стучался  у всех  кабачков,  где виднелся хотя  бы слабый свет, - Планше  не
оказалось ни в одном из них.
     В  шестом  по  счету  кабаке  д'Артаньян  рассудил,  что  поиски  почти
безнадежны. Он велел  своему слуге ждать его лишь в шесть часов утра, и, где
бы тот ни находился сейчас, он имел на то полное право.
     К тому  же молодому человеку пришло в голову, что, оставаясь поблизости
от места происшествия, он может  скорее раздобыть какие-нибудь  сведения  об
этой  таинственной истории. Итак,  в  шестом  кабачке, как мы уже  говорили,
д'Артаньян  задержался,  спросил бутылку  лучшего  вина, устроился  в  самом
темном углу и решил дожидатьс