- Пошли, комедия сыграна, - шепнул Бриссо министр. - Я напялил красный колпак и обнял Робеспьера, теперь я освящен. Под приветственные возгласы зала и трибун он прошел к двери. В дверях молодой человек, одетый, как одеваются привратники, обменялся с ним быстрым взглядом и еще более быстрым рукопожатием. Это был герцог Шартрский. Пробило одиннадцать. Бриссо и Дюмурье шли к Роланам. Роланы все так же жили на улице Генего. Накануне Бриссо предупредил их, что по его и Жансонне рекомендации Дюмурье намерен представить Ролана королю в качестве министра внутренних дел. Тогда же Бриссо спросил Ролана, чувствует ли он себя достаточно сильным для подобного бремени, и тот, как всегда, просто ответил: да, чувствует. Дюмурье шел к нему, чтобы сообщить, что дело слажено. Ролан и Дюмурье были знакомы заочно, они еще никогда не встречались. Можно представить себе, с каким интересом будущие коллеги смотрели друг на друга. После обычных комплиментов, во время которых Дюмурье высказал Ролану свое безмерное удовлетворение тем, что наконец-то в правительство призван столь просвещенный и добродетельный патриот, как его собеседник, разговор, естественно, перешел на короля. - С его стороны я предвижу помехи, - с улыбкой сообщил Ролан. - И тут вы столкнетесь с наивностью, которая, разумеется, не делает мне чести: я-то считаю короля честным человеком и искренним патриотом, - ответил Дюмурье, но, видя, что г-жа Ролан улыбается и молчит, поинтересовался: - А вы, сударыня, иного мнения? - Вы виделись с королем? - спросила она. - Да. - А с королевой? Дюмурье в свой черед промолчал, ограничившись улыбкой. Уговорились встретиться завтра в одиннадцать утра для принятия присяги. А после Законодательного собрания предстояло отправиться к королю. Было уже половина двенадцатого ночи; Дюмурье охотно остался бы еще, но для скромных людей, какими были Роланы, время было позднее. Почему же Дюмурье был не прочь остаться? Причина простая. Едва войдя к супругам, Дюмурье с первого же взгляда отметил старость мужа - Ролан был на десять лет старше Дюмурье, а Дюмурье выглядел лет на двадцать моложе - и богатство форм жены. Как мы уже упоминали, г-жа Ролан, дочь гравера, с детства трудилась в мастерской отца, а выйдя замуж - в кабинете мужа; труд, этот суровый покровитель, оберегал девственницу, а потом и супругу. Дюмурье же принадлежал к той породе мужчин, которые не могут смотреть на старого мужа без смеха, а на молодую жену без вожделения. Словом, он не понравился ни мужу, ни жене. Вот почему они дали понять Бриссо и генералу, что уже поздно. Бриссо и Дюмурье ушли. - Что ты думаешь о нашем будущем коллеге? - поинтересовался Ролан у жены, когда дверь за гостями закрылась. Г-жа Ролан улыбнулась. - Есть люди, которых достаточно всего раз увидеть, чтобы составить о них мнение, - сказала она. - Бойкий ум, податливый характер, неискренний взгляд. Он сейчас испытывает огромное удовлетворение от патриотического выбора, о котором он тебе объявил, но я нисколько не удивлюсь, если очень скоро он отставит тебя. - Я в точности такого же мнения, - ответил Ролан. И оба они с обычным спокойствием легли спать, не подозревая, что железная десница Судьбы кровавыми письменами выведет их имена на скрижалях Революции. На следующий день новый состав кабинета министром принес присягу в Законодательном собрании, а затем отправился в Тюильри. Ролан был в шнурованных башмаках, вероятно, потому что у него не было денег, чтобы купить пряжки, и к тому же в круглой шляпе; впрочем, другой он никогда и не носил. В Тюильри он пришел в своей повседневной одежде и был последним в ряду коллег-министров. Церемониймейстер г-н де Брезе пропустил пятерых первых представляющихся, но задержал Ролана. Ролан не понимал, почему его не пропускают. - Но я ведь тоже министр, как и остальные, и даже министр внутренних дел, - убеждал он. Дюмурье услышал их спор и вмешался. - Почему вы не пропускаете господина Ролана? - спросил он. - Но, сударь, - ломая руки, вскричал церемониймейстер, - он же в круглой шляпе и башмаках без пряжек! - Вы правы, сударь, в круглой шляпе и башмаках без пряжек. Все погибло! - с величайшим хладнокровием бросил ему Дюмурье и втолкнул Ролана в королевский кабинет. XXXVIII. ЗА ГРАНИЦЕЙ И ВО ФРАНЦИИ Это министерство, которое столкнулось с такими затруднениями при входе в королевский кабинет, можно назвать министерством войны. Первого марта в окружении своего итальянского гарема умер император Леопольд, убитый возбуждающими средствами, которые он сам составлял. Королева, прочитавшая однажды в каком-то якобинском памфлете, что приговор над императором Австрии был свершен с помощью ломтя паштета, и совсем еще недавно призвавшая к себе доктора Жильбера, чтобы спросить у него, существует ли универсальное противоядие, стала кричать, что ее брата отравили. С Леопольдом умерла умеренная политика Австрии. У взошедшего на престол Франца II - мы, кстати, знали его: будучи современником наших отцов, он успел побывать и нашим современником-австрийская кровь смешалась с итальянской. Австриец, родившийся во Флоренции, слабый, жестокий, хитрый; превосходный человек, по мнению священников; черствый душою, ханжа, скрывающий свою двуличность под благодушным обликом, под розовой маской ужасающего постоянства, двигающийся, словно автомат на пружинах, словно статуя командора или тень отца Гамлета; отец, отдавший дочь победителю, чтобы откупиться и не отдать ему свою империю, а потом нанесший ему удар в спину при отступлении, к которому того вынудил ледяной ветер Севера, Франц II был ко всему еще и хозяином свинцовых тюремных камер Венеции и казематов Штильберга, палачом Андриана и Сильвио Пеллико. Таков был покровитель эмигрантов, союзник Пруссии, враг Франции. Наш посол в Вене г-н де Ноайль оказался, можно сказать, узником в собственном дворце. Прибытию в Берлин нашего посла г-на де Сегюра предшествовали слухи, что он приезжает якобы затем, чтобы вызнать секреты прусского короля, сделавшись возлюбленным королевских любовниц. По случайности у этого короля Пруссии были любовницы. Г-н де Сегюр представлялся на публичной аудиенции одновременно с посланцем из Кобленца. Король повернулся спиной к послу Франции и громко обратился к посланцу принцев, осведомившись о здоровье графа д'Артуа. Пруссия в ту эпоху считала, как, впрочем, считает и теперь, что она стоит во главе прогресса Германии; она жила странными философскими традициями короля Фридриха Великого, который поддерживал сопротивление Турции и революцию в Польше, окончательно задушив свободу Голландии; то было правительство с загребущими руками, которое то и дело вылавливало в мутной воде революций то Невшатель, то часть Померании, то кусок Польши. Таковы были наши явные враги Франц II и Фридрих Вильгельм, неявными же пока оставались Англия, Россия и Испания. Вождем этой коалиции должен был стать воинственный король Швеции, карлик, ухвативший оружие великана; король, который носил имя Густав III и которого Екатерина II держала в руках. Восшествие Франца II на австрийский престол ознаменовалось дипломатической нотой, которая требовала: 1. ) удовлетворить желание немецких князей, чьи владения находятся в составе королевства, подчиняться Австрии, иначе говоря, признать имперский суверенитет в наших департаментах; 2. ) возвратить Авиньон, дабы Прованс, как и прежде, оказался расчлененным; 3. ) восстановить монархию по состоянию на 23 июня 1789 года. Совершенно очевидно, что эта нота соответствовала тайным желаниям короля и королевы. Дюмурье, получив ее, только пожал плечами. Можно подумать, будто бы Австрия заснула двадцать третьего июня и, проспав три года, решила, что проснулась двадцать четвертого. 16 марта 1792 года на балу был убит Густав. Через день после этого убийства, о котором во Франции еще не знали, эта нота была вручена Дюмурье. Он тотчас же отнес ее Людовику XVI. Насколько Мария Антуанетта, сторонница крайних решений, жаждала войны в надежде, что для нее она станет освобождением, настолько король, сторонник умеренных решений, предпочитавший медлить, увиливать, искать окольные пути, боялся ее. Ведь если объявленная война закончится победой, он окажется во власти генерала-победителя, а если поражением, народ взвалит на него ответственность за это и с криками о предательстве ринется в Тюильри. Ну, а если враг дойдет до Парижа, что принесет он? Месье, то есть регента. Людовик XVI будет низложен, Мария Антуанетта обвинена в супружеской неверности, королевские дети, возможно, будут объявлены незаконными. Таковы будут результаты возвращения эмигрантов в Париж. Король доверял австрийцам, немцам, пруссакам, но не доверял эмигрантам. Однако, прочитав ноту, он понял, что для Франции пробил час извлечь меч из ножен и что отступать больше нельзя. Двадцатого апреля король и Дюмурье явились в Национальное собрание и принесли акт об объявлении войны Австрии. Объявление войны было встречено с восторгом. К этому торжественному часу, который роман не находит смелости вместить в себя и оставляет целиком истории, во Франции существовали четыре резко обозначенные партии. Абсолютные роялисты. К ним принадлежала королева. Конституционные роялисты. Король считал себя принадлежащим к ним. Республиканцы. Анархисты. У абсолютных роялистов явных вождей во Франции, если не считать королеву, не было. За границей они были представлены Месье, графом д'Артуа, принцем Конде и герцогом Шарлем Лотарингским. Г-н де Бретейль в Вене, г-н Мерси д'Аржанто в Брюсселе представляли королеву при этой партии. Вождями конституционной партии были Лафайет, Байи, Барнав, Ламет, Дюпор - короче, фейаны. Король не желал ничего лучшего, как отказаться от абсолютной королевской власти и идти вместе с ними, только он склонялся к тому, чтобы держаться сзади, а не впереди. Вождями республиканской партии были Бриссо, Верньо, Гюаде, Ролан, Инар, Дюко, Кондорсе и Кутон. Вождями анархистов были Марат, Дантон, Сантер, Гоншон, Камил Демулен, Эбер, Лежандр, Фабр д'Эглантин и Колло д'Эрбуа. Ну, а Дюмурье готов был стать кем угодно, если это только будет соответствовать его интересам и принесет славу. Робеспьер же оставался в тени, он выжидал. Ну, а кому вручат знамя Революции, кому предстоит подбодрить сомнительного патриота Дюмурье на трибуне Собрания? Лафайету, участнику побоища на Марсовом поле! Люкнеру! Франция знала его только по тем неприятностям, какие он ей причинил, участвуя в Семилетней войне. Рошамбо2, которому хотелось войны лишь оборонительной и который был смертельно уязвлен, видя, как Дюмурье пересылает свои приказы непосредственно его заместителям, не подвергая эти приказы цензуре его огромного опыта. Именно эти трое и командовали тремя армиями, готовыми начать кампанию. Лафайет находился в центре, он должен был стремительно спуститься по течению Мезы и продвинуться от Живе до Намюра. Люкнер защищал Франш-Конте. Рошамбо - Фландрию. Лафайет, поддержанный корпусом под командованием Бирона, который Рошамбо прислал ему из Фландрии, овладел Намюром и пошел маршем к Брюсселю, где его ожидала с распростертыми объятиями Брабантская революция. Лафайету выпала прекрасная роль: он был в авангарде, и именно ему Дюмурье назначил одержать первую победу. Эта победа делала его главнокомандующим. Победоносный главнокомандующий Лафайет и военный министр могли бы выбросить к черту красный колпак и раздавить одной рукой Жиронду, а другой якобинцев. И победила бы контрреволюция! Ну, а Робеспьер? Робеспьер, как мы заметили, держался в тени, и многие утверждали, что существует подземный ход из мастерской столяра Дюпле в королевский дворец Людовика XVI. Не в том ли причина, что герцогиня Ангулемская впоследствии платила пенсию м-ль де Робеспьер? Но и на этот раз Лафайет подставил ножку Лафайету. Потом пойдет война со сторонниками мира; поставщики армии были особенно ярыми друзьями наших врагов: они оставляли наши войска без провианта и амуниции и делали все, чтобы обеспечить хлебом и порохом австрийцев и пруссаков. Кроме того, просьба заметить, что Дюмурье, мастер глухих интриг и тихой сапы, не прерывал отношений с Орлеанским семейством - отношений, которые привели к его гибели. Генерал Бирон был орлеанист. Итак, орлеанисты и фейаны, Лафайет и Бирон должны были нанести первый удар и протрубить в трубы о первой победе. Утром двадцать восьмого апреля Бирон выступил из Кьеврена на Монс. Двадцать девятого Теобальд Дийон выступил из Лилля на Турне. Бирон и Дийон оба были аристократы, красивые, отважные молодые люди, светские гуляки, остроумцы, прошедшие школу Ришелье; один из них открыто придерживался патриотических взглядов, второй свои взгляды не успел определить, так как вскоре был убит. Мы уже как-то упоминали, что драгуны были в армии аристократическими частями; два драгунских полка шли во главе трехтысячной колонны Бирона. Вдруг, даже не видя неприятеля, драгуны закричали: "Спасайся кто может! Нас предали!" Так же неожиданно они развернулись и поскакали назад, топча пехоту; пехота, решив, что их преследует неприятель, тоже побежала. Паника была всеобщей. То же случилось и у Дийона. Дийон встретил австрийский отряд в девятьсот человек; драгуны из его авангарда струсили, обратились в бегство, увлекли за собой пехоту, и французские солдаты, бросив артиллерию и повозки, остановились только в Лилле. Там беглецы обвинили в трусости своих командиров, убили Теобальда Дийона и подполковника Бетуа, после чего выдали их тела жителям Лилля, которые, повесив трупы, плясали вокруг них. Кем же было подстроено поражение, кто желал вселить в сердца патриотов нерешительность и уверенность в сердца врагов? Жиронда, жаждавшая войны, а теперь исходящая кровью от двух только что полученных ран, обвинила в этом двор, а точнее, королеву, и надо сказать, что для этого у нее были разумные основания. Первой мыслью жирондистов было ответить Марии Антуанетте ударом на удар. Но королевской власти дали время облачиться в броню, куда более прочную, чем тот нагрудник, который королева обшивала для короля и однажды ночью вместе с Андре проверила - выдержит ли он пулю. Постепенно королева реорганизовала пресловутую конституционную гвардию, дозволенную королю Учредительным собранием; численность ее не должна была превышать шести тысяч человек. Но зато что это были за люди! Бретеры и фехтмейстеры, оскорблявшие и задиравшие патриотических депутатов даже на скамьях Собрания, бретонские и вандейские дворяне, провансальцы из Нима и Арля, богатыри священники, которые под предлогом нежелания принимать присягу сбросили сутаны и сменили кропило на шпагу, кинжал и пистолет, и, наконец, тьма кавалеров ордена Святого Людовика, явившихся неведомо откуда и награжденных неизвестно за какие подвиги; Дюмурье с огорчением писал в своих "Мемуарах., что, какое бы правительство ни пришло на смену существующему, оно не сможет возродить этот прекрасный и несчастливый орден, который раздавали буквально пригоршнями: за два года он был пожалован шести тысячам человек. Поэтому министр иностранных дел отказался от большой ленты ордена и велел отдать ее г-ну де Ватвилю, майору швейцарского полка Эрнеста. Начинать надо было с брони и уж потом нанести удар по королю и королеве. Неожиданно разнесся слух, будто бы в старинной Военной школе хранится белое знамя и будто бы это знамя, подаренное якобы королем, собираются вот-вот поднять. Это напоминало черную кокарду пятого и шестого октября. Все, зная контрреволюционные взгляды короля и королевы, и без того удивлялись, что до сих пор не видят это знамя развевающимся над Тюильри, и со дня на день ожидали его водружения над каким-нибудь другим зданием. При известии о белом знамени народ ринулся на казарму. Офицеры хотели оказать сопротивление, но солдаты бросили их. Белое знамя действительно нашли, но величиной с ладонь; оно было воткнуто в пирог, подаренный дофином. Однако, кроме этого ничтожного клочка, нашли огромное количество гимнов в честь короля, оскорбительных для Национального собрания песенок и контрреволюционных листовок. Одновременно Базир сообщил Собранию: узнав о поражении при Турне и Кьеврене, королевская гвардия разразилась радостными криками и выражала надежду, что через три дня будет взят Валансьен, а через две недели неприятель войдет в Париж. Более того, один кавалерист из этой гвардии, честный француз по имени Иоахим Мюрат полагавший, что вступает в подлинно конституционную гвардию, уволился из нее: его хотели подкупить и послать в Кобленц. Да, конституционная гвардия была грозным оружием в руках королевской власти. Разве не могла она по приказу короля выступить против Законодательного собрания, захватить Манеж, взять в плен представителей народа, а то и перебить их всех до одного? Но даже и без захвата Собрания разве она не могла захватить короля, вывезти его из Парижа и проводить до границы, то есть осуществить вторичное бегство в Варенн, только на сей раз успешное? И вот двадцать второго мая, то есть спустя три недели после двойного поражения при Турне и Кьеврене, Петион, новый мэр Парижа, избранный на эту должность благодаря влиянию королевы, человек, который сопровождал ее из Варенна и которому она покровительствовала из ненависти к тому, кто позволил ей бежать, написал командующему национальной гвардией письмо, в котором открыто выражал опасения насчет возможности отъезда короля и предлагал командующему наблюдать, быть бдительным и увеличить количество патрулей в окрестностях. Наблюдать, быть бдительным - за кем? Петион об этом не пишет. Увеличить количество патрулей в окрестностях чего? То же самое умолчание. А за кем наблюдают? За врагом. Вокруг чего увеличивают число патрулей? Вокруг вражеского лагеря! Что же это за вражеский лагерь? Тюильри. А враг кто? Король. Вот так был поставлен страшный вопрос. И поставил этот вопрос перед наследником Людовика Святого, праправнуком Людовика XIV, королем Франции Петион, мелкий адвокат из Шартра, сын прокурора. Король Франции подал на это жалобу, поскольку понимал, что голос Петиона звучит громче, нежели его; жалобу он подал в письме, которое директория департамента приказала расклеить в Париже на стенах домов. Но Петион этим ничуть не обеспокоился, на жалобу не ответил и подтвердил свой приказ. Итак, подлинным королем был Петион. Если вы сомневаетесь в этом, то сейчас получите подтверждение. В сообщении Базира было выдвинуто требование расформировать конституционную гвардию и издать декрет об аресте ее командира де Бриссака. Железо было, что называется, горячо, и жирондисты, бывшие отличными кузнецами, принялись его ковать. Вопрос для них стоял так: быть или не быть. Декрет был издан в тот же день, конституционная гвардия расформирована, выдано постановление об аресте герцога де Бриссака, а караулы в Тюильри заняла национальная гвардия. О Шарни, где ты? Ты, который в Варенне с тремя сотнями кавалеристов чуть не отбил королеву, что мог бы ты сделать в Тюильри с шестью тысячами! Но Шарни был счастлив и в объятиях Андре забыл обо всем. XXXIX. УЛИЦА ГЕНЕГО И ТЮИЛЬРИ Мы помним, что де Грав подал в отставку; король был склонен не принимать ее, Дюмурье категорически не принял. Дюмурье хотел сохранить де Грава, поскольку тот был его человеком, и это ему удалось, но после известия о двойном поражении ему пришлось пожертвовать своим военным министром. Он бросил его, словно лепешку, в пасть якобинского Цербера, чтобы тот перестал лаять. На его место Дюмурье взял полковника Сервана, в прошлом воспитателя пажей, но предварительно предложил его королю. Само собой, он даже не подозревал, какого человека берет в министры и какой удар этот человек нанесет королевской власти. Покуда королева с чердака Тюильри вглядывалась в горизонт, высматривая, не идут ли долгожданные австрийцы, другая женщина бодрствовала в маленькой гостиной на улице Генего. Одна была контрреволюционеркой, вторая - революционеркой. Читатель, несомненно, сразу понял, что мы имеем в виду г-жу Ролан. Это она провела Сервана в министры, точь-в-точь как г-жа де Сталь провела в министры Нарбонна. Да, в те три ужасных года - 91-й, 92-й, 93-й - во всех делах ощущалась женская рука. Серван не вылезал из салона г-жи Ролан; как все жирондисты, для которых она была вдохновением, светом, Эгерией, он воспламенялся от этой доблестной души, которая постоянно горела, не сгорая. Говорили, что она любовница Сервана; она не пресекала эти сплетни и, зная, что совесть ее чиста, улыбалась, слыша клевету. Каждый день она ждала, что муж ее будет сокрушен в борьбе, и он чувствовал, что стремится к бездне вместе со своим коллегой Клавьером; тем не менее все было сокрыто покровом, все могло разом измениться. В тот вечер, когда Дюмурье пришел с предложением поста министра внутренних дел, Ролан поставил одно условие. - У меня нет иного достояния, кроме чести, - заявил он, - и я хочу, чтобы честь моя не понесла ущерба, когда я перестану быть министром. На всех заседаниях совета будет присутствовать секретарь и записывать мнение каждого; таким образом, все увидят, предавал ли я когда-либо принципы патриотизма и свободы. Дюмурье принял условие; он чувствовал, что ему необходимо прикрыть непопулярность своего имени жирондистским плащом. Он был из тех людей, кто легко дает обещания, но впоследствии исполняет их в зависимости от обстоятельств. Обещания он не сдержал, и Ролан тщетно требовал присутствия секретаря. Тогда Ролан, не сумев добиться протоколирования выступлений министров для секретного архива, решил обратиться к общественному мнению. Он основал газету "Термометр., но в то же время прекрасно понимал, что предать немедленной огласке иные заседания совета министров было бы равносильно измене в пользу неприятеля. Назначение Сервана было ему на руку. Но все осталось по-прежнему; совет министров, нейтрализуемый Дюмурье, так ни в чем и не продвинулся. Законодательное собрание только что нанесло удар: расформировало конституционную гвардию и арестовало де Бриссака. Двадцать девятого мая Ролан, вернувшись вечером вместе с Серваном, принес эту новость жене. - А что сделали с расформированными гвардейцами? - поинтересовалась г-жа Ролан. - Ничего. - Они, выходит, остались на свободе? - Да, они только обязаны снять синие мундиры. - Ну, завтра они будут расхаживать в красных мундирах швейцарцев. И действительно, назавтра на улицах Парижа появилось множество мундиров швейцарского полка. Расформированные гвардейцы сменили мундиры, только и всего. Они остались в Париже, протягивали руку врагу, призывали его, готовые открыть перед ним городские заставы. Ролан и Серван не видели средства избавиться от них. И тогда г-жа Ролан взяла лист бумаги, подала Сервану перо и сказала: - Пишите! "Предложение устроить в Париже по случаю праздника четырнадцатого июля лагерь на двадцать тысяч добровольцев." Даже не дописав фразу до конца, Серван выронил перо. - Но король никогда на это не согласится! - воскликнул он. - Значит, эту меру надо предлагать не королю, а Собранию, и вы будете требовать ее не как министр, а как гражданин. Сервану и Ролану, словно при вспышке молнии, открылись бескрайние горизонты. - Вы правы, - обрадовался Серван. - С этим, да еще с декретом против священников, мы прижмем короля! - Теперь вы понимаете? Священники - это разносчики контрреволюции в семье и в обществе, они добавили в "Верую. следующую фразу: "А кто заплатит налог, будет проклят!" За полгода были убиты пятьдесят присягнувших священников, а их дома разграблены, поля опустошены. Пусть Собрание немедленно издаст декрет против мятежных священников. Заканчивайте ваше предложение, Серван, а Ролан напишет декрет. Серван докончил фразу. А Ролан в это время писал: "В течение месяца должна быть произведена высылка мятежного священника за пределы королевства, если на то последует требование двадцати активных граждан, согласие округа и решение правительства; высылаемый получаст три ливра в день на прогоны до границы." Серван прочитал вслух предложение об организации лагеря на двадцать тысяч волонтеров. Ролан - проект декрета о высылке священников. Но вставал один вопрос. Чистосердечен король или обманывает? Если король действительно привержен Конституции, он оба декрета одобрит. А если обманывает, то наложит вето. - Я подпишу предложение о лагере просто как гражданин, - сказал Серван. - А Верньо предложит декрет о священниках, - в один голос произнесли муж и жена. На следующий день Серван передал свое требование Собранию. Верньо положил декрет в карман и пообещал извлечь его оттуда, когда придет время. Вечером того дня, когда предложение было отослано в Законодательное собрание, Серван, как обычно, пришел на совет министров. О его демарше уже стало известно, Ролан и Клавьер поддержали его против Дюмурье, Лакоста и Дюрантона. - Входите, сударь, - воскликнул Дюмурье, - и дайте отчет о вашем поступке! - Прошу прощения, а кому? - осведомился Серван. - Как - кому? Королю, нации, мне! Серван улыбнулся. - Сударь, вы совершили сегодня серьезный демарш, - заметил Дюмурье. - Да, сударь, знаю. Крайне серьезный, - подтвердил Серван. - Вы получили приказ короля действовать таким образом? - Признаюсь, сударь, нет. - Тогда почему вы так поступили? - Потому что это мое право как частного лица и гражданина. - Значит, вы представили это поджигательское предложение в качестве частного лица и гражданина? - Именно. - Тогда почему вы подписались не только фамилией, но и прибавили .военный министр.? - Потому что я хотел показать Собранию, что готов как министр поддержать то, чего требую как гражданин. - Сударь, - объявил Дюмурье, - ваши действия обличают в вас и дурного гражданина, и дурного министра. - Позвольте мне, сударь, - возразил Серван, - самому судить о вещах, которые касаются моей совести. Если бы мне понадобился судья в столь деликатном вопросе, я постарался бы, чтобы его звали не Дюмурье. Дюмурье побледнел и сделал шаг навстречу Сервану. Серван положил руку на эфес шпаги. Дюмурье повторил его движение. Тут вошел король. Он еще не знал о предложении Сервана. Министры умолчали о нем. Назавтра декрет о сборе двадцати тысяч федератов в Париже обсуждался в Законодательном собрании. Король был ошеломлен этой новостью. Он вызвал Дюмурье. - Сударь, вы верный слуга, - сказал Людовик XVI, - и мне известно, как вы защищали интересы королевской власти от этого негодяя Сервана. - Благодарю, ваше величество, - ответил Дюмурье и после некоторой паузы осведомился: - А вашему величеству известно, что декрет прошел в Собрании? - Нет, - сказал король, - да это и неважно. В нынешних обстоятельствах я решил воспользоваться своим правом вето. Дюмурье покачал головой. - У вас иное мнение, сударь? - Государь, - отвечал Дюмурье, - при отсутствии каких бы то ни было сил для оказания сопротивления, при том, что вы являетесь предметом подозрений большей части нации, ожесточенных нападок якобинцев, при весьма обдуманной политике республиканской партии подобное решение вашего величества означало бы объявление войны. - Ну что ж, война так война! - бросил король. - Я объявил войну своим друзьям, почему я не могу объявить ее своим врагам? - Государь, в той войне у нас десять шансов из десяти на победу, а в этой все десять на поражение. - Но разве вы не знаете, с какой целью затребованы эти двадцать тысяч человек? - Государь, дайте мне пять минут, и я докажу, что не только знаю, какова цель этого предложения, но и предугадываю, к чему оно приведет. - Говорите, сударь, я слушаю. Опершись рукой на подлокотник кресла и подперев подбородок ладонью, Людовик XVI приготовился слушать своего министра. - Государь, - начал Дюмурье, - те, кто потребовал этого декрета, являются врагами не только короля, но и отечества. - Вот видите, вы сами это признаете! - прервал его король. - Скажу больше: осуществление этого декрета приведет к огромным несчастьям. - Ну так... - Позвольте, государь... - Да, да, продолжайте. - Военный министр совершил преступление, потребовав собрать двадцать тысяч человек рядом с Парижем, в то время как армии наши слабы, границы оголены, казна пуста. - Да, я тоже считаю это преступлением, - согласился король. - Это не только преступление, государь, но и, что стократ хуже, неосторожность. Крайне неосторожно предлагать Собранию сбор недисциплинированной толпы, разжигая ее патриотизм с опасностью, что первый попавшийся честолюбец может стать ее вожаком. - Это Жиронда говорит устами Сервана! - Совершенно верно, государь, только воспользуется этим вовсе не Жиронда. - А кто же? Быть может, фейаны? - Не те и не другие, а якобинцы. Якобинские клубы распространились по всему королевству, и из двадцати тысяч федератов, думаю, девятнадцать окажутся их приверженцами. Поверьте мне, государь, зачинщики декрета будут низвергнуты этим самым декретом. - О, если бы я мог поверить в это, я почти утешился бы! - воскликнул король. - Итак, государь, я полагаю, что декрет представляет опасность для нации, для короля, для Национального собрания, а главное, для самих его авторов, которых он покарает, но тем не менее, государь, мнение мое однозначно: вы можете лишь одобрить декрет. Столь изощренное коварство подстрекнуло его появление, что я убежден, государь: тут замешана женщина! - Госпожа Ролан, не так ли? Ну что бы женщинам прясть, вязать, только бы они не занимались политикой! - Что вы хотите, государь! Госпожа де Ментенон, госпожа де Помпадур, госпожа Дюбарри отучили их заниматься исконно женскими делами... Итак, как я уже сказал, декрет был задуман с изощренным коварством, обсуждался с воодушевлением, принят с энтузиазмом. Все словно ослепли и не видят последствий этого злосчастного декрета, и, если вы даже наложите на него вето, он все равно будет исполнен. Только вместо двадцати тысяч человек, собранных в соответствии с законом, благодаря чему их можно будет заставить подчиняться приказам, из провинции к приближающемуся празднику Федерации без всякого закона прибудут сорок тысяч, и они одним ударом смогут смести и Конституцию, и Законодательное собрание, и трон. Если бы мы были победителями, а не потерпели поражения, - понизив голос, добавил Дюмурье, - если бы у меня был повод назначить Лафайета главнокомандующим и передать ему под командование сто тысяч человек, я сказал бы вам: "Государь, не соглашайтесь!" Но мы потерпели поражение и внутри страны, и за границей, поэтому я говорю вам, государь: "Согласитесь!" В дверь короля заскреблись. - Войдите! - сказал Людовик XVI. Вошел лакей Тьерри. - Государь, - доложил он, - министр юстиции господин Дюрантон просит позволения поговорить с вашим величеством. - Что он от меня хочет? Узнайте, господин Дюмурье. Дюмурье вышел. В ту же секунду из-за портьеры, закрывающей дверь, что вела в покои королевы, появилась Мария Антуанетта. - Государь, будьте тверды! - воскликнула она. - Этот Дюмурье такой же якобинец, как и остальные! Разве он не напялил красный колпак? Что же до Лафайета, вы знаете, я предпочту погибнуть без его помощи, нежели быть обязанной спасением ему! Но тут послышались приближающиеся к двери шаги Дюмурье, портьера опустилась, и видение исчезло. XL. ВЕТО Едва опустилась портьера, открылась дверь, и вошел Дюмурье. - Государь, - сообщил он, - только что по предложению господина Верньо прошел декрет о священниках. - Но это уже заговор, - вскочив, заявил король. -И о чем трактует этот декрет? - Вот он, государь. Господин Дюрантон принес вам его. Я полагаю, ваше величество окажет мне честь, позволив высказать свое мнение о нем, прежде чем выступить на Совете. - Вы правы. Дайте-ка его. Голосом, дрожащим от волнения, король прочитал декрет, текст которого мы уже приводили. Прочитав, король смял и отбросил листок. - Я никогда не санкционирую подобный декрет! - объявил он. - Прошу простить меня, государь, - сказал Дюмурье, - но и на сей раз мое мнение будет противоположно мнению вашего величества. - Сударь, - молвил король, - я могу колебаться в политических вопросах, но в вопросах религии - никогда! Политические вопросы я решаю умом, а ум может ошибаться, но в вопросах религии я советуюсь с совестью, совесть же ошибиться не способна. - Государь, - заметил Дюмурье, - год назад вы санкционировали декрет о присяге священников. - Сударь, но я был принужден к этому! - воскликнул король. - Именно тогда, государь, вы должны были наложить вето, а второй декрет - всего лишь продолжение первого. Первый декрет стал виной всех бед Франции, второй же является средством против этих бед. Он суров, но не жесток. Первый был религиозным законом, он атаковал свободу мысли в сфере отправления культа; второй же является политическим и направлен лишь на обеспечение безопасности и спокойствия в королевстве, в том числе и пресечение преследований неприсягнувших священников. Своим вето вы не спасете их, а только лишите защиты закона, подвергнете угрозе массовой резни, французов же сделаете их палачами. Так что мое мнение, государь, если вы совершили ошибку - уж простите мне солдатскую прямоту и позвольте так выразиться, - да, ошибку, санкционировав декрет о присяге священников, то сейчас, наложив вето на второй декрет, который сможет предотвратить близящееся кровопролитие, вы, ваше величество, возьмете на совесть все преступления, какие совершит народ. - Какие же еще преступления, сударь, вы имеете в виду? Существуют ли преступления большие, нежели те, что уже совершены? - раздался неожиданный голос. Дюмурье вздрогнул: он узнал металлический тембр и произношение королевы. - Ах, государыня, - промолвил он, - я предпочел бы завершить этот разговор с королем. - Сударь, - сказала королева с горькой улыбкой, обращенной к Дюмурье, и чуть ли не презрительно взглянув на короля, - я хочу задать вам один-единственный вопрос. - Да, государыня. - Полагаете ли вы, что король и дальше должен терпеть угрозы Ролана, наглость Клавьера и проделки Сервана? - Нет, государыня, и я возмущен ими точно так же, как вы, - ответил Дюмурье. - Я восхищаюсь терпением его величества, и, если уж мы затронули этот предмет, я позволю себе умолять короля сменить целиком кабинет министров. - Целиком? - переспросил Людовик XVI. - Да. Пусть ваше величество даст отставку всем шестерым и выберет, если сумеет найти, людей, не принадлежащих ни к какой партии. - Нет, нет! - воскликнул король. - Я хочу, чтобы остались вы, милейший Лакост, а также Дюрантон, но сделайте одолжение, избавьте меня от этих трех наглых мятежников, потому что, признаюсь вам, терпение мое на исходе. - Дело крайне опасное, государь. - И вы отступаете перед опасностью? - бросила королева. - Нет, государыня, - отозвался Дюмурье, - я только выдвину условия. - Условия? - высокомерно переспросила королева. Дюмурье поклонился. - Говорите, сударь, - разрешил король. - Государь, я оказался мишенью для трех группировок, на которые разделился Париж. Жирондисты, фейаны и якобинцы наперебой палят в меня, я совершенно утратил популярность, а поскольку лишь с помощью общественного мнения и можно еще удерживать некоторые нити управления, я смогу быть вам полезен только при одном условии. - Каком же? - Должно быть откровенно сказано, государь, что я и оба мои коллеги остались только для того, чтобы санкционировать два принятых декрета. - Этого не будет! - воскликнул король. - Это невозможно! - вторила ему королева. - Вы отказываетесь? - Даже самый жестокий мой враг, сударь, - сказал король, - не мог бы выставить более тяжкие условия, чем ваши. - Государь, - обратился Дюмурье к королю, - клянусь честью дворянина, честью солдата, я считаю, что это необходимо для вашей безопасности. - И он повернулся к королеве: - Государыня, если неустрашимая дочь Марии Терезии не только презирает опасность, но по примеру матери готова идти ей навстречу, то я умоляю ее вспомнить, что она не одна. Подумайте о короле, подумайте о ваших детях и, вместо того, чтобы подталкивать их к пропасти, объединитесь со мной, дабы удержать его величество на краю гибельной бездны, куда рушится трон! Если я считал одобрение обоих декретов необходимым еще до того, как его величество выразил желание избавиться от трех мятежников, оказывающих на него давление, - на сей раз он обернулся к королю, - то судите же, сколь необходимым я считаю это сейчас, когда речь зашла об их отставке. Если вы ушлете в отставку министров, не санкционировав декреты, у народа будут два повода для раздражения против вас. Он будет считать вас врагом Конституции, а отставленные министры в его глазах превратятся в мучеников, и я не беру на себя никакой ответственности, если через несколько дней какие-нибудь серьезные события поставят под угрозу и вашу корону, и вашу жизнь. Я же со своей стороны предупреждаю ваше величество, что не могу, даже ради того чтобы быть полезным вашему величеству, пойти против своих, не скажу принципов, но, во всяком случае, убеждений. Дюрантон и Лакост одного мнения со мной, хотя они не поручали мне говорить за них. Что же касается меня, государь, я уже сказал и еще раз повторю: я не останусь в совете министров, если ваше величество не санкционирует оба декрета. Король с раздражением махнул рукой. Дюмурье поклонился и направился к двери. Король переглянулся с королевой. - Сударь! - окликнула она. Дюмурье остановился. - Вы только представьте, как тяжело королю санкционировать декрет, который введет в Париж двадцать тысяч разбойников, способных перебить нас. - Государыня, - ответил на это Дюмурье, - опасность велика, я знаю, и потому нужно смотреть ей в лицо, но не преувеличивать ее. В декрете говорится, что исполнительная власть назначит место сбора этих двадцати тысяч человек, которые отнюдь не являются разбойниками. В нем также говорится, что военному министру поручается назначить им офицеров и установить, как организовать их. - Сударь, но ведь военным министром является Серван! - Нет, государь, с момента, когда Серван подаст в отставку, военным министром становлюсь я. - Ах, вы? - протянул король. - Значит, вы берете на себя военное министерство? - удостоверилась королева. - Да, государыня, и надеюсь, обращу против ваших врагов меч, подвешенный над вашей головой. Король и королева вновь переглянулись, словно советуясь. - Представьте, - продолжал Дюмурье, - что в качестве места для лагеря я отвожу Суасон, назначаю туда командующим твердого и осмотрительного генерал-лейтенанта и двух бригадных генералов. Этих людей распределят по батальонам, и, когда будут сформированы и вооружены четыре или пять батальонов, министр по просьбам генералов направит их на границу, и вы, государь, убедитесь, что декрет этот, предложенный с дурным умыслом, окажется не только не вредным, но и полезным. - Но вы уверены, - осведомился король, - что вам удастся получить разрешение на устройство этого лагеря в Суасоне? - Совершенно. - В таком случае принимайте военное министерство, - сказал король. - Государь, моя ответственность за министерство иностранных дел незначительна и, можно сказать, косвенна; совершенно по-другому обстоят дела с военным министерством. Ваши генералы враждебны ко мне, вы только что убедились в их неспособности, и мне придется отвечать за все их ошибки, но, когда речь идет о жизни вашего величества, о безопасности королевы и ваших августейших детей, о поддержке Конституции, я соглашаюсь! Итак, государь, мы пришли к согласию относительно одобрения декрета о двадцати тысячах волонтеров? - Если вы будете военным министром, сударь, я всецело доверюсь вам. - Тогда перейдем к декрету о священниках. - Сударь, я уже вам сказал: его я никогда не санкционирую. - Государь, но, санкционировав первый декрет о священниках, вы просто не сможете не утвердить и второй. - С первым я совершил ошибку и корю себя за нес, но это не причина делать ошибку вторично. - Государь, если вы не санкционируете этот декрет, вторая ошибка будет куда больше, чем первая. - Государь! - произнесла Мария Антуанетта. Король обернулся к ней. - И вы тоже! - произнес он. - Государь, - промолвила королева, - я должна признать, что в этом вопросе после объяснений, данных нам господином Дюмурье, я стою на его стороне. - Ну, в таком случае... - начал король. - В таком случае, государь!.. - повторил Дюмурье. - Я согласен, но при условии, что вы как можно скорее избавите меня от этой троицы мятежников. - Поверьте, государь, - заверил короля Дюмурье, - я воспользуюсь для этого первым же поводом и уверен: ждать его придется недолго. После чего, поклонившись королю и королеве, Дюмурье удалился. Августейшие супруги следили взглядом за новым военным министром, пока за ним не закрылась дверь. - Вы дали мне знак согласиться, - спросил король, - а что вы хотите сказать сейчас? - Согласитесь сначала на декрет о двадцати тысячах добровольцах, - отвечала королева, - позвольте ему создать лагерь в Суасоне, затем услать этих людей, ну, а после этого... После этого вы решите, что делать с декретом о священниках. - Но ведь он напомнит, что я дал слово! - Вот и прекрасно, он будет скомпрометирован и окажется у вас в руках. - Да нет, напротив, это я у него в руках: я дал ему слово. - Господи, - бросила королева, - будучи учеником господина де Лавогюийона, всегда можно найти средство, как не сдержать слово. И, взяв короля под руку, она повела его в соседнюю комнату. XLI. ПОВОД Мы уже рассказывали о настоящей войне, вспыхнувшей между улицей Генего и Тюильри, между королевой и г-жой Ролан. Поразительно, но влияние, которое оказывали обе эти женщины на своих мужей, стало причиной гибели всех четверых. Вот только шли они к гибели противоположными дорогами. События, о которых мы только что поведали, происходили десятого июня, а одиннадцатого Серван, весь сияя, явился к г-же Ролан. - Дорогой друг, поздравьте меня! - воскликнул он. - Я почтен изгнанием из совета министров. - И как же это произошло? - поинтересовалась г-жа Ролан. - Буквально так: сегодня утром я пришел к королю обсудить с ним некоторые дела по своему министерству. Покончив с делами, я со всей настойчивостью заговорил о лагере для двадцати тысяч добровольцев, но... - Но!.. - Чуть я заговорил, у короля испортилось настроение, и он повернулся ко мне спиной, а сегодня вечером ко мне явился господин Дюмурье, дабы от имени его величества перенять у меня портфель военного министра. - Дюмурье? - Он самый. - Он сыграл тут подлую роль, но, впрочем, меня это не удивляет. Спросите у Ролана, что я сказала ему про этого человека в первый же день, как увидела его. Кстати, он ежедневно совещается с королевой. - Так он предатель! - Нет, обыкновенный честолюбец. Сходите приведите Ролана и Клавьера. - А где Ролан? - Ведет прием в министерстве внутренних дел. - А вы что в это время будете делать? - Писать письмо, которое передам вам, когда вы вернетесь. Ступайте. - Поистине вы та самая богиня Разума, к которой так давно призывают философы. - И которую честные люди наконец обрели... Не возвращайтесь без Клавьера. - О, это условие может стать причиной некоторой задержки. - Мне нужен час. - Успеха! И да вдохновит вас Гений Франции! Серван вышел. Едва закрылась дверь, г-жа Ролан села к бюро и стала писать: Государь! Нынешнее состояние Франции долго длиться не может: это состояние кризиса, достигшего крайнего предела и остроты; он должен закончиться взрывом, который не может не коснуться Вашего Величества в той же мере, в какой он имеет значение для всего государства. Удостоенный Вашего доверия и назначенный на пост, на котором я должен говорить Вам правду, я осмелюсь высказать ее, ибо такая обязанность наложена на меня самим Вашим Величеством. Французам дарована Конституция, но она же стала и причиной появления недовольных и мятежников; большинство нации намерено ее поддерживать, оно поклялось защищать ее ценой своей крови и с радостью восприняло гражданскую войну, которая дает ему верное средство доказать это. Однако меньшинство не утратило надежд и соединило все свои усилия, дабы победить большинство; в этом причина междоусобной борьбы против законов, причина анархии, от которой стенают честные граждане и которую злоумышленники стараются использовать для клеветы на новый режим; в этом причина подстрекаемого повсюду разделения, ибо безразличных нет: все жаждут либо победы, либо изменения Конституции, либо поддерживают ее, либо стремятся ее ухудшить. Я воздержусь от оценки ее и буду рассматривать только то, чего требуют обстоятельства, и, стараясь оставаться, насколько это возможно, беспристрастным, попытаюсь оценить, чего можно ждать и чему следует благоприятствовать. Ваше Величество пользовались огромными прерогативами, каковые почитали присущими королевской власти; будучи воспитаны в идее сохранения их, Ваше Величество не могли испытывать радости, видя, как они рушатся; желание вернуть их столь же естественно, как и сожаления об их уничтожении. Эти чувства, присущие природе людского сердца, не могли не брать в расчет враги Революции; и они надеялись на тайную благосклонность вплоть до той поры, когда обстоятельства позволят Вам оказать им явное покровительство. Эти настроения не могла не заметить нация, и они принудили ее к недоверчивости. Ваше Величество неизменно оказывались перед выбором - следовать ли своим прежним привычкам и личным склонностям или же принести жертвы, какие диктует философия и к каким вынуждает необходимость, иными словами, поощрить мятежников, вселив тревогу в нацию, или успокоить ее, объединившись с нею. Всему существует предел, и настал предел неопределенности. Что сделает Ваше Величество: открыто присоединится к тем, кто собирается изменить Конституцию, или же великодушно посвятит себя до конца ее торжеству? Вот вопрос, на который нынешнее положение требует незамедлительного ответа. Декларация прав человека стала политическим евангелием, а французская Конституция - религией, за которую народ готов умереть. Поэтому рвение неоднократно превышало закон, и, когда последний оказывался недостаточно суров, дабы укротить смутьянов, граждане позволяют себе самим покарать их. Так были разгромлены имения эмигрантов или лиц, признанных их сторонниками, что было вызвано чувством мести; так многие департаменты были принуждены принять строгие меры против священников, осужденных общественным мнением, жертвами которого они могли бы стать. В этом столкновении интересов все чувства обрели накал страстей. Отечество - это не просто слово, служащее утехой для воображения; оно - существо, ради которого шли на жертвы и к которому с каждым днем все более привязываются из-за забот, каких оно требует; его создавали огромными усилиями, взращивают в тревогах и любят как за то, чего оно требует, так и за то, что от него надеются обрести. Все посягательства на него становятся лишь средством еще сильнее воспламенить вызываемый им энтузиазм. До какой же степени возрастет этот энтузиазм, когда враждебные силы, собравшиеся за пределами страны, соединятся со внутренними заговорщиками, дабы нанести погибельный удар! Брожение достигло предела во всех частях государства; оно завершится страшным взрывом, если только обоснованное доверие к намерениям Вашего Величества не успокоит его, но словами такого доверия не достичь, оно может быть основано лишь на фактах. Для французской нации очевидно, что Конституция может действовать и правительство обретет необходимую ему силу, как только Ваше Величество, стремясь к полному торжеству Конституции, поддержит законодательный корпус всей мощью исполнительной власти, избавит народ от любых поводов для беспокойства, а недовольных - всякой поддержки. Для примера были приняты два важных декрета, оба они имеют существенное значение для общественного спокойствия и благополучия государства. Затяжка с их одобрением возбуждает недоверие; если она продлится, это породит недовольство, я обязан это сказать; при нынешнем возбужденном состоянии умов недовольство может привести к чему угодно! Нет больше времени для проволочек, медлить уже нельзя. Произошла революция в умах; она завершится кровью и будет скреплена ею, если благоразумие не предотвратит несчастий, которых пока еще можно избежать. Я знаю, можно предположить, будто крайними мерами удастся всего достичь и все обуздать, но, когда применят силу, дабы обуздать Собрание, когда в Париже поселится ужас, а в его окрестностях - оцепенение и раздор, тогда вся Франция с негодованием поднимется и, губя себя в ужасах гражданской войны, исполнится угрюмой энергией, которая является матерью подвигов и преступлений и всегда губительна для тех, кто ее пробудил. Спасение государства и благополучие Вашего Величества тесно связаны между собой, никакая сила не способна их разделить; жестокие страхи и неизбежные несчастья обступят Ваш трон, если Вы сами не утвердите его на основах Конституции и не укрепите мир, который должен нам обеспечить сохранение трона. Итак, состояние умов, ход событий, политические доводы, интересы Вашего Величества требуют от Вас объединиться с законодательным корпусом и пойти навстречу воле нации; все это делает необходимостью то, что принципы представляют как долг и обязанность; природная же отзывчивость нашего сердечного народа готова найти в этом средство воздать благодарность. Вас, государь, жестоко обманывали, когда внушали Вам неприязнь или недоверие к этому народу, который так легко тронуть; неизменно смущая Вас, Ваше Величество подтолкнули к образу действий, способных лишь встревожить его. Так пусть же он узрит, что Вы решились заставить действовать Конституцию, с которой он связывает свое счастье, и вскоре Вы станете предметом его признательности. Поведение священников, во многих местностях подстрекавших фанатизм недовольных, побудило издать мудрый закон против возмутителей. Пусть же Ваше Величество санкционирует его! Этого требует общественное спокойствие, это необходимо для спасения священников, ибо, если этот закон не войдет в силу, департаменты будут вынуждены заменить его, как это уже было во многих местностях, насильственными мерами, а возмущенный народ дополнит их крайностями. Попытки наших врагов, волнения, имевшие место в столице, крайняя тревога, вызванная поведением Вашей гвардии и еще более укрепившаяся после того, как Ваше Величество дали свидетельство своего удовлетворения действиями гвардейцев в прокламации, крайне неполитичной в нынешних обстоятельствах, положение Парижа, его близость к границам - все это заставило ощутить необходимость создания военного лагеря поблизости от него; эта мера, разумность и неотложность которой очевидны всем здравомыслящим людям, нуждается лишь в санкции Вашего Величества. Для чего же, затягивая ее, создавать впечатление, будто она дается с сожалением, меж тем как ее ускорение завоевало бы Вам все сердца? Уже попытки штаба парижской национальной гвардии противодействовать этой мере вынуждают заподозрить, что он действует по внушению свыше; уже разглагольствования некоторых крайних демагогов внушают подозрения об их связях с теми, кто заинтересован в низвержении Конституции; общественное мнение уже теряет веру в намерения Вашего Величества. Еще небольшое промедление, и народ с огорчением увидит в своем короле друга и пособника заговорщиков! Праведное небо, неужто ты поразило слепотой земных властителей и они всегда будут слушать лишь те советы, которые влекут их к гибели? Я знаю, что к суровому голосу истины у трона прислушиваются редко; знаю, что революции становятся необходимы именно потому, что этот голос никогда не может заставить услышать себя; более того, я знаю, что должен донести этот голос до Вашего Величества не только как законопослушный гражданин, но еще и как министр, удостоенный доверия Вашего Величества или облеченный функциями, предполагающими таковое доверие, и потому нет ничего на свете, что помешало бы мне исполнить долг, который я почитаю долгом совести. Именно в том же духе я возобновляю свои представления Вашему Величеству об обязательности и полезности исполнения закона, предписывающего иметь в совете министров секретаря; уже само наличие закона властно взывает к тому, чтобы исполнять его без промедления; притом крайне важно воспользоваться всеми средствами и для сохранения в обсуждениях основательности, обдуманности и необходимой зрелости суждений, а для ответственных министров необходимо средство удостоверить свои мнения; если бы существовал такой порядок, я в настоящий момент не обращался бы письменно к Вашему Величеству. Жизнь для человека, который превыше всего ставит долг, ничто, но после счастья исполнить свой долг, единственное, что важно для него, - доказать, что исполнил он его честно, и именно это является обязанностью всякого должностного лица. 10 июня 1792 г., четвертого года свободы Письмо было написано буквально одним духом, и, едва г-жа Ролан завершила его, пришли Серван, Клавьер и Ролан. Г-жа Ролан изложила им свой план в нескольких словах. Письмо, которое они сейчас прочтут, завтра будет зачитано остальным трем министрам - Дюмурье, Лакосту и Дюрантону. Те либо поддержат его и поставят свои подписи рядом с подписью Ролана, либо откажутся, и тогда Серван, Клавьер и Ролан совместно подадут в отставку, мотивировав ее отказом коллег подписать письмо, которое, как они считают, выражает подлинные настроения Франции. Затем письмо будет представлено Национальному собранию, и тогда у Франции не останется сомнений насчет причины ухода министров-патриотов. Письмо было прочитано трем друзьям, и они не сочли нужным изменить в нем ни слова. Душа г-жи Ролан была тем источником, где каждый из них мог черпать эликсир патриотизма. Но назавтра, когда Ролан прочитал письмо Дюмурье, Дюрантону и Лакосту, все прошло не так, как предполагалось. Все трое поддержали идею, но не согласились с манерой ее осуществления; в конце концов они отказались поставить подписи, заявив, что лучше всего было бы обратиться непосредственно к королю. То был способ увильнуть от решения. В тот же вечер Ролан направил королю это письмо за своей единственной подписью. Почти тотчас же Лакост оповестил Ролана и Клавьера, что они уволены в отставку. Как и предполагал Дюмурье, повод не заставил себя долго ждать. Разумеется, король немедля воспользовался им. На следующий день, как и было договорено, письмо Ролана было оглашено с трибуны одновременно с сообщением об отставке его, Клавьера и Сервана. Собрание подавляющим большинством голосов постановило, что трое отставленных министров имеют большие заслуги перед отечеством. Таким образом, война была объявлена также и внутри страны. Чтобы нанести первые удары, Законодательное собрание не стало ждать, как поведет себя король в отношении двух декретов. XLII. ВОСПИТАННИК ГЕРЦОГА ДЕ ЛАВОГЮИЙОНА В тот момент, когда Собрание единодушно вотировало вынесение благодарности отставленным министрам и постановление о напечатании и рассылке в департаменты письма Ролана, в дверях зала заседаний появился Дюмурье. Известно было, что он храбр, но никто не думал, что он так отчаянно дерзок. Он узнал о происходящем в Собрании и мужественно решил взять быка за рога. Поводом для его появления в Собрании была замечательная памятная записка о состоянии наших вооруженных сил; став только вчера военным министром, он составил ее в течение ночи; то было обвинение против Сервана, которое, по правде сказать, должно бы быть предъявлено его предшественникам Граву и в особенности Нарбонну. Серван пробыл министром всего дней десять - двенадцать. Дюмурье явился в Собрание, исполненный уверенности: он только что вышел от короля, которого заклинал быть верным данному слову одобрить оба декрета, и король не только подтвердил обещание, но и сказал, что, желая быть в согласии с совестью, консультировался с духовными лицами, и все они придерживаются того же мнения, что и Дюмурье. Военный министр направился прямиком к трибуне и под дружные крики и улюлюканье поднялся на нее. После этого он спокойно потребовал слова. Наконец, любопытствуя узнать, что же скажет Дюмурье, зал утихомирился. - Господа, - объявил Дюмурье, - только что погиб генерал Гувьен. Да вознаградит Господь его мужество! Ему повезло! Он пал, сражаясь с врагами Франции, и не видел ваших ужасных раздоров. Я завидую его судьбе! Эта короткая возвышенная речь, произнесенная с глубокой печалью, произвела на Собрание большое впечатление, а кроме того, сообщение о гибели генерала переменило первоначальное настроение. Собрание принялось обсуждать, как выразить соболезнование семье погибшего, и постановило, что председательствующий напишет письмо. И тут Дюмурье попросил слова вторично. Оно было ему дано. Он извлек из кармана свое сообщение, но едва огласил название "Памятная записка о военном министерстве., как жирондисты и якобинцы принялись кричать и улюлюкать, чтобы помешать ему огласить ее. И все же министр под шум прочел начало записки так громко и четко, что все-таки можно было понять: она направлена против партий и требует уважения, положенного министру. Подобная самоуверенность возмутила бы слушателей, даже если бы они были настроены куда миролюбивее. - Вы слышите? - закричал Гюаде. - Он так убежден в своем могуществе, что осмеливается давать нам советы! - А почему бы и нет? - с полным спокойствием поинтересовался Дюмурье, повернувшись к кричавшему. Уже довольно давно мы как-то написали, что наивысшее благоразумие во Франции - это храбрость; смелость Дюмурье внушила уважение его противникам; они умолкли или хотя бы пожелали услышать, что он им скажет, и выслушали его. Записка была основательна, блестяща, хитроумна, и, при всем предубеждении аудитории к министру, в двух местах ему даже аплодировали. Лакюе, бывший членом комитета по военным делам, поднялся на трибуну, чтобы ответить Дюмурье, и тогда тот эккуратно сложил свой доклад и спокойно сунул в карман. Жирондисты заволновались, кто-то крикнул: - Взгляните на этого предателя! Он спрятал записку в карман, собрался бежать с нею! Не допускайте этого! Она послужит его разоблачению! Дюмурье, сделавший уже несколько шагов к выходу, остановился, извлек из кармана записку и вручил ее приставу. Секретарь тотчас же протянул за нею руку, а получив, стал искать подпись. - Господа, - объявил он, - записка не подписана. - Пусть он ее подпишет! Пусть подпишет! - раздалось со всех сторон. - Таково и мое желание, - сообщил Дюмурье. - Я с достаточным благоговением составлял ее, чтобы колебаться, ставить или нет под ней свою фамилию. Дайте мне перо и чернила. Секретарь обмакнул перо в чернильницу и подал ему. Дюмурье поставил ногу на ступеньку трибуны и прямо на колене подписал записку. Пристав хотел принять ее у него, но Дюмурье отвел его руку и сам положил записку на стол, затем неторопливо, время от времени останавливаясь, пересек зал и вышел через дверь, что находилась под левыми скамьями. Когда он вошел, его встретили криками, выходил же он среди полнейшего молчания; посетители устремились с трибун в коридоры, чтобы взглянуть на человека, который только что выдержал противостояние со всем депутатским корпусом. Около дверей в Клуб фейанов его окружили человек около четырехсот, смотревших на него скорей с любопытсвом, чем с ненавистью, как будто предвидя, что через три месяца он под Вальми спасет Францию. Несколько депутатов-роялистов вышли из палаты и устремились к Дюмурье; теперь у них не было сомнений, что генерал принадлежит к ним. Но именно это предвидел Дюмурье и потому заставил короля дать обещание одобрить оба декрета. - Генерал, - сообщил один из роялистов, - они там чертовски переполошились. - Все правильно, - отвечал Дюмурье, - они и должны были переполошиться. - А вы знаете, - вступил второй, - что в Собрании поставлен вопрос о том, чтобы выслать вас в Орлеан и устроить там над вами суд? - Прекрасно! - воскликнул Дюмурье. - Я нуждаюсь в отпуске. Буду там принимать ванны, пить сыворотку и немножко отдохну. - Генерал! - крикнул третий. - Только что постановили напечатать вашу записку. - Тем лучше! Их глупость привлечет на мою сторону всех беспристрастных людей. В сопровождении этой свиты Дюмурье прибыл во дворец. Король великолепно принял его: генерал очень вовремя скомпрометировал себя. Был собран новый совет министров. Отправив в отставку Сервана, Ролана и Клавьера, Дюмурье должен был позаботиться об их замене. В качестве министра внутренних дел он предложил Мурга из Монпелье, протестанта, члена многих академий, бывшего фейана, ныне вышедшего из клуба. Король согласился с его кандидатурой. На пост министра иностранных дел Дюмурье предложил на выбор Мольда, Семонвиля или Найака. Король остановил свой выбор на Найаке. В министры финансов Дюмурье предложил Верженна, племянника бывшего министра иностранных дел. Верженн во всех отношениях подходил королю, который тут же послал за ним, однако тот, уверив короля в своей глубочайшей преданности, отказался от предложенного поста. Решено было, что министр внутренних дел будет исполнять обязанности и министра финансов, а Дюмурье, пока не прибудет отсутствующий в Париже Найак, будет ведать и иностранными делами. Выйдя от короля, четверо министров, отдававшие себе отчет в сложности положения, договорились, что, если король, который избавился от Сервана, Клавьера и Ролана, не сдержит обещание, бывшее платой за изгнание министров-патриотов, они вместе подадут в отставку. Итак, новый кабинет министров был составлен. Королю уже было известно, что произошло в Собрании; он поблагодарил Дюмурье за его позицию, немедленно санкционировал декрет о создании лагеря на двадцать тысяч добровольцев, однако санкционирование декрета о священниках отложил на завтра. Отсрочку он объяснил угрызениями совести, каковые ему надо разрешить со своим духовником. Министры переглянулись, у них зародились первые сомнения. Впрочем, вполне возможно, королю с его обостренной совестью действительно была необходима эта отсрочка, чтобы укрепиться в принятом решении. Назавтра министры возвратились к вопросу об одобрении принятого декрета. Однако ночь не прошла зря; воля, если не совесть, короля настолько окрепла, что он объявил: он накладывает на декрет вето. Все четыре министра поочередно - начал же Дюмурье - с почтительностью, но решительно стали разубеждать короля. Король слушал их, закрыв глаза, с видом человека, принявшего окончательное решение. Когда же все четверо закончили, он сказал: - Господа, я написал письмо председателю Собрания, где сообщил свое решение. Один из вас скрепит его своей подписью, и вы все вчетвером вместе представите его Собранию. То было повеление совершенно в духе старого режима, однако на слух конституционных, а следовательно, ответственных министров оно прозвучало совершенно неуместно. - Государь, - осведомился Дюмурье, взглядом посоветовавшись с коллегами, - более ничего вы не намерены нам повелеть? - Нет, - бросил король и удалился. Министры остались, заседание продолжилось, и было решено испросить завтра у короля аудиенции. Уговорились не входить ни в какие объяснения, а подать совместно в отставку. Дюмурье отправился к себе. Королю почти удалось переиграть его, тонкого политика, хитрого дипломата, генерала, подкрепившего личную храбрость интригой! Дома он нашел три записки, написанные разными лицами, в которых сообщалось о сборищах в Сент-Антуанском предместье и о тайных совещаниях у Сантера. Он тотчас же написал королю, дабы предупредить о надвигающихся событиях. Через час ему принесли записку, написанную рукой короля, но без подписи: Не надейтесь, сударь, что меня удастся запугать угрозами. Я принял решение. Дюмурье немедленно сел писать ответ: Государь, Вы слишком дурно судите обо мне, если сочли, что я способен прибегнуть к подобному средству. Мы с коллегами имели честь написать Вашему Величеству, дабы попросить дать нам аудиенцию завтра в десять утра. Нижайше прошу Ваше Величество к этому времени подыскать мне преемника, дабы через сутки он мог сменить меня в военном ведомстве, и принять мою отставку. Дюмурье отправил это письмо с секретарем, чтобы тут же получить ответ. Секретарь прождал во дворце до полуночи, а около половины первого возвратился с запиской следующего содержания: Завтра в десять утра я встречусь со своими министрами, и мы обсудим все, о чем Вы мне пишете. Было совершенно очевидно, что во дворце замышляется контрреволюция. И были силы, на которые она могла рассчитывать. Вот они: шеститысячная конституционная гвардия, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову; семь-восемь тысяч кавалеров ордена Святого Людовика, паролем и отличительным знаком которых была красная орденская лента; три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек каждый, отборнейшие части, несокрушимые, как древние скалы Гельвеции. Более того, имелось письмо Лафайета, в котором была следующая фраза: Государь, не уступайте! Крепя власть, которую Национальное собрание делегировало Вам, Вы увидите, что все добрые французы объединятся вокруг Вашего трона! А вот что можно было сделать и что предлагалось: по сигналу собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Святого Людовика и швейцарцев; в тот же день и тот же час захватить пушки в секциях, закрыть Якобинский клуб и Законодательное собрание; соединить всех роялистов в национальной гвардии, а их там было около пятнадцати тысяч человек, и дожидаться Лафайета, который после трех дней форсированного марша мог бы прибыть из Арденн. Но вся беда в том, что королева и слышать не хотела про Лафайета. Лафайет означал умеренную революцию, а, по мнению королевы, такая революция могла бы укрепиться, выдержать и победить; якобинская же революция, напротив, считала она, доведет народ до крайности и не будет иметь никаких шансов на успех. О, если бы тут был Шарни! Но никто не знал, где он, а даже если бы знал, призвать его на помощь было бы слишком большим унижением, нет, не для королевы, но для женщины. Ночь во дворце прошла в волнении и спорах; имелись силы не только для обороны, но и для нападения, но не было достаточно крепкой руки, чтобы объединить и направить их. В десять утра министры явились к королю. То было шестнадцатое июня. Он принял их в своем кабинете. Первым взял слово Дюрантон. От имени всех он с глубочайшим почтением объявил об отставке своей и своих коллег. - Да, я вас понимаю, - бросил король. - Ответственность! - Да, государь, ответственность, но за короля! - воскликнул Лакост. - Что до нас, мы готовы умереть за ваше величество, но, умирая за священников, мы лишь ускорим падение королевской власти! Людовик XVI повернулся в Дюмурье. - Сударь, - осведомился он, - вы по-прежнему в том же расположении духа, что и вчера, когда писали мне письмо? - Да, государь, - ответил Дюмурье, - если ваше величество не позволит нам переубедить себя нашей верностью и привязанностью к вам. - Ну что ж, - с хмурым видом сказал король, - раз вы приняли твердое решение, я принимаю вашу отставку. Обо всем остальном я позабочусь. Все четверо министров склонились в поклоне. У Мурга прошение об отставке было написано, остальные попросили о ней устно. Придворные ожидали в передней; они видели выходящих министров и по лицам их поняли, что все кончено. Некоторые обрадовались, другие ужаснулись. Атмосфера сгущалась, как в душные летние дни; ощущалось приближение грозы. В воротах Тюильри Дюмурье встретил командующего национальной гвардией г-на Роменвилье. - Господин министр, я прибыл за вашими приказаниями, - доложил тот. - Я больше не министр, сударь, - сообщил Дюмурье. - Но в предместьях имеют место сборища. - Обратитесь за приказаниями к королю. - Но дело спешное! - Так поторопитесь. Король только что принял мою отставку. Г-н де Роменвилье понесся вверх по лестнице. Семнадцатого утром Дюмурье нанесли визит гг. Шамбоннас и Лажар, оба явились по поручению короля. Шамбоннас - чтобы принять портфель министра иностранных дел, Лажар - военного министра. Утром восемнадцатого король ждал к себе Дюмурье, чтобы получить от него отчет по расходам, в том числе и по секретным. Когда Дюмурье появился во дворце, все решили, что он вернулся на свой пост, обступили его, стали поздравлять. - Осторожней, господа! - предостерег их Дюмурье. - Вы имеете дело с человеком, не возвратившимся, а уходящим. Я пришел отчитаться. Вокруг него в один миг стало пусто. Появившийся слуга объявил, что король ждет г-на Дюмурье у себя в кабинете. Людовик XVI вновь обрел безмятежность. Что было тому причиной - сила духа или ложная уверенность в собственной безопасности? Отчитавшись, Дюмурье встал. - Итак, сударь, вы отправляетесь в армию Люкнера? - откинувшись на спинку кресла, поинтересовался король. - Да, государь, я с радостью покидаю этот ужасный город и сожалею только о том, что оставляю вас в опасности. - Да, я знаю о грозящей мне опасности, - с притворным равнодушием промолвил король. - Государь, - промолвил Дюмурье, - поймите меня: сейчас, покинув кабинет министров и навсегда прощаясь с вами, я говорю вовсе не из личных соображений; нет, только из верности, из искреннейшей привязанности к вам, из любви к отчизне, для вашего спасения, спасения короны, королевы, ваших детей, во имя всего, что дорого и священно для человеческого сердца, я умоляю ваше величество не упорствовать в своем намерении наложить вето. Это упорство ни к чему хорошему не приведет, вы только погубите себя, государь! - Не будем больше об этом, - с некоторым раздражением бросил король. - Я принял решение. - Государь! Государь! Эти же самые слова вы произнесли в этой же комнате в присутствии королевы, когда обещали мне санкционировать декреты. - Давая вам это обещание, сударь, я совершил ошибку и раскаиваюсь в ней. - Повторяю вам, государь, - я ведь в последний раз имею честь говорить с вами, так что простите мне мою прямоту, но мне пятьдесят три года, и у меня есть некоторый опыт - вы совершили ошибку не тогда, когда пообещали мне санкционировать декреты, а сегодня, отказываясь выполнить свое обещание. Вашей доверчивостью злоупотребляют, вас увлекают к гражданской войне, а сил у вас нет, вы падете, и история, сострадая вам, упрекнет вас в том, что вы стали причиной бед Франции! - Вы полагаете, сударь, меня упрекнут в бедах Франции? - спросил Людовик XVI. - Да, государь. - Бог свидетель, я желаю ей только счастья! - Не сомневаюсь в этом, государь, но вы должны будете дать ответ перед Богом не только за чистоту своих намерений, но и за то, во что они претворились. Вы думаете, что спасаете религию, но на самом деле губите ее: священники будут истреблены, ваша разбитая корона свалится и обагрится вашей кровью, кровью королевы и, быть может, ваших детей. О мой король! Мой король! Задыхаясь от волнения, Дюмурье прикоснулся губами к протянутой ему руке Людовика XVI. И король с совершенным спокойствием и величием, которое, казалось, было не свойственно ему, ответил: - Вы правы, сударь, я жду смерти и заранее прощаю моих убийц. Что же до вас, я вас уважаю и благодарен вам за ваши чувства. Прощайте, сударь! Стремительно поднявшись, король отошел к окну. Дюмурье медлительно, чтобы привести в порядок лицо и дать королю возможность обратиться к нему, собрал бумаги и так же медленно направился к дверям, готовый вернуться по первому слову Людовика XVI, но это первое слово оказалось и последним. - Прощайте, сударь! Желаю счастья! - произнес король. После этого Дюмурье уже просто не мог задержаться ни на секунду. Он вышел. Королевская власть только что разрушила последнюю свою опору, король сбросил маску. Он оказался с открытым лицом перед народом. Посмотрим же, что делал народ. XLIII. ТАЙНОЕ СБОРИЩЕ В ШАРАНТОНЕ По Сент-Антуанскому предместью весь день разъезжал верхом на массивной фламандской лошади человек в генеральском мундире; он раздавал направо и налево рукопожатия, целовал хорошеньких девушек, ставил выпивку парням. То был один из шести преемников г-на Лафайета, важная фигура в национальной гвардии, командир батальона Сантер. Рядом с ним, словно адъютант рядом с генералом, гарцевал на крепкой лошадке человек, которого, судя по его одежде, можно было отнести к сельским патриотам. Лоб его пересекал шрам, и насколько открыто и улыбчиво было лицо командира батальона, настолько же угрюм был взгляд и угрожающе выражение его спутника. - Будьте наготове, друзья! Стойте на страже нации! Предатели устраивают заговоры против нее, но мы начеку! - выкрикивал Сантер. - Что надо делать, господин Сантер? - спрашивали жители предместья. - Вы же знаете, мы с вами! Где предатели? Ведите нас на них! - Потерпите! - отвечал Сантер. - Скоро придет время. - А когда? Сантер не знал, но отвечал на всякий случай: - Будьте спокойны, вас оповестят. А сопровождавший его человек склонялся с лошади и шептал людям, которых он узнавал по тайным знакам: - Двадцатого июня! Двадцатого июня! Они отходили от него, и тотчас в двух-трех десятках шагов вокруг них образовывался кружок, и они сообщали дату: двадцатое июня. Что же должно было произойти двадцатого июня? Этого еще никто не знал, но все знали: двадцатого июня что-то произойдет. Среди тех, кому была сообщена эта дата, мы могли бы узнать людей, принимавших участие в событиях, о которых мы уже рассказывали. Например, Сент-Юрюжа, которого мы видели, когда он утром пятого октября выступал из сада Пале-Рояля, ведя первый отряд в Версаль; обманутый женой, посаженный в Бастилию и освобожденный четырнадцатого июля, он теперь мстил дворянству и королевской власти за свой неудавшийся брак и беззаконное заключение в крепость. Верьера - вы ведь в ним знакомы, не так ли? Дважды являлся нам этот апокалиптический горбун с раздвоенным подбородком: в первый раз в севрском кабачке вместе с Маратом и герцогом д'Эгюийоном, переодетым в женское платье, во второй - на Марсовом поле за несколько секунд до того, как был открыт огонь. Фурнье-американца, который стрелял в Лафайета из-за колеса телеги; правда, тогда ружье у него дало осечку, но на сей раз Фурнье клялся, что поразит кое-кого повыше, чем командующий национальной гвардией, а чтобы не было никакой осечки, удар нанесет шпагой. Г-на Босира, который за то время, пока мы не встречались с ним, отнюдь не постарался исправиться; Босира, получившего вновь Оливу из рук умирающего Мирабо, точь-в-точь как шевалье де Грие получил Манон Леско из рук того, кто, на миг вытащив ее из грязи, тут же столкнул в болото. Хромого коротышку Муши, скрюченного, кривоногого и притом чудовищно разряженного и перепоясанного трехцветным шарфом, который скрывал чуть ли не половину его корпуса; он был не то муниципальным служащим, не то мировым судьей, короче, разобраться трудно. Гоншона, этого Мирабо народа, который показался Анжу Питу еще уродливей, чем Мирабо дворянства; после мятежа Гоншон куда-то провалился, как в феерии проваливается злой дух, в котором временно не нуждается автор, - проваливается, чтобы потом явиться вновь, но уже стократ ужасней, яростней и свирепей. И среди этой толпы, собравшейся, словно вокруг нового Авентина, вокруг развалин Бастилии, прохаживался худощавый молодой человек с гладкими волосами и глазами, вспыхивающими огнем, одинокий, как орел, которого он впоследствии взял в качестве эмблемы; никто его не знал, и он не знал никого. То был артиллерийский лейтенант Бонапарт, случайно оказавшийся в Париже в отпуске; как мы помним, это о нем, когда он явился в Якобинский клуб, Калиостро сделал столь необыкновенное пророчество Жильберу. Кто же взбудоражил, взволновал всю эту толпу? Человек с бычьей шеей, львиной гривой и громовым голосом, ожидавший Сантера в задней комнате его лавки, - Дантон. Для этого свирепого революционера, с которым мы пока знакомы только по тому скандалу, какой он устроил в партере Французского театра во время представления "Карла IX. Шенье, да по его кровожадным речам с трибуны Клуба кордельеров, настал час по-настоящему выйти на политическую сцену. В чем причина могущества этого человека, сыгравшего столь роковую роль в судьбе монархии? Да в королеве! Злопамятная Австриячка не хотела, чтобы Лафайет стал мэром Парижа, и предпочла ему Петиона, того самого, который сопровождал ее из Варенна и, едва став мэром, вступил в борьбу с королем, приказав окружить Тюильри караулом. У Петиона были два друга, которые шествовали одесную и ошуюю его, когда он вступил в мэрию, - Манюэль и Дантон. Манюэля он сделал прокурором Коммуны, а Дантона - его заместителем. Верньо, указывая на Тюильри, возгласил с трибуны: "Из этого рокового дворца именем деспотизма не раз исходил ужас, так пусть же теперь он вступит туда именем закона!" И вот пришел час воплотить в явь прекрасный и жуткий образ, который использовал оратор Жиронды; нужно было отыскать этот ужас в Сент-Антуанском предместье и подстрекнуть его, душераздирающе вопящего и угрожающе воздевшего руки, ворваться во дворец Екатерины Медичи. Кто мог вызвать его успешнее, чем страшный чародей революции Дантон? У Дантона были широкие плечи, огромные руки и атлетическая грудь, в которой билось могучее сердце; он был тамтамом революции, и каждый удар по нему обрушивался на толпу громовыми раскатами, опьянявшими ее. С одной стороны, Дантон через Эбера соприкасался с народом, с другой, через герцога Орлеанского, - с троном; а между уличным торговцем контрамарками и принцем королевской крови, близким к трону, располагалась целая клавиатура, каждый клавиш которой соответствовал определенной социальной струне. Окиньте взглядом эту гамму, она проходит через две октавы, и в ее мощном звучании чувствуется некая гармония: Эбер, Лежандр, Гоншон, Россиньоль, Моморо, Брюн, Югенен, Ротондо, Сантер, Фабр д'Эглантин, Камил Демулен, Дюгазон, Лазовски, Сийери, Жанлис, герцог Орлеанский. Заметьте, мы здесь отнюдь не ставим четких границ, так что кто теперь сможет нам сказать, до каких низин опускалась и до каких высот поднималась эта власть за теми пределами, где наше слабое зрение уже ничего не в силах различить? То была власть, возмутившая Сент-Антуанское предместье. Уже шестнадцатого числа один из людей Дантона, поляк Лазовски, член совета Коммуны, начал действовать. Он объявил на Совете, что двадцатого июня два предместья, Сент-Антуан и Сен-Марсо, представят Собранию и королю петиции по поводу вето, наложенного на декрет о священниках, и одновременно посадят на террасе Фейанов Дерево свободы в память о заседании в Зале для игры в мяч 20 июня 1789 года. Совет отказал в разрешении на подачу петиций. - Обойдемся и без него, - подсказал на ухо Лазовски Дантон. И Лазовски громко повторил: - Обойдемся и без него! Итак, в дате двадцатого июня было явное и скрытое значение. С одной стороны, повод: представить королю петицию и посадить Дерево свободы. С другой - цель, ведомая лишь нескольким посвященным: избавить Францию от Лафайета и предупредить неуступчивого короля, короля старого режима, что бывают такие исторические бури, во время которых монарх может утонуть вместе с троном, короной и семейством, словно корабль, погруженный вместе с командой и грузом в океанскую пучину. Как мы уже упомянули, Дантон дожидался Сантера в задней комнате его лавки. Накануне Дантон передал Сантеру через Лежандра, что пора поднимать Сент-Антуанское предместье. А утром к патриоту-пивовару явился Бийо, сделал тайный опознавательный знак и сообщил, что комитет прикомандировывает его на весь день к нему. Вот почему Бийо, изображавший из себя адъютанта Сантера, знал гораздо больше, чем сам командир батальона. Дантон пришел, чтобы вместе с Сантером отправиться ночью на встречу, которая должна была произойти в Шарантоне, в домике на правом берегу Марны недалеко от моста. Там должны были сойтись люди, которые вели странную темную жизнь и неизменно направляли ход всех волнений и мятежей. Ни один из них не опоздал. Этими людьми двигали самые разные страсти. В чем был их источник? О, описать это было бы трудно, почти невозможно. Некоторых из них воспламеняла любовь к свободе; кое-кем, как, например, Бийо, двигало чувство мести за перенесенные оскорбления, но большинство действовало, побуждаемое ненавистью, нищетой, дурными инстинктами. На втором этаже находилась запертая комната, входить куда имели право только вожаки; они спускались из нее с четкими, точными и не подлежащими обсуждению инструкциями; казалось, там находится обитель неведомого божества, возвещающего свои повеления. На столе была расстелена огромная карта Парижа. Палец Дантона чертил на ней истоки, течения, притоки и места слияния всех тех людских ручейков, речек и рек, которым завтра предстояло затопить Париж. Площадь Бастилии, куда сходятся улицы Сент-Антуанского предместья, квартала Арсенал и предместья Сен-Марсо, была назначена местом сбора, Законодательное собрание - поводом, а Тюильри - целью. Бульвар должен был стать широким и надежным руслом, по которому покатится этот ревущий поток. Каждому было определено его место, каждый поклялся исполнить то, что ему назначено, и на том разошлись. Лозунг дня гласил: "Покончить с дворцом!" Но каким образом покончить? Это пока оставалось неясным и туманным. Весь день девятнадцатого июня на подступах к Бастилии, вокруг Арсенала, в Сент-Антуанском предместье собирались группы. Вдруг посреди одной из таких групп появилась отважная и страшная амазонка в красном; за пояс у нее были заткнуты пистолеты, а сбоку висела сабля, та самая, которой предстояло нанести восемнадцать ударов, прежде чем найти и пронзить сердце Сюло. То была прекрасная уроженка Льежа Теруань де Мерикур. Мы встречали ее пятого октября на дороге в Версаль. Что произошло с нею после этого? Льеж восстал, Теруань решила отправиться на помощь родному городу, была по пути арестована агентами императора Леопольда и провела полтора года в австрийских тюрьмах. Бежала ли она или ее выпустили? Перепилила ли она решетки или обольстила своего тюремщика? Все это покрыто тайной, как и начало ее жизни, столь же ужасной, как конец. Но как бы то ни было, она появилась! Вот она! Дорогая куртизанка, она стала публичной женщиной народа; за золото, полученное от аристократов, она купит клинки прочного закала, пистолеты с золотой и серебряной насечкой, из которых будет поражать своих врагов. Народ узнал ее и приветствовал радостными возгласами. О, сколь же вовремя вернулась прекрасная Теруань, как кстати она облачилась накануне завтрашнего кровавого праздника в красную амазонку! Вечером того же дня королева видела, как она скакала мимо террасы Фейанов с площади Бастилии на Елисейские поля - с народного собрания на патриотический банкет. При криках, донесшихся оттуда, королева поднялась на дворцовый чердак и увидела накрытые столы; вино лилось рекой, звучали патриотические песни, и при каждом тосте за Национальное собрание, за Жиронду, за свободу пирующие грозили кулаками в сторону Тюильри. Актер Дюгазон пел куплеты против короля и королевы, и король с королевой могли во дворце слышать аплодисменты, которыми награждали исполнителя. Кто же пировал там? Федераты из Марселя, приведенные Барбару; они пришли вчера. Восемнадцатого июня в Париж вступило десятое августа! XLIV. ДВАДЦАТОЕ ИЮНЯ В июне светает рано. В пять утра батальоны были уже собраны. На сей раз восстание было упорядочено, оно обрело облик нашествия. Толпа знала своих вожаков, подчинялась дисциплине; каждый знал свое место, свой ранг, свое знамя. Сантер сидел на коне, окруженный штабом из жителей предместья. Бийо не отходил от него ни на шаг; создавалось впечатление, будто некая таинственная власть поручила ему наблюдать за Сантером. Собравшиеся были разделены на три корпуса наподобие армейских. Первым командовал Сантер. Вторым Сент-Юрюж. Третьим Теруань де Мерикур. Около одиннадцати утра по приказу, доставленному каким-то неведомым человеком, огромная толпа тронулась в путь. После выхода с площади Бастилии в ней насчитывалось примерно двадцать тысяч человек. Мрачное, странное, ужасное зрелище являла она собой. Наиболее упорядоченным выглядел батальон, которым командовал Сантер, в его рядах было много людей в мундирах, вооруженных ружьями и штыками. Два же других были поистине народной армией, состоящей из истощенных, бледных людей в лохмотьях: сказались четыре года неурожая и дороговизны хлеба, из которых три приходились на революцию. Вот она бездна, откуда вышла эта армия. И она шла без мундиров, без ружей, в отрепьях, в рваных блузах, вооруженная самым нелепым оружием, подвернувшимся под руку при первом порыве гнева, - пиками, вертелами, затупившимися копьями, саблями без эфесов, ножами, привязанными к палкам, крюками грузчиков, молотами каменщиков, сапожными ножами. А вместо знамен она несла виселицу с повешенной куклой, изображающей королеву, бычью голову, на рога которой был наколот лист с непристойной фразой, и пронзенное вертелом говяжье сердце с надписью "Сердце аристократа." И еще она несла флаги с девизами: Санкция или смерть! Назначение министров-патриотов! Трепещи, тиран! Пробил твой час! На углу Сент-Антуанской улицы процессия разделилась. Сантер, облаченный в мундир командира батальона, повел своих национальных гвардейцев по бульвару. Сент-Юрюж, площадной вождь, ехавший на накрытой попоной лошади, которую ему привел какой-то конюх, и Теруань де Мерикур, возлежавшая на пушке, которую влекли мужчины с обнаженными руками, двинулись по улице Сент-Антуан. Пройдя через Вандомскую площадь, они должны были встретиться на террасе Фейанов. Три часа двигалась эта армия, увлекая за собой жителей улиц, по которым она проходила. Она была подобна потоку, который, взбухая, начинает яриться и вскипать. На каждом перекрестке она разбухала, на каждом углу вскипала. Все это огромное множество людей шло молча, лишь время от времени нарушало молчание и взрывалось громовым криком или запевало знаменитую "Пойдет!" 1790 года, которая постепенно из песни, придающей бодрости, превратилась в угрожающую, и еще толпа выкрикивала: "Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Долой господина и госпожу Вето!" Еще задолго до появления головы колонны уже слышался звук шагов многих тысяч ног, как издалека слышится шум вздымающегося прилива; временами вдруг доносились отзвуки ее пения, возгласов, криков - вот так же ветер издали доносит рев урагана. На Вандомской площади предводительствуемый Сантером корпус, несший с собой саженец, который собирались посадить на террасе Фейанов, наткнулся на цепь национальных гвардейцев, перегородивших проход; для такой толпы не представило бы ни малейшей трудности прорвать и смести эту цепь, но народ жаждал праздника, он пришел посмеяться, развлечься, напугать господина и госпожу Вето и не собирался убивать. Несшие деревце отказались от намерения посадить его на террасе Фейанов и решили ограничиться двориком соседнего монастыря капуцинов. Законодательное собрание уже почти час прислушивалось к этому шуму, и вот появились комиссары толпы и попросили от имени тех, кого они представляют, о чести продефилировать перед депутатами. Верньо потребовал разрешить это, но одновременно предложил направить для защиты дворца шестьдесят депутатов. Жирондисты тоже хотели всего лишь напугать короля и королеву, но не причинять им никакого вреда. Некий фейан воспротивился предложению Верньо, заявив, что подобная предосторожность будет оскорблением для народа Парижа. Уж не скрывал ли он под фальшивой уверенностью в парижском народе надежду, что преступление все-таки совершится? Согласие было дано: вооруженные жители предместий могут продефилировать по залу заседаний. Тотчас же были открыты двери для прохода тридцати тысяч петиционеров. Шествие началось в полдень, а завершилось лишь в три часа. Толпа добилась исполнения первой части своих требований: она прошествовала через зал Национального собрания и огласила свою петицию; теперь осталось потребовать от короля санкционировать декрет. Ну, а коль скоро Собрание приняло депутацию, было ли у короля средство отказать ей в приеме? Король, и это совершенно несомненно, был ничуть не важнее председателя Собрания; ведь когда Людовик XVI приходил встретиться с председателем, ему предоставлялось кресло, точно такое же, как у председателя, да притом стоящее по левую руку от него. Король вынужден был ответить, что он примет делегацию, состоящую из двадцати человек. Народ не надеялся войти в Тюильри; он рассчитывал, что туда войдут его делегаты, а сам он в это время будет проходить мимо окон дворца. А на флаги с угрожающими девизами, на зловещие символы король и королева полюбуются из дворцовых окон. Все ворота во дворец были закрыты; во двор и в сад Тюильри были стянуты три линейных полка, два эскадрона тяжелой кавалерии, несколько батальонов национальной гвардии и четыре пушки. Королевское семейство видело из окон эту зримую защиту и, похоже, чувствовало себя достаточно спокойно. А меж тем толпа, как всегда без всякого злого умысла, потребовала, чтобы ей открыли ворота, ведущие на террасу Фейанов. Офицеры, охранявшие ворота, без приказа короля открыть их отказались. Тогда три муниципальных советника попросили пропустить их, чтобы получить такой приказ. Их пропустили. Монжуа, автор "Жизнеописания Марии Антуанетты., сохранил их фамилии. То были Буше-Рене, Буше-Сен-Совер и Муше, тот самый низкорослый мировой судья из Сен-Клод, скрюченный, кривоногий, сутулый, похожий на карлика, перепоясанного широченным трехцветным шарфом. Их впустили во дворец и проводили к королю. Просьбу изложил Муше. - Государь, - обратился он к королю, - собрание проходит в соответствии с законом и под эгидой закона, поэтому для беспокойства нет причин; мирные граждане собрались, чтобы подать петицию Национальному собранию и отметить гражданский праздник в память клятвы, данной в восемьдесят девятом году в Зале для игры в мяч. Эти граждане желают пройти через террасу Фейанов, однако туда не только закрыты ворота, но вход преграждает еще и артиллерийское орудие. Мы пришли просить вас, государь, чтобы открыли ворота и граждане могли спокойно войти туда. - Сударь, - отвечал король, - по вашему шарфу я вижу, что вы муниципальный служащий, и именно вам должно осуществлять закон. Если вы полагаете необходимым именно этим путем вывести народ из Национального собрания, распорядитесь открыть ворота на террасе Фейанов; пусть граждане прошествуют по ней и выйдут через Конюшенные ворота. Договоритесь на сей счет с господином командующим гвардией и, главное, проследите, чтобы общественное спокойствие не было нарушено. Трое депутатов поклонились и вышли в сопровождении офицера, который должен был подтвердить, что приказ открыть ворота был отдан самим королем. Ворота открыли. Чуть ворота открыли, все захотели пройти в них. Началась давка, а известно, что представляет собой толпа при давке: это пар, который взрывается и все разносит. Ограда террасы Фейанов треснула, точно хворостяной плетень. Толпа передохнула и радостно растеклась по саду. Но Конюшенные ворота открыть забыли. Найдя их запертыми, толпа проследовала мимо цепи национальных гвардейцев, стоящих вдоль фасада дворца, и вышла через ворота, ведущие на набережную, а поскольку ей нужно было вернуться к себе в предместье, она решила пройти через калитку площади Карусели. Но все калитки оказались заперты и охранялись. Усталая, утомленная, стиснутая толпа начала раздражаться. И тут она припомнила, что главная цель сегодняшнего дня - подать королю петицию, чтобы он снял свое вето. Потому толпа осталась ждать на площади Карусели, вместо того чтобы разойтись по домам. Прошел час, она стала выказывать нетерпение. Все бы обошлось, но этого как раз и не хотели допустить вожаки. Какие-то люди переходили от группы к группе и уговаривали: - Останьтесь! Останьтесь! Король должен дать санкцию. Нельзя расходиться, пока санкция не будет получена, иначе придется собираться снова. Толпа сочла, что эти люди совершенно правы, но в то же время задумалась, а долго ли еще придется дожидаться пресловутой санкции. Все хотели есть, всех томил голод. Правда, цены на хлеб упали, но - хочешь больше язаработать, больше работай; как бы ни был дешев хлеб, задаром его не дают. Все эти люди, рабочие со своими женами, матери с детьми, встали в пять утра, причем многие легли спать на пустой желудок, и приняли они участие в этом шествии со смутной надеждой, что вот король санкционирует декрет и все будет хорошо. Но, похоже, король не испытывал ни малейшего намерения санкционировать его. А становилось все жарче, и людей начала мучить жажда. От голода, жажды и жары собаки бесятся. Однако несчастный народ сохранял спокойствие и ждал. Правда, иные стали трясти ворота. Во двор Тюильри вышел муниципальный советник и обратился с речью к толпе. - Граждане, - сказал он, - это жилище короля, и, войдя в него с оружием, вы нарушите его неприкосновенность. Король соизволит принять вашу петицию, но только представленную двадцатью депутатами. Между тем депутаты, которых народ ждал уже больше часу, так и не были еще допущены к королю. Вдруг от набережной донеслись громкие крики. Это Сантер и Сент-Юрюж въехали верхом на лошадях, а Теруань - на пушке. - Что вы тут делаете перед воротами? - закричал Сантер. - Почему не входите? - Действительно, - удивился народ, - почему мы не входим? - Но вы же видите: ворота закрыты, - послышались голоса. Теруань соскочила с пушки и объявила: - Она заряжена. Разнесите ворота ядром. Пушку развернули к воротам. - Подождите! Подождите! - закричали двое муниципальных советников, - Не надо насилия! Сейчас вам откроют. Они навалились на поворотный засов, запирающий ворота, засов поднялся, и ворота распахнулись. Народ устремился в них. Представьте себе толпу и вообразите, что это был за чудовищный поток. И вот толпа ворвалась; она увлекла с собой пушку, и та катилась в толпе, пересекла вместе с нею двор, поднялась по ступенькам и вместе с нею оказалась на верху лестницы. А там стояли муниципальные советники, перепоясанные шарфами. - Что вы собираетесь делать с этой пушкой? - закричали они. - Пушка в покоях короля! Уж не думаете ли вы, что с помощью насилия вам удастся чего-нибудь добиться? Народ и сам изрядно удивился, как эта пушка тут очутилась. Ее повернули и хотели спустить вниз. Она застряла осью в дверях, и пушечное жерло оказалось обращенным на толпу. - Вот так так! Артиллерия даже в королевских покоях! - закричали новоприбывшие, не знавшие, откуда здесь пушка, не распознавшие, что это пушка Теруань, и решившие, что ее нацелили на них. По приказу Муше два человека стали рубить топорами дверной наличник и, освободив пушку, выкатили ее из вестибюля. Но, услыхав удары топора, многие решили, что это высаживают двери во дворце. Около двухсот дворян прибежали во дворец, нет, не в надежде защитить его, просто они сочли, что покушаются на жизнь короля, и хотели умереть вместе с ним. Среди них были старый маршал де Муши, бывший командир распущенной конституционной гвардии г-н д'Эрвильи, командир батальона национальной гвардии предместья Сен-Марсо Аклок, три гренадера из батальона предместья Сен-Мартен, единственные оставшиеся на посту , гг. Лекронье, Бридо, а также явился человек в черном, который уже однажды прикрыл своей грудью короля от пули убийц; человек, чьи советы неизменно отвергались, но в день, когда нависла опасность, которую он тщетно старался предотвратить, этот человек пришел, чтобы стать последней преградой между нею и королем. То был Жильбер. Король и королева, поначалу весьма встревоженные шумом, который производила толпа, постепенно стали привыкать к нему. Все августейшее семейство собралось в спальне короля. Вдруг до них донеслись звуки ударов топоров, сопутствуемые взрывами криков, подобными отдаленному ворчанию грозы. И в этот миг в спальню вбежал человек, восклицая: - Государь, не отходите от меня ни на шаг! Я все беру на себя! XLV. КОРОЛЬ УБЕЖДАЕТСЯ, ЧТО БЫВАЮТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, КОГДА, НЕ БУДУЧИ ДАЖЕ ЯКОБИНЦЕМ, МОЖНО НАДЕТЬ КРАСНЫЙ КОЛПАК Король и королева узнали доктора Жильбера. Он появлялся здесь лишь периодически, когда происходили решающие события разыгрывающейся безмерной трагедии. - Доктор, это вы! Что происходит? - в один голос спросили Людовик XVI и Мария Антуанетта. - Во дворце народ, государь, - отвечал Жильбер. - А шум этот означает, что народ требует встречи с вами. - Государь! - воскликнули разом королева и принцесса Елизавета. - Не покидайте нас! - Государь, - обратился Жильбер к Людовику XVI, - не соблаговолите ли вы наделить меня на час всей властью, какой обладает капитан на борту судна, попавшего в бурю? -