д графиней. Барнав полуприкрыл глаза, но внимательно слушал, стараясь не упустить ни одного слова из того, что скажет королева. - Ну и что? - спросил король. - Дело в том, что графиня де Шарни - моя давняя подруга мадемуазель Андре де Таверне. Не думаете ли вы, что по возвращении в Париж следовало бы дать отпуск г-ну де Шарни, чтобы он успокоил жену? Он подвергался опасностям, его брат был убит за нас. Мне кажется, государь, просить графа продолжать службу при нас было бы жестоко по отношению к обоим супругам. Барнав облегченно вздохнул и открыл глаза. - Вы правы, сударыня, - согласился король, - хотя, честно говоря, я сомневаюсь, что господин де Шарни согласится. - Ну что ж, в таком случае, - ответила королева, - каждый из нас сделает то, что обязан сделать: мы - предложив господину де Шарни отпуск, а господин де Шарни - отказавшись от него. Благодаря какому-то магнетическому общению королева чувствовала, как слабеет раздражение Барнава. В то же время он, человек с благородным сердцем, понимал, сколь несправедлив был к этой женщине, и ему стало стыдно. До сих пор он держался надменно и заносчиво, словно судья перед обвиняемой, которую он вправе судить и приговорить, и вдруг обвиняемая, отвечая на обвинение, о котором она и догадываться не могла, произнесла слова, свидетельствующие о ее невиновности или раскаянии. Но почему о невиновности? - У нас то преимущество, что мы не призывали господина де Шарни, - продолжала королева, - но что касается меня, должна признаться, мне сразу стало как-то спокойнее, когда я в Париже неожиданно увидела его возле кареты. - Это правда, - согласился король, - но это лишний раз доказывает, что графа нет нужды побуждать, когда он считает, что обязан исполнить свой долг. Да, она невиновна, тут нет никаких сомнений. Но как Барнав мог бы искупить те подозрения, которые питал против этой женщины? Обратиться к ней? На это Барнаву не хватало духу. Подождать, пока королева заговорит первой? Но она, вполне удовлетворенная действием, которое произвели несколько произнесенных ею слов, не собиралась заговаривать с ним. Барнав размягчился, стал почти что ручным, он пожирал королеву взглядом, но она делала вид, будто совершенно не интересуется им. Молодой человек пребывал в том состоянии нервного возбуждения, когда ради того, чтобы обратить на себя внимание пренебрегающей им женщины, мужчина готов совершить все двенадцать подвигов Геракла с риском надорваться уже на первом. Он взмолился Верховному существу - в 1791 году уже не молились Богу, - прося ниспослать повод, в связи с которым он мог бы привлечь к себе царственно-безразличный взгляд этой женщины, и вдруг, словно Верховное существо услышало его мольбу, деревенский священник, ждавший на обочине проезда королевской кареты, подошел поближе, чтобы лучше видеть августейшего узника, поднял к небу полные слез глаза и, молитвенно сложив руки, промолвил: - Государь, да хранит Господь ваше величество! У народа уже давно, с той поры как он растерзал старого кавалера ордена Святого Людовика, голова которого до сих пор возвышалась на пике над толпой, не было ни повода, ни причины прийти в ярость. Наконец-то такая возможность предоставилась, и народ не пожелал упустить ее. На молитвенный жест старика, на слова, произнесенные им, народ ответил ревом, в тот же миг бросился на священника и, прежде чем Барнав вынырнул из мечтаний, повалил того на землю и растерзал бы, если бы королева не закричала Барнаву: - Сударь, неужели вы не видите, что происходит? Барнав поднял голову, бросил стремительный взгляд на океан, в котором только что исчез несчастный старик и бурные волны которого с ревом кипели вокруг кареты, осознал, что происходит, и, выкрикнув: "Презренные!" - столь стремительно рванулся вперед, что дверца распахнулась и он непременно вывалился бы из кареты, если бы принцесса Елизавета, повинуясь первому сердечному побуждению, не ухватила его за фалду. - Кровожадные! - выкрикивал Барнав. - Нет, вы не французы! Неужто Франция, страна храбрецов, стала страной убийц? Возможно, обращение покажется нам несколько претенциозным, но оно было в духе времени. К тому же Барнав представлял Национальное собрание, его устами к народу обращалась верховная власть, и толпа попятилась: священник был спасен. Он поднялся со словами: - Вы сделали доброе дело, молодой человек, спасли мне жизнь. Старик будет молиться за вас. И, осенив Барнава крестным знамением, он ушел. Народ расступился и пропустил его, подчиняясь мановению руки и взгляду Барнава, который застыл подобно изваянию, воплощающему власть. Когда старик удалился на безопасное расстояние, молодой депутат с самым спокойным и естественным видом вернулся в карету, словно даже не догадываясь, что только что спас человека от смерти. - Благодарю вас, сударь, - сказала королева. От этих слов по всему телу Барнава пробежала дрожь. Мы прошли вместе с несчастной Марией Антуанеттой весьма долгий отрезок времени и можем сказать, что, наверно, она бывала красивее, но, бесспорно, никогда не была столь трогательна. И впрямь, не царствуя как монархиня, она царствовала как мать; слева от нее был дофин, очаровательный белокурый мальчик, который с простодушием и беззаботностью, присущей ребенку, перелез с материнских колен на колени добродетельного Петиона, и тот смягчился до такой степени, что стал играть его кудрявыми волосами; справа - принцесса-дочь, вылитый портрет матери в расцвете юности и красоты. У самой же у нее над черными глазами, над бледным челом, над пышными светлыми волосами, в которых сверкали несколько появившихся до срока серебряных нитей, говоривших молодому депутату о ее переживаниях куда красноречивей, чем самые горькие жалобы, как бы возносился, нет, не золотой королевский венец, но терновый венец страданий. Барнав созерцал ее царственную красоту, чувствуя, что готов пасть на колени перед этим гибнущим величием, как вдруг дофин вскрикнул от боли. Добродетельный Петион счел какую-то проказу мальчика чрезмерной и достойной наказания, а посему сильно дернул его за ухо. Король покраснел от гнева, королева побледнела от унижения. Она протянула руки и подхватила мальчика, стоявшего между коленями Петиона, но, так как Барнав сделал то же самое, дофин, поднятый четырьмя руками и притянутый к себе Барнавом, оказался на коленях у депутата. Мария Антуанетта хотела перенести его к себе на колени. - Нет, - сказал дофин, - я останусь здесь. Поскольку Барнав, заметивший это движение королевы, разжал руки, давая возможность Марии Антуанетте взять ребенка к себе, она то ли из материнского, то ли из женского кокетства оставила дофина сидеть там, где он сидел. И в этот миг в сердце Барнава произошло нечто непередаваемое: он ощутил и счастье, и гордость. Ребенок стал забавляться с жабо Барнава, потом с поясом и, наконец, с пуговицами его депутатского кафтана. Пуговицы особенно занимали маленького наследника престола: на них был выгравирован какой-то девиз. Складывая букву с буквой, он в конце концов соединил их и прочитал по складам следующие четыре слова: "Жить свободным или умереть." - А что это значит, сударь? - спросил он. Барнав замешкался с ответом. - Это значит, дружок, - объяснил Петион, - что французы дали клятву никогда больше не иметь над собой повелителя. Ты понял? - Петион! - укоризненно воскликнул Барнав. - В таком случае, - самым естественным образом ответил Петион, - истолкуй девиз иначе, если ты знаешь иной его смысл. Барнав осекся. Девиз, который он до сих пор с такой гордостью носил, в нынешних обстоятельствах показался ему чуть ли не жестоким. И тогда он, взяв руку дофина, почтительно прикоснулся к ней губами. Королева быстрым движением смахнула слезу. А карета, в которой разыгралась эта странная и простая до бесхитростности маленькая драма, катила под крики все растущей толпы, везя к гибели шестерых из тех восьми человек, что сидели в ней. Прибыли в Дорман. VII. КРЕСТНЫЙ ПУТЬ Там ничего не было сделано, чтобы принять королевское семейство, и пришлось остановиться на постоялом дворе. То ли по распоряжению Петиона, который был уязвлен тем, что ни король, ни королева ни разу не обратились к нему, то ли оттого, что постоялый двор и вправду был переполнен, для размещения августейших узников отвели три мансардные комнатушки. Соскочив с козел, Шарни по обыкновению хотел подойти к королю и королеве, чтобы выслушать их приказы, но Мария Антуанетта взглядом дала ему понять, чтобы он держался в отдалении. Не зная причины этого указания, граф вынужден был подчиниться. Поэтому на постоялый двор прошел Петион, на которого были возложены обязанности квартирмейстера; он не дал себе даже труда выйти оттуда и послал слугу сообщить, что комнаты для королевского семейства готовы. Барнав был в сильнейшем затруднении; он умирал от желания предложить королеве руку, но боялся, что она, некогда так высмеивавшая этикет в лице г-жи де Ноайль, сошлется на него и он, Барнав, что называется, сядет в лужу. Поэтому он решил выжидать. Первым из кареты вылез король, опираясь на руки гвардейцев гг. де Мальдена и де Валори. Шарни, как мы уже знаем, послушный знаку, сделанному ему королевой, держался в отдалении. Затем вышла королева и протянула руки, чтобы ей подали дофина, но мальчик, как бы чувствуя, что матери хочется, чтобы он приласкался к Барнаву, сказал: - Нет, я хочу остаться с моим другом Барнавом. Мария Антуанетта, разрешая, кивнула, и легкая улыбка чуть тронула ее губы. Барнав пропустил Мадам Елизавету и принцессу, после чего вылез, держа на руках дофина. За ним последовала г-жа де Турзель, горевшая желанием перенять своего августейшего питомца из недостойных рук, но еще один знак королевы пригасил аристократическое рвение воспитательницы королевских детей. Королева поднималась по грязной винтовой лестнице, опираясь на руку супруга. На втором этаже она остановилась, полагая, что, пройдя два десятка ступенек, завершила путь, но слуга сверху крикнул: - Выше, выше! Следуя этому приглашению, королева продолжала подъем. Барнава от стыда бросило в пот. - Как так выше? - возмутился он. - Здесь, на втором, - объяснил слуга, - столовая и комнаты господ членов Национального собрания. У Барнава потемнело в глазах. Комнаты второго этажа Петион занял для себя и своих сотоварищей, а королевское семейство загнал на третий! Тем не менее молодой депутат промолчал, но, опасаясь возмущения королевы, когда она, поднявшись на третий этаж, увидит отведенные ей и ее семье комнаты, он поставил дофина на лестничную площадку. - Государыня! Государыня! - закричал наследник престола матери. - Мой друг Барнав уходит! - И правильно делает, - смеясь, ответила королева, бросив беглый взгляд на королевские апартаменты. Эти апартаменты, как мы уже говорили, состояли из трех сообщающихся между собой комнатушек. Первую из них заняла королева вместе с принцессой, вторая досталась принцесса Елизавете, дофину и г-же де Турзель, а третью, крохотную каморку с нишей, в которой была дверь, выходящая на лестницу, занял король. Людовик XVI очень устал и решил до ужина немножко прилечь. Однако кровать оказалась такой короткой, что через несколько минут он вынужден был встать, открыть дверь и попросить принести стул. Гг. де Мальден и де Валори уже находились на своем посту на лестнице. Г-н де Мальден, который оказался ближе, спустился, взял в столовой стул и принес его королю. Людовик XVI, в комнате которого был еще один деревянный стул, приставил стул, принесенный г-ном де Мальденом, к кровати, чтобы ему было куда положить ноги. - О государь! - воскликнул г-н де Мальден, горестно качнув головой. - Вы собираетесь провести на этой кровати ночь? - Разумеется, сударь, - ответил король и добавил: - Впрочем, если все, что мне кричали о бедности моего народа, правда, сколько моих подданных были бы счастливы, имей они такую каморку, такую кровать и пару таких стульев! И он вытянулся на этом импровизированном ложе, как бы предваряя долгие страдания в тюрьме Тампль. Через некоторое время их величествам доложили, что кушать подано. Король спустился вниз и увидел на столе шесть приборов. - А почему шесть? - удивился он. - Ну как же, - принялся объяснять слуга. - Один для короля, один для королевы, один для Мадам Елизаветы, один для принцессы, один для дофина и один для господина Петиона. - А почему тогда нет приборов для господ Барнава и Латур-Мобура? - поинтересовался король. - Они были, государь, - отвечал слуга, - но господин Барнав велел их убрать. - И оставить прибор господина Петиона? - Нет, это сам господин Петион настоял, чтобы его прибор оставили. В этот миг в дверях появилась исполненная важности, нет, даже не важности, а суровости физиономия депутата от Шартра. Король сделал вид, будто не видит его, и объявил слуге: - Я сяду за стол только со своей семьей. Мы едим либо в семейном кругу, либо с теми, кого мы сами приглашаем. В противном случае мы вообще не будем есть. - Я знал, - вступил Петион, - что ваше величество забыли первую статью Декларации прав человека, но надеялся, что вы хотя бы притворитесь, что помните ее. Король опять же сделал вид, будто не слышит Петиона, и взглядом приказал слуге убрать прибор. Слуга исполнил приказ. Разъяренный Петион удалился. - Господин де Мальден, - велел король, - закройте двери, чтобы мы остались в своем кругу. Г-н де Мальден исполнил приказ, и Петион имел возможность услышать, как за его спиной захлопнулась дверь. Вот так король поужинал со своей семьей. Прислуживали ему, как обычно, оба гвардейца. Шарни же так и не появился; не будучи больше слугой, он продолжал оставаться рабом королевы. Правда, в иные моменты такая пассивная покорность уязвляла королеву как женщину. В продолжение всего ужина обеспокоенная Мария Антуанетта искала глазами Шарни. Ей очень хотелось, чтобы, поначалу подчинившись, он наконец ослушался ее. Когда король, отужинав, отодвинул стул, собираясь встать из-за стола, отворилась дверь, ведущая в гостиную, и появился слуга, который от имени Барнава попросил их величеств соблаговолить сменить апартаменты и занять комнаты на втором этаже. Людовик XVI и Мария Антуанетта переглянулись. Вероятно, им, храня достоинство, следовало бы отвергнуть любезность одного, дабы наказать за хамство другого. Похоже, король и собирался это сделать, но дофин помчался в гостиную, крича: - Где мой друг Барнав? Королева последовала за дофином, а король за королевой. В гостиной Барнава не было. Из гостиной королева перешла в комнаты. Их было три, как и на верхнем этаже. Они, конечно, выглядели не изысканно, но, во всяком случае, опрятно. Горели свечи, правда, в медных канделябрах, но зато их было в достатке. В пути королева несколько раз вскрикивала от восторга при виде цветущих садов; комната королевы оказалась в изобилии убрана самыми роскошными цветами лета, но окна были раскрыты, чтобы в ней не застаивались терпкие ароматы; на окнах висели муслиновые занавески, не позволявшие нескромному взору следить за августейшей пленницей. Обо всем этом позаботился Барнав. Несчастная королева испустила вздох: шесть лет назад подобные заботы брал на себя Шарни. Кстати, Барнав оказался настолько деликатен, что не появился, дабы выслушать благодарность. Вот так же поступал и Шарни. Но откуда у незначительного провинциального адвоката такая же чуткость и тонкость, как у самого элегантного и изысканного человека при дворе? Да, тут было о чем поразмыслить женщине, даже если эта женщина - королева. И часть ночи королева провела в раздумьях над этой странной загадкой. Но что делал в это время граф де Шарни? Он, как мы видели, по знаку королевы удалился и с той поры не показывался ей на глаза. Долг буквально приковывал его к Людовику XVI и Марии Антуанетте, и Шарни был счастлив, что приказ королевы, о причинах которого он даже не задумывался, позволяет ему некоторое время провести в одиночестве и отдаться собственным мыслям. Все эти три дня он жил в таком стремительном темпе, жил, если можно так выразиться, настолько отчужденно от себя ради других, что ничуть не был раздосадован, когда ему позволили ненадолго отрешиться от чужого горя и предаться собственному. Шарни был дворянином старой закалки и главным образом человеком, преданным семье; он безмерно любил братьев, для которых был, скорей даже, не старшим братом, а отцом. Шарни ужасно горевал, когда погиб Жорж, но тогда, стоя на коленях возле трупа в крохотном темном версальском дворике, он мог хотя бы облегчить горе слезами, и потом у него оставался еще один брат, Изидор, на которого он перенес всю свою любовь, Изидор, ставший для него еще дороже, если такое возможно, за те несколько месяцев, что предшествовали его отъезду, когда молодой человек служил посредником между ним и Андре. Мы пытались если уж не заставить понять, то хотя бы поведать о редкостной тайне иных сердец, которых разлука не только не охлаждает, но, напротив, воодушевляет и которые в расставании черпают новую пищу для полнящих их воспоминаний. Чем реже Шарни виделся с Андре, тем чаще он думал о ней, и для него все больше и больше думать об Андре означало полюбить ее. По правде сказать, когда он видел Андре, когда бывал рядом с нею, она казалась ему похожей на ледяную статую, которую способен растопить даже слабенький лучик любви, и она, Андре, спрятавшись в тень и в себя, так же страшилась любви, как настоящая ледяная статуя страшится солнца; он видел ее медлительные, сдержанные жесты, слышал немногословную взвешенную речь, видел бесстрастный, померкший взгляд, но за этими речами, за жестами и взглядом не слышал и не видел или, точнее, не провидел ничего. Все, связанное с ней, казалось ему бледным, молочно-белым, как алебастр, и таким же холодным и блеклым. Именно такой, за исключением редких периодов оживления, вызванных внезапными обстоятельствами, и виделась ему Андре во время их последних встреч, особенно на улице Кок-Эрон вечером того дня, когда несчастная женщина обрела и утратила сына. Но стоило ему удалиться от нее, как расстояние оказывало свое обычное воздействие, приглушая слишком яркие краски и смягчая слишком четкие контуры. И тогда немногословная, взвешенная речь Андре становилась певучей и звонкой, медлительные, сдержанные жесты живее, а вместо бесстрастного, померкшего взгляда из-под удлиненных век лилось всепожирающее текучее пламя; тогда ему казалось, что внутренний огонь зажигает сердце этой статуи и ему видится сквозь алебастр ее плоти, как в ней струится кровь и бьется сердце. О, в такие минуты одиночества и разлуки Андре становилась подлинной соперницей королевы; в лихорадочной тьме таких ночей Шарни виделось, как вдруг раздвигается стена его комнаты либо приподнимается портьера на двери и к его ложу приближается, раскрыв объятия, что-то невнятно шепча, с глазами, полными любви, эта прозрачная статуя, освещенная изнутри огнем души. И тогда Шарни тоже протягивал руки, призывая сладостное видение, и пытался прижать призрак к сердцу. Но, увы, призрак ускользал, Шарни обнимал пустоту и вновь впадал из горячечного сна в унылую и холодную реальность. Изидор стал ему стократ дороже, может быть, чем Жорж, и мы видели, что Шарни был лишен даже горькой радости выплакаться над трупом Изидора, как он мог это сделать на трупе Жоржа. Оба его брата один за другим отдали жизнь за одну и ту же роковую женщину, за дело, чреватое гибельными безднами. И Шарни был уверен, что в свой черед тоже погибнет за ту же женщину, рухнет в ту же бездну. Вот уже целых два дня после смерти брата, после прощального объятия, от которого на его кафтане остались пятна крови, а на его губах влажное тепло последнего вздоха умирающего, после того как г-н де Шуазель вручил ему бумаги, найденные на трупе Изидора, у Шарни не было, пожалуй, ни секунды, чтобы предаться снедавшему его горю. Знак королевы держаться в отдалении он воспринял как милость и чуть ли не с радостью. С той минуты он искал какой-нибудь угол, каморку, убежище, в котором мог бы, находясь рядом с королевским семейством, чтобы по первому зову, по первому крику прийти ему на помощь, тем не менее остаться наедине со своим горем и не показывать никому своих слез. Он нашел чердачную комнатку, находящуюся выше по той же лестнице, где несли караул гг. де Мальден и де Валори. Там, оказавшись наконец в одиночестве и запершись, он уселся за стол, освещенный масляной лампой с тремя фитилями (такие лампы еще можно найти в старых деревенских домах), и извлек из кармана испачканные кровью бумаги, единственную память, что осталась ему о брате. Он долго сидел, подперев голову руками и не отрывая взгляда от писем, в которых продолжали жить мысли человека, уже ушедшего из жизни, и обильные, безмолвные слезы струились по его щекам и капали на стол. Наконец он испустил глубокий вздох, тряхнул головой, взял одно письмо и распечатал его. То было письмо Катрин. Шарни уже несколько месяцев подозревал, что у Изидора связь с дочерью фермера, но только после того, как в Варенне Бийо рассказал о ней во всех подробностях, он понял, насколько серьезно следует воспринимать ее. Это ощущение еще более усилилось при чтении письма. Из него Шарни узнал, что положение любовницы теперь освящено материнством; читая простые слова, в каких Катрин выражала свою любовь, он читал жизнь женщины, посвященную искуплению ошибки, совершенной молоденькой девушкой. Он вскрыл второе письмо, третье и обнаружил те же самые планы на будущее, те же надежды на счастье, те же описания радостей материнства, те же страхи возлюбленной, те же сожаления, те же горести, то же раскаяние. Вдруг среди писем он заметил одно, почерк которого буквально потряс его Это был почерк Андре. Письмо было адресовано ему. Печатью красного воска с гербом Изидора к конверту был прилеплен сложенный вчетверо листок бумаги. Шарни до такой степени поразило оказавшееся среди бумаг Изидора письмо, надписанное почерком Андре и адресованное ему, что первым делом, прежде чем вскрыть конверт, он решил прочесть прикрепленный к нему листок. То оказалась записка в несколько строчек, которую Изидор написал карандашом, надо полагать, где-нибудь на постоялом дворе, пока ему седлали лошадь: Это письмо адресовано не мне, но моему брату графу Оливье де Шарни; написано оно его супругой графиней де Шарни. Если со мной произойдет несчастье, прошу того, кто найдет это письмо, передать его графу Оливье де Шарни или возвратить графине. Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями. Если из имеющего последовать предприятия граф выйдет невредимым, возвратить письмо графине. Если он будет тяжело, но не смертельно ранен, попросить его, чтобы он разрешил супруге приехать к нему. Если же он будет ранен смертельно, вручить ему это письмо, а в случае, если он будет не в состоянии читать, прочесть его ему, дабы, прежде чем покинуть этот мир, он узнал содержащуюся в этом письме тайну. Если письмо это будет переслано моему брату графу де Шарни, то, поскольку оно, вне всяких сомнений, придет к нему вместе с приложенной запиской, пусть он действует в соответствии с изложенными в ней наставлениями и как ему велит порядочность. Поручаю его заботам Катрин Бийо, живущую с моим ребенком в деревне Виль-д'Авре. Изидор де Шарни Поначалу, казалось, граф всецело погрузился в чтение письма брата; из его глаз вновь заструились обильные слезы, но наконец он перевел все еще затуманенный их пеленою взгляд на письмо графини де Шарни; он долго смотрел на него, потом взял в руки, поднес к губам, прижал к груди, словно надеясь сердцем проникнуть в скрытую в нем тайну, и во второй, в третий раз перечитал записку брата. Покачав головой, он вполголоса промолвил: - Нет, я не вправе вскрывать его. Но я так буду молить ее, что она позволит мне прочесть это письмо. И словно для того, чтобы утвердиться в этом решении, невозможном для не столь прямодушной натуры, он еще раз повторил: - Нет, не стану читать! Он так и не прочел его, но утро застало его сидящим за столом и пожирающим взглядом адрес на письме, которое прямо-таки отсырело от его дыхания, потому что он беспрерывно прижимал его к устам. Вдруг сквозь шум, поднявшийся на постоялом дворе и возвещающий, что началась подготовка к отъезду, до Шарни донесся голос г-на де Мальдена, который звал его. - Я здесь, - откликнулся граф. Он убрал в карман кафтана бумаги погибшего Изидора, в последний раз поцеловал так и не вскрытое письмо, положил его рядом с сердцем и сбежал по ступенькам. На лестнице он встретил Барнава, который осведомился, как себя чувствует королева, и поручил г-ну де Валори спросить у нее распоряжений относительно часа выезда. По виду Барнава было ясно, что он тоже не ложился и спал ничуть не больше графа Оливье де Шарни. Они обменялись поклонами, и Шарни, будь его мысли заняты чем-то другим, кроме письма, которое он прижимал рукою к сердцу, несомненно, заметил бы огонек ревности, вспыхнувший в глазах Барнава, когда тот услышал, как граф тоже спрашивает о здоровье королевы. VIII. КРЕСТНЫЙ ПУТЬ Усевшись в карету, король и королева с удивлением обнаружили, что глазеют на их отъезд одни лишь жители города, а сопровождать их будет только кавалерия. Это было еще одно проявление заботы Барнава; он знал, что вчера, когда карета вынуждена была ехать со скоростью пешехода, королева страдала от жары, пыли, мух, толпы и угроз своим верным слугам и подданным, пришедшим приветствовать августейшую чету; он придумал, будто получено сообщение о новом вторжении: якобы г-н де Буйе вернулся во Францию с пятьюдесятью тысячами австрийцев, и потому каждый человек, имеющий ружье, косу, пику и вообще какое-нибудь оружие, обязан отправиться на бой с ними; толпа вняла его призыву и повернула назад, дабы отразить нашествие. В ту пору Франция питала подлинную ненависть к чужеземцам, ненависть настолько сильную и всеобъемлющую, что она обратилась против короля и королевы: ведь главной виной королевы было то, что она чужеземка. Мария Антуанетта догадалась, кому она обязана этим новым благодеянием. Мы сказали .благодеянием. и ничуть не преувеличили. Она взглядом поблагодарила Барнава. Едва усевшись в карету, королева сразу же обратила взор к Шарни; Шарни был уже на козлах, но сидел не посередине, как вчера; он прямо-таки принудил г-на де Мальдена поменяться местами и сел с краю, где прежде сидел верный королевский телохранитель и где было гораздо опасней. Шарни жаждал получить рану, чтобы она позволила ему вскрыть письмо графини, которое жгло ему сердце. Он не заметил, что королева ловит его взгляд. Мария Антуанетта испустила глубокий вздох. Барнав слышал его. Встревожившись и желая узнать, что значит этот вздох, молодой депутат встал на ступеньку кареты и обратился к королеве: - Государыня, я вчера заметил, что вы были весьма стеснены в берлине. Если здесь будет одним человеком меньше, вам будет удобнее. Стоит вам пожелать, и я поеду в кабриолете с господином де Латур-Мобуром или буду сопровождать вас верхом. Делая это предложение, Барнав отдал бы половину оставшейся ему жизни - а оставалось ему жить не так уж долго, - за то, чтобы оно было отвергнуто. Так оно и случилось. - Нет, нет, - мгновенно отозвалась королева, - поезжайте с нами. Одновременно с нею дофин протянул к Барнаву руки, чтобы удержать его, и сказал: - Мой друг Барнав, я не хочу, чтобы ты уходил от нас. Сияющий Барнав занял место в карете. Только он уселся, как дофин тут же перебрался с материнских колен к нему. Выпуская дофина из своих объятий, королева поцеловала его в обе щеки. Влажный след ее губ остался отпечатанным на бархатистой коже мальчика. Барнав смотрел на этот след материнского поцелуя, как смотрел, должно быть, Тантал на свисающие над его головою плоды. - Ваше величество, - обратился он к королеве, - окажите мне милость, позвольте поцеловать августейшего принца, который, следуя безошибочному инстинкту младенческого возраста, соблаговолил назвать меня своим другом. Королева, улыбнувшись, кивнула. И Барнав с такой страстью прильнул губами к следу, оставленному устами королевы, что мальчик испуганно вскрикнул. Королева не упустила ни малейшей подробности из этой игры, в которую Барнав вложил всего себя. Возможно, и она спала ничуть не больше, чем Барнав и Шарни; возможно, возбуждение, оживившее ее взгляд, было вызвано сжигающей ее внутренней лихорадкой; губы ее, накрашенные красной помадой, щеки, чуть тронутые почти незаметным слоем розовых румян, делали из нее опаснейшую сирену, уверенную, что стоит ей пожелать, и она увлечет своих поклонников в пучину. Благодаря предусмотрительности Барнава карета делала по два лье в час. В Шато-Тьерри остановились пообедать. Дом, в котором сделали остановку, был расположен в очаровательном месте около реки и принадлежал богатой торговке лесом; она не надеялась, что ей будет оказана такая честь, но тем не менее накануне, узнав, что королевское семейство проедет через Шато-Тьерри, послала верхом одного из своих приказчиков, дабы предложить гг. делегатам Национального собрания, равно как и королю с королевой, воспользоваться ее гостеприимством. Предложение было принято. Едва карета остановилась, король с королевой, увидев вереницу предупредительных слуг, поняли, что их ждет прием, совершенно отличный от того, какой им был оказан вчера на дорманском постоялом дворе. Короля, королеву, принцессу Елизавету, г-жу де Турзель и обоих детей проводили каждого в отдельную комнату, где уже было до мелочей подготовлено все, чтобы гости могли заняться туалетом и привести себя в порядок. Со дня отъезда из Парижа королева не встречалась с подобной предусмотрительностью. С аристократической чуткостью были предугаданы самые сокровенные привычки женщины; Мария Антуанетта, начавшая ценить такую заботу, захотела повидать хозяйку, чтобы поблагодарить ее. Спустя минуту в комнату вошла женщина лет сорока, еще свежая и державшаяся с исключительной простотой. До сих пор она скромно старалась не мозолить глаза гостям. - Сударыня, это вы хозяйка дома? - осведомилась королева. - О ваше величество, - со слезами воскликнула достойная женщина, - в доме, который почтит своим присутствием королева, единственная хозяйка - она! Мария Антуанетта обвела взглядом комнату, желая убедиться, что они одни. Убедившись же, что никто не видит их и не слышит, она взяла хозяйку за руку, привлекла к себе, расцеловала, как лучшую подругу, и сказала: - Если вы печетесь о нашем спокойствии и хоть сколько-нибудь думаете о своей безопасности, возьмите себя в руки и умерьте проявления скорби: ведь, если кто-нибудь догадается, каковы ее причины, это может обернуться для вас бедой. Поймите, случись с вами что, это только усугубит наши муки. Быть может, мы еще увидимся, а пока сдерживайте свои чувства и считайте меня своей подругой, для которой сегодняшняя встреча с вами радостна и драгоценна. После обеда тронулись в путь; жара была чудовищная, и король, заметив, что у Мадам Елизаветы, изнуренной усталостью, голова несколько раз упала на грудь, настоял, чтобы принцесса заняла до приезда в Мо, где они должны были остановиться на ночевку, его место на заднем сиденье; но Мадам Елизавета подчинилась только после того, как король буквально приказал ей пересесть. Петион присутствовал при этом споре, но места своего не предложил. Барнав, багровый от стыда, укрыл лицо в ладонях, но сквозь щелочку между пальцами мог видеть грустную улыбку королевы. Примерно через час усталость до такой степени сморила Мадам Елизавету, что та уснула; естественно, во сне ее прелестная ангельская головка моталась из стороны в сторону и наконец легла на плечо Петиона. Это дало возможность депутату от Шартра в своем неизданном рассказе об этом путешествии написать, что Мадам Елизавета, это чистейшее, как мы знаем, существо, влюбилась в него и положила ему голову на плечо, поддавшись зову природы. В четыре пополудни приехали в Мо и остановились перед епископским дворцом, где некогда жил Боссюэ и где восемьдесят семь лет назад автор "Рассуждения о всеобщей истории. завершил свой жизненный путь. Ныне во дворце обитал конституционный епископ, давший присягу. Чуть позже мы увидим, как он принял королевское семейство. Но поначалу королеву поразил лишь угрюмый вид здания, в которое ей предстояло войти. Ни один дворец, принадлежи он монарху или князю церкви, не выглядел столь печальным и не мог бы с большим основанием притязать на то, чтобы предоставить приют несчастнейшей королеве, просящей впустить ее на одну ночь под его своды. Он был совершенно не похож на Версаль: монументальность Версаля пышна, а монументальность этого дворца - проста; широкий наклонный подъезд, мощенный кирпичом, вел к покоям, а сами комнаты выходили в сад, основанием для которого служили городские валы; над садом возвышалась колокольня, вся увитая плющом, от нее аллея падубов вела к кабинету, где красноречивый епископ Мо время от времени издавал мрачные вопли, предвещающие падение монархий. Королева обежала взглядом это угрюмое здание и, найдя, что оно соответствует ее душевному настроению, оглянулась, ища, на чью руку она могла бы опереться, чтобы осмотреть дворец. Рядом был только Барнав. Королева улыбнулась. - Сударь, подайте мне руку, - сказала она, - и будьте добры послужить мне проводником по этому старинному дворцу. Одна я не осмелюсь пройти по нему: мне страшно - а вдруг я услышу тот громовой голос, что однажды потряс христианский мир воплем: "Государыня умирает! Государыня мертва!". Барнав с поспешностью, но и с почтительностью предложил руку королеве. Однако королева вновь оглянулась: ее беспокоило упорное отсутствие де Шарни. Все подмечающий Барнав заметил и этот взгляд. - Вашему величеству что-то нужно? - осведомился он. - Да, я хотела бы знать, где король, - ответила Мария Антуанетта. - Он оказал честь господину Петиону принять его и беседует с ним, - объяснил Барнав. Королева сделала вид, что удовлетворена ответом. Чувствуя, что ей необходимо вырваться из круга обуревающих ее мыслей, она сказала Барнаву: - Идемте. И она повлекла его с собой через залы епископского дворца. Казалось, она бежит, не глядя по сторонам, преследуя тень, существующую только в ее мозгу. Наконец в спальне великого проповедника королева, чуть ли не запыхавшись, остановилась. По случайности остановилась она напротив женского портрета. Машинально подняв глаза, она прочла на раме: "Мадам Генриетта. - и вздрогнула. Барнав ощутил эту дрожь и, не понимая ее причины, осведомился: - Ваше величество нехорошо себя чувствует? - Нет, - ответила она, - но этот портрет... Генриетта... Барнав понял, что происходит в сердце несчастной женщины. - Да, - заметил он, - Генриетта, но это Генриетта Английская, жена беспечного Филиппа Орлеанского, а не вдова несчастного Карла Первого; не та, которая думала, что умрет от холода в Лувре, а та, что умерла, отравленная в Сен-Клу, и перед смертью послала кольцо Боссюэ... - И после некоторого колебания он добавил: - Я предпочел бы, чтобы это был портрет другой Генриетты. - Почему? - спросила Мария Антуаннета. - Потому что есть уста, которые только и могут осмелиться дать определенные советы, и обычно это те уста, что замкнула смерть. - А не могли бы вы, сударь, сказать мне, какой совет дали бы мне уста вдовы короля Карла? - поинтересовалась Мария Антуанетта. - Попытаюсь, если ваше величество прикажет, - ответил Барнав. - Что ж, попытайтесь. - "О сестра моя, - сказали бы вам эти уста, - неужели вы не видите сходства между нашими судьбами? Я приехала из Франции, а вы из Австрии, и была для англичан такой же чужестранкой, как вы для французов. Я могла бы подать моему заблуждавшемуся супругу добрые советы, но я хранила молчание или подавала дурные. Вместо того чтобы сплотиться с его народом и сплотить народ вокруг него, я побуждала его к войне, посоветовала ему пойти с ирландскими мятежниками на Лондон. Я не только поддерживала переписку с врагами Англии, но дважды ездила во Францию, чтобы привести в Англию чужеземных солдат..." Барнав запнулся. - Продолжайте же, - поджав губы и нахмурив брови, бросила королева. - Стоит ли, ваше величество? - промолвил молодой оратор, печально покачав головой. - Вы ведь не хуже меня знаете, чем закончилась эта кровавая история. - Что ж, тогда продолжу я и расскажу вам, что сказал бы мне портрет королевы Генриетты, а вы поправьте меня, если я ошибусь. "Наконец шотландцы предали и продали своего короля. Король был арестован в тот момент, когда он думал переправиться во Францию. Захватил его в плен портной, мясник препроводил в тюрьму, тележник очистил зал, где должны были его судить, пивовар председательствовал в суде, и, дабы довершить гнусность этого судилища, пока верховный судья, который получает все судебные дела, пересматривал этот беззаконный процесс, палач в маске обезглавил несчастную жертву". Вот что сказал бы мне портрет ее величества Генриетты. Вы согласны? Господи, да я знаю это не хуже других, а еще лучше знаю, как много схожего между нами. У нас ведь тоже есть свой пивовар из предместья, только он зовется не Кромвель, а Сантер; у нас сеть свой мясник, только он зовется не Гаррисон, а... как его!". кажется, Лежандр; есть у нас и свой тележник, только зовется он не Прайдж, а... Нет, тут я не могу сказать, это настолько незначительный человек, что я даже не знаю его имени, да, убеждена, и вы тоже. Впрочем, спросите его сами, он скажет. Это тот, кто командует нашим конвоем, крестьянин, мужлан, деревенщина. Вот и все, что сказала бы мне королева Генриетта. - А что бы ответили ей вы? - Я ответила бы: "Возлюбленная сестра моя, королева! То, что вы сказали, - это не совет, это лекция по истории. Но поскольку лекцию вы завершили, я жду совета." - Но подобные советы, ваше величество, если вы, конечно, не откажетесь им следовать, могут дать не только мертвые, но и живые. - Мертвые ли, живые, пусть их выскажут все, кто способен. Ведь если совет хорош, почему бы им не воспользоваться? - Боже мой, ваше величество! И мертвые, и живые вам дадут только один совет. - Какой же? - Добиться любви народа. - Вы думаете, добиться любви вашего народа так уж легко? - Ваше величество, этот народ в гораздо большей степени ваш, чем мой. И вот доказательство: после вашего приезда во Францию этот народ обожал вас. - Ах, сударь, вы говорите о такой ненадежной вещи, как популярность. - Ваше величество! Ваше величество! - воскликнул Барнав. - Уж если я, никому не ведомый, вышедший из безвестности, сумел добиться ее, то сколь просто было бы вам сохранить ее, а еще легче завоевать вновь! Но вы, - все более воодушевляясь, продолжал Барнав, - кому вы доверили защиту своего дела, самого высокого и святого, - дело защиты монархии? Чьи уста, чьи руки защищали его? Да где видано подобное непонимание, какое нынче время, где видано подобное забвение духа Франции! Вот, к примеру, я... ведь я упросил послать меня встречать вас с одной-единственной целью. О Господи, сколько раз я был готов пойти к вам и предложить себя... посвятить себя... - Тс-с! - прервала его королева. - Сюда идут. Мы еще поговорим с вами, господин Барнав, я готова принять вас, выслушать и следовать вашим советам. - О, ваше величество! - восторженно вскричал Барнав. - Тс-с! - повторила королева. - Ваше величество, кушать подано! - объявил, появившись в дверях, слуга, чьи шаги прервали их разговор. Королева и Барнав направились в столовую. Король вошел туда через другую дверь; пока королева разговаривала с Барнавом, он беседовал с Петионом, и теперь вид у него был весьма оживленный. Оба королевских телохранителя стояли у стола, как бы настаивая тем самым на своей привилегии прислуживать их величествам. Шарни стоял вдали, укрывшись в нише окна. Король огляделся и, пользуясь тем, что, кроме его семьи, обоих телохранителей и графа, никого нет, обратился к ним: - Господа, после ужина мне нужно поговорить с вами. Я прошу вас пройти вместе со мной в мои покои. Трое офицеров поклонились. Ужин начался, как обычно. Но хотя королевское семейство восседало за столом в Мо у одного из первых епископов королевства, сервировка и еда были настолько же плохи, насколько прекрасны они были в Шато-Тьерри, где король и его спутники отобедали. Как всегда, аппетит у короля был превосходный, и ел он много, несмотря на то что стол был скверный. Королева же съела только два сырых яйца. Еще со вчерашнего дня немножко прихворнувший дофин просил земляники, но, увы, бедный мальчик не понимал, что прошли те времена, когда предупреждалось любое его желание. Со вчерашнего дня все, к кому он обращался, отвечали либо: "Нету земляники., либо: "Не смогли найти." И вдруг по пути он увидел, как деревенские ребята едят землянику, букетики которой они собрали в лесу. Вот тогда-то он позавидовал белобрысым, краснощеким крестьянским детям, которым не надо просить земляники: когда захотят, они могут сами пойти и набрать ее; ведь они знают полянки, где она растет, точно так же как птицы знают поля, где цветут сурепка и конопля. Королева была очень огорчена тем, что не может исполнить желание сына, и, когда дофин, отказавшись от всего, что ему предлагали, вновь попросил земляники, на глазах бедной матери выступили слезы. Она поискала взглядом, к кому бы обратиться, и заметила Шарни, который молча стоял в нише окна. Королева позвала его знаком, потом еще и еще раз, но Шарни, погруженный в свои мысли, даже не заметил этого. Тогда голосом, охрипшим от волнения, королева окликнула: - Граф де Шарни! Шарни вздрогнул, словно его внезапно вырвали из сна, и собрался подойти к королеве, как вдруг отворилась дверь и появился Барнав с тарелкой земляники. - Государыня, прошу простить меня, - произнес он, - за то, что я так вхожу, и король, надеюсь, тоже простит меня, но сегодня днем я неоднократно слышал, как дофин просил земляники. Эту тарелку я обнаружил на столе у епископа, взял ее и принес сюда. Шарни в это время шел к столу, но королева даже не дала ему подойти. - Благодарю вас, граф, - бросила она. -Господин Барнав угадал, что я хотела, и больше мне ничего не нужно. Шарни поклонился и, не промолвив ни слова, вернулся на прежнее место. - Спасибо, мой друг Барнав, - поблагодарил дофин. - Господин Барнав, - сказал король, - наш ужин не слишком хорош, но, если вы согласитесь разделить его с нами, мы с королевой будем рады. - Государь, - ответил Барнав, - приглашение короля - это приказ. Где ваше величество определит мне место? - Между королевой и дофином, - сказал король. Барнав уселся, не помня себя от любви и гордости. Шарни наблюдал за этой сценой, но ревность даже не царапнула его сердце. Он лишь тихо промолвил, глядя на этого мотылька, который так стремился сгореть в пламени королевской власти: - Вот и еще один рвется к гибели. А жаль, этот стоит большего, чем остальные. Но тут же, вернувшись к своим неизбывным мыслям, Шарни прошептал: - Письмо! Письмо! Но что же в нем может быть? IX. ГОЛГОФА После ужина трое офицеров поднялись в комнату короля. Принцесса, дофин и г-жа де Турзель были в своей комнате; король, королева и Мадам Елизавета ждали офицеров. Едва они вошли, король сказал: - Господин де Шарни, будьте добры, закройте двери, чтобы нас никто не побеспокоил, мне нужно сообщить вам нечто крайне важное. Вчера в Дормане господин Петион предложил мне, чтобы вы переоделись и он устроит вам побег, но королева и я, опасаясь, что это предложение может оказаться ловушкой и вас хотят удалить от нас, чтобы тут же расправиться с вами, либо предать где-нибудь в провинции военному суду, который приговорит вас к расстрелу, не дав даже права на обжалование приговора, так вот, королева и я, мы взяли на себя ответственность и отвергли это предложение. Однако сегодня господин Петион снова повторил его, дав слово депутата, что с вами ничего не произойдет, и я счел себя обязанным сообщить вам, чего он опасается и что предлагает. - Государь, - прервал его Шарни, - прежде чем ваше величество продолжит, позвольте мне - и здесь я выступаю не только от своего имени, но, думаю, выражаю и мнение этих господ, - позвольте мне спросить, обещает ли король удостоить нас некой милости? - Господа, - отвечал Людовик XVI, - храня верность королеве и мне, вы три дня рискуете жизнью; все эти три дня ежеминутно вам грозит жесточайшая смерть, ежеминутно вы делите с нами позор, которым нас покрывают, оскорбления, которыми нас осыпают. Господа, вы имеете право не просить о милости, а высказать ваше желание, и если оно не будет немедленно удовлетворено, значит, оно выходит за пределы моих и королевы возможностей. - В таком случае, государь, - продолжил Шарни, - мы покорнейше, но настоятельно просим ваше величество, каковы бы ни были предложения, сделанные касательно нас господами депутатами, оставить нам свободу принять их или отвергнуть. - Даю вам слово, господа, - объявил король, - оставить вам свободу выбора и не оказывать на вас никакого давления. Как вы решите, так и будет. - Государь, мы с благодарностью слушаем вас, - сказал Шарни. Королева с удивлением взглянула на Шарни; она не могла понять, как сочетается в нем подмеченная ею все возрастающая безучастность с упорным стремлением ни на миг не уклоняться от того, что он считал своим долгом. Но объяснения она найти не смогла и позволила королю продолжить беседу. - Теперь, когда свобода выбора сохранена за вами, послушайте собственные слова господина Петиона: "Государь, как только вы въедете в Париж, никаких гарантий безопасности для трех офицеров, которые сопровождают вас, не будет. Ни я, ни господин Барнав, ни господин де Латур-Мобур не можем обещать спасти этих людей, даже с риском для своей жизни: они уже заранее приносятся в жертву народу." Шарни взглянул на своих товарищей, оба ответили чуть заметной презрительной улыбкой. - И что же дальше, государь? - осведомился Шарни. - Вот что предложил мне господин Петион, - сообщил король, - он снабдит вас мундирами национальных гвардейцев, откроет перед вами сегодня ночью ворота епископства и позволит вам бежать. Шарни взглядом спросил обоих офицеров, но ответом была та же презрительная улыбка. - Государь, - вновь обратился Шарни к королю, - мы посвятили свои жизни вашим величествам, ваши величества соблаговолили принять от нас клятву верности, и нам стократ легче умереть за вас, чем вас бросить. Мы просим от вас единственной милости: и завтра относиться к нам так же, как вы относились к нам вчера. Ничего больше мы не хотим. Из всего вашего двора, из всей вашей армии, из всей вашей гвардии у вас остались только три преданных сердца, так не лишайте же их единственной чести, которой они домогаются, - быть верными вам до конца. - Хорошо, господа, - вступила королева, - мы согласны, но поймите, с этой минуты все у нас должно быть общим, отныне для нас вы не слуги, но друзья, братья. Я не спрашиваю ваши имена, я их знаю, но, - и она вытащила из кармана записную книжку, - но назовите мне имена ваших отцов, матерей, братьев и сестер. Может случиться так, что мы потеряем вас, а сами останемся живы. Тогда я сообщу этим дорогим вам людям о постигшем их горе и постараюсь облегчить им его, насколько это будет в нашей власти. Итак, господин де Мальден, итак, господин де Валори, смело говорите, кого из своих родственников и друзей вы рекомендуете нам в случае смерти, ведь мы все так близки к ней, что нет смысла играть словами. Г-н де Мальден назвал свою мать, немощную старую даму, проживающую в маленьком поместье около Блуа; г-н де Валори - сироту-сестру, которую он отдал на воспитание в монастырь в Суасоне. Да, у этих дворян были мужественные, отважные сердца, и, тем не менее, пока королева записывала имена и адреса г-жи де Мальден и м-ль де Валори, оба они безуспешно боролись с навернувшимися слезами. Королеве тоже пришлось прерваться, вынуть из кармана платок и промокнуть глаза. Записав адреса, она обратилась к Шарни: - Увы, граф, я знаю, вам некого мне порекомендовать. Ваши отец и матушка умерли, а оба брата... У королевы пресекся голос. - Да, государыня, оба моих брата имели счастье отдать жизнь за ваше величество, - сказал Шарни, - но у второго остался ребенок, которого он поручил моим заботам в своего рода завещании, найденном мною на его трупе. Его мать он похитил, и семья этой девушки никогда ее не простит. Пока я буду жив, этот ребенок ни в чем не будет нуждаться, но ваше величество с поразительным мужеством только что сказали, что все мы на волосок от гибели, и, если смерть поразит меня, несчастная девушка и ее ребенок останутся без средств. Соблаговолите, государыня, записать имя этой бедной крестьянки и, если я, как оба моих брата, буду иметь счастье погибнуть за моего августейшего повелителя и благородную повелительницу, пролейте свои щедроты на Катрин Бийо и ее ребенка. Они оба живут в деревушке Виль-д'Авре. Надо полагать, королева представила себе Шарни, умирающего, подобно двум его братьям, и эта картина, видимо, показалась ей столь страшной, что она сдавленно вскрикнула, выронила записную книжку и, пошатнувшись, рухнула в кресло. Оба гвардейца бросились к ней, а Шарни поднял книжку, вписал туда имя и адрес Катрин Бийо и положил книжку на камин. Королева собралась с силами и взяла себя в руки. Молодые люди, понимая, что после таких переживаний ей нужно остаться одной, отступили на шаг, намереваясь откланяться. Но она протянула им руку и сказала: - Господа, надеюсь, вы не покинете меня, не поцеловав мне руку? Оба гвардейца подошли к руке в том же порядке, в каком называли имена и адреса своих близких: сперва г-н де Мальден, а затем г-н де Валори. Шарни подошел последним. Рука королевы трепетала в ожидании его поцелуя, ради которого, вне всяких сомнений, и было затеяно все это. Но едва граф, державший у сердца письмо Андре, прикоснулся губами к прекрасной руке Марии Антуанетты, его пронзило ощущение, что этим поцелуем он совершает некое святотатство. Мария Антуанетта испустила вздох, похожий на стон; этот поцелуй позволил ей понять, как с каждым днем, с каждым часом, мы даже сказали бы, с каждой минутой растет пропасть между нею и ее возлюбленным. Назавтра перед отъездом гг. де Латур-Мобур и Барнав, очевидно не зная о разговоре, который произошел вчера между королем и тремя офицерами, вновь стали настаивать, чтобы они переоделись в национальных гвардейцев, но те отказались, заявив, что их место на козлах королевской кареты и что никакого другого мундира, кроме пожалованного им королем, они не наденут. Тогда Барнав велел прикрепить к козлам справа и слева две доски, чтобы на них сели по гренадеру и хоть как-то защищали несгибаемых слуг короля. В десять утра берлина выехала из Мо и покатила в Париж, где король отсутствовал уже пять дней. Пять дней! О, какая безмерная бездна разверзлась за эти пять дней! Не успела карета проехать и лье, а ее уже окружала чудовищная толпа, и выглядела она куда грознее, чем когда бы то ни было. Сюда сошлись все, кто жил в окрестностях Парижа. Барнав хотел принудить форейторов перейти на рысь, но национальная гвардия Кле, ощетинившись штыками, перегородила дорогу. Было бы безумием пытаться прорвать эту плотину; даже королева поняла, сколь это опасно, и умолила депутатов не возбуждать еще более ярость народа, эту страшную бурю, приближение которой уже чувствовалось и громовые раскаты которой уже доносились до слуха. Вскоре толпа стала настолько многочисленной, что лошади перешли на шаг. Жара стояла небывалая; казалось, дышали уже не воздухом, а жидким пламенем. Беззастенчивое любопытство народа преследовало короля и королеву, которые, пытаясь укрыться от него, сидели, сжавшись, по углам. Любопытные вскакивали на подножки и просовывали головы в берлину; иные взбирались на карету, висли на запятках, а кое-кто цеплялся за лошадей. Только чудом Шарни и его товарищи остались в живых, хотя смерть угрожала им неоднократно. Оба гренадера были просто не в состоянии отразить все удары; они просили, умоляли, даже приказывали от имени Национального собрания, но голоса их терялись в шуме, криках, брани. Впереди кареты шагали около двух тысяч человек, за нею следовали более четырех тысяч. По обеим сторонам ее двигалась неисчислимая толпа, и с каждой минутой она все росла и увеличивалась. Чем ближе подъезжали к Парижу, тем сильней становилось ощущение, что не хватает воздуха, словно весь его поглощал гигантский город. Карета ползла при тридцатипятиградусной жаре в тучах пыли, каждый атом которой казался частицей толченого стекла. Королева несколько раз откидывалась на спинку сиденья, жалуясь, что задыхается. Около Бурже король страшно побледнел, и все решили, что он сейчас потеряет сознание; он попросил стакан вина, у него случилась сердечная слабость. Малого недоставало, чтобы ему подали, как распятому Христу, губку, смоченную в уксусе и желчи. Такое предложение было сделано, но, к счастью, его отвергли. Так добрались до Ла-Виллет. Здесь сопровождающей толпе пришлось сжаться, и примерно в течение часа она протискивалась между двумя рядами домов, белые каменные стены которых, отражая солнечные лучи, усиливали тем самым жару. Тут были мужчины, женщины, дети. Такого чудовищного скопления народа не было нигде; люди стояли так плотно, что невозможно было пошевелиться. Двери, окна, крыши - все было забито любопытными. Деревья сгибались под тяжестью этих живых плодов. И все встречавшие короля были в шляпах. А причина была вот какая: накануне на парижских улицах была расклеена следующая афиша: Всякий, кто поклонится королю, будет побит палками. Всякий, кто оскорбит его, будет повешен. Все это было настолько ужасно, что комиссары не решились проехать через улицу Фобур-Сен-Мартен, изобилующую всевозможными препятствиями, а следовательно, опасностями; к тому же после жестокой расправы над Бертье эта роковая, обагренная кровью улица была вписана в летопись убийств. Решено было въезжать в город через Елисейскис поля, и процессия, огибая Париж, вышла на внешнее кольцо бульваров. Это означало три лишних часа пытки, и пытка эта была столь невыносимой, что королева стала умолять выбрать кратчайший, пусть даже более опасный путь. Дважды она задергивала шторки, но ропот толпы оба раза заставил ее вновь раздвинуть их. Впрочем, у заставы карету окружил большой отряд гренадеров. Многие из них шагали у самых дверей берлины, и медвежьи их шапки закрывали окна. Около шести вечера авангард процессии наконец достиг стен парка Монсо; он вез с собой три пушки, которые страшно грохотали, катясь по неровной каменной мостовой. Авангард состоял из кавалерии и пехоты, но ему было почти невозможно удерживать строй, так как толпа, вклиниваясь в него, постоянно ломала ряды. Те, кто увидел его, отхлынули к Елисейским полям; вот уже в третий раз король въезжал в город через эту роковую заставу. В первый раз - после взятия Бастилии. Во второй - после событий пятого и шестого октября. А теперь он въезжал в третий раз - после бегства в Варенн. Весь Париж, узнав, что процессия прибудет по дороге, ведущей из Нейи, устремился на Елисейские поля. Словом, подъехав к заставе, король и королева увидели огромное, бескрайнее людское море, молчаливое, угрюмое и угрожающее. Все были в шляпах. Но самым ужасным, во всяком случае, самым мрачным во всем этом были две шеренги национальных гвардейцев, выстроенных от заставы до самого Тюильри и держащих в знак траура ружья прикладами вверх. То действительно был день безмерного траура - траура по монархии, просуществовавшей семь столетий! И карета, медленно катившаяся среди народной толпы, была погребальной колесницей, что везла к могиле королевскую власть. Увидев длинную цепь национальных гвардейцев, солдаты, сопровождавшие карету, потрясая оружием, закричали: - Да здравствует нация! Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри. Вырвавшись из-под деревьев Елисейских полей, крики: "Да здравствует нация!" - сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны - к улицам предместья Руль и к берегу Сены. То был клич братства, изданный всей Францией. Из этого братства было исключено одно-сдинственное семейство - то, что хотело бежать из Франции. Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади Людовика XV. Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер. За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и Барнав, следовал кабриолет с двумя камеристками королевы и г-ном де Латур-Мобуром, а за ними двуколка, открытая, но затененная срезанными ветками, и в ней находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто арестовал короля и оказал при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их прибегнуть к этому средству передвижения. И только неутомимый Бийо, словно жажда мести превратила его плоть в бронзу, продолжал ехать верхом и, казалось, предводительствовал всей процессией. Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у статуи его деда завязаны глаза. - Что они хотели сказать этим? - обратился король к Барнаву. - Не знаю, государь, - ответил Барнав. - Я знаю, - сказал Петион. - Этим они хотели показать слепоту монархии. Несмотря на конвой, несмотря на присутствие комиссаров, несмотря на афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ раза три прорывал цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду, чтобы сдержать эту стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел некогда морю: "Дальше не пойдешь!" Когда происходил прорыв и накатывался этот вал, королева видела вдруг у самых дверец кареты гнусные физиономии людей, выкрикивающих безобразные ругательства, людей, которые появляются на поверхности общественной жизни только в определенные дни, подобно тому как иные чудовища появляются на поверхности океана только во время бури. Один раз королеву так испугали появившиеся лица, что она задернула одну шторку. - Почему закрываете окошко? - завопили с десяток голосов. - Но, господа, взгляните, в каком состоянии мои бедные дети! - стала объяснять королева. - Мы задыхаемся. - Ничего! - крикнул ей кто-то. - По-настоящему ты задохнешься, когда мы тебя удавим. И чей-то кулак разбил стекло вдребезги. А карета катилась, и если бы король и королева были способны так же воспринимать проявления добрых чувств, как и злобы, то среди этих чудовищных сцен они несомненно увидели бы несколько эпизодов, которые их утешили бы. Хотя афиши возбраняли приветствовать короля, член Национального собрания г-н Гилерми обнажил голову при проезде короля, а когда его хотели принудить надеть шляпу, он отшвырнул ее как можно дальше, прибавив: - Пусть-ка попробуют мне ее принести. У въезда на разводной мост стояли два десятка депутатов, присланных Национальным собранием для защиты короля и королевской семьи. Там же находился Лафайет со своим штабом. Лафайет подъехал к карете. - О господин Лафайет, - едва завидев его, вскричала королева, - спасите наших гвардейцев! Просьба эта была весьма своевременна, так как близилась опасность, и опасность огромная. А в это время у ворот дворца произошло событие, не лишенное далее некоторой поэтичности. Несколько служанок королевы, оставивших Тюильри после бегства своей госпожи, поскольку они думали, что она навсегда покинула их, теперь захотели вернуться во дворец, чтобы встретить ее там. - Прочь! - кричали им часовые, наставив штыки. - Рабыни Австриячки! - орали рыночные торговки и грозили кулаками. И тогда сестра г-жи Кампан, не обращая внимания на угрозы торговок, пошла вперед на штыки часовых. - Послушайте! - крикнула она. - Я с пятнадцатилетнего возраста нахожусь при королеве, она дала мне приданое и выдала замуж, Я служила ей, когда она была могущественна, так неужели я должна бросить ее, когда она несчастна? - Она права! - закричал народ. - Солдаты, пропустите их! После этого приказа, отданного повелителем, с которым не спорят, ряды разомкнулись, и женщины прошли во дворец. Через минуту королева увидела, как они со второго этажа машут ей платочками. А карета продолжала катиться, разрезая людское море и поднимая тучи пыли, словно дрейфующий корабль, который разрезает волны океана, окутанный брызгами пены; это сравнение тем более точно, что никогда еще терпящим кораблекрушение не грозило столь разъяренное и бурное море, как то, что готовилось поглотить несчастное королевское семейство, с нетерпением ожидавшее, когда же оно достигнет дворца Тюильри, который мнился ему спасительным берегом. Наконец карета остановилась перед лестницей большой террасы. - Господа! - снова обратилась королева, но на сей раз к Петиону и Барнаву. - Гвардейцы! Наши гвардейцы! - Вы не хотите никого из этих господ поручить особым моим заботам? - поинтересовался Барнав. Королева пристально взглянула на него и ответила: - Никого. Мария Антуанетта настояла, чтобы король и дети вышли первыми. Последующие десять минут были - тут мы не исключаем даже минуты, когда она поднималась на эшафот, - без сомнения, самыми страшными в ее жизни. Она боялась не того, что ее убьют - смерть это пустое, - но что ее отдадут народу как игрушку или заключат в тюрьму, откуда она сможет выйти только после позорного суда. И когда она ступила на подножку, защищенная железным сводом, который по приказу Барнава образовали над ее головой стволы и штыки ружей национальных гвардейцев, у нее на миг помутилось в глазах, и она подумала, что сейчас упадет. Но перед тем, как веки у нее сомкнулись, она бросила последний испуганный всеохватывающий взгляд, и ей почудилось, что напротив стоит тот страшный человек, который в замке Таверне таинственным образом приподнял перед ней завесу будущего, которого она встретила еще раз, когда шестого октября уезжала из Версаля, который являлся перед ней либо для того, чтобы предсказать величайшие катастрофы, либо тогда, когда такая катастрофа свершалась. Она еще медлила закрыть глаза, но, убедившись, что зрение ее не обманывает, тут же сомкнула веки; она, столь сильная, когда дело касалось действительности, вскрикнула и безвольно, беспомощно сдалась перед этим мрачным видением. Ей показалось, что земля плывет у нее под ногами, что вокруг стремительно завертелись толпа, деревья, раскаленное небо, недвижный дворец; сильные руки подхватили ее и повлекли сквозь вопли, рев, проклятия. Ей смутно слышались голоса телохранителей, которые что-то кричали, притягивая к себе ярость народа в надежде отвлечь его внимание от королевы. Мария Антуанетта на миг приоткрыла глаза и увидела этих обреченных: они стояли на козлах. Шарни, бледный и, как всегда, прекрасный, с мученическим светом во взоре и презрительной улыбкой на устах, сражался один с десятью. С Шарни она перевела взгляд на того, кто влек ее сквозь этот безмерный водоворот; она с ужасом узнала таинственного человека, которого встречала в Таверне и в Севре. - Вы! Вы! - вскрикнула королева, пытаясь вырваться из его железных рук. - Да, я, - шепнул он ей на ухо. - Ты еще нужна мне, чтобы окончательно столкнуть монархию в бездну, и потому я спасаю тебя. На сей раз силы оставили королеву, она вскрикнула и лишилась чувств. А толпа в это время пыталась разорвать в клочья гг. де Шарни, де Мальдена и де Валори, а другая ее часть торжественно несла на руках Друэ и Бийо. X. ЧАША Когда королева пришла в себя, она была в своей спальне в Тюильри. Около нее находились г-жи де Мизери и Кампан, ее любимые камеристки. Первым делом королева спросила, где дофин. Дофин лежал в постели у себя в спальне под надзором воспитательницы г-жи де Турзель и горничной г-жи Брюнье. Но эти объяснения не удовлетворили королеву, она вскочила и, как была, даже не приведя в порядок туалет, побежала в покои сына. Мальчик очень перепугался, он долго плакал, но его успокоили, и теперь он спал. Во сне он лишь слегка вздрагивал. Королева долго стояла у его постели, держась за столбик полога, и сквозь слезы смотрела на сына. В ушах у нее до сих пор звучали слова, которые прошептал ей тот страшный человек: "Ты еще нужна мне, чтобы окончательно столкнуть монархию в бездну, и потому я спасаю тебя." Неужто это правда? Значит, это она толкает монархию в бездну? Не замкнется ли бездна, в которую она толкает монархию, поглотив короля, ее самое и престол? Не придется ли бросить в пропасть и обоих детей? Ведь в древних религиях только кровью невинного младенца можно было умиротворить богов. Правда, Господь отверг жертвоприношение Авраама, но у Иеффая подобную жертву принял. Да, мрачные мысли терзали королеву; еще более мрачные - мать. Наконец, встряхнув головой, она медленно вернулась к себе. Она до сих пор не переоделась. Платье ее было измято и во многих местах порвано, туфли продырявились на острых камнях и неровной булыжной мостовой, по которой ей приходилось ступать, вся она была покрыта пылью. Мария Антуанетта попросила принести ей другие туфли и приготовить ванну. Барнав дважды приходил справиться об ее состоянии. Рассказывая о его визите, г-жа Кампан с удивлением смотрела на королеву. - Поблагодарите его самым сердечным образом, сударыня, - велела Мария Антуанетта. Г-жа Кампан в совершенном изумлении взглянула на нее. - Мы весьма обязаны этому молодому человеку, сударыня, - сообщила королева, хотя не в ее обычаях было объяснять свои намерения. - Но мне кажется, ваше величество, - не успокаивалась камеристка, - господин Барнав - демократ, человек из народа, для которого все средства были хороши, чтобы добиться своего нынешнего положения. - Да, правда, сударыня, все средства, какие ему дал в распоряжение талант, - сказала королева. - Запомните то, что я вам скажу. Я извиняю Барнава. Чувство гордости, какое я не посмела бы осудить, заставляло его одобрять все, что открывает дорогу к почестям и славе для класса, к которому он принадлежит по рождению. Но нет никакого прощения для дворян, которые ринулись в революцию. Если власть вновь вернется к нам, Барнаву уже заранее гарантировано прощение... Ступайте и постарайтесь принести мне известия о господах де Мальдене и де Валори. Сердце Марии Антуанетты присовокупило к этим именам и имя графа, но ее уста отказались произнести его. Ей доложили, что ванна готова. Пока королева ходила к дофину, повсюду, даже у дверей ее туалетной и ванной комнат, были выставлены часовые. Королеве с огромным трудом удалось добиться, чтобы дверь, пока она будет принимать ванну, оставалась закрытой. А вот что написал Прюдом в своей газете "Революсьон де Пари": "Некоторые добрые патриоты, в которых неприязнь к королевской власти не пригасила еще сострадательности, похоже, обеспокоены душевным и физическим состоянием Людовика XVI и его семьи после столь неудачного путешествия, каким было возвращение из Сент-Мену. Пусть они успокоятся! Наш бывший, вернувшись в свои апартаменты, в субботу вечером чувствовал себя ничуть не хуже, чем по возвращении с утомительной и почти бесплодной охоты; как обычно, он съел цыпленка. На другой день, отобедав, играл со своим сыном. Что же до матери, по приезде она приняла ванну, и первым ее распоряжением было принести другие туфли, поскольку те, в которых она путешествовала, продырявились - и она немедленно продемонстрировала их; весьма ловко она повела себя с офицерами, приставленными дабы сторожить ее, объявив смехотворным и непристойным приказ оставлять открытой дверь своей ванной комнаты и спальни." Вы только взгляните на это чудовище, имевшее наглость съесть по приезде цыпленка, а на следующий день играть со своим сыном! Взгляните на эту сибаритку, возжелавшую принять ванну после пяти дней, проведенных в карете, и трех ночей на постоялых дворах! Взгляните на расточительницу, требующую туфли, потому что те, в которых она путешествовала, продырявились! Наконец, взгляните на эту мессалину, посчитавшую непристойным и смехотворным приказ оставлять открытой дверь своей ванной комнаты и спальни и попросившую у часовых позволения закрыть ее! Ах, господин журналист, мне прямо так и кажется, что цыпленка вы едите только четыре раза в году, на большие праздники, детей не имеете, ванну не принимаете, а к себе в ложу в Национальное собрание ходите в дырявых башмаках! Рискуя вызвать неприятности, королева добилась, чтобы дверь была закрыта, и приняла ванну. И все-таки часовой не преминул обозвать г-жу Кампан аристократкой, когда та входила в ванную комнату, чтобы сообщить королеве известия. Они оказались не настолько ужасными, как можно было ожидать. У заставы Шарни и оба его товарища составили план, целью которого было отвлечь внимание на себя и тем самым уменьшить опасность, угрожающую королю и королеве. Короче, они договорились, что, когда карета остановится, один из них бросится направо, другой налево, а тот, который сидит посередине, вперед; таким образом они вынудят группу убийц разделиться на три части и гнаться за тремя жертвами; благодаря этому королю и королеве, быть может, удастся без помех добраться до дворца. Мы уже говорили, что карета остановилась над первым прудом у большой террасы дворца. Убийцы так торопились, с такой поспешностью ринулись на передок кареты, что двое из них были тут же тяжело ранены. Двум гренадерам, сидевшим на козлах, с минуту еще удавалось оборонять троих офицеров, но потом их стащили наземь, и подопечные их остались без защиты. Трое гвардейцев как раз этот момент и выбрали; они разом бросились по сторонам, заодно успев сбросить на землю нескольких человек, которые вскарабкались на колеса и подножки, чтобы стащить их с козел. После этого, как они и предвидели, народная ярость прорвалась по трем направлениям. Едва г-н Мальден соскочил на землю, как над ним взметнулись топоры двух саперов. И целью обоих топоров был он. Стремительным рывком он высвободился из рук тех, кто схватил его за воротник, и на несколько секунд оказался один. И тогда, скрестив на груди руки, он бросил: - Бейте! Один топор так и остался поднятым. Отвага жертвы парализовала убийцу. Второй, жаждущий крови, опустился, но, падая, встретил ствол мушкетона, отклонивший его, так что острие только едва задело шею г-на де Мальдена, нанеся ему легкую рану. Г-н де Мальден тут же бесстрашно ринулся на толпу, та расступилась, но он успел сделать лишь несколько шагов: его заметила группа офицеров и, желая спасти, потащила к цепи национальных гвардейцев, которые держали проход для короля и его семьи от кареты к дворцу. В ту же секунду де Мальдена увидел генерал де Лафайет; он подъехал к нему на коне, схватил за ворот и подтащил к стремени, намереваясь взять его под защиту своей популярности. Однако, узнав его, г-н де Мальден закричал: - Отпустите меня, сударь! Занимайтесь королевским семейством, а меня оставьте этой сволочи! Г-н де Лафайет отпустил де Мальдена, поскольку увидел, что какой-то человек тащит королеву, и устремился к нему. Г-на де Мальдена тут же сбили с ног, вновь подняли; кто-то на него набрасывался, кто-то защищал, и вот так, награждая ударами, его дотащили, израненного и окровавленного, до дверей Тюильри; тут один дворцовый служитель, видя, что он уже не держится на ногах, схватил его за ворот и потащил к себе, крича: - Будет жаль, если такой мерзавец умрет легкой смертью! Для этого разбойника нужно придумать особую казнь. Отдайте его мне, уж я им займусь! Продолжая поносить г-на де Мальдена и приговаривая: "Пошли, прохвост, пошли со мной! Уж я тебе покажу!" - он оттащил его в темный угол, где шепнул: - Спасайтесь, сударь, и простите меня за хитрость, которую я вынужден был применить, чтобы вырвать вас из рук этих негодяев. Г-н де Мальден скрылся. Нечто подобное происходило и с г-ном де Валори; он был дважды тяжело ранен в голову. Но когда два десятка штыков, два десятка сабель, два десятка кинжалов взметнулись, чтобы прикончить его, появился г-н Петион и, изо всех сил расталкивая убийц, вскричал: - Именем Национального собрания я объявляю, что вы недостойны называться французами, если сей же миг не отпустите этого человека и не передадите его мне! Я - Петион! Петион, который под несколько суровой внешностью скрывал высокую человечность, отважное и честное сердце, показался убийцам столь грозным, что они попятились и отдали ему г-на де Валори. Петион провел его, поддерживая под руку, так как де Валори, контуженный обрушенными на него ударами, едва держался на ногах, до цепи национальных гвардейцев и там передал с рук на руки адъютанту Матье Дюма, который поручился за его жизнь и действительно охранял до самых дверей дворца. И тут Петион услышал голос Барнава. Барнав, бессильный защитить де Шарни, призывал на помощь. В графа вцепились чуть ли не два десятка рук, его сбили с ног, волокли по земле, но он все-таки поднялся, сорвал с чьего-то ружья штык и теперь отбивался им от обступившей толпы. Само собой, он скоро пал бы в этой неравной борьбе, не поспеши к нему на помощь Барнав, а потом Петион. Королева выслушала этот рассказ в ванной; правда, г-жа Кампан смогла сообщить ей более или менее достоверные сведения лишь о гг. де Мальдене и де Валори, которых видели во дворце, избитых, окровавленных, но тем не менее не слишком пострадавших. Что же касается Шарни, о нем ничего определенного сказать не могли; говорили, что Барнав и Петион спасли его, но никто не видел, вошел он во дворец или нет. При этих словах лицо королевы покрылось такой бледностью, что камеристка, решив, что королева побледнела, опасаясь за жизнь графа, воскликнула: - Ваше величество, право, не стоит так переживать из-за господина де Шарни только потому, что его нет во дворце. Вашему величеству ведь известно, что в Париже живет госпожа де Шарни. Возможно, граф укрылся у нее. Но именно это предположение и пришло на ум Марии Антуанетте и заставило ее так смертельно побледнеть. Она вышла из ванны и приказала: - Оденьте меня, Кампан, скорее оденьте! Я должна узнать, что стало с графом. - С каким графом? - поинтересовалась вошедшая в ванную г-жа де Мизери. - С графом де Шарни! - воскликнула королева. - Граф де Шарни в приемной вашего величества, - сообщила г-жа де Мизери, - и просит удостоить его короткой беседы. - Ах вот как, - шепнула королева. - Значит, он держит слово. Г-жа де Мизери и г-жа Кампан переглянулись, не понимая, что королева имеет в виду, а она, не в силах более промолвить ни звука, знаком велела им поторопиться. Никогда еще туалет королевы не занимал так мало времени. Мария Антуанетта позволила только вытереть себе волосы, которые она прополоскала душистой водой, чтобы смыть с них пыль, да накинула поверх рубашки белый муслиновый пеньюар. Когда она вошла к себе в комнату и приказала принять графа де Шарни, ее лицо было белее пеньюара. XI. УДАР КОПЬЕМ Минуту спустя лакей доложил о графе де Шарни, и тот появился в прямоугольнике двери, залитый золотым отсветом заходящего солнца. И он тоже, как и королева, воспользовался временем после приезда во дворец для того, чтобы смыть с себя следы долгого путешествия и жестокой схватки, которую ему пришлось выдержать. Шарни надел свой давний мундир капитана второго ранга, мундир с красными отворотами и кружевным жабо. В этом мундире он был в тот вечер, когда встретил королеву и Андре де Таверне на площади Пале-Рояль, откуда отвез их в фиакре в Версаль. Никогда он не выглядел таким элегантным, спокойным, красивым, и королеве с трудом верилось, что всего час назад народ едва не растерзал его. - О сударь, - воскликнула королева, - вам, должно быть, сказали, как я беспокоилась о вас и посылала всюду людей, чтобы получить сведения о вас! - Да, государыня, - поклонился Шарни, - но поверьте, я тоже прошел к себе только после того, как узнал у ваших служанок, что вы в безопасности и не пострадали. - Утверждают, что вам спасли жизнь господа Петион и Барнав. Если это правда, то я еще более обязана господину Барнаву. - Да, ваше величество, это правда, и я вдвойне обязан господину Барнаву, поскольку он проводил меня до моей комнаты и был настолько добр, что рассказал, как вы в пути проявили заботу обо мне. - О вас, граф? Каким образом? - Поведав королю о своих предположениях, что ваша старая подруга тревожится за меня. Я не столь уверен, как вы, ваше величество, что эти переживания так уж сильны, но тем не менее... Граф умолк, так как ему показалось, что и без того бледная королева побледнела еще больше. - И тем не менее? - повторила королева. - Тем не менее, - продолжал Шарни, - хоть я и не соглашусь взять столь длительный отпуск, какой желает предоставить мне ваше величество, но полагаю, что теперь, когда я уверен, что ни жизни короля, ни жизни вашего величества, ни жизни ваших августейших детей ничто не грозит, мне следовало бы самолично заверить графиню де Шарни, что я в безопасности. Королева прижала левую руку к сердцу, словно желая убедиться, что оно не остановилось от полученного удара; в горле у нее пересохло, и она промолвила внезапно охрипшим голосом: - Вы совершенно правы, сударь, и я только удивляюсь, почему вы так долго ждали, чтобы исполнить этот свой долг? - Государыня, вы, очевидно, забыли, что я дал слово не встречаться с графиней без разрешения вашего величества. - И сейчас вы желаете испросить у меня разрешения? - Да, государыня, - подтвердил Шарни, - и умоляю дать мне его. - А ежели я его не дам, вы, побуждаемый пылким желанием повидать госпожу де Шарни, обойдетесь и без него, не так ли? - Мне кажется, ваше величество, вы несправедливы ко мне, - молвил Шарни. - Уезжая из Парижа, я думал, что покидаю его надолго, если не навсегда. В продолжение всего путешествия я делал все зависящее от меня, все, что в моих силах, чтобы оно завершилось успешно. И, насколько помнит ваше величество, не моя вина, что я не погиб, как мой брат, в Варенне или не был, подобно господину Дампьеру, разорван на куски по дороге или в саду Тюильри. Если бы я имел счастье сопутствовать вашему величеству за границу или честь отдать жизнь за ваше величество, я отправился бы в изгнание или умер, не повидавшись с графиней. Но еще раз повторяю вашему величеству, вернувшись в Париж, я не могу выказать столь явное безразличие женщине, которая носит мое имя, а ваше величество знает, почему она его носит, не могу не рассказать ей о себе, тем паче что мой брат Изидор уже не может меня в этом заменить. Впрочем, либо господин Барнав ошибся, либо позавчера еще ваше величество высказывали такое намерение. Королева провела рукой по спинке кушетки и, всем телом следуя этому движению, приблизила лицо к графу де Шарни. - Очевидно, вы очень любите эту женщину, сударь, - промолвила она, - раз с такой легкостью причиняете мне огорчение? - Ваше величество, - сказал Шарни, - скоро будет шесть лет, как вы сами, когда я думать об этом не думал, потому что для меня на свете существовала лишь одна-единственная женщина, которую Господь поставил слишком высоко надо мной, чтобы я мог коснуться ее, так вот, скоро шесть лет, как вы сами определили меня в мужья мадемуазель Андре де Таверне, а ее навязали мне в жены. За эти шесть лет я и двух раз не прикоснулся к ее руке, не перемолвился с нею без необходимости и десятком слов, наши глаза не встретились и десяти раз. Моя жизнь была занята, заполнена - заполнена иной любовью, посвящена тысячам забот, тысячам трудов, тысячам борений, что волнуют душу мужчины. Я жил при дворе, измерял дороги, связанный и по собственной воле, и той нитью, что доверил мне король, с грандиозной интригой, которая по произволу судьбы завершилась крахом, но я не считал ни дней, ни месяцев, ни лет, и время для меня неслось тем стремительней, что я был совершенно поглощен чувствами, заботами, интригами, о которых я только что упомянул. Но у графини де Шарни все было иначе. После того как она, надо полагать, имела несчастье попасть к вам в немилость и покинуть вас, она живет одна, ни с кем не общаясь, замкнувшись в доме на улице Кок-Эрон. Свое одиночество, отрезанность, отрешенность от всех она принимает, не жалуясь, так как сердце ее не ведает любви и у нее нет потребности в тех чувствах, что необходимы другим женщинам, но, если я пренебрегу по отношению к ней простейшими своими обязанностями, не исполню самые обычные условности, этим, я уверен, она будет огорчена. - Бог мой, сударь, вы так озабочены, что подумает о вас госпожа де Шарни, в случае если увидится или не увидится с вами! Но прежде, чем предаваться подобным заботам, вам следовало бы узнать, думала ли она о вас, когда вы уезжали, и думает ли сейчас, когда вы вернулись. - Не знаю, ваше величество, думает ли она обо мне сейчас, после моего возвращения, но когда я уезжал, думала, я это точно знаю. - Вы что, виделись с нею перед отъездом? - Я уже имел честь напомнить вашему величеству, что я не виделся с госпожой де Шарни с того момента, как дал слово вашему величеству не встречаться с нею. - Значит, она вам написала? Шарни ничего не ответил. - А! Она вам написала! - вскричала королева. - Признайтесь же! - Она вручила моему брату Изидору письмо для меня. - И вы прочли его? Что же она там пишет? Что она вообще могла вам написать? А ведь она мне поклялась... Ну, отвечайте! Что она вам написала? Ну, говорите же, я хочу знать! - Я не могу сказать вашему величеству, что написала мне в этом письме графиня: я его не читал. - Вы порвали его? - обрадованно воскликнула королева. - Вы бросили его в огонь, не прочитав? Шарни! Шарни! Если вы так поступили, вы самый верный из мужчин, и я зря жаловалась. Я не утратила вас! И королева протянула обе руки к Шарни, словно призывая его к себе. Однако Шарни не двинулся с места. - Нет, я не порвал его и не бросил в огонь, - ответил он. - Но тогда почему вы не прочли его? - спросила королева, бессильно опускаясь на кушетку. - Это письмо мой брат должен был вручить мне только в том случае, если я буду смертельно ранен. Увы, суждено было погибнуть не мне, а ему. Он погиб, и мне передали его бумаги; среди них было и письмо графини, и вот эта записка... Прочтите, государыня. Шарни протянул королеве написанный Изидором листок, который был приложен к письму. Дрожащей рукой королева взяла записку и позвонила. Пока происходили события, о которых мы только что рассказали, стемнело. - Огня! - приказала королева. - Быстрей! Лакей вышел; на минуту воцарилось молчание, слышно было только лихорадочное дыхание королевы да ускоренный стук ее сердца. Вошел лакей с двумя канделябрами и поставил их на камин. Королева не дала ему даже времени выйти: он еще не закрыл дверь, а она уже стояла у камина, сжимая в руках листок. Дважды обращала она взгляд на записку, но ничего не видела. - О! - прошептала она. - Это не бумага, это огонь! Протерев рукою глаза, словно пытаясь возвратить им способность видеть, которую, как ей казалось, она утратила, Мария Антуанетта нетерпеливо топнула ногой и воскликнула: - Господи, ну что же это такое! Она собрала вся свою волю, рука ее перестала дрожать, а глазам вернулось зрение. Охрипшим голосом, так не похожим на тот, который знали все, она прочла: - "Это письмо адресовано не мне, но моему брату графу Оливье де Шарни; написано оно его супругой графиней де Шарни." Королева перевела дыхание и продолжала: - "Если со мной произойдет несчастье, прошу того, кто найдет это письмо, передать его графу Оливье де Шарни или возвратить графине." Королева вновь перевела дыхание и встряхнула головой. - "Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями." Ага, вот уже и указания, - пробормотала она и вторично протерла рукой глаза. - "Если из имеющего последовать предприятия граф выйдет невредимым, возвратить письмо графине." Чем дальше читала королева, тем заметнее прерывался ее голос. Она продолжала: - "Если он будет тяжело, но не смертельно ранен, попросить его, чтобы он разрешил супруге приехать к нему." Ну, разумеется, - хмыкнула королева и уж совсем невнятным голосом прочла: - "Если же он будет ранен смертельно, вручить ему это письмо, а в случае, если он будет не в состоянии читать, прочесть его, дабы, прежде чем покинуть этот мир, он узнал содержащуюся в этом письме тайну." Что же, вы и теперь будете отрицать? - вскричала Мария Антуанетта, взглядом испепеляя графа. - Что? - Господи, да то, что она вас любит! - Как! Графиня меня любит? Ваше величество, что вы говорите? - в свой черед вскричал Шарни. - Как мне ни горько, я говорю то, что есть. - Графиня любит меня? Меня? Нет, это невозможно! - Но почему же? Я ведь люблю вас. - Но если бы графиня любила меня, то за эти шесть лет она призналась бы мне, дала бы как-нибудь понять... Несчастная Мария Антуанетта уже так исстрадалась, что ощущала потребность заставить страдать и графа, вонзить ему страдание в сердце, словно кинжал. - О нет! - воскликнула она. - Нет, она никогда не дала бы вам понять, нет, она ничего не сказала бы. И не даст понять, и не скажет, потому что прекрасно знает, что не может быть вашей женой. - Графиня де Шарни не может быть моей женой? - переспросил Оливье. - Да, - подтвердила королева, все более упиваясь своим отчаянием, - потому что она знает: существует тайна, которая убьет вашу любовь. - Тайна, которая убьет нашу любовь? - Она знает, что стоит ей заговорить, и вы станете презирать ее. - Я стану презирать графиню? - Да, как презирают девушку, ставшую женщиной, не имея супруга, и матерью, не будучи женой. Теперь настал черед Шарни смертельно побледнеть и ухватиться в поисках опоры за спинку ближайшего кресла. - Ваше величество! - воскликнул он. - Вы сказали либо слишком много, либо слишком мало, и я вправе потребовать от вас объяснений. - Сударь, вы требуете объяснений у меня, у королевы? - Да, ваше величество, требую, - ответил Шарни. Открылась дверь. - В чем дело? - раздраженно воскликнула королева. - Ваше величество как-то объявили, что всегда готовы принять доктора Жильбера, - объяснил лакей. - Ну и что? - Доктор Жильбер просит о чести засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение. - Ах, так это доктор Жильбер! Вы уверены, что это доктор Жильбер? - переспросила королева. - Да, ваше величество. - Пусть войдет! Пусть немедля войдет! - приказала Мария Антуанетта и, обернувшись к Шарни, громко произнесла: - Вы хотели объясниться насчет госпожи де Шарни? В таком случае попросите объяснений у господина Жильбера: лучше и полнее, чем он, никто их вам не даст. Жильбер уже вошел. Он слышал, что сказала королева, и застыл в дверях. А Мария Антуанетта, швырнув Шарни записку его брата, направилась в туалетную комнату, но граф стремительно преградил ей дорогу и схватил за руку. - Прошу прощения, ваше величество, - объявил он, - объяснения должны последовать в вашем присутствии. - Сударь, - возмущенно сверкая глазами, процедила сквозь зубы Мария Антуанетта, - мне кажется, вы забыли, что я - королева. - Вы - неблагодарная подруга, клевещущая на ту, кто была предана вам, вы - ревнивая женщина, которая оскорбляет другую женщину, жену человека, десятки раз рисковавшего за последние три дня ради вас жизнью, жену графа де Шарни! Так пусть же и справедливость будет восстановлена в вашем присутствии, в присутствии той, кто клеветала и оскорбляла ее. Сядьте и ждите. - Что ж, ладно, - промолвила королева и, неловко пытаясь изобразить смех, обратилась к доктору Жильберу: - Господин Жильбер, вы слышали, чего хочет граф? - Господин Жильбер, - произнес Шарни тоном, полным учтивости и достоинства, - вы слышали, что приказала королева? Жильбер прошел на середину комнаты и печально взглянул на Марию Антуанетту. - Ах, ваше величество, ваше величество! - прошептал он, после чего повернулся к Шарни: - Граф, то, что я вам расскажу, покрывает мужчину позором и возвеличивает женщину. Некий презренный человек, крестьянин, ничтожный червь, любил мадемуазель де Таверне. Однажды он нашел ее в беспамятстве и подло овладел, не пощадив ни ее юности, ни красоты, ни невинности. Так эта юная девушка стала женщиной, не имея супруга, и матерью, не будучи женой. Поверьте, мадемуазель де Таверне - ангел, а госпожа де Шарни - мученица! Шарни стер пот, обильно выступивший у него на лбу. - Благодарю вас, господин Жильбер, - сказал он и обратился к королеве: - Ваше величество, я не знал, что мадемуазель де Таверне была столь несчастна и что госпожа де Шарни столь достойна уважения. Прошу вас верить, что, знай я это, я уже шесть лет назад упал бы к ее ногам и любил бы ее так, как она того заслуживает. Поклонившись остолбеневшей королеве, Шарни вышел. Несчастная женщина даже не пыталась остановить его. До него лишь донесся жалобный вскрик, который она издала, увидев, как захлопнулась разделившая их дверь. Мария Антуанетта осознала: только что рука демона ревности вывела над этой дверью, точь-в-точь как над вратами в ад, страшную надпись: "Lasciate ogni speranza!" XII. DATE LILIA Расскажем вкратце, что было с графиней де Шарни, когда между королевой и графом происходила сцена, о которой мы только что поведали и которая так мучительно разорвала долгую цепь страданий. Во-первых, поскольку нам известно состояние ее души, легко догадаться, что после отъезда Изидора она жестоко терзалась. Она догадывалась, что его отъезд связан с бегством короля, и трепетала как при мысли, что оно удастся, так и при мысли, что оно окончится неудачей. Она прекрасно знала, как предан граф королю и королеве, и понимала: если бегство удастся и они окажутся в изгнании, он не покинет их; если же бегство не удастся, то, зная бесстрашие Оливье, была уверена, что он будет до последнего момента сражаться с любыми препятствиями, пока останется хоть тень надежды и даже когда ее не останется вовсе. После того как Изидор попрощался с нею, графиня напрягала зрение и слух, чтобы не пропустить ни малейшего проблеска света, ни малейшего звука. На следующий день она вместе со всем парижским населением узнала, что ночью королевское семейство покинуло столицу. Их отъезд не сопровождался никакими происшествиями. Король с королевой уехали, и она не сомневалась: Шарни с ними. Теперь ей уже не увидеть его! Она горестно вздохнула, опустилась на колени и стала молиться, чтобы дорога была удачной. В течение двух других дней никаких известий, никаких слухов в Париж не доходило. Наконец утром третьего дня город потрясло сообщение: король арестован в Варенне! И никаких подробностей. Кроме этого взрыва, ничего, кроме этой вспышки, полнейшая тьма. Король арестован в Варенне, и все. Андре ничего не знала про Варенн. Этот городишко, столь прославившийся впоследствии, этот населенный пункт, ставший позже пугалом для всей Франции, был пока еще сокрыт тьмой безвестности, как, впрочем, и десять тысяч других ничем не примечательных и никому не ведомых коммун Французского королевства. Андре раскрыла географический словарь и прочла: "Варенн в Аргоне, главный город кантона, 1607 жителей". Затем она поискала его на карте и обнаружила, что Варенн стоит на краю леса, на берегу небольшой речки и как бы располагается в центре треугольника, образованного Стене, Верденом и Шалоном. Отныне все ее внимание было приковано к этому доселе неведомому городку. Туда устремлены были все ее надежды, мысли и страхи. Затем следом за главной новостью стали поступать второстепенные известия; так после восхода солнца, после того, как из хаоса выйдет вся совокупность пейзажа, начинают постепенно вырисовываться мелкие подробности. Но эти мелкие подробности и были важнее всего для Андре. Рассказывали, что г-н де Буйе отправился в погоню, напал на эскорт и после ожесточенной битвы отступил, оставив королевское семейство в руках победивших патриотов. Конечно, Шарни принимал участие в этой битве; конечно, отступил он последним, если только не остался на поле боя. Потом сообщили, что был убит один из трех телохранителей, сопровождавших короля. Затем стала известна его фамилия. Правда, не могли сказать, виконт он или граф и как его точно зовут - Изидор или Оливье де Шарни. Кроме того, что он де Шарни, никто ничего сказать не мог. И в течение двух дней, пока длилась эта неизвестность, сердце Андре терзал несказанный страх. Наконец объявили, что король и королевское семейство возвращаются в субботу, двадцать шестого. Августейшие пленники ночевали в Мо. Сообразуясь с расстоянием и временем, необходимым для его преодоления, король должен был бы въехать в Париж около полудня; предположив, что в Тюильри он поедет прямой дорогой, въезжать в город Людовик XVI должен будет через Сен-Мартенское предместье. В одиннадцать г-жа де Шарни в самом простом наряде, с лицом, закрытым вуалью, была у заставы. Там она ждала до трех часов. В три часа первые потоки толпы, все сметая перед собой, возвестили, что король объезжает Париж и въедет в город через заставу Елисейских полей. Это означало, что Андре придется пройти через весь Париж, причем пешком. Никто не решался ездить в экипажах по улицам, забитым плотной толпой. Ни разу после взятия Бастилии на бульваре не было такого столпотворения. Ни секунды не колеблясь, Андре отправилась на Елисейские поля и пришла туда одной из первых. Там она прождала еще три часа, три страшных часа! Наконец показалась процессия. Мы уже рассказывали, в каком порядке и в какой обстановке она двигалась. Андре увидела проезжающую карету и вскрикнула от радости: на козлах она узнала Шарни. Ее крику, словно эхо, ответил другой, но то был крик не радости, а скорби. Андре повернулась в ту сторону, откуда раздался крик; молодая девушка билась в руках нескольких человек, милосердно пришедших ей на помощь. Казалось, она в глубочайшем отчаянии. Возможно, Андре обратила бы больше внимания на эту девушку, если бы не слышала вокруг ропот и проклятия трем людям, сидевшим на передке королевской кареты. Это против них обратится ярость народа, они станут козлами отпущения за страшное предательство короля, и, вне всяких сомнений, когда карета остановится, толпа разорвет их на части. Одним из этих трех человек был Шарни! Андре решила любой ценой пробраться в сад Тюильри. Но для этого ей нужно будет обойти толпу, пройти вдоль реки по набережной Конферанс и, если удастся, с набережной Тюильри войти в сад. Андре свернула на улицу Шайо и вышла на набережную. С большим трудом, раз двадцать рискуя быть раздавленной, ей удалось пробиться к ограде, но у того места, где должна была остановиться карета, теснилась такая толпа, что нечего было и мечтать пробраться в первые ряды. Андре подумала, что с террасы у реки ей будет все видно, она окажется выше толпы. Правда, расстояние было слишком большое, чтобы удалось в подробностях все разглядеть и услышать, но лучше видеть и слышать не все, чем вообще ничего. И она поднялась на террасу. Действительно, оттуда ей были видны козлы королевской кареты, на которых сидели двое гвардейцев и Шарни, даже не подозревавший, что рядом чье-то сердце лихорадочно бьется в страхе за него, и в этот момент, вероятно, даже не вспоминавший об Андре, думавший лишь о королеве и забывший о собственной безопасности, лишь бы обеспечить ее безопасность. Ах, если бы Андре знала, что в это мгновение Шарни прижимает к сердцу ее письмо и, полагая, что живым ему выбраться не удастся, мысленно посвящает ей свой последний вздох! Наконец под крики, улюлюканье, ругательства карета остановилась. Тотчас же вокруг кареты образовался как бы водоворот, началось какое-то лихорадочное движение, давка. Штыки, пики, сабли взметнулись ввысь, как если бы под рев бури из земли вылезли стальные всходы. Трое мужчин, спрыгнувших с козел, исчезли, словно их поглотила пучина. В толпе происходило какое-то бешеное движение, и последние ее ряды, отхлынув, были притиснуты к подпорной стенке террасы. Единственное, что ощущала Андре, был ужас; она уже ничего не видела, не слышала и, издавая какие-то нечленораздельные звуки, с дрожью протягивала руки к чудовищному водовороту, из которого вырывались вопли, проклятия и предсмертные крики. Она уже не понимала, что происходит; земля качнулась у нее под ногами, небо сделалось красным, в ушах раздавался один только рокот, похожий на рокот морских волн. Кровь бросилась ей в голову, прилила к мозгу, почти без чувств она упала на землю, понимая, что все еще жива, поскольку испытывала страдания. От ощущения прохлады она пришла в себя: какая-то женщина прижимала ей ко лбу смоченный водою платок, а вторая держала у ее носа флакон с солью. Андре припомнила, что видела, как эта женщина билась в отчаянии около заставы, хотя и не понимала, что существуют какие-то неведомые узы, связующие ее горе с горем этой женщины. Первое, что спросила Андре, придя в чувство, было: - Их убили? Сочувствие понятливо. Те, кто окружал Андре, поняли, что она спрашивает про трех гвардейцев, жизни которых только что грозила смерть. - Нет, спаслись, - ответили ей. - Все трое? - не успокаивалась Андре. - Все трое. - Слава Богу! Где они? - Говорят, во дворце. - Во дворце? Спасибо. Она встала, встряхнула головой, огляделась и миновала ворота, выходящие на реку, чтобы потом пройти в заднюю калитку Лувра. Вполне резонно она решила, что с той стороны толпа будет не такая густая. Действительно, Орти улица была почти пуста. Андре пересекла площадь Карусели, вошла во двор При