н. - Неужели, господа, - продолжал Бошан, - вы не задавались вопросом, почему так обильно умирают у Вильфоров? - Обильно? Это недурно сказано, - заметил ШатоРено. - Это выражение встречается у Сен-Симона. - А факт - у Вильфора; так поговорим о Вильфоре. - Признаться, меня очень интересует этот дом, - сказал Дебрэ, - вот уже три месяца они не выходят из траура; позавчера со мной об этом гово- рила "сама", по случаю смерти Валентины. - Кто такая "сама"? - спросил Шато-Рено. - Жена министра, разумеется! - Прошу прощения, - заметил Шато-Рено, - я к министру не езжу, пре- доставляю это делать князьям. - Раньше вы метали искры, барон, теперь вы мечете молнии; сжальтесь над нами, не то вы испепелите нас, как новоявленный Юпитер. - Умолкаю, - сказал Шато-Рено, - но сжальтесь и вы надо мной и не дразните меня. - Послушайте, Бошан, довольно отвлекаться; я уже сказал, что "сама" позавчера просила у меня разъяснений на этот счет; скажите мне, что вы знаете, я ей передам. - Итак, господа, - сказал Бошан, - если в доме обильно умирают - мне нравится это выражение, - то это значит, что в доме есть убийца. Его собеседники встрепенулись; им самим уже не раз приходила в голову эта мысль. - Но кто же убийца? - спросили они. - Маленький Эдуард. Шато-Рено и Дебрэ расхохотались; Бошан, нисколько не смутившись, про- должал: - Да, господа, маленький Эдуард, феноменальный ребенок, - убивает не хуже взрослого. - Это шутка? - Вовсе нет; я вчера нанял лакея, который только что ушел от Вильфо- ров; обратите на это внимание. - Обратили. - Завтра я его уволю, потому что он непомерно много ест, чтобы воз- наградить себя за пост, который он со страху там на себя наложил. Так вот, этот прелестный ребенок будто бы раздобыл склянку с каким-то сна- добьем, которым он время от времени потчует тех, кто ему не угодил. Сна- чала ему не угодили дедушка и бабушка де Сен-Меран, и он налил им по три капли своего эликсира, - трех капель вполне достаточно; затем славный Барруа, старый слуга дедушки Нуартье, который иногда ворчал на милого шалунишку; милый шалунишка налил и ему три капли своего эликсира; то же самое случилось с несчастной Валентиной, которая, правда, на него не ворчала, но которой он завидовал; он и ей налил три капли своего эликси- ра, и ей, как и другим, пришел конец. - Бросьте сказки рассказывать, - сказал Шато-Рено. - А страшная сказка, правда? - сказал Бошан. - Это нелепо, - сказал Дебрэ. - Вы просто боитесь смотреть правде в глаза, - возразил Бошан. - Спросите моего лакея, или, вернее, того, кто завтра уже не будет моим лакеем; об этом говорил весь дом. - Но что это за эликсир? Где он? - Мальчишка его прячет. - Где он его взял? - В лаборатории у своей мамаши. - Так его мамаша держит в лаборатории яды? - Откуда мне знать? Вы допрашиваете меня, как королевский прокурор. Я повторяю то, что мне сказали, и только; я вам называю свой источник; большего я не могу сделать. Бедный малый от страха ничего не ел. - Это невероятно! - Да нет же, дорогой мой, тут нет ничего невероятного; помните, в прошлом году этот ребенок с улицы Ришелье, который забавлялся тем, что втыкал своим братьям и сестрам, пока они спали, булавку в ухо? Молодое поколение развито не по летам. - Бьюсь об заклад, что сами вы не верите ни одному своему слову, - сказал Шато-Рено. - Но я не вижу графа Монте-Кристо; неужели его здесь нет? - Он человек пресыщенный, - заметил Дебрэ, - да ему и неприятно было бы показаться здесь; ведь эти Кавальканти его надули; говорят, они яви- лись к нему с фальшивыми аккредитивами, так что он потерял добрых сто тысяч франков, которыми ссудил их под залог княжеского достоинства. - Кстати, Шато-Рено, - спросил Бошан, - как поживает Моррель? - Я заходил к нему три раза, - отвечал Шато-Рено, - но о нем ни слуху ни духу. Однако сестра его, повидимому, о нем не тревожится; она сказа- ла, что тоже дня три его не видела, но уверена, что с ним ничего не слу- чилось. - Ах, да, ведь граф Монте-Кристо и не может быть здесь, - сказал Бо- шан. - Почему это? - Потому что он сам действующее лицо в этой драме. - Разве он тоже кого-нибудь убил? - спросил Дебрэ. - Нет, напротив, это его хотели убить. Известно, что этот почтенней- ший Кадрусс был убит своим дружком Бенедетто как раз в ту минуту, когда он выходил от графа Монте-Кристо. Известно, что в доме графа нашли прес- ловутый жилет с письмом, из-за которого брачный договор остался неподпи- санным. Вы видели этот жилет? Вот он там, на столе, весь в крови, - ве- щественное доказательство. - Вижу, вижу! - Тише, господа, начинается. По местам! Все в зале шумно задвигались; полицейский энергичным "гм!" подозвал своих протеже, а появившийся в дверях судебный пристав тем визгливым го- лосом, которым пристава отличались еще во времена Бомарше, провозгласил: - Суд идет! XIII. ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ Судьи уселись среди глубокой тишины; присяжные заняли свои места; Вильфор, предмет всеобщего внимания, мы бы даже сказали - восхищения, опустился в свое кресло, окидывая залу спокойным взглядом. Все с удивлением смотрели на его строгое, бесстрастное лицо, которое ничем не выдавало отцовского горя; этот человек, которому чужды были все человеческие чувства, почти внушал страх. - Введите обвиняемого, - сказал председатель. При этих словах все взоры устремились на дверь, через которую должен был войти Бенедетто. Вскоре дверь отворилась, и появился обвиняемый. На всех он произвел одно и то же впечатление, и никто не обманулся в выражении его лица. Его черты не носили отпечатка того глубокого волнения, от которого кровь приливает к сердцу и бледнеет лицо. Руки его - одну он положил на шляпу, другую засунул за вырез белого пикейного жилета - не дрожали; глаза были спокойны и даже блестели. Едва войдя в залу, он стал осматри- вать судей и публику и дольше, чем на других, остановил взгляд на пред- седателе и особенно на королевском прокуроре. Рядом с Андреа поместился его адвокат, защитник по назначению (Андреа не захотел заниматься подобного рода мелочами, которым он, казалось, не придавал никакого значения), молодой блондин, с покрасневшим лицом, во сто крат более взволнованный, чем сам подсудимый. Председатель попросил огласить обвинительный акт, составленный, как известно, искусным и неумолимым пером Вильфора. Во время этого долгого чтения, которое для всякого другого было бы мучительно, внимание публики сосредоточивалось на Андреа, переносившем это испытание с душевной бодростью спартанца. Никогда еще, быть может, Вильфор не был так лаконичен и красноречив; преступление было обрисовано самыми яркими красками; все прошлое обвиня- емого, постепенное изменение его внутреннего облика, последовательность его поступков, начиная с весьма раннего возраста, были представлены со всей той силой, какую мог почерпнуть из знания жизни и человеческой души возвышенный ум королевского прокурора. Одной этой вступительной речью Бенедетто был навсегда уничтожен в глазах общественного мнения еще до того, как его покарал закон. Андреа но обращал ни малейшего внимания на эти грозные обвинения, ко- торые одно за другим обрушивались на него. Вильфор часто смотрел в его сторону и, должно быть, продолжал психологические наблюдения, которые он уже столько лет вел над преступниками, но ни разу не мог заставить Анд- реа опустить глаза, как ни пристален и ни упорен был его взгляд. Наконец, обвинительный акт был прочитан. - Обвиняемый, - сказал председатель, - ваше имя и фамилия? Андреа встал. - Простите, господин председатель, - сказал он ясным и звонким голо- сом, - по я вижу, что вы намерены предлагать мне вопросы в таком поряд- ке, в каком я затруднился бы на них отвечать. Я полагаю, и обязуюсь это доказать немного позже, что я могу считаться исключением среди обычных подсудимых. Прошу вас, разрешите мне отвечать, придерживаясь другого по- рядка; при этом я отвечу на все вопросы. Председатель удивленно взглянул на присяжных, те взглянули на коро- левского прокурора. Публика была в недоумении. Но Андреа это, по-видимому, ничуть не смутило. - Сколько вам лет? - спросил председатель. - На этот вопрос вы отве- тите? - И на этот вопрос, и на остальные, господин председатель, когда при- дет их черед. - Сколько вам лет? - повторил судья. - Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года. Вильфор, что-то записывавший, при этих словах поднял голову. - Где вы родились? - продолжал председатель. - В Отейле, близ Парижа, - отвечал Бенедетто. Вильфор вторично посмотрел на Бенедетто и побледнел, словно увидев голову Медузы. Что же касается Бенедетто, то он грациозно отер губы вышитым концом тонкого батистового платка. - Ваша профессия? - спросил председатель. - Сначала я занимался подлогами, - невозмутимо отвечал Андреа, - по- том воровством, а недавно стал убийцей. Ропот или, вернее, гул негодования и удивления пронесся по зале; даже судьи изумленно переглянулись, а присяжные явно были возмущены цинизмом, которого трудно было ожидать от светского человека. Вильфор провел рукою по лбу; его бледность сменилась багровым румян- цем; вдруг он встал, растерянно озираясь; он задыхался. - Вы что-нибудь ищете, господин королевский прокурор? - спросил Бене- детто с самой учтивой улыбкой. Вильфор ничего не ответил и снова сел или, скорее, упал в свое крес- ло. - Может быть, теперь, обвиняемый, вы назовете себя? - спросил предсе- датель. - То вызывающее бесстыдство, с которым вы перечислили свои прес- тупления, именуя их своей профессией и даже как бы гордясь ими, само по себе достойно того, чтобы во имя нравственности и уважения к человечест- ву суд вынес вам строгое осуждение; но, вероятно, вы преднамеренно, не сразу назвали себя: вам хочется оттенить свое имя всеми своими титулами. - Просто невероятно, господин председатель, - кротко и почтительно сказал Бенедетто, - как верно вы угадали мою мысль; вы совершенно правы, именно с этой целью я просил вас изменить порядок вопросов. Изумление достигло предела; в словах подсудимого уже не слышалось ни хвастовства, ни цинизма; взволнованная аудитория почувствовала, что из глубины этой черной тучи сейчас грянет гром. - Итак, - сказал председатель, - ваше имя? - Я вам не могу назвать свое имя, потому что я его не знаю; но я знаю имя моего отца, и это имя я могу назвать. У Вильфора потемнело в глазах; по лицу его струился пот, руки судо- рожно перебирали бумаги. - В таком случае, назовите имя вашего отца, - сказал председатель. В огромном зале наступила гробовая тишина; все ждали, затаив дыхание. - Мой отец - королевский прокурор, - спокойно ответил Андреа. - Королевский прокурор! - изумленно повторил председатель, не замечая исказившегося лица Вильфора. - Да, а так как вы хотите знать его имя, я вам скажу: его зовут де Вильфор! Крик негодования, так долго сдерживаемый из уважения к суду, вырвал- ся, как буря, изо всех уст; даже судьи не сразу подумали о том, чтобы призвать к порядку возмущенную публику. Возгласы, брань, обращенная к невозмутимому Бенедетто, угрожающие жесты, окрики жандармов, гоготанье той низкопробной части публики, которая во всяком сборище оказывается на поверхности в минуты замешательства и скандала, - все это продолжалось добрых пять минут, пока судьям и приставам не удалось водворить тишину. Среди общего шума слышен был голос председателя, восклицавшего: - Вы, кажется, издеваетесь над судом, обвиняемый? Вы дерзко выставля- ете напоказ перед вашими согражданами такую безмерную испорченность, ко- торая даже в наш развращенный век не имеет себе равной! Человек десять суетились вокруг королевского прокурора, поникшего в своем кресле, утешая его, ободряя, уверяя в преданности и сочувствии. В зале восстановилась тишина, только в одном углу еще волновались и шушукались. Говорили, что какая-то женщина упала в обморок; ей дали понюхать соль, и она пришла в себя. Во время этой суматохи Андреа с улыбкой повернулся к публике; потом, изящно опершись рукой на дубовые перила скамьи, заговорил: - Господа, видит бог, что я не думаю оскорблять суд и производить в этом уважаемом собрании ненужный скандал. Меня спрашивают, сколько мне лет, - я говорю; меня спрашивают, где я родился, - я отвечаю; меня спра- шивают, как мое имя, - на эго я не могу ответить: у меня его нет, потому что мои родители меня бросили. Но зато я могу назвать имя своего отца; и я повторяю, моего отца зовут де Вильфор, и я готов это доказать. В голосе подсудимого чувствовалась такая уверенность, такая сила убеждения, что всеобщий шум сменился тишиной. Все взгляды обратились на королевского прокурора. Вильфор сидел немой и неподвижный, словно жизнь покинула его. - Господа, - продолжал Андреа, - я должен объяснить свои слова и подтвердить их доказательствами. - Но вы показали на следствии, что вас зовут Бенедетто, - гневно воскликнул председатель, - вы заявили, что вы сирота и что ваша родина - Корсика. - Я показал на следствии то, что считал нужным показать; я не хотел, чтобы мне помешали, - а это неминуемо бы случилось, - торжественно объявить мою тайну во всеуслышание. Итак, я повторяю: я родился в Отейле, в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года, я - сын королевского прокурора господина де Вильфор. Угодно вам знать подробнос- ти? Я их сообщу. Я родился во втором этаже дома помер двадцать восемь по улице Фонтен, в комнате, обтянутой красным штофом. Мой отец взял меня на руки, сказал моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце, помеченное буквами Э. и Н. и отнес в сад, где зарыл в землю живым. Трепет пробежал по толпе, когда она увидела, что вместе с уверен- ностью подсудимого возрастало смятение Вильфора. - Но откуда вам известны эти подробности? - спросил председатель. - Сейчас объясню, господин председатель. В сад, где закопал меня мой отец, в эту самую ночь проник один корсиканец, который его смертельно ненавидел и уже давно подстерегал его, чтобы учинить вендетту. Этот че- ловек, спрятавшись в кустах, видел, как мой отец зарывал в землю ящик, и тут же ударил его ножом; затем, думая, что в этом ящике спрятано ка- кое-нибудь сокровище, он разрыл могилу и нашел меня еще живым. Он отнес меня в Воспитательный дом, где меня записали под номером пятьдесят седьмым. Три месяца спустя его сестра приехала за мной из Рольяно в Па- риж, заявила, что я ее сын, и увезла меня с собой. Вот почему, родившись в Отейле, я вырос на Корсике. Наступила тишина, такая глубокая, что, если бы не взволнованное дыха- ние тысячи людей, можно было бы подумать, будто зала пуста. - Дальше, - сказал председатель. - Конечно, - продолжал Бенедетто, - я мог бы жить счастливо у этих добрых людей, любивших меня, как сына, но мои порочные наклонности взяли верх над добродетелями, которые мне старалась привить моя приемная мать. Я вырос во зле и дошел до преступления. Однажды, когда я проклинал бога за то, что он сотворил меня таким злым и обрек на такую ужасную судьбу, мой приемный отец сказал мне: "Не богохульствуй, несчастный! Бог не во гневе сотворил тебя! В твоем преступлении виноват твой отец, а не ты; твой отец обрек тебя на вечные муки, если бы ты умер, и на нищету, если бы ты чудом вернулся к жизни". С тех пор я перестал проклинать бога, я проклинал моего отца; вот по- чему я произнес здесь те слова, которые вызвали ваш гнев, господин пред- седатель, и которые так взволновали это почтенное собрание. Если это еще новое преступление, то накажите меня, но если я вас убедил, что со дня моего рождения моя судьба была мучительной, горькой, плачевной, то пожа- лейте меня! - А кто ваша мать? - спросил председатель. - Моя мать считала меня мертвым; она ни в чем передо мной не винова- та. Я не хотел знать имени моей матери; я его не знаю. Пронзительный крик, перешедший в рыдание, раздался в том углу залы, где сидела незнакомка, только что очнувшаяся от обморока. С ней сделался нервный припадок, и ее унесли из залы суда; когда ее подняли, густая вуаль, закрывавшая ее лицо, откинулась, и окружающие уз- нали баронессу Данглар. Несмотря на полное изнеможение, на шум в ушах, на то, что мысли меша- лись в его голове, Вильфор тоже узнал ее и встал. - Доказательства! - сказал председатель. - Обвиняемый, помните, что это нагромождение мерзостей должно быть подтверждено самыми неопровержи- мыми доказательствами. - Вы требуете доказательств? - с усмешкой сказал Бенедетто. - Да. - Взгляните на господина де Вильфор и скажите, нужны вам еще доказа- тельства? Вся зала повернулась в сторону королевского прокурора, который заша- тался под тяжестью этой тысячи вперившихся в него глаз; волосы его были растрепаны, лицо исцарапано ногтями. Ропот прошел по толпе. - У меня требуют доказательств, отец, - сказал Бенедетто, - хотите, я их представлю? - Нет, - хрипло прошептал Вильфор, - это лишнее. - Как лишнее? - воскликнул председатель. - Что вы хотите сказать? - Я хочу сказать, - произнес королевский прокурор, - что напрасно я пытался бы вырваться из смертельных тисков, которые сжимают меня; да, я в руке карающего бога! Не нужно доказательств! Все, что сказал этот че- ловек, правда. Мрачная, гнетущая тишина, от которой волосы шевелились на голове, ти- шина, какая предшествует стихийным катастрофам, окутала своим свинцовым покровом всех присутствующих. - Что вы, господин де Вильфор, - воскликнул председатель, - вы во власти галлюцинаций! Вам изменяет разум! Легко понять, что такое неслы- ханное, неожиданное, ужасное обвинение могло помрачить ваш рассудок: опомнитесь, придите в себя! Королевский прокурор покачал головой. Зубы его стучали, как в лихо- радке, в лице не было ни кровинки. - Ум мой ясен, господин председатель, - сказал он, - страдает только тело. Я признаю себя виновным во всем, что этот человек вменяет мне в вину; я возвращаюсь в свой дом, где буду ждать распоряжений господина королевского прокурора, моего преемника. И, произнеся эти слова глухим, еле слышным голосом, Вильфор нетвердой походкой направился к двери, которую перед ним машинально распахнул де- журный пристав. Зала безмолвствовала, потрясенная этим страшным разоблачением и не менее страшным признанием - трагической развязкой загадочных событий, которые уже две недели волновали высшее парижское общество. - А еще говорят, что в жизни не бывает драм, - сказал Бошан. - Признаюсь, - сказал Шато-Рено, - я все-таки предпочел бы кончить, как генерал Морсер; пуля в лоб - просто удовольствие по сравнению с та- кой катастрофой. - К тому же она убивает, - сказал Бошан. - А я-то хотел жениться на его дочери! - сказал Дебрэ. - Хорошо сде- лала бедная девочка, что умерла! - Заседание суда закрыто, - сказал председатель, - дело откладывается до следующей сессии. Назначается повое следствие, которое будет поручено другому лицу. Андреа, все такой же спокойный и сильно поднявшийся во мнении публи- ки, покинул залу в сопровождении жандармов, которые невольно выказывали ему уважение. - Ну-с, что вы на это скажете, милейший? - сказал Дебрэ полицейскому, суя ему в руку золотой. - Признают смягчающие обстоятельства, - отвечал тот. XIV. ИСКУПЛЕНИЕ Вильфор шел к выходу; все расступались перед ним. Всякое великое горе внушает уважение, и еще не было примера, даже в самые жестокие времена, чтобы в первую минуту люди не посочувствовали человеку, на которого об- рушилось непоправимое несчастье. Разъяренная толпа может убить того, кто ей ненавистен; но редко случается, чтобы люди, присутствующие при объяв- лении смертного приговора, оскорбили несчастного, даже если он совершил преступление. Вильфор прошел сквозь ряды зрителей, стражи, судейских чиновников и удалился, сам вынеся себе обвинительный приговор, но охраняемый своей скорбью. Бывают трагедии, которые люди постигают чувством, но не могут охва- тить разумом; и тогда величайший поэт - тот, у кого вырвется самый страстный и самый искренний крик. Этот крик заменяет толпе целую по- весть, и она права, что довольствуется им, и еще более права, если приз- нает его совершенным, когда в нем звучит истина. Впрочем, трудно было бы описать то состояние оцепенения, в котором Вильфор шел из суда, тот лихорадочный жар, от которого билась каждая ею артерия, напрягался каждый нерв, вздувалась каждая жила и который терзал миллионом терзаний каждую частицу его бренного тела. Только сила привычки помогла Вильфору дотащиться до выхода; он сбро- сил с себя судейскую тогу не потому, что этого требовали приличия, но потому, что она жгла ему плечи тяжким бременем, как мучительное одеяние Несса. Шатаясь, дошел он до двора Дофина, нашел там свою карету, разбудил кучера, сам открыл дверцу и упал на сиденье, указывая рукой в сторону предместья Сент-Оноре. Лошади тронули. Страшной тяжестью обрушилось на него воздвигнутое им здание его жиз- ни; он был раздавлен этим обвалом; он еще не предвидел последствий, не измерял их; он их только чувствовал; он не думал о букве закона, как ду- мает хладнокровный убийца, толкуя хорошо знакомую ему статью. Бог вошел в его сердце. - Боже! - безотчетно шептали его губы. - Боже! За постигшей его катастрофой он видел только руку божью. Карета ехала быстро. Вильфор, откинувшийся на сиденье, почувствовал, что ему мешает какой то предмет. Он протянул руку; это был веер, забытый г-жой де Вильфор и завалив- шийся между спинкой и подушками; вид этого веера пробудил в нем воспоми- нание, и это воспоминание сверкнуло, как молния во мраке ночи. Вильфор вспомнил о жене... Он застонал, как будто в сердце ему вонзилось раскаленное железо. Все время он думал только об одном своем несчастье, и вдруг перед его глазами второе, не менее ужасное. Его жена! Он только что стоял перед нею как неумолимый судья; он при- говорил ее к смерти; и она, пораженная ужасом, раздавленная стыдом, уби- тая раскаянием, которое он пробудил в ней своей незапятнанной доброде- телью, - она, несчастная, слабая женщина, беззащитная перед лицом этой неограниченной, высшей власти, быть может, в эту самую минуту готовилась умереть! Уже час прошел с тех пор, как он вынес ей приговор; и в эту минуту она, должно быть, вспоминала все свои преступления, молила бога о поща- де, писала письмо, униженно умоляя своего безупречного судью о прощении, которое она покупала ценою жизни. Вильфор глухо застонал от бешенства и боли и заметался на атласных подушках кареты. - Эта женщина стала преступницей только потому, что прикоснулась ко мне! - воскликнул он. - Я - само преступление! И она заразилась им, как заражаются тифом, холерой, чумой!.. И я караю ее!.. Я осмелился ей ска- зать: раскайся и умри... я! Нет, нет, она будет жить... она пойдет со мной... Мы скроемся, мы покинем Францию, мы будем скитаться по земле, пока она будет носить нас. Я говорил ей об эшафоте!.. Великий боже! Как я смел произнести это слово! Ведь меня тоже ждет эшафот!.. Мы скроем- ся... Да, я покаюсь ей во всем; каждый день я буду смиренно повторять ей, что я такой же преступник... Союз тигра и змеи! О жена, достойная своего мужа!.. Она должна жить, ее злодеяние должно померкнуть перед мо- им! И Вильфор порывисто опустил переднее стекло кареты. - Скорей, скорей! - крикнул он таким голосом, что кучер привскочил на козлах. Испуганные лошади вихрем помчались к дому. - Да, да, - твердил Вильфор, - эта женщина должна жить, она должна раскаяться и воспитать моего сына, моего несчастного мальчика. Он один вместе с этим словно железным стариком пережил гибель моей семьи! Она любила сына; ради него она пошла на преступление. Никогда не следует те- рять веру в сердце женщины, любящей своего ребенка; она раскается, никто не узнает, что она преступница. Все злодеяния, совершенные в моем доме и о которых уже шепчутся в свете, со временем забудутся, а если и найдутся недоброжелатели, которые о них вспомнят, я возьму вину на себя. Одним, двумя, тремя больше - не все ли равно! Моя жена возьмет все наше золото, а главное - сына, и бежит прочь от этой бездны, куда, кажется, вместе со мною готов низринуться весь мир. Она будет жить, она еще будет счастли- ва, ибо вся ее любовь принадлежит сыну, а сын останется с ней. Я совершу доброе дело; от этого душе станет легче. И королевский прокурор вздохнул свободнее. Карета остановилась во дворе его дома. Вильфор спрыгнул с подножки на ступени крыльца; он видел, что слуги удивлены его быстрым возвращением. Ничего другого он на их лицах не про- чел; никто не заговорил с ним; перед ним, как всегда, расступились, и только. Он прошел мимо комнаты Нуартье и сквозь полуотворенную дверь заметил две неясные тени, но не задумался над тем, кто посетитель его отца; тре- вога подгоняла его. "Здесь все как было", - подумал он, поднимаясь по маленькой лестнице, которая вела к комнатам его жены и пустой комнате Валентины. Он запер за собой дверь на площадку. - Пусть никто не входит сюда, - сказал он, - я должен говорить с ней без помехи, повиниться перед ней, сказать ей все... Он подошел к двери, взялся за хрустальную ручку; дверь подалась. - Не заперта! - прошептал он. - Это хороший знак! И он вошел в маленькую гостиную, где по вечерам стелили постель для Эдуарда; хотя мальчик и учился в пансионе, он каждый вечер возвращался домой; мать ни за что не хотела разлучаться с ним. Вильфор окинул взглядом комнату. - Никого, - сказал он, - она у себя в спальне. Он бросился к двери. Но эта дверь была заперта. Он остановился, весь дрожа. - Элоиза! - крикнул он. Ему послышалось, что кто-то двинул стулом. - Элоиза! - повторил он. - Кто там? - спросил голос его жены. Ему показалось, что этот голос звучал слабее обычного. - Откройте, откройте, - крикнул Вильфор, - это я! Но, несмотря на повелительный и вместе тревожный тон этого приказа- ния, никто не открыл. Вильфор вышиб дверь ногой. На пороге будуара стояла г-жа де Вильфор с бледным, искаженным лицом и смотрела на мужа пугающе неподвижным взглядом. - Элоиза! - воскликнул он. - Что с вами? Говорите! Она протянула к нему бескровную, цепенеющую руку. - Все исполнено, сударь, - сказала она с глухим хрипом, который слов- но разрывал ей гортань. - Чего вы еще хотите? И она, как подкошенная, упала на ковер. Вильфор подбежал к ней, схватил ее за руку. Рука эта судорожно сжима- ла хрустальный флакон с золотой пробкой. Госпожа де Вильфор была мертва. Вильфор, обезумев от ужаса, попятился к двери, не отрывая глаз от трупа. - Эдуард! - вскричал он вдруг. - Где мой сын? - И он бросился из ком- наты с воплем:- Эдуард, Эдуард! Этот крик был так страшен, что со всех сторон сбежались слуги. - Мой сын! Где мой сын? - спросил Вильфор. - Уведите его, чтобы он не видел... - Господина Эдуарда нет внизу, сударь, - ответил камердинер. - Он, должно быть, в саду, бегите за ним! - Нет, сударь; госпожа де Вильфор полчаса тому назад позвала его к себе; господин Эдуард пошел к ней и с тех пор не выходи я. Ледяной пот выступил на лбу Вильфора, ноги его подкосились, мысли закружились в мозгу, как расшатанные колесики испорченных часов. - Прошел к ней! - прошептал он. - К ней! И он медленно побрел обратно, вытирая одной рукой лоб, а другой дер- жась за стену. Он должен войти в эту комнату и снова увидеть тело несчастной. Он должен позвать Эдуарда, разбудить эхо этой комнаты, превращенной в гроб; заговорить здесь - значило осквернить безмолвие могилы. Вильфор почувствовал, что язык не повинуется ему. - Эдуард! Эдуард! - пролепетал он. Никакого ответа; где же мальчик, который, как сказали слуги, прошел к матери и не вышел от нее? Вильфор сделал еще шаг вперед. Труп г-жи де Вильфор лежал перед дверью в будуар, где только и мог быть сын; труп словно сторожил порог, в открытых, остановившихся глазах, на мертвых губах застыла загадочная усмешка. За приподнятой портьерой виднелась ножка рояля и угол дивана, обитого голубым атласом. Вильфор сделал еще несколько шагов вперед и на диване увидел своего сына. Ребенок, вероятно, заснул. Несчастного охватила невыразимая радость; луч света озарил ад, где он корчился в нестерпимой муке. Он перешагнет через труп, войдет в комнату, возьмет ребенка на руки и бежит с ним, далеко, далеко. Это был уже не прежний Вильфор, который в своем утонченном лицемерии являл образец цивилизованного человека; это был смертельно раненный тигр, который ломает зубы, в последний раз сжимая страшную пасть. Он боялся уже не предрассудков, а призраков. Он отступил на шаг и пе- репрыгнул через труп, словно это был пылающий костер. Он схватил сына на руки, прижал к груди, тряс его, звал по имени; мальчик не отвечал. Вильфор прильнул жадными губами к его лицу, лицо бы- ло холодное и мертвенно-бледное; он ощупал окоченевшее тело ребенка, приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Ребенок был мертв. Вчетверо сложенная бумажка упала на ковер. Вильфор, как громом пораженный, опустился на колени; ребенок выс- кользнул из его безжизненных рук и покатился к матери. Вильфор поднял листок, узнал руку своей жены и жадно пробежал его. Вот что он прочел: "Вы знаете, что я была хорошей матерью: ради своего сына я стала преступницей. Хорошая мать не расстается со своим сыном!" Вильфор не верил своим глазам, Вильфор не верил своему рассудку. Он подполз к телу Эдуарда и еще раз осмотрел его с тем вниманием, с каким львица разглядывает своего мертвого львенка. Из его груди вырвался душераздирающий крик. - Бог! - простонал он. - Опять бог! Вид обеих жертв ужасал его, он чувствовал, что задыхается в одино- честве, в этой пустоте, заполненной двумя трупами. Еще недавно его поддерживала ярость, этот великий дар сильных людей, его поддерживало отчаяние, последняя доблесть погибающих, побуждавшая Титанов брать приступом небо, Аякса - грозить кулаками богам. Голова Вильфора склонилась под непосильным бременем; он поднялся с колен, провел дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам; он, никогда не знавший жалости, в изнеможении побрел к своему престарелому отцу, чтобы хоть кому-то поведать свое горе, перед кем-то излить свою муку. Он спустился по знакомой нам лестнице и вошел к Нуартье. Когда Вильфор вошел, Нуартье со всем вниманием и дружелюбием, какое только мог выразить его взгляд, слушал аббата Бузони, спокойного и хлад- нокровного, как всегда. Вильфор, увидав аббата, поднес руку ко лбу. Прошлое нахлынуло на не- го, словно грозная волна, которая вздымает больше пены, чем другие. Он вспомнил, как он был у аббата через два дня после обеда в Отейле и как аббат явился к нему в день смерти Валентины. - Вы здесь, сударь! - сказал он. - Вы всегда приходите вместе со смертью? Бузони выпрямился, увидав искаженное лицо Вильфора, его исступленный взгляд, он понял, что скандал в зале суда уже разразился; о дальнейшем он не знал. - Я приходил молиться у тела вашей дочери, - отвечал Бузони. - А сегодня зачем вы пришли? - Я пришел сказать вам, что вы заплатили мне свой долг сполна. Отныне я буду молить бога, чтобы он удовольствовался этим, как и я. - Боже мой, - воскликнул Вильфор, отступая на шаг, - этот голос... вы не аббат Бузони! - Нет. Аббат сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные чер- ные волосы рассыпались по плечам, обрамляя его мужественное лицо. - Граф Монте-Кристо! - воскликнул ошеломленный Вильфор. - И даже не он, господин королевский прокурор, вспомните, поройтесь в своей памяти. - Этот голос! Где я его слышал? - Вы его слышали в Марселе, двадцать три года тому назад, в день ва- шего обручения с Рене де Сен-Меран. Поищите в своих папках с делами. - Вы не Бузони? Вы не Монте-Кристо? Боже мой, так это вы мой враг - тайный, неумолимый, смертельный! Я причинил вам какое-то зло в Марселе, горе мне! - Да, ты угадал, - сказал граф, скрестив руки на груди. - Вспомни, вспомни! - Но что же я тебе сделал? - воскликнул Вильфор, чьи мысли заметались на том пороге, где разум и безумие сливаются в тумане, который уже не сон, но еще не пробуждение. - Что я тебе сделал? Говори! - Ты осудил меня на чудовищную, медленную смерть, ты убил моего отца, ты вместе со свободой отнял у меня любовь и вместе с любовью счастье! - Да кто же ты? Кто? - Я призрак несчастного, которого ты похоронил в темнице замка Иф. Когда этот призрак вышел из могилы, бог скрыл его под маской графа Мон- те-Кристо и осыпал его алмазами и золотом, чтобы доныне ты не узнал его. - Я узнаю тебя, узнаю! - произнес королевский прокурор. - Ты... - Я Эдмон Дантес! - Ты Эдмон Дантес! - вскричал королевский прокурор, хватая графа за руку. - Так идем! И он повлек его к лестнице; удивленный Монте-Кристо последовал за ним, не зная, куда его ведет королевский прокурор, и предчувствуя повое несчастье. - Смотри, Эдмон Дантес! - сказал Вильфор, указывая графу на трупы же- ны и сына. - Смотри! Ты доволен?.. Монте-Кристо побледнел, как смерть; он понял, что в своем мщении преступил границы; он понял, что теперь он уже не смеет сказать: - Бог за меня и со мною. Ужас оледенил его душу; он бросился к ребенку, приподнял ему веки, пощупал пульс и, схватив его на руки, выбежал с ним в комнату Валентины и запер за собой дверь. - Мой сын! - закричал Вильфор. - Он похитил тело моего сына! Горе, проклятие, смерть тебе! И он хотел ринуться за Монте-Кристо, но как во сне его ноги словно вросли в пол, глаза его едва не вышли из орбит, скрюченные пальцы все глубже впивались в грудь, пока из-под ногтей не брызнула кровь, жилы на висках вздулись, череп готов был разорваться под напором клокочущих мыс- лей, и море пламени затопило мозг. Это оцепенение длилось несколько минут, и, наконец, непроглядный мрак безумия поглотил Вильфора. Он вскрикнул, дико захохотал и бросился вниз по лестнице. Четверть часа спустя дверь комнаты Валентины отворилась, и на пороге появился граф МонтеКристо. Он был бледен, взор его померк, грудь тяжело дышала; черты его всегда спокойного благородного лица были искажены страданием. Он держал в руках ребенка, которого уже ничто не могло вернуть к жиз- ни. Монте-Кристо стал на одно колено, благоговейно опустил ребенка на ко- вер подле матери и положил его голову к ней на грудь. Потом он встал, вышел из комнаты и, встретив на лестнице одного из слуг, спросил: - Где господин Вильфор? Слуга молча указал рукой на сад. Монте-Кристо спустился с крыльца, пошел в указанном направлении и среди столпившихся слуг увидел Вильфора, который, с заступом в руках, ожесточенно рыл землю. - Нет, не здесь, - говорил он, - нет, не здесь. И рыл дальше. Монте-Кристо подошел к нему и едва слышно, почти смиренно произнес: - Вы потеряли сына, сударь, но у вас осталась... Вильфор, не слушая, перебил его. - Я его найду, - сказал он, - не говорите мне, что его здесь нет, я его найду, хоть бы мне пришлось искать его до Страшного суда. Монте-Кристо отшатнулся. - Он сошел с ума! - сказал он. И, словно страшась, что на него обрушатся стены этого проклятого до- ма, он выбежал на улицу, впервые усомнившись - имел ли он право посту- пить так, как поступил. - Довольно, довольно, - сказал он, - пощадим последнего! Придя домой, Монте-Кристо застал у себя Морреля; он бродил по комна- там, как безмолвный призрак, который ждет назначенного ему богом часа, чтобы вернуться в свою могилу. - Приготовьтесь, Максимилиан, - сказал ему с улыбкой Монте-Кристо, - завтра мы покидаем Париж. - Разве вам здесь больше нечего делать? - спросил Моррель. - Нечего, - отвечал Монте-Кристо, - боюсь, что я и так сделал слишком много. XV. ОТЪЕЗД События последних недель взволновали весь Париж. Эмманюель и его же- на, сидя в маленькой гостиной на улице Меле, обсуждали их с вполне по- нятным недоумением; они чувствовали какую-то связь между тремя внезапны- ми и непредвиденными катастрофами, поразившими Морсера, Данглара и Вильфора. Максимилиан, который пришел их навестить, слушал их или, вернее, при- сутствовал при их беседе, погруженный в ставшее для него привычным рав- нодушие. - Право, Эмманюель, - говорила Жюли, - кажется, будто эти люди, еще вчера такие богатые, такие счастливые, строя свое богатство и свое счастье, забыли заплатить дань злому року; и вот, совсем как в сказке Перро, вдруг явилась злая фея, которую не пригласили на свадьбу или па крестины, чтобы отомстить за эту забывчивость. - Какой разгром! - говорил Эмманюель, думая о Морсере и Дангларе. - Какое горе! - говорила Жюли, думая о Валентине, которую женское чутье не позволяло ей назвать вслух в присутствии брата. - Если их покарал бог, - говорил Эмманюель, - значит, он - высшее ми- лосердие - не нашел в прошлом этих людей ничего, что заслуживало бы смягчения кары; значит, эти люди были прокляты. - Ты судишь слишком смело, Эмманюель, - сказала Жюли. - Если бы в ту минуту, когда мой отец уже держал в руке пистолет, кто-нибудь сказал, как ты сейчас: "Этот человек заслужил свою участь", - разве он не ошибся бы? - Да, по бог не допустил, чтобы наш отец погиб, как не допустил, что- бы Авраам принес в жертву своего сына; как и патриарху, он послал нам ангела, который остановил смерть на полпути. Едва он успел произнести эти слова, как раздался звон колокольчика. Это привратник давал знать о посетителе. Почти тотчас же отворилась дверь, и на пороге появился граф Мон- те-Кристо. Жюли и Эмманюель встретили его радостными возгласами. Максимилиан поднял голову и снова опустил ее. - Максимилиан, - сказал граф, делая вид, что не замечает его холод- ности, - я приехал за вами. - За мной? - переспросил Моррель, как бы очнувшись от сна. - Да, - сказал Монте-Кристо, - ведь решено, что вы едете со мной, и я предупредил вас еще вчера, чтобы вы были готовы. - Я готов, - сказал Максимилиан, - я зашел проститься с ними. - А куда вы едете, граф? - спросила Жюли. - Сначала в Марсель, сударыня. - В Марсель? - повторила Жюли. - Да, и я похищаю вашего брата. - Граф, верните его нам исцеленным, - сказала Жюли. Моррель отвернулся, чтобы скрыть краску, залившую его лицо. - А вы заметили, что он болен? - спросил граф. - Да, и я боюсь, не скучно ли ему с нами. - Я постараюсь его развлечь, - сказал граф. - Я к вашим услугам, сударь, - сказал Максимилиан. - Прощайте, доро- гие мои; прощай, Эмманюель; прощай, Жюли! - Как, ты уже прощаешься? - воскликнула Жюли. - Разве вы сейчас еде- те? а вещи? а паспорта? - Всегда легче расстаться сразу, - сказал Монте-Кристо, - я уверен, что Максимилиан обо всем уже позаботился, как я его просил. - Паспорт у меня есть, и вещи мои уложены, - сказал Моррель беззвуч- но, спокойным голосом. - Отлично, - сказал, улыбаясь, Монте-Кристо, - вот что значит военная точность. - И вы нас так и покинете? - сказала Жюли. - Уже сейчас? Вы мне пода- рите нам ни дня, ни даже часа? - Мой экипаж у ворот, сударыня; через пять дней я должен быть в Риме. - Но разве Максимилиан едет в Рим? - спросил Эмманюель. - Я еду туда, куда графу угодно будет меня везти, - сказал с грустной улыбкой Максимилиан. - Я принадлежу ему еще на месяц. - Почему он это говорит с такой горечью, граф? - Ваш брат едет со мной, - мягко сказал граф, - поэтому не тре- вожьтесь за него. - Прощай, сестра! - повторил Максимилиан. - Прощай, Эмманюель! - У меня сердце разрывается, когда я вижу, какой он стал безразличный ко всему, - сказала Жюли. - Ты чтото от нас скрываешь, Максимилиан! - Вот увидите, - сказал Монте-Кристо, - он вернется к вам веселый, смеющийся и радостный. Максимилиан бросил на Монте-Кристо почти презрительный, почти гневный взгляд. - Едем! - сказал граф. - Но раньше, чем вы уедете, граф, - сказала Жюли, я хочу высказать вам все то, что прошлый раз... - Сударыня, - возразил граф, беря ее руки в свои, - все, что вы мне скажете, будет меньше того, что я могу прочесть в ваших глазах, меньше того, что вам говорит ваше сердце и что мое сердце слышит. Мне бы следо- вало поступить, как благодетелю из романа, и уехать, не повидавшись с вами; но такая добродетель выше моих сил, потому что я человек слабый и тщеславный; я радуюсь, когда встречаю нежный, растроганный взор моих ближних. Теперь я уезжаю, и я даже настолько себялюбив, что говорю вам: не забывайте меня, друзья мои, - ибо, вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся. - Никогда больше не увидимся! - воскликнул Эмманюель, между тем как крупные слезы покатились по щекам Жюли. - Никогда больше не увидим вас! Так вы не человек, а божество, которое спустилось на землю, чтобы сотво- рить добро, а теперь возвращается на небо? - Не говорите этого, - поспешно возразил Монте-Кристо, - никогда не говорите, друзья мои; боги не совершают зла, боги останавливаются там, где хотят остановиться; случай не властен над ними, напротив, они сами повелевают случаем. Нет, Эмманюель, я человек, и ваше восхищение столь же кощунственно, сколь не заслужено мною. И граф, с сожалением покидая этот мирный дом, где обитало счастье, прильнул губами к руке Жюли, бросившейся в его объятья, и протянул дру- гую руку Эмманюелю; потом кивнул Максимилиану, все такому же безучастно- му и удрученному. - Верните моему брату радость! - шепнула Жюли на ухо графу. Монте-Кристо пожал ей руку, как одиннадцать лет тому назад, на лест- нице, ведущей в кабинет арматора Морреля. - Вы по-прежнему верите Синдбаду-Мореходу? - спросил он ее, улыбаясь. - Да. - В таком случае, ни о чем не печальтесь, уповайте на бога. Как мы уже сказали, у ворот ждала почтовая карета, четверка резвых лошадей, встряхивая гривами, нетерпеливо била копытами о землю. У крыльца ждал Али, задыхающийся, весь в поту, словно после долгого бега. - Ну, что, - спросил его по-арабски граф, - был ты у старика? Али кивнул головой. - И ты развернул перед ним письмо, как я тебе велел? Невольник снова склонил голову. - И что же он сказал или, вернее, что же он сделал? Али повернулся к свету, чтобы его господин мог его лучше видеть, и, старательно и искусно подражая мимике старика, закрыл глаза, как это де- лал Нуартье, когда хотел сказать: да. - Отлично, он согласен, - сказал Монте-Кристо, - едем! Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и изпод копыт брызнул целый дождь искр. Максимилиан молча забился в угол. Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дернул за шелковый шнурок, привязанный к пальцу Али. Нубиец соскочил с козел, отворил дверцу, и граф вышел. Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное мо- ре, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы огней; да, волны, по более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алч- ные, чем волны разгневанного океана, не ведающие покоя, вечно сталкиваю- щиеся, вечно вспененные, вечно губительные!.. По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один. Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаля- ются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой кло- кочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей и насмеш- ливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки. - Великий город, - прошептал он, - еще и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я по- кидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я дове- рил богу, и он единый читал в моем сердце: он единый знает, что я ухожу без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единый знает, что я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могу- ществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь мое дело сделано: назначение мое исполнено; теперь ты уже не мо- жешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай! Он еще раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину; за- тем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес. Они проехали два лье, не обменявшись ни единым словом. Моррель был погружен в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него. - Моррель, - спросил он наконец, - вы не раскаиваетесь, что поехали со мной? - Нет, граф; но расстаться с Парижем... - Если бы я думал, что счастье ждет вас в Париже, я бы не увез вас оттуда. - В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем значит вторично потерять со. - Максимилиан, - сказал граф, - друзья, которых мы лишились, покоятся не в земле, но в пашем сердце, так хочет бог, дабы они всегда были с на- ми. У меня есть два друга, которые всегда со мной; одному я обязан жизнью, другому - разумом. Их дух живет в моем сердце. Когда меня, одо- левают сомнения, я советуюсь с этими друзьями, и если мне удалось сде- лать немного добра, то лишь благодаря их советам. Прислушайтесь к голосу вашего сердца, Моррель, и спросите его, хорошо ли, что вы так непривет- ливы со мной. - Друг мой, - сказал Максимилиан, - голос моего сердца полон скорби и сулит мне одни страдания. - Слабые духом всегда все видят через траурную вуаль; душа сама соз- дает свои горизонты; ваша душа сумрачна, это она застилает ваше небо ту- чами. - Быть может, вы и правы, - сказал Максимилиан. И он снова впал в задумчивость. Путешествие совершалось с той чудесной быстротой, которая была во власти графа; города на их пути мелькали, как тени; деревья, колеблемые первыми порывами осеннего ветра, казалось, мчались им навстречу, словно взлохмаченные гиганты, и мгновенно исчезали. На следующее утро они при- были в Шалон, где их ждал пароход графа; не теряя ни минуты, карету пог- рузили на пароход: путешественники взошли на борт. Пароход был создан для быстрого хода; он напоминал индейскую пирогу; его два колеса казались крыльями, и он скользил по воде, словно перелет- ная птица; даже Морреля опьяняло это стремительное движение, и временами развевавший его волосы ветер едва не разгонял тучи на его челе. По мере того как они отдалялись от Парижа, лицо графа светлело, про- яснялось, от него исходила почти божественная ясность. Он казался изг- нанником, возвращающимся на родину. Скоро их взорам открылся Марсель, белый, теплый, полный жизни Мар- сель, младший брат Тира и Карфагена, их наследник на Средиземном море; Марсель, который, становясь старше, все молодеет. Для обоих были полны воспоминаний и круглая башня, и форт св. Николая, и ратуша, и гавань с каменными набережными, где они оба играли детьми. По обоюдному желанию, они вышли на улице Каннебьер. Какой-то корабль уходил в Алжир; тюки, пассажиры, заполнявшие палубу, толпа родных и друзей, прощания, возгласы и слезы - зрелище, всегда вол- нующее, даже для тех, кто видит его ежедневно, - вся эта сутолока не могла отвлечь Максимилиана от мысли, завладевшей им с той минуты, как нога его ступила на широкие плиты набережной. - Смотрите, - сказал он, беря Монте-Кристо под руку, - вот на этом месте стоял мой отец, когда "Фараон" входил в порт; вот здесь этот чест- нейший человек, которого вы спасли от смерти и позора, бросился в мои объятья; я до сих пор чувствую на лице его слезы; и плакал не он один, многие плакали, глядя на нас. Монте-Кристо улыбнулся. - Я стоял там, - сказал он, указывая на угол одной из улиц. Не успел он договорить, как в том направлении, куда он указывал, раз- дался горестный стон, и они увидели женщину, которая махала рукой одному из пассажиров отплывающего корабля. Лицо ее было скрыто вуалью; Мон- те-Кристо следил за ней с таким волнением, что Моррель не мог бы не за- метить этого, если бы его взгляд не был устремлен на палубу. - Смотрите! - воскликнул Моррель. - Этот молодой человек в военной форме, который машет рукой, это Альбер де Морсер! - Да, - сказал Монте-Кристо, - я тоже узнал его. - Как? Вы ведь смотрели в другую сторону. Граф улыбнулся, как он всегда улыбался, когда не хотел отвечать. И глаза его снова обратились на женщину под вуалью; она исчезла за углом. Тогда он обернулся. - Дорогой друг, - сказал он Максимилиану, - нет ли у вас здесь како- го-нибудь дела? - Я навещу могилу отца, - глухо ответил Моррель. - Хорошо, ступайте и ждите меня там; я приду туда. - Вы уходите? - Да... мне тоже нужно посетить святое для меня место. Моррель слабо пожал протянутую руку графа, затем грустно кивнул голо- вой и направился в восточную часть города. Монте-Кристо подождал, пока Максимилиан скрылся из глаз, и пошел к Мельянским аллеям, где стоял тот скромный домик, с которым наши читатели познакомились в начале нашего повествования. Дом этот все так же осеняли ветвистые листья аллеи, служившей местом прогулок марсельцам; он весь зарос диким виноградом, оплетающим своими черными корявыми стеблями его каменные стены, пожелтевшие под пламенными лучами южного солнца. Две стертых каменных ступеньки вели к входной две- ри, сколоченной из трех досок, которые ежегодно расходились, но не знали ни глины, ни краски, и терпеливо ждали осеннюю сырости, чтобы снова сой- тись. Этот дом, прелестный, несмотря на свою ветхость, веселый, несмотря на свой невзрачный вид, был тот самый, в котором некогда жил старик Дантес. Но старик занимал мансарду, а в распоряжение Мерседес граф предоставил весь дом. Сюда и вошла женщина в длинной вуали, которую Монте-Кристо видел на пристани; в ту минуту, когда он показался из-за угла, она закрывала за собой дверь, так что едва он ее настиг, как она снова исчезла. Он хорошо был знаком с этими стертыми ступенями; он лучше всех знал, как открыть эту старую дверь: щеколда поднималась при помощи гвоздя с широкой головкой. И он вошел, не постучавшись, не предупредив никого о своем приходе, вошел, как друг, как хозяин. За домом находился залитый солнечным светом и теплом маленький садик, тот самый, где в указанном месте Мерседес нашла деньги, которые граф по- ложил туда якобы двадцать четыре года тому назад; с порога входной двери были видны первые деревья этого садика. Переступив этот порог, Монте-Кристо услышал вздох, похожий на рыда- ние; он взглянул в ту сторону, откуда донесся вздох, и среди кустов вир- гинского жасмина с густой листвой и длинными пурпурными цветами увидал Мерседес; она сидела на скамье и плакала. Она откинула вуаль и, одна под куполом небес, закрыв руками лицо, да- ла волю рыданиям и вздохам, которые она так долго сдерживала в при- сутствии сына. Монте-Кристо сделал несколько шагов; под его ногой захрустел песок. Мерседес подняла голову и испуганно вскрикнула. - Сударыня, - сказал граф, - я уже не властен дать вам счастье, но я хотел бы принести вам утешение; примете ли вы его от меня, как от друга? - Да, я очень несчастна, - отвечала Мерседес, - одна на свете... У меня оставался только сын, и он меня покинул. - Он хорошо сделал, сударыня, - возразил граф, - у него благородное сердце. Он понял, что каждый человек должен принести дань отечеству; од- ни отдают ему свой талант, другие свой труд; одни отдают свои бессонные ночи, другие - свою кровь. Оставаясь с вами, он растратил бы около вас свою ставшую бесполезной жизнь, и он не мог бы примириться с вашими страданиями. Бессилие озлобило бы его: борясь со своими невзгодами, ко- торые он сумеет обратить в удачу, он станет сильным и могущественным. Дайте ему воссоздать свое и ваше будущее, сударыня; смею вас уверить, что оно в верных руках. - Счастьем, которое вы ему пророчите и которое я от всей души молю бога ему даровать, мне уж не придется насладиться, - сказала бедная жен- щина, грустно качая головой. - Столько разбито во мне и вокруг меня, что я чувствую себя на краю могилы. Вы хорошо сделали, граф, что помогли мне возвратиться туда, где я была так счастлива; умирать надо там, где знал счастье. - Ваши горькие слова, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - жгут мне сердце, жгут тем сильнее, что вы справедливо ненавидите меня; я виновник всех ваших страданий; почему вы, вместо того чтобы обвинять, не жалеете меня? Вы причинили бы мне еще горшую боль... - Ненавидеть вас, обвинять вас, Эдмон?.. Ненавидеть, обвинять челове- ка, который пощадил жизнь моего сына, - ведь правда, у вас было жестокое намерение отнять у господина де Морсер сына, которым он так гордился? Взгляните на меня, и вы увидите, есть ли в моем лице хоть тень укора. Граф поднял свой взор и остановил ею на Мерседес, которая протягивала ему обе руки. - Взгляните на меня, - продолжала она с бесконечной грустью, - красо- та моя померкла, и в моих глазах уже нет блеска, прошло то время, когда я приходила с улыбкой к Эдмону Дантесу, который ждал меня там, у окна мансарды, где жил его старый отец... С тех пор протекло много тягостных дней, они вырыли пропасть между мной и прошлым. Обвинять вас, Эдмон, вас ненавидеть, мой друг? Нет! Я себя ненавижу и себя обвиняю! Я во всем ви- новата, - воскликнула она, сжимая руки. - Как жестоко я наказана!.. У меня была вера, невинность, любовь - эти три дара, которыми небо наделя- ет ангелов, а я, несчастная, я усомнилась в бою! Монте-Кристо молча протянул ей руку. - Нет, мой Друг, - сказала она, мягко отнимая свою руку, - не дотра- гивайтесь до меня. Вы меня пощадили, а между тем из всех, кого вы пока- рали, я одна не заслуживала пощады. Все остальные действовали из нена- висти, алчности, себялюбия; я же - из малодушия. У них была цель, а я - я испугалась. Нет, не пожимайте мою руку, Эдмон; я чувствую, вы хотите сказать мне доброе слово, - не нужно, поберегите его для другой, я его недостойна. Взгляните... (она совсем откинула вуаль) мои волосы поседели от горя; мои глаза пролили столько слез, что они окружены лиловыми теня- ми; лоб мой избороздили морщины. А вы, Эдмон, все такой же молодой, кра- сивый, гордый. Это оттого, что в вас была вера, в вас было мужество, вы уповали на бога, и бог поддержал вас. А я была малодушна, я отреклась; господь меня покинул, - и вот что стало со мной. Мерседес зарыдала; сердце ее разрывалось от боли воспоминаний. Монте-Кристо взял ее руку и почтительно поцеловал; но она сама по- чувствовала, что в этом поцелуе не было огня, словно он был запечатлен на мраморной руке святой. - Есть такие обреченные жизни, - продолжала она, - первая же ошибка разбивает все их будущее. Я вас считала умершим, и я должна была тоже умереть; что пользы, что я в сердце своем неустанно оплакивала вас? В тридцать девять лет я стала старухой - и только. Что пользы, что, единственная из всех узнав вас, я спасла жизнь моему сыну? Разве не должна я была спасти также человека, которого я выбрала себе в мужья, как бы ни велика была его вина? А я дала ему умереть. Больше того! Я са- ма приблизила его смерть своим бездушием, своим презрением, не думая, не желая думать о том, что он из-за меня стал клятвопреступником и предате- лем! Что пользы, наконец, что я приехала с моим сыном сюда, раз я его покинула, отпустила его одного, отдала его смертоносной Африке? Да, я была малодушна! Я отреклась от своей любви, и, как все отступники, я приношу несчастье тем, кто окружает меня. - Нет, Мерседес, - сказал Монте-Кристо, - вы не должны судить себя так строго. Вы благородная, святая женщина, вы обезоружили меня силой своего горя; но за мной, незримый, неведомый, гневный, стоял господь, чьим посланным я был, и он не захотел остановить брошенную мною молнию. Клянусь богом, пред которым я уже десять лет каждый день повергаюсь ниц, призываю его в свидетели, что я пожертвовал вам своей жизнью и, вместе с жизнью, всеми своими замыслами! Но, Мерседес, и я говорю это с гор- достью, я был нужен богу, и он вернул меня к жизни. Вдумайтесь в прош- лое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите: разве я не орудие всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жесто- ких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений - воздух, свобода, богатство; богатство столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что бог посыла- ет мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служе- ние; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни, в которой вы, Мерседес, порой находили сладость; я не знал ни часа отдыха; какая-то сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые богом города. Подобно тем отважным ка- питанам, которые снаряжают свой корабль в тяжелый путь, в опасный поход, я собирал припасы, готовил оружие, приучал свое тело к самым тяжким ис- пытаниям, приучал душу к самым сильным потрясениям, чтобы моя рука умела убивать, мои глаза - созерцать страдания, мои губы - улыбаться пря самых ужасных зрелищах; из доброго, доверчивого, не помнящего зла я сделался мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и сле- пой рок. Тогда я вступил на уготованный мне путь, я пересек прост- ранства, я достиг цели; горе тем, кого я встретил на своем пути. - Довольно, - сказала Мерседес, - довольно, Эдмон! Поверьте, что если я, единственная из всех, вас узнала, то я одна могла и понять вас. И ес- ли бы вы встретили меня на своем пути и разбили, как стеклянный сосуд, я и тогда не могла бы не восхищаться вами, Эдмон! Как между мной и прошлым лежит пропасть, так лежит пропасть между вами и остальными людьми; и всего мучительнее для меня сравнивать вас с другими; ибо нет никого на свете равного вам, никого, кто был бы подобен вам. Теперь проститесь со мной, Эдмон, и расстанемся. - Раньше чем мы расстанемся, скажите мне, что я могу для вас сделать, Мерседес? - спросил МонтеКристо. - Я хочу только одного, Эдмон: чтобы мой сын был счастлив. - Молите бога, который один держит в своей руке жизнь людей, чтобы он отвел от него смерть; об остальном я позабочусь. - Благодарю вас, Эдмон. - А вы, Мерседес? - Мне ничего не нужно, я живу меж двух могил; одна - это могила Эдмо- на Дантеса, уже давно умершего; я его любила! Моим поблекшим губам не пристало произносить это слово, но мое сердце ничего не забыло, и ни за какие блага мира я бы не отдала эту память сердца. В другой могиле лежит человек, которого Эдмон Дантес убил; я оправдываю это убийство, но мой долг молиться за убитого. - Ваш сын будет счастлив, - повторил граф. - Тогда и я буду счастлива, насколько это для меня возможно. - Но... все же... как вы будете жить? Мерседес печально улыбнулась. - Если я скажу, что буду жить здесь так, как прежняя Мерседес, тру- дом, вы этому не поверите; теперь я умею только молиться, но мне и нет необходимости работать; зарытый вами клад нашелся в том самом месте, ко- торое вы указали; люди будут любопытствовать, кто я, что я здесь делаю, на какие средства я живу, но не все ли мне равно! Это касается только бога, вас и меня. - Мерседес, - сказал граф, - я говорю это вам по в укор, но вы при- несли слишком большую жертву, отказавшись от всего того состояния, кото- рое приобрел граф де Морсер и половина которого принадлежала вам по пра- ву. - Я догадываюсь о том, что вы хотите мне предложить, по я не могу этого принять. Эдмон, мой сын мне не позволил бы. - Поэтому я и не осмелюсь ничего сделать для вас, не заручившись одобрением Альбера. Я узнаю его желания и подчинюсь им. Но если он сог- ласится на то, что я предлагаю сделать, вы не воспротивитесь? - Вы должны знать, Эдмон, что я уже не в силах рассуждать; я не спо- собна принимать решений, кроме единственного - никогда ничего не решать. Господь наслал па меня бури, которые сломили мою волю. Я бессильна в его руках, как воробей в когтях орла. Раз я еще живу - значит, такова его воля. - Берегитесь, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - не так поклоняются богу! Бог требует, чтобы его понимали и разумно принимали его могущест- во; вот почему он и дал вам свободную волю. - Нет! - воскликнула Мерседес. - Не говорите так! Если бы я думала, что бог дал мне свободную волю, что спасло бы меня от отчаяния? Монте-Кристо слегка побледнел и опустил голову, подавленный страстной силой этого горя. - Вы не хотите сказать мне: до свидания? - произнес он, протягивая ей руку. - Напротив, я говорю вам: до свидания, - возразила Мерседес, торжест- венно указывая ему на небо, - вы видите, во мне еще живет надежда. И, пожав дрожащей рукой руку графа, Мерседес бросилась на лестницу и скрылась. Тогда Монте-Кристо медленно вышел из дома и снова направился к гава- ни. Но Мерседес не видела, как он удалялся, хоть и стояла у окна мансар- ды, где жил старик Дантес. Глаза ее искали вдали корабль, уносивший ее сына в открытое море. Правда, губы ее невольно, чуть слышно шептали: - Эдмон! Эдмон! XVI. ПРОШЛОЕ Граф с щемящей тоской в сердце вышел из этого дома, где он оставил Мерседес, которую, быть может, видел в последний раз. После смерти маленького Эдуарда в Монте-Кристо произошла глубокая пе- ремена. Он шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним. Более того: разговор с Мерседес пробудил в его душе такие воспомина- ния, которые он жаждал побороть. Монте-Кристо был не из тех людей, которые подолгу предаются меланхо- лии: это нища для заурядного ума, черпающего в ней мнимую ориги- нальность, но она пагубна для сильных натур. Граф сказал себе, что если он сомневается и чуть ли не порицает себя, - значит, в его расчеты вкра- лась какая-то ошибка. "Я неверно сужу о прошлом, - говорил он себе, - я не мог так грубо ошибиться. Неужели я поставил себе безумную цель? Неужели я десять лет шел по ложному пути? Неужели зодчему довольно было одного часа, чтобы убедиться в том, что создание рук его, в которое он вложил все свои на- дежды, - если и не невозможно, то по меньшей мере кощунственно? Я не могу допустить этой мысли, она сведет меня с ума. Прошлое представляется мне в ложном свете, потому что я смотрю на не- го слишком издалека. Когда идешь вперед, прошлое, подобно пейзажу, исче- зает по мере того, как проходишь мимо. Я словно поранил себя во сне; я вижу кровь, я чувствую боль, но не помню, как получил эту рану. Ты, возрожденный к жизни, богатый сумасброд, грезящий наяву, всемогу- щий провидец, всесильный миллионер, возвратись на мгновение к мрачному зрелищу жалкой и голодной жизни, пройди снова тот путь, на который тебя обрекла судьба, куда тебя привело злосчастье, где тебя ждало отчаяние; слишком много алмазов, золота и наслаждения сверкает на поверхности того зеркала, в которое Монте-Кристо смотрит на Дантеса; спрячь эти алмазы, запятнай это золото, сотри эти лучи; богач, вспомни бедняка; свободный, вспомни узника; воскресший, вспомни мертвеца". Погруженный в такие думы, Монте-Кристо шел по улице Коссри. Это была та самая улица, по которой двадцать четыре года тому назад его везла безмолвная стража; эти дома, теперь веселые и оживленные, были в ту ночь темны и молчаливы. - Это те же дома, - шептал Монте-Кристо, - но только тогда была ночь, а сейчас светлый день; солнце все освещает и всему придает радостный вид. Он спустился по улице Сен-Лоран на набережную и подошел к Управлению порта; здесь его тогда посадили в баркас. Мимо шла лодка под холщовым тентом; Монте-Кристо окликнул лодочника, и тот поспешил к нему, предвидя щедрое вознаграждение. Погода была чудесная, прогулка восхитительная. Солнце, алое, пылаю- щее, спускалось к горизонту, воспламеняя волны; по морю, гладкому, как зеркало, иногда пробегала рябь - это рыба, преследуемая невидимым вра- гом, выскакивала из воды, ища спасения в чуждой стихии; вдали скользили белые и легкие, как чайки, рыбачьи лодки, направляющиеся в Мартиг, и торговые суда, везущие груз на Корсику или в Испанию. Но граф не замечал ни безоблачного неба, ни скользящих лодок, ни все заливающего золотого света. Завернувшись в плащ, он вспоминал одну за другой все вехи своего страшного пути: одинокий огонек, светившийся в Каталанах, грозный силуэт замка Иф, указавший ему, куда его везут, борьбу с жандармами, когда он хотел броситься в море, свое отчаяние, когда он почувствовал себя побежденным, и холод ружейного дула, пристав- ленного к виску. И мало-помалу, подобно высохшим за лето ручьям, которые, когда надви- гаются осенние тучи, понемногу наполняются влагой и начинают оживать капля за каплей, граф Монте-Кристо ощутил, как в груди его, капля за каплей, начинает сочиться желчь, некогда заливавшая сердце Эдмона Данте- са. Для него с этой минуты не было больше ни ясного неба, ни легких ло- док, ни золотого сияния; небо заволоклось траурными тучами, а когда пе- ред ним вырос черный гигант, носящий имя замка Иф, он вздрогнул, словно увидел призрак смертельного врага. Они были у цели. Граф невольно отодвинулся на самый конец лодки, хотя лодочник самым приветливым голосом повторял ему: - Приехали, сударь. Монте-Кристо вспомнил, как на этом самом месте, по этой скалистой тропе волокла его стража и как его подгоняли острием штыка. Некогда этот путь показался Дантесу бесконечным; Монте-Кристо нашел его очень коротким; каждый взмах весла, вместе с брызгами воды, рождал миллионы мыслей и воспоминаний. Со времени Июльской революции замок Иф уже не был тюрьмой; он превра- тился в сторожевой пост, назначением которого было препятствовать прово- зу контрабанды; у ворот стоял привратник, поджидая посетителей, приез- жающих осматривать этот памятник Ужаса, ставший теперь просто достопри- мечательностью. Монте-Кристо знал это и все же, когда он вошел под эти своды, спус- тился по темной лестнице, когда его провели в подземелье, которое он по- желал осмотреть, мертвенная бледность покрыла его чело, и леденящий хо- лод пронизал его сердце. Граф спросил, не осталось ли здесь какого-нибудь старого тюремщика времен Реставрации; но все они ушли на пенсию или заняли другие должнос- ти. Привратник, который водил его, был здесь только с 1830 года. Его провели в его собственную темницу. Он снова увидел тусклый свет, проникавший сквозь узкую отдушину, уви- дел место, где стояла кровать, теперь уже унесенная, а за кроватью, хоть и заделанное, но выделявшееся своими более светлыми камнями, отверстие, пробитое аббатом Фариа. Монте-Кристо почувствовал, что у него подгибаются ноги; он пододвинул деревянный табурет и сел. - Что рассказывают об узниках этого замка, если не считать Мирабо? - спросил граф. - Существуют ли какиенибудь предания об этих мрачных под- земельях, глядя на которые даже не веришь, чтобы люди могли заточить сю- да живого человека? - Да, сударь, - отвечал привратник, - об этой самой камере мне расс- казывал тюремщик Антуан. Монте-Кристо вздрогнул. Этот Антуан был его тюремщиком. Он почти за- был его имя и черты его лица, но когда это имя было названо, он его уви- дел, как живого: бородатое лицо, темную куртку и связку ключей, звяканье которых он, казалось, еще слышал. Граф обернулся, и ему почудилось, что Антуан стоит в глубине коридо- ра, казавшегося еще более мрачным при свете факела, который держал прив- ратник. - Если угодно, я расскажу, - предложил привратник. - Да, расскажите, - отвечал Монте-Кристо. И он прижал руку к сердцу, чтобы унять его неистовый стук, со страхом готовясь выслушать повесть о самом себе. - Расскажите, - повторил он. - В этой самой камере, - начал привратник, - тому уже много лет, жил один арестант, человек очень опасный, говорят, а главное - очень отчаян- ный. В те же годы здесь находился еще один заключенный, священник, но этот был смирный; он, бедняга, помешался. - Помешался? - повторил Монте-Кристо. А на чем? - Он всем предлагал миллионы, если его выпустят. Монте-Кристо поднял глаза к небу, но не увидел его: между ним и не- бесным сводом была каменная преграда. Он подумал о том, что между глаза- ми тех, кому аббат Фариа предлагал сокровища, и этими сокровищами прег- рада была не меньшая. - Могли заключенные видеться друг с другом - спросил Монте-Кристо. - Нет, сударь, это было строжайше запрещено; но они обошли это запре- щение и пробили ход из одной камеры в другую. - А кто из них пробил ход? - Молодой, понятно, - сказал привратник, - он был ловкий и сильный, а бедный аббат был уже стар, да и мысли у него путались. - Слепцы!.. - прошептал Монте-Кристо. - Словом, - продолжал привратник, - молодой пробил ход; чем? - бог знает, но пробил. Вот поглядите, следы и сейчас еще видны. И он приблизил к стене факел. - Да, вижу, - заметил граф глухим от волнения голосом. - Потом они начали ходить друг к другу. Сколько времени это продолжа- лось? Никому не известно. Потом старик заболел и умер. Как вы думаете, что сделал молодой? - Расскажите. - Он перенес покойника к себе, положил его на свою кровать, лицом к стене, вернулся в пустую камеру, заделал отверстие и залез в мешок мерт- веца. Что вы на это скажете? Монте-Кристо закрыл глаза и снова почувствовал на своем лице прикос- новение грубою холста, еще пропитанного смертным холодом. - Он, видите ли, думал, - продолжал привратник, - что в замке Иф мертвецов хоронят и, попятное дело, не тратятся на гробы; и он рассчиты- вал вылезти из-под земли; по, на его беду, в замке был другой обычай; мертвых не хоронили, а просто привязывали к ногам ядро и кидали в море; так было и на этот раз. Нашего молодца бросили в море; на другой день в постели нашли настоящего мертвеца, и все открылось; сторожа, которые бросили в море, рассказали то, о чем не решались сказать раньше: когда мешок полетел вниз, они услышали ужасный крик, который тотчас же заглу- шила вода. Граф тяжело дышал, сердце его мучительно сжималось. - Нет! - прошептал он, - нет! Я сомневался только потому, что начал забывать: но здесь раны моего сердца снова открылись, и я снова жажду мщения. - А об этом узнике больше ничего не известно? - спросил он. - Ничего, как есть ничего: понимаете, либо он упал плашмя с высоты пятидесяти футов и убился насмерть... - Вы сказали, что ему привязали к ногам ядро, он должен был упасть стоймя. - Либо он упал стоймя, - продолжал привратник, - и тогда ядро потащи- ло его на дно, где он и остался, бедняга! - Вам жаль его? - Правду говоря, жаль, хоть он в море был, как дома. - Почему? - Да говорят, что этот несчастный парень был прежде моряком, которого посадили в тюрьму за бонапартизм. - Истина, - прошептал граф, - по воле бога ты всплываешь над водами и над пламенем! Память о бедном моряке еще жива, об его горькой судьбе рассказывают у очага, и все вздрагивают, когда он рассекает воздух и погружается в морскую пучину. - А его имя вы знаете? - вслух спросил граф. - Откуда же? - спросил сторож. - Он значился просто под номером трид- цать четыре. - Вильфор! Вильфор! - пробормотал Монте-Кристо. - Вот что ты, должно быть, твердил себе, когда мой призрак тревожил твои бессонные ночи. - Угодно вам продолжать осмотр, сударь? - спросил привратник. - Да, покажите мне камеру сумасшедшего аббата. - Номера двадцать седьмого? - Да, номера двадцать семь, - повторил Монте-Кристо. И ему показалось, что он снова слышит голос аббата Фариа, который, в ответ на просьбу назвать себя, через стену крикнул ему этот номер. - Идемте. - Подождите, - сказал Монте-Кристо, - мне хочется получше осмотреть эту темницу. - Это очень кстати, - сказал проводник, - я забыл взять ключ от той камеры. - Сходите за ним. - Я оставлю вам факел. - Нет, возьмите его с собой. - Но вы останетесь впотьмах. - Я отлично вижу в темноте. - Скажите! Совсем, как он. - Как кто? - Номер тридцать четыре. Говорят, он так привык к темноте, что заме- тил бы булавку в самом темном углу своей камеры. - Ему потребовалось десять лет, чтобы дойти до этого, - прошептал граф. Проводник ушел, унося с собой факел. Граф сказал правду: не прошло и нескольких секунд, как он стал все различать в темноте, словно при дневном свете. Тогда он осмотрелся, тог- да он по-настоящему узнал свою темницу. - Да, - сказал он, - вот камень, на котором я сидел. Вот след моих плеч на стене! Вот следы моей крови, они остались здесь с того дня, ког- да я хотел разбить себе голову об стену!.. Вот цифры... я помню их... я начертал их однажды, когда высчитывал годы моего отца, гадая, застану ли я его еще в живых, и годы Мерседес, гадая, будет ли она еще свободна... Когда я кончил этот подсчет, у меня мелькнула надежда... Я не предвидел ни голода, ни измены! И горький смех вырвался у него из груди. Как во сне, перед ним мелькнули похороны отца... Мерседес, идущая к алтарю! На другой стене ему бросилась в глаза надпись. Она все еще отчетливо белела на зеленоватой стене: "Боже, - прочитал Монте-Кристо, - сохрани мне память". - Да, да, - воскликнул он, - вот единственная молитва моих последних лет в этой темнице. Я уже не молил о свободе, я молил о памяти, я боялся сойти с ума и все забыть; боже, ты сохранил мне память, и я ничего не забыл. Благодарю тебя, господи! В эту минуту на стенах заиграл свет факела; это спускался привратник. Монте-Кристо пошел ему навстречу. - Идите за мной, - сказал тот. Подземным коридором они прошли к другой двери. В камере аббата воспоминания снова нахлынули на Монте-Кристо. Прежде всего ему бросился в глаза вычерченный на стене меридиан, при помощи которого аббат Фариа вычислял время; потом он заметил остатки кровати, на которой умер несчастный узник. Вместо ужаса, который он ис- пытал в собственной темнице, здесь графа охватило нежное и теплое чувство, чувство бесконечной благодарности, и на его глаза навернулись слезы. - Вот здесь жил сумасшедший аббат, - сказал его проводник, - вот от- туда приходил к нему сосед. (И он указал на пролом, который с этого кон- ца остался незаделанным.) - По цвету камней, - продолжал он, - один уче- ный узнал, что заключенные ходили друг к другу лет десять. Не очень-то весело они, бедные, провели эти десять лет! Дантес вынул из кармана несколько золотых и протянул их этому челове- ку, который, совсем его не зная, дважды пожалел его. Привратник взял деньги, но, при свете факела, он увидел, что посети- тель вместо нескольких мелких монет дал ему неожиданно большую сумму. - Сударь, - сказал он, - вы ошиблись. - В чем? - Вы дали мне золото. - Знаю. - Знаете? - Да. - Вы даете мне эти золотые? - Да. - И я могу оставить их себе, по совести? - И по чести, - сказал граф, цитируя Гамлета. Привратник изумление посмотрел на него. - Сударь, - сказал он, боясь поверить своему счастью, - я не понимаю, чем я заслужил такую щедрость. - Очень просто, мой друг, - сказал граф, - я сам был моряком, и ваш рассказ меня очень заинтересовал. - Раз уж вы так щедры, сударь, - сказал проводник, - то я вам кое-что предложу. - Что вы можете мне предложить? Раковины, плетеные корзиночки? Нет, благодарю. - Нет, нет, сударь: это имеет отношение к моему рассказу. - Неужели? - живо воскликнул граф. - Что же это? - Дело было так, - сказал привратник. - Я подумал себе: в камере, где человек провел пятнадцать лет, всегда можно что-нибудь найти: и я начал выстукивать стены. - Верно, - воскликнул Монте-Кристо, вспомнив тайники аббата. - После долгих розысков, - продолжал привратник, - я заметил, что у изголовья кровати и под очагом камень звучит гулко. - Да, - сказал Монте-Кристо. - Я вынул камни и нашел... - Веревочную лестницу, инструменты? - воскликнул граф. - Откуда вы знаете? - удивленно спросил привратник. - Я не знаю, я просто догадался, - сказал граф, - обычно в тайниках тюремных камер находят именно такие вещи. - Да, сударь, - сказал проводник, - веревочную лестницу, инструменты. - Они у вас? - воскликнул Монте-Кристо. - Нет, сударь; все это я продал посетителям; но у меня еще осталось кое-что. - Что же именно? - нетерпеливо спросил граф. - Какая-то книга, написанная на полосках холста. - Как! - воскликнул Монте-Кристо, - у тебя есть эта книга? - Может быть, это и не книга, - сказал привратник, - во всяком случае она у меня. - Сбегай за ней, мой друг, - сказал граф, - и если это то, что я ду- маю, ты не пожалеешь. - Бегу, сударь. И привратник вышел. Тогда Монте-Кристо опустился на колени перед остатками этой кровати, которую смерть обратила для него в алтарь. - О мой второй отец, - сказал он, - ты, которому я обязан свободой, знаниями, богатством; ты, подобно высшему существу владевший тайной доб- ра и зла; если в глубине могилы от нас остается нечто, что откликается на голос живущих на земле; если, после преображения плоти нечто живое еще носится там, где мы много любили или много страдали, то заклинаю те- бя, благородное сердце, высокий разум, проникновенная душа, во имя оте- ческой любви, которой ты меня подарил, во имя сыновней преданности, ко- торую я питал к тебе, единым словом, знаком, откровением развей мои сом- нения, ибо, если они не сменятся верой, они обратятся в раскаяние. Граф склонил голову и сложил руки. - Извольте, сударь, - раздался голос позади. Монте-Кристо вздрогнул и обернулся. Привратник протягивал ему полоски холста, на которых аббат Фариа за- печатлел все сокровища своего знания. Это была рукопись его обширного труда о государственной власти в Италии. Граф схватил ее, и его взгляд прежде всего упал на эпиграф: он про- чел: "Ты вырвешь у дракона зубы и растопчешь львов, - сказал господь". - Вот ответ! - воскликнул он. - Благодарю тебя, отец, благодарю. И, вынув из кармана бумажник, в котором лежало десять тысячефранковых билетов, он сказал: - Возьми. - Это мне? - Да, по с условием, что ты не раскроешь его, пока я не уеду. И, спрятав на груди вновь обретенную им реликвию, которая была для него дороже всех сокровищ мира, он выбежал из подземелья и прыгнул в лодку. - В Марсель! - сказал он. Лодка тронулась. Монте-Кристо устремил взгляд на угрюмый замок. - Горе тем, - сказал он, - кто заточил меня в эту мрачную темницу, и тем, кто забыл, что я в ней заточен? Плывя мимо Каталан, граф отвернулся; и, закрыв лицо плащом, он про- шептал женское имя. Победа была полная: граф поборол и второе сомнение. Имя, которое он произнес с нежностью, почти с любовью, было имя Гайде. Сойдя на берег, Монте-Кристо направился к кладбищу, где его ждал Мор- рель. Он тоже, десять лет тому назад, благоговейно искал на этом кладбище могилу, но искал ее напрасно. Он, возвращавшийся во Францию миллионером, не мог отыскать могилы своего отца, умершего от голода. Правда, старик Моррель велел поставить на ней крест, но крест упал, и могильщик употребил его на дрова, как обычно поступают могильщики со всеми обломками, валяющимися на кладбищах. Достойный арматор оказался счастливее; он скончался на руках у своих детей и был похоронен ими подле его жены, отошедшей в вечность за два года до него. Две широкие мраморные плиты, на которых были вырезаны их имена, поко- ились рядом в тени четырех кипарисов, обнесенные железной решеткой. Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидя- щий взгляд. Казалось, он обезумел от горя. - Максимилиан, - сказал ему граф, - смотреть надо не сюда, а туда! И он указал на небо. - Умершие всюду с нами, - сказал Моррель, - вы сами говорили мне это, когда увозили меня из Парижа. - Максимилиан, - сказал граф, - по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе: ваше желание не изменилось? - У меня больше нет желаний, граф; но мне кажется, что мне легче бу- дет ждать здесь, чем где бы то ни было. - Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли? - Я могу забыть его, граф, - сказал Моррель. - Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь. - Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастлив! - Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель. - Это невозможно. - Жалкое человеческое тщеславие, - сказал МонтеКристо. - Каждый счи- тает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним. - Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете? - Слушайте, Моррель, - сказал Монте-Кристо, - и сосредоточьте на ми- нуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он лю- бил, невеста, которую он обожал; должна была состояться свадьба. Но вдруг прихоть судьбы, из тех, что заставили бы усомниться в благости божьей, если бы бог впоследствии не открывал нам, что все в мире служит его единому промыслу, - как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него сво- боду, возлюбленную, будущее, которое он уже считал своим (так как он, несчастный слепец, видел только настоящее), и бросила его в темницу. - Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, - заметил Моррель. - Он пробыл в ней четырнадцать лет, Моррель, - сказал граф, кладя ему руку на плечо. Максимилиан вздрогнул. - Четырнадцать лет! - прошептал он. - Четырнадцать лет, - повторил граф. - У него также за эти долгие го- ды бывали минуты отчаяния; он, так же как и вы, Моррель, считал себя несчастнейшим из людей и хотел убить себя. - И что же? - спросил Моррель. - И вот в последнюю минуту господь послал ему спасение в образе чело- века, ибо господь больше не являет чудес; быть может, сначала он и не понимал бесконечной благости божьей (нужно время, чтобы глаза, затума- ненные слезами, вновь стали зрячими); но он все-таки решил терпеть и ждать. Настал день, когда он чудом вышел из могилы, преображенный, бога- тый, могущественный, полубог; его первый порыв был пойти к отцу; его отец умер. - Мой отец тоже умер, - сказал Моррель. - Да, но ваш отец умер на ваших руках, любимый, счастливый, почитае- мый, богатый, дожив до глубокой старости; его отец умер нищим, отчаяв- шийся, сомневающийся в боге; и когда спустя десять лет после его смерти сын искал его могилу, самая могила исчезла, и никто не мог ему сказать: здесь покоится сердце, которое тебя так любило. - Боже! - сказал Моррель. - Этот сын был несчастнее вас, Моррель, он не знал даже, где искать могилу своего отца. - Но у него оставалась женщина, которую он любил, - сказал Моррель. - Вы ошибаетесь, Моррель; эта женщина... - Умерла? - воскликнул Максимилиан. - Хуже; она изменила ему: она вышла замуж за одного из гонителей сво- его жениха. Вы видите, Моррель, что этот человек был еще более несчаст- лив в своей любви, чем вы! - И бог послал этому человеку утешение? - спросил Моррель. - Он послал ему покой. - И этот человек может еще познать счастье? - Он надеется на это, Максимилиан. Моррель молча поник головой. - Я сдержу свое слово, - сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, - по только помните... - Пятого октября, Моррель, я жду вас на острове Монте-Кристо. Четвер- того в Бастии вас будет ожидать яхта "Эвро"; вы назовете себя капитану, и он отвезет вас ко мне. Решено, Максимилиан? - Решено, граф, я сдержу слово. По помните, что пятою октября... - Вы ребенок, Моррель, вы еще не понимаете, что такое обещание взрос- лого человека... Я уже двадцать раз повторял вам, что в этот день, если вы все еще будете жаждать смерти, я помогу вам. Прощайте. - Вы покидаете меня? - Да, у меня есть дело в Италии; я оставляю вас одною наедине с вашим морем, наедине с этим ширококрылым орлом, которого бог посылает своим избранникам, чтобы он вознес и к его ногам; история Ганимеда, Максимили- ан, не сказка, по аллегория. - Когда вы уезжаете? - Сейчас; меня уже ждет пароход, через час я буду далеко; вы меня проводите до гавани? - Я весь в вашем распоряжении, граф. - Обнимите меня. Моррель проводил графа до гавани; уже дым, словно огромный султан, вырываясь из черной трубы, подымался к небесам. Пароход вскоре отчалил, и через час, как и сказал Монте-Кристо, тот же султан беловатого дыма, едва различимый, вился на восточном краю горизонта, где ужи сгущался сумрак близкой ночи. XVII. ПЕППИНО В то самое время, как пароход графа исчезал за мысом Моржион, путе- шественник, ехавший на почтовых по дороге из Флоренции в Рим, только что оставил позади маленький городок Аквапендепте. Он ехал так быстро, как только можно было, не вызывая подозрений. Он был в сюртуке или, вернее, в пальто, чрезвычайно от дороги потре- павшемся, но на котором красовалась еще совсем свежая ленточка Почетного легиона; такая же ленточка была продета и в петлицу его костюма. Не только по этому признаку, но и по тому, как он произносил слова, когда обращался к кучеру, этот человек, несомненно, был француз. Доказа- тельством того, что он родился в стране универсального языка, служило еще и то, что по-итальянски он знал только принятые в музыке слова, ко- торые, как "goddam" Фигаро, могут заменить собой все тонкости любого языка. - Allegro! - говорил он кучеру при каждом подъеме. - Moderate! - твердил он при каждом спуске. А только одному богу известно, сколько подъемов и спусков на пути из Флоренции в Рим, если ехать через Аквапепденте! Кстати сказать, эти два слова немало смешили тех, к кому он обращал- ся. Перед лицом Вечною юрода, то есть доехав до Сторты, откуда уже виден Рим, путешественик не испытал того чувства восторженною любопытства, что заставляет каждого чужестранца привстать в экипаже, чтобы увидеть знаме- нитый купол святого Петра, который видишь прежде всего, подъезжая к Ри- му. Нет, он только вынул из кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок, который он с почтительной осторожностью развернул и за- тем снова сложил, сказав всего-навсего: - Отлично, она здесь. Экипаж миновал ворота дель Пололо, свернул налево и остановился у гостиницы "Лондон". Маэстро Пастрини, наш старый знакомый, встретил путешественника на пороге, с шляпой в руке. Путешественник вышел из экипажа, заказал хороший обед и спросил адрес банкирского дома Томсон и Френч, который немедленно был ему указан, так как это был один из самых известных банкирских домов Рима. Он помещался на Банковской улице, недалеко от собора св. Петра. В Риме, как и всюду, прибытие почтовой кареты привлекает всеобщее внимание. Несколько юных потомков Мария и Гракхов, босоногие, с продран- ными локтями, но подбоченясь одной рукой и живописно закинув другую за голову, рассматривали путешественника, карету и лошадей; к этим уличным мальчишкам, юным гражданам Вечного города, присоединилось с полсотни зе- вак, верноподданных его святейшества, из тех, которые от нечего делать плюют с моста св. Ангела в Тибр, любуясь на расходящиеся по воде круги, - когда в Тибре есть вода. А так как римские уличные мальчишки и зеваки, более в этом отношении счастливые, чем парижские, понимают все языки и в особенности французс- кий, то они слышали, как путешественник спросил себе номер, заказал обед и, наконец, осведомился об адресе банкирского дома Томсон и Френч. Поэтому, когда приезжий вышел из гостиницы в сопровождении неизбежно- го чичероне, от кучки любопытных отделился человек и, не замеченный пу- тешественником, а также, по-видимому, и его проводником, пошел за ним на некотором расстоянии, выслеживая его с такой ловкостью, которая сделала бы честь парижскому сыщику. Француз так спешил посетить банкирский дом Томсон и Френч, что не за- хотел ждать, пока заложат лошадей, и экипаж должен был догнать его по дороге или ожидать у дверей банка. По дороге экипаж его не нагнал. Француз вошел в банк; проводник остался ждать в передней, где сразу же вступил в разговор с несколькими лицами без определенных занятий или, вернее, занимающимися чем попало, которые в Риме всегда слоняются возле банков, церквей, развалин, музеев и театров. Одновременно с французом вошел и тот человек, который отделился от кучки любопытных; француз позвонил у дверей конторы и прошел в первую комнату; его тень последовала за ним. - Могу я видеть господ Томсон и Френч? - спросил приезжий. По знаку конторщика, важно восседавшего в первой комнате, подошел служитель. - Как прикажете доложить? - спросил он, собираясь показать чужестран- цу дорогу. - Барон Данглар, - отвечал путешественник. - Пожалуйте. Открылась дверь; служитель и барон исчезли за ней. Человек, вошедший вслед за Дангларом, сел на скамейку для ожидающих. Минут пять конторщик продолжал писать; в продолжение этих пяти минут сидевший на скамейке человек хранил глубокое молчание и полную неподвиж- ность. Наконец конторщик перестал скрипеть пером; он поднял голову, внима- тельно посмотрел кругом и, удостоверившись, что они одни, сказал: - А-а, это ты, Пеппино? - Да! - лаконически ответил тот. - Ты почуял, что этот толстяк чего-нибудь стоит? - На этот раз нашей заслуги тут нет, нас предупредили. - Так ты знаешь, зачем он сюда явился? - Еще бы! Он явился за деньгами; остается узнать, какова сумма. - Сейчас узнаешь, дружок. - Отлично; только уж, пожалуйста, не врать, как прошлый раз! - Ты это про что? Про англичанина, который на днях получил три тысячи скудо? - Нет, при нем в самом деле оказались три тысячи скудо, мы их нашли. Я говорю о том русском князе. - А что? - А то! Ты сказал нам про тридцать тысяч ливров, а мы нашли только двадцать две. - Видно, плохо искали. - Его обыскивал сам Луиджи Вампа. - Значит, он либо заплатил долги... - Русский? - ...либо истратил эти деньги. - Ну, может быть. - Не может быть, а наверно; но дай я схожу на мой наблюдательный пункт, а то француз покончит дело, и я не узнаю точную сумму. Пеппино кивнул головой и, вынув из кармана чеши, принялся бормотать молитвы, а кои терщик прошел в ту же дверь, за которой исчезли служитель и барон. Не прошло и десяти минут, как конторщик вернулся сияющий. - Ну, что? - спросил его Пеппино. - Alerte! alerte! [62] - сказал конторщик. - Сумма-то кругленькая! - Миллионов пять, шесть. - Да; так ты знал? - По расписке его сиятельства графа МонтеКристо? - Ты разве знаешь графа? - И с кредитом на Рим, Венецию и Вену? - Верно! - воскликнул конторщик, - откуда ты все это знаешь? - Я ведь сказал тебе, что нас заранее предупредили. - Зачем же ты спрашивал меня? - Чтобы увериться, что это тот самый человек. - Это он и есть... Пять миллионов. Недурно, Пеппино? - Да. - У нас с тобой никогда столько не будет! - Как-никак, - философски заметил Пеппино, - коечто перепадет и нам. - Тише! Он идет. Конторщик снова взялся за перо, а Пеппино за четки; и когда дверь от- ворилась, один писал, а другой молился. Показался сияющий Данглар и банкир, который проводил его до дверей. Вслед за Дангларом спустился по лестнице и Пеппино. Как было условленно, у дверей банкирского дома Томсон и Френч ждала карета. Чичероне - личность весьма услужливая - распахнул дверцу. Данглар вскочил в экипаж с легкостью двадцатилетнего гоноши. Чичероно захлопнул дверцу и сел на козлы рядом с кучером. Пеппино поместился на запятках. - Вашему сиятельству угодно осмотреть собор святого Петра? - осведо- мился чичероне. - Для чего? - спросил барон. - Да чтобы посмотреть. - Я приехал в Рим не для того, чтобы смотреть, - отвечал Данглар; за- тем прибавил про себя, со своей алчной улыбкой: - Я приехал получить. И он ощупал свой бумажник, в который он только что положил аккреди- тив. - В таком случае ваше сиятельство направляется... - В гостиницу. - В отель Пастрняи, - сказал кучеру чичероне. И карета понеслась с быстротой собственного выезда. Десять минут спустя барон уже был у себя в номере, а Пеппино уселся на скамью у входа в гостиницу, предварительно шепнув несколько слов од- ному из упомянутых нами потомков Мария и Гракхов; потомок стремглав по- несся по дороге в Капитолий. Данглар был утомлен, доволен и хотел спать. Он лег в постель, засунул бумажник под подушку и уснул. Пеппино спешить было покуда; он сыграл с носильщиками в "морра", про- играл три скудо и, чтобы утешиться, выпил бутыль орвпетского вина. Па другое утро Данглар проснулся поздно, хоть накануне и лег рано; уже шесть ночей он спал очень плохо, если даже ему и удавалось заснуть. Он плотно позавтракал и, равнодушный, как он и сам сказал, к красотам Вечного города, потребовал, чтобы ему в полдень подали почтовых лошадей. Но Данглар не принял в расчет придирчивости полицейских и лепи стан- ционного смотрителя. Лошадей подали только в два часа пополудни, а чичероне доставил визи- рованный паспорт только в три. Все эти сборы привлекли к дверям маэстро Пастрини изрядное количество зевак. Не было также недостатка и в потомках Мифня и Гракхов. Барон победоносно проследовал сквозь толщю зрителей, кричавших его "сиятельством" в надежде получить на чай. Ввиду того что Данглар, человек, как известно, весьма демократических взглядов, всегда до сих пор довольствовался титулом барона и никогда еще не слышал, чтобы его называли сиятельством, был этим очень польщен и роздал десяток серебряных монет всему этому сброду, которому за второй десяток величать его "высочеством". - По какой дороге мы поедем? - спросил по-итальянски кучер. - На Анкону, - ответил барон. Пастрини перевел и вопрос и ответ, и лошади помчались галопом. Данглар намеревался заехать в Венецию и взять там часть своих денег, затем проехать из Венеции в Вену и там получить остальное. Он хотел обосноваться в этом городе, который ему хвалили как город веселья. Не успел он проехать и трех лье по римской равнине, как начало смер- каться; Данглар не предполагал, что он выедет в такой поздний час, иначе бы он остался; он осведомился у кучера, далеко ли до ближайшего города. - Non capisco! [63] - ответил кучер. Данглар кивнул головой, что должно было означать: отлично! И карета покатила дальше. "На первой станции я остановлюсь", - сказал себе Данглар. Данглара еще не покинуло вчерашнее хорошее расположение духа, к тому же он отлично выспался. Он развалился на мягких подушках превосходной, с двойными рессорами, английской кареты; его мчала пара добрых коней; он знал, что до ближайшей станции семь лье. Чем запять свои мысли банкиру, который только что весьма удачно обанкротился? Минут десять Данглар размышлял об оставшейся в Париже жене, еще минут десять о дочери, странствующей по свету в обществе мадемуазель д'Ар- мильи; затем он посвятил десять минут своим кредиторам и планам, как лучше употребить их деньги; наконец, за отсутствием каких-либо других мыслей, закрыл глаза и заснул. Впрочем, иногда, разбуженный особенно сильным толчком, Данглар на ми- нуту открывал глаза; каждый раз он убеждался, что мчится все с той же быстротой по римской равнине, усеянной развалинами акведуков, которые кажутся гранитными великанами, окаменевшими на бегу. Но ночь была холод- ная, темная, дождливая, и было гораздо приятнее дремать в углу кареты, чем высовывать голову в окно и спрашивать, скоро ли они приедут, у куче- ра, который только и умел отвечать, что: "Non capisco!" И Данглар снова засыпал, говоря себе, что он всегда успеет прос- нуться, когда доедет до почтовой станции. Карета остановилась; Данглар решил, что он, наконец, достиг желанной цели. Он открыл глаза и посмотрел в оконное стекло, предполагая, что прие- хал в какой-нибудь город или, по меньшей мере, деревню; по он увидел только одинокую хибарку и трех-четырех человек, бродивших около нее, как тени. Данглар ожидал, что доставивший его на эту станцию кучер подойдет и спросит следуемую ему плату; он думал воспользоваться сменой кучеров, чтобы расспросить нового; но лошадей перепрягли, а за платой никто не явился. Очень удивленный Данглар открыл дверцу; но чья-то сильная рука тут же ее захлопнула, карета покатила дальше. Ошеломленный банкир окончательно проснулся. - Эй! - крикнул он кучеру: - Эй! Mio caro [64]. Эти слова Данглар помнил с тех времен, когда его дочь распевала дуэты с князем Кавальканти. Но mio саrо ничего не ответил. Тогда Данглар опустил окно. - Эй, приятель! Куда это мы едем? - сказал он, высовываясь. - Dentro la testa! - крикнул строгий и властный голос. Данглар понял, что Dentro la testa означает: убери голову. Как мы ви- дим, он делал быстрые успехи в итальянском языке. Он повиновался, хоть и не без некоторого беспокойства; это беспо- койство возрастало с минуты на минуту, и в скором времени в его мозгу вместо той пустоты, которую мы отметили в начале его путешествия и следствием которой явилась его дремота, зашевелилось множество мыслей, как нельзя более способных обострить внимание путника, а тем более пут- ника в положении Данглара. В окружающем мраке глаза его приобрели ту зоркость, которая обычно сопровождает первые минуты сильных душевных волнений и которая от напря- жения впоследствии притупляется. Раньше чем испугаться, человек видит ясно; от испуга у него в глазах двоится, а после испуга мутится. Данглар увидел, что у правой дверцы скачет человек, закутанный в плащ. "Должно быть, жандарм, - сказал он себе. - Неужели французская поли- ция сообщила обо мне по телеграфу папским властям?" Он решил положить конец неизвестности. - Куда вы меня везете? - спросил он. - Dentio la testa! - угрожающе повторил тот же голос. Данглар обернулся к левому окну. И у левого окна скакал верховой. - Я попался, - вздрогнув, пробормотал Данглар. И он откинулся в глубь кареты, по уже не для тою, чтобы вздремнуть, а чтобы собраться с мыслями. Немного погодя взошла луна. Из глубины кареты Данглар бросил взгляд на равнину и снова увидел те огромные акведуки, каменные призраки, которые он уже заметил раньше; по только теперь они были ужо по с правой стороны, а с левой. Он понял, что карета повернула и что его везут обратно в Рим. - Я погиб! - прошептал он. - Они добились моей выдачи. Карета продолжала нестись с ужасающей скоростью. Прошел томительный час, каждый новый призрак на ею пути с несомненностью подтверждал бегле- цу, что его везут обратно. Наконец он увидел какую-то темную громаду, и ему показалось, что карета налетит на нее. Но лошади повернули и поехали вдоль этой темной громады; то была стена укреплений, опоясывающих Рим. - Что такое? - пробормотал Данглар, - мы не въезжаем в город; значит, это по полиция арестовала меня. Боже милостивый! Неужели... Волосы зашевелились у него на голове. Он вспомнил рассказы о римских разбойниках, которым не верили в Пари- же; вспомнил, как Альбер де Морсер развлекал ими г-жу Данглар и Эжени в те времена, когда он должен был стать зятем одной из них и мужем другой. - Неужели грабители! - пробормотал он. Вдруг колеса застучали по чему-то более твердому, чем песчаная доро- га. Данглар собрался с духом и выглянул: его память, полная подробнос- тей, которые описывал Альбер, подсказала ему, что он находится на Аппис- вой дороге. Налево, в низине, виднелась круглая выемка. Это был цирк Каракаллы. По приказанию человека, скакавшего справа, карета остановилась. В то же время с левой стороны открылась дверца. - Scendi! [65] - приказал чей-то голос. Данглар немедленно вышел из экипажа; он еще не мог говорить по-итальянски, но уже понимал все. Барон, ни жив ни мертв, оглянулся по сторонам. Его окружали четыре человека, не считая кучера. - Die qua [66], - сказал один из этих четырех, спускаясь по тропинке, которая вела в сторону от Аппиевой дороги, среди неровных бугров римской равнины. Данглар беспрекословно последовал за своим вожатым и, даже не обора- чиваясь, чувствовал, что остальные трое идут за ним по пятам. Однако ему показалось, что эти люди, подобно занимающим посты часо- вым, останавливаются, один за другим, через равные промежутки. Пройдя таким образом минут десять, в продолжение которых он не обме- нялся ни единым словом со своим вожатым, Данглар очутился между не- большим холмиком и зарослью высокой травы; три безмолвно стоящих челове- ка образовали треугольник, в центре которого находился он сам. Он хотел заговорить, но язык не слушался его. - Avanti! [67] - сказал тот же резкий и повелительный голос. На этот раз Данглар понял превосходно; ибо слово было подкреплено де- лом: шедший сзади него человек так сильно его толкнул, что он налетел на провожатого. Этим провожатым был наш друг Пеппино, который двинулся сквозь высокую траву по такой извилистой тропинке, что только куницы да ящерицы могли бы счесть ее проторенной дорогой. Пеппино остановился перед невысокой скалой, поросшей густым кустарни- ком; в расщелину этой скалы он скользнул в точности так же, как в феери- ях проваливаются в люки чертенята.