вавший ступени, заглушал его шаги; впрочем,  Моррель  был  до  того
возбужден, что не испугался бы самого Вильфора. Если бы перед ним предс-
тал Вильфор, он знал, что делать: он подойдет к нему и во всем признает-
ся, умоляя его понять и одобрить ту любовь, которая связывает его с  Ва-
лентиной; словом, Моррель совершенно обезумел.
   К счастью, он никого не встретил.
   Вот когда ему особенно пригодились сведения, сообщенные ему  Валенти-
ной о внутреннем устройстве дома; он беспрепятственно добрался до  верх-
ней площадки лестницы, и, когда он остановился,  осматриваясь,  рыдание,
которое он сразу узнал, указало ему, куда идти. Он обернулся: из-за  по-
луоткрытой двери пробивался луч света и слышался плач. Он толкнул  дверь
и вошел.
   В глубине алькова, покрытая простыней, под которой угадывались  очер-
тания тела, лежала покойница; она показалась Моррелю  особенно  страшной
из-за тайны, которую ему довелось узнать.
   Около кровати, зарывшись головой в подушки широкого кресла, стояла на
коленях Валентина, сотрясаясь от рыданий и заломив над  головой  стисну-
тые, окаменевшие руки.
   Она отошла от окна и молилась вслух голосом, который тронул бы  самое
бесчувственное сердце; слова слетали с ее губ,  торопливые,  бессвязные,
невнятные, - такая жгучая боль сжимала ей горло.
   Лунный свет, пробиваясь сквозь решетчатые ставни, заставил померкнуть
пламя свечи и обливал печальной синевой эту горестную картину.
   Моррель не выдержал; он не отличался  особой  набожностью,  не  легко
поддавался впечатлениям, но видеть Валентину страдающей, плачущей, лома-
ющей руки - это было больше, чем он мог вынести молча. Он вздохнул, про-
шептал ее имя, и лицо, залитое слезами, с отпечатками от бархатной обив-
ки кресла, лицо Магдалины Кореджо обратилось к нему.
   Валентина не удивилась, увидев его. Для сердца, переполненного беско-
нечным отчаянием, не существует более волнений.
   Моррель протянул возлюбленной руку.
   Валентина вместо всякого объяснения, почему она не вышла к нему,  по-
казала ему на труп, простертый под погребальным покровом, и снова  зары-
дала.
   Оба они не решались заговорить в этой комнате. Каждый боялся нарушить
это безмолвно, словно где-то в углу  стояла  сама  смерть,  повелительно
приложив палец к губам.
   Валентина решилась первая.
   - Как вы сюда вошли, мой друг? - сказала она. -  Увы!  я  бы  сказала
вам: добро пожаловать! - если бы не смерть отворила вам двери этого  до-
ма.
   - Валентина, - сказал Моррель дрожащим голосом, сжимая руки, - я ждал
с половины девятого; вас все не было, я встревожился, перелез через  ог-
раду, проник в сад; и вот разговор об этом несчастье...
   - Какой разговор?
   Моррель вздрогнул; он вспомнил все, о чем говорили доктор и  Вильфор,
и ему почудилось, что он видит под простыней эти сведенные руки,  окоче-
нелую шню, синие губы.
   - Разговор ваших слуг, - сказал он, - объяснил мне все.
   - Но ведь прийти сюда - значило погубить нас, мой друг, - сказала Ва-
лентина без ужаса и без гнева.
   - Простите меня, - сказал тем же тоном Моррель, - я сейчас уйду.
   - Пет, - сказала Валентина, - вас могут встретить, останьтесь здесь.
   - По если сюда придут?
   Валентина покачала головой.
   - Никто по придет, - сказала она, - будьте спокойны, вот паша защита.
   И она указала на очертания тола под простыней.
   - А что д'Эпине? Скажите, умоляю вас, - продолжал Моррель.
   - Он явился, чтобы подписать договор, в ту самую минуту, когда бабуш-
ка испускала последний вздох.
   - Ужасно! - сказал Моррель с чувством эгоистической радости, так  как
подумал, что из-за этой смерти свадьба будет отложена на  неопределенное
время. Но он был тотчас же наказан за свое себялюбие.
   - И что вдвойне тяжело, - продолжала Валентина, - моя  бедная,  милая
бабушка приказала, умирая, чтобы эта свадьба состоялась как  можно  ско-
рее; господи, она думала меня защитить, и она  тоже  действовала  против
меня!
   - Слышите? - вдруг проговорил Моррель.
   Они замолчали.
   Слышно было, как открылась дверь, и паркет коридора и ступени лестни-
цы заскрипели под чьими-то шагами.
   - Это мой отец вышел из кабинета, - сказала Валентина.
   - И провожает доктора, - прибавил Моррель.
   - Откуда вы знаете, что это доктор? - спросила с удивлением  Валенти-
на.
   - Просто догадываюсь, - сказал Моррель.
   Валентина взглянула на пего.
   Между тем слышно было, как закрылась парадная  дверь.  Затем  Вильфор
пошел запереть на ключ дверь в сад, после чего вновь поднялся по лестни-
це.
   Дойдя до передней, он на секунду остановился, по-видимому,  не  зная,
идти ли к себе или в комнату  госпожи  де  Сен-Меран.  Моррель  поспешно
спрятался за портьеру. Валентина даже не шевельнулась, словно ее великое
горе вознесло ее выше обыденных страхов.
   Вильфор прошел к себе.
   - Теперь, - сказала Валентина, - вам уже не выйти ни  через  парадную
дверь, не через ту, которая ведет в сад.
   Моррель растерянно посмотрел на нее.
   - Теперь есть только одна возможность и верный  выход,  -  продолжала
она, - через комнаты дедушки.
   Она поднялась.
   - Идем, - сказала она.
   - Куда? - спросил Максимилиан.
   - К дедушке.
   - Мне идти к господину Нуартье?
   - Да.
   - Подумайте, Валентина!
   - Я думала об этом уже давно. У меня на  всем  свете  остался  только
один друг, и мы оба нуждаемся в нем... Идем же.
   - Будьте осторожны, Валентина, - сказал Моррель, не  решаясь  повино-
ваться, - будьте осторожны; теперь я вижу, какое безумие, что  я  пришел
сюда. А вы уверены, дорогая, что вы сейчас рассуждаете здраво?
   - Вполне, - сказала Валентина, - мне совестно только оставить  бедную
бабушку, я обещала охранять ее.
   - Смерть для каждого священна, Валентина, - сказал Моррель.
   - Да, - ответила молодая девушка, - к тому же это не надолго. Пойдем.
   Валентина прошла коридор и спустилась по маленькой лестнице,  ведущей
к Нуартье, Моррель на цыпочках следовал за ней. На площадке около комна-
ты они встретили старого слугу.
   - Барруа, - сказала Валентина, - закройте за нами дверь и  никого  не
впускайте.
   И она вошла первая.
   Нуартье все еще сидел в кресле, прислушиваясь к  малейшему  шуму;  от
Барруа он знал обо всем, что  произошло,  и  жадным  взором  смотрел  на
дверь; он увидел Валентину, и глаза его блеснули.
   В походке девушки и в ее манере держаться  было  что-то  серьезное  и
торжественное. Это поразило старика. В  его  глазах  появилось  вопроси-
тельное выражение.
   - Милый дедушка, - заговорила она отрывисто, - выслушай  меня  внима-
тельно. Ты знаешь, бабушка СенМеран час назад скончалась. Теперь,  кроме
тебя, нет никого на свете, кто любил бы меня.
   Выражение бесконечной нежности мелькнуло в глазах старика.
   - Ведь правда, тебе одному я могу доверить свое горе и свои надежды?
   Паралитик сделал знак, что да.
   Валентина взяла Максимилиана за руку.
   - В таком случае, - сказала она, - посмотри хорошенько на этого чело-
века.
   Старик испытующе и слегка удивленно посмотрел па Морреля.
   - Это Максимилиан Моррель, сын почтенного марсельского негоцианта,  о
котором ты, наверно, слышал.
   - Да, - показал старик.
   - Это незапятнанное имя, и Максимилиан украсит его славой, потому что
в тридцать лет он уже капитан спаги, кавалер Почетного легиона.
   Старик показал, что помнит это.
   - Так вот, дедушка, - сказала Валентина, опускаясь  на  колени  перед
стариком и указывая на Максимилиана, - я люблю его и  буду  принадлежать
только ему! Если меня заставят выйти замуж за другого, я умру  или  убью
себя.
   В глазах паралитика был целый мир взволнованных мыслей.
   - Тебе нравится Максимилиан Моррель, правда, дедушка? - спросила  Ва-
лентина.
   - Да, - показал неподвижный старик.
   - И ты можешь нас защитить, нас, твоих детей, от моего отца?
   Нуартье устремил свой вдумчивый взгляд на  Морреля,  как  бы  говоря:
"Это смотря по обстоятельствам".
   Максимилиан понял.
   - Мадемуазель, - сказал он, - в комнате вашей бабушки вас  ждет  свя-
щенный долг; разрешите мне побеседовать несколько минут с господином Ну-
артье?
   - Да, да, именно этою я и хочу, - сказали глаза старика.
   Потом он с беспокойством взглянул на Валентину.
   - Ты хочешь спросить, как он поймет тебя, дедушка?
   - Да.
   - Не беспокойся; мы так часто говорили о тебе, что он отлично  знает,
как я с тобой разговариваю. - И, обернувшись к Максимилиану  с  очарова-
тельной улыбкой, хоть и подернутой глубокой печалью, она добавила: -  Он
знает все, что я знаю.
   С этими словами Валентина поднялась с колец, придвинула Моррелю  стул
и велела Барруа никого не впускать; затем нежно поцеловав деда и грустно
простившись с Моррелем, она ушла.
   Тогда Моррель, чтобы доказать Нуартье, что он пользуется доверием Ва-
лентины и знает все их секреты, взял словарь, перо и  бумагу  и  положил
все это на стол, подле лампы.
   - Прежде всего, - сказал он, - разрешите мне, сударь, рассказать вам,
кто я такой, как я люблю мадемуазель Валентину и каковы мои намерения.
   - Я слушаю, - показал Нуартье.
   Внушительное зрелище представлял этот старик, казалось бы,  бесполез-
ное бремя для окружающих, ставший таинственным защитником,  единственной
опорой, единственным судьей двух влюбленных, молодых, красивых, сильных,
едва вступающих в жизнь.
   Весь его вид, полный необычайного благородства и  суровости,  глубоко
подействовал на Морреля, и он начал говорить с дрожью в голосе.
   Он рассказал, как познакомился с Валентиной, как полюбил ее и как Ва-
лентина, одинокая и несчастная, согласилась принять его преданность.  Он
рассказал о своих родных, о своем положении, о  своем  состоянии;  и  не
раз, когда он вопросительно взглядывал на паралитика, тот взглядом гово-
рил ему:
   - Хорошо, продолжайте.
   - Вот, сударь, - сказал Моррель, окончив первую часть своею рассказа,
- я поведал вам о своей любви и о своих надеждах. Рассказывать ли теперь
о наших планах?
   - Да, - показал старик.
   - Итак, вот на чем мы порешили.
   И он рассказал Нуартье: как ждал в огороде кабриолет, как он собирал-
ся увезти Валентину, отвезти ее к своей сестре, обвенчаться с  ной  и  в
почтительном ожидании надеяться на прощение господина де Вильфор.
   - Нет, - показал Нуартье.
   - Нет? - спросил Моррель. - Значит, так поступать не следует?
   - Нот.
   - Вы не одобряете этот план?
   - Нот.
   - Тогда есть другой способ, - сказал Моррель.
   Взгляд старика спросил: какой?
   - Я отправлюсь к Францу д'Эпине, - продолжал Максимилиан,  -  я  рад,
что могу вам это сказать в отсутствие мадемуазель де Вильфор, -  и  буду
вести себя так, что ему придется поступить, как порядочному человеку.
   Взгляд Нуартье продолжал спрашивать.
   - Вам угодно знать, что я сделаю?
   - Да.
   - Вот что. Как я уже сказал, я отправлюсь к нему и  расскажу  ему  об
узах, связывающих меня с мадемуазель Валентиной. Если он человек чуткий,
он сам откажется от руки своей невесты, и с этого часа я до самой  своей
смерти буду ему проданным и верным другом. Если же он не  согласится  на
это из соображений выгоды или из гордости, нелепой после того, как я до-
кажу ему, что это будет насилием над моей нареченной женой, что Валенти-
на любит меня и никогда не полюбит никого другого, тогда я  буду  с  ним
драться, предоставив ему все преимущества, и я убью его,  или  он  убьет
меня. Если я его убью, он не сможет жениться на Валентине; если он  меня
убьет, я убежден, что Валентина за него не выйдет.
   Нуартье с величайшей радостью смотрел на это благородное  и  открытое
лицо; оно отражало все чувства, о которых говорил Моррель, и подкрепляло
их своим прекрасным выражением,  как  краски  усиливают  впечатление  от
твердого и верного рисунка.
   Однако, когда Моррель кончил, Нуартье несколько раз закрыл глаза, что
у пего, как известно, означало отрицание.
   - Нет? - сказал Моррель. - Значит, вы не одобряете этот план,  как  и
первый?
   - Да, не одобряю, - показал старик.
   - Но что же тогда делать, сударь? -  спросил  Моррель.  -  Последними
словами госпожи де Сен-Меран было приказание не откладывать  свадьбу  ее
внучки; неужели я должен дать этому свершиться?
   Нуартье остался недвижим.
   - Понимаю, - сказал Моррель, - я должен ждать.
   - Да.
   - Но всякая отсрочка погубит пас, сударь. Валентина одна по  в  силах
бороться, и ее принудят, как ребенка. Я чудом попал сюда  и  узнал,  что
здесь происходит; я чудом оказался у вас, но могу же я все-таки  рассчи-
тывать, что счастливый случай  снова  поможет  мне.  Поверьте,  возможен
только какой-нибудь из двух выходов, которые я предложил, - простите мне
такую самоуверенность. Скажите мне, который  из  них  вы  предпочитаете?
Разрешаете ли вы мадемуазель Валентине довериться моей чести?
   - Нет.
   - Предпочитаете ли вы, чтобы я отправился к господину д'Эпине?
   - Нет.
   - Но, господи, кто же тогда окажет нам помощь, которой  мы  просим  у
неба?
   В глазах старика мелькнула улыбка, как бывало всякий раз,  когда  ему
говорили о небе. Старый якобинец все еще был атеистом.
   - Счастливый случай? - продолжал Моррель.
   - Нет.
   - Вы?
   - Да.
   - Вы?
   - Да, - повторил старик.
   - Вы хорошо понимаете, о чем я спрашиваю, сударь? Простите  мою  нас-
тойчивость, но от вашего ответа зависит моя жизнь: наше спасение  придет
от вас?
   - Да.
   - Вы в этом уверены?
   - Да.
   - Вы ручаетесь?
   - Да.
   И во взгляде, утверждавшем это, было столько  твердости,  что  нельзя
было сомневаться в воле, если не во власти.
   - О, благодарю вас, тысячу раз благодарю! Но, сударь, если только бог
чудом не вернет вам речь и движение, каким образом сможете вы, прикован-
ный к этому креслу, немой и неподвижный, воспротивиться этому браку?
   Улыбка осветила лицо старика, странная улыбка глаз на этом  неподвиж-
ном лице.
   - Так, значит, я должен ждать? - спросил Моррель.
   - Да.
   - А договор?
   Глаза снова улыбнулись.
   - Неужели вы хотите сказать, что он не будет подписан?
   - Да, - показал Нуартье.
   - Так, значит, договор даже не будет подписан! - воскликнул  Моррель.
- О, простите меня! Ведь можно сомневаться, когда тебе объявляют об  ог-
ромном счастье: договор не будет подписан?
   - Нет, - ответил паралитик.
   Несмотря на это, Моррель все еще не верил. Это обещание  беспомощного
старика было так странно, что его можно было приписать не силе  воли,  а
телесной немощи: разве не естественно, что безумный, не ведающий  своего
безумия, уверяет, будто может выполнить то, что  превосходит  его  силы?
Слабый толкует о неимоверных тяжестях, которые он поднимает, робкий -  о
великанах, которых он побеждает, бедняк - о сокровищах, которыми он вла-
деет, самый ничтожный поселянин, в своей гордыне, мнит себя Юпитером.
   Понял ли Нуартье колебания Морреля, или не совсем поверил высказанной
им покорности, по только он пристально посмотрел на него.
   - Что вы хотите, сударь? - спросил Моррель. - Чтобы я еще раз  пообе-
щал вам ничего не предпринимать?
   Взор Нуартье оставался твердым и неподвижным, как бы говоря, что это-
го ему недостаточно; потом этот взгляд скользнул с лица на руку.
   - Вы хотите, чтобы я поклялся? - спросил Максимилиан.
   - Да, - так же торжественно показал паралитик, - я этого хочу.
   Моррель понял, что старик придает большое значение этой клятве.
   Он протянул руку.
   - Клянусь честью, - сказал он, - что прежде, чем предпринять что-либо
против господина д'Эпине, я подожду вашего решения.
   - Хорошо, - показал глазами старик.
   - А теперь, сударь, - спросил Моррель, - вы желаете, чтобы я  удалил-
ся?
   - Да.
   - Не повидавшись с мадемуазель Валентиной?
   - Да.
   Моррель поклонился в знак послушания.
   - А теперь, - сказал он, - разрешите вашему сыну поцеловать вас,  как
вас поцеловала дочь?
   Нельзя было ошибиться в выражении глаз Нуартье.
   Моррель прикоснулся губами ко лбу старика в том самом месте, которого
незадолго перед том коснулись губы Валентины.
   Потом он еще раз поклонился старику и вышел.
   На площадке он встретил старого слугу,  предупрежденного  Валентиной;
тот ждал Морреля и провел его по  извилистому  темному  коридору  к  ма-
ленькой двери, выходящей в сад.
   Очутившись в саду, Моррель добрался до ворот; хватаясь за ветви  рас-
тущего рядом дерева, он в один миг вскарабкался на ограду и через секун-
ду спустился по своей лестнице в огород с люцерной, где его ждал кабрио-
лет.
   Он сел в него и, совсем разбитый после пережитых волнений, но с более
спокойным сердцем, вернулся около полуночи на улицу  Меле,  бросился  на
постель и уснул мертвым сном.


        XVII. СКЛЕП СЕМЬИ ВИЛЬФОР

   Через два дня, около десяти часов утра, у дверей г-па де Вильфор тес-
нилась  внушительная  толпа,  а  вдоль  предместья  Сент-Оноро  и  улицы
де-ла-Пепиньер тянулась длинная вереница траурных карет и частных экипа-
жей.
   Среди этих экипажей выделялся своей формой один, совершивший,  по-ви-
димому, длинный путь. Это было нечто вроде фургона, выкрашенного в  чер-
ный цвет; он прибыл к месту сбора одним из первых.
   Оказалось, что, по странному совпадению, в этом экипаже как раз  при-
было тело маркиза де Снп-Меран и что все, кто  явился  проводить  одного
покойника, будут провожать двух.
   Провожающих было немало: маркиз де Сен-Меран, один из самых  ревност-
ных и преданных сановников Людовика XVIII и Карла X, сохранил много дру-
зей, и они вместо с темп, кого общественные приличия связывали с Вильфо-
ром, составили многолюдное сборище.
   Немедленно сообщили властям, и было получено разрешение соединить обе
процессии в одну. Второй катафалк, отделанный с такой же похоронной пыш-
ностью, был доставлен к дому королевского прокурора, и гроб перенесли  с
почтового фургона на траурную колесницу.
   Оба тела должны были быть преданы земле на  кладбище  Пер-Лашез,  где
Вильфор уже давно соорудил склеп, предназначенный  для  погребения  всех
членов его семьи. В этом склепе уже лежало тело бедной Рене,  с  которой
теперь, после десятилетней разлуки, соединились ее отец и мать.
   Париж, всегда любопытный, всегда приходящий в волнение при виде  пыш-
ных похорон, в благоговейном молчании следил за великолепной процессией,
которая провожала к месту последнего упокоения двух представителей  ста-
рой аристократии, прославленных своей приверженностью к традициям,  вер-
ностью своему кругу и непоколебимой преданностью своим принципам.
   Сидя вместе в траурной карете, Бошан, Альбер и ШатоРено обсуждали эту
внезапную смерть.
   - Я видел госпожу де Сен-Меран еще в прошлом году в Марселе, -  гово-
рил Шато-Рено, - я тогда возвращался из Алжира. Этой женщине суждено бы-
ло, кажется, прожить сто лет: удивительно деятельная, с  таким  цветущим
здоровьем и ясным умом. Сколько ей было лет?
   - Шестьдесят шесть, - отвечал Альбер, - по крайней мере так мне гово-
рил Франц. Но ее убила не старость, а горе, ее глубоко  потрясла  смерть
маркиза; говорят, что после его смерти ее рассудок был не совсем  в  по-
рядке.
   - Но отчего она в сущности умерла? - спросил Бошан.
   - От кровоизлияния в мозг как будто или  от  апоплексического  удара.
Или это одно и то же?
   - Приблизительно.
   - От удара? - повторил Бошан. - Даже трудно поверить. Я раза два  ви-
дел госпожу де Сен-Меран, она была маленькая, худощавая, нервная, но от-
нюдь не полнокровная женщина. Апоплексический удар от  горя  -  редкость
для людей такого сложения.
   - Во всяком случае, - сказал Альбер, - какова бы ни была болезнь, ко-
торая се убила, или доктор, который ее уморил, но господин  де  Вильфор,
или, вернее, мадемуазель Валентина, или, еще вернее, мой друг Франц  те-
перь - обладатель великолепного наследства: восемьдесят тысяч ливров го-
дового дохода, по-моему.
   - Это наследство чуть ли не удвоится после смерти этого старого  яко-
бинца Нуартье.
   - Вот упорный дедушка! - сказал  Бошан.  -  Тепасет  propositi  virum
[56]. Он, наверно, побился об заклад со смертью, что похоронит всех сво-
их наследников. И, право же, он этого добьется. Видно, что он тот  самый
член Конвента девяносто третьего года, который сказал в тысяча восемьсот
четырнадцатом году Наполеону:
   "Вы опускаетесь, потому что ваша империя - молодой стебель,  утомлен-
ный своим ростом; обопритесь па республику, дайте хорошую конституцию  и
вернитесь на поля сражений, - и я обещаю вам пятьсот тысяч солдат,  вто-
рое Маренго и второй Аустерлиц. Идеи не умирают,  ваше  величество,  они
порою дремлют, но они просыпаются еще более сильными, чем были до сна".
   - По-видимому, - сказал Альбер, - для него люди то же,  что  идеи.  Я
только хотел бы знать, как Франц д'Эпине уживется со  стариком,  который
не может обойтись без его жены. Но где же Франц?
   - Да он в первой карете, с Вильфором; тот уже смотрит на него как  на
члена семьи.
   В каждом из экипажей, следовавших с процессией, шел примерно такой же
разговор: удивлялись этим двум смертям, таким внезапным и  последовавшим
так быстро одна за другой, но никто не подозревал ужасной тайны, которую
во время ночной прогулки д'Авриньи поведал Вильфору.
   После часа пути достигли кладбища; день был тихий, но пасмурный,  что
очень подходило к предстоявшему печальному обряду. Среди толпы,  направ-
лявшейся к семейному склепу, Шато-Рено узнал  Морреля,  приехавшего  от-
дельно в своем кабриолете; он шел один, бледный и молчаливый, по тропин-
ке, обсаженной тисом.
   - Каким образом вы здесь? - сказал Шато-Рено, беря молодого  капитана
под руку. - Разве вы знакомы с Вильфором? Как же я вас никогда не встре-
чал у него в доме?
   - Я знаком не с господином де Вильфор, - отвечал  Моррель,  -  я  был
знаком с госпожой де Сен-Меран.
   В эту минуту их догнали Альбер и Франц.
   - Не очень подходящее место для знакомства, - сказал Альбер, - но все
равно, мы люди не суеверные. Господин Моррель, разрешите представить вам
господина Франца д'Эпине, моего превосходного спутника в путешествиях, с
которым я ездил по Италии. Дорогой Франц, это господин Максимилиан  Мор-
рель, в лице которого я за твое отсутствие приобрел  прекрасного  друга.
Его имя ты услышишь от меня всякий раз, когда мне  придется  говорить  о
благородном сердце, уме и обходительности.
   Секунду Моррель колебался. Он спрашивал себя, не будет ли  преступным
лицемерием почти дружески приветствовать человека,  против  которого  он
тайно борется. Но он вспомнил о своей клятве и о торжественности минуты;
он постарался ничего не выразить на своем лице и, сдержав  себя,  покло-
нился Францу.
   - Мадемуазель де Вильфор очень горюет? - спросил Франца Дебрэ.
   - Бесконечно, - отвечал Франц, - сегодня утром у нее было такое лицо,
что я едва узнал ее.
   Эти, казалось бы, такие простые слова ударили по сердцу Морреля.  Так
этот человек видел Валентину, говорил с ней?
   В эту минуту молодому пылкому офицеру понадобилась вся его сила воли,
чтобы сдержаться и не нарушить клятву.
   Он взял Шато-Рено под руку и быстро увлек его к склепу, перед которым
служащие похоронного бюро уже поставили оба гроба.
   - Чудесное жилище, - сказал Бошан, взглянув на мавзолей, - это и лет-
ний дворец и зимний. Придет и ваша очередь  поселиться  в  нем,  дорогой
Франц д'Эпине, потому что скоро и вы станете членом семьи. Я же,  в  ка-
честве философа, предпочел бы скромную дачку, маленький  коттедж  -  вон
там, под деревьями, и поменьше каменных глыб над моим бедным телом. Ког-
да я буду умирать, я скажу окружающим  то,  что  Вольтер  писал  Пирону.
Еоrus [57] и все будет копчено... Эх,  черт  возьми,  мужайтесь,  Франц,
ведь ваша жена наследует все.
   - Право, Бошан, - сказал Франц, - вы несносны. Вы - политический дея-
тель, и политика приучила вас над всем смеяться и ничему не  верить.  Но
все же, когда вы имеете честь быть в обществе  обыкновенных  смертных  и
имеете счастье на минуту отрешиться от политики, постарайтесь снова  об-
рести душу, которую вы всегда оставляете в  вестибюле  Палаты  депутатов
или Палаты пэров.
   - Ах, господи, - сказал Бошан, - что такое в сущности жизнь? Ожидание
в прихожей у смерти.
   - Я начинаю ненавидеть Бошана, - сказал Альбер и отошел на  несколько
шагов вместе с Францем, предоставляя Бошану продолжать свои  философские
рассуждения с Дебрэ.
   Семейный склеп Вильфоров представлял собою белый  каменный  четыреху-
гольник вышиною около двадцати футов;  внутренняя  перегородка  отделяла
место Сен-Меранов от места Вильфоров, и  у  каждой  половины  была  своя
входная дверь.
   В отличие от других склепов, в нем не было этих отвратительных,  рас-
положенных ярусами ящиков, в которые, экономя место,  помещают  покойни-
ков, снабжая их надписями, похожими на  этикетки;  за  бронзовой  дверью
глазам открывалось нечто вроде строгого и мрачного преддверья,  отделен-
ного стеной от самой могилы.
   В этой стене и находились те две двери, о которых мы только что гово-
рили и которые вели к месту упокоения Вильфоров и Сен-Меранов.
   Тут родные могли на свободе предаваться своей скорби, и  легкомыслен-
ная публика, избравшая Пер-Лашез местом своих пикников или любовных сви-
даний, не могла потревожить песнями, криками и беготней  молчаливое  со-
зерцание или полную слез молитву посетителей склепа.
   Оба гроба были внесены в правый склеп, принадлежащий семье Сен-Меран;
они были поставлены на заранее возведенный помост, который уже готов был
принять свой скорбный груз; Вильфор, Франц и ближайшие родственники одни
вошли в святилище.
   Так как все религиозные обряды были уже совершены снаружи и  не  было
никаких речей, то присутствующие сразу же разошлись: Шато-Рено, Альбер и
Моррель отправились в одну сторону, а Дебрэ и Бошан в другую.
   Франц остался с Вильфором. У  ворот  кладбища  Моррель  под  каким-то
предлогом остановился; он видел, как они вдвоем отъехали в траурной  ка-
рете, и счел это плохим предзнаменованием. Он вернулся в город,  и  хотя
сидел в одной карсте с Шато-Рено и Альбером, не слышал ни слова из того,
что они говорили.
   И действительно, в ту минуту, когда Франц хотел попрощаться с Вильфо-
ром, тот сказал:
   - Когда я опять вас увижу, барон?
   - Когда вам будет угодно, сударь, - ответил Франц.
   - Как можно скорее.
   - Я к вашим услугам; хотите, поедем вместе?
   - Если это вас не стеснит.
   - Нисколько.
   Вот почему будущий тесть и будущий зять сели в одну  карету,  и  Мор-
рель, мимо которого они проехали, не без основания встревожился.
   Вильфор и Франц вернулись в предместье Сент-Оноре.
   Королевский прокурор, не заходя ни к кому, не поговорив ни  с  женой,
ни с дочерью, провел гостя в свой кабинет и предложил ему сесть.
   - Господин д'Эпипе, - сказал он, - я должен вам  нечто  напомнить,  и
это, быть может, не так уж неуместно, как могло бы показаться с  первого
взгляда, ибо исполнение воли умерших  есть  первое  приношение,  которое
надлежит возложить на их могилу. Итак, я должен вам  напомнить  желание,
которое высказала третьего дня госпожа де Сен-Меран на смертном одре,  а
именно, чтобы свадьба Валентины ни в коем случае не  откладывалась.  Вам
известно, что дела покойницы находятся в полном порядке; по ее завещанию
к  Валентине  переходит  все  состояние  Сен-Меранов;   вчера   нотариус
предъявил мне документы, которые  позволяют  составить  в  окончательной
форме брачный договор. Вы можете поехать к нотариусу и  от  моего  имени
попросить его показать вам эти документы. Наш нотариус - Дешан,  площадь
Бове, предместье Сент-Оноре.
   - Сударь, - отвечал д'Эпине, - мадемуазель Валентина теперь  в  таком
горе, - быть может, она не пожелает думать сейчас о замужестве? Право, я
опасаюсь...
   - Самым горячим желанием Валентины будет исполнить последнюю волю ба-
бушки, - прервал Вильфор, - так что с ее стороны препятствий  не  будет,
смею вас уверить.
   - В таком случае, - отвечал Франц, - поскольку их не будет и  с  моей
стороны, поступайте, как вы найдете нужным; я дал слово и сдержу его  не
только с удовольствием, по и с глубокой радостью.
   - Тогда не к чему и откладывать, - сказал Вильфор. -  Договор  должен
был быть подписан третьего дня, он совершенно готов; его можно подписать
сегодня же.
   - Но как же траур? - нерешительно сказал Франц.
   - Будьте спокойны, - возразил Вильфор, - у меня в доме не будут нару-
шены приличия. Мадемуазель де Вильфор удалится на установленные три  ме-
сяца в свое поместье Сен-Меран; я говорю в свое поместье, потому что оно
принадлежит ей. Там, через неделю, если вы согласны на  это,  будет  без
всякой пышности, тихо и скромно, заключен гражданский брак.  Госпожа  де
Сен-Меран хотела, чтобы свадьба ее внучки состоялась именно в этом  име-
нии. После свадьбы вы можете вернуться в Париж,  а  ваша  жена  проведет
время траура со своей мачехой.
   - Как вам угодно, сударь, - сказал Франц.
   - В таком случае, - продолжал Вильфор, - я попрошу вас подождать пол-
часа; к тому времени Валентина спустится в гостиную. Я пошлю за Дешаном,
мы тут же огласим и подпишем брачный договор, и сегодня же вечером  гос-
пожа де Вильфор отвезет Валентину в ее имение, а мы приедем к ним  через
неделю.
   - Сударь, - сказал Франц, - у меня к вам только одна просьба.
   - Какая?
   - Я хотел бы, чтобы при подписании договора присутствовали Альбер  де
Морсер и Рауль де Шато-Рено; вы ведь знаете, это мои свидетели.
   - Их можно известить в полчаса. Вы хотите сами съездить за  ними  или
мы пошлем кого-нибудь?
   - Я предпочитаю съездить сам.
   - Так я вас буду ждать через полчаса, барон, и к этому времени Вален-
тина будет готова.
   Франц поклонился Вильфору и вышел.
   Не успела входная дверь закрыться за ним, как Вильфор послал  предуп-
редить Вален гину, что она должна через полчаса сойти в гостиную, потому
что явятся нотариус и свидетели барона д'Эпине.
   Это неожиданное известие взбудоражило весь дом. Г-жа  де  Вильфор  не
хотела ему верить, а Валентину оно сразило, как удар грома.
   Она окинула взглядом комнату, как бы ища  защиты.  Она  хотела  спус-
титься к деду, но на лестнице встретила Вильфора; он взял ее за  руку  и
отвел в гостиную.
   В прихожей Валентина встретила Барруа и бросила на старого слугу пол-
ный отчаяния взгляд.
   Через минуту после Валентины в гостиную вошла г-жа де Вильфор  с  ма-
леньким Эдуардом. Было видно, что на молодой женщине  сильно  отразилось
семейное горе; она была очень бледна и казалась бесконечно усталой.
   Она села, взяла Эдуарда к себе на колени и  время  от  времени  почти
конвульсивным движением прижимала к груди этого ребенка, в котором,  ка-
залось, сосредоточилась вся ее жизнь.
   Вскоре послышался шум двух экипажей, въезжающих во двор. В  одном  из
них приехал нотариус, в другом Франц и его друзья.
   Через минуту все были в сборе.
   Валентина была так бледна, что стали заметны голубые жилки на ее вис-
ках и у глаз.
   Франц был сильно взволнован.
   Шато-Рено и Альбер с недоумением переглянулись; только что окончивша-
яся церемония, казалось им, была не более печальна, чем предстоявшая.
   Госпожа де Вильфор села в тени, у бархатной драпировки,  и,  так  как
она беспрестанно наклонялась к сыну, трудно было понять по ее лицу,  что
происходило у нее на душе.
   Вильфор был бесстрастен, как всегда.
   Нотариус со свойственной служителям закона методичностью разложил  на
столе документы, уселся в кресло и, поправив очки, обратился к Францу:
   - Вы и есть господин Франц де Кенель барон д'Эпине? - спросил он, хо-
тя очень хорошо знал его.
   - Да, сударь, - ответил Франц.
   Нотариус поклонился.
   - Я должен вас предупредить, сударь, - сказал он, - и  делаю  это  от
имени господина де Вильфор, что, узнав о предстоящем браке вашем с маде-
муазель де Вильфор, господин Нуартье изменил намерение относительно сво-
ей внучки и полностью лишил ее наследства, которое должно было к ней пе-
рейти. Спешу добавить, - продолжал нотариус, - что завещатель имел право
распорядиться только частью своего  состояния,  а  распорядившись  всем,
открыл возможность оспаривать завещание, и оно будет признано недействи-
тельным.
   - Да, - сказал Вильфор, - но я заранее предупреждаю господина  д'Эпи-
не, что, пока я жив, завещание моего отца не будет оспорено, потому  что
мое положение не позволяет мне идти на какой бы то ни было скандал.
   - Сударь, - сказал Франц, - я очень огорчен, что такой вопрос  подни-
мается в присутствии мадемуазель Валентины. Я никогда  но  интересовался
размерами ее состояния, которое, как бы оно ни уменьшалось, все  же  го-
раздо больше  моего.  Моя  семья,  желая  породниться  с  господином  де
Вильфор, считалась единственно с соображениями чести; я же искал  только
счастья.
   Валентина едва заметно кивнула в знак благодарности,  между  тем  как
две молчаливые слезы скатились по ее щекам.
   - Впрочем, сударь, - сказал Вильфор, обращаясь к своему будущему  зя-
тю, - если не считать утраты некоторой доли ваших надежд, в этом  неожи-
данном завещании нет ничего лично для вас оскорбительного; оно  объясня-
ется слабостью рассудка господина Нуартье. Мой отец  недоволен  не  тем,
что мадемуазель де Вильфор выходит замуж за вас, а тем, что  она  вообще
выходит замуж; он был бы так же огорчен браком Валентины с кем бы то  ни
было. Старость эгоистична, сударь, а  мадемуазель  де  Вильфор  отдавала
господину Нуартье все свое время, чего баронесса д'Эпипе уже  не  сможет
делать. Прискорбное состояние, в котором находится мой отец, не позволя-
ет говорить с ним о серьезных делах, которых он по  слабоумию  не  может
понять. Я глубоко убежден, что в настоящую минуту он хоть и помнит,  что
его внучка выходит замуж, но успел забыть даже, как зовут того, кто дол-
жен стать ему внуком.
   Едва Вильфор договорил и Франц ответил на  его  слова  поклоном,  как
дверь гостиной открылась и появился Барруа.
   - Господа, - сказал он голосом необычно твердым  для  слуги,  который
обращается к своим хозяевам в столь торжественную минуту, - господин Ну-
артье де Вильфор желает немедленно говорить с господином Францем де  Ке-
нель бароном д'Эпине.
   Он так же, как и нотариус, во избежание недоразумений, называл жениха
полным титулом.
   Вильфор вздрогнул, г-жа до Вильфор спустила сына с  колен,  Валентина
встала с места, бледная и безмолвная, как статуя.
   Альбер и Шато-Рено обменялись еще более недоумевающим взглядом, чем в
первый раз.
   Нотариус взглянул на Вильфора.
   - Это невозможно, - сказал королевский прокурор, - к тому же господин
д'Эпипо сейчас не может уйти из гостиной.
   - Господин Нуартье, мой хозяин, желает именно сейчас говорить с  гос-
подином Францем д'Эпине по очень важному делу, -  с  той  же  твердостью
возразил Барруа.
   - Значит, дедушка Нуартье заговорил? - спросил Эдуард со своей  обыч-
ной дерзостью.
   Но эта выходка не вызвала улыбки даже у г-жи  де  Вильфор,  настолько
все были озабочены, настолько торжественна была минута.
   - Передайте господину Нуартье, что его желание не может быть исполне-
но, - заявил Вильфор.
   - В таком случае господин Нуартье предупреждает, - возразил Барруа, -
что он прикажет перенести себя в гостиную.
   Изумлению по было границ.
   На лице г-жи де Вильфор мелькнуло нечто вроде улыбки.
   Валентина невольно подняла глаза к потолку, как бы благодаря небо.
   - Валентина, - сказал Вильфор, - подите, пожалуйста, узнайте, что это
за новая прихоть вашего дедушки.
   Валентина быстро направилась к двери, но Вильфор передумал.
   - Подождите, - сказал он, - я пойду с вами.
   - Простите, сударь, - вмешался Франц, - мне кажется, что раз господин
Нуартье посылает за мной, то мне и следует исполнить его желание;  кроме
того, я буду счастлив засвидетельствовать ему свое почтение, потому  что
не имел еще случая удостоиться этой чести.
   - Ах, боже мой! - сказал Вильфор, видимо встревоженный. - Вам, право,
незачем беспокоиться.
   - Извините меня, сударь, - сказал Франц тоном человека, решение кото-
рого неизменно. - Я не хочу упустить этого случая доказать господину Ну-
артье, насколько он неправ в своем предубеждении против меня, которое  я
твердо решил побороть, каково бы оно  ни  было,  моей  глубокой  предан-
ностью.
   И, не давая Вильфору себя удержать, Франц в свою очередь встал и пос-
ледовал за Валентиной, которая уже спускалась  по  лестнице  с  радостью
утопающего, в последнюю минуту ухватившегося рукой за утес.
   Вильфор пошел следом за ними.
   Шато-Рено и Морсер обменялись третьим взглядом, еще  более  недоумен-
ным, чем первые два.


        XVIII. ПРОТОКОЛ

   Нуартье ждал, одетый во все черное, сидя в своем кресле.
   Когда все трое, кого он рассчитывал увидеть, вошли,  он  взглянул  на
дверь, и камердинер тотчас же запер ее.
   - Имейте в виду, - тихо сказал Вильфор Валентине,  которая  не  могла
скрыть своей радости, - если господин Нуартье  собирается  сообщить  вам
что-нибудь такое, что может воспрепятствовать вашему замужеству, я  зап-
рещаю вам понимать его.
   Валентина покраснела, по ничего не ответила.
   Вильфор подошел к Нуартье.
   - Вот господин Франц д'Эпино, - сказал он ему, - вы послали за ним, и
он явился по вашему зову. Разумеется, мы ужо давно желали этой  встречи,
и я буду очень счастлив, если она вам докажет, насколько было  необосно-
ванно ваше противодействие замужеству Валентины.
   Нуартье ответил только взглядом, от которого по телу Вильфора  пробе-
жала дрожь.
   Потом он глазами подозвал Валентину.
   В один миг, благодаря тем способам, которыми она всегда  пользовалась
при разговоре с дедом, она нашла слово "ключ".
   Затем она проследила за взглядом паралитика;  взгляд  остановился  на
ящике шкафчика, который стоял между окнами.
   Она открыла этот ящик, и действительно там оказался ключ.
   Она достала его оттуда, и глаза старика подтвердили, что он  требовал
именно этого; затем взгляд паралитика  указал  на  старинный  письменный
стол, уже давно заброшенный, где, казалось, могли храниться разве только
старые ненужные бумажки.
   - Я должна открыть бюро? - спросила Валентина.
   - Да, - показал старик.
   - Открыть ящики?
   - Да.
   - Боковые?
   - Нет.
   - Средний?
   - Да.
   Валентина открыла его и вынула оттуда связку бумаг.
   - Вам это нужно, дедушка? - сказала она.
   - Нет.
   Валентина стала вынимать все бумаги подряд; наконец, в  ящике  ничего
не осталось.
   - Но ящик уже совсем пустой, - сказала она.
   Глазами Нуартье показал на словарь.
   - Да, дедушка, понимаю, - сказала Валентина.
   И она снова начала называть одну за другой буквы алфавита; на "С" Ну-
артье остановил ее.
   Она стала перелистывать словарь, пока не дошла до слова "секрет".
   - Так ящик с секретом? - спросила она.
   - Да.
   - А кто знает этот секрет?
   Нуартье перевел взгляд на дверь, в которую вышел слуга.
   - Барруа? - сказала она.
   - Да, - показал Нуартье.
   - Надо его позвать?
   - Да.
   Валентина подошла к двери и позвала Барруа.
   Между тем на лбу у Вильфора от нетерпения выступил пот, а Франц  сто-
ял, остолбенев от изумления.
   Старый слуга вошел в комнату.
   - Барруа, - сказала Валентина, - дедушка велел  мне  взять  из  этого
шкафчика ключ, открыть стол и выдвинуть вот этот ящик; оказывается, ящик
с секретом; вы его, очевидно, знаете; откройте его.
   Барруа взглянул на старика.
   - Сделайте это, - сказал выразительный взгляд Нуартье.
   Барруа повиновался; двойное дно открылось, и показалась пачка  бумаг,
перевязанная черной лентой.
   - Вы это и требуете, сударь? - спросил Барруа.
   - Да, - показал Нуартье.
   - Кому я должен передать эти бумаги? Господину де Вильфор?
   - Нет.
   - Мадемуазель Валентине?
   - Нет.
   - Господину Францу д'Эпине?
   - Да.
   Удивленный Франц подошел ближе.
   - Мне, сударь? - сказал он.
   - Да.
   Франц взял у Барруа бумаги и, взглянув на обертку, прочел:
   "После моей смерти передать моему другу, генералу Дюрану, который, со
своей стороны, умирая, должен завещать этот пакет своему сыну, с наказом
хранить его, как содержащий чрезвычайно важные бумаги".
   - Что же я должен делать с этими бумагами, сударь? - спросил Франц.
   - Очевидно, чтобы вы хранили в таком же запечатанном виде,  -  сказал
королевский прокурор.
   - Нет, нет, - быстро сказали глаза Нуартье.
   - Может быть, вы хотите, чтобы господин д'Эпипо прочитал их? - сказа-
ла Валентина.
   - Да, - сказали глаза старика.
   - Видите, барон, дедушка просит вас прочитать эти бумаги,  -  сказала
Валентина.
   - В таком случае сядем, - с досадой сказал Вильфор, - что займет  не-
которое время.
   - Садитесь, - показал глазами старик.
   Вильфор сел, по Валентина только оперлась на кресло деда, и Франц ос-
тался стоять перед ними.
   Он держал таинственный пакет в руке.
   - Читайте, - сказали глаза старика.
   Франц развязал обертку, и в комнате наступила полная тишина. При  об-
щем молчании он прочел:
   - "Выдержка из протоколов  заседания  клуба  бонапартистов  на  улице
Сен-Жак, состоявшегося пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого  го-
да".
   Франц остановился.
   - Пятое февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года! В этот  день  был
убит мой отец!
   Валентина и Вильфор молчали; только глаза старика ясно  сказали:  чи-
тайте дальше.
   - Ведь мой отец исчез как раз после того, как вышел из этого клуба, -
продолжал Франц.
   Взгляд Нуартье по-прежнему говорил: читайте.
   Франц продолжал:
   - "Мы, нижеподписавшиеся, Луп-Жак Борепэр,  подполковник  артиллерии,
Этьец Дюшамнн, бригадный генерал, и Клод Лешарпаль, директор  управления
земельными угодьями, заявляем, что четвертого февраля  тысяча  восемьсот
пятнадцатого года с острова Эльба было получено письмо, поручавшее  вни-
манию и доверию членов бонапартистского клуба генерала Флавиена  де  Ке-
нель, состоявшего на императорской службе с тысяча восемьсот  четвертого
года по тысяча восемьсот пятнадцатый год и потому, несомненно, преданно-
го наполеоновской династии, несмотря на пожалованный ему  Людовиком  Во-
семнадцатым титул барона д'Эпине, по названию его поместья.
   Вследствие сего генералу де Кенель была послана записка с приглашени-
ем на заседание, которое должно было состояться на следующий день пятого
февраля. В записке не было указано ни улицы, ни номера дома, где  должно
было происходить собрание; она была без подписи, по  в  пой  сообщалось,
что если генерал будет готов, то за ним явятся в девять часов вечера.
   Заседания обычно продолжались от девяти часов вечера до полуночи.
   В девять часов президент клуба явился к генералу; генерал был  готов;
президент заявил ему, что он может быть введен в клуб лишь с тем услови-
ем, что ему навсегда останется неизвестным место собраний и что он  поз-
волит завязать себе глаза и даст клятву но пытаться приподнять повязку.
   Генерал де Кенель принял это условие и поклялся честью, что по  будет
пытаться увидеть, куда его ведут.
   Генерал уже заранее распорядился подать  свой  экипаж;  по  президент
объяснил, что воспользоваться им не представляется возможным, потому что
нет смысла завязывать глаза хозяину, раз у кучера они останутся  открыты
и он будет знать улицы, по которым еде г.
   "Как же тогда быть?" - спросил генерал.
   "Я приехал в карете", - сказал президент.
   "Разве вы так уверены в своем кучере, что доверяете ему секрет, кото-
рый считаете неосторожным сказать моему?"
   "Наш кучер - член клуба, - сказал президент, - нас повезет статс-сек-
ретарь".
   "В таком случае, - сказал, смеясь, генерал, - нам  грозит  другое,  -
что он нас опрокинет".
   Мы отмечаем эту шутку, как доказательство того,  что  генерал  никоим
образом не был насильно приведен на заседание  и  присутствовал  там  по
доброй воле.
   Как только они сели в карету, президент напомнил генералу его  обеща-
ние позволить завязать себе глаза. Генерал никак не возражал против этой
формальности; для этой цели послужил футляр,  заранее  приготовленный  в
карете.
   Во время пути президенту показалось, что генерал  пытается  взглянуть
из-под повязки; он напомнил ему о клятве.
   "Да, да, вы правы", - сказал генерал.
   Карета остановилась у одной из аллей улицы Сен-Жак. Генерал вышел  из
кареты, опираясь на руку президента, звание которого оставалось ему  не-
известно и которого он принимал за простого члена клуба;  они  пересекли
аллею, поднялись во второй этаж и вошли в комнату совещаний.
   Заседание уже началось. Члены клуба, предупрежденные  о  том,  что  в
этот вечер состоится нечто вроде представления повою члена, были в  пол-
ном сборе. Когда генерала довели до середины залы, ему  предложил  снять
повязку. Он немедленно воспользовался предложением и  был,  по-видимому,
очень удивлен, увидав так много знакомых лиц на  заседании  общества,  о
существовании которого он даже и по подозревал.
   Его спросили о его взглядах, по он ограничился ответом, что они долж-
ны быть уже известны из писем с Эльбы...
   Франц прервал чтение.
   - Мой отец был роялистом, - сказал он, - его незачем было  спрашивать
об его взглядах, они всем были известны.
   - Отсюда и возникла моя связь с вашим отцом, дорогой барон, -  сказал
Вильфор, - легко сходишься с человеком, если разделяешь его взгляды.
   - Читайте дальше, - говорили глаза старика.
   Франц продолжал:
   - "Тогда взял слово президент и пригласил генерала высказаться обсто-
ятельнее, но господин де Кенель ответил, что сначала желает узнать, чего
от него ждут.
   Тогда генералу огласили то самое письмо с острова Эльба, которое  ре-
комендовало его клубу как человека, на чье  содействие  можно  рассчиты-
вать. Целый параграф этого письма был посвящен возможному возвращению  с
острова Эльба и обещал новое более подробное письмо по прибытии  "Фарао-
на" - судна, принадлежащего марсельскому арматору Моррелю, с  капитаном,
всецело преданным императору.
   Во время чтения этого письма генерал, на которого рассчитывали как на
собрата, выказывал, наоборот, все признаки недовольства и явного  отвра-
щения.
   Когда чтение было окончено, он  продолжал  безмолвствовать,  нахмурив
брови.
   "Ну что же, генерал, - спросил президент, - что вы  скажете  об  этом
письме?"
   "Я скажу, - ответил он, - что слишком еще  недавно  приносил  присягу
королю Людовику Восемнадцатому, чтобы уже нарушать ее в пользу экс-импе-
ратора".
   На этот раз ответ был настолько ясен, что убеждения генерала  уже  не
оставляли сомнений.
   "Генерал, - сказал президент, - для нас не существует короля Людовика
Восемнадцатого, как но существует эксимператора. Есть только  его  вели-
чество император и король, насилием и изменой удаленный  десять  месяцев
тому назад из Франции, своей державы".
   "Извините, господа, - сказал генерал, - возможно, что для  вас  и  не
существует короля Людовика Восемнадцатого, но для меня он существует: он
возвел меня в баронское достоинство и назначил фельдмаршалом, и я никог-
да не забуду, что обоими этими званиями я обязан его счастливому возвра-
щению во Францию".
   "Сударь, - очень серьезно сказал, вставая, президент,  -  обдумывайте
то, что вы говорите; ваши слова ясно  показывают  нам,  что  на  острове
Эльба на ваш счет ошиблись и ввели нас в заблуждение. Сообщение, сделан-
ное вам, вызвано тем доверием, которое к вам питали, то  есть  чувством,
для вас лестным. Оказывается, что мы ошибались; титул и высокий чин зас-
тавили вас примкнуть к новому правительству, которое мы намерены  сверг-
нуть. Мы не будем принуждать вас оказать нам содействие;  мы  никого  не
зовем в свои ряды против его совести и воли, но мы принудим  вас  посту-
пить, как подобает благородному человеку,  даже  если  это  и  не  соот-
ветствует вашим намерениям".
   "Вы считаете это благородным - знать о вашем заговоре и  не  раскрыть
его! А я считаю  это  сообщничеством.  Как  видите,  я  еще  откровеннее
вас..."
   - Отец, отец, - сказал Франц, прерывая чтение, -  теперь  я  понимаю,
почему они тебя убили!
   Валентина невольно посмотрела на Франца: молодой человек был поистине
прекрасен в своем сыновнем порыве.
   Вильфор ходил взад и вперед по комнате.
   Нуартье следил глазами за выражением лица  каждого  и  сохранял  свой
строгий и полный достоинства вид.
   Франц снова взялся за рукопись и продолжал:
   - "Сударь, - сказал президент, - вас пригласили явиться на заседание,
вас не силой сюда притащили; вам предложили завязать глаза,  вы  на  это
согласились. Изъявляя согласие на оба эти предложения, вы отлично знали,
что мы занимаемся не укреплением трона  Людовика  Восемнадцатого,  иначе
нам незачем было бы так заботливо скрываться от полиции. Знаете, это бы-
ло бы слишком просто - надеть маску, позволяющую проникнуть в чужие тай-
ны, а затем снять эту маску и погубить тех, кто вам доверился. Нет, нет,
вы сначала откровенно скажите нам, за кого вы стоите: за случайного  ко-
роля, который в настоящее время царствует, или за его величество импера-
тора".
   "Я роялист, - отвечал генерал, - я присягал Людовику  Восемнадцатому,
и я останусь верен своей присяге".
   Эти слова вызвали общий ропот, и по лицам  большинства  членов  клуба
было видно, что они хотели бы заставить господина д'Эпине  раскаяться  в
его необдуманном заявлении. Президент снова встал и водворил тишину.
   "Сударь, - сказал он ему, - вы слишком серьезный и  слишком  рассуди-
тельный человек, чтобы не давать себе отчета в последствиях того положе-
ния, в котором мы с вами очутились, и самая ваша откровенность подсказы-
вает нам те условия, которые мы должны  вам  поставить:  вы  поклянетесь
честью никому ничего не сообщать из того, что вы здесь слышали".
   Генерал схватился за эфес своей шпаги и воскликнул: "Если уж говорить
о чести, то прежде всего не преступайте ее законов и ничего силой не на-
вязывайте!"
   "А вы, сударь, - продолжал президент со спокойствием, едва ли не  бо-
лее грозным, чем гнев генерала, - советую вам,  оставьте  в  покое  вашу
шпагу".
   Генерал обвел присутствующих взглядом, в котором выразилось некоторое
беспокойство. Все же он не сдавался; напротив, он собрал  все  свое  му-
жество.
   "Я не дам вам такой клятвы", - сказал он.
   "В таком случае, сударь, - спокойно ответил президент, - вам придется
умереть".
   Господин д'Эпине сильно побледнел; он еще раз окинул взглядом окружа-
ющих; некоторые члены клуба перешептывались и искали под своими  плащами
оружие.
   "Генерал, - сказал президент, - не беспокойтесь; вы находитесь  среди
людей чести, которые испробуют все средства убедить вас, прежде чем при-
бегнуть к крайности; но с другой стороны, вы сами это сказали, вы  нахо-
дитесь среди заговорщиков; у вас в руках наша тайна, и вы должны нам  ее
возвратить".
   Многозначительное молчание последовало за этими словами; генерал  ни-
чего не ответил.
   "Заприте двери", - сказал тогда президент.
   Мертвое молчание продолжалось и после этих слов.
   Тогда генерал выступил вперед и, делая  над  собой  страшное  усилие,
сказал:
   "У меня есть сын. Находясь среди убийц, я обязан подумать о нем".
   "Генерал, - ответил с достоинством председатель собрания, - один  че-
ловек всегда может безнаказанно оскорбить пятьдесят; это привилегия сла-
бости. Но он напрасно пользуется этим правом. Советую вам, генерал, пок-
лянитесь и не оскорбляйте нас".
   Генерал, снова укрощенный превосходством председателя собрания, мину-
ту колебался, наконец, подойдя к столу президента, он спросил:
   "Какова формула клятвы?"
   "Вот она:
   "Клянусь честью некогда но открывать кому бы то ни было то, что я ви-
дел и слышал пятого февраля тысяча восемьсот  пятнадцатого  года,  между
девятью и десятью часами вечера, и заявляю, что заслуживаю смерти,  если
нарушу эту клятву".
   Генерала, видимо, охватила нервная  дрожь,  которая  в  течение  нес-
кольких секунд мешала ему что-либо ответить; наконец, превозмогая  явное
отвращение, он произнес требуемую клятву, по так тихо, что его с  трудом
можно было расслышать; поэтому некоторые из членов потребовали, чтобы он
повторил ее, более громко и отчетливо, что и было исполнено.
   "Теперь я хотел бы удалиться, - сказал генерал, - свободен ли я нако-
нец?"
   Президент встал, выбрал трех членов собрания, которые должны были ему
сопутствовать, и сел с генералом в карету,  предварительно  завязав  ему
глаза. В числе этих трех членов находился и тот, который  исполнял  роль
кучера.
   Остальные члены клуба молча разошлись.
   "Куда вам угодно, чтобы мы отвезли вас?" - спросил президент.
   "Куда хотите, лишь бы я был избавлен от вашего присутствия", -  отве-
тил господин д'Эпине.
   "Сударь, - сказал на это президент, - берегитесь, вы больше не в соб-
рании, вы теперь имеете дело с отдельными людьми; не оскорбляйте их, ес-
ли по желаете, чтобы вас заставили отвечать за оскорбление".
   Но вместо того чтобы попять эти слова, господин д'Эпине ответил:
   "В своей карете вы так же храбры, как и у себя в клубе, по той причи-
не, сударь, что четверо всегда сильнее одного".
   Президент приказал остановить карсту.
   Они находились как раз в том месте набережной Орм, где есть лестница,
ведущая вниз к реке.
   "Почему вы здесь остановились?" - спросил господин д'Эпине.
   "Потому, сударь, - сказал президент, - что вы оскорбили  человека,  и
этот человек не желает сделать ни шагу дальше, не потребовав у  вас  за-
конного удовлетворения".
   "Еще один способ убийства", - сказал, пожимая плечами, генерал.
   "Потише, сударь, - отвечал президент, - если вы не желаете,  чтобы  я
счел вас самого одним из тех людей, о которых вы только что говорили, то
ость трусом, делающим себе щит из собственной слабости. Вы один, и  один
будет биться с вами; вы при шпаге, у меня в трости тоже  есть  шпага;  у
вас нет секунданта, - один из этих господ будет вашим  секундантом.  Те-
перь, если вам угодно, вы можете спять повязку".
   Генерал немедленно сорвал платок с глаз.
   "Наконец-то я узнаю, с кем имею дело", - сказал он.
   Дверца кареты открылась; все четверо вышли..."
   Франц снова прервал чтение. Он вытер холодный пот, выступивший у него
на лбу; страшно было видеть, как бледный и дрожащий сын читает вслух не-
известные доныне подробности смерти своего отца.
   Валентина сложила руки, словно молясь.
   Нуартье смотрел на Вильфора с непередаваемым  выражением  гордости  и
презрения.
   Франц продолжал:
   - "Это было, как уже сказано, пятого февраля. В последние  дни  стоял
мороз градусов в пять-шесть, лестница вся обледенела; генерал был  высок
и тучен, и президент, спускаясь к реке, предоставил ему ту сторону лест-
ницы, где были перила.
   Оба секунданта следовали за ним.
   Было совсем темно, пространство между лестницей и рекой  было  мокрое
от снега и инея, и перед ними текла река, черная, глубокая, кое-где пок-
рытая плывущими льдинами.
   Один из секундантов сходил за фонарем на угольную барку, и при  свете
этого фонаря осмотрели оружие.
   Шпага президента, обыкновенный клинок, какие носят в тросточке,  была
на пять дюймов короче шпаги его противника и без чашки.
   Генерал д'Эпине предложил раздать шпаги по жребию; но президент отве-
тил, что это он вызвал его и, делая вызов, имел в виду, что каждый будет
действовать своим оружием.
   Секунданты не хотели с этим соглашаться; президент заставил их замол-
чать.
   Фонарь поставили на землю; противники стали по обе его стороны;  пое-
динок начался.
   В свете фонаря шпаги казались двумя молниями. Люди же были едва  вид-
ны, настолько было темно.
   Генерал считался одним из лучших фехтовальщиков во всей армии. Но  он
сразу же встретил такой натиск, что отступил; отступая, он упал.
   Секунданты думали, что он убит; но его противник, зная, что не  ранил
его, подал ему руку, чтобы помочь подняться. Это обстоятельство,  вместо
того чтобы успокоить генерала, еще больше раздражило его, и  он  в  свою
очередь бросился на противника.
   Но его противник не отступал ни на шаг и парировал его выпады. Трижды
генерал отступал и трижды снова пытался атаковать.
   На третий раз он снова упал.
   Все думали, что он опять поскользнулся; однако, видя, что он не вста-
ет, секунданты подошли к нему и пытались поставить его на ноги; но  тот,
кто подхватил его, почувствовал под рукой что-то теплое и мокрое.
   Это была кровь.
   Генерал, впавший в полуобморочное состояние, пришел в себя.
   "А, - сказал он, - против меня выпустили наемного убийцу,  какого-ни-
будь полкового учителя фехтования?"
   Президент, ничего ему не ответив, подошел к тому из секундантов,  ко-
торый держал фонарь, и, засучив рукав, показал на своей руке две  сквоз-
ных раны; затем, распахнув фрак и расстегнув жилет, обнажил бок, в кото-
ром также зияла рана.
   А между тем он не испустил даже вздоха.
   У генерала д'Эпине началась агония, и через пять минут он умер..."
   Франц прочел эти последние слова таким глухим голосом,  что  их  едва
можно было расслышать; потом он умолк и провел рукой  по  глазам,  точно
сгоняя с них туман.
   Но после минутного молчания он продолжал:
   - "Президент вложил шпагу в тросточку и вновь поднялся  по  лестнице;
кровавый след на снегу отмечал его путь. Не успел он еще дойти до  верха
лестницы, как услышал глухой всплеск воды: это секунданты бросили в реку
тело генерала, удостоверившись в его смерти.
   Таким образом, генерал пал в честном поединке, а не  в  западне,  как
могли бы уверять.
   В удостоверение чего мы подписали настоящий протокол, дабы установить
истину, из опасения, что  может  наступить  минута,  когда  кто-либо  из
участников  этого  ужасного  события  будет  обвинен  в   предумышленном
убийстве или в нарушении законов чести.
   Подписано: Борепэр, Дюшампи, Лешарпалъ".
   Когда Франц окончил это столь тягостное для сына  чтение,  Валентина,
бледнея от волнения, вытерла слезы, а Вильфор, дрожащий и  забившийся  в
угол, пытаясь отвратить бурю, умоляюще посмотрел на безжалостного  стар-
ца.
   - Сударь, - сказал д'Эпине, обращаясь к Нуартье, - вам  известны  все
подробности этого ужасного происшествия, вы заверили его подписями  ува-
жаемых лиц; и раз вы, по-видимому, интересуетесь мною, хотя этот интерес
и проявился пока только в том, что вы причинили мне страдание, не  отка-
жите мне в последнем одолжении: назовите имя президента клуба,  чтобы  я
знал, наконец, кто убил моего отца.
   Вильфор, совершенно растерянный, искал ручку двери. Валентина, раньше
всех угадавшая, каков будет ответ старика, и  не  раз  видевшая  на  его
предплечье следы двух ударов шпагой, отступила на шаг.
   - Во имя неба, мадемуазель, - сказал Франц, обращаясь к своей  невес-
те, - поддержите мою просьбу, чтобы я мог узнать имя  человека,  который
сделал меня сиротою в двухлетнем возрасте!
   Валентина стояла молча и не шевелясь.
   - Послушайте, - сказал Вильфор, - верьте  мне,  не  будем  продолжать
этой тяжелой сцены; к тому же имена скрыты умышленно. Мой отец и сам  не
знает, кто был этот президент, а если и знает, то не  сможет  вам  этого
передать; в словаре нет собственных имен.
   - Какое несчастье! - воскликнул Франц. - Только одна надежда, которая
поддерживала меня, пока я читал, и дала мне силы дочитать  до  конца,  я
надеялся по крайней мере узнать имя того, кто убил моего  отца!  Сударь,
сударь, - воскликнул он, обращаясь к Нуартье, - ради бога, сделайте все,
что можете... умоляю вас, попытайтесь указать мне, дать мне понять...
   - Да! - ответили глаза Нуартье.
   - Мадемуазель! - воскликнул Франц. - Ваш дедушка показал, что он  мо-
жет назвать... этого человека... Помогите мне... вы понимаете его...
   Нуартье посмотрел на словарь.
   Франц с нервной дрожью взял его в руки и назвал одну  за  другой  вес
буквы алфавита вплоть до Я.
   На этой будто старик сделал утвердительный знак.
   - Я? - повторил Франц.
   Палец молодою человека скользил по словам, но на каждом слове Нуартье
делал отрицательный знак.
   Валентина закрыла лицо руками.
   Тогда Франц вернулся к местоимению "я".
   - Да, - показал старик.
   - Вы! - воскликнул Франц, и волосы его стали дыбом.  -  Вы,  господин
Нуартье? Это вы убили моего отца?
   - Да, - отвечал старик, величественно глядя ему в лицо.
   Франц без слов упал в кресло.
   Вильфор открыл дверь и выбежал из комнаты, потому  что  ему  страстно
хотелось задавить ту искру жизни, которая еще тлела в неукротимом сердце
старика.


        XIX. УСПЕХИ КАВАЛЬКАНТИ СЫНА

   Тем временем г-н Кавальканти-отец отбыл из Парижа, чтобы вернуться на
свой пост, но не в войсках его величества императора австрийского,  а  у
рулетки луккских минеральных вод; он был одним из  ее  самых  ревностных
почитателей.
   Само собой разумеется, что он с самой добросовестной точностью увез с
собой до последнего гроша всю сумму, назначенную ему в  награду  за  его
путешествие и за ту величавость и торжественность, с которыми  он  играл
роль отца.
   После его отъезда Андреа получил все документы,  удостоверяющие,  что
он действительно имеет честь быть сыном  маркиза  Бартоломео  и  маркизы
Оливы Корспнари.
   Таким образом, он уже более пли менее твердо стоял на якоре в парижс-
ком обществе, которое так легко принимает иностранцев и относится к  ним
не сообразно с тем, что они есть, а сообразно  с  тем,  чем  они  желают
быть.
   Да и что требуется в Париже от молодого человека? Уметь кое-как гово-
рить, прилично одеваться, смело играть и расплачиваться золотом.
   Разумеется, к иностранцу предъявляют еще меньше требований, чем к па-
рижанину.
   Итак, недели через две Андреа занимал  уже  недурное  положение;  его
именовали графом, считали, что у него пятьдесят  тысяч  ливров  годового
дохода, и говорили о несметных богатствах его отца, зарытых будто  бы  в
каменоломнях Саравеццы.
   Некий ученый, при котором упомянули о последнем обстоятельстве как  о
непреложном факте, заявил, что видел названные каменоломни, и это прида-
ло огромный вес не вполне еще обоснованным утверждениям; отныне они при-
обрели осязательную достоверность.
   Так обстояли дела в том кругу парижского общества, куда мы ввели  на-
ших читателей, когда однажды вечером Монте-Кристо  заехал  с  визитом  к
господину Данглару. Самого Данглара не было дома, но баронесса  принима-
ла, и графа спросили, доложить ли о нем; он изъявил согласие.
   Со времени обеда в Отейло и последовавших за ним событий г-жа Данглар
не могла без нервной дрожи слышать имя графа Монте-Кристо. Если вслед за
звуком этого имени не появлялся сам граф,  тягостное  ощущение  усилива-
лось; напротив, когда граф появлялся, его открытое лицо,  его  блестящие
глаза, его изысканная любезность, даже галантность по отношению  к  г-же
Данглар быстро рассеивали последнюю тень тревоги. Баронессе казалось не-
возможным, что человек, внешне столь очаровательный, мог питать  относи-
тельно нее какие-либо дурные намерения; впрочем, даже самые  испорченные
души не допускают, что возможно зло, не обоснованное какой-нибудь  выго-
дой; бесцельное и беспричинное зло претит, как уродство.
   Монте-Кристо вошел в тот будуар, куда мы уже однажды приводили  наших
читателей и где сейчас баронесса неспокойным взглядом скользила  по  ри-
сункам, которые ей передала дочь, предварительно посмотрев их  вместе  с
Кавальканти-сыном. Его появление произвело  свое  обычное  действие,  и,
встревоженная сначала звуком его имени, баронесса встретила его улыбкой.
   Он, со своей стороны, одним взглядом охватил всю эту сцену.
   Рядом с баронессой, полулежавшей на козетке, сидела  Эжени,  а  перед
ней стоял Кавальканти.
   Кавальканти, весь в черном, как гетевский герой, в лакированных  баш-
маках и белых шелковых носках со стрелкой, проводил довольно белой и вы-
холенной рукой по своим светлым волосам, сверкая  бриллиантом,  который,
не устояв перед искушением и невзирая на советы Монте-Кристо, тщеславный
молодой человек надел на мизинец.
   Это движение сопровождалось убийственными взглядами в сторону мадему-
азель Данглар и вздохами, летевшими по тому же адресу, что и взгляды.
   Мадемуазель Данглар была верна себе - то есть  прекрасна,  холодна  и
насмешлива. Ни один из взглядов, ни один из вздохов Андреа не  ускользал
от нее; казалось, они ударялись о панцирь Миневры, панцирь, который,  по
утверждению некоторых философов, порою облекает грудь Сафо.
   Эжени холодно поклонилась графу и воспользовалась завязавшимся разго-
вором, чтобы удалиться в гостиную, предназначенную для ее занятий; отту-
да вскоре послышались два громких и веселых голоса, вперемежку со звука-
ми рояля, из чего Монте-Кристо мог заключить,  что  мадемуазель  Данглар
обществу его и г-на Кавальканти  предпочла  общество  мадемуазель  Луизы
д'Армильи, своей учительницы пения.
   Между тем граф, который разговаривал с г-жой Данглар и казался очаро-
ванным беседой с ней, сразу заметил  озабоченность  Андреа  Кавальканти:
тот время от времени подходил к двери послушать музыку и, не решаясь пе-
реступить порог, жестами выражал свое восхищение.
   Вскоре вернулся домой банкир. Правда, его первый  взгляд  принадлежал
Монте-Кристо, но второй он бросил на Андреа.
   Что касается супруги, то он поздоровался с нею точно  так,  как  иные
мужья обычно здороваются со своими женами, о чем холостяки смогут соста-
вить себе представление лишь тогда, когда будет издано очень пространное
описание брачных отношений.
   - Разве наши барышни не пригласили вас заняться музыкой вместе с  ни-
ми? - спросил Данглар Андреа.
   - Увы, нет, сударь, - отвечал Андреа с еще более проникновенным вздо-
хом, чем прежние.
   Данглар немедленно подошел к двери и распахнул ее.
   Присутствующие увидели двух девушек, сидящих за роялем вдвоем на  од-
ной табуретке. Они аккомпанировали себе каждая одной рукой, -  собствен-
ная их выдумка, в которой они достигли замечательного искусства.
   Мадемуазель д'Армильи, представлявшая в эту минуту вместе с  Эжени  в
рамке открытой двери одну из тех живых картин, которые так любят в  Гер-
мании, была очень хороша собой, или, вернее, очаровательно мила. Она бы-
ла маленькая, тоненькая и золотоволосая, как фея, с  длинными  локонами,
падавшими ей на шею, немного слишком длинную, как у мадонн Перуджино,  и
с подернутыми дымкой усталости глазами. Говорили, что у нее слабые  лег-
кие и что, подобно Антонии из "Кремонской скрипки", она в один  прекрас-
ный день умрет во время пения.
   Монте-Кристо бросил быстрый любопытный взор в этот гинекей; он в пер-
вый раз видел мадемуазель д'Армильи, о которой он  так  часто  слышал  в
этом доме.
   - А что же мы? - спросил банкир свою дочь. - Нас отвергают?
   Затем он провел Андреа в гостиную и, случайно или с умыслом,  притво-
рил за ним дверь таким образом, что с того места, где сидели Монте-Крис-
то и баронесса, ничего не было видно; но так как барон прошел туда  сле-
дом за Андреа, то г-жа Данглар, по-видимому, не обратила на это  обстоя-
тельство никакого внимания.
   Вскоре граф услышал голос Андреа, поющего под аккомпанемент рояля ка-
кую-то корсиканскую песню.
   В то время как граф с улыбкой слушал  эту  песню,  забывая  Андреа  и
вспоминая Бенедетто, г-жа Данглар восхищенно рассказывала ему о  самооб-
ладании ее мужа, который в это утро потерял из-за  банкротства  какой-то
миланской фирмы триста или четыреста тысяч франков.
   И в самом деле, барон заслуживал восхищения; если бы граф не  услышал
этого от баронессы или но узнал одним из тех способов, которыми он узна-
вал все, то по лицу барона он ни о чем бы не догадался.
   "Вот как! - подумал Монте-Кристо. - Ему уже приходится скрывать  свои
потери; еще месяц назад он ими хвастался".
   Вслух он сказал:
   - Но, сударыня, господин Данглар такой знаток биржи, он всегда сумеет
возместить на ней все, что потеряет в другом месте.
   - Я вижу, вы разделяете всеобщее заблуждение, - сказала г-жа Данглар.
   - Какое заблуждение? - спросил Монте-Кристо.
   - Все думают, что господин Данглар играет на бирже, но это неправда.
   - Ах, в самом деле, сударыня, я вспоминаю, что господин Дебрэ говорил
мне... Кстати, куда это девался господин Дебрэ? Я его не видел  уже  дня
три-четыре.
   - Я тоже, - сказала г-жа Данглар с изумительным апломбом. - Но вы на-
чали что-то говорить и не докончили.
   - О чем же я говорил?
   - Что Дебрэ сказал вам...
   - Да, верно; Дебрэ сказал, что это вы поклоняетесь демону азарта.
   - Да, признаюсь, одно время так и было, - сказала г-жа Данглар, -  но
теперь меня это больше не занимает.
   - И напрасно, сударыня. Знаете, ведь судьба изменчива, а в спекуляци-
ях все зависит от удачи и неудачи. Будь я женщиной, да еще женой  банки-
ра, как бы я ни верил в счастье своего мужа, я  бы  непременно  составил
себе независимое состояние, даже если бы мне для этого пришлось доверить
свои интересы незнакомым ему рукам.
   Госпожа Данглар невольно вспыхнула.
   - Да вот, например, - сказал Монте-Кристо, делая вид, что  ничего  не
заметил, - вы слышали об удачной комбинации, которую вчера  проделали  с
неаполитанскими бонами?
   - У меня их нет, - быстро ответила баронесса, - и даже никогда не бы-
ло; но, право, мы уже достаточно поговорили о бирже, граф; словно  мы  с
вами два маклера. Поговорим лучше об этих несчастных Вильфорах,  которых
так преследует судьба.
   - А что с ними случилось? - спросил Монте-Кристо  с  полнейшей  наив-
ностью.
   - Да вы же знаете, господин де Сен-Меран умер через  три  или  четыре
дня после своего отъезда, а теперь умерла маркиза, через три или  четыре
дня после своего приезда.
   - Ах, да, я слышал об этом, - сказал Монте-Кристо. - Но, как  говорит
Клавдий Гамлету, это закон природы: отцы их умерли раньше их, и им приш-
лось их оплакивать; они умрут раньше своих сыновей, и их  будут  оплаки-
вать их сыновья.
   - Но это еще не все.
   - Как, не все?
   - Нет. Вы знаете, они собирались выдать замуж свою дочь...
   - Да, за господина Франца д'Эпипе... Разве свадьба расстроилась?
   - Говорят, вчера утром Франц вернул им слово.
   - Да неужели?.. А какая причина разрыва?
   - Неизвестно.
   - Что вы говорите, боже милостивый! А как переносит все эти несчастья
господин де Вильфор?
   - По своему обыкновению - как философ.
   В эту минуту возвратился Данглар.
   - Что это, - сказала баронесса, - вы оставляете господина Кавальканти
одного с вашей дочерью?
   - А мадемуазель д'Армильи, - сказал барон, - за кого вы ее считаете?
   Затем он обернулся к Монте-Кристо:
   - Милейший молодой человек этот князь  Кавальканти,  правда,  граф?..
Только князь ли он?
   - За это я не поручусь, - сказал Монте-Кристо. - Мне представили  его
отца как маркиза, так что он, по-видимому, граф; но мне  кажется,  он  и
сам не особенно претендует на княжеский титул.
   - Почему же? - сказал банкир. - Если он  князь,  то  ему  нечего  это
скрывать. У каждого свои права. Не люблю, когда отрицают свое  происхож-
дение.
   - Ну, вы известный демократ, - сказал с улыбкой Монте-Кристо.
   - Но послушайте, - сказала баронесса, - в  какое  положение  вы  себя
ставите, если бы вдруг приехал де Морсер, он  застал  бы  господина  Ка-
вальканти в комнате, куда ему, жениху Эжени, никогда не разрешалось вхо-
дить.
   - Вы совершенно верно сказали "вдруг", - возразил банкир. - По совес-
ти говоря, мы его так редко видим, что он, можно сказать,  действительно
появляется у нас только вдруг.
   - Словом, если бы он явился и увидел этого  молодого  человека  подле
вашей дочери, он мог бы остаться недоволен.
   - Недоволен, он? Вы сильно ошибаетесь! Господин виконт  не  оказывает
нам чести ревновать свою невесту, он ее не так сильно любит.  Да  и  что
мне за дело, будет он недоволен или нет?
   - Однако наши отношения...
   - Ах, наши отношения; угодно вам знать, какие у нас с ним  отношения?
На балу, который давала его мать, он только один раз танцевал с моей до-
черью, а господин Кавальканти три раза танцевал с ней, и он  этого  даже
не заметил.
   - Господин виконт Альбер де Морсер! - доложил камердинер.
   Баронесса поспешно встала. Она хотела пройти  в  маленькую  гостиную,
чтобы предупредить дочь, но Данглар удержал ее за руку.
   - Оставьте, - сказал он.
   Она удивленно взглянула на него.
   Монте-Кристо сделал вид, что не заметил этой сцены.
   Вошел Альбер: он был очень красив и  очень  весел.  Он  непринужденно
поклонился баронессе, фамильярно Данглару и дружелюбно Монте-Кристо; по-
том обернулся к баронессе:
   - Позвольте спросить вас, сударыня, - сказал он, - как себя чувствует
мадемуазель Данглар?
   - Отлично, сударь, - быстро ответил Данглар, - она сейчас  занимается
музыкой в своей маленькой гостиной вместе с господином Кавальканти.
   Альбер остался спокойным и равнодушным; быть может, в нем и шевельну-
лось что-то вроде досады, но он чувствовал, что Монтекристо  смотрит  на
него.
   - У господина Кавальканти прекрасный тенор, а у мадемуазель Эжени ве-
ликолепное сопрано, не говоря уже о том, что она играет  на  рояле,  как
Тальборг. Это, должно быть, очаровательный концерт.
   - Во всяком случае они прекрасно спелись, - сказал Данглар.
   Альбер, казалось, не заметил этой двусмысленности, настолько  грубой,
что г-жа Данглар покраснела.
   - Я тоже музыкант, - продолжал он, - так по крайней  мере  утверждали
мои учителя; но вот странно, я никогда не мог ни с кем спеться, с сопра-
но даже меньше, чем с какими-нибудь другими голосами.
   Данглар кисло улыбнулся, как бы говоря: "Да рассердись же!"
   - Так что вчера, - сказал он, видимо, все-таки надеясь добиться свое-
го, - князь и моя дочь вызвали общее восхищение. Разве вы вчера не  были
у нас, сударь?
   - Какой князь? - спросил Альбер.
   - Князь Кавальканти, - отвечал Данглар, упорно величавший Андреа этим
титулом.
   - Ах, простите, - сказал Альбер, - я не знал, что он князь. Так вчера
князь Кавальканти пел вместе с мадемуазель Эжени?  Поистине  это  должно
было быть восхитительно, я страшно жалею, что не слышал их. Но я не  мог
воспользоваться вашим приглашением, мне пришлось сопровождать мою мать к
старой баронессе Шато-Рено, где поли немцы.
   Затем, после небольшого молчания, он спросил, как ни в чем не бывало:
   - Могу ли я засвидетельствовать свое почтение мадемуазель Данглар?
   - Нет, подождите, умоляю вас, - сказал банкир,  останавливая  его,  -
послушайте, эта каватина прелестна - та, та, та, ти, та, ти, та, та; это
восхитительно, сейчас конец... еще  секунда;  прекрасно!  браво,  браво,
браво!
   И банкир принялся неистово аплодировать.
   - В самом деле, - сказал Альбер, - это превосходно, нельзя лучше  по-
нимать музыку своей родной страны, чем понимает князь Кавальканти.  Ведь
вы сказали "князь", если не ошибаюсь? Впрочем, если он и не  князь,  его
сделают князем, в Италии это не трудно. Но  вернемся  к  нашим  восхити-
тельным певцам Вам следовало бы доставить нам всем удовольствие,  госпо-
дин Данглар: не предупреждая о том, что здесь есть посторонний, попроси-
те мадемуазель Данглар и господина Кавальканти спеть что-нибудь еще. Так
приятно наслаждаться музыкой немного издали, в тени, когда тебя никто не
видит и ты сам ничего не видишь, не стесняешь исполнителя; тогда он  мо-
жет свободно отдаться влечению своего таланта и порывам своего сердца.
   На этот раз Данглар был сбит с толку хладнокровием Альбера.
   Он отвел Монте-Кристо в сторону.
   - Ну, что вы скажете о нашем влюбленном? - спросил он.
   - По-моему, он довольно холоден, это бесспорно. Но что поделаешь?  Вы
дали слово!
   - Да, конечно, я дал слово; но в чем? Отдать свою дочь человеку,  ко-
торый ее любит, а не человеку, который ее не любит. Посмотрите на  него:
холоден, как мрамор, надменен, как его отец; будь он хоть богат, будь  у
него состояние Кавальканти, можно было бы не обращать на  это  внимания.
Говоря откровенно, я еще не спросил мнения дочери; но если бы у нее  был
хороший вкус...
   - Не знаю, - сказал Монте-Кристо, - быть может, симпатия к  нему  ос-
лепляет меня, но уверяю вас, что виконт до Морсер  очень  милый  молодой
человек, который сделает вашу дочь счастливой и который рано или  поздно
чего-нибудь достигнет; ведь отец его занимает прекрасное положение.
   - Гм! - промычал Данглар.
   - Вы сомневаетесь?
   - Да вот, прошлое... темное прошлое.
   - Но прошлое отца не касается сына.
   - Совсем напротив!
   - Послушайте, не убеждайте себя в этом. Еще месяц  назад  вы  считали
Морсера превосходной партией. Поймите, я в отчаянии: ведь это у меня  вы
познакомились с этим молодым Кавальканти, я его совершенно не знаю, пов-
торяю вам.
   - Но я его знаю, - сказал Данглар, - этого вполне достаточно.
   - Вы его знаете? Разве вы наводили о  нем  справки?  -  спросил  Мон-
те-Кристо.
   - А разве это так необходимо? Разве с первого взгляда не видно, с кем
имеешь дело? Прежде всего он богат.
   - Я в этом не уверен.
   - Но ведь вы отвечаете за него?
   - Это пустяки, пятьдесят тысяч франков.
   - Он прекрасно образован.
   - Гм! - в свою очередь промычал Монте-Кристо.
   - Он музыкант.
   - Все итальянцы музыканты.
   - Знаете, граф, вы несправедливы к нему.
   - Да, признаюсь, меня огорчает, что, зная ваши обязательства по отно-
шению к Морсерам, он становится поперек дороги, пользуясь тем,  что  бо-
гат.
   Данглар засмеялся.
   - Вы слишком строги, - сказал он. - На свете всегда так бывает.
   - Однако ведь вы не можете идти на  такой  разрыл,  дорогой  господин
Данглар; Морсеры рассчитывают на этот брак.
   - Разве?
   - Безусловно.
   - Тогда пусть они объяснятся. Вам бы следовало намекнуть об этом  от-
цу, дорогой граф, ведь вы у них так хорошо приняты.
   - Я? Где вы это видели?
   - Да хотя бы у них на балу. Помилуйте, графиня, гордая Мерседес, над-
менная испанка, которая едва удостаивает разговором самых старых  знако-
мых, берет вас под руку, выходит с вами в сад, выбирает самые темные за-
коулки и возвращается только через полчаса.
   - Ах, барон, барон, - сказал Альбер, - вы  мешаете  нам  слушать;  со
стороны такого меломана это просто варварство!
   - Ничего, ничего, господин насмешник, - сказал Данглар.
   Потом он снова обернулся к Монте-Кристо.
   - Вы беретесь сказать это отцу?
   - Извольте, если вам так хочется.
   - Но на этот раз все должно быть ясно и определенно. Прежде всего  он
должен у меня просить руки моей дочери, назначить  срок,  объявить  свои
денежные условия; словом, либо мы окончательно сговоримся,  либо  разой-
демся совсем; но, понимаете, никаких отсрочек!
   - Ну что ж! Он вступит в переговоры.
   - Я бы не сказал, что жду этого с особым удовольствием,  но  все-таки
жду; банкир, знаете, должен быть рабом своего слова.
   И Данглар вздохнул так же тяжко, как за полчаса перед тем вздыхал Ка-
вальканти-сын.
   - Браво, браво, браво! - крикнул Альбер, подражая банкиру и аплодируя
только что кончившемуся романсу.
   Данглар начал косо посматривать на Альбера, когда ему что-то тихо до-
ложили.
   - Я сейчас вернусь, - сказал банкир, обращаясь к Монте-Кристо, -  по-
дождите меня; быть может, мне еще придется вам кое-что сообщить.
   И он вышел.
   Баронесса воспользовалась отсутствием мужа,  чтобы  открыть  дверь  в
гостиную дочери, и Андреа, сидевший у рояля вместе с мадемуазель  Эжени,
вскочил, как на пружинах.
   Альбер с улыбкой поклонился мадемуазель Данглар, которая, ничуть, ви-
димо, не смутившись, ответила ему обычным холодным поклоном.
   Кавальканти явно чувствовал себя неловко; он  поклонился  Морсеру,  и
тот ответил на его поклон с самым дерзким видом.
   Затем Альбер рассыпался в похвалах голосу мадемуазель Данглар и выра-
зил сожаление, что ему не удалось присутствовать на вчерашнем вечере, по
всеобщему мнению столь удачном...
   Кавальканти, предоставленный самому себе, отвел в сторону Монте-Крис-
то.
   - Вот что, - сказала г-жа Данглар, - хватит с нас музыки и комплимен-
тов, пойдемте пить чай.
   - Идем, Луиза, - сказала мадемуазель Данглар своей подруге.
   Все перешли в соседнюю гостиную, где был приготовлен чай.
   В ту минуту, когда, следуя английской моде, гости уже оставляли ложки
в своих чашках, дверь снова отворилась, и вошел  Данглар,  видимо  очень
взволнованный. МонтеКристо прежде всех заметил это волнение  и  вопроси-
тельно посмотрел на банкира.
   - Я сейчас получил письмо из Греции, - сказал Данглар.
   - Поэтому вас и вызывали? - спросил граф.
   - Да.
   - Как поживает король Оттон? - спросил самым веселым тоном Альбер.
   Данглар косо взглянул на него и ничего не ответил, а Монте-Кристо от-
вернулся, чтобы скрыть мелькнувшее на его лице и тотчас  же  исчезнувшее
выражение жалости.
   - Мы выйдем вместе, хорошо? - сказал Альбер графу.
   - Да, если хотите, - ответил тот.
   Альбер не мог попять, чем был вызван взгляд банкира, поэтому он спро-
сил Монте-Кристо, который это отлично понял:
   - Вы заметили, как он на меня посмотрел?
   - Да, - отвечал граф, - но разве в его взгляде было  что-нибудь  нео-
бычное?
   - Еще бы, но что он хотел сказать, упомянув это письмо из Греции?
   - Откуда же я могу знать?
   - Да мне казалось, что вы имеете некоторое отношение к этой стране.
   Монте-Кристо улыбнулся, как улыбаются, когда хотят уклониться от  от-
вета.
   - Смотрите, - сказал Альбер, - он направляется к вам; я пойду к маде-
муазель Данглар, похвалю ее камею; за это время папаша успеет поговорить
с вами.
   - Уж если вы хотите хвалить, так по крайней мере похвалите ее  голос,
- сказал Монте-Кристо.
   - Ну нет, это бы всякий сделал.
   - Дорогой виконт, - сказал Монте-Кристо, - вы  щеголяете  своей  дер-
зостью.
   Альбер с улыбкой на устах направился к Эжени.
   Тем временем Данглар наклонился к уху графа.
   - Вы дали мне превосходный совет, - сказал он, - в этих двух  словах:
"Фернан" и "Янина" заключена ужасная история.
   - Да что вы! - сказал Монте-Кристо.
   - Да, я вам все расскажу. Но уведите отсюда этого юношу; его общество
очень стеснительно для меня сейчас.
   - Я так и собирался сделать, мы выйдем вместе; вы по-прежнему хотите,
чтобы я направил к вам его отца?
   - Более, чем когда-либо.
   - Хорошо.
   Граф кивнул Альберу.
   Они оба откланялись дамам и вышли: Альбер с видом полнейшего равноду-
шия к высокомерию мадемуазель  Данглар,  а  Монте-Кристо  повторив  г-же
Данглар свой совет, что жене банкира следует быть  предусмотрительной  и
обеспечить свое будущее.
   Поле битвы осталось за господином Кавальканти.


        XX. ГАЙДЕ

   Едва лошади графа завернули за угол бульвара, Альбер разразился таким
громким смехом, что его нельзя было не заподозрить в искусственности.
   - Ну, вот, - сказал он графу, - теперь я хочу спросить вас, как спро-
сил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи: хо-
рошо ли я, повашему, сыграл свою маленькую роль?
   - В каком смысле? - спросил Монте-Кристо.
   - Да в смысле водворения моего соперника в доме господина Данглара...
   - Какого соперника?
   - Как какого? Да Андреа Кавальканти, которому вы покровительствуете!
   - Оставьте глупые шутки, виконт; я нисколько не покровительствую Анд-
реа, во всяком случае не у господина Данглара.
   - И я упрекнул бы вас за это, если бы молодой человек нуждался в пок-
ровительстве. Но, к счастью для меня, он в этом не нуждается.
   - Как, вам разве кажется, что он ухаживает?
   - Ручаюсь вам: он закатывает глаза, как воздыхатель, и распевает, как
влюбленный; он грезит о руке надменной Эжени. Смотрите, я заговорил сти-
хами! Честное слово, я в этом неповинен. Но все равно,  я  повторяю:  он
грезит о руке надменной Эжени.
   - Не все ли это равно, если думают только о вас?
   - Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы.
   - Как так обе?
   - Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала  меня  ответом,  а
мадемуазель д'Армильи, ее наперсница, мне вовсе не отвечала.
   - Да, но отец обожает вас, - сказал Монте-Кристо.
   - Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда,  кин-
жалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам
он их считает настоящими.
   - Ревность - признак любви.
   - Да, но я не ревную.
   - Зато он ревнует.
   - К кому? К Дебрэ?
   - Нет, к вам.
   - Ко мне? Держу пари, что не пройдет недели, как  он  велит  меня  не
принимать.
   - Ошибаетесь, дорогой виконт.
   - Чем вы докажете?
   - Вам нужны доказательства?
   - Да.
   - Я уполномочен просить графа де Морсер явиться с окончательным пред-
ложением к барону.
   - Кем уполномочены?
   - Самим бароном.
   - Но, дорогой граф, - сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог,  -
ведь вы этого не сделаете, правда?
   - Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал.
   - Ну вот, - со вздохом сказал Альбер, - похоже, что вы непременно хо-
тите меня женить.
   - Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но, кстати  о  Дебрэ;  я
его больше не встречаю у баронессы.
   - Они поссорились.
   - С баронессой?
   - Нет, с бароном.
   - Так он что-нибудь заметил?
   - Вот это мило!
   - А вы думаете, он подозревал? - спросил МонтеКристо с очаровательной
наивностью.
   - Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф?
   - Из Конго, скажем.
   - Это еще не так далеко.
   - Откуда мне знать нравы парижских мужей?
   - Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту челове-
ческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их поро-
ду.
   - Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как буд-
то так хорошо ладили, - сказал Монте-Кристо, снова изображая наивность.
   - В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а  в  них  я  не
посвящен. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите.
   Экипаж остановился.
   - Вот мы и приехали, - сказал Монте-Кристо, - сейчас только  половина
одиннадцатого, зайдите ко мне.
   - С большим удовольствием.
   - Мой экипаж отвезет вас потом домой.
   - Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.
   - Да, вот она, - сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.
   Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.
   - Подайте нам чаю, Батистен, - приказал МонтеКристо.
   Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся,  неся
уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных
сказках, словно явился из-под земли.
   - Знаете, - сказал Альбер, - меня восхищает не ваше богатство, - быть
может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, - если Бомарше  был  и  не
умнее вас, то во всяком случае столь же умен;  но  меня  восхищает  ваше
умение заставить служить себе - безмолвно, в ту же минуту, в ту  же  се-
кунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто
то, чего вы захотите, всегда наготове.
   - В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо  изучены.  Вот  сейчас
увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?
   - Признаться, я не прочь покурить.
   Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз.
   Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длин-
ные трубки, набитые превосходным латакиэ.
   - Это прямо чудо, - сказал Альбер.
   - Вовсе нет, это очень просто, - возразил Монте-Кристо. - Али  знает,
что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю,
знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывает-
ся - зачем, и так как на его родине трубка - первый знак гостеприимства,
то он вместо одного чубука и приносит два.
   - Да, конечно, всему можно  дать  объяснение,  и  все  же  только  вы
один... Но что это?
   И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминаю-
щие звуки гитары.
   - Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не  ус-
пели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на  лютню
Гайде.
   - Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона  есть
женщины, которых зовут Гайде?
   - Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в  Алба-
нии и Эпире оно довольно обычно; оно означает  целомудрие,  стыдливость,
невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.
   - Что за прелесть! - сказал Альбер. - Хотел бы я, чтобы паши  францу-
женки назывались мадемуазель Доброта,  мадемуазель  Тишина,  мадемуазель
Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель  Данг-
лар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невин-
ность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!
   - Сумасшедший! - сказал граф. - Не говорите такие  вещи  так  громко,
Гайде может услышать.
   - Она рассердилась бы на это?
   - Нет, конечно, - сказал граф надменным тоном.
   - Она добрая? - спросил Альбер.
   - Это не доброта, а долг; невольница не  может  сердиться  на  своего
господина.
   - Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы?
   - Конечно, раз Гайде моя невольница.
   - Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все,  что  у
вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во  Фран-
ции - это положение. При том, как вы сорите золотом, такое место  должно
приносить сто тысяч экю в год.
   - Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сок-
ровищ, перед которыми сокровища "Тысячи и одной ночи" - просто пустяки.
   - Так она в самом деле княжна?
   - Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.
   - Я так и думал. Но как же случилось, что знатная  княжна  стала  не-
вольницей?
   - А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем?  Жребий
войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.
   - А ее происхождение - тайна?
   - Для всех - да; но не для вас, дорогой виконт,  потому  что  вы  мой
друг и будете молчать, если пообещаете, правда?
   - Даю вам честное слово!
   - Вы слыхали историю янинского паши?
   - Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него
на службе.
   - Да, правда, я забыл.
   - А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?
   - Она всего-навсего его дочь.
   - Как, она дочь Али-паши?
   - И прекрасной Василики.
   - И она ваша невольница?
   - Да.
   - Как же так?
   - Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару  и  купил
ее.
   - Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажи-
те, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно...
   - Я слушаю вас.
   - Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу...
   - Что же дальше?
   - Так я могу попросить вас об этом?
   - Можете просить меня о чем угодно.
   - Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.
   - Охотно. Но только при двух условиях.
   - Заранее принимаю их.
   - Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.
   - Отлично. (Альбер поднял руку.) Клянусь в этом!
   - Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что  ваш  отец  был  на
службе у ее отца.
   - Клянусь и в этом.
   - Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы,  не  правда
ли?
   - О граф! - воскликнул Альбер.
   - Отлично. Я знаю, что вы человек чести.
   Граф снова ударил по звонку; вошел Али.
   - Предупреди Гайде, - сказал ему граф, - что я приду к ней пить кофе,
и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей  одного  из
моих друзей.
   Али поклонился и вышел.
   - Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт.  Если  вы
хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.
   - Условились.
   Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его
господин и Альбер могут войти.
   - Идемте, - сказал Монте-Кристо.
   Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова  взял  в
руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером  в  покои,  которые,  как
верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французских
горничных под командой Мирто.
   Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления
глаза: в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме  Монте-Кристо;
она сидела па диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы
гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков.
Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали  ее  присутствие.  Она
была прелестна.
   Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой -  с
улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей  руку,
которой она, как всегда, коснулась губами.
   Альбер остался стоять у двери, захваченный  этой  странной  красотой,
которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого предс-
тавления.
   - Кого ты привел ко мне? - по-гречески спросила девушка у Монте-Крис-
то. - Брата, друга, просто знакомого или врага?
   - Друга, - ответил на том же языке Монте-Кристо.
   - Как его зовут?
   - Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук  раз-
бойников.
   - На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
   Монте-Кристо обернулся к Альберу.
   - Вы знаете современный греческий язык? - спросил он его.
   - Увы, даже и  древнегреческого  не  знаю,  дорогой  граф,  -  сказал
Альбер. - Никогда еще у Гомера и Платона не было  такого  неудачного  и,
осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.
   - В таком случае, - заговорила Гайде, доказывая этим, что она  поняла
вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, - я буду говорить по-французски или
по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
   Монте-Кристо секунду подумал.
   - Ты будешь говорить по-итальянски, - сказал он.
   Затем обратился к Альберу:
   - Досадно, что вы по знаете ни  новогреческого,  ни  древнегреческого
языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке  придется  гово-
рить с вами по-итальянски, из-за этого вы, быть может,  получите  ложное
представление о ней.
   Он сделал знак Гайде.
   - Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и  пове-
лителем, - сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем  неж-
ным римским акцентом, который делает язык Данте столь  же  звучным,  как
язык Гомера. - Али, кофе и трубки!
   И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как  Али  уда-
лился, чтобы исполнить приказание  своей  госпожи.  Монте-Кристо  указал
Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низ-
кому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые  цветы,  рисунки  и
музыкальные альбомы.
   Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход  в  эту
часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.
   - Берите, берите, - сказал Монте-Кристо, - Гайде почти так же цивили-
зованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что  она  не
выносит дурного запаха; но восточный табак - это благовоние, вы же знае-
те.
   Али удалился.
   Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же постав-
лена  сахарница:  Монте-Кристо  и  Гайде  пили  этот  арабский   напиток
по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула  руку,  взяла  кончиками
своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее  к
губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-ни-
будь, что очень любит.
   В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и пос-
тавили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
   - Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, - сказал поитальянски Альбер,  -
простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего; пере-
до мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, ни-
когда не видал, по о котором я грезил. И  это  в  самом  сердце  Парижа!
Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики  тор-
говцев лимонадом... Ах, синьора, почему я не умою говорить по-гречески!
   Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, - это был  бы  такой
вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
   - Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с  вами  разговари-
вать, - спокойно отвечала Гайде. - И я постараюсь, чтобы вы  чувствовали
себя на Востоке, раз он вам нравится.
   - О чем мне можно говорить? - шепотом спросил Альбер графа.
   - Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или,
если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
   - Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с  ней  о
том, о чем можно говорить с парижанкой, - сказал Альбер. - Разрешите мне
поговорить с ней о Востоке.
   - Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
   Альбер обратился к Гайде:
   - В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
   - Мне было тогда пять лет, - ответила Гайде.
   - И вы помните свою родину?
   - Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то  ви-
дела. У человека два зрения: взор тела  и  взор  души.  Телесное  зрение
иногда забывает, по духовное помнит всегда.
   - А с какого времени вы себя помните?
   - Я едва умела ходить; моя мать  Василики  -  имя  Василики  означает
царственная, - прибавила девушка, подымая голову, - моя мать брала  меня
за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые
монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы  го-
ворили: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу..." [58] Когда  коше-
лек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все
эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных,  отсылали  мо-
настырскому игумену, а он распределял их между заключенными.
   - А сколько вам было тогда лет?
   - Три года, - сказала Гайде.
   - И вы помните все, что делалось вокруг вас,  начиная  с  трехлетнего
возраста?
   - Все.
   - Граф, - сказал шепотом Альбер, - разрешите синьоре  рассказать  нам
что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем  отце,
но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе
представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких  прекрас-
ных уст.
   Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв  бровь,  чтобы  обратить  ее
особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:
   - Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.
   Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.
   - Что вы ей сказали? - шепотом спросил Морсер.
   - Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от
вас.
   - Итак, - сказал Альбер, - ваше первое воспоминание - о том,  как  вы
собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?
   - Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дро-
жащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к само-
му старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать ле-
жит у его ног, а я, маленькая, играю белой  бородой,  спадающей  ему  на
грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана  алмазами.
Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я
не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда  не  меняя
голоса: "Убейте его" или "Я его прощаю!"
   - Как странно, - сказал Альбер, - слышать такие вещи из  уст  молодой
девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но  как
же вам после такого поэтического прошлого, после таких  волшебных  далей
нравится Франция?
   - Я нахожу, что это прекрасная страна, - сказала Гайде, - но  я  вижу
Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее  глазами  взрослой
женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне
всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от  то-
го, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
   - Вы так молоды, синьора, - сказал Альбер, невольно отдавая дань пош-
лости, - когда же вы успели страдать?
   Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей  неуло-
вимый знак, шепнул по гречески:
   - Расскажи.
   - Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспомина-
ния, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все  остальные
воспоминания моей юности полны печали.
   - Говорите, говорите, синьора! - сказал Альбер. - Поверьте, для  меня
невыразимое счастье слушать вас.
   Гайде печально улыбнулась.
   - Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? -
спросила она.
   - Умоляю вас об этом.
   - Что ж, хорошо. Мне было четыре года,  когда  однажды  вечером  меня
разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с  по-
душек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что  она
плачет.
   Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
   Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.
   "Молчи, дитя", - сказала она.
   Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я,  кап-
ризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в  голосе  моей
бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
   Она быстро несла меня.
   Тут я увидела, что мы спускаемся по  широкой  лестнице;  впереди  нас
шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украше-
ния, драгоценности, кошельки с золотом.
   Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными  ружьями
и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете  с  тех
пор, как Греция снова стала независимой страной.
   - Поверьте мне, - продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном
воспоминании, - было что-то зловещее в этой  длинной  веренице  рабов  и
служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, - по крайней  мере  мне
они казались сонными, быть может, потому, что я сама не  совсем  просну-
лась.
   По лестнице пробегали гигантские тени, их  отбрасывало  колтыхающееся
пламя смоляных факелов.
   "Поспешите!" - сказал чей-то голос из глубины галереи.
   Все склонились перед этим голосом, как клонятся  колосья,  когда  над
полями проносится ветер.
   Я вздрогнула, услышав этот голос.
   Это был голос моего отца.
   Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа  в  руке  карабин,
подарок вашего императора; опираясь на своего любимца  Селима,  он  гнал
нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.
   - Мой отец, - сказала Гайде, высоко подняв голову, - был великий  че-
ловек, паша Янины; Европа знала его под именем  Али-Тебелина,  и  Турция
трепетала перед ним.
   Альбер невольно вздрогнул, услышав эти слова, произнесенные с невыра-
зимой гордостью и достоинством.
   В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда  она,  по-
добно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека,  ко-
торого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.
   - Вскоре, - продолжала Гайде, - шествие остановилось; мы  были  внизу
лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за
нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.
   Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась
лодка.
   С того места, где мы стояли, видна была темная громада,  подымающаяся
из озера; это был замок, куда мы направлялись.
   Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.
   Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались  во-
ды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они  были  обернуты  поясами
наших паликаров.
   Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Се-
лим и я.
   Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу  лестницы,
чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прик-
рытием.
   Наша лодка неслась как стрела.
   "Почему лодка плывет так быстро? - спросила я у матери.
   "Тише, дитя, - сказала она, - это потому, что мы бежим".
   Я ничего не понимала. Зачем бежать моему  отцу,  такому  всемогущему?
Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было:
   Они ненавидят меня, значит, боятся.
   Но теперь мой отец действительно спасался бегством. После  он  сказал
мне, что гарнизон янинского замка устал от продолжительной службы...
   Тут Гайде выразительно взглянула на Монте-Кристо,  глаза  которого  с
этой минуты не отрывались от се