л, спросил, может ли граф МонтеКристо видеть господина и госпожу Эр- бо и господина Максимилиана Морреля. - Граф Монте-Кристо! - воскликнул Моррель, бросая сигару и спеша навстречу посетителю. - Еще бы мы были не рады его видеть. Благодарю вас, граф, тысячу раз благодарю, что вы не забыли о своем обещании. И молодой офицер так сердечно пожал руку графа, что тот не мог усом- ниться в искренности приема и ясно увидел, что его ждали с нетерпением и встречают с радостью. - Идемте, идемте, - сказал Максимилиан, - я сам познакомлю вас; о та- ком человеке, как вы, не должен докладывать слуга: сестра в саду, она срезает отцветшие розы; зять читает свои газеты, "Прессу" и "Дебаты", в шести шагах от нее, ибо, где бы ни находилась госпожа Эрбо, вы можете быть заранее уверены, что встретите в орбите не шире четырех метров и Эмманюеля, и обратно, как говорят в Политехнической школе. Молодая женщина в шелковом капоте, тщательно обрывавшая увядшие ле- пестки с куста желтых роз, подняла голову, услышав их шаги. Эта женщина была знакомая нам маленькая Жюли, превратившаяся, как ей и предсказывал уполномоченный фирмы Томсон и Френч, в госпожу Эмманюель Эрбо. Увидав постороннего, она вскрикнула. Максимилиан рассмеялся. - Не пугайся, сестра, - сказал он, - хотя граф всего несколько дней в Париже, но он уже знает, что такое рантьерша из Марэ, а если еще не зна- ет, то сейчас увидит. - Ах, сударь, - сказала Жюли, - привести вас так - это предательство со стороны моего брата; он совершенно не заботится о том, какой вид у его бедной сестры... Пенелон!.. Пенелон!.. Старик, окапывавший бенгальские розы, всадил в землю свой заступ и, сняв фуражку, подошел к ним, жуя жвачку, которую он тотчас же задвинул поглубже за щеку. В его еще густых волосах серебрилось несколько белых прядей, а коричневое лицо и смелый, острый взгляд изобличали в нем ста- рого моряка, загоревшего под солнцем экватора и знакомого с бурями. - Вы меня звали, мадемуазель Жюли? - спросил он. - Что вам угодно? Пенелон по старой привычке звал дочь своего хозяина мадемуазель Жюли и никак не мог привыкнуть называть ее госпожой Эрбо. - Пенелон, - сказала Жюли, - скажите господину Эмманюелю, что у нас дорогой гость, а Максимилиан проводит графа в гостиную. Потом она обратилась к Монте-Кристо: - Вы, надеюсь, разрешите мне оставить вас на минуту? И, не дожидаясь согласия графа, она обежала клумбу и бросилась к дому по боковой дорожке. - Послушайте, дорогой господин Моррель, - сказал Монте-Кристо, - я с огорчением вижу, что нарушил покой вашей семьи. - Взгляните, взгляните, - отвечал, смеясь, Максимилиан, - вот и муж побежал менять куртку на сюртук! Ведь вас знают на улице Меле, вас жда- ли, поверьте мне. - У вас, мне кажется, счастливая семья, - сказал граф, как бы отвечая на собственные мысли. - Несомненно, граф. Что ж, ведь у них есть все, что надо для счастья: они молоды, жизнерадостны, любят друг друга и, хоть им и приходилось ви- деть огромные состояния, они со своими двадцатью пятью тысячами франков дохода считают себя богатыми, как Ротшильд. - А между тем двадцать пять тысяч франков дохода - это немного, - сказал Монте-Кристо, и в его голосе было столько нежности, что он отоз- вался в сердце Максимилиана, как голос любящего отца, - но ведь это не предел для нашей молодой четы, они, вероятно, тоже станут миллионерами. Ваш зять адвокат или доктор?.. - Он был негоциантом, граф, и продолжал дело моего покойного отца. Господин Моррель скончался, оставив после себя капитал в пятьсот тысяч франков; из них половина досталась мне и половина сестре, потому что нас было только двое. Ее муж, вступая с нею в брак, не обладал ничем, кроме благородной честности, ясного ума и незапятнанной репутации. Он пожелал иметь столько же, сколько и его жена; он работал до тех пор, пока не собрал двухсот пятидесяти тысяч франков; для этого понадобилось шесть лет. Клянусь вам, граф, было трогательно смотреть на них - такие трудо- любивые, такие дружные, они, при их способностях, могли бы достигнуть значительного богатства, но не пожелали ничего менять в обычаях отцовс- кой фирмы и употребили шесть лет на то, на что людям нового склада пот- ребовалось бы года два или три; весь Марсель до сих пор восторгается их мужественной самоотверженностью. Наконец, однажды Эмманюель подошел к своей жене, которая заканчивала выплату по обязательствам. "Жюли, - обратился он к ней, - вот сверток с последней сотней фран- ков, ее только что передал мне Коклес, и она дополняет те двести пятьде- сят тысяч франков, которые мы назначили себе пределом. Удовольствуешься ли ты тем немногим, чем нам придется теперь ограничиваться? Наша фирма делает в год миллионный оборот и может давать сорок тысяч франков прибы- ли. Если мы захотим, мы можем через час продать за триста тысяч франков нашу клиентуру: вот письмо от господина Делоне, он предлагает нам эту сумму за нашу фирму, которую он хочет присоединить к своей. Решай, как поступить". "Друг мой, - ответила моя сестра, - фирму Моррель может вести только Моррель. Разве не стоит отказаться от трехсот тысяч франков, чтобы раз навсегда оградить имя нашего отца от превратностей судьбы?" "Я тоже так думал, - сказал Эмманюель, - но я хотел знать твое мне- ние". "Ну, так вот оно. Мы получили все, что нам следовало, выплатили по всем нашим обязательствам; мы можем подвести итог и закрыть кассу; под- ведем же этот итог и закроем кассу". И они немедленно это сделали. Это было в три часа; в четверть четвер- того явился клиент, чтобы застраховать два судна, это составляло пятнад- цать тысяч франков чистой прибыли. "Будьте любезны, - сказал ему Эмманюель, - обратиться с этой страхо- вой к нашему коллеге господину Делоне. Что касается нас, мы ликвидирова- ли наше дело". "Давно ли?" - спросил удивленный клиент. "Четверть часа тому назад". И вот каким образом случилось, - продолжал Максимилиан, улыбаясь, - что у моей сестры и зятя только двадцать пять тысяч годового дохода. Максимилиан едва успел кончить свой рассказ, который все сильнее ра- довал сердце графа, как появился принарядившийся Эмманюель, в сюртуке и шляпе. Он поклонился с видом человека, высоко ценящего честь, оказанную ему гостем, потом, обойдя с графом свой цветущий сад, провел его в дом. Гостиная благоухала цветами, наполнявшими огромную японскую вазу. На пороге, приветствуя графа, стояла Жюли, должным образом одетая и кокет- ливо причесанная (она ухитрилась потратить на это не более десяти ми- нут!) В вольере весело щебетали птицы; ветви ракитника и розовой акации с их цветущими гроздьями заглядывали в окно из-за синих бархатных драпиро- вок, в этом очаровательном уголке все дышало миром - от песни птиц до улыбки хозяев. Едва войдя в этот дом, граф почувствовал, что и его коснулось счастье этих людей; он оставался безмолвным и задумчивым, забывая, что ему над- лежит вернуться к беседе, прервавшейся после первых приветствий. Вдруг он заметил воцарившееся неловкое молчание и с усилием оторвался от своих грез. - Сударыня, - сказал он, наконец, - простите мне мое волнение. Оно, вероятно, показалось вам странным, - вы привыкли к этому покою и счастью, но для меня так ново видеть довольное лицо, что я не могу отор- вать глаз от вас и вашего супруга. - Мы действительно очень счастливы, - сказала Жюли, - но нам пришлось очень долго страдать, и мало кто заплатил так дорого за свое счастье. На лице графа отразилось любопытство. - Это длинная семейная история, как вам уже говорил Шато-Рено, - ска- зал Максимилиан. - Вы, граф, привыкли видеть большие катастрофы и вели- чественные радости, для вас мало интересна эта домашняя картина. Но Жюли права: мы перенесли немало страданий, хоть они и ограничивались узкой рамкой семьи... - И бог, как всегда, послал вам утешение в страданиях? - спросил Мон- те-Кристо. - Да, граф, - отвечала Жюли, - мы должны это признать, потому что он поступил с нами, как со своими избранниками: он послал нам своего анге- ла. Краска залила лицо графа, и, чтобы скрыть свое волнение, он закашлял- ся и поднес к губам платок. - Тот, кто родился в порфире и никогда ничего не желал, - сказал Эм- манюель, - не знает счастья жизни, так же как не умеет ценить ясного не- ба тот, кто никогда не вверял свою жизнь четырем доскам, носящимся по разъяренному морю. Монте-Кристо встал и, ничего не ответив, потому что дрожь в его голо- се выдала бы охватившее его волнение, начал медленно ходить взад и впе- ред по гостиной. - Вас, вероятно, смешит наша роскошь, граф, - сказал Максимилиан, следивший глазами за МонтеКристо. - Нет, нет, - отвечал Монте-Кристо, очень бледный, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, а другой рукой указывая на хрустальный колпак, под которым на черной бархатной подушке был бережно положен шелковый вя- заный кошелек. - Я просто смотрю, что это за кошелек, в котором как буд- то с одной стороны лежит какаято бумажка, а с другой - недурной алмаз. Лицо Максимилиана стало серьезным, и он ответил: - Здесь, граф, самое драгоценное из наших семейных сокровищ. - В самом деле, алмаз довольно хорош, - сказал Монте-Кристо. - Нет, мой брат говорит не о стоимости камня, хоть его и оценивают в сто тысяч франков, он хочет сказать, что вещи, находящиеся в этом ко- шельке, дороги нам: их оставил тот добрый ангел, о котором мы вам гово- рили. - Я не понимаю ваших слов, сударыня, а между тем не смею просить объяснения, - с поклоном ответил МонтеКристо. - Простите, я не хотел быть неделикатным. - Неделикатным, граф? Напротив, мы рады рассказать об этом! Если бы мы хотели сохранить в тайне благородный поступок, о котором напоминает этот кошелек, мы бы не выставляли его таким образом напоказ. Нет, мы хо- тели бы иметь возможность разгласить о нем всему свету, чтобы наш неве- домый благодетель хотя бы трепетанием крыльев открыл себя. - Вот как! - проговорил Монте-Кристо глухим голосом. - Граф, - сказал Максимилиан, приподнимая хрустальный колпак и благо- говейно прикасаясь губами к вязаному кошельку, - это держал в своих ру- ках человек, который спас моего отца от смерти, нас от разорения, а наше имя от бесчестия, - человек, благодаря которому мы, несчастные дети, об- реченные горю и нищете, теперь со всех сторон слышим, как люди восторга- ются нашим счастьем. Это письмо, - и Максимилиан, вынув из кошелька за- писку, протянул ее графу, - это письмо было им написано в тот день, ког- да мой отец принял отчаянное решение, а этот алмаз великодушный незнако- мец предназначил в приданое моей сестре. Монте-Кристо развернул письмо и прочел его с чувством невыразимого счастья; это была записка, знакомая нашим читателям, адресованная Жюли и подписанная Синдбадом-Мореходом. - Незнакомец, говорите вы? Таким образом, человек, оказавший вам эту услугу, остался вам неизвестен? - Да, нам так и не выпало счастья пожать ему руку, - отвечал Максими- лиан, - и не потому, что мы не молили бога об этой милости. Но во всем этом событии было столько таинственности, что мы до сих пор не можем в нем разобраться: все направляла невидимая рука, могущественная, как рука чародея. - Но я все еще не потеряла надежды поцеловать когда-нибудь эту руку, как я целую кошелек, которого она касалась, - сказала Жюли. - Четыре го- да тому назад Пенелон был в Триесте; Пенелон, граф, это тот старый мо- ряк, которого вы видели с заступом в руках и который из боцмана превра- тился в садовника. В Триесте он видел на набережной англичанина, соби- равшегося отплыть на яхте, и узнал в нем человека, посетившего моего от- ца пятого июня тысяча восемьсот двадцать девятого года и пославшего мне пятого сентября эту записку. Это был, несомненно, тот самый незнакомец, как утверждает Пенелон, но он не решился заговорить с ним. - Англичанин! - произнес задумчиво Монте-Кристо, которого тревожил каждый взгляд Жюли. - Англичанин, говорите вы? - Да, - сказал Максимилиан, - англичанин, явившийся к нам как уполно- моченный римской фирмы Томсон и Френч. Вот почему я вздрогнул, когда вы сказали у Морсера, что Томсон и Френч ваши банкиры. Дело происходило, как мы вам уже сказали, в тысяча восемьсот двадцать девятом году; пожа- луйста, граф, скажите, вы не знали этого англичанина? - Но вы говорили, будто фирма Томсон и Френч неизменно отрицала, что она оказала вам эту услугу? - Да. - В таком случае, может быть, тот англичанин просто был благодарен вашему отцу за какой-нибудь добрый поступок, им самим позабытый, и вос- пользовался предлогом, чтобы оказать ему услугу? - Тут можно предположить что угодно, даже чудо. - Как его звали? - спросил Монте-Кристо. - Он не назвал другого имени, - отвечала Жюли, внимательнее вглядыва- ясь в графа, - только то, которым он подписал записку: Синдбад-Мореход. - Но ведь это, очевидно, не имя, а псевдоним. Видя, что Жюли смотрит на него еще пристальнее и вслушивается в звук его голоса, граф добавил: - Послушайте, не был ли он приблизительно одного роста со мной, может быть чуть-чуть повыше, немного тоньше, в высоком воротничке, туго затя- нутом галстуке, в облегающем и наглухо застегнутом сюртуке и с неизмен- ным карандашом в руках? - Так вы его знаете? - воскликнула Жюли с заблестевшими от радости глазами. - Нет, - сказал Монте-Кристо, - я только высказываю предположение. Я знавал некоего лорда Уилмора, который был щедр на такие благодеяния. - Не открывая, кто он? - Это был странный человек, не веривший в благодарность. - Господи, - воскликнула Жюли с непередаваемым выражением всплеснув руками, - во что же он верит, несчастный? - Во всяком случае, он не верил в нее в то время, когда я с ним встречался, - сказал Монте-Кристо, бесконечно взволнованный этим возгла- сом, вырвавшимся из глубины души. - Может быть, с тех пор ему и пришлось самому убедиться, что благодарность существует. - И вы знакомы с этим человеком, граф? - спросил Эмманюель. - Если вы знакомы с ним, - воскликнула Жюли, - скажите, можете ли вы свести нас к нему, показать нам его, сказать нам, где он находится? Пос- лушай, Максимилиан, послушай, Эмманюель, ведь если мы когда-нибудь встретимся с ним, он не сможет не поверить в память сердца! Монте-Кристо почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы; он снова прошелся по гостиной. - Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь знаете об этом человеке, скажите нам все, что вы знаете! - Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение, звучащее в его голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то я бо- юсь, что вам никогда не придется с ним встретиться. Я расстался с ним года три тому назад в Палермо, и он собирался в самые сказочные страны, так что я очень сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся. - Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчая- нии, и глаза ее наполнились слезами. - Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я, - сказал проникновенно Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам Жюли, - он снова полюбил бы жизнь, потому что слезы, которые вы проливаете, примирили бы его с человечеством. Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и го- лосом графа. - Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю надежду, - была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь? Разве мы не могли бы... - Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на сло- вах, которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек, кото- рого вы разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны, - он рассказал бы мне и эту. - А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли. - Ничего. - Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?.. - Никогда. - Однако вы сразу назвали его имя. - Знаете... мало ли что приходит в голову. - Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав. Вспомни, что нам так часто говорил отец: не англичанин принес нам это счастье. Монте-Кристо вздрогнул. - Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью воскликнул он. - Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой отец верил, что наш благодетель встал из гроба. Это была такая трогательная вера, что, сам не разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце! Как часто он задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга! На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и пос- ледние слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан, это был Эдмон Дантес!" Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах стала ужасной. Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни слова; он посмотрел на часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то вне- запно и смущенно простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и Макси- милиану. - Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хо- рошо в вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у вас я в первый раз за много лет позабыл о времени. И он вышел быстрыми шагами. - Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель. - Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце, и я уверен, что мы ему симпатичны. - Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и мне даже показалось, будто я слышу его не в первый раз. XIII. ПИРАМ И ФИСБА Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть позади прекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого бо- гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаются над огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои белые и розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы, стоящие на четыреху- гольных столбах, в которые вделана железная решетка времен Людовика XIII. Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои пур- пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют- ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили оставить за собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в пред- местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находился прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе- куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновения получившая название, должна была застраиваться, то огород продали. Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого- рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае- мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должно было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка- питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам за пятьсот франков в год. Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, что очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся- ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход. Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак- рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес- кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда, доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро- сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не- скромных взоров. В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще об этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу, служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не- давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя, как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего. Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта- ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать между ними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листву едва пробивается свет, широкая каменная скамья и несколько садовых стульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудь из обитателей особняка, расположенного в ста шагах и едва различимого сквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет- ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в самые знойные летние дни, прохладой, полной щебетанья птиц, и одновременной удаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума. Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителям Парижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка и батистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро- санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде- ла в знакомый нам пустынный огород. Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел вы- сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатном картузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе- ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы удостове- риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми шагами направился к воротам. При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю- ме, девушка испуганно отшатнулась. Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел заметить сквозь щели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он под- бежал к воротам и приложил губы к щели. - Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я. Девушка подошла ближе. - Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете, что скоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы осво- бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом, от горничной, которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти сюда с моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А когда вы мне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще, что означает этот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас. - Милая Валентина, - отвечал молодой человек, - вы так недосягаемы для моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и все-таки, когда я вас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо- их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси- бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что вы, я не смею этого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче- му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас скажу, и, надеюсь, тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию. - Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан? Разве мы с вами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает- ся? - Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказал молодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за- боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст меня под суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то же время я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих мес- тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости и ни одного требующего защиты форта, может вызвать подозрения. Поэтому я сделался огородником и облекся в подобающий моему званию костюм. - Что за безумие! - Напротив, я считаю, что это самый разумный поступок за всю мою жизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность. - Да объясните же, в чем дело. - Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды- дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна теперь моя; ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш и жить отныне в двух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по- думайте, Валентина, что все это можно купить за деньги. Невероятно, правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за которые я бы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять- сот франков в год, с уплатой по третям! Так что, видите, мне нечего больше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к ограде лестницу и смотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право говорить вам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что это слово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе. От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, как будто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце сол- нечный луч, она сказала печально: - Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я боюсь, что наше счастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу- бит нас. - Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я ежед- невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую свою жизнь вашей жизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя честь. Разве не так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие гро- зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не тре- буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор я хоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы отли- чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою жизнь? Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этот брак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господина де Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж- ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога... а между тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это ска- зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о том, чтобы хоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем другом не думать. - Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою жизнь и радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч- ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее слепая любовь к сыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю в вашем при- сутствии? - Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как вы можете произносить такое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый покорнейший из рабов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы запре- тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел спо- соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота - сло- вом, быть так близко от вас, не видя вас, - скажите, просил ли я хоть раз позволения прикоснуться сквозь эту решетку к краю вашего платья? Пы- тался ли я хоть раз перебраться через эту ограду, смехотворное пре- пятствие для молодого и сильного человека? Разве я когда-нибудь упрекал вас в суровости, говорил вам о своих желаниях? Я был связан своим сло- вом, как рыцарь былых времен. Признайте хоть это, чтобы я не считал вас несправедливой. - Это правда, - сказала Валентина, просовывая в щель между двумя дос- ками копчик пальца, к которому Максимилиан приник губами, - это правда, вы честный друг. Но ведь в конце концов вы поступали так в своих собственных интересах, мой дорогой Максимилиан: вы же отлично знали, что в тот день, когда раб станет требователен, он лишится всего. Вы обещали мне братскую дружбу, - мне, у кого нет друзей, кого отец забыл, а мачеха преследует, - мне, чье единственное утешение - недвижимый старик, немой, холодный, - он не может пошевелить рукой, чтобы пожать мою руку, он го- ворит со мной только глазами, и в его сердце, должно быть, сохранилось для меня немного нежности. Да, судьба горько посмеялась надо мной, она сделала меня врагом и жертвой всех, кто сильнее меня, и оставила мне другом и поддержкой - труп! Право, Максимилиан, я очень несчастлива, и вы хорошо делаете, что, любя меня, думаете обо мне, а не о себе! - Валентина, - отвечал Максимилиан с глубоким волнением, - я не скажу вам, что только одну вас люблю на свете, - я люблю и свою сестру и зятя, но это любовь нежная, спокойная, совсем не похожая на мое чувство к вам. Когда я думаю о вас, вся моя кровь кипит, мне трудно дышать, сердце бьется, как безумное; все эти силы, весь пыл, всю сверхчеловеческую мощь я вкладываю в свою любовь к вам. Но в тот день, когда вы мне скажете, я отдам их для вашего счастья. Говорят, что Франц д'Эпине будет отсутство- вать еще год; а за год сколько может представиться счастливых случаев, сколько благоприятных обстоятельств! Будем надеяться, - надежда так хо- роша, так сладостна! Вы упрекаете меня в эгоизме, Валентина, а чем вы были для меня? Прекрасной и холодной статуей целомудренной Венеры. Что вы обещали мне взамен моей преданности, послушания, сдержанности? Ниче- го. Что вы дарили мне? Крохи. Вы говорите со мной о господине Д'Эпине, вашем женихе, и вздыхаете при мысли, что будете когда-нибудь принадле- жать ему. Послушайте, Валентина, неужели это все, что у вас есть в душе? Как! Я отдаю вам свою жизнь, свою душу, только для вас одной бьется мое сердце, и вот, когда я всецело принадлежу вам, когда я мысленно говорю себе, что умру, если потеряю вас, - вас даже не ужасает мысль, что вы будете принадлежать другому! Нет, если бы я был на вашем месте, если бы я чувствовал, что меня любят так, как я вас люблю, я бы уже сто раз про- тянул руку сквозь прутья этой решетки и сжал руку несчастного Максимили- ана со словами: "Я буду вашей, только вашей, Максимилиан, в этом мире и в том". Валентина ничего не ответила, но Максимилиан услышал, что она вздыха- ет и плачет. Он сразу опомнился. - Валентина, Валентина! - воскликнул он. - Забудьте мои слова, если я огорчил вас! - Нет, - сказала она, - все это верно, но разве вы не видите, как я несчастна и одинока. Я живу почти в чужом доме, потому что мой отец поч- ти чужой мне; вот уже десять лет мою волю каждый день, каждый час, каж- дую минуту подавляет железная воля моих властителей. Никто не видит моих страданий, и я сказала о них только вам. Кажется, будто все добры ко мне, все меня любят; на самом деле все враждебны мне. Люди говорят: гос- подин де Вильфор слишком серьезный и слишком строгий человек, чтобы про- являть к дочери большую нежность, но зато она должна быть счастлива, что нашла в госпоже де Вильфор вторую мать. Так вот, люди ошибаются: отец совершенно равнодушен ко мне, а мачеха жестоко ненавидит меня, и эта не- нависть тем ужаснее, что она прикрывается вечной улыбкой. - Ненавидит вас, Валентина? Как можно вас ненавидеть? - ДРУГ мой, - сказала Валентина, - я должна сознаться, что ее нена- висть ко мне объясняется очень просто. Она обожает своего сына, моего брата Эдуарда. - Так что же? - Право, мне как-то странно примешивать сюда денежные вопросы, но все-таки, мне кажется, ее ненависть вызывается именно этим. У нее самой нет никакого состояния, я же получила большое наследство после моей ма- тери, и это богатство еще удвоится тем, что я когда-нибудь унаследую от господина и госпожи де Сен-Меран; ну вот, мне и кажется, что она завиду- ет. Боже мой, если бы я могла отдать ей половину своего состояния, лишь бы чувствовать себя родной дочерью в доме моего отца, я, конечно, сейчас же сделала бы это. - Бедная моя Валентина! - Да, я чувствую себя скованной и в то же время такой слабой, что мне кажется, будто мои оковы поддерживают меня, и я боюсь их сбросить. К то- му же мой отец не из тех людей, которых можно безнаказанно ослушаться; он повелевает мной, он повелевал бы и вами и даже самим королем, потому что он силен своим незапятнанным прошлым и своим почти неприступным по- ложением. Клянусь вам, Максимилиан, я не вступаю в борьбу, потому что боюсь этим погубить вас вместе с собой. - И все же, Валентина, - возразил Максимилиан, - зачем отчаиваться и смотреть так мрачно на будущее? - Друг мой, я сужу о нем по прошлому. - Но послушайте, если с аристократической точки зрения я и не предс- тавляю блестящей партии, то я все же во многих отношениях принадлежу к тому обществу, среди которого вы живете. Прошло то время, когда во Фран- ции существовали две Франции: знать времен монархии слилась со знатью Империи, аристократия меча сроднилась с аристократией пушки... А я при- надлежу к этой последней: в армии меня ждет прекрасное будущее; у меня хоть и небольшое, но независимое состояние; наконец, в наших краях пом- нят и чтут моего отца как одного из самых благородных негоциантов, ког- да-либо существовавших. Я говорю: "в наших краях", Валентина, потому что вы тоже почти из Марселя. - Не говорите мне о Марселе, Максимилиан, одно это слово напоминает мне мою мать, этого всеми оплакиваемого ангела, который недолгое время охранял свою дочь на земле и - я верю - продолжает охранять ее, взирая на нее из вечной обители! Ах, Максимилиан, будь жива моя бедная мать, мне нечего было бы опасаться; я сказала бы ей, что люблю вас, и она за- щитила бы нас. - Будь она жива, - возразил Максимилиан, - я не знал бы вас, потому что вы сами сказали, вы были бы тогда счастливы, а счастливая Валентина не снизошла бы ко мне. - Друг мой, - воскликнула Валентина, - теперь вы несправедливы ко мне... Но скажите... - Что вы хотите, чтобы я вам сказал? - спросил Максимилиан, заметив ее колебание. - Скажите мне, - продолжала молодая девушка, - не было ли когда-ни- будь в Марселе какого-нибудь недоразумения между вашим отцом и моим? - Нет, я никогда не слыхал об этом, - ответил Максимилиан, - если не считать того, что ваш отец был более чем ревностным приверженцем Бурбо- нов, а мой отец был предан императору. Я полагаю, что в этом было единственное их разногласие. Но почему вы об этом спрашиваете? - Сейчас объясню, - сказала молодая девушка, - вам следует все знать. Это произошло в тот день, когда в газетах напечатали о вашем произ- водстве в кавалеры Почетного легиона. Мы все были у дедушки Нуартье, и там был еще Данглар, - знаете, этот банкир, его лошади третьего дня чуть не убили мою мачеху и брата. Я читала дедушке газету, а остальные обсуж- дали брак мадемуазель Данглар. Когда я дошла до места, которое относи- лось к вам и которое я уже знала, потому что еще накануне утром вы сооб- щили мне эту приятную новость, - так вот когда я дошла до этого места, я почувствовала себя очень счастливой... и я была очень взволнована, пото- му что надо было произнести ваше имя вслух, - я, конечно, пропустила бы его, если бы не боялась, что мое умолчание будет дурно истолковано, - так что я собрала все свое мужество и прочитала его. - Милая Валентина! - И вот, как только ваше имя было произнесено, мой отец обернулся. Я была настолько убеждена, что ваше имя сразит всех, как удар грома (види- те, какая я сумасшедшая!), что мне показалось, будто мой отец вздрогнул, так же как и господин Данглар (это уж, я уверена, было просто мое вооб- ражение). "Моррель, - сказал мой отец, - постойте, постойте! (Он нахмурил бро- ви.) Не из тех ли он марсельских Моррелей, отъявленных бонапартистов, с которыми нам пришлось столько возиться в тысяча восемьсот пятнадцатом году?" "Да, - ответил Данглар, - мне даже кажется, что это сын арматора". - Вот как! - проговорил Максимилиан. - А что же сказал ваш отец? - Ужасную вещь, я даже не решаюсь вам повторить. - Скажите все-таки, - с улыбкой попросил Максимилиан. "Их император, - продолжал он, хмуря брови, - умел их ставить на мес- то, всех этих фанатиков; он называл их пушечным мясом, и это было подхо- дящее название. Я с радостью вижу, что новое правительство снова прово- дит этот спасительный принцип. Если бы оно только для этого сохранило Алжир, я приветствовал бы правительство, хоть Алжир и дороговато нам об- ходится". - Это действительно довольно грубая политика, - сказал Максимилиан. - Но пусть вас не смущает то, что сказал господин де Вильфор: мой отец не уступал в этом смысле вашему и неизменно повторял: "Не могу понять, по- чему император, всегда так здраво поступающий, не наберет полка из судей и адвокатов, чтобы посылать их всякий раз на передовые позиции?" Как ви- дите, дорогой друг, обе стороны не уступают друг другу в живописности своих выражений и мягкосердечии. А что ответил Данглар на выпад коро- левского прокурора? - Он по обыкновению усмехнулся своей угрюмой усмешкой, которая мне кажется такой жестокой; а через минуту они встали и вышли. Только тогда я заметила, что дедушка очень взволнован. Надо вам сказать, Максимилиан, что только я одна замечаю, когда бедный паралитик волнуется. Впрочем, я догадывалась, что этот разговор должен был произвести на него тяжелое впечатление. Ведь на бедного дедушку никто уже не обращает внимания; осуждали его императора, а он, по-видимому, был фанатично ему предан. - Его имя действительно было одно из самых известных во времена Импе- рии, - сказал Максимилиан, - он был сенатором, и, как вы знаете, Вален- тина, а может быть, и не знаете, он участвовал почти во всех бонапар- тистских заговорах времен Реставрации. - Да, я иногда слышу, как шепотом говорят об этом, и это мне кажется очень странным: дед бонапартист, отец роялист; странно, правда?.. Так вот я обернулась к нему. Он взглядом указал мне на газету. "Что с вами, дедушка? - спросила я. - Вы довольны?" Он сделал мне глазами знак, что да. "Тем, что сказал мой отец?" - спросила я. Он сделал знак, что нет. "Тем, что сказал господин Данглар?" Он снова сделал знак, что нет. "Так, значит, тем, что господин Моррель, - я не посмела сказать "Мак- симилиан", - произведен в кавалеры Почетного легиона?" Он сделал знак, что да. - Подумайте, Максимилиан, он был доволен, что вы стали кавалером По- четного легиона, а ведь он незнаком с вами. Может быть, это у него приз- нак безумия, потому что, говорят, он впадает в детство, но мне он доста- вил много радости этим "да". - Как это странно, - сказал в раздумье Максимилиан. - Значит, ваш отец ненавидит меня, тогда как, напротив, ваш дедушка... Какая странная вещь эти политические симпатии и антипатии! - Тише! - воскликнула вдруг Валентина. - Спрячьтесь, бегите, сюда идут! Максимилиан схватил заступ и начал безжалостно окапывать люцерну. - Мадмуазель! Мадмуазель! - кричал чей-то голос изза деревьев, - гос- пожа де Вильфор зовет вас; в гостиной сидит гость. - Гость? - сказала взволнованная Валентина. - Кто бы это мог быть? - Знатный гость! Говорят, вельможа, граф МонтеКристо. - Иду, иду, - громко сказала Валентина. Стоявший по ту сторону ворот человек, для которого "иду, иду" Вален- тины служило прощанием после каждого свидания, вздрогнул, услышав это имя. "Вот как! - подумал Максимилиан, задумчиво опираясь на заступ. - От- куда граф Монте-Кристо знаком с Вильфором?" XIV. ТОКСИКОЛОГИЯ Это был в самом деле граф Монте-Кристо, явившийся к г-же де Вильфор с намерением отдать визит королевскому прокурору, и вполне понятно, что, услышав это имя, весь дом пришел в волнение. Госпожа де Вильфор, находившаяся в гостиной в ту минуту, когда ей до- ложили о посетителе, тотчас же послала за сыном, чтобы мальчик мог снова поблагодарить графа. Эдуард, за эти два дня наслышавшийся разговоров о знатной особе, сразу прибежал не из послушания матери, не для того, что- бы поблагодарить графа, а из любопытства и из желания что-нибудь схва- тить на лету и вставить какое-нибудь глупое словцо, всякий раз вызывав- шее у матери восклицание: "Ах, какой несносный ребенок! Но я не могу на него сердиться, он так умен!" После обмена обычными приветствиями граф осведомился о г-не де Вильфор. - Мой муж обедает у министра юстиции, - отвечала молодая женщина, - он только что уехал и, я уверена, будет очень жалеть, что не имел счастья вас видеть. Два посетителя, которых граф застал в гостиной и которые не спускали с него глаз, встали и удалились, помедлив несколько минут не столько из приличия, сколько из любопытства. - Кстати, что делает твоя сестра Валентина? - спросила Эдуарда г-жа Вильфор. - Пусть ее позовут, чтобы я могла представить ее графу. - У вас есть дочь, сударыня? - спросил граф. - Но это еще, должно быть, совсем дитя? - Это дочь господина де Вильфор от первого брака, взрослая красивая девушка. - Но меланхоличная, - вставил маленький Эдуард, вырывая, чтобы сде- лать себе султан на шляпу, перья из хвоста великолепного ара, испускав- шего от боли отчаянные крики на своем золоченом шесте. Госпожа де Вильфор ограничилась замечанием: - Замолчи, Эдуард! Потом она добавила: - Этот маленький шалун недалек от истины, он повторяет то, что я не раз с грустью при нем говорила: у мадемуазель де Вильфор, несмотря на все наши старания развлечь ее, печальный и молчаливый характер, это от- части нарушает очарование ее красоты. Но она что-то не идет; Эдуард, уз- най, в чем дело. - Это оттого, что ее ищут там, где ее нет. - А где ее ищут? - У дедушки Нуартье. - А, по-твоему, ее там нет? - Нет, нет, нет, нет, нет, ее там нет, - нараспев отвечал Эдуард. - А где же она? Если знаешь, так скажи. - Она у больших каштанов, - продолжал злой мальчишка, не обращая вни- мания на окрики матери и скармливая живых мух попугаю, по-видимому большому любителю этой пищи. Госпожа де Вильфор уже протянула руку к звонку, чтобы велеть горнич- ной позвать Валентину, как вдруг в комнату вошла она сама. Она действительно казалась очень грустной, и внимательный взгляд за- метил бы, что она недавно плакала. Валентина, которую мы в своем торопливом рассказе представили нашим читателям, не описав ее наружности, была высокая, стройная девушка де- вятнадцати лет, со светло-каштановыми волосами, с темно-синими глазами, с походкой томной и полной того несравненного изящества, которое так от- личало ее мать; тонкие, белые руки, матовая, как жемчуг, шея, нежный ру- мянец лица делали ее на первый взгляд похожей на тех прекрасных англича- нок, которых так поэтично сравнивают с лебедями, глядящимися в зеркало вод. Она вошла и, увидев рядом с мачехой иностранца, о котором она уже столько слышала, поклонилась ему без всякого девичьего жеманства и не опуская глаз, но с такой грацией, что граф еще внимательнее посмотрел на нее. Он встал. - Мадемуазель де Вильфор, моя падчерица, - сказала г-жа де Вильфор, откидываясь на подушки дивана и указывая графу рукой на Валентину. - И граф Монте-Кристо, король китайский, император кохинхинский, - сказал маленький сорванец, исподтишка разглядывая сестру. На этот раз г-жа де Вильфор побледнела и готова была разгневаться на сына - этот семейный бич; но граф, напротив, улыбнулся и, казалось, лас- ково взглянул на ребенка, что наполнило сердце матери беспредельной ра- достью. - Но, сударыня, - сказал граф, возобновляя беседу и по очереди вгля- дываясь в г-жу де Вильфор и Валентину, - я как будто уже имел честь где-то видеть вас и мадемуазель де Вильфор? У меня уже мелькала эта мысль, а когда вошла мадемуазель, ее вид, как луч света, прояснил мое смутное воспоминание, если я смею так выразиться. - Едва ли это так; мадемуазель де Вильфор не любит общества, и мы редко выезжаем, - сказала молодая женщина. - Я видел мадемуазель де Вильфор не в обществе, так же как и вас, су- дарыня, и этого очаровательного проказника. К тому же парижское общество мне совершенно незнакомо, потому что, как я, кажется, уже имел честь вам сказать, я нахожусь в Париже всего несколько дней. Нет, если вы разреши- те мне постараться припомнить... позвольте... Граф поднес руку ко лбу, как бы желая сосредоточиться на своих воспо- минаниях. - Нет, это было на свежем воздухе... это было... не знаю... мне поче- му-то в связи с этим вспоминается яркий солнечный день и что-то вроде церковного праздника... У мадемуазель де Вильфор были в руках цветы; мальчик гонялся по саду за красивым павлином, а мы сидели в беседке, об- витой виноградом... Помогите же мне, сударыня! Неужели то, что я сказал, ничего вам не напоминает? - Нет, право, ничего, - отвечала г-жа де Вильфор, - а между тем, граф, я уверена, что, если бы я где-нибудь встретила вас, ваш образ не мог бы изгладиться из моей памяти. - Может быть, граф видел нас в Италии? - робко сказала Валентина. - В самом деле, в Италии... Возможно, - сказал Монте-Кристо. - Вы бы- вали в Италии, мадемуазель? - Мы были там с госпожой де Вильфор два года тому назад. Врачи боя- лись за мои легкие и посоветовали мне пожить в Неаполе. Мы проездом были в Болонье, Перудже и Римег. - Так и есть! - воскликнул Монте-Кристо, как будто это простое указа- ние помогло ему разобраться в его воспоминаниях. - В Перудже, в день праздника тела господня, в саду Почтовой гостиницы, где случай свел всех нас, - вас, сударыня, мадемуазель де Вильфор, вашего сына и меня, я и имел честь вас видеть. - Я отлично помню Перуджу, и Почтовую гостиницу, и праздник, о кото- ром вы говорите, граф, - сказала г-жа де Вильфор, - но сколько я ни ро- юсь в своих воспоминаниях и сколько ни стыжу себя за плохую память, я совершенно не помню, чтобы имела честь вас видеть. - Это странно, и я тоже, - сказала Валентина, поднимая на Монте-Крис- то свои прекрасные глаза. - А я отлично помню, - заявил Эдуард. - Я сейчас помогу вам, - продолжал граф. - День был очень жаркий; вы ждали лошадей, которых из-за праздника вам не торопились подавать. Маде- муазель удалилась в глубь сада, а ваш сын скрылся, гоняясь за павлином. - Я поймал его, мама, помнишь, - сказал Эдуард, - и вырвал у него из хвоста три пера. - Вы, сударыня, остались сидеть в виноградной беседке. Неужели вы не помните, что вы сидели на каменной скамье и, пока вашей дочери и сына, как я сказал, не было, довольно долго с кем-то разговаривали? - Да, правда, - сказала г-жа де Вильфор, краснея, - я припоминаю, это был человек в длинном шерстяном плаще... доктор, кажется. - Совершенно верно. Этот человек был я; я жил в этой гостинице уже недели две; я вылечил моего камердинера от лихорадки, а хозяина гостини- цы от желтухи, так что меня принимали за знаменитого доктора. Мы до- вольно долго беседовали с вами на разные темы: о Перуджино, о Рафаэле, о нравах, о костюмах, о пресловутой аква-тофана, секретом которой, как вам говорили, еще владеет коекто в Перудже. - Да, да, - быстро и с некоторым беспокойством сказала г-жа Вильфор, - я припоминаю. - Я уже подробно не помню ваших слов, - продолжал совершенно спокойно граф, - но я отлично помню, что, разделяя на мой счет всеобщее заблужде- ние, вы советовались со мной относительно здоровья мадемуазель де Вильфор. - Но вы ведь действительно были врачом, раз вы вылечили несколько больных, - сказала г-жа де Вильфор. - Мольер и Бомарше ответили бы вам, что это именно потому, что я им не был, - не я вылечил своих больных, а просто они выздоровели; сам я могу только сказать вам, что я довольно основательно занимался химией и естественными науками, но лишь как любитель, вы понимаете... В это время часы пробили шесть. - Уже шесть часов, - сказала, по-видимому очень взволнованная, г-жа де Вильфор, - может быть, вы пойдете узнать, Валентина, не желает ли ваш дедушка обедать? Валентина встала и, поклонившись графу, молча вышла из комнаты. - Боже мой, сударыня, неужели это из-за меня вы отослали мадемуазель де Вильфор? - спросил граф, когда Валентина вышла. - Нисколько, граф, - поспешно ответила молодая женщина, - но в это время мы кормим господина Нуартье тем скудным обедом, который поддержи- вает его жалкое существование. Вам известно, в каком плачевном состояния находится отец моего мужа? - Господин де Вильфор мне об этом говорил; он, кажется, разбит пара- личом? - Да, к несчастью. Бедный старик не может сделать ни одного движения, только душа еще теплится в этом человеческом остове, слабая и дрожащая, как угасающий огонь в лампе. Но, простите, граф, что я посвящаю вас в наши семейные несчастья; я прервала вас в ту минуту, когда вы говорили мне, что вы искусный химик. - Я этого не говорил, - ответил с улыбкой граф, - напротив, я изучал химию только потому, что, решив жить преимущественно на Востоке, хотел последовать примеру царя Митридата. - Mithridates, ex Ponticus, - сказал маленький проказник, вырезая си- луэты из листов прекрасного альбома, - тот самый, который каждое утро выпивал чашку яда со сливками. - Эдуард, противный мальчишка! - воскликнула г-жа де Вильфор, вырывая из рук сына изуродованную книгу, - Ты нестерпим, ты надоедаешь нам. Ухо- ди отсюда, ступай к сестре, в комнату дедушки Нуартье. - Альбом... - сказал Эдуард. - Что альбом? - Да, я хочу альбом... - Почему ты изрезал картинки? - Потому что мне так нравится. - Ступай отсюда! Уходи! - Не уйду, если не получу альбома, - заявил мальчик, усаживаясь в глубокое кресло, верный своей привычке ни в чем не уступать. - Бери и оставь нас в покое, - сказала г-жа де Вильфор. Она дала альбом Эдуарду и довела его до дверей. Граф следил глазами за г-жой де Вильфор. - Посмотрим, закроет ли она за ним дверь, - пробормотал он. Госпожа де Вильфор тщательно закрыла за ребенком дверь; граф сделал вид, что не заметил этого. Потом, еще раз оглянувшись по сторонам, молодая женщина снова уселась на козетку. - Позвольте мне сказать вам, - заявил граф, с уже знакомым нам прос- тодушным видом, - что вы слишком строги с этим очаровательным проказни- ком. - Иначе нельзя, - возразила г-жа де Вильфор с истинно материнским ап- ломбом. - Эдуард цитировал нам Корнелия Непота, когда говорил о царе Митрида- те, - сказал граф, - и вы прервали его на цитате, доказывающей, что его учитель не теряет времени даром и что ваш сын очень развит для своих лет. - Вы нравы, граф, - отвечала польщенная мать, - он очень способный ребенок и запоминает все, что захочет. У него только один недостаток: он слишком своеволен... о, возвращаясь к тому, что он сказал, граф, верите ли вы, то Митридат принимал эти меры предосторожности и что ни оказыва- лись действенными? - Я настолько этому верю, что сам прибегал к этому способу, чтобы не быть отравленным в Неаполе, Палермо и Смирне, то есть в трех случаях, когда мне пришлось бы проститься с жизнью, не прими я этих мер. - И это помогло? - Вполне. - Да, верно; я вспоминаю, что вы мне нечто подобное уже рассказывали в Перудже. - В самом деле? - сказал граф, мастерски притворяясь удивленным. - Я вовсе не помню этого. - Я вас спрашивала, действуют ли яды одинаково на северян и на южан, и вы мне даже ответили, что холодный и лимфатический темперамент северян меньше подвержен действию яда, чем пылкая и энергичная природа южан. - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - мне случалось видеть, как русс- кие поглощали без всякого вреда для здоровья растительные вещества, ко- торые неминуемо убили бы неаполитанца или араба. - И вы считаете, что у нас в этом смысле можно еще вернее добиться результатов, чем на Востоке, и что человек легче привыкнет поглощать яды, живя среди туманов и дождей, чем в более жарком климате? - Безусловно; но это предохранит его только от того яда, к которому он приучил свой организм. - Да, я понимаю; а как, например, вы стали бы приучать себя или, вер- нее, как вы себя приучили? - Это очень просто. Предположите, что вам заранее известно, какой яд вам собираются дать... предположите, что этим ядом будет... например, бруцин... - Бруцин, кажется, добывается из лжеангустуровой коры [43], - сказала г-жа де Вильфор. - Совершенно верно, - отвечал Монте-Кристо, - но я вижу, мне нечему вас учить; позвольте мне вас поздравить: женщины редко обладают такими познаниями. - Должна признаться, сказала г-жа де Вильфор, - что я обожаю ок- культные науки, которые волнуют воображение, как поэзия, и разрешаются цифрами, как алгебраическое уравнение; но, прошу вас, продолжайте: то, что вы говорите, меня очень интересует" - Ну так вот! - продолжал Монте-Кристо. - Предположите, что этим ядом будет, например, бруцин и что вы в первый день примете миллиграмм, на второй день два миллиграмма; через десять дней вы, таким образом, дойде- те до центиграмма; через двадцать дней, прибавляя в день еще по миллиг- рамму, вы дойдете до трех центиграммов, то есть будете поглощать без всяких дурных для себя последствий довольно большую дозу, которая была бы чрезвычайно опасна для всякого человека, не принявшего тех же предос- торожностей; наконец, через месяц, выпив стакан отравленной воды из гра- фина, которая убила бы человека, пившего ее одновременно с вами, сами вы только по легкому недомоганию чувствовали бы, что к этой воде было при- мешано ядовитое вещество. - Вы не знаете другого противоядия? - Нет, не знаю. - Я не раз читала и перечитывала этот рассказ о Митридате, - сказала задумчиво г-жа де Вильфор, - но я считала его сказкой. - Нет, вопреки обычаю историков, это правда. Но, я вижу, тема нашего разговора для вас не случайный каприз; два года тому назад вы задавали мне подобные же вопросы и сами говорите, что рассказ о Митридате уже давно вас занимает. - Это правда, граф; в юности я больше всего интересовалась ботаникой и минералогией; а когда я узнала, что изучение способов употребления ле- карственных трав нередко дает ключ к пониманию всей истории восточных народов и всей жизни восточных людей, подобно тому как различные цветы служат выражением их понятий о любви, я пожалела, что не родилась мужчи- ной, чтобы сделаться каким-нибудь Фламелем, Фонтаной или Кабанисом. - Тем более, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - что на Востоке люди делают себе из яда не только броню, как Митридат, они делают из него также и кинжал; наука становится в их руках не только оборонительным оружием, но и наступательным; одним они защищаются от телесных страда- ний, другим борются со своими врагами; опиум, белладонна, лжеангустура, ужовая целибуха, лавровишневое дерево помогают им усыплять тех, кто хо- тел бы их разбудить. Нет ни одной египтянки, турчанки или гречанки из тех, кого вы здесь зовете добрыми старушками, которая своими познаниями в химии не повергла бы в изумление любого врача, а своими сведениями в области психологии не привела бы в ужас любого духовника. - Вот как! - сказала г-жа де Вильфор, глаза которой горели странным огнем во время этого разговора. - Да, - продолжал Монте-Кристо, - все тайные драмы Востока обретают завязку в любовном зелье и развязку - в смертоносной траве или в напит- ке, раскрывающем человеку небеса, и в питье, повергающем его в ад. Здесь столько же различных оттенков, сколько прихотей и странностей в физичес- кой и моральной природе человека; скажу больше, искусство этих химиков умеет прекрасно сочетать болезни и лекарства со своими любовными вожде- лениями и жаждой мщения. - Но, граф, - возразила молодая женщина, - это восточное общество, среди которого вы провели часть вашей жизни, по-видимому столь же фан- тастично, как и сказки этих чудесных стран. И там можно безнаказанно уничтожить человека? Так, значит, действительно существует Багдад и Бас- сора, описанные Галланом? [44] Значит, те султаны и визири, которые уп- равляют этим обществом и представляют то, что во Франции называется пра- вительством, действительно Харун-аль-Рашиды и Джаффары: они не только прощают отравителя, но и делают его первым министром, если его преступ- ление было хитро и искусно, и приказывают вырезать историю этого прес- тупления золотыми буквами, чтобы забавляться ею в часы скуки? - Нет, сударыня, время необычайного миновало даже на Востоке; и там, под другими названиями и в другой одежде, тоже существуют полицейские комиссары, следователи, королевские прокуроры и эксперты. Там превосход- но умеют вешать, обезглавливать и сажать на кол преступников; но эти последние, ловкие обманщики, умеют уйти от людского правосудия и обеспе- чить успех своим хитроумным планам. У нас глупец, обуреваемый демоном ненависти или алчности, желая покончить с врагом или умертвить престаре- лого родственника, отправляется к аптекарю, называет себя вымышленным именем, по которому его еще легче находят, чем если бы он назвал настоя- щее имя, и, под тем предлогом, что крысы не дают ему спать, покупает пять-шесть граммов мышьяку; если он очень предусмотрителен, он заходит к пяти или шести аптекарям, что в пять или шесть раз облегчает возможность его найти. Достав нужное средство, он дает своему врагу или престарелому родственнику такую дозу мышьяку, которая уложила бы на месте мамонта или мастодонта и от которой жертва, без всякой видимой причины, начинает ис- пускать такие вопли, что вся улица приходит в волнение. Тогда налетает туча полицейских и жандармов, посылают за врачом, который вскрывает по- койника и ложками извлекает из его желудка и кишок мышьяк. На следующий день в ста газетах появляется рассказ о происшествии с именами жертвы и убийцы. Вечером аптекарь или аптекари являются сообщить: "Это он у меня купил мышьяк"; им ничего не стоит опознать убийцу среди двадцати своих покупателей; тут преступного глупца хватают, сажают в тюрьму, допрашива- ют, делают ему очные ставки, уличают, осуждают и гильотинируют, или, ес- ли это оказывается достаточно знатная дама, приговаривают к пожизненному заключению. Вот как ваши северяне обращаются с химией. Впрочем, Дерю, надо признать, был умнее. - Что вы хотите, граф, - сказала, смеясь, г-жа де Вильфор, - люди де- лают, что могут. Не все владеют тайнами Медичи или Борджиа. - Теперь, - продолжал граф, пожав плечами, - хотите, я вам скажу, от- чего совершаются все эти нелепости? Оттого, что в ваших театрах, нас- колько я мог судить, читая пьесы, которые там ставятся, люди то и дело залпом выпивают содержимое флакона или глотают заключенный в перстне яд и падают бездыханными; через пять минут занавес опускается, и зрители расходятся по домам. Последствия убийства остаются неизвестными: вы ни- когда не увидите ни полицейского комиссара, опоясанного шарфом, ни кап- рала с четырьмя солдатами, и поэтому неразумные люди верят, будто в жиз- ни все так и происходит. Но выезжайте за пределы Франции, отправляйтесь в Алеппо, в Каир или хотя бы в Неаполь, или Рим, и вы встретите на улице стройных людей со свежим, розовым цветом лица, про которых хромой бес, столкнись вы с ним невзначай, мог бы вам сказать: "Этот господин уже три недели как отравлен и через месяц будет хладным трупом". - Так, значит, - сказала г-жа де Вильфор, - они нашли секрет знамени- той аква-тофана, про который мне в Перудже говорили, что он утрачен? - Да разве в мире что-нибудь теряется? Искусства кочуют и обходят вокруг света; вещи получают другие наименования и только, а чернь не разбирается в этом, но результат всегда один и тот же: яды поражают тот или иной орган, - один действует на желудок, другой на мозг, третий на кишечник. И вот яд вызывает кашель, кашель переходит в воспаление легких или какую-либо другую болезнь, отмеченную в книге науки, что не мешает ей быть безусловно смертельной, а если бы она и не была смертельна, то неминуемо стала бы таковой благодаря лекарствам: наши немудрые врачи ча- ще всего посредственные химики, и борются ли их снадобья с болезнью или помогают ей - это дело случая. И вот человека убивают по всем правилам искусства, а закон бессилен, как говорил один из моих друзей, добрейший аббат Адельмонте из Таормины, искуснейший химик в Сицилии, хорошо изу- чивший эти национальные явления. - Это страшно, но чудесно, - сказала молодая женщина, застывшая в напряженном внимании. - Сознаюсь, я считала все эти истории выдумками средневековья. - Да, несомненно, но в наши дни они еще усовершенствовались. Для чего же и существует течение времени, всякие меры поощрения, медали, ордена, Монтионовские премии, как не для того, чтобы вести общество к наивысшему совершенству? А человек достигнет совершенства лишь тогда, когда сможет, подобно божеству, создавать и уничтожать по своему желанию; уничтожать он уже научился - значит, половина пути уже пройдена. - Таким образом, - сказала г-жа де Вильфор, упорно возвращаясь к сво- ей цели, - яды Борджиа, Медичи, Рене, Руджьери и, вероятно, позднее ба- рона Тренка, которыми так злоупотребляли современная драма и роман... - Были произведениями искусства, - отвечал граф. - Неужели вы думае- те, что истинный ученый просто возьмется за нужного ему человека? Ни в коем случае. Наука любит рикошеты, фокусы, фантазию, если можно так вы- разиться. Так, например, милейший аббат Адельмонте, о котором я вам го- ворил, производил в этом отношении удивительные опыты. - В самом деле? - Да, и я вам приведу пример. У него был прекрасный сад, полный цве- тов, овощей и плодов; из этих овощей он выбирал какой-нибудь самый не- винный - скажем, кочан капусты. В течение трех дней он поливал этот ко- чан раствором мышьяка; на третий день кочан заболевал и желтел, наступа- ло время его срезать; в глазах всех он имел вид созревший и по-прежнему вполне невинный; только аббат Адельмонте знал, что он отравлен. Тогда он приносил этот кочан домой, брал кролика, - у аббата Адельмонте была це- лая коллекция кроликов, кошек и морских свинок, ничуть не уступавшая его коллекции овощей, цветов и плодов, - итак, аббат Адельмонте брал кролика и давал ему съесть лист капусты; кролик околевал. Какой следователь на- шел бы в этом что-либо предосудительное? Какому королевскому прокурору могло бы прийти в голову возбудить дело против Маженди или Флуранса [45] по поводу умерщвленных ими кроликов, кошек и морских свинок? Ни одному. Таким образом, кролик околевает, не возбуждая внимания правосудия. Затем аббат Адельмонте велит своей кухарке выпотрошить мертвого кролика и бро- сает внутренности в навозную кучу. По этой навозной куче бродит курица; она клюет эти внутренности, тоже заболевает и на следующий день околева- ет. Пока она бьется в предсмертных судорогах, мимо пролетает ястреб (в стране аббата Адельмонте много ястребов), бросается на труп, уносит его на скалу и пожирает. Спустя три дня бедный ястреб, которому, с тех пор как он поел курицы, все время нездоровится, вдруг чувствует головокруже- ние и прямо из-под облаков грузно падает в ваш садок; а щука, угорь и мурена, как вам известно, прожорливы, они набрасываются на ястреба. Ну так вот, представьте себе, что на следующий день к вашему столу подадут эту щуку, угря или мурену, отравленных в четвертом колене; ваш гость бу- дет отравлен в пятом, - и дней через восемь или десять умрет от кишечных болей, от сердечных припадков, от нарыва в желудке. После вскрытия док- тора скажут: "Смерть последовала от опухоли в печени или от тифа". - Но, - сказала г-жа де Вильфор, - все это ваше сцепление обстоя- тельств может очень легко прерваться: ястреб может ведь не пролететь в нужный момент или упасть в ста шагах от садка. - А вот в этом и заключается искусство. На Востоке, чтобы быть вели- ким химиком, надо уметь управлять случайностями, - и там это умеют. Госпожа де Вильфор задумчиво слушала. - Но, - сказала она, - следы мышьяка не исчезают: каким бы образом он ни попал в тело человека, он будет обнаружен, если его там достаточное количество, чтобы вызвать смерть. - Вот, вот, - воскликнул Монте-Кристо, - именно это я и сказал доб- рейшему Адельмонте. Он подумал, улыбнулся и ответил мне сицилианской пословицей, которая как будто имеется и во французском языке: "Сын мой, мир был создан не в один день, а в семь; приходите в воскресенье". В воскресенье я снова пришел к нему; вместо того чтобы поливать кочан капусты мышьяком, он поливал его раствором соли, настоянном на стрихнине strychnos colubrina, как это называют в науке. На этот раз кочан капусты вовсе не казался больным, и у кролика не возникло никаких сомнений, а через пять минут кролик околел; курица поклевала кролика и скончалась на следующий день. Тогда мы изобразили ястребов, унесли к себе курицу и вскрыли ее. На этот раз исчезли все особые симптомы и налицо были только общие. Ни в одном органе не оказалось никаких специфических признаков: только раздражение нервной системы и следы прилива крови к мозгу; курица околела не от отравления, а от апоплексии. С курами это случается редко, я знаю, но у людей это обычное явление. Госпожа де Вильфор становилась все задумчивее. - Какое счастье, - сказала она, - что подобные препараты могут быть изготовлены только химиками; иначе, право, одна половина человечества отравила бы другую. - Химиками или людьми, которые интересуются химией, - небрежно отве- тил Монте-Кристо. - И, кроме того, - сказала г-жа де Вильфор, с усилием отрываясь от своих мыслей, - как бы искусно ни было совершено преступление, оно всег- да останется преступлением, и если его минует людское правосудие, ему не укрыться от божьего ока. У восточных народов не такая чуткая совесть, как у нас, и они благоразумно упразднили ад; в этом все дело. - В такой чистой душе, как ваша, естественно, должны возникать подоб- ные сомнения, но зрелое размышление заставит вас откинуть их. Темная сторона человеческой мысли целиком выражается в известном парадоксе Жан-Жака Руссо - вы знаете? - "Мандарин, которого убивают за пять тысяч миль, шевельнув кончиком пальца". Вся жизнь человека полна таких поступ- ков, и его ум постоянно порождает такие мечты. Вы мало найдете людей, спокойно всаживающих нож в сердце своего ближнего или дающих ему, чтобы сжить его со свету, такую порцию мышьяку, как мы с вами говорили. Это действительно было бы эксцентрично или глупо. Для этого необходимо, что- бы кровь кипела, чтобы пульс неистово бился, чтобы вся душа переверну- лась. Но, если, заменяя слово, как это делается в филологии, смягченным синонимом, вы производите простое устранение; если, вместо того чтобы совершить гнусное убийство, вы просто удаляете с вашего пути того, кто вам мешает, и делаете это тихо, без насилия, без того, чтобы это сопро- вождалось страданиями, пытками, которые делают из жертвы мученика, а из вас - в полном смысле слова кровожадного зверя; если нет ни крови, ни стонов, ни судорог, ни, главное, этого ужасного и подозрительного мгно- венного конца, то вы избегаете возмездия человеческих законов, говорящих вам: "Не нарушай общественного спокойствия!" Вот таким образом действуют и достигают своей цели на Востоке, где люди серьезны и флегматичны и не жалеют времени, когда дело касается сколько-нибудь важных обстоятельств. - А совесть? - взволнованно спросила г-жа де Вильфор, подавляя вздох. - Да, - отвечал Монте-Кристо, - да, к счастью, существует совесть, иначе мы были бы очень несчастны. После всякого энергического поступка нас спасает наша совесть; она находит нам тысячу извинений, судьями ко- торых являемся мы сами; и хоть эти доводы и сохраняют нам спокойный сон, они, пожалуй, не охранили бы нашу жизнь от приговора уголовного суда. Вероятно, совесть чудесно успокоила Ричарда III после убийства обоих сы- новей Эдуарда IV; в самом деле, он мог сказать себе: "Эти дети жестокого короля-гонителя унаследовали пороки своего отца, чего, кроме меня, никто не распознал в их юношеских наклонностях; эти дети мешали мне составить благоденствие английского народа, которому они неминуемо принесли бы несчастье". Так же утешала совесть и леди Макбет, желавшая, что бы там ни говорил Шекспир, посадить на трон своего сына, а вовсе не мужа. Да, материнская любовь - это такая великая добродетель, такая могущественная движущая сила, что она многое оправдывает; и после смерти Дункана леди Макбет была бы очень несчастна, если бы не ее совесть. Госпожа де Вильфор жадно упивалась этими страшными выводами и цинич- ными парадоксами, которые граф высказывал со свойственной ему простодуш- ной иронией. После минутного молчания она сказала: - Знаете, граф, ваши аргументы ужасны и вы видите мир в довольно мрачном свете! Или вы так судите о человечестве потому, что смотрите на него сквозь колбы и реторты? Ведь вы в самом деле выдающийся химик, и этот эликсир, который вы дали моему сыну и который так быстро вернул его к жизни... - Не очень доверяйте ему, сударыня, - сказал МонтеКристо, - капли этого эликсира было достаточно, чтобы вернуть к жизни умиравшего ребен- ка, но три капли вызвали бы у него такой прилив крови к легким, что у него сделалось бы сердцебиение; шесть капель захватили бы ему дыхание и вызвали бы гораздо более серьезный обморок, чем тот, в котором он нахо- дился; наконец, десять капель убили бы его на месте. Вы помните, как я отстранил его от флаконов, когда юн хотел их тронуть? - Так это очень сильный яд? - Вовсе нет! Прежде всего установим, что ядов самих по себе не су- ществует: медицина пользуется самыми сильными ядами, но, если их умело применять, они превращаются в спасительные лекарства. - Так что же это было? - Это был препарат, изобретенный моим другом, добрейшим аббатом Адельмонте, который и научил меня его применять. - Должно быть, это прекрасное средство против судорог! - сказала г-жа де Вильфор. - Превосходное, вы могли убедиться в этом, - отвечал граф, - и я час- то пользуюсь им; со всяческой осторожностью, разумеется, - прибавил он смеясь. - Еще бы, - тем же тоном возразила г-жа Вильфор. - А вот мне, такой нервной и так склонной к обморокам, был бы очень нужен доктор вроде Адельмонте, который придумал бы что-нибудь, чтобы я могла свободно ды- шать и не боялась умереть от удушья. Но так как во Франции подобного доктора найти нелегко, а ваш аббат едва ли склонен ради меня совершить путешествие в Париж, я должна пока что довольствоваться лекарствами гос- подина Планша; я обычно принимаю мятные и гофманские капли. Посмотрите, вот лепешки, которые для меня изготовляют по особому заказу: они содер- жат двойную дозу. Монте-Кристо открыл черепаховую коробочку, которую протягивала ему молодая женщина, и с видом любителя, знающего толк в таких препаратах, понюхал лепешки. - Они превосходны, - сказал он, - но их необходимо глотать, что не всегда возможно, например, когда человек в обмороке. Я предпочитаю мое средство. - Ну, разумеется, я тоже предпочла бы его, тем более что видела сама, как оно действует, но, вероятно, это секрет, и я не так нескромна, чтобы вас о нем расспрашивать. - Но я настолько учтив, - сказал, вставая, Монте-Кристо, - что почту долгом вам его сообщить. - Ах, граф! - Но только помните: в маленькой дозе - это лекарство, в большой дозе - яд. Одна капля возвращает к жизни, как вы сами в этом убедились; пять или шесть неминуемо принесут смерть тем более внезапную, что, растворен- ные в рюмке вина, они совершенно не меняют его вкуса. Но я умолкаю, су- дарыня, можно подумать, что я вам даю советы. Часы пробили половину седьмого; доложили о приезде приятельницы г-жи де Вильфор, которая должна была у нее обедать. - Если бы я имела честь видеть вас уже третий или четвертый раз, граф, а не второй, - сказала г-жа де Вильфор, - если бы я имела честь быть вашим другом, а не только счастье быть вам обязанной, я бы настаи- вала на том, чтобы вы остались у меня обедать и не приняла бы вашего от- каза. - Весьма признателен, - возразил Монте-Кристо, - но я связан обяза- тельством, которого не могу не исполнить. Я обещал проводить в театр од- ну греческую княжну, мою знакомую, которая еще не видала оперы и рассчи- тывает на меня, чтобы посетить ее. - В таком случае до свидания, граф, но не забудьте о моем лекарстве. - Ни в коем случае, сударыня; для этого нужно было бы забыть тот час, который я провел в беседе с вами, а это совершенно невозможно. Монте-Кристо поклонился и вышел. Госпожа де Вильфор задумалась. - Вот странный человек, - сказала она себе, - и мне сдается, что его имя Адельмонте. Что касается Монте-Кристо, то результат разговора превзошел все его ожидания. "Однако, - подумал он, уходя, - это благодарная почва; я убеж- ден, что брошенное в нее семя не пропадет даром". И на следующий день, верный своему слову, он послал обещанный рецепт. XV. РОБЕРТ-ДЬЯВОЛ Ссылка на Оперу была тем более основательной, что в этот вечер в ко- ролевской Музыкальной академии должно было состояться большое торжество. Левассер, впервые после долгой болезни, выступал в роли Бертрама, и про- изведение модного композитора, как всегда, привлекло самое блестящее па- рижское общество. У Альбера, как у большинства богатых молодых людей, было кресло в ор- кестре; кроме того, для него всегда нашлось бы место в десятке лож близ- ких знакомых, не считая того, на которое он имел неотъемлемое право в ложе светской золотой молодежи. Соседнее кресло принадлежало Шато-Рено. Бошан, как подобает журналисту, был королем всей залы и мог сидеть, где хотел. В этот вечер Люсьен Дебрэ располагал министерской ложей и предложил ее графу де Морсер, который, в виду отказа Мерседес, передал ее Дангла- ру, уведомив его, что попозже он навестит баронессу с дочерью, если дамы соблаговолят принять ложу. Дамы, разумеется, не отказались. Никто так не падок на даровые ложи, как миллионеры. Что касается Данглара, то он заявил, что его политические принципы и положение депутата оппозиции не позволяют ему сидеть в министерской ло- же. Поэтому баронесса послала Люсьену записку, прося заехать за ней, - не могла же она ехать в Оперу вдвоем с Эжени. В самом деле, если бы дамы сидели в ложе вдвоем, это, наверно, сочли бы предосудительным, но если мадемуазель Данглар поедет в театр с ма- терью и ее возлюбленным, то против этого никто не возразит, - приходится мириться с общественными предрассудками. Занавес взвился, как всегда, при почти пустой зале. Это опять-таки обычай нашего высшего света - приезжать в театр после начала спектакля; таким образом, во время первого действия те, кто приехал вовремя, не мо- гут смотреть и слушать пьесу: они лишь созерцают прибывающих зрителей и слышат только хлопанье дверей и разговоры. - Вот как! - сказал Альбер, увидав, что отворяется дверь в одной из нижних боковых лож. - Вот как! Графиня Г. - Кто такая графиня Г.? - спросил Шато-Рено. - Однако, барон, что за непростительный вопрос? Вы не знаете, кто та- кая графиня Г.?.. - Ах, да, - сказал Шато-Рено, - это, вероятно, та самая очарова- тельная венецианка? - Вот именно. В эту минуту графиня Г. заметила Альбера и с улыбкой кивнула, отвечая на его поклон. - Вы знакомы с ней? - спросил Шато-Рено. - Да, - отвечал Альбер, - Франц представил меня ей в Риме. - Не окажете ли вы мне в Париже ту же услугу, которую вам в Риме ока- зал Франц? - С удовольствием. - Тише! - крикнули в публике. Молодые люди продолжали разговор, ничуть не считаясь с желанием пар- тера слушать музыку. - Она была на скачках на Марсовом Поле, - сказал Шато-Рено. - Сегодня? - Да. - В самом деле, ведь сегодня были скачки. Вы играли? - Пустяки, на пятьдесят луидоров. - И кто выиграл? - "Наутилус". Я ставил на него. - Но ведь было три заезда? - Да. Был приз Жокей-клуба, золотой кубок. Произошел даже довольно странный случай. - Какой? - Тише же! - снова крикнули им. - Какой? - повторил Альбер. - Эту скачку выиграла совершенно неизвестная лошадь с неизвестным жо- кеем. - Каким образом? - Да вот так. Никто не обратил внимания на лошадь, записанную под именем Вампа, и на жокея, записанного под именем Иова, как вдруг увидали чудного гнедого скакуна и крохотного жокея; пришлось насовать ему в кар- маны фунтов двадцать свинца, что не помешало ему опередить на три корпу- са "Ариеля" и "Барбаро", шедших вместе с ним. - И так и не узнали, чья это лошадь? - Нет. - Вы говорите, она была записана под именем... - Вампа. - В таком случае, - сказал Альбер, - я более осведомлен, чем вы; я знаю, кому она принадлежала. - Да замолчите же, наконец! - в третий раз крикнули из партера. На этот раз возмущение было настолько велико, что молодые люди, нако- нец, поняли, что возгласы относятся к ним. Они обернулись, ища в толпе человека, ответственного за такую дерзость, но никто не повторил окрика, и они снова повернулись к сцене. В это время отворилась дверь в ложу министра, и г-жа Данглар, ее дочь и Люсьен Дебрэ заняли свои места. - А вот и ваши знакомые, виконт, - сказал ШатоРено. - Что это вы смотрите направо? Вас ищут. Альбер обернулся и действительно встретился глазами с баронессой Данглар, которая движением веера приветствовала его. Что касается маде- муазель Эжени, то она едва соблаговолила опустить свои большие черные глаза к креслам оркестра. - Право, дорогой мой, - сказал Шато-Рено, - если не говорить о ме- зальянсе, - а я не думаю, чтобы это обстоятельство вас очень беспокоило, - я совершенно не понимаю, что вы можете иметь против мадемуазель Данг- лар: она очень красива. - Очень красива, разумеется, - сказал Альбер, - но, признаюсь, в смысле красоты я предпочел бы что-нибудь более нежное, более мягкое, словом более женственное. - Вот нынешние молодые люди, - возразил ШатоРено, который с высоты своих тридцати лет обращался с Альбером по-отечески, - они никогда ничем не бывают довольны. Помилуйте, дорогой мой, вам предлагают невесту, соз- данную по образу Дианы-охотницы, и вы еще жалуетесь! - Вот именно, я предпочел бы что-нибудь вроде Венеры Милосской или Капуанской. Эта Диана-охотница, вечно окруженная своими нимфами, немного пугает меня; я боюсь, как бы меня не постигла участь Актеопа. В самом деле, взглянув на эту девушку, можно было, пожалуй, понять то чувство, в котором признавался Альбер. Мадемуазель Данглар была красива, но, как сказал Альбер, в красоте ее было что-то суровое; волосы ее были прекрасного черного цвета, вьющиеся от природы, но в их завитках чувствовалось как бы сопротивление желавшей покорить их руке; глаза ее, такие же черные, как волосы, под великолепными бровями, единственным не- достатком которых было то, что они иногда хмурились, поражали выражением твердой воли, не свойственным женскому взгляду; нос ее был точно такой, каким ваятель снабдил бы Юнону; только рот был несколько велик, но зато прекрасны были зубы, еще более оттенявшие яркость губ, резко выделявших- ся на ее бледном лице; наконец, черное родимое пятнышко в углу рта, бо- лее крупное, чем обычно бывают эти прихоти природы, еще сильнее подчер- кивало решительный характер этого лица, несколько пугавший Альбера. К тому же и фигура Эжени соответствовала лицу, которое мы попытались описать. Она, как сказал Шато-Рено, напоминала Диану-охотницу, но только в красоте ее было еще больше твердости и силы. Если в полученном ею образовании можно было найти какой-либо недоста- ток, так это то, что, подобно некоторым чертам ее внешности, оно скорее подошло бы лицу другого пола. Она говорила на нескольких языках, мило рисовала, писала стихи и сочиняла музыку; этому искусству она предава- лась с особенной страстью и изучала его с одной из своих школьных под- руг, бедной девушкой, обладавшей, как уверяли, всеми необходимыми данны- ми для того, чтобы стать превосходной певицей. Некий знаменитый компози- тор относился к ней, по слухам, с почти отеческой заботливостью и зани- мался с нею в надежде, что когда-нибудь ее голос принесет ей богатство. Возможность, что Луиза д'Армильи - так звали эту молодую певицу - высту- пит впоследствии на сцене, мешала мадемуазель Данглар показываться вмес- те с нею в обществе, хоть она и принимала ее у себя. Но и не пользуясь в доме банкира независимым положением подруги, Луиза все же была более чем простая преподавательница. Через несколько секунд после появления г-жи Данглар в ложе занавес упал: можно было во время получасового антракта погулять в фойе или на- вестить в ложах знакомых, и кресла оркестра почти опустели. Альбер и Шато-Рено одними из первых покинули свои места. Одну минуту г-жа Данглар думала, что эта поспешность Альбера вызвана желанием при- ветствовать ее, и она уклонилась к дочери, чтобы предупредить ее об этом, но только покачала головой и улыбнулась; в эту самую минуту, как бы подкрепляя недоверие. Эжени, Альбер пошлея в боковой ложе первого яруса. Это была ложа графини Г. - А, вот и вы, господин путешественник! - сказала графиня, протягивая ему руку с приветливостью старой знакомой. - Очень мило с вашей стороны, что вы узнали меня, а главное, что предпочли навестить меня первую. - Поверьте, графиня, - отвечал Альбер, - если бы я знал, что вы в Па- риже, и если бы мне был известен ваш фее, я не стал бы ждать так долго. Но разрешите мне представить вам моего друга, барона Шато-Рено, одного из немногих сохранившихся во Франции аристократов; он только что сообщил мне, что вы присутствовали на скачках за Марсовом Поле. Шато-Рено поклонился. - Вы были на скачках? - с интересом спросила его графиня. - Да, сударыня. - Тогда не можете ли вы мне сказать, - живо продолжала она, - кому принадлежала лошадь, выигравшая приз Жокей-клуба? - Не знаю, - отвечал Шато-Рено, - я только что задал этот самый воп- рос Альберу. - Вам это очень важно, графиня? - спросил Альбер. - Что? - Узнать имя владельца лошади? - Бесконечно. Представьте себе... Но, может быть, вы его знаете, ви- конт? - Графиня, вы хотели что-то рассказать. "Представьте себе" - сказали вы. - Да, представьте себе, этот чудесный гнедой скакун и этот очарова- тельный маленький жокей в розовом с первого же взгляда внушили мне такую симпатию, что я от всей души желала им удачи, как будто я поставила на них половину моего состояния, а когда я увидела, что они пришли первыми, опередив остальных на три корпуса, я так обрадовалась, что стала хло- пать, как безумная. Вообразите мое изумление, когда, вернувшись домой, я встретила у себя на лестнице маленького розового жокея! Я подумала, что победитель, вероятно, живет в одном доме со мной, но когда я открыла дверь моей гостиной, мне сразу бросился в глаза золотой кубок, выигран- ный сегодня неизвестной лошадью и неизвестным жокеем. В кубке лежала за- писка: "Графине Г. лорд Рутвен". - Так и есть, - сказал Альбер. - То есть как это? Что вы хотите сказать? - Я хочу сказать, что это тот самый лорд Рутвен. - Какой лорд Рутвен? - Да наш вампир, которого мы видели в театре Арджентина. - Неужели? - воскликнула графиня. - Разве он здесь? - Конечно. - И вы видитесь с ним? Он у вас бывает? Вы посещаете его? - Это мой близкий друг, и даже господин де ШатоРено имеет честь быть с ним знакомым. - Почему вы думаете, что это именно он взял приз? - Его лошадь записана под именем Вампа. - Что же из этого? - А разве вы не помните, как звали знаменитого разбойника, который взял меня в плен? - Да, правда. - Из рук которого меня чудесным образом спас граф? - Да, да. - Его звали Вампа. Теперь вы сами видите, что это он. - Но почему он прислал этот кубок мне? - Во-первых, графиня, потому, что я, можете поверить, много рассказы- вал ему о вас, а во-вторых, вероятно, потому, что он был очень рад встретить соотечественницу и счастлив тем интересом, который она к нему проявила. - Я надеюсь, что вы ничего не рассказывали ему о тех глупостях, кото- рые мы болтали на его счет! - Откровенно говоря, я за это не поручусь, а то, что он преподнес вам этот кубок от имени лорда Рутвена... - Да ведь это ужасно! Он меня возненавидит! - Разве его поступок свидетельствует о враждебности? - Признаться, нет. - Вот видите! - Так, значит, он в Париже! - Да. - И какое он произвел впечатление? - Что ж, - сказал Альбер, - о нем поговорили неделю, потом случилась коронация английской королевы и кража бриллиантов у мадемуазель Марс, - и стали говорить об этом. - Дорогой мой, - сказал Шато-Рено, - сразу видно, что граф ваш друг, вы к нему соответственно относитесь. Не верьте ему, графиня, в Париже только и говорят, что о графе Монтекристо. Он начал с того, что подарил госпоже Данглар пару лошадей, стоивших тридцать тысяч франков; потом спас жизнь госпоже де Вильфор; затем, по-видимому, взял приз Жокей-клу- ба. Что бы ни говорил Морсер, я, напротив, утверждаю, что и сейчас все заинтересованы графом и еще целый месяц только о нем и будут говорить, если он будет продолжать оригинальничать; впрочем, по-видимому, это его обычное занятие. - Может быть, - сказал Альбер. - Кстати, кто это занял бывшую ложу русского посла? - Которая это? - спросила графиня. - В первом ярусе между колонн; по-моему, ее совершенно заново отдела- ли. - В самом деле, - заметил Шато-Рено. - Был ли там кто-нибудь во время первого действия? - Где? - В этой ложе. - Нет, - отвечала графиня, - я никого не заметила; так что, по-ваше- му, - продолжала она, возвращаясь к предыдущему разговору, - это ваш граф Монте-Кристо взял приз? - Я в этом уверен. - И это он послал мне кубок? - Несомненно. - Но я же с ним не знакома, - сказала графиня, - я бы очень хотела вернуть ему кубок. - Не делайте этого: он пришлет вам другой, высеченный из цельного сапфира или вырезанный из рубина. Он всегда так делает, приходится с этим мириться. В это время звонок возвестил начало второго действия. Альбер встал, чтобы вернуться на свое место. - Я вас еще увижу? - спросила графиня. - В антракте, если вы разрешите, я зайду осведомиться, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен в Париже. - Господа, - сказала графиня, - по субботам, вечером, я дома для сво- их друзей, улица Риволи, двадцать два. Навестите меня. Молодые люди поклонились и вышли из ложи. Войдя в партер, они увидели, что вся публика стоит, глядя в одну точ- ку залы; они взглянули туда же, и глаза их остановились на бывшей ложе русского посла. В нее только что вошел одетый в черное господин лет тридцати пяти - сорока в сопровождении молодой девушки в восточном кос- тюме. Она была поразительно красива, а костюм ее до того роскошен, что, как мы уже сказали, все взоры немедленно обратились на нее. - Да это Монте-Кристо со своей албанкой, - сказал Альбер. Действительно, это были граф и Гайде. Не прошло и нескольких минут, как Гайде привлекла к себе внимание не только партера, но и всей зрительной залы: дамы высовывались из своих лож, чтобы увидеть, как струится под огнями люстры искрящийся водопад алмазов. Весь второй акт прошел под сдержанный гул, указывающий, что собравша- яся толпа поражена и взволнована. Никто не помышлял о том, чтобы восста- новить тишину. Эта девушка, такая юная, такая красивая, такая ослепи- тельная, была удивительнейшим из зрелищ. На этот раз поданный Альберу знак ясно показывал, что г-жа Данглар желает видеть его в своей ложе в следующем антракте. Альбер был слишком хорошо воспитан, чтобы заставлять себя ждать, если ему ясно показывали, что его ждут. Поэтому, едва действие кончилось, он поспешил подняться в литерную ложу. Он поклонился обеим дамам и пожал руку Дебрэ. Баронесса встретила его очаровательной улыбкой, а Эжени со своей обычной холодностью. - Дорогой мой, - сказал ему Дебрэ, - вы видите перед собой человека, дошедшего до полного отчаяния и призывающего вас на помощь. Баронесса засыпает меня расспросами о графе и требует, чтобы я знал, кто он, отку- да он, куда направляется. Честное слово, я не Калиостро, и, чтобы как-нибудь выпутаться, я Сказал: "Спросите об этом Морсера, он знает Монте-Кристо как свои пять пальцев". И вот вас призвали. - Это невероятно, - сказала баронесса, - располагать полумиллионным секретным фондом и быть до такой степени неосведомленным! - Поверьте, баронесса, - отвечал Люсьен, - что если бы я располагал полумиллионом, я употребил бы его на что-нибудь другое, а не на собира- ние сведений о графе Монте-Кристо, который, на мой взгляд, обладает только тем достоинством, что богат, как два набоба; но я уступаю место моему другу Морсеру: обратитесь к нему, меня это больше не касается. - Едва ли набоб прислал бы мне пару лошадей ценой в тридцать тысяч франков, с четырьмя бриллиантами в ушах, по пять тысяч каждый. - Бриллианты - его страсть, - засмеялся Альбер. - Мне кажется, что у него, как у Потемкина, ими всегда набиты карманы, и он сыплет ими, как мальчик-с-пальчик камешками. - Он нашел где-нибудь алмазные копи, - сказала госпожа Данглар. - Вы знаете, что в банке барона у него неограниченный кредит? - Нет, я не знал, - отвечал Альбер, - но меня это не удивляет. - Он заявил господину Данглару, что собирается пробыть в Париже год и израсходовать шесть миллионов. - Надо думать, что это персидский шах, путешествующий инкогнито. - А какая красавица эта женщина! - сказала Эжени. - Вы заметили, гос- подин Люсьен? - Право, вы единственная из всех женщин, кого я знаю, которая отдает должное другим женщинам. Люсьен вставил в глаз монокль. - Очаровательна, - заявил он. - А знает ли господин де Морсер, кто эта женщина? - Знаю лишь приблизительно, как и все, что касается таинственной лич- ности, о которой мы говорим, - сказал Альбер, отвечая на этот настойчи- вый вопрос. - Эта женщина - албанка. - Это видно по ее костюму, и то, что вы нам сообщаете, уже известно всей публике. - Мне очень жаль, что я такой невежественный чичероне, - сказал Альбер, - но должен сознаться, что на этом мои сведения кончаются; знаю еще только, что она музыкантша: однажды, завтракая у графа, я слышал звуки лютни, на которой, кроме нее, некому было играть. - Так он принимает у себя гостей, ваш граф? - спросила г-жа Данглар. - И очень роскошно, смею вас уверить. - Надо заставить Данглара дать ему обед или бал, чтобы он в ответ пригласил нас. - Как, вы бы поехали к нему? - сказал, смеясь, Дебрэ. - Почему бы нет? Вместе с мужем! - Да ведь он холост, этот таинственный граф! - Вы же видите, что нет, - в свою очередь рассмеялась баронесса, ука- зывая на красавицу албанку. - Эта женщина - невольница; помните, Морсер, он сам нам об этом ска- зал у вас за завтраком. - Согласитесь, дорогой Люсьен, - сказала баронесса, - что у нее ско- рее вид принцессы. - Из "Тысячи и одной ночи", - вставил Альбер. - Согласен, но что создает принцесс, дорогой мой? Бриллианты, а она ими осыпана. - Их даже слишком много, - сказала Эжени, - без них она была бы еще красивее, потому что тогда были бы видны ее шея и руки, а они прелестны. - Ах, эти художницы! - сказала г-жа Данглар. - Посмотрите, она уже загорелась. - Я люблю все прекрасное, - ответила Эжени. - В таком случае что вы скажете о графе? - спросил Дебрэ. - По-моему, он тоже недурен собою. - Граф? - сказала Эжени, словно ей до сих пор не приходило в голову взглянуть на него. - Граф слишком бледен. - Вот именно, - сказал Морсер, - как раз эта бледность и интересует нас. Знаете, графиня Г. утверждает, что он вампир. - А разве графиня Г. вернулась? - спросила баронесса. - Она сидит в боковой ложе, мама, - сказала Эжени, - почти против нас. Видите, вот женщина с чудесными золотистыми волосами - это она. - Да, вижу, - сказала г-жа Данглар. - Знаете, что вам следовало бы сделать, Морсер? - Приказывайте, баронесса. - Вам следовало бы пойти навестить вашего графа Монте-Кристо и при- вести его к нам. - Зачем это? - спросила Эжени. - Да чтобы поговорить с ним; разве тебе не интересно видеть его? - Нисколько. - Странная девочка! - пробормотала баронесса. - Он, вероятно, и сам придет, - сказал Альбер. - Вон он увидел вас, баронесса, и кланяется вам. Баронесса, очаровательно улыбаясь, ответила графу на его поклон. - Хорошо, - сказал Альбер, - я принесу себя в жертву: я покину вас и посмотрю, нельзя ли с ним поговорить. - Пойдите к нему в ложу; нет ничего проще. - Но я не был представлен. - Кому? - Красавице албанке. - Но ведь вы говорите, что это невольница. - Да, но вы утверждаете, что это принцесса... По, может быть, увидав, что я иду, он выйдет тоже. - Это возможно. Идите. - Иду. Альбер поклонился и вышел. Действительно, когда он проходил мимо ложи графа, дверь ее отворилась и вышел Монте-Кристо; он сказал несколько слов по-арабски Али, стоявшему в коридоре, и взял Альбера под руку. Али закрыл дверь и встал перед нею; вокруг нубийца в коридоре образовалось целое сборище. - Право, - сказал Монте-Кристо, - ваш Париж очень странный город, и ваши парижане удивительные люди. Можно подумать, что они в первый раз видят негра. Посмотрите, как они столпились около бедного Али, который не понимает, в чем дело. Смею вас заверить, что, если парижанин приедет в Тунис, Константинополь, Багдад или Каир, вокруг него нигде не соберет- ся толпа. - Это потому, что на Востоке люди обладают здравым смыслом и смотрят только на то, на что стоит смотреть, - по, поверьте, Али пользуется та- ким успехом только потому, что принадлежит вам, а вы сейчас самый модный человек в Париже. - В самом деле? А чему я обязан этим счастьем? - Да самому себе. Вы дарите запряжки в тысячу луидоров; вы спасаете жизнь женам королевских прокуроров; под именем майора Блэка вы посылаете на скачки кровных скакунов и жокеев ростом с обезьяну уистити; наконец, вы выигрываете золотые кубки и посылаете их хорошеньким женщинам. - Кто это рассказал вам все эти басни? - Первую - госпожа Данглар, которой до смерти хочется видеть вас в своей ложе, или, вернее, чтобы другие вас там видели; вторую - газета Бошана; а третью - моя собственная догадливость. Зачем вы называете свою лошадь Вампа, если хотите сохранить инкогнито? - Да, действительно, - сказал граф, - это было неосторожно. Но скажи- те, разве граф де Морсер не бывает в Опере? Я внимательно смотрел, но нигде не видел его. - Он будет сегодня. - Где? - Думаю, что в ложе баронессы. - Эта очаровательная особа рядом с нею, вероятно, ее дочь? - Да. - Позвольте поздравить вас. Альбер улыбнулся. - Мы поговорим об этом подробнее в другой раз. Как вам нравится музы- ка? - Какая музыка? - Да та, которую мы сейчас слышали. - Превосходная музыка, если принять во внимание, что ее сочинил чело- век и исполняют двуногие и бескрылые птицы, как говорил покойный Диоген. - Вот как, дорогой граф? Можно подумать, что при желании вы можете услаждать ваш слух пением семи ангельских хоров? - Почти что так, виконт. Когда мне хочется послушать восхитительную музыку, такую, которой никогда не слышало ухо смертного, я засыпаю. - Ну, так вы попали как раз в надлежащее место; спите на здоровье, дорогой граф, опера для того и создана. - Нет, говоря откровенно, ваш оркестр производит слишком много шуму. Чтобы спать тем сном, о котором я вам говорю, мне нужны покой и тишина и, кроме того, некоторая подготовка... - Знаменитый гашиш? - Вот именно. Виконт, когда вам захочется послушать музыку, приходите ко мне ужинать. - Я уже слушал ее, когда завтракал у вас. - В Риме? - Да. - А, это была лютня Гайде. Да, бедная изгнанница иногда развлекается тем, что играет мне песни своей родины. Альбер не стал расспрашивать, замолчал и граф. В эту минуту раздался звонок. - Вы меня извините? - сказал граф, направляясь к своей ложе. - Помилуйте. - Прошу вас передать графине Г. привет от ее вампира. - А баронессе? - Передайте, что, если она разрешит, я в течение вечера буду иметь честь засвидетельствовать ей свое почтение. Начался третий акт. Во время этого акта граф де Морсер, согласно сво- ему обещанию, явился в ложу г-жи Данглар. Граф был не из тех людей, которые приводят в смятение зрительную за- лу, так что никто, кроме тех, кто сидел в той же ложе, не заметил его появления. Монте-Кристо все же заметил его, и легкая улыбка пробежала по его гу- бам. Что касается Гайде, то, чуть только поднимали занавес, она ничего уже не видела вокруг. Как все непосредственные натуры, ее увлекало все, что говорит слуху и зрению. Третий акт прошел, как всегда; балерины Нобле, Жюлиа и Леру проделали свои обычные антраша; Роберт-Марио бросил вызов принцу Гренадскому; на- конец, величественный король, держа за руку дочь, прошелся по сцене, чтобы показать зрителям свою бархатную мантию; после чего занавес упал, и публика рассеялась по фойе и коридорам. Граф вышел из своей ложи и через несколько секунд появился в ложе ба- ронессы Данглар. Баронесса не могла удержаться от возгласа радостного удивления. - Ах, граф, как я рада вас видеть! - воскликнула она. - Мне так хоте- лось поскорее присоединить мою устную благодарность к той записке, кото- рую я вам послала. - Неужели вы еще помните об этой безделице, баронесса? Я уже совсем забыл о ней. - Да, но нельзя забыть, что на следующий день вы спасли моего дорого- го друга, госпожу де Вильфор, от опасности, которой она подвергалась из-за тех же самых лошадей. - И за это я не заслуживаю вашей благодарности, сударыня; эту услугу имел счастье оказать госпоже де Вильфор мой нубиец Али. - А моего сына от рук римских разбойников тоже спас Али? - спросил граф де Морсер. - Нет, граф, - сказал Монте-Кристо, пожимая руку, которую ему протя- гивал генерал, - нет; на этот раз я принимаю благодарность, но ведь вы уже высказали мне ее, я ее выслушал, и, право, мне совестно, что вы еще вспоминаете об этом. Пожалуйста, окажите мне честь, баронесса, и предс- тавьте меня вашей дочери. - Она уже знает вас, по крайней мере по имени, потому что вот уже несколько дней мы только о вас и говорим. Эжени, - продолжала баронесса, обращаясь к дочери, - это граф Монте-Кристо! Граф поклонился; мадемуазель Данглар слегка кивнула головой. - С вами в ложе сидит замечательная красавица, граф, - сказала она, - это ваша дочь? - Нет, мадемуазель, - сказал Монте-Кристо, удивленный этой бесконеч- ной наивностью или поразительным апломбом, - это несчастная албанка; я ее опекун. - И ее зовут? - Гайде, - отвечал Монте-Кристо. - Албанка! - пробормотал граф де Морсер. - Да, граф, - сказала ему г-жа Данглар, - и скажите, видали вы ког- да-нибудь при дворе Али-Тебелина, которому вы так славно служили, такой чудесный костюм, как у нее? - Так вы служили в Янине, граф? - спросил МонтеКристо. - Я был генерал-инспектором войск паши, - отвечал Морсер, - и не скрою, тем незначительным состоянием, которым я владею, я обязан щедро- там знаменитого албанского владыки. - Да взгляните же на нее, - настаивала г-жа Данглар. - Где она? - пробормотал Морсер. - Вот! - сказал Монте-Кристо. И, положив руку графу на плечо, он наклонился с ним через барьер ло- жи. В эту минуту Гайде, искавшая глазами графа, заметила его бледное лицо рядом с лицом Морсера, которого он держал, обняв за плечо. Это зрелище произвело на молодую девушку такое же впечатление, как если бы она уви- дела голову Медузы; она наклонилась немного вперед, словно впиваясь в них взглядом, потом сразу же откинулась назад, испустив слабый крик, все же услышанный ближайшими соседями и Али, который немедленно открыл дверь. - Посмотрите, - сказала Эжени, - что случилось с вашей питомицей, граф? Ей, кажется, дурно. - В самом деле, - отвечал граф, - но вы не пугайтесь. Гайде очень нервна и поэтому очень чувствительна ко всяким запахам: антипатичный ей запах уже вызывает у нее обморок, но, - продолжал граф, вынимая из кар- мана флакон, - у меня есть средство от этого. И, поклонившись баронессе и ее дочери, он еще раз пожал руку графу и Дебрэ и вышел из ложи г-жи Данглар. Вернувшись в свою ложу, он нашел Гайде еще очень бледной; не успел он войти, как она схватила его за руку. Монте-Кристо заметил, что руки молодой девушки влажны и холодны, как лед. - С кем это ты разговаривал, господин? - спросила она. - Да с графом де Морсер, - отвечал Монте-Кристо, - он служил у твоего доблестного отца и говорит, что обязан ему своим состоянием. - Негодяй! - воскликнула Гайде. - Это он продал его туркам, и его состояние - цена измены. Неужели ты этого не знал, мой дорогой господин? - Я что-то слышал об этом в Эпире, - сказал МонтеКристо, - но не знаю всех подробностей этой истории. Пойдем, дитя мое, ты мне все расскажешь, это, должно быть, очень любопытно. - Да, да, уйдем, мне кажется, я умру, если еще останусь вблизи этого человека. Гайде быстро встала, завернулась в свой бурнус из белого кашемира, вышитый жемчугом и кораллами, и поспешно вышла из ложи в ту минуту, как подымался занавес. - Посмотрите, - сказала графиня Г. Альберу, который снова вернулся к ней, - этот человек ничего не делает так, как все! Он благоговейно слу- шает третий акт "Роберта" и уходит как раз в ту минуту, когда начинается четвертый. XVI. БИРЖЕВАЯ ИГРА Через несколько дней после этой встречи Альбер до Морсер посетил гра- фа Монте-Кристо в его особняке на Елисейских Полях, уже принявшем тот дворцовый облик, который граф, благодаря своему огромному состоянию, придавал даже временным своим жилищам. Он явился еще раз выразить ему от имени г-жи Данглар признательность, уже однажды высказанную ею в письме, подписанном баронессой Данглар, урожденной Эрмини де Сервьер. Альбера сопровождал Люсьен Дебрэ, присовокупивший к словам своего друга несколько любезностей, не носивших, конечно, официального характе- ра, но источник которых не мог укрыться от наблюдательного взора графа. Ему даже показалось, что Люсьен приехал к нему движимый двойным любо- пытством и что половина этого чувства исходит от обитателей улицы Шоссе д'Антен