аньяк, поддерживавший его, чтобы он не упал, направился в аббатство св.Антония, дабы испросить у монахов убежища и спокойно предаться там молитвам. Глава XVII В то время, как двери аббатства св.Антония открываются для короля, а двери тюрьмы Шатле для шевалье де Бурдона; в то время, как Дюпюи делает остановку в четверти лье от Венсена в ожидании подкрепления, которое посылает ему Танги Дюшатель, - перенесемся с читателем в замок, где в настоящее время пребывает Изабелла Баварская. В эту тревожную эпоху, когда шпаги скрещивались на балу, когда посреди празднества проливалась кровь, Венсен был одновременно и укрепленной крепостью, и летней резиденцией. Обойдя вокруг крепости, мы увидим широкие рвы, опоясывающие ее; бастионы в каждом углу; подъемные мосты - их поднимают каждый вечер, и они скрежещут своими тяжелыми цепями; часовых, стоящих на крепостных валах, - таков суровый облик крепости; тут ничего не пожалели, чтобы обеспечить надежную защиту. Внутри картина меняется; правда, на высоких внутренних стенах вы еще заметите часовых, но беззаботность, с какой они несут свою службу, их интерес к играм в первом внутреннем дворе, кишащем солдатами, а отнюдь не к тому, что делается вдали, на равнине, где может появиться враг, их нетерпеливое желание поменять лук и стрелу на стаканчик с игральными костями - все это не оставляет никаких сомнений насчет их назначения, - они скорее дань заведенным обычаям, их присутствие не продиктовано необходимостью. Перейдем из первого дворика во второй, - там уже не будет ни одного солдата. Во втором дворе сокольничие высвистывают соколов да дрессируют собак пажи, иногда пройдет конюший с лошадью; слышны смех, крики, свистки, снуют проворные и говорливые девицы, пересмеиваются с сокольничими, дарят улыбку пажам и обещающий взгляд конюшему и, словно видения, исчезают за низкою сводчатою дверью, вырубленной против двери, ведущей в первый двор и служащей входом в апартаменты. Проходя в дверь, девушки с почтительной кокетливостью склоняют головы, но не потому, что по обе стороны ее стоят скульптуры святых, а потому, что прислонившись к этим скульптурам, сидят, закинув ногу на ногу, два элегантных сеньора, разодетых в велюр и Дамаск, - сеньор Гравиль и сеньор де Жиак, - и беседуют об охоте и любви. При взгляде на них вы не скажете, что эти беззаботные лица уже отмечены роковым знаком, который начертал сам перст судьбы - им уготовано умереть молодыми. Астролог, изучая линии на их белых пухлых ладонях, пообещал бы им долгую, беспечальную жизнь; однако спустя пять лет копье англичанина пронзит насквозь грудь первого, и не пройдет восьми лет, как воды Луары сомкнутся над трупом второго. Оказавшись по ту сторону двери, поднимемся по лестнице с резными перилами, отворим овальную дверь на первом этаже и пройдем, не задерживаясь, через комнату, которую нынче назвали бы прихожей; таким образом, идя на цыпочках и сдерживая дыхание, подойдем к ковру, вытканному золотыми цветами, отделяющему первую комнату от второй, откинем его и увидим зрелище, заслуживающее, сколь бы подробным ни было предшествующее описание, особого внимания. В квадратной комнате, образующей первый этаж башни, в которой она расположена, на широком в готическом стиле ложе с резными колоннами спит еще прекрасная, хотя и не первой молодости женщина; на нее падает слабый свет, с трудом пробивающийся сквозь тяжелые портьеры, затканные золотыми цветами и скрывающие от глаз узкие из разноцветных стеклышек окна. Впрочем, царящий в комнате полумрак кажется скорее данью кокетству, нежели просто случайностью. И впрямь, полумрак еще смягчает округлость форм, придает матовый блеск гладкой коже руки, упавшей с кровати, подчеркивает изящество головки, склонившейся на обнаженное плечо, и сообщает прелесть распустившимся волосам, разбросанным по подушке и ниспадающим вдоль повисшей руки не только до кончиков пальцев, но вплоть до самого пола. Добавим в нашему описанию имя, и читатель без труда узнает в нарисованном портрете королеву Изабеллу, на лице которой годы наслаждений оставили не столь глубокий след, как годы скорби на челе ее мужа. Спустя мгновение губы красавицы разомкнулись и причмокнули, словно в поцелуе; ее большие черные глаза открылись, и на миг в них появилось выражение мягкости, вместо обычной жестокости, каковое обязано было, очевидно, какому-нибудь воспоминанию, а точнее, воспоминанию о любовном свидании. Слабый свет дня отразился в ее утомленных глазах яркой вспышкой. Она тотчас же прикрыла их, приподнялась на локте, пошарила в изголовье кровати, нашла зеркальце из полированной стали и с удовольствием посмотрелась в него, затем, поставив его на стол на расстоянии вытянутой руки, взяла серебряный свисток и дважды извлекла из него нежные звуки; словно утомленная этим усилием, она откинулась на подушки, испустив вздох, свидетельствовавший не столько о грусти, сколько об усталости. При звуке свистка ковровую портьеру, закрывавшую вход в комнату, откинули, и в дверь просунулась головка девушки лет девятнадцати - двадцати. - Ее величество королева спрашивала меня? - сказала девушка кротким, испуганным голоском. - Да, Шарлотта, войдите. Девушка ступила на пушистую, тонкого плетения циновку, заменявшую ковер, и, едва касаясь пола ногами, засеменила к королеве; видно было, что для нее это привычно, ибо ей не раз приходилось хлопотать возле своей прекрасной и властной повелительницы, когда та спала. - Вы точны, Шарлотта, - сказала королева, улыбаясь. - Это мой долг, сударыня. - Подойдите поближе. - Государыня желает встать? - Нет, просто немножко поговорить. Шарлотта покраснела от удовольствия, так как хотела попросить королеву об одной милости, и как раз сейчас ее повелительница была в добром расположении духа, а в такие минуты сильные мира сего бывают милостивы. - Что это за шум во дворе? - продолжала королева. - Это пересмеиваются пажи и конюшие. - Но я слышу и другие голоса. - Это сир де Жиак и сир де Гравиль. - А нет ли с ними шевалье де Бурдона? - Нет, ваше величество, он еще не приезжал. - И ничто нынешней ночью не нарушило покоя замка? - Ничто. Только незадолго до рассвета часовой заметил какую-то тень, скользнувшую вдоль стены. Он крикнул: "Кто идет?" Человек - это был действительно человек - спрыгнул по другую сторону рва, хотя расстояние было огромное, а стена высока; тогда часовой выстрелил из арбалета. - И что же? - сказала королева. Краска с ее щек тотчас же сошла. - О! Раймон так неловок. Он промахнулся. А утром он увидел стрелу, пущенную им, в ветвях дерева, в лесу. - А! - протянула королева и облегченно вздохнула. - Сумасшедший! - сказала она, обращаясь сама к себе. - Да, не иначе как безумец или шпион, ведь девять из десятерых оказываются убитыми. Особенно удивительно, что это уже в третий раз. Мало приятного для тех, что живут в этом замке, не так ли, сударыня? - Да, дитя мое. Но когда управителем замка станет шевалье де Бурдон, такого больше не случится. Чуть приметная улыбка скользнула по губам королевы, кровь, было отхлынувшая от щек, постепенно возвращалась к ним, видимо, эта бледность была вызвана глубоким волнением. - О! - продолжала Шарлотта. - Сир де Бурдон - храбрый рыцарь. Королева улыбнулась. - Так ты любишь его? - Всем сердцем, - простодушно отвечала девушка. - Я скажу ему, Шарлотта, он будет горд. - О государыня, не надо, не говорите. У меня к нему одна просьба, но я никогда не осмелюсь... - У тебя? - Да. - Что это за просьба? - О! Сударыня... - Смелее, скажи мне. - Я хотела бы... Но нет, не могу. - Да говори же. - Я хотела бы испросить у него место конюшего. - Для себя самой? - сказала, смеясь, королева. - О!.. - произнесла Шарлотта, покраснев и опустив глаза. - Но твой пыл вполне может ввести в заблуждение. Так для кого же? - Для одного молодого человека... Шарлотта говорила так тихо, что ее едва было слышно. - Вот как! Кто же он? - Бог мой... ваше величество... Вы никогда не удостаивали... - Да кто же он, наконец? - с оттенком нетерпения повторила Изабелла. - Мой жених, - поспешно ответила Шарлотта. Две слезы задрожали на ее темных длинных ресницах. - Ты любишь его, дитя мое? - спросила королева так мягко, как может только мать спросить дочь. - О да... на всю жизнь... - На всю жизнь! Ну что ж, Шарлотта, я беру на себя твою заботу, я сама испрошу это место для твоего жениха, так он всегда будет рядом с тобой. Я понимаю, как сладко ни на миг не разлучаться с тем, кого любишь. Шарлотта бросилась перед королевой на колени и стала целовать ей руки. На лице королевы, обычно таком высокомерном, появилось выражение ангельской кротости. - О! Как вы добры! - говорила Шарлотта. - Как я вам благодарна. Пусть отведет от вас всякую беду десница господа бога и святого Карла. Благодарю, благодарю... Как он будет счастлив!.. Позвольте мне сообщить ему добрую новость. - Так он здесь? - Да, - сказала Шарлотта, кивнув головой. - Да, я сказала ему вчера, что, вероятно, шевалье будет назначен управителем Венсена; он всю ночь держал в голове эту мысль, а наутро прибежал ко мне рассказать о своем намерении. - Где он сейчас? - За дверью, в передней. - И вы осмелились?.. Черные глаза Изабеллы сверкнули; бедная Шарлотта, стоявшая на коленях, заломила руки и откинула голову назад. - О, простите, простите, - шептала она. Изабелла размышляла. - А будет ли этот человек преданно служить нам? - После того что вы мне обещали, государыня, он пройдет ради вас по горячим угольям. Королева улыбнулась. - Позови его, Шарлотта, я хочу его видеть. - Сюда? - спросила бедная девушка, у которой страх сменился удивлением. - Сюда, я хочу говорить с ним. Шарлотта сжала обеими руками голову, словно желая удостовериться, что она на месте, потом медленно поднялась, с удивлением посмотрела на королеву и по знаку своей повелительницы вышла из комнаты. Королева сдвинула занавески, закрывавшие кровать, просунула между ними голову и перехватила ткань под подбородком, уверенная в том, что ее красота не поблекнет от света, который отбрасывала ей на щеки пылающая красным пламенем материя. Едва она проделала этот маневр, как дверь отворилась, и вошла Шарлотта в сопровождении своего возлюбленного. Это был красивый молодой человек лет двадцати - двадцати двух, с открытым бледным лицом, широким лбом, с живыми голубыми глазами и каштановыми волосами. Он был одет в камзол из зеленого драпа, оставлявший руки открытыми по локоть, так что были видны рукава рубашки; панталоны того же цвета плотно обтягивали мускулистые ноги, на поясе из желтой кожи висел стальной кинжал с широким клинком, рукоятка кинжала была отполирована благодаря привычному движению, которым обладатель оружия хватался за нее; в другой руке он держал фетровую шапочку, похожую на наши охотничьи фуражки. Сделав два шага, он остановился. Королева бросила на него быстрый взгляд: знай она, что перед ней человек, коему предначертано за какой-нибудь час изменить лицо нации, она бы не ограничилась столь коротким осмотром. Но сейчас ничто не говорило о необычном назначении юноши, и королева увидела в нем лишь красивого молодого человека, бледного, робкого и влюбленного. - Как вас зовут? - спросила королева. - Перине Леклерк. - А кто ваш отец? - Эшевен Леклерк, хранитель ключей от ворот заставы Сен-Жермен. - А вы чем занимаетесь? - Я продавец оружия в Пти-Пон. - И вы хотите оставить ваше занятие, чтобы поступить на службу к шевалье де Бурдону? - Я готов от всего отказаться, лишь бы видеть Шарлотту. - А вы справитесь с новой службой? - Ни с одним из видов оружия, которое я продаю, будь то палица или кинжал, арбалет или копье, я не управляюсь так хорошо, как с хорошей лошадью. - А если я добьюсь для вас этого места, будете ли вы мне преданы, Леклерк? Молодой человек, глядя прямо в глаза королеве, твердо сказал: - Да, государыня, если это не будет противно моему долгу перед богом и его величеством королем Карлом. Королева слегка нахмурилась. - Отлично, - произнесла она, - можете считать, что дело сделано. Влюбленные обменялись взглядом, полным несказанного счастья. Но тут до них донесся невообразимый шум. - Что это? - спросила королева. Шарлотта и Леклерк бросились к окну, выходящему во двор. - О боже! - вскричала девушка в страхе и одновременно с удивлением. - Да что там? - вновь проговорила королева. - О ваше величество! Двор полон стражников, они разоружили весь гарнизон. Сир де Жиак и сир де Гравиль пленены. - Это, видимо, дело рук Бургундцев? - сказала королева. - Нет, - отвечал Леклерк, - судя по белому кресту, это Арманьяки. - О! - сказала Шарлотта, - да вот их вожак - мсье Дюпюи. А с ним два капитана. Они, должно быть, спрашивают, где апартаменты королевы: им показывают на эти окна. Они направляются сюда... вошли, поднимаются наверх. - Прикажете их арестовать? - спросил Леклерк, наполовину вынув кинжал из ножен. - Нет, нет, - с живостью ответила королева. - Молодой человек, спрячьтесь в этой комнате, возможно, вы мне понадобитесь, если никому не известно, что вы здесь, в противном случае - вы погибли. Шарлотта подтолкнула Леклерка к полутемной каморке, находившейся за изголовьем ложа королевы. Королева спрыгнула с кровати, набросила на себя просторное платье из парчи, отделанное мехом, и, не имея времени подпоясаться, обхватила талию руками; ее волосы, как мы уже говорили, падали с плеч и спускались ниже пояса. В тот же миг Дюпюи, сопровождаемый двумя капитанами, вошел в комнату и приподнял портьеру. Не снимая головного убора, он сказал, обращаясь к Изабелле: - Ваше величество королева, вы - моя пленница. Изабелла издала возглас, в котором ярость смешалась с удивлением, ноги у нее подкосились, и она без сил села на кровать. Затем, взглянув на того, кто осмелился адресовать ей столь непочтительные слова, она произнесла с язвительной усмешкой: - Да вы с ума сошли, Дюпюи. - К несчастью, рассудок потерял его величество наш король, - отвечал Дюпюи, - иначе, сударыня, я бы уже давно сказал вам то, что вы только сейчас услышали. - Я могу быть пленницей, но я пока еще королева, да и не будь я королевой, я женщина, так снимите же шляпу, мессир, ведь сняли бы вы ее, разговаривая с вашим повелителем - коннетаблем, ибо это, конечно, он послал вас сюда. - Вы не ошиблись, я явился по его приказу, - отвечал Дюпюи, медленно, как это делают по принуждению, стаскивая с головы свой головной убор. - Пусть так, - продолжала королева, - однако с минуты на минуту должен явиться король, и мы посмотрим, кто тут хозяин - он или коннетабль. - Король не приедет. - А я говорю, что вот-вот приедет. - На полпути он повстречал шевалье де Бурдона. Королева вздрогнула, Дюпюи заметил и улыбнулся. - Так что ж? - сказала королева. - Так вот. Эта встреча изменила его планы, а также, вероятно, и намерения шевалье: он намеревался вернуться в Париж один, а сейчас его сопровождает целый эскорт; он рассчитывал остановиться во дворце Сен-Поль, а его препровождают в Шатле. - Шевалье в тюрьму! Но за что? Дюпюи улыбнулся. - Вы должны это знать лучше, чем мы, ваше величество. - Но его жизнь в безопасности, надеюсь? - Шатле рядом с Гревской площадью, - сказал, усмехаясь, Дюпюи. - Вы не осмелитесь его убить. - Ваше величество королева, - произнес Дюпюи, высокомерно глядя на королеву немигающим взглядом, - вспомните о монсеньере герцоге Орлеанском: он был первым в королевстве после его величества короля; у него было четверо слуг, освещавших ему дорогу, два оруженосца, несших копье, и два пажа, несших шпагу, когда он шел в свой последний вечер по улице Барбетт, возвращаясь с ужина, который давали вы... Между столь высокой особой и жалким шевалье огромная разница. Раз оба совершили одно и то же преступление, почему же им не понести одно и то же наказание? Королева вскочила, ее лицо пылало от гнева, казалось, кровь брызнет из жил; она протянула руку к дверям, сделала один шаг и хриплым голосом произнесла лишь одно слово: "Вон!" Обескураженный Дюпюи отступил на шаг. - Хорошо, государыня, - сказал он, - но прежде чем выйти, я должен добавить еще кое-что к сказанному: воля короля и монсеньера коннетабля повелевает вам без промедления отправиться в Тур. - В вашем обществе, разумеется? - Да, ваше величество. - Так это вас выбрали мне в тюремщики? Завидная должность и очень вам к лицу. - Человек, который задвинет задвижку за королевой Франции, - немалое лицо в государстве. - Вы полагаете, - проговорила Изабелла, - что палач, который отрубит мне голову, заслуживает дворянства? Она отвернулась, всем своим видом показывая, что сказала достаточно и дальше говорить не желает. Дюпюи скрипнул зубами. - Когда вы будете готовы, государыня? - Я дам вам знать. - Я уже сказал, что вашему величеству следует поторопиться. - А я вам сказала, что я королева и хочу, чтобы вы вышли. Дюпюи чуть слышно пробормотал какие-то слова: все в государстве знали, какое влияние имела Изабелла на старого монарха, и он вздрогнул, представив себе, что будет, если она, оказавшись вблизи от короля, вновь заберет над ним власть, лишь на миг выскользнувшую из ее рук. Поэтому Дюпюи поклонился с почтительностью, которую он не выказывал до сих пор, и, повинуясь приказу королевы, вышел. Едва портьера опустилась за ним и двумя сопровождавшими его людьми, как королева рухнула в кресло, а Перине Леклерк выскочил из своего укрытия; Шарлотта рыдала. Леклерк был бледнее обычного, но не страх был тому причиной, а сильный гнев. - Должен ли я убить этого человека? - сказал он королеве и, стиснув зубы, положил руку на рукоять кинжала. Королева горестно улыбнулась; Шарлотта, плача, кинулась к ее ногам. Удар, нанесенный королеве, поразил и обоих молодых людей. - Его убить! - воскликнула королева. - Ты полагаешь, что для этого мне нужна была бы твоя рука и твой кинжал?.. Его убить!.. Для чего?.. Взгляни в окно: двор полон солдат... Убить... Разве это спасет Бурдона? Шарлотта плакала навзрыд: ей было жаль свою повелительницу, но еще более себя: королева теряла счастье любить и быть любимой, Шарлотта - надежду на любовь. Поэтому ее должно было жалеть сильнее. - Ты плачешь, Шарлотта, - сказала королева. - Ты плачешь!.. Тот, кого ты любишь, покидает тебя, но вы расстаетесь не надолго!.. Ты плачешь! А я поменяла бы свою судьбу, хоть я и королева, на твою... Ты плачешь!.. Ты не знаешь, что я любила Бурдона, как ты любишь этого молодого человека, но у меня нет слез. Слышишь? Они убьют его, ведь они не прощают. Тот, кого я люблю так же, как ты своего возлюбленного, будет убит, а я ничем не могу помочь ему, я даже не узнаю, когда они вонзят ему в грудь кинжал; каждая минута моей жизни отныне станет мигом приближения смерти, я все время буду думать: может быть, он зовет меня сейчас, окликает по имени, бьется в агонии, залитый своей кровью; а я, я не с ним и ничего не могу, но я же королева, королева Франции!.. Проклятие! Я даже не плачу, у меня нет слез... Королева ломала руки, она царапала себе лицо; молодые люди плакали, теперь уже не над своим несчастьем, а над горем королевы. - О! Что мы можем сделать для вас? - говорила Шарлотта. - Приказывайте, - вторил ей Леклерк. - Ничего, ничего!.. О, все муки ада в этом слове. Желать отдать свою кровь, свою жизнь, чтобы спасти любимого, и ничего не мочь!.. О, если б они были в моих руках, эти люди, которые дважды воткнули клинок в мое сердце! Но я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь ему. Однако я была могущественна: когда король был в беспамятстве, я могла бы дать ему подписать смертный приговор коннетаблю, но я не сделала этого. О, безумица! Я должна была это сделать!.. Сейчас в темнице был бы д'Арманьяк, а не Бурдон!.. Он так красив и так молод! Он же ничего им не сделал!.. Боже, они убьют его, как убили Людовика Орлеанского, который тоже ничего им не сделал. А король... король, который видит все эти злодейства, который ступает по крови, - стоит ему поскользнуться, как он хватается за убийцу!.. Безумный король! Глупый король!.. О боже, боже, сжалься надо мной... Спаси меня!.. Отомсти за меня!.. - Пощади! - молила Шарлотта. - Проклятье! - вскричал Леклерк. - Мне... уехать!.. Они хотят, чтобы я уехала! Они думают, что я уеду!.. Нет, нет... Уехать, ничего не зная о нем?.. Им придется по кускам отдирать меня отсюда!.. Увидим, осмелятся ли они коснуться своей королевы. Я вцеплюсь в эти вещи обеими руками, зубами... О! Пусть они скажут, что с ним, или я сама пойду, лишь станет смеркаться, к нему в темницу. (Она взяла сундучок и открыла его). Видите, у меня есть золото, его хватит - вот драгоценности, жемчуга, на них можно скупить все королевство. Так вот, я отдам все это тюремщику и скажу ему: "Верните мне его живым, и чтобы ни один волос не упал с его головы, а все это, все - видите: золото, жемчуг, алмазы - все это вам... потому что вы подарили мне больше, и я еще в долгу перед вами, я вас еще вознагражу". - Ваше величество, - сказал Леклерк, - не угодно ли вам послать меня в Париж?.. У меня есть друзья, я соберу их, и мы пойдем на Шатле. - О да, - с горечью сказала королева, - ты только ускоришь его смерть... Если даже вам удастся проникнуть в тюрьму, вы найдете там лишь бездыханное тело, еще теплое и сочащееся кровью: ведь для того, чтобы вонзить клинок и проткнуть сердце, достаточно секунды, вам же и всем вашим друзьям потребуется куда больше времени, чтобы взломать с десяток железных дверей... Нет, нет, силой тут ничего не добьешься, мы его только погубим. Иди, езжай, проведи день, если надо ночь, перед дверями Шатле, и если они повезут его, живого, в другую тюрьму, проводи его до самых дверей, если же они убьют его, проводи его тело до самой могилы. Так или иначе, вернись ко мне: я должна знать, что с ним и где он. Леклерк направился к двери, но королева остановила его. - Сюда, - сказала она, приложив палец к губам. Она отворила дверь кабинета, нажала на пружину, стена отодвинулась и открыла ступеньки потайной лестницы. - Леклерк, следуйте за мной, - сказала Изабелла. И гордая королева, ставшая просто дрожащей от волнения женщиной, взяла за руку скромного продавца оружия, в котором сейчас сосредоточились все ее надежды, и повела за собой - по узкому, темному коридору, оберегая юношу, чтобы он не стукнулся о какой-нибудь выступ в стене, и нащупывая ногою пол. За одним из поворотов Леклерк увидел свет дня, он просачивался сквозь щель в двери. Королева приоткрыла дверь, которая выводила в безлюдный сад, замыкавшийся каменной оградой. Она проследила взглядом за юношей, взобравшимся на крепостную стену, тот обнадеживающе взмахнул на прощанье рукой, вложив в этот жест все свое почтение к королеве, и исчез, спрыгнув по ту сторону стены. Среди всеобщей суматохи никто ничего не заметил. В то время как королева возвращается к себе, мы последуем за Леклерком. Проделав долгий путь, он достиг наконец Бастилии, не останавливаясь, по улице Сент-Антуан выехал к Гревской площади, бросил тревожный взгляд на виселицу, простершую к воде свою тощую руку, задержался на миг, чтобы отдышаться, на мосту Нотр-Дам, затем подъехал к углу здания Скотобойни и, отметив, что отсюда ему будет видно, если кто-нибудь войдет в Шатле или выйдет оттуда, замешался в толпе горожан, судачивших об аресте шевалье. - Уверяю вас, мэтр Бурдишон, - говорила пожилая женщина мужчине, которого она удерживала за пуговицу на камзоле, стараясь, чтобы он обратил на нее внимание, - уверяю вас, он пришел в сознание, мне сказала Квохтушка, дочка тюремщика Шатле, по ее словам, у него только синяк на затылке и больше ничего. - Я не спорю, тетушка Жанна, - отвечал мужчина, - одно неясно: за что его арестовали. - Ну как же, очень просто: он сговаривался с англичанами и Бургундцами насчет Парижа, чтобы предать его огню и мечу, а из церковных сосудов понаделать монет... Более того, говорят, его толкала на это королева Изабелла, она до сих пор не может простить парижанам убийство герцога Орлеанского. Она, мол, только тогда успокоится, когда сметут с лица земли улицу Барбетт и сожгут "Божью матерь". - Дорогу, дорогу! - закричал какой-то мясник. - Палач идет. Толпа раздвинулась и пропустила человека в красном... При его приближении дверь Шатле открылась сама собой, словно признала его, и закрылась за ним. Глаза всех неотрывно следили за палачом. На миг наступила тишина, но вот разговор возобновился. - Прекрасно, - сказала пожилая женщина, перестав наконец дергать за пуговицу Бурдишона, - я ведь знакома с дочерью тюремщика, может, мне удастся кое-что выведать. - И она засеменила к Шатле так быстро, как только позволял ей ее возраст и ее ноги, из которых одна была короче другой. Добежав, женщина постучала в дверь, окошечко в двери отворилось, и в него просунулось веселое круглое личико молоденькой блондинки. Завязалась беседа, но ожидаемого результата не получилось: дверь оставалась закрытой, девушка только показала рукой на оконце в темнице и исчезла. Старуха сделала знак ожидавшим ее людям, чтобы они подошли; несколько человек отделились от толпы, а она, припав к оконцу, сказала окружавшим ее людям: "Идите все сюда, это оконце в темницу; увидеть мы его не увидим, зато услышим, как он будет кричать, - все лучше, чем ничего". Люди в нетерпении столпились вокруг этого входа в ад, не прошло и десяти минут, как оттуда послышался звон цепей, проклятия, замигал огонь. - О, я вижу жаровню, - сказала женщина. - Палач кладет на нее щипцы... Вот он начал раздувать огонь. Каждый раз, как палач дул на жаровню, она изрыгала такой силы пламя, что казалось, это вспыхивают подземные молнии. - Вот он берет щипцы, они та накалились, что жгут ему пальцы... Он ушел в глубь темницы, мне сейчас видны только его ноги... Тише! Замолчите, сейчас услышим... Раздался душераздирающий крик... Все головы склонились к оконцу. - Ага, сейчас его допрашивает судья, - продолжала женщина, выступавшая в роли чичероне; по праву первенства она завладела всем оконцем, просунув лицо между железными прутьями, - он молчит. Что молчишь, разбойник? Отвечай же, убийца! Признавайся в своих преступлениях. - Тише! - крикнуло сразу несколько голосов. Женщина вытащила голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные прутья: она не хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный заговорит. С убежденностью человека, привыкшего к таким зрелищам, женщина заявила: - Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят. Снова раздался крик, который заставил ее прильнуть к окну. - Так, ничего особенного, - сообщила она, - щипцы лежат на полу рядом с жаровней. Видали? Он уже устал, палач-то. Послышались удары молотка. - Все в порядке, - радостно возвестила старуха, - на него надевают колодки. Колодками назывались деревянные планки, которые привязывали веревками к ногам узника, между ними просовывали кусок железа и ударяли по нему молотком до тех пор, пока не раздробятся кости и не расплющится плоть. Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж. Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка. Тетушка Жанна поднялась и сказала: - На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись. Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня больше нечего ждать. Остальные побрели за старухою, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк. Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел. Вечером в тюрьму вошел священник. Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тот уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать. Истекло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах, где находилась дверь Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде. Пробило одиннадцать часов. Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показалось двое солдат, державших в одной руке шпаги, а в другой - по факелу; потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу, а за ними следовал человек, чье лицо скрывал красный капюшон; они молча приблизились к Понт-о-Менье. Когда они поравнялись с Перине, тот увидел, что они несли в руках большой кожаный мешок, Перине навострил уши: до него донесся стон, - сомнений быть не могло. Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих: тех, что несли мешок, который Леклерк вспорол по всей длине. Из мешка выпал человек. - Бегите, шевалье! - вскричал Леклерк. И, воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду. Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и хотел бы бежать, - он слегка приподнялся, но разбитые ноги не слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств. Человек в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они взвалили ношу на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал: "Остановитесь здесь, бросайте его". Приказ был немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела. В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся на поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной шапке поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг: - Да свершится королевское правосудие! Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил обратно в воду тело шевалье де Бурдона. Глава XVIII С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с холма Сен-Жермен было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были удалены от него, растворялись в тумане колокольни и башни, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с изморосью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз мог различить еще древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перешагнул крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего "прощай" земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить на расстоянии ста шагов друг от друга часовых, которые бдят о безопасности города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: "Слушай!", эхо пробегает по всей округлой линии и возвращается в изначальную точку. В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, чья квадратная громада высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем остальные. По его полувоенной, полумещанской одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, - согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему дали, и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому. Но тут его внимание привлек голос, - человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который только под свою личную ответственность мог разрешить проехать страннику, ибо уже давно пробило девять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул: - Отец, скорее поднимайтесь и пойдите отворить ворота мессиру Ювеналу Юрсен. Свет стал перемещаться, - значит, его слова были услышаны: держа в одной руке фонарь, а в другой связку ключей, из дома вышел старик и в сопровождении молодого человека, окликнувшего его, направился под свод, образованный массивными воротами. Однако прежде чем вложить ключ в замочную скважину, он решил удостовериться, не ошибся ли сын, и, обратившись к человеку, расхаживавшему по ту сторону двери, в которую он иногда ударял ногой, спросил: - Кто вы такой? - Отворите, мэтр Леклерк, я Жан-Ювенал Юрсен, советник в парламенте его величества короля. Я задержался у настоятеля аббатства Сен-Жермен-де-Пре, я рассчитывал на вас - ведь мы старые знакомые. - Да, конечно, - прошептал Леклерк, - настолько старые, насколько могут ими быть старик и ребенок. Ваш отец, молодой человек, и мог бы выразиться так, поскольку мы оба родились в Труа в тысяча триста сороковом году, и наше знакомство в течение шестидесяти восьми лет действительно заслуживает того эпитета, который вы употребили. Произнося эти слова, сторож дважды повернул ключ, поднял железный брус, которым закрывались ворота, и затем, толкнув одну за другой тяжелые створки, приоткрыл ворота, так чтобы молодой человек - ему было лет двадцать шесть - двадцать восемь, мог пройти в эту щель. - Благодарю, мэтр Леклерк, - сказал он, хлопнув старика по плечу в знак признательности и уважения, - в случае чего вы можете рассчитывать на меня. - Мессир Ювенал, - сказал молодой часовой, - не могу ли и я отчасти рассчитывать на вас, поскольку в услуге, которую оказал вам мой отец, есть и моя доля. Ведь это я предупредил его, вряд ли вы смогли бы пройти где-нибудь в другом месте. - А, Перине, это ты! Что ты делаешь здесь в такой поздний час и в этом одеянии? - Я осуществляю охрану города по приказу господина коннетабля. И так как я был волен сам распоряжаться собой, то и пришел на ужин к отцу. - И слава богу, что пришел, - подхватил старик, - ибо он достойный юноша, он боится бога, почитает короля и любит родителей. Старик протянул сыну свою морщинистую дрожащую руку, и тот сжал ее в своих руках, другую взял в свои Ювенал. - Еще раз благодарю вас, мой старый друг. Не стоит более задерживаться на улице. Надеюсь, что никто больше не явится испытывать ваше доброе сердце. - И правильно сделает, мессир Юрсен; да будь это сам дофин наш сеньор Карл, - бог его спаси, - я, наверное, не сделал бы для него того, что сделал для вас. Хранение ключей от города в такое смутное время - это очень большая ответственность. Когда я бодрствую, я их всегда держу на поясе, а когда сплю - под подушкой. Похваставшись своим прилежанием, старик еще раз пожал руки юношей, подобрал с земли фонарь и, оставив молодых людей вдвоем, отправился домой. - Что ты хотел услышать от меня, Перине? - спросил Ювенал, опираясь на руку молодого торговца оружием, которого мы вывели в предыдущей главе и вновь встретились с ним здесь. - Новости, мессир. Ведь вы докладчик в совете, советник, вы должны все знать. Меня беспокоит Тур, где находится королева, говорят, там бог знает что творится. - Да, действительно, - отвечал Ювенал, - лучше меня тебе никто не расскажет о последних новостях. - Не желаете ли подняться на крепостной вал? Если коннетабль будет делать ночной обход и не застанет меня на посту, мой отец может лишиться места, а меня выпорют. Ювенал непринужденно оперся на руку Перине, и оба очутились на площадке, на которой в данную минуту никого не было. - Вот что произошло, - начал Ювенал. (Слушатель был весь внимание). - Как тебе известно, королева жила, словно пленница, в Туре под присмотром Дюпюи, а он самый подозрительный и самый нелюбезный из всех тюремщиков. Но, несмотря на все его усердие, королеве удалось передать письмо герцогу Бургундскому, где она настоятельно просила помочь ей. Герцог быстро сообразил, какую могущественную союзницу обретет он в лице Изабеллы Баварской, ибо в глазах многих его бунт против короля выглядел бы отныне рыцарской защитой женщины. За дочерью короля герцогиней Баварской не был установлен столь строгий надзор, как за королевой, и последняя с ее помощью получила известие от герцога; узнав, что он располагается лагерем у Корбея, а его люди добрались до Шартра, она окончательно уверовала в свое спасение. Она притворилась, что испытывает священное благоговение перед аббатством Мармутье, и наставила свою дочь просить Дюпюи позволить принцессам и их дамам отправиться всем вместе на мессу в аббатство. Дюпюи хоть и был грубоват, не посмел отказать дочери своего короля в милости, на его взгляд, безобидной. И постепенно королева приучила своего тюремщика к тому, что она посещает аббатство Мармутье. Казалось, она больше не замечает неучтивости своего стража, ибо говорила с ним неизменно кротким голосом. Дюпюи, довольный, что его воля сломила гордыню королевы, словно бы помягчал. Правда, его уязвляло, что королева отправлялась в аббатство, когда ей вздумается; на всякий случай, хоть он и не отлучался от нее ни на шаг, он расставлял на всем пути через равные промежутки сторожевые посты, - правда, такая предосторожность представлялась ему излишней: ведь враг был в пятидесяти лье от них. Королева приметила, что солдаты, стоявшие на постах, несли свою службу с прохладцей в полной уверенности, что это никчемное занятие, и, если б их неожиданно атаковали, успех был бы обеспечен. Согласно составленному Изабеллой плану, герцог Бургундский должен был похитить ее из Мармутье, о всех подробностях королева сообщила ему через одного из своих слуг. Герцог оценил ее изобретательность, и через нового посланника королева указала день, когда она отправится в аббатство. Исполнение задуманного предприятия требовало большой отваги, ведь нужно было проехать пятьдесят лье и чтобы при этом никто не раскрыл тебя. К тому же герцог Бургундский, собиравшийся нанести удар, не мог взять с собой большой отряд, а Дюпюи располагал для отпора значительным количеством солдат. Но если бы герцог Бургундский привлек много народу, Дюпюи, конечно, догадался бы о затевавшемся деле и перевез королеву в Мэн, Берри или Анжу. Все это не обескуражило герцога Бургундского. Он прекрасно понимал, что единственное средство поддержать свою партию - обеспечить себе поддержку Изабеллы; он принял все необходимые меры и добился своего, не будучи раскрытым, - и вот каким образом. Перине весь обратился в слух. - Герцог выбрал из своей армии десять тысяч человек на лошадях, - людей самых мужественных, а лошадей самых крепких, - и тех и других он приказал обильно кормить, а на восьмые сутки в ночь он выступил во главе этого войска, покинув свой лагерь под Корбеем и взяв курс на Тур. Шли всю ночь, в глубокой тишине, и только перед рассветом сделали остановку на час, чтобы задать корм лошадям, после этого снова тронулись в путь и шли пятнадцать часов подряд, соблюдая еще большую осторожность, чем ночью; с наступлением темноты вновь сделали привал, - до Тура оставалось шесть лье. Армия эта вызывала удивление у жителей тех мест, через которые она проследовала: всех поражало, что она продвигалась стремительно и при полном молчании. Утром следующего дня, в восемь часов, герцог Бургундский, боясь, как бы, несмотря на все меры предосторожности, сторожа королевы не опередили его, окружил церковь в Мармутье и приказал сиру Гектору де Савез войти в нее, взяв с собой шестьдесят человек. Дюпюи, увидев войска бургундцев, которых он узнал по красным крестам, приказал королеве следовать за ним, рассчитывая вынудить ее выйти из церкви через боковую дверцу, возле которой ее ожидала карета; королева наотрез отказалась. Он сделал знак двум другим стражникам, те попытались воздействовать силой. Но королева вцепилась в решетку клироса, подле которого она стояла коленопреклоненной; ухватившись обеими руками за прутья решетки, она поклялась Христом, что скорее даст себя убить, но не уйдет по доброй воле с этого места. Сопровождавшие ее дамы и принцессы метались в растерянности, моля о пощаде и взывая о помощи; сир де Савез, видя, что сейчас не время колебаться, осенил себя крестным знамением - да простит ему бог за содеянное в доме его - и выхватил шпагу, его люди сделали то же самое. Тут Лоран Дюпюи окончательно понял, что проиграл; он выбежал через боковую дверцу, вскочил на коня в галопом помчался в Тур; город был предупрежден им об опасности и укрепился, как мог. Как только Дюпюи исчез, сир де Савез приблизился к королеве и почтительно приветствовал ее от имени Герцога Бургундского. - Где он сам? - спросила королева. - У портала церкви, он ждет вас. Королева и принцессы кинулись к входной двери, путь им преграждала живая изгородь из вооруженных людей, которые кричали: "Да здравствует королева и его высочество дофин!" Увидев королеву, герцог Бургундский соскочил с коня и преклонил колено. - Несравненный кузен, - сказала она, грациозно приблизившись к герцогу и подняв его с колен, - я должна вас любить, как никого в королевстве. Вы все бросили ради моего спасения по первому моему зову. Заверяю вас, что никогда не забуду этого. Теперь мне еще яснее видно, что вы всегда любили его величество короля, королевскую семью и королевство, высоко ставя общественные интересы. При этих словах она протянула ему руку для поцелуя. Герцог сказал в ответ несколько учтивых слов, подчеркнув свою преданность королеве, и оставил охранять ее сира де Савез и тысячу всадников, а сам, не мешкая, отправился с остальной частью армии в Тур, рассчитывая попасть в город прежде, чем тот оправится от изумления. Герцог не встретил никакого отпора, и в то время, как его люди пробирались низинами, он въехал в город через ворота: солдаты Дюпюи покинули их. Несчастный сам оказался в числе пленников, послужив для потомства примером, суть коего заключалась в том, что не должно выказывать непочтение к высоким особам, до каких бы крайностей они ни доходили. - И что же с ним сталось? - спросил Перине. - Он был повешен в полдень, - отвечал Ювенал. - А королева? - Она вернулась в Шартр, а оттуда переехала в Труа-ан-Шампань, где держит свой двор. Генеральные штаты Шартра - их члены все ее креатуры - объявили ее регентшей и по ее заказу сделали печать, на одной стороне которой, поделенной на четыре части, изображены гербы Франции и Баварии, а на другой - ее портрет с надписью: "Изабелла, милостью божьей королева, - регентша Франции". Подробности, касающиеся политики, мало интересовали Перине Леклерка, его интересовало совсем другое, о чем он не решался заговорить; наконец, после минутной паузы, увидев, что мессир Ювенал собирается уходить, он спросил, стараясь казаться равнодушным: - Правда ли, что с дамами, сопровождавшими королеву, стряслась какая-то беда? - Никакой, - отвечал Ювенал. Перине вздохнул. - А где именно королева держит свой двор? - В замке. - И последний вопрос, мессир. Вы такой ученый, вы знаете латынь, греческий, географию. Прошу вас, скажите, в какую сторону должен я глядеть, чтобы увидеть Труа? Ювенал поразмыслил, затем коснулся левой рукой головы Перине, а правой указал на точку в пространстве. - Вот, - сказал он, - гляди-ка сюда, между колокольнями Сент-Ив и Сорбонны. Видишь луну, которая поднимается над колокольней, а чуть левее яркую звезду? Перине кивнул головой. - Эта звезда называется Меркурий. Ну так вот, если провести от нее вертикальную линию по направлению к земле, то эта линия разделит надвое город, о котором ты меня спрашиваешь. Перине оставил без внимания показавшееся ему невразумительным астрономическо-геометрическое объяснение молодого докладчика государственного совета; его взгляд приковывало лишь то место в пространстве, которое находилось чуть левее колокольни Сорбонны, то место, где дышала Шарлотта. Остальное его не занимало, в этой же точке для него был сосредоточен целый мир. Он жестом поблагодарил Ювенала; тот важно удалился, преисполненный гордости: ведь он дал своему молодому соотечественнику доказательство истинной учености, упрекнуть же этого беспристрастного и сурового историка можно было лишь в том, как он ею пользовался, да еще в желании довести до сведения слушателя, что он, Ювенал, происходил из рода Юрсен*. ______________ * Отец Ювенала был обязан своим именем замку Юрсен, который ему предоставил во владение Париж и на портике которого были изображены фигуры двух играющих медведей. (Прим. автора.). Медведь по-французски звучит как урс. (Прим. переводчика). Перине стоял, прислонившись спиной к дереву, его глаза были устремлены на ту часть Парижа, где высился Университет, но он не замечал его, и вскоре, словно и впрямь пропоров пространство, его взгляд вперился в Труа, мысленным взором Перине проник в Труа, в замок, в опочивальню Шарлотты, и комната выступила перед ним как декорация в театре, которую видит лишь один зритель. Он живо представил себе цвет обивки, мебель и среди всего этого - молоденькую грациозную блондинку, свободную в данную минуту от забот о своей королеве; от белых одежд исходит оживляющий темную комнату свет, - так носят в себе и излучают свет ангелы Мартин и Данби, и эти лучи освещают мрак, который они прорезают и в котором еще не блеснул луч солнца. Собрав все свои душевные силы, Перине сосредоточился на этом видении, и оно стало для него реальностью, - если бы его воображению предстала сейчас Шарлотта не спокойная и задумчивая, а другая - подвергающаяся опасности, он протянул бы ей руки и бросился бы к ней, словно их разделял всего один шаг. Перине так увлекся созерцанием любимой, - те, кто пережил это, уверяют, что в некоторые моменты иные люди живут двойной жизнью, - что не услышал шума, который производил двигавшийся по улице Павлина отряд всадников, и не заметил, как тот оказался всего в нескольких шагах от вверенного Перине участка. Командующий этим ночным походом сделал знак отряду остановиться, а сам взобрался на крепостной вал. Поискав глазами часового, он заметил Перине, - тот, весь во власти своей грезы, стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг. Командир отряда приблизился к этой неподвижной фигуре и поддел на кончик шпаги фетровую шапочку, прикрывавшую голову Леклерка. Видение исчезло так же мгновенно, как рушится и проваливается сквозь землю воздушный замок. В Перине словно молния ударила, он схватился за копье и инстинктивным движением отстранил шпагу. - Ко мне, ребята! - крикнул он. - Ты, верно, еще не совсем проснулся, молодой человек, и грезишь наяву, - сказал коннетабль и шпагой переломил надвое, словно тростинку, копье с клинком, который Леклерк выставил вперед и который, падая, воткнулся в землю. Леклерк узнал голос правителя Парижа, выронил оставшийся у него в руках обломок и, скрестив на груди руки, стал ждать заслуженного наказания. - Так-то вы, господа буржуа, защищаете ваш город, - продолжал граф Арманьякский. - И это называется: исполнять свой долг! Эй, молодцы, - обратился он к своим людям, те тотчас же сделали движение по направлению к нему. - Есть три добровольца? Из рядов вышли три человека. - Один из вас остается здесь нести службу за этого чудака, - сказал граф. Один из солдат соскочил с лошади, бросил поводья на руки товарищу и занял место Леклерка в тени ворот Сен-Жермен. - А вы, - обратился коннетабль к двум другим солдатам, ожидавшим его приказа, - спешивайтесь и отмерьте незадачливому дозорному двадцать пять ударов ножнами ваших шпаг. - Монсеньер, - холодно произнес Леклерк, - это наказание для солдата, а я не солдат. - Делайте, как я сказал, - проговорил коннетабль, продевая ногу в стремя. Леклерк подошел к нему, намереваясь его задержать. - Подумайте, монсеньер. - Итак, двадцать пять: ни больше, ни меньше, - повторил коннетабль и вскочил в седло. - Монсеньер, - сказал Леклерк, хватаясь за поводья, - монсеньер, - это наказание для слуг и вассалов, а я не то и не другое. Я свободный человек, свободный гражданин города Парижа. Прикажите две недели, месяц тюрьмы, - я повинуюсь. - Не хватало еще, чтобы эти негодяи сами выбирали себе наказание. Прочь с дороги! Он дал шпоры коню, конь рванулся вперед, а коннетабль своей железной перчаткой ударил по обнаженной голове Леклерка, и тот распростерся у ног солдат, которым предстояло исполнить приказ, полученный от коннетабля. Солдаты с удовольствием исполняли такие приказы, когда жертвой был буржуа. Горожане и солдаты ненавидели друг друга, и случавшееся время от времени перемирие не могло потушить взаимной неприязни; нередко бывало, что по вечерам где-нибудь на пустынной улице встречались школяр и солдат, - тогда один хватался за дубинку, а другой - за шпагу. Мы вынуждены признать, что Перине Леклерк отнюдь не принадлежал к числу тех, кто в подобных случаях уступал дорогу, лишь бы избежать потасовки. Людям коннетабля прямо-таки повезло, и когда Перине подкатился к их ногам, они оба набросились на него; очнулся Перине, когда его уже раздели до пояса и, связав над головой руки, прикрутили к суку, так что носки его ног едва касались земли; а затем, отцепив от поясов шпаги и положив их на землю, солдаты стали избивать Перине мягкими и эластичными ножнами с флегматичностью и размеренностью пастухов Вергилия. Третий солдат подошел поближе и стал считать удары. Сильное белое тело отразило первые удары; казалось, они не произвели никакого впечатления на того, кто их получил, хотя при свете луны видны были оставленные ими голубоватые полосы, но вскоре гибкие, как кнут, ножны стали вырывать при каждом взмахе ленты кожи из исполосованной спины. Самый звук ударов изменился: из пронзительно-свистящего он превратился в глухой, притупленный, похожий на хлюпанье грязи; к концу экзекуции солдаты били уже только одной рукой, другой они закрывали лицо от брызг крови и кусочков мяса, отлетавших от тела несчастного. На двадцать пятом ударе солдаты, добрые католики, остановились, глядя на содеянное. Осужденный не испустил ни единого крика, не произнес ни слова жалобы. Дело было сделано, один из солдат спокойно засовывал шпагу в ножны, другой в это время своею шпагой перерезал веревку, которой был привязан Перине. Как только веревка оборвалась, Перине, которого только она и держала в стоячем положении, упал на землю, впился в нее зубами и лишился чувств. Глава XIX Спустя месяц после того, как все это случилось, Париж оказался в центре грандиозных политических событий. Никогда крах не угрожал французской монархии до такой степени: три партии рвали на части королевство, каждая старалась выхватить кусок пожирнее. Как мы уже говорили, в Нормандии высадился король Англии Генрих V вместе со своими братьями герцогами Кларенсом и Глостером. Он атаковал крепость Тур, которая после четырехдневного отпора капитулировала. Оттуда король Генрих V отправился на Кан, город подвергся осаде, защищали его сеньоры с прославленными именами - Лафайет и Монтене. Несмотря на упорное сопротивление, Кан был взят. К шуму новых побед примешалась память о победах, одержанных при Гонфлере и Азенкуре, - Нормандия пребывала в отчаянии. Более ста тысяч человек бежали и нашли убежище в Бретани; королю Англии достаточно было показаться или выслать вперед небольшую группу солдат - и город сдавался. Так пали города Аркур, Бомон-ле-Роже, Эвре, Фалез, Бэйе, Лизье, Кутанс, Сен-Ло, Авранш, Аржантон и Алансон. Лишь Шербур продержался дольше, чем все перечисленные города, вместе взятые, - его защищал Жан д'Анжен, - но и он, в свою очередь, вынужден был сдаться; а так как Шербур - это ворота в Нормандию, то вся Нормандия оказалась под властью Генриха V Английского. Королева и герцог, со своей стороны, занимали Шампань, Бургундию, Пикардию и часть Иль-де-Франс; Санлис держал сторону Бургундцев. Жан де Вилье сеньор Л'Иль-Адан распоряжался в Понтуазе, но поскольку он был не в ладах с коннетаблем, обращавшимся с ним высокомерно, то отдал этот город, расположенный всего в нескольких лье от Парижа, герцогу Бургундскому, тот выслал туда подкрепление, а правителем оставил Л'Иль-Адана. Остальная часть Франции, которою от имени короля и дофина правил коннетабль, была не в силах противостоять врагу, ибо к графу Арманьякскому, подтягивавшему свои войска к столице королевства, то и дело поступали жалобы от жителей городов и селений, где проходили его солдаты, что те грабят их, а солдаты и впрямь были голодны и давно не получали жалованья. Недовольство стало всеобщим, коннетабль не знал, кого ему больше бояться: своих или чужих. Герцог Бургундский, отчаявшись овладеть Парижем силой, решил воспользоваться недовольством, которое вызывала политика короля, - этим недовольством король был обязан коннетаблю, - и обеспечить себе поддержку в городе. Преданные ему люди тайком проникли в Париж, группа заговорщиков готовилась открыть ему ворота Сен-Марсо. Некий служитель церкви, а также кучка горожан, живших поблизости, сделали вторые ключи от ворот и послали к герцогу человека, дабы предупредить того о дне и часе задуманного предприятия. Исполнение задания герцог возложил на Гектора де Савез, выказавшего храбрость и ловкость в деле похищения из Тура королевы, а сам с шестью тысячами человек отправился ему на подмогу. В то время как вся эта армия в полнейшем молчании движется на Париж, чтобы осуществить дерзкий замысел, мы проведем читателя в огромную залу замка Труа-ан-Шампань, где держит свой двор королева Изабелла, окруженная бургундской и французской знатью. Тот, кто увидел бы королеву восседающей в раззолоченном кресле в этой готической зале, выставившей напоказ всю роскошь Бургундского дома; тот, кто увидел бы, как одному она улыбается, другому грациозно протягивает свою прекрасную руку, третьему говорит какие-то приветливые слова, - ужаснулся б, заглянув в глубины ее души, кипевшей ненавистью и сотрясавшейся от жажды мщения, той борьбе, которую выдерживала эта горделивая принцесса, обуздывая бушевавшие в ней страсти, что составляло удивительный контраст с величавым спокойствием ее чела. Она чаще других обращается к молодому сеньору, стоящему по правую руку от нее: он приехал последним, его зовут сир Вилье де Л'Иль-Адан. Он тоже прячет под приветливой улыбкой и ласковыми словами свою ненависть и свои планы отмщения, часть из которых уже осуществил, отдав герцогу Бургундскому город, порученный его заботам. А герцог Бургундский, подумав: кто изменил однажды, изменит и в другой раз, - не взял его с собой в Париж и, сделав вид, что оказывает ему большую честь, отправил его к королеве. Немного сзади, справа и слева, облокотившись на край кресла королевы, стоят в полупочтительной, полусвободной позе и вполголоса разговаривают о чем-то два наших старых знакомца - сир де Жиак и сир де Гравиль: заплатив выкуп, они вольны были вернуться к своей прекрасной повелительнице и предложить ей свою любовь и шпагу. Всякий раз, как она обращает свой взор в их сторону, ее чело хмурится: ведь они боевые соратники шевалье де Бурдона; когда они вдруг произносят имя несчастного молодого человека, оно скорбным эхом отдается в ее сердце, что вопиет о мщении. Внизу, с левой стороны от ступеней, которые поднимают над всеми, словно трон, королевское кресло, расположились Жан де Во, сеньоры Ле Шатлю, де Л'Ан и де Бар. Жан де Во рассказывает, как несколько дней тому назад они с его родственником Гектором де Савез захватили в церкви Шартрской божьей матери сира Гелиона де Жаквиль и убили его, в чем они могут поклясться. Чтобы не замарать алтарь кровью, они вытащили де Жаквиля из церкви и, несмотря на мольбы, несмотря на обещание выкупа в пятьдесят тысяч экю золотом, нанесли ему столь глубокие раны, что спустя три дня он скончался. Позади сеньоров стоят полукругом разодетые в пух и прах пажи, цвет их платья соответствует цвету платья их сеньора или их дамы; они тихо беседуют - об охоте, о любви. Время от времени над шуршанием одежд и жужжанием голосов возвышался голос королевы; все тотчас же умолкали, и каждый мог отчетливо слышать вопрос, который она обращала к кому-нибудь из сеньоров, и его ответ. Затем возобновлялся общий разговор. - Так вы настаиваете, сир де Гравиль, - полуобернувшись, сказала королева, обращаясь к сеньору, который, как мы заметили, стоял немного позади, и прервав на миг, о чем мы только что говорили, общую беседу, - итак, вы настаиваете, что наш кузен д'Арманьяк поклялся девой Марией и Иисусом Христом, что, пока он жив, мы не увидим на нем красного креста Бургундского дома, который мы, его повелительница, согласились принять как знак единения наших мужественных и верных защитников. - Это его собственные слова, ваше величество. - И вы, сир де Гравиль, не загнали их ему обратно в глотку эфесом вашей шпаги или рукояткой вашего кинжала, - сказал Вилье де Л'Иль-Адан тоном, в котором сквозили нотки зависти. - Во-первых, у меня не было ни кинжала, ни шпаги, сеньор де Вилье, ведь я был пленником. А во-вторых, такой превосходный воин внушает противнику, как бы храбр тот ни был, нечто вроде почтения. Впрочем, мне известен некто, кому он адресовал более жестокие слова, чем те, что произнес я, тот человек был свободен, у него были и кинжал, и шпага, однако он не осмелился, если я не ошибаюсь, последовать совету, который он только что дал мне, и выказанная им смелость сейчас, когда тут нет коннетабля, теряет в цене; так, я полагаю, думает и наша повелительница - королева. И сир де Гравиль продолжал спокойно беседовать с де Жиаком. Л'Иль-Адан сделал нетерпеливое движение; королева остановила его: - Мы не заставим коннетабля нарушать его клятву, не правда ли, сир де Вилье? - сказала она. - Сударыня, - отвечал Л'Иль-Адан, - я клянусь, как и он, девой Марией и Иисусом Христом, что я лишу себя пищи и сна, если не увижу своими собственными глазами коннетабля Арманьякского с красным крестом Бургундского дома, и, если я нарушу эту клятву, пусть бог лишит меня своей милости и душа моя не будет знать покоя ни на этом свете, ни на том. - Сир де Вилье, - обернувшись к нему и иронически глядя сверху вниз, сказал барон Жан де Во, - дает обещание, которое не составит большого труда выполнить; ведь прежде чем к нему придет сон и он вновь почувствует голод, мы узнаем, - узнаем уже сегодня вечером, - что монсеньер герцог Бургундский вошел в столицу, и тогда коннетабль будет счастлив на коленях вручить королеве ключи от города. - Да услышит вас бог, барон, - сказала Изабелла Баварская. - Самое время вернуть прекрасному королевству Франции хоть чуточку мира и покоя. Я рада, что представился случай взять Париж, не полагаясь на удачу в бою, в котором ваша отвага, без сомнения, доставила бы нам победу, но в котором пролилась бы кровь моих подданных. - Господа, - спросил Жиак, - а когда намечается наше вступление в столицу? В этот миг за окном послышался страшный шум, словно целое войско всадников мчалось галопом. На галерее раздались чьи-то быстрые шаги, двери комнаты отворились, и участники собрания увидели вооруженного как нельзя лучше рыцаря. Он был весь в пыли, его латы носили следы ударов и местами бугрились; он прошел на середину залы и, кляня судьбу, бросил на стол окровавленный шлем. То был сам герцог Бургундский. У всех находившихся в зале вырвался крик удивления, бледность герцога произвела ужасающее впечатление. - Преданы! - вскричал он, ударяя себя по лбу кулаками в железных рукавицах. - Преданы жалким торговцем мехами! Видеть Париж, уже коснуться его! Париж, мой Париж, быть в полулье от него, только руку протяни - он твой! И вдруг все сорвалось, сорвалось из-за предательства несчастного буржуа: ему распирала грудь доверенная ему тайна. Ну да, сеньоры! Что вы так на меня смотрите? Вы полагали, что в эту минуту я стучусь в дверь Лувра или Сен-Поля? Так нет же, нет! Я, Жан Бургундский, по прозвищу Неустрашимый, я бежал! Да, сеньоры, бежал! И оставил Гектора де Савез, который не смог убежать вместе со мной! Оставил людей, чьи головы летят сейчас с плеч, а уста кричат: "Да здравствует герцог Бургундский!" А я ничем не могу помочь! Вы понимаете? Месть наша будет ужасной, но мы отомстим. Ведь так? И вот тогда... Тогда мы зададим работы палачу и увидим, как слетают с плеч головы, и услышим, как кричат уста: "Да здравствует Арманьяк!" Мы устроим адскую пляску. Устроим! О, будь проклят коннетабль! Я сойду с ума из-за него, если уже не сошел. Герцог Жан дико захохотал, повернулся вокруг себя на пятке, ударил об пол ногой, стал рвать на себе волосы и, видимо, желая примоститься у кресла, подкатился к ногам королевы. Та в ужасе отпрянула. Герцог, привстав на локтях, поглядел на нее и тряхнул головой, его густая шевелюра спуталась, как грива льва. - Королева, - сказал он, - ведь все это делается ради вас. Я уж не говорю о пролитой мною крови, - и тут он отер со лба кровь, сочившуюся из глубокой раны, - от меня еще кое-что осталось, как видите, и я могу не сокрушаться о том, что потеряно, но другие... те, кем удобрены поля вокруг Парижа, с коих можно будет собрать двойной урожай. И это все оттого, что Бургундия - против Франции, сестра - против сестры! А тем временем англичане - вот они, их никто не останавливает, никто с ними не сражается! О господи, как мы безрассудны! Находившиеся в зале понимали, что герцогу сейчас необходимо излить душу, что бесполезно прерывать его и давать какие-то советы, но ясно было, что через минуту он вспомнит о своей ненависти к королю и коннетаблю и о плане, который он лелеет, - о взятии Парижа. - А ведь, - продолжал он, - в эту минуту я мог бы быть в замке Сен-Поль, где расположился дофин, я мог бы услышать, как парижане, удалой народ, на три четверти принадлежащий мне, кричат: "Да здравствует Бургундия!" А вы, моя королева, могли бы издавать указы для всей Франции и подписывать эдикты, действительно имеющие силу; этот же проклятый коннетабль мог бы сейчас на коленях просить у меня пощады. О, так оно и будет, - сказал он, поднимаясь во весь рост. - Не правда ли, сеньоры? Это будет, я так хочу. И пусть кто-нибудь скажет "нет", я отвечу: он нагло лжет. - Успокойтесь, герцог, - сказала королева. - Я сейчас позову доктора, он перевяжет вашу рану, если только вы не желаете, чтобы я сама... - Благодарю, госпожа, благодарю, - отвечал герцог. - Это пустяковая царапина. Дай бог, чтобы славный Гектор де Савез отделался так же легко. - А что с ним? - Не ведаю. Я не успел даже соскочить с коня, чтобы подойти к нему и спросить, жив ли он. Я видел только, как он упал со стрелой в груди, вонзившейся в него, как кол в виноградник. Бедный Гектор! Это ему мстит кровь Гелиона де Жаквиль. Берегитесь, мессир Жан де Во, вы наполовину участвовали в убийстве, возможно, в грядущей битве вы понесете половину наказания. - Большое спасибо, монсеньер, - сказал Жан де Во. - Если это случится, мой последний вздох будет за благородного герцога Жана Бургундского, а моя последняя мысль будет о ее величестве благороднейшей королеве Изабелле Баварской. - Да, мой славный барон, да, - проговорил с улыбкой Жан Неустрашимый, мало-помалу успокаиваясь, - я знаю, что ты храбр и в свою последнюю минуту ты вырвешь свою душу - да не посягнет на нее господь бог - у самого дьявола и останешься ее единственным владельцем, несмотря на кое-какие грешки, за которые дьявол вправе претендовать на нее. - Я сделаю все, что смогу, монсеньер. - Прекрасно. И если королеве не угодно что-либо приказать нам, то, по-моему, сеньоры, нам следует отдохнуть, завтра этот отдых пойдет нам на пользу. Нам предстоит война - ни больше, ни меньше, и одному богу известно, когда она закончится. Королева Изабелла Баварская поднялась, показав жестом, что она одобряет предложение герцога Бургундского, и, опираясь на руку, которую ей предложил сир де Гравиль, вышла из залы. Герцог Бургундский, казалось, уже совсем забыл о том, что произошло, словно это был сон; вместе с Жаном де Во он, смеясь, последовал за королевой; его рваная, кровавая рана на лбу будто и не причиняла ему боли. За ними вышли Шатлю, де Л'Ан и де Бар и последними - де Жиак и Л'Иль-Адан. В дверях они столкнулись. - А ваше желание? - смеясь, спросил Жиак. - Я удовлетворю его, - ответил Л'Иль-Адан, - сегодняшний вечер идет в счет. Они вышли. Спустя некоторое время зала, в которой только что стоял смутный гул, которая искрилась, сверкала, погрузилась в темноту и безмолвие. Если нам удалось дать читателю точное представление о характере Изабеллы Баварской, то он легко представит себе, что новость, принесенная Жаном Бургундским, лишившая ее последних надежд, произвела на королеву действие, обратное тому, которое, как мы уже видели, она произвела на герцога; хладнокровный в бою, герцог, когда пришлось подводить итоги, впал в гнев, тот вылился в слова и вместе с ними иссяк. Не то Изабелла: она выслушала рассказ полная ненависти, но с рассчитанным хладнокровием истинного политика. Он добавил горечи, которою ее сердце уже было полно; оно молчаливо копило обиды, скрывая их, ожидая лишь подходящего момента, чтобы выплеснуть все разом, как вулкан, который в один прекрасный день извергается и выбрасывает наружу свое содержимое и то, что в разное время бросала в него рука человека. Но только когда Изабелла вошла к себе, ее лицо было бледно, руки судорожно сжаты, зубы стиснуты. Она не могла сесть, ибо была слишком взволнована, но не могла и стоять: так ее била дрожь; тогда она конвульсивным движением ухватилась за одну из колонн у постели, уронила голову на руку, вцепившуюся в эту колонну, и позвала Шарлотту. В груди у нее горело, дыхание спирало. Прошло несколько секунд. Ответа не последовало, в соседней комнате ничто не шелохнулось, - никакого движения, свидетельствовавшего о том, что Изабеллу услышали. - Шарлотта! - снова позвала она и топнула ногой, ее голос прозвучал глухо и невнятно: не то любовный зов, не то рык хищника; трудно было представить себе, что это обыкновенное имя вырвалось из человеческих уст. Спустя миг на пороге появилась, дрожа от страха, девушка, которую звали. Она без труда различила в голосе своей госпожи знакомую ей гневную интонацию. - Вы разве не слышали, что я зову вас? - сказала королева. - Вас надо всякий раз приглашать дважды. - Прошу прощения, госпожа, но я была... там... с... - С кем? - С молодым человеком, которого вы знаете, которого вы видели и которым вы, будучи так милостивы, интересовались. - Да кто же это? - Перине Леклерк. - Леклерк! - воскликнула королева. - Откуда он взялся тут? - Он приехал из Парижа. - Я хочу видеть его. - Он тоже, ваше величество, хотел вас видеть и просил разрешения говорить с вами, но я не посмела... - Говорят же тебе, пусть войдет. Немедленно! Сию секунду! Где он? - Он там, - сказала девушка и, приподняв полог, крикнула: - Перине Леклерк! Леклерк, едва вошел, бросился к королеве: они оказались лицом к лицу. Второй раз в своей жизни бедный торговец оружием стоял, как равный перед равным, перед гордой королевой Франции. Однажды, несмотря на различие положений, одни и те же чувства уже приводили их друг к другу с противоположных концов социальной лестницы. Только в первый раз речь шла о любви, а теперь - о мщении. - Перине! - сказала королева. - Ваше величество! - отвечал тот, пристально глядя в глаза повелительнице и не опуская своих. - Я с тех пор тебя не видела, - добавила королева. - Так ведь и ни к чему. Вы сказали: если его живым перевезут в другую тюрьму, я должен следовать за ним до самых ее дверей; если его тело погребут, я должен сопровождать его до самой могилы; но мертв ли он, живой ли, я должен вернуться к вам и сказать: "Он там". Королева, они предусмотрели все: что вы можете похитить и пленника и труп, - они бросили его живого и искалеченного в Сену. - Почему же ты, несчастный, не спас его и не отомстил за него? - Я был один, их - шестеро, двое мертвы. Я сделал, что мог. Теперь я надеюсь сделать больше. - Увидим, - сказала королева. - О, этот коннетабль! Ведь вы ненавидите его, не правда ли, ваше величество? И вы хотели бы овладеть Парижем. Так разве вы не пожалуете своей милостью человека, который предложит себя, чтобы взять Париж и отомстить коннетаблю. Королева улыбнулась с тем выражением, кое присуще было лишь ей. - О! - сказала она. - Все, чего ни попросит этот человек... Все, половину моей жизни, моей крови. Только где он? - Кто? - Этот человек! - Я перед вами, госпожа. - Вы! Ты! - вскричала в удивлении Изабелла. - Да, я. - Но каким образом? - Я сын эшевена Леклерка; ночью мой отец кладет ключи от города под подушку. В один прекрасный вечер я иду к нему, обнимаю, сажусь за стол, потом прячусь в доме, а ночью... ночью вхожу в его комнату, беру ключи и открываю ворота. Шарлотта легонько вскрикнула, Перине сделал вид, что не слышал ее, королева также пропустила ее возглас мимо ушей. Подумав, она молвила: - Ну что ж, пускай. - Я сделаю, как сказал, - повторил Леклерк. - Но, - робко проговорила Шарлотта, - вдруг, когда вы будете брать ключи, ваш отец проснется. От этого предположения у Леклерка волосы зашевелились на голове, а на лбу выступил пот. Но тут он положил руку на рукоять кинжала и произнес следующие три слова: - Я усыплю его. Шарлотта снова вскрикнула и упала в кресло. - Да, - сказал Леклерк, не обращая внимания на свою возлюбленную, которая лежала почти без чувств, - да, я могу стать предателем и отцеубийцей, но я буду отомщен. - Но что они тебе сделали? - сказала Изабелла, приблизившись к нему; она взяла Леклерка за руку и взглянула на него с той улыбкой, с какой смотрит женщина, когда ею владеет жажда мести, как бы жестока она ни была и чего бы ни стоила. - Пусть это останется моей тайной, королева, вам нет до того дела. Знайте лишь, что я сдержу свое слово, но вы сдержите свое. - Прекрасно, я слушаю тебя. Ты ведь любишь Шарлотту? Перине с горьким смешком покачал головой. - Тогда золото? Ты его получишь. - Нет, - отвечал Перине. - Может быть, звание, почести? Как только мы возьмем Париж, я назначу тебя его комендантом, ты станешь графом. - Нет, речь не о том, - прошептал Леклерк. - Так о чем же? - спросила королева. - Ведь вы регентша Франции? - Да. - Вы вольны карать, вольны миловать? - Да. - И у вас есть печать, а тот, кто владеет грамотой с королевской печатью, облечен королевской властью, не так ли? - Так. - Вот я и хотел бы иметь такую грамоту, чтобы она отдала в мои руки жизнь, которой я распоряжусь по своему усмотрению, не спрашивая ни у кого на то соизволения, и чтобы даже палач не оспаривал ее у меня. Королева побледнела. - Но это не касается ни дофина Карла, ни короля? - Нет. - Пергамент мне и королевскую печать! - с живостью воскликнула королева. Леклерк взял со стола то и другое и протянул королеве. Та написала: "Мы, Изабелла Баварская, божьей милостью регентша Франции, коей вверено по причине занятости его величества короля управление королевством, уступаем торговцу оружием на Пти-Пон Перине Леклерку наше право на жизнь и на смерть..." - Имя? - спросила Изабелла. - Графа Арманьякского, коннетабля королевства Франции, управителя города Парижа, - сказал Леклерк. - Ах! - промолвила королева, роняя перо. - Но ты, по крайней мере, просишь у меня его жизнь, чтобы убить его? - Да. - И в час его смерти ты скажешь ему, что я забираю у него его Париж, его столицу, взамен моего возлюбленного, которого он отнял у меня? Долг платежом красен; надеюсь, ты скажешь ему? - Прошу не ставить мне условий, - сказал Леклерк. - Тогда никакой печати, - отвечала королева, отодвигая пергамент. - Хорошо, я скажу. - Поклянись спасением своей души. - Клянусь. Королева снова взяла перо и продолжала: - "Уступаем наше право на жизнь и смерть... графа Арманьякского, коннетабля королевства Франции, управителя города Парижа, отказываясь навсегда от нашего права на жизнь вышеозначенной персоны". Она подписалась и рядом с подписью поставила печать. - На, - сказала она, протягивая лист. - Благодарю, - отвечал Леклерк, беря его. - Это ужасно! - вскричала Шарлотта. Девушка была бледна как полотно, это невинное создание словно присутствовало при заключении сделки двух исчадий ада. - Теперь, - продолжал Леклерк, - мне нужен энергичный человек, с которым я мог бы договориться и у которого были бы желание и воля, а из благородных он или из простых - мне все равно. - Позови слугу, Шарлотта. Шарлотта позвала, вошел слуга. - Скажите сеньору Вилье де Л'Иль-Адан, что я жду его, и немедленно. Слуга поклонился и вышел. Л'Иль-Адан, верный данному им обету, бросился на пол, не снявши даже военного снаряжения. Ему нужно было лишь подняться с полу, чтобы предстать в надлежащем виде перед королевой. Через пять минут он уже стоял перед ней, готовый исполнить ее волю. Изабелла подошла к рыцарю и, пропустив мимо ушей его почтительное приветствие, сказала: - Сир де Вилье, вот этот юноша вручает мне ключи от Парижа, мне нужен мужественный, энергичный человек, которому я могла бы доверить их, - я подумала о вас. Л'Иль-Адан вздрогнул; его глаза засверкали; он повернулся к Леклерку и протянул было ему руку, но тут увидел одежду Леклерка: тот, кого он хотел приветствовать как равного, был гораздо ниже его по социальному положению. Его рука скользнула вдоль бедра, и лицо приняло обычное высокомерное выражение, на минуту утраченное им. Ни одно из этих движений не ускользнуло от Леклерка; он стоял, скрестив руки на груди, и не шелохнулся, ни когда Л'Иль-Адан протянул ему руку, ни когда он убрал ее. - Поберегите вашу руку, чтобы разить врага, сир де Л'Иль-Адан, - смеясь, сказал Леклерк, - хотя и у меня есть право коснуться ее, ибо так же, как и вы, я мщу за моего короля и мою родину. Поберегите вашу руку, сеньор де Вилье, хотя нас и породнит предательство. - Молодой человек!.. - вскричал Л'Иль-Адан. - Ладно, поговорим о другом. Можете вы обеспечить мне пятьсот копий? - Под моим началом в Понтуазе служит тысяча вооруженных людей. - Хватит и половины, если эти люди храбры. Я введу их вместе с вами в город. На этом моя миссия заканчивается. Большего с меня не спрашивайте. - Остальное я беру на себя. - Прекрасно! Не будем терять времени - тронемся, в дороге я вам расскажу, что я надумал. - Да не покинет вас мужество, сеньор де Л'Иль-Адан! - напутствовала его королева. Л'Иль-Адан преклонил колено, поцеловал руку, которую протянула ему могущественная его повелительница, и вышел. - Вы не забыли вашего обещания, Перине? - спросила королева. - Пусть, прежде чем умереть, он узнает, что это я, его смертельный враг, отбираю у него Париж взамен моего возлюбленного. - Он об этом узнает, - ответил Леклерк, засовывая поглубже за пазуху пергамент с королевской печатью и наглухо застегиваясь. - Прощай, Леклерк, - прошептала Шарлотта. Но молодой человек уже ничего не слышал и, даже не попрощавшись с девушкой, бросился прочь из комнаты. - Да поможет им ад достичь цели! - сказала королева. - Да остережет их господь! - прошептала Шарлотта. Л'Иль-Адан и Леклерк вошли в конюшню; Л'Иль-Адан отобрал двух своих лучших лошадей; молодые люди оседлали их, взнуздали и каждый вскочил на свою. - Где мы возьмем других, когда эти лошади падут, ведь они смогут проделать лишь треть пути? - спросил Леклерк. - Мы будем проезжать посты бургундцев, они знают меня и дадут нам смену. - Отлично! Они натянули поводья, пришпорили коней и понеслись быстрее ветра. Не удивительно, что те, кто при свете искр, которые выбивали копыта, видели в сероватых сумерках лошадей с развевающимися гривами и всадников с развевающимися волосами, мчащихся бок о бок во весь опор, рассказывали потом, что им явились в новом обличии Фауст и Мефистофель, оседлавшие фантастических животных и, видно, спешившие на какое-то адское сборище. Глава XX Перине Леклерк выбрал как нельзя более удачное время для осуществления своего замысла - для захвата Парижа: недовольство горожан достигло предела, все обвиняли коннетабля, а тот с каждым днем становился с парижанами все круче, все жестче, - жизнь людям была не в радость. Люди коннетабля не по справедливости худо обращались с горожанами; они ожесточились еще больше после поражения их военачальника, - ведь он вынужден был снять осаду с Санлиса. Никто не мог выйти из города; того же, кто все-таки нарушал приказ, если он попадался в руки солдат, избивали или грабили. А если он жаловался коннетаблю или прево, ему отвечали: "Предположим, но зачем вам понадобилось выходить?" Или: "Вы бы, наверное, так не жаловались, если бы это были ваши приятели Бургундцы". Или придумывали еще какую-нибудь отговорку. "Журналь де Пари" рассказывает, что нападению подвергались даже те, кто непосредственно находился в услужении у короля. Первого мая некоторые из них отправились в Булонский лес срубить деревья для праздника, - солдаты коннетабля, охранявшие Виль-Л'Эвек, напали на них, одного убили, многих ранили. Это еще не все: денег не хватало, и коннетабль решил раздобыть их любыми средствами. Он покусился на церковные облачения и даже на священные сосуды Сен-Дени. Деревни были вконец опустошены - съестным припасам больше неоткуда было взяться. На крепостных валах заставляли работать несчастных ремесленников, зачастую им приходилось возиться и с военными машинами, а если они имели неосторожность потребовать жалованья, то их ругали и били. Притеснение простого люда исходило от графа Арманьякского, и вечерами народ собирался на улицах столицы. Ходили самые невероятные слухи, их встречали криками ненависти и требованием отмщения, но тут в начале какой-нибудь улицы во всю ее ширину выстраивался отряд вооруженных шпагами стражников и, пустив лошадей галопом, обрушивался на толпу, все сминая на своем пути; тогда толпа собиралась где-нибудь в другом месте. Вечером 28 мая 1418 года на площади Сорбонны собралась такая толпа. Большую часть ее составляли вооруженные дубинками школяры; мясники, прицепившие сбоку свои ножи; рабочие со своим инструментом, который в руках этих отчаявшихся людей тоже мог служить оружием. Женщины старались не отставать от мужей, подчас не без риска для себя, - ведь солдаты не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков, даже если они были беззащитны и пришли просто из любопытства; та эпоха и дала жизнь искусству, рьяными поборниками коего выказали себя современные правительства. - Вам известно, мэтр Ламбер, - говорила старая женщина, балансируя на одной ноге, той, что была длиннее, и стараясь дотянуться до локтя мужчины, к которому она обращалась, - вам известно, для чего изъяли полотно у торговцев? Отвечайте же. - Я полагаю, матушка Жанна, - ответствовал тот, к кому она обращалась, продавец металлической посуды, который не пропускал ни одного из таких собраний, - я полагаю, полотно нужно им, если верить этому проклятому коннетаблю, чтобы делать палатки и всякие там павильоны для армии. - А вот и ошибаетесь: им это нужно, чтобы зашить всех женщин в мешки и бросить в реку. - Вот как?! - сказал мэтр Ламбер, которого такая расправа, казалось, не так уж огорчала. - Стало быть, вот как. - Ну конечно. - Что ж, если бы только это... - протянул какой-то буржуа. - Так вам этого мало, мэтр Бурдишон? - негодовала наша старая знакомица матушка Жанна. - Арманьяки не женщин боятся, их беспокоят мужские общества, а посему всех участников подобных сборищ - к ногтю. Зато тех, кто поклялся скорее продать Париж англичанам, нежели выдать его Бургундцам, пощадят. - Интересно, а как их узнают? - вмешался продавец посуды, нетерпение, прозвучавшее в его голосе, свидетельствовало о том, что он придает большое значение этому сообщению. - По свинцовому щиту, на одной стороне которого должен быть красный крест, а на другой - английский леопард. - А я, - сказал, взбираясь на тумбу, какой-то школяр, - видел знамя в войсках короля Генриха Пятого Английского; его вышивали в Наварре, а там - одни только Арманьяки; его должны были вывесить на городских воротах. - Долой наваррских вышивальщиков! - выкрикнуло несколько голосов, тут же, к счастью, потухших один за другим. А какой-то рабочий добавил: - Меня они заставили работать на их военной машине, она называется "гриет". Я потребовал жалованья, тогда прево мне сказал: "У тебя что, сволочь, не найдется су, чтобы купить себе веревку и повеситься?" - Смерть прево и коннетаблю! Да здравствуют Бургундцы! Эти возгласы, в отличие от первых, тут же были подхвачены и эхом прокатились по толпе. В то же мгновение в конце улицы сверкнули штыки, - показалась группа наемных солдат - генуэзцев, находящихся на службе лично у коннетабля. И тут разыгралась одна из тех сцен, о которых мы уже говорили; читатели, верно, составили себе о них представление, - повторяться нет нужды. Мужчины, женщины, дети с криками ужаса бросились врассыпную. Отряд развернулся во всю ширину улицы и, словно ураган, который гонит осеннюю листву, смел эту вихрем закружившуюся толпу: одни были заколоты, другие раздавлены копытами лошадей, - солдаты заглядывали в каждый закоулок, в каждую нишу с тем ожесточением, которое отличает людей военных, когда они имеют дело с гражданскими. Итак, мы уже сказали, что при виде стражников все обратились в бегство, - все, кроме одного молодого человека, ненароком замешавшегося в толпу. Он удовольствовался лишь тем, что повернулся лицом к двери, у которой стоял, прислонившись к ней спиной, просунул лезвие кинжала между языком дверного замка и стеной, пользуясь им как рычагом, - дверь подалась, молодой человек вошел в дом и затворил ее за собою. Убедившись, что шум стих и опасность миновала, он снова открыл дверь, просунул в проем голову, оглядел площадь - за исключением нескольких умирающих, из груди которых вырывались хрипы, площадь была пуста. Тогда он спокойно прошел на улицу Кордельеров, спустился по ней до крепостного вала Сен-Жермен и, остановившись у притулившегося здесь небольшого домика, нажал на потайную пружину, - дверь отворилась. - А, это ты, Перине, - сказал старик. - Да, отец, я хотел бы поужинать у вас. - Милости просим, сынок. - Это еще не все, отец. Народ в Париже волнуется, ночью на улицах неспокойно. Я прошу у вас и ночлега. - Ну что ж, сынок, - отвечал старик, - твоя комната, твоя кровать всегда к твоим услугам, как и твое место у очага и за столом. Разве я когда-нибудь попрекал тебя, говорил, что ты слишком часто ими пользуешься? - Нет, отец, - воскликнул молодой человек, бросившись на стул и охватив руками голову, - нет, вы добры ко мне, вы любите меня. - У меня только ты и есть, сынок, ты никогда не причинял мне горя. - Отец, - сказал Перине, - я очень страдаю, позвольте мне не ужинать и пройти сразу в мою комнату. - Иди, мой сын. Разве ты не у себя дома и не волен распоряжаться собой, как тебе хочется? Перине толкнул небольшую дверцу, замыкавшую три первые ступеньки лестницы, прорубленной внутри стены, и стал медленно подниматься, не оборачиваясь, чтобы не видеть отца. Старый Леклерк вздохнул: - Мальчик вот уже несколько дней ходит печальный. Он один сел за стол, куда уже поставил второй прибор, для сына. Некоторое время отец прислушивался к шагам сына у себя над головой, но вот все стихло; решив, что сын заснул, старик прошептал несколько молитв, прося у бога за сына, затем и сам лег у себя в комнате, но сперва со всеми предосторожностями положил под подушку ключи, которые ему было доверено хранить. Прошло около часа, ничто в доме старого эшевена не нарушало тишины; вдруг в первой комнате послышался легкий скрип, - дверь, та, что мы упомянули, отворилась, три деревянные ступеньки одна за другой хрустнули под ногами Перине, - он был бледен и старался сдержать дыхание. Скрип деревянной половицы под ногой заставил его остановиться, прислушаться. Все безмолвствовало, он мог быть спокоен. Утирая рукою пот со лба, он на цыпочках прокрался к комнате отца и толкнул дверь, - тот и не подумал запереть ее. На камине мерцал фонарь, оставленный на тот случай, если сюда забредет запоздалый горожанин, тогда старик поднимался, чтобы опознать его; хоть тусклого света фонаря было достаточно, чтобы старик, проснувшись, заметил, что он не один в комнате, Леклерк решил его не тушить, из боязни натолкнуться в темноте на какую-нибудь вещь и разбудить отца, пока что крепко спавшего. Ужасное зрелище! Молодой человек крался к постели отца, вперив в нее сверкающий взгляд, которым он изредка, словно тигр в засаде, окидывал комнату, он вздрагивал от частых ударов сердца, в то время как дыхание спящего было покойно; пот струился по его лицу, волосы стали дыбом; положив левую руку на рукоять кинжала, правой он опирался о стену, продвигаясь очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы половица под его ногой стала на свое место. Наполовину отодвинутый полог на некоторое время спрятал от него голову отца, он сделал еще несколько шагов, протянул руку, положил ее на столбик кровати, остановился, чтобы собраться с духом, затем, напружинив тело и с минуту пошарив в темноте, сдерживая дыхание, просунул под подушку, мокрую от пота, дрожащую руку, - от стоял в неудобной позе, не замечая боли во всех членах, думая лишь о том, что одно движение, вздох отца могут сделать сына отцеубийцей. Наконец он почувствовал холод железа: его напрягшиеся пальцы коснулись ключей; он продел пальцы в кольцо, где ключи всегда висели, и тихонько потянул к себе, другой рукой быстро подхватил их и сжал, чтобы они не звякнули. С теми же предосторожностями, что и при входе в комнату, владея сокровищем - орудием его мести, он направился к выходу. Но едва Перине открыл дверь на улицу, ноги у него подкосились, и он упал на ступеньки лестницы, которая вела на крепостной вал, так он пролежал несколько минут, и тут часы на колокольне францисканского монастыря пробили одиннадцать раз. При последнем ударе Перине поднялся, сеньор де Л'Иль-Адан и полтысячи его людей должны были быть неподалеку. Леклерк быстро взобрался по лестнице; когда он был уже наверху, послышался шум копыт: всадники ехали из города и направлялись в его сторону. - Кто идет? - крикнул часовой. - Ночной дозор, - ответил грубый голос коннетабля. Перине бросился ничком на землю, отряд проскакал в двух шагах от него, часового заменили другим, и отряд исчез. Перине змеей прополз половину пути, который обычно, неся свою службу, делал часовой, дождался его, вскочив так быстро, что тот не успел не то чтобы отвести удар, а даже вскрикнуть, вонзил ему в грудь кинжал по самую рукоять. Солдат испустил вздох и упал. Перине оттащил труп к воротам, туда, где тень была гуще; надев каску и взявши в руки копье солдата, чтобы не вызывать подозрений, он подошел к стене и кинул взгляд на равнину, - когда его глаза привыкли к темноте, ему показалось, что он различает там широкую, темную, бесшумно колышущуюся полосу. Перине приложил руки ко рту и крикнул по-совиному. С равнины отозвались таким же криком: то был условный знак. Перине спустился и открыл ворота, - снаружи, прислонившись к ним, уже стоял человек. То был сир де Л'Иль-Адан - нетерпение погнало его вперед других. - Прекрасно, на тебя можно положиться, - тихо сказал он. - А ваши люди? - Они здесь. И впрямь, у последнего дома предместья Сен-Жермен показалась голова колонны, в первом ряду которой ехали сеньор де Шеврез, сир Ферри де Майи и граф Лионне де Бурнонвиль; она проскользнула, извиваясь, как змея, под поднятой подъемной решеткой и очутилась внутри города. Перине закрыл ворота, поднялся на крепостной вал и бросил ключи в овраг, полный воды. - Зачем ты это сделал? - спросил его Л'Иль-Адан. - Чтобы вы не оглядывались назад. - Тогда двинемся вперед. - Вам сюда, - сказал Леклерк, показывая на улицу Павлина. - А ты? - Я?.. Мне в другую сторону. И он углубился в улицу Францисканцев. Дойдя до моста Нотр-Дам, он переправился на другой берег реки, по улице Сент-Оноре спустился ко дворцу Арманьяков и стал как вкопанный, прислонившись к стене дома, похожий на каменное изваяние. А в это время Л'Иль-Адан подошел со своими людьми к реке, поднялся к Шатле и там разделил свое маленькое войско на четыре группы: одна, под командованием сеньора де Шеврез, направилась к дворцу дофина на улице Стекольщиков, другая, возглавляемая Ферри де Майи, спустилась по улице Сент-Оноре и обложила дворец Арманьяков, намереваясь захватить коннетабля, - Л'Иль-Адан приказал, под страхом смерти, доставить его к нему живым; третья, под командованием самого Л'Иль-Адана, направилась к дому короля - дворцу Сен-Поль; четвертая же, которую возглавлял Лионне де Бурнонвиль, остановилась на площади Шатле, чтобы, в случае надобности, поддержать одну из трех первых групп. Отовсюду неслось: "Ниспошли нам мир, божья матерь! Да здравствует король! Да здравствует Бургундия! Все, кто хочет мира, вооружайтесь и вставайте с нами!" Горожане, заслышав эти крики, раздававшиеся то на одном конце улицы, то на другом, открывали окна в домах и высовывались наружу, - в сумерках бледными пятнами выступали их лица, - прислушавшись к крикам и разглядев цвета и крест Бургундцев, они присоединялись к ним: "Смерть Арманьякам!" - кричали они. "Да здравствуют Бургундцы!" Простой люд, буржуа, школяры брали оружие и беспорядочной толпой следовали за солдатами. Те, кто возглавил поход, проявили большую неосторожность, разбудив весь город, ибо самая ценная добыча, на которую они рассчитывали, выскользнула из их рук. При первых криках Танги Дюшатель, опрокидывая все, что мешало ему на пути, бросился к дофину, в его спальню, и, увидев, что тот лежит, подперев кулаком голову, в своей кровати и прислушивается к шуму, который становился все ближе, схватил его на руки и, не теряя ни минуты, не отвечая на его расспросы, укутал в одеяло, взвалил на свои мощные плечи и потащил его, словно кормилица ребенка. Его канцлер Робер де Масон уже ждал их с оседланной лошадью. Танги взобрался на нее, по-прежнему держа свою бесценную ношу, и спустя десять минут за ними уже затворились ворота неприступной Бастилии, - за ее толстыми стенами скрылся единственный наследник старой французской монархии. Ферри де Майи, двигавшийся к дворцу Арманьяков, оказался не более удачливым, чем сеньор де Шеврез. Коннетабль, который, как мы видели, обходил с ночным дозором город, услышав крик Бургундцев и убедившись, что защищаться бесполезно, вместо того, чтобы идти домой, немедленно принял меры для спасения своей жизни. Он постучался в дом к одному бедному каменщику, назвал себя и попросил убежища, обещав награду, соответствующую услуге, о которой он просил: спрятать его и никому не выдавать этой тайны. Отряд, в чьи планы входило захватить коннетабля, приблизился к дому Арманьяков, у всех дверей выставили стражу, налегли на парадную дверь, когда та наконец подалась, от стены отделился какой-то человек и первым проник в дом, за ним вошел Ферри де Майи. Сеньору де Л'Иль-Адану повезло больше: после слабого сопротивления охрана дворца Сен-Поль сдалась, и он проник внутрь дома, в самые покои короля. Несчастный старый монарх, над которым потешались все слуги, уже давно не исполнявшие его приказов, был в этот вечер один - о нем как будто совсем забыли; неяркий свет лампы едва освещал его комнату; в просторном готическом камине подрагивали слабые языки пламени, не способные прогнать сырость и холод из этой огромной комнаты. На деревянном табурете сидел, сжавшись от холода, полураздетый старик: то был король Франции. Л'Иль-Адан бросился в комнату прямо к постели короля, увидел, что она пуста, и тут только заметил старого монарха, - тот скрюченными, дрожащими пальцами сгребал в кучу тлеющие головешки. Л'Иль-Адан подошел к нему и приветствовал его от имени герцога Бургундского. Король обернулся, все еще протягивая руки к огню, мутным взглядом окинул обратившегося к нему человека и сказал: - Как чувствует себя мой кузен герцог Бургундский? Давненько я его не видел. - Государь, он как раз послал меня к вам, дабы положить конец неурядице, что наносит такой ущерб вашему королевству. Король не отвечал и снова повернулся к огню. - Государь, - продолжал Л'Иль-Адан, видя, что безумие мешает королю вникнуть в суть событий, о коих он собрался было поведать ему, - государь, герцог Бургундский просит вас сесть на коня и рядом со мной проехать по улицам столицы. Карл VI машинально поднялся, оперся на руку Л'Иль-Адана и, не упорствуя, последовал за ним, - у этого несчастного короля не было больше ни памяти, ни способности здраво мыслить. Ему было все равно, что делается его именем и в чьих руках он находится. Равно он не знал, кто такие Арманьяки, а кто - Бургундцы. Л'Иль-Адан со своей царственной добычей направился к Шатле. Капитан смекнул, что присутствие короля среди Бургундцев послужит оправданием всего, что бы они ни предприняли; он передал своего пленника Лионне де Бурнонвилю, наказав ему строго следить за королем, оказывая ему, конечно, всевозможные почести. Выполнив эту политическую акцию, он сел на коня и галопом помчался на улицу Сент-Оноре; у дверей дома Арманьяков капитан спешился и тут услышал несшиеся из дома крики проклятия. Он взбежал по лестнице, налетел на человека, который шел ему навстречу, так, что, не схватись они друг за друга, оба упали бы. Они тотчас же узнали друг друга. - Где коннетабль? - спросил Л'Иль-Адан. - Я как раз ищу его, - отвечал Перине Леклерк. - Будь проклят Ферри де Майи, который упустил добычу. - Коннетабль не возвращался домой. И оба опрометью бросились прочь, не разбирая дороги, - каждый в свою сторону. А в это время происходила страшная резня. Только и слышалось: "Смерть, смерть Арманьякам, бейте их, бейте!" Целые корпорации школяров, буржуа, мясников высыпали на улицы; они врывались в дома, принадлежавшие приверженцам коннетабля, и рубили несчастных кто топором, кто шпагой. Женщины и дети, присутствовавшие при этом, ударом ножа добивали тех, кто еще дышал. Народ, сбросив ярмо, надетое на него коннетаблем, провозгласил прево Парижа Во де Бара вместо Дюшателя. Новый магистрат, на чьих глазах происходила эта резня, не в силах остановить разбушевавшихся парижан, лишь приговаривал: "Друзья, делайте, что хотите". И началась настоящая бойня. Арманьяки укрылись в церкви приорства св.Элиния. Кто-то из Бургундцев обнаружил укрытие и рассказал о нем своим товарищам. Чтобы защитить Арманьяков, сир де Вийет, аббат Сен-Дени, стал в дверях, одетый в священные одежды, со святыми дарами в руках, - но напрасно. Над его головой уже занесли измазанные кровью топоры, но тут подоспел сеньор де Шеврез, взявший аббата под свою защиту, и увел его с собой. Его уход словно послужил сигналом к действию: в церковь ворвались Бургундцы, и началось массовое убийство. Все кричали, в воздухе мелькали топоры и шпаги, убитые грудами лежали в нефе, и из этого нагромождения тел ручьем лилась кровь, словно то был источник, бивший у подножия горы. Л'Иль-Адан, проходивший мимо, услышал страшные вопли и въехал на лошади на крыльцо. - Прекрасно, - сказал он, видя парижан за "работой". - Лучше и не придумаешь, славные у меня мясники! Эй, ребята, не видали ли коннетабля? - Нет! - отвечало сразу два десятка голосов. - Нет! Смерть коннетаблю! Смерть Арманьякам! И резня продолжалась. Л'Иль-Адан повернул коня и поехал искать своего врага в другом месте. Примерно то же самое происходило в баш