жина всякого рода врачей и хирургов. Растерянные, взволнованные, они ничего не предпринимали, только переглядывались да переговаривались. Когда Габриэль и Амбруаз Парэ вошли, один из них важно изрекал: - Итак, мы все согласились на том, что ранение герцога де Гиза, к великому нашему прискорбию, следует признать смертельным, безнадежным и не поддающимся никакому лечению. Дабы обрести хоть малейшую надежду на спасение, нужно прежде всего извлечь обломок из раны, а извлечение такового неминуемо приведет к смертельному исходу... - Значит, по-вашему, лучше дать ему умереть? - со злостью бросил Амбруаз Парэ, стоявший позади унылой когорты врачей. Велеречивый оратор поднял голову, чтобы рассмотреть наглеца, дерзнувшего его перебить, и, никого не заметив, спросил: - Найдется ли смельчак, который посмеет коснуться сей доблестной головы, не боясь сократить жизнь обреченного? - Найдется! - заметил Амбруаз Парэ и, гордо выпрямившись, подошел к хирургам. Не обращая внимания на ропот удивления, вызванный его репликой, он наклонился над герцогом и стал рассматривать его рану. - Ах, это метр Амбруаз Парэ, - пренебрежительно произнес главный хирург, распознав наконец дерзкого наглеца, который осмелился противопоставить общему мнению свое собственное. - Метр Амбруаз Парэ, - добавил он, - видимо, забывает, что он не имеет чести числиться в списке врачей герцога де Гиза. - Скажите лучше, - желчно усмехнулся Амбруаз, - что я его единственный врач, ибо все постоянные врачи от него отказались. Однако несколько дней назад герцог де Гиз, бывший свидетелем моей операции, заявил мне, что в случае нужды рассчитывает на мои услуги. При этом присутствовал виконт д'Эксмес, он может подтвердить. - Так и было, свидетельствую! - отозвался Габриэль. Амбруаз Парэ, снова наклонившись над раненым, молча продолжал исследовать рану. - Итак? - иронически улыбнулся главный хирург. - После осмотра вы все же настаиваете на извлечении обломка? - После осмотра настаиваю, - твердо заявил Амбруаз Парэ. - Каким же необыкновенным инструментом вы намерены воспользоваться при операции? - Собственными руками. - Что?.. Всячески протестую!.. - завопил хирург. - И мы вместе с вами, - подтвердили его собратья. - У вас есть иной способ спасти герцога? - спросил Амбруаз Парэ. - Нет, но спасти его невозможно, - зашумели врачи. - Тогда он мой! - И Амбруаз простер руку над неподвижным телом, как бы завладевая им. - А мы удаляемся, - высокомерно заявил главный хирург, будто собираясь уходить. - Но что же вы намерены делать? - принялись допытываться у Амбруаза все собравшиеся. - Коли герцог де Гиз для всех умер, я намерен обращаться с ним как с покойником. - И, сбросив с себя плащ, он закатал рукава. - О боже! Такие эксперименты над его светлостью! Да ведь он еще дышит! - с возмущением всплеснул руками какой-то старый врач. - А что вы думали!.. - процедил сквозь зубы Амбруаз, не сводя с герцога глаз. - Для меня он теперь уже не человек и даже не живое существо, а только предмет! Смотрите! И он смело поставил ногу на грудь герцога. Волна ужаса, страха, возмущения прокатилась по залу. - Остерегитесь, сударь! - коснулся плеча Амбруаза Парэ герцог де Невер. - Остерегитесь! Если вы ошибетесь, я не отвечаю за вас перед друзьями и слугами герцога. Амбруаз обернулся и грустно улыбнулся. - Вы рискуете головой! - крикнул кто-то из зала. Тогда Амбруаз Парэ горестно и торжественно произнес: - Да будет так! Я рискну своей головой за попытку спасти вот эту!.. Но уж теперь, - добавил он с загоревшимся взором, - пусть мне никто не мешает! Все отошли в сторону, невольно преклоняясь перед силой духа новоявленного гения. В напряженной тишине слышалось только прерывистое дыхание взволнованных зрителей. Амбруаз, упершись коленом в грудь герцога, наклонился над ним, осторожно взялся за наконечник копья и начал медленно, а потом все сильней и сильней расшатывать его. Герцог содрогнулся от невыносимой боли. Крупные капли пота выступили на лбу. Амбруаз Парэ на секунду остановился, но тут же принялся за прерванную работу. Через минуту, показавшуюся вечностью, наконечник был извлечен из раны. Амбруаз Парэ отбросил его прочь и наклонился над зияющей раной. Когда он поднялся, лицо его светилось восторгом. И в это мгновение, словно осознав только сейчас всю важность свершившегося, он пал на колени, простер руки к небу, и слеза радости медленно скатилась по его щеке. Никто не проронил ни слова, все ждали, что он скажет. Наконец прозвучал его торжественный, взволнованный голос: - Теперь я могу ручаться за жизнь герцога де Гиза! И действительно, час спустя к герцогу вернулось сознание и даже речь... Амбруаз Парэ заканчивал перевязку, а Габриэль стоял у кровати, куда перенесли славного пациента. - Итак, Габриэль, - говорил герцог, - я вам обязан не только взятием Кале, но и самой жизнью, ибо вы чуть ли не силой заставили пропустить ко мне метра Парэ! - Да, ваша светлость, - подтвердил Амбруаз, - если бы не виконт д'Эксмес, мне бы не добраться до вас. - Вы оба меня спасли! - Поменьше говорите, ваша светлость, - прервал его врач. - Молчу, молчу. Лишь один вопрос. - Какой, ваша светлость? - Как вы полагаете, метр Парэ, отразятся ли на моем здоровье последствия этой ужасной раны. - Ни в какой мере. Единственное, что сохранится, - это шрам, царапина, метка! - Шрам, - вскричал герцог, - и только-то? Шрам всегда к лицу солдату. Пусть меня так и зовут "Меченым", я ничего не имею против. "Меченый" - это прекрасно звучит! Всем известно, что и современники, и потомки согласились с герцогом де Гизом, и он вошел в историю под именем "Меченый". XXIV. НЕПРЕДВИДЕННАЯ РАЗВЯЗКА Теперь перенесемся в столовую семейства Пекуа, куда Жан велел перенести Мартен-Герра. 7 января вечером Амбруаз Парэ с присущей ему удачливостью произвел бедному оруженосцу ампутацию, которую признал необходимой. Итак, зыбкая надежда сменилась уверенностью, что Мартен-Герр, хоть и искалеченный, останется в живых. Трудно описать раскаяние или, вернее, угрызения совести Пьера Пекуа, когда он узнал от Жана правду. Человек суровый и честный, он не мог себе простить свою ужасную ошибку. Теперь он чуть ли не умолял Мартена располагать всем, что у него было. Вполне понятно, что Мартен-Герр и без этих ненужных просьб простил и даже оправдал незадачливого оружейника. Так что мы не должны удивляться, если увидим сейчас Мартен-Герра на некоем домашнем совете, вроде того, который состоялся в канун Нового года. Виконт д'Эксмес, собиравшийся в тот же вечер отправиться в Париж, также принимал участие в этом своеобразном совете, который был не столь тягостен, как предыдущий. Действительно, восстановление чести рода Пекуа уже не представлялось столь невозможным. Подлинный Мартен был женат, но отсюда вовсе не следовало, что был женат и его двойник. Дело было только за тем, чтобы найти виновника. Итак, в эту минуту Пьер Пекуа был спокоен и серьезен, Жан - грустен, Бабетта - подавлена. Габриэль молча глядел на них. а Мартен-Герр всячески старался приободрить их, сообщая весьма туманные и расплывчатые сведения о личности своего злого гения. Пьер и Жан Пекуа только что возвратились от герцога де Гиза. Герцогу не терпелось лично поблагодарить храбрых патриотов за ту ловкость и мужество, которые они проявили при взятии города. Габриэль, выполняя его просьбу, привел их к герцогу. Радостно возбужденный Пьер Пекуа с гордостью рассказывал Бабетте, как они представлялись. - Да, сестрица, господин д'Эксмес выложил герцогу де Гизу все, что мы задумали в этом деле, и, конечно, польстил нам и все преувеличил. И вот тогда этот великий человек от всей души поблагодарил нас с братом и добавил, что и ему хочется в свою очередь быть нам чем-нибудь полезным... Тогда я решил... Словом, если мы найдем твоего обидчика, я попрошу герцога заставить этого типа восстановить наше доброе имя... Он замолчал, задумавшись, а когда очнулся, с удивлением заметил, что Бабетта плачет. - Что с тобой, сестрица? - Как я несчастна! - захлебнулась слезами Бабетта. - Несчастна? Да почему? Наоборот, мне сдается, все проясняется... - Ничего там не проясняется!.. - Ну успокойся, все будет хорошо... Твой любезный еще вернется к тебе, и ты станешь его женой. - А если я сама за него не пойду? - воскликнула Бабетта. Габриэль заметил, как радостно вскинулся Жан Пекуа. - Сама не пойдешь? - переспросил сбитый с толку Пьер. - Но ведь ты же его любила? - Я любила того, кто был нежен, почтителен и, казалось, любил меня. Но того, кто обманул меня и взял себе чужое имя, я ненавижу! - Но если бы он все-таки женился? - Он женился бы по принуждению и дал бы мне свое имя либо от страха, либо из расчета. Нет, этого я не хочу! Тогда Пьер Пекуа, нахмурившись, сурово заметил: - Ты не имеешь права говорить "не хочу"! - Пощадите меня, не выдавайте меня за того, кого вы сами считаете подлецом и трусом! - Но тогда у твоего ребенка не будет отца! - Ему лучше не иметь отца, который его будет ненавидеть, нежели потерять мать, которая будет его обожать. Потому что мать, выйдя за такого подлеца, умрет от стыда и горя. - А по мне, лучше будь несчастна, нежели опозорена! - распалился Пьер. - Как старший брат и глава семьи, я хочу - слышишь? - хочу, чтоб ты вышла за него замуж, ибо только он может дать тебе имя. И я сумею принудить тебя к этому!.. - Вы принуждаете меня к смерти, брат мой, - чуть слышно прошептала Бабетта. - Хорошо, я смирюсь... такова уж моя судьба. Никто за меня не заступится. Произнося эти слова, она не сводила глаз с Габриэля и Жана Пекуа, но оба они молчали. Наконец Жан не выдержал и разразился иронической тирадой, поглядывая то и дело на Пьера. - Кому ж за тебя заступаться, Бабетта? Разве решение брата недостаточно умно и справедливо? Ведь он истинный мудрец и здорово разбирается в этих вещах. Он принимает близко к сердцу честь нашей семьи и во имя этого решает... Что?.. Насильно выдать тебя замуж за мерзавца! Превосходное средство! Пусть лучше ты умрешь от стыда, но зато сохранишь честь семьи. Ничего не скажешь, дельное предложение!.. Жан Пекуа говорил с таким пылом и негодованием, что поразилась даже сама Бабетта. - Я тебя не узнаю, Жан, - удивился и Пьер. - Ты всегда спокоен и уравновешен - и вдруг так заговорил! - Потому так и заговорил, что хорошо вижу тот тупик, в который ты по-глупому загоняешь и Бабетту и нас. - Да, положение действительно трудное, - согласился Пьер. - Но разве я в этом виноват? Ты возражаешь - хорошо. Тогда предложи другой выход. Есть у тебя такой? - Есть! - глухо отозвался Жан. - Какой? - вырвалось у Пьера и Бабетты. Виконт д'Эксмес тоже насторожился. - Неужели не найдется честного человека, который, все поняв и все простив, не согласился бы дать Бабетте свое имя? Пьер недоверчиво покачал головой: - Э, пустые слова... Для этого нужно быть либо мерзавцем, либо влюбленным. - Я и не предлагаю мерзавца, но разве не осуществима вторая часть твоего предположения? Разве нельзя полюбить Бабетту и ради счастья и покоя в будущем забыть прошлое? Если бы так случилось, что бы ты сказал, Пьер? И ты, Бабетта? - О, это возможно только во сне! - воскликнула Бабетта, и в глазах ее проскользнул луч надежды. - И тебе известен такой человек, Жан? - в упор спросил его Пьер. Жан вдруг как-то растерялся, сконфузился и пробормотал что-то невнятное. Он не замечал, с каким обостренным вниманием следит Габриэль за каждым его словом, за каждым движением, ибо весь ушел в созерцание Бабетты, которая, опустив глаза, казалось, жадно впитывала в себя волнующие слова своего кузена, не искушенного в высоких материях. Наконец, глубоко вздохнув, Жан ответил: - Да, может, это и сон... Дабы он сбылся, нужно, чтоб этот самый человек крепко любил Бабетту и чтоб сама она любила его... хоть чуточку... Вполне возможно, что он попросит сделать ему скидку, потому что он, скорее всего, будет немолод и далеко не красавец... Впрочем, и сама Бабетта вряд ли согласится стать его женою... Вот потому-то я и думаю, что это сон и больше ничего... - Верно, только сон, - грустно подтвердила Бабетта, - но совсем не по тем причинам, Жан, о которых вы говорите. Этот благородный человек будет для меня всегда молодым, красивым и желанным, потому что своим поступком даст мне самое высокое доказательство любви, какое только может получить женщина. Мой долг - полюбить такого человека на всю жизнь... Но нет, такого человека не найдется, а если и найдется, то, хорошенько рассудив и все взвесив, он все равно отступит в последнюю минуту... Вот почему, милый Жан, все это только сон. - А если это все-таки истина? - вставая, неожиданно спросил Габриэль. - Как? Что вы сказали? - растерялась Бабетта. - Я говорю, Бабетта, что такой человек, преданный и благородный, существует. - И вы его знаете? - взволновался Пьер. - Я его знаю! - улыбнулся молодой человек. - Он вас действительно любит, Бабетта, и вы можете без всяких оговорок принять его жертву. Тем более что вы дадите взамен не меньше, чем сами получите: вы получите новое имя и подарите ему счастье. Разве не так, Жан Пекуа? - Но... господин виконт... Я не знаю... - залепетал как потерянный Жан. - Вы, Жан, - продолжал Габриэль, улыбаясь, - упустили из виду лишь одно: Бабетта питает к вам не только глубокое уважение и сердечную благодарность, но и благоговейную нежность. Заметив вашу любовь, она сначала ощутила прилив гордости, затем умилилась и, наконец, почувствовала себя счастливой! Тогда-то она и возненавидела негодяя, который ее обманул. Вот почему она только что умоляла своего брата не сочетать ее узами брака с тем, кто стал ей глубоко ненавистен. Верно я говорю, Бабетта? - Сказать по правде, ваша светлость... сама не знаю. - Бабетта была бледна как снег. - Она не знает, он не ведает, - рассердился Габриэль. - Как же так, Бабетта? Как же так, Жан? Разве вы не слышите голос своего сердца? Это невозможно. Мне ли вам говорить, Бабетта, о том, что Жан вас любит? Или, может, вы, Жан, сомневаетесь, что Бабетта любит вас? - Возможно ли? - вскричал Пьер Пекуа. - Нет, это слишком большое счастье! - Поглядите-ка на них! - сказал Габриэль. Бабетта и Жан смотрели друг на друга, а потом, сами не зная, как это получилось, бросились друг другу в объятия. Обрадованный Пьер Пекуа, словно потеряв дар речи, молча стиснул руку Жана. И это крепкое рукопожатие было красноречивее всех слов. Когда первые изъявления восторга стихли, Габриэль заявил: - Сделаем так. Жан Пекуа как можно скорее женится на Бабетте, но, прежде чем водвориться в доме своего брата, они проживут несколько месяцев у меня в Париже. Таким образом, тайна Бабетты, грустная причина столь счастливого брака, будет погребена в пяти честных сердцах тех, которые здесь присутствуют. Итак, мои добрые, дорогие друзья, вы можете отныне жить радостно и спокойно и смотреть в будущее без опаски! - Великое вам спасибо, благородный, великодушный гость! - воскликнул Пьер Пекуа, целуя руку Габриэля. - Только вам мы обязаны нашим счастьем! - добавил Жан. - И каждый день утром и вечером, - заключила Бабетта, - мы горячо будем молить господа за вас, нашего спасителя! - Я вас тоже благодарю, Бабетта, - ответил растроганный Габриэль, - за эту мысль: молите бога о том, чтоб вашему спасителю удалось спастись самому. XXV. СЧАСТЛИВЫЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ - Черт побери! - воскликнул Жан Пекуа. - Вы принесли другим так много счастья, что непременно добьетесь своего! - Да, пусть это будет для меня добрым предзнаменованием, - молвил Габриэль. - Но вы сами видите, что я должен вас покинуть... А для чего? Возможно, для горя и слез! Однако не будем загадывать и потолкуем о том, что нас волнует. Назначили день свадьбы, на которой Габриэль, к своему великому сожалению, не мог присутствовать, а потом и день отъезда Жана с Бабеттой в Париж. - Вполне возможно, - с грустью заметил Габриэль, - что сам я не смогу вас принять у себя дома, поскольку мне, видимо, придется временно покинуть Париж. Но вы все равно приезжайте. Алоиза, моя кормилица, примет вас с распростертыми объятиями. Что же касается Мартен-Герра, то ему суждено было оставаться пока в Кале. Амбруаз Парэ объявил, что выздоровление будет крайне медленным и поэтому за больным потребуется тщательный уход. - Но как только ты поправишься, верный мой друг, - говорил ему виконт д'Эксмес, - возвращайся также в Париж, и, что бы со мной ни случилось, я сдержу свое обещание: я избавлю тебя от тени, преследующей тебя. Теперь я в этом вдвойне заинтересован. - Вы, ваша светлость, думайте о себе, а не обо мне, - сказал Мартен-Герр. - Ничего, все долги будут оплачены. Однако пора идти. Прощайте, друзья, я должен вернуться к герцогу де Гизу. Через четверть часа Габриэль был уже у герцога. - Наконец-то, честолюбец! - улыбнулся Франциск Лотарингский. - Все мое честолюбие в том только и состоит, чтобы помогать вам по мере своих сил, ваша светлость, - отвечал Габриэль. - О нет, это еще не честолюбие, - возразил герцог. - Я считаю вас честолюбцем потому, - шутливо добавил он, - что вы обратились ко мне со многими просьбами, настолько из ряда вон выходящими, что я, по совести говоря, просто не знаю, смогу ли я их удовлетворить! - Когда я их излагал, монсеньер, то думал не столько о своих заслугах, сколько о вашем великодушии. - Вы, однако, высокого мнения о моем великодушии, - усмехнулся герцог. - Посудите сами, маркиз де Водемон, - обратился он к вельможе, сидевшему у его постели, - можно ли досаждать высоким особам такими невыполнимыми просьбами? Вы только послушайте, каких неслыханных наград требует от меня виконт д'Эксмес! - Заранее предвижу, - молвил маркиз де Водемон, - что это совсем немного для столь доблестного человека, как виконт. Однако послушаем. - Во-первых, - сказал герцог де Гиз, - господину д'Эксмесу желательно, чтобы я оставил при себе небольшой отряд, который им был завербован за свой собственный счет. Сам же он берет с собой только четырех человек. И эти молодчики, которых он мне навязывает, - воплощенные черти, которые вместе с ним взяли неприступный форт Ризбанк. Так кто же из нас двоих - я или виконт д'Эксмес - делает одолжение друг другу? - Полагаю, что виконт, - улыбнулся маркиз де Водемон. - Ну что ж, беру на себя это обязательство, - весело рассмеялся герцог. - Я не дам им бездельничать, Габриэль. Едва я встану на ноги, то сразу же поведу их с собой на Гам. Пусть у англичан не останется ни клочка французской земли! Даже Мальмор со своими вечными ранами и тот пойдет. Метр Парэ обещал его основательно залатать. - Он будет просто счастлив, монсеньер! - заметил Габриэль. - Вот вам первая моя милость... Следующая просьба: господин д'Эксмес напоминает мне, что здесь, в Кале, пребывает Диана де Кастро, дочь короля. Как вам известно, господин де Водемон, она была пленницей англичан. Виконту д'Эксмесу угодно, чтобы я, помимо прочих дел, думал и об этой особе королевской крови. Что же это: обязательство или услуга, которую мне оказывает господин виконт? - Несомненно услуга, - отвечал маркиз де Водемон. - Значит, второй пункт улажен, - продолжал герцог. - Хоть я и слыву неважным царедворцем, однако я знаю, как дворянину подобает относиться к даме, и мне ясны мои обязательства перед госпожой де Кастро. Она будет отправлена в Париж, как и когда ей будет угодно. Габриэль молча поклонился герцогу, не желая показывать, какое значение придает он этому обещанию. - Третье. Лорд Уэнтуорс, бывший губернатор здешнего города, был взят в плен виконтом д'Эксмесом. При капитуляции мы обещали предоставить ему свободу за определенный выкуп, но господин д'Эксмес предлагает нам проявить еще большее великодушие. Он просит нашего позволения вернуть лорда Уэнтуорса обратно в Англию, не взимая с него никакой дани. Разве такой поступок, свидетельствуя о нашей любезности, не подымет наш престиж по ту сторону пролива? Таким способом виконт д'Эксмес снова оказывает нам услугу. - И притом - благороднейшим образом! - подтвердил маркиз де Водемон. - Итак, Габриэль, - заключил герцог, - можете не беспокоиться, господин де Терм уже отправился освободить лорда Уэнтуорса и вернуть ему шпагу. Он может уехать в любое удобное ему время. - Крайне признателен, монсеньер, но не думайте, что я столь великодушен. Я просто считаю своим долгом расплатиться с ним за ту любезность, которую он проявил ко мне как к пленнику, и в то же время даю ему урок порядочности, смысл которого до него дойдет и без слов. Все складывалось отлично, и, однако, Габриэль беспокоился: почему герцог ничего не говорит о самом главном? И он решился: - Монсеньер, позвольте вам напомнить о вашем обещании, которое вы соизволили дать мне накануне взятия форта Ризбанк. - Но погодите, нетерпеливый юноша! После трех важных услуг, как это может подтвердить господин де Водемон, я могу в свою очередь и вас попросить об одном одолжении. Я вас прошу отвезти и вручить королю ключи от города Кале... - О, ваша светлость! - порывисто перебил его Габриэль. - Думаю, что это вас не слишком затруднит. Подобного рода поручения вам выполнять не впервой. Помнится, вы же отвозили знамена после нашего итальянского похода... Вместе с ключами вы вручите его величеству копию акта капитуляции и это письмо, в котором рассказано о взятии Кале, - я нынче утром написал его собственноручно, невзирая на все запреты метра Амбруаза Парэ. Итак, я надеюсь, что вы довольны мною. Вот вам письмо, вот ключи. О том, что их нужно беречь, не стоит распространяться. - И мне, ваша светлость, не стоит говорить о том, что я - ваш должник на всю жизнь! - взволнованно произнес Габриэль. Он взял ларчик резного дерева и запечатанное письмо из рук герцога де Гиза. Кто знает, быть может, в них, в этих драгоценных талисманах, заключена и свобода отца, и его собственное счастье! - А теперь я вас не задерживаю, - сказал герцог. - Вы, наверно, сами торопитесь. - Прощайте, ваша светлость, и еще раз спасибо! - повторил Габриэль. В это время в комнату ворвался де Терм, тот самый офицер, которого герцог послал за лордом Уэнтуорсом. - Ну разве может уехать наш посланец победы, не повидав посланца поражения! - рассмеялся герцог при виде офицера. - Итак, что скажете, де Терм? Вы вроде бы огорчены? - Огорчен, и очень, ваша светлость. - Да? А что случилось? Где лорд Уэнтуорс? - По вашему повелению я объявил лорду Уэнтуорсу, что он свободен, и возвратил ему шпагу. Он принял эту милость крайне холодно и не проронил ни слова. Подобная сдержанность удивила меня. Едва я вышел из комнаты, как громкие крики вернули меня обратно: лорд Уэнтуорс, воспользовавшись свободой, тут же пронзил себя шпагой, которую я ему только что вернул. Он умер мгновенно. - Черт возьми! - воскликнул герцог де Гиз. - Он не мог пережить свое поражение! Вы согласны, Габриэль? - Нет, ваша светлость, - жестко ответил Габриэль. - Нет, не поражение привело к смерти лорда Уэнтуорса. - Как! Есть другая причина? - Об этой причине разрешите мне, монсеньер, умолчать. Я бы хранил тайну и при жизни лорда, а уж после его смерти - тем более. Однако, - понизил голос Габриэль, - могу вам признаться, монсеньер, что на его месте я бы сделал то же самое. Да, лорд Уэнтуорс правильно поступил! Есть вещи, которые благородный человек может искупить только смертью. - Я понимаю вас, Габриэль, - задумчиво отозвался герцог. - Нам остается только отдать лорду Уэнтуорсу военные почести. - Теперь он их достоин, - холодно подтвердил Габриэль. Через несколько минут герцог де Гиз отпустил Габриэля, и он направился прямо к особняку бывшего губернатора, где еще жила герцогиня де Кастро. Он не видел Дианы со вчерашнего дня, но она уже знала об удачном вмешательстве Амбруаза Парэ и о спасении герцога де Гиза. Габриэль нашел ее спокойной и твердой. Влюбленные верят в предчувствия - спокойствие Дианы невольно подняло его дух. Когда виконт передал ей разговор с герцогом и показал письмо и ларец, доставшиеся ему ценою величайших опасностей, Диана обрадовалась. Но даже в эту счастливую минуту она искренне пожалела о горестном конце лорда Уэнтуорса, который, хотя и оскорблял ее целый час, был в продолжение трех месяцев истинным джентльменом. Затем Габриэль рассказал о Мартен-Герре, о семье Пекуа, о том покровительстве, которое Диане обещал герцог де Гиз... Словом, он был готов найти тысячу поводов для разговора, лишь бы не расставаться с нею. Но мысль о возвращении в Париж все сильнее и сильнее беспокоила Габриэля. Его раздирали самые противоречивые чувства: ему хотелось и остаться, и скорее увидать короля. Наконец настала минута, когда Габриэль объявил ей о своем отъезде. - Вы уезжаете, Габриэль? Тем лучше! - отозвалась Диана. - Чем скорее вы уедете, тем меньше я буду томиться в ожидании. Уезжайте, друг мой, и пусть быстрее разрешится наша судьба. - Будьте вы благословенны! Ваше мужество поддерживает меня! - Габриэль, слушая вас сейчас, я испытывала какое-то стеснение... Да и вы, должно быть, тоже... Мы говорили о чем угодно, только не о главном - о нашем будущем. Но коль скоро вы через несколько минут уезжаете, мы можем откровенно поговорить о том единственном, что нас волнует... - Вы словно читаете в моей душе! - Тогда выслушайте меня. Кроме письма герцога де Гиза, вы вручите его величеству и другое - от меня. Вот оно. Я рассказываю ему, как вы освободили и спасли меня. Тем самым станет ясно, что королю Франции вы вернули город, а отцу - дочь! Я уверена, что отцовские чувства Генриха Второго не обманывают его и что я имею право называть его отцом. - Дорогая Диана! О, если бы так оно и было! - воскликнул Габриэль. - Теперь о другом... Я хочу знать, как будут складываться у вас дела. Пусть кто-нибудь время от времени ставит меня об этом в известность. Поскольку вам приходится оставлять здесь своего оруженосца, возьмите с собой Андре, моего французского пажа... Андре - ребенок, ему только семнадцать лет, а по нраву своему он еще моложе, чем по возрасту. Однако он предан мне, порядочен и может вам быть полезным. Возьмите его, Габриэль. - Я благодарен вам за заботу, - ответил Габриэль, - но я должен ехать сию же минуту... Диана перебила его: - Андре предупрежден. Он уже собрался в дорогу, и мне нужно дать ему лишь последние указания. Пока вы будете прощаться с Пекуа, Андре нагонит вас. - Что ж, я возьму его с радостью, - подхватил Габриэль. - У меня хоть будет с кем поговорить о вас! - Я об этом думала, - покраснела герцогиня де Кастро. - А теперь прощайте! Пора! - О нет, не прощайте! Это слишком горестное слово. Не "прощайте" - "до свидания"! Кстати, вы не сказали, как можно подать вам весть. - Погодите... Она сняла с пальца золотой перстень, потом вынула из сундука монашескую косынку - ту самую, что носила она в бенедиктинском монастыре Сен-Кантена. - Слушайте, Габриэль, - торжественно произнесла она. - Вполне вероятно, что все разрешится еще до моего возвращения. Тогда пусть Андре выедет из Парижа мне навстречу. Если господь за нас, он вручит этот обручальный перстень виконтессе де Монтгомери. Если же надежда нас обманула, он передаст мне этот монашеский платок. Будем же сильны духом, Габриэль. Поцелуйте меня по-братски в лоб, а я сделаю то же самое, дабы укрепить вашу веру, вашу волю. И они в молчании обменялись грустным поцелуем. - А теперь, друг мой, расстанемся! Так нужно! До свидания! - До свидания, Диана! - прошептал Габриэль и, словно обезумев, выбежал из зала. Через полчаса виконт д'Эксмес уже выезжал из Кале, города, который он только что отвоевал для Франции. Его сопровождали паж Андре и четверо волонтеров: Пильтрусс, Амброзио, Ивонне и Лактанций. Пьер, Жан и Бабетта проводили шестерых всадников до Парижской заставы. Там они наконец расстались. Габриэль последний раз пожал им руки, и вскоре маленькая кавалькада скрылась за поворотом дороги. Габриэль был задумчив и серьезен, но отнюдь не печален. Он весь жил надеждой. Было время, когда он уже покидал Кале и направлялся в Париж за разрешением своей участи, но тогда условия были куда менее благоприятны, нежели сейчас: он беспокоился о Мартене, о Бабетте и о братьях Пекуа, он беспокоился о Диане, которая оставалась во власти влюбленного лорда Уэнтуорса... Наконец, он смутно предчувствовал, что будущее не сулит ему счастья... Теперь дурных предзнаменований вроде бы не было. Оба раненых - военачальник и оруженосец - были спасены; Бабетта Пекуа выходила замуж за любимого человека; герцогиня де Кастро была свободна и независима. Сам же Габриэль, задумавший и осуществивший захват Кале, оседлал, как говорится, свою судьбу. Кале возвращен королю Франции, а такая победа достойна любого воздаяния. Тем более что воздаяние это справедливо и священно! Да, Габриэль весь жил надеждой! Он спешил в Париж, он спешил к королю. Его храбрые солдаты скакали рядом. Перед ним, притороченный к седлу, красовался ларчик с ключами от города Кале. В плаще покоился драгоценный акт о капитуляции города и не менее драгоценные письма от герцога и от госпожи де Кастро. Перстень Дианы лучился на его пальце. Сколько добрых предзнаменований для грядущего счастья! Даже небо, голубое и безоблачное, напоминало ему о надежде; воздух, свежий и чистый, будоражил кровь; окрестные поля, напоенные тысячами предвечерних звуков, дышали миром и покоем; и само величавое солнце, уходившее за горизонт, невольно приносило успокоение. Да, трудно представить было столь удачное сочетание добрых предзнаменований, ведущих к желанной цели! Однако посмотрим, что произошло! XXVI. ЧЕТВЕРОСТИШИЕ Вечером 12 января 1558 года королева Екатерина Медичи давала один из тех приемов, на которые, как нам уже известно, собиралась вся высшая знать. На сей раз этот прием был особенно блестящ и великолепен, хотя многие из дворян и пребывали на севере, в войсках герцога де Гиза. Среди дам, кроме Екатерины, королевы законной, находились Диана де Пуатье, королева фактическая, молодая королева Мария Стюарт и печальная принцесса Елизавета, которой суждено было впоследствии стать королевой Испании. Среди мужчин выделялся глава Бурбонского дома, король Наваррский Антуан, властитель слабый и нерешительный, который по настоянию своей жены, мужественной Жанны д'Амбре, отправился ко двору французского монарха, дабы при содействии Генриха II вернуть Наварре отторгнутые испанцами земли. Был там и его брат, принц Конде, которого не слишком-то любили, однако уважали. Принц Конде был еще более ярый гугенот, нежели король Наварры, и недаром его считали тайным главою мятежников. Он превосходно ездил верхом, владел в совершенстве шпагой, был изящен и остроумен. Вполне понятно, что короля Наваррского и принца Конде окружали лица, тайно или явно сочувствовавшие Реформации: Колиньи, Ла Реноди, барон Кастельно... Общество, как видите, собралось достаточно многолюдное и оживленное. Но на фоне общего веселья, шума и легкого возбуждения резко выделялись два рассеянных, озабоченных, даже опечаленных угрюмца. То были король и коннетабль де Монморанси. Все мысли Генриха II вертелись вокруг Кале. Прошло три недели со дня отъезда герцога де Гиза, и все эти три недели он только и думал об этой смелой затее, которая может окончательно вышвырнуть англичан за пределы королевства, но может и основательно подорвать престиж Франции. Генрих не раз укорял себя за то, что позволил Гизу ввязаться в такое опасное предприятие. А если оно лопнет? Какой стыд перед Европой! Как тогда возместить такую потерю? Король, уже три дня не получавший известий о ходе осады, весь ушел в горькие мысли и почти не слушал кардинала Лотарингского, который, стоя у его кресла, пытался поддержать в нем угасающую надежду. Диана де Пуатье прекрасно видела, что ее августейший властелин пребывает в дурном расположении духа. И, однако, заметив стоявшего в сторонке мрачного Монморанси, все же направилась не к королю, а к нему. Коннетабля тоже беспокоила осада Кале, но совершенно по иным причинам. В самом деле, взятие Кале бесспорно выведет герцога де Гиза на первое место, а коннетабля тут же отбросит на второй план. Итак, если Франция будет спасена, то коннетабль погиб. А нужно сказать, что любовь его к собственной персоне без труда брала верх над любовью к отечеству. Вот почему он столь неприветливо встретил улыбающуюся Диану де Пуатье. - Что случилось с моим старым воителем? - ласково спросила она его. - Вот как! И вы тоже надо мной потешаетесь! - злобно буркнул Монморанси. - Друг мой, вы не отдаете отчета своим словам! - Отдаю, черт побери! - прорычал коннетабль, - Вы величаете меня старым воителем! Старый? Пожалуй, это так... Хм!.. Я не какой-нибудь двадцатилетний свистопляс. Но воитель? Ну уж нет! Разве не видите, что меня считают способным только на то, чтоб красоваться на приемах в Лувре! - Не говорите так, - мягко возразила Диана. - Разве вы не коннетабль? - Подумаешь, коннетабль!.. Теперь есть главнокомандующий всеми вооруженными силами королевства! - Но это же временная должность! А ваше звание, звание первого воина королевства, - пожизненно! - Все в прошлом! - горько усмехнулся коннетабль. - Зачем вы так говорите, друг мой? Вы не утратили своей власти и по-прежнему внушаете страх нашим общим врагам - и здесь, и по ту сторону границы. - Поговорим серьезно, Диана, не нам обманывать друг друга. Вот вы говорите, будто внешние враги трепещут предо мной, но кого же посылают против них? Полководца более молодого и несомненно более удачливого, чем я! И этот голубчик использует свой успех для достижения личных целей! - Но откуда видно, что де Гизу действительно повезет? - Его поражение, - лицемерно изрек коннетабль, - нанесло бы Франции величайший ущерб, и я бы горько оплакивал его... но боюсь, что победа его принесет королю еще больше несчастий, чем поражение! - Неужели вы полагаете, что честолюбие господина де Гиза... - О, честолюбие его безмерно! - вздохнул завистливый царедворец. - И если бы по непредвиденным обстоятельствам произошла смена власти, можете сами себе представить, на что бы решился сей честолюбец! Гизы хотят быть королями над королем. - Но такое несчастье, слава богу, слишком невероятно и слишком далеко, - возразила Диана, пораженная той легкостью, с какой шестидесятилетний коннетабль пророчил гибель сорокалетнему королю. - Нам грозят сейчас и другие опасности... они почище будущих, - помрачнел коннетабль. - Что за опасности, друг мой? - У вас что, память отшибло? Разве вам неведомо, кто поехал в Кале вместе с герцогом, кто навязал ему, по всей видимости, эту проклятую затею, кто может вернуться победителем да еще ухитрится приписать себе всю честь победы?! - Вы говорите о виконте д'Эксмесе? - А о ком же еще, сударыня? Вы, может, и забыли его сумасбродное обещание, но он-то не забудет, нет! Тем более, такой исключительный случай! Он способен выполнить свое обещание и нагло потребовать от короля исполнения слова! - Это невозможно! - вспыхнула Диана. - Что невозможно? Что господин д'Эксмес сдержит свое слово? Или король не исполнит свое? - И первое и второе предположения просто абсурдны! - Хм!.. Но если первое осуществится, то второе неминуемо последует за ним. Король питает слабость к вопросам чести и вполне способен во имя рыцарской верности выдать врагам нашу общую тайну. - Нет, это немыслимо! - побледнела Диана. - Пусть так, но если это немыслимое сбудется, что вы тогда скажете? - Не знаю... Ничего не знаю... Нужно думать, искать, действовать! Нужно идти на все! Если даже король не поддержит нас, мы обойдемся и без него! Мы можем прибегнуть к своей власти и к своему личному влиянию. - Вот этого-то я и ждал, - заметил коннетабль. - Наша власть, наше личное влияние! Говорите уж о своем влиянии, сударыня! Что же касается моего, то оно превратилось в пустой звук... Полюбуйтесь, какая пустота вокруг моей особы... Кому интересно оказывать почет развенчанному вельможе! И вы, сударыня, не ждите больше помощи от бывшего своего поклонника, лишенного милостей, друзей, влияния, даже денег!.. - Даже денег? - недоверчиво переспросила Диана. - Да, черт возьми, даже денег! - в бешенстве рявкнул коннетабль. - И это в моем возрасте и после стольких услуг! Последняя война совсем меня разорила, мне пришлось выкупить самого себя и кое-кого из своих, и это истощило все мои сбережения. Скоро я буду ходить по улицам с протянутой рукой. - Но разве у вас нет друзей? - спросила Диана. - У меня нет друзей, черт побери! - заявил коннетабль и выспренне добавил: - У того, кто несчастен, друзей не бывает. - Я берусь доказать вам обратное, - возразила Диана. - Теперь я понимаю причину вашего дурного настроения. Почему же вы мне не сказали об этом раньше? Или вы уже не доверяете мне? Нехорошо, нехорошо... И все-таки я вам отомщу... по-дружески! Скажите, разве король не утвердил на прошлой неделе новый налог? - Утвердил, - кивнул головой сразу успокоившийся коннетабль. - Этот налог рассчитан на возмещение военных издержек... - Очень хорошо. А сейчас я покажу вам, как женщина может исправить несправедливость судьбы по отношению к достойным людям. Генрих сегодня тоже не в духе, но все равно! Я иду на штурм, и вам придется признать, что я - ваш верный союзник и добрый друг. - Ах, Диана, вы так добры, так прекрасны! Я готов заявить об этом во всеуслышание! - галантно поклонился коннетабль. - Но и вы, когда я верну вам милость короля, вы тоже не покинете меня в нужде, не так ли? - О, дорогая Диана, все, что я имею, принадлежит и вам! - Ну хорошо, - отозвалась Диана с многообещающей улыбкой. Она поднесла свою изящную белую руку к губам сановного поклонника и, подбодрив его взглядом, направилась к королю. Кардинал Лотарингский, не отходивший от Генриха, расточал все свое красноречие, дабы предсказать королю удачное разрешение смелой затеи с Кале. Но Генрих прислушивался не столько к речам кардинала, сколько к своим беспокойным мыслям. В эту минуту к ним подошла Диана. - Бьюсь об заклад, - смело обратилась она к кардиналу, - что ваше преосвященство изволит чернить перед королем бедного Монморанси! - О, сударыня, - воскликнул Карл Лотарингский, ошеломленный неожиданным нападением, - я призываю в свидетели его величество, что самое имя господина коннетабля ни разу не было произнесено во время нашей беседы! - Совершенно верно, - вяло подтвердил король. - Тот же вред, но другим способом, - уколола кардинала Диана. - Если говорить о коннетабле не полагается, а забывать о нем тоже нельзя, что же мне остается делать, сударыня? - Как - что?.. Говорить о нем, и говорить только хорошее! - Пусть так! - лукаво подхватил кардинал. - Повеление красоты - закон для меня. В таком случае, я буду говорить о том, что господин де Монморанси - выдающийся полководец, что он выиграл Сен-Лоранскую битву и укрепил благосостояние Франции, а в настоящее время - для завершения своих подвигов - затеял отчаянную схватку с неприятелем и проявляет неслыханную доблесть под стенами Кале. - Кале! Кале! Кто бы мне сказал, что там творится?.. - пробормотал король. Изо всей этой словесной перепалки до него дошло только одно это слово. - О, ваши похвалы, господин кардинал, поистине пропитаны христианским духом, - сказала Диана, - примите благодарность за столь язвительное милосердие. - По правде говоря, - отозвался кардинал, - я и сам не знаю, какую еще хвалу воздать этому бедняге Монморанси. - Вы плохо ищете, ваше преосвященство! Разве нельзя отдать должное тому усердию, с которым коннетабль собирает последние средства для обороны и приводит в боевую готовность сохранившиеся здесь остатки войска, тогда как иные, рискуя, ведут главные наши силы на верную погибель в безумных походах? - О! - проронил кардинал. - К тому же можно добавить, - продолжала Диана, - что даже тогда, когда неудачи ополчились на него, он ни в коей мере не проявил личного честолюбия и помышлял только об отечестве, которому отдал все: жизнь, свободу, которой так долго был лишен, и состояние, от которого сейчас ничего не осталось. - Вот как! - якобы удивился кардинал. - Именно так, ваше преосвященство, и примите к сведению - господин де Монморанси разорен! - Боже мой! Разорен? - переспросил кардинал. А беззастенчивая Диана не унималась: - Разорен, и поэтому я настоятельно прошу, ваше величество, помочь верному слуге. Король, занятый своими мыслями, ничего не ответил. Тогда она снова принялась за свое: - Да, государь, я вас убедительно прошу оказать помощь вашему верному коннетаблю. Его выкуп и те военные издержки, которые он понес на службе вашему величеству, исчерпали последние его средства... Государь, вы слушаете меня? - Простите, сударыня, - отозвался Генрих, - но сегодня вечером мне трудно сосредоточиться. Я никак не могу отогнать от себя мысль о возможной неудаче в Кале... - Тем более вы должны помочь человеку, который заранее готовится смягчить последствия будущего поражения. - Однако у нас, как и у коннетабля, не хватает денег, - возразил король. - Но ведь новый налог уже утвержден? - спросила Диана. - Эти средства предназначены на оплату и содержание войска, - заметил кардинал. - В таком случае, большая их часть должна быть выдана главе всего войска. - Глава всего войска находится в Кале! - заявил кардинал. - Нет, он в Париже, в Лувре! - Значит, вам угодно, сударыня, награждать поражение? - Во всяком случае, это лучше, господин кардинал, нежели поощрять безрассудство. Наконец король прервал их: - Довольно! Разве вы не видите, что этот спор меня утомляет и оскорбляет! Известно ли вам, сударыня, и вам, ваше преосвященство, какое четверостишие я обнаружил недавно в моем часослове? - Четверостишие? - вырвалось у обоих его собеседников. - У меня хорошая память, - сказал Генрих. - Вот оно: В правленье вашем, сир, смешались два начала: И то, что женская велит вам красота, И то, что шепчут вам советы кардинала. Вы никакой не сир, вы просто сир-о-та! Диана и тут не растерялась: - Довольно милая игра слов, она мне приписывает то влияние на ваше величество, которым я, увы, не обладаю! - Ах, сударыня, - возразил король, - у вас достаточно влияния, старайтесь только не злоупотреблять им. - Если так, ваше величество, сделайте то, о чем я вас прошу! - Ну хорошо, хорошо... - с раздражением бросил король. - А теперь оставьте меня в покое... При виде подобной бесхарактерности кардинал только возвел очи горе, а Диана метнула в него торжествующий взгляд. - Благодарю вас, ваше величество, - сказала она, - я повинуюсь вам и удаляюсь, но отгоните от себя смятение и беспокойство. Государь, победа любит отважных, вы победите, я так предчувствую!.. - Дай-то бог! - вздохнул Генрих... - Но как же ограничена власть королей! Не иметь никакой возможности дознаться, что происходит в Кале! Вы, кардинал, очень хорошо говорите, а вот то, что брат ваш молчит, - это просто ужасно! Что делается в Кале? Как бы об этом узнать? В это мгновение в залу вошел дежурный привратник и, поклонившись королю, громовым голосом известил: - Посланец от господина де Гиза, прибывший из Кале, просит разрешения предстать перед вашим величеством. - Посланец из Кале? - едва сдерживая себя, подскочил в кресле король. - Наконец-то! - радостно воскликнул кардинал. - Впустить вестника господина де Гиза, впустить немедленно! - приказал король. Все разговоры смолкли, сердца замерли, взгляды устремились на дверь. В гробовой тишине в залу вошел Габриэль. XXVII. ВИКОНТ ДЕ МОНТГОМЕРИ Так же как и при возвращении из Италии, Габриэль появился в сопровождении четырех своих людей. Амброзио, Лактанций, Ивонне и Пильтрусс внесли за ним английские знамена и остановились у порога. Молодой человек держал в руках бархатную подушку, на которой лежали два письма и ключи от города. На лице Генриха застыла гримаса радости и ужаса. Он радовался счастливой вести, но его страшила суровость вестника. - Виконт д'Эксмес! - прошептал он, видя, как Габриэль медленно подходит к нему. Госпожа де Пуатье обменялась с коннетаблем тревожным взглядом. Тем временем Габриэль, торжественно преклонив колено перед королем, громко произнес: - Государь, вот ключи от города Кале, которые после семидневной осады и трех ожесточенных штурмов англичане вручили герцогу де Гизу и которые герцог де Гиз препровождает вашему величеству. - Значит, Кале наш? - переспросил король, словно не веря этому. - Кале ваш, государь, - повторил Габриэль. - Да здравствует король! - загремело в зале. Генрих II, забыв обо всех своих страхах и помня только о том, что войско его одержало блестящую победу, с сияющим лицом раскланивался с взволнованными придворными. - Благодарю вас, господа, благодарю! От имени Франции принимаю ваши изъявления восторга, однако будет справедливо, если большую их часть мы воздадим доблестному руководителю похода, господину де Гизу! Шепот одобрения пронесся по залу. - Но поскольку его нет среди нас, - продолжал Генрих, - мы с радостью адресуем наши поздравления вам, ваше преосвященство, славному представителю рода Гизов, и вам, виконт д'Эксмес, доставившему нам такую счастливую весть. - Государь, - твердо произнес Габриэль, почтительно склоняясь перед королем, - простите, государь, но отныне я больше не виконт д'Эксмес. - Как так? - вскинул бровь Генрих II. - Государь, со дня взятия Кале я считаю себя вправе носить свое настоящее имя и свой настоящий титул. Я виконт де Монтгомери! При упоминании этого имени, которое долгие годы произносилось не иначе, как шепотом, по залу прокатился гул удивления. - Этот молодой человек назвался виконтом де Монтгомери! Значит, граф де Монтгомери, его отец, еще жив! Что бы это могло значить? Почему вновь заговорили об этом древнем, некогда знатном роде? Король, конечно, мог не слышать эти безмолвные реплики, но догадаться о них было совсем не трудно. Он побледнел и гневно закусил дрожащие губы. Госпожа де Пуатье тоже встрепенулась, а забившийся в угол коннетабль вышел из своей мрачной неподвижности, и мутный его взор загорелся ненавистью. - Что это значит, сударь? - спросил король вдруг осипшим голосом. - Чье имя вы дерзнули присвоить? Откуда у вас такая смелость? - Так меня зовут, государь, - спокойно ответил Габриэль, - а то, что вы почитаете смелостью, есть не что иное, как уверенность. Было ясно, что Габриэль решил одним смелым ударом сразу же открыть игру и пошел ва-банк, лишая тем самым возможности отступления не только короля, но и самого себя. Генрих моментально разгадал эту уловку, но, желая хоть немного отдалить страшную развязку, заметил: - Вашими личными делами, сударь, мы займемся позже, а сейчас не забывайте: вы - гонец герцога де Гиза, и, если я не ошибаюсь, ваше поручение еще не выполнено. - Вы правы, государь, - низко поклонился ему Габриэль. - Теперь мне надлежит вручить вашему величеству знамена, отбитые у англичан. Вот они. Кроме того, господин герцог де Гиз собственноручно написал вам вот это послание. И он поднес на подушке письмо герцога. Король взял его, сломал печать, вскрыл конверт и протянул письмо кардиналу со словами: - Вам, кардинал, выпадет счастье огласить послание вашего брата. Оно обращено не ко мне, а к Франции. - Вашему величеству угодно... - Да, господин кардинал, так мне угодно. Вы заслужили такую честь. Карл Лотарингский с почтительным поклоном принял письмо из рук короля, развернул его и в воцарившейся тишине прочел нижеследующее: - "Государь! Кале в нашей власти. Мы за неделю отняли у англичан то, что они получили двести лет назад ценою годичной осады. Города Гин и Гам - последние пункты, которыми они владеют сейчас во Франции, - теперь уж долго не продержатся. Я беру на себя смелость обещать вашему величеству, что не пройдет и двух недель, как наши враги будут окончательно изгнаны из пределов страны. Я счел нужным проявить великодушие к побежденным: по условиям капитуляции жителям Кале предоставляется право вернуться в Англию со всем своим имуществом. Число погибших и раненых у нас весьма невелико. В настоящее время я не имею ни времени, ни возможности посвятить ваше величество во все детали; сам я был серьезно ранен... " В этом месте кардинал побледнел и прервал чтение. - Как, герцог ранен? - вскричал король, прикинувшись встревоженным. - Ваше величество, не беспокойтесь, - вмешался Габриэль. - Рана герцога, слава богу, теперь уже не опасна. От нее останется лишь благородный шрам на лице и славное прозвище "Меченый". Кардинал, пробежав глазами несколько последующих строк, убедился, что Габриэль не солгал, и, успокоившись, продолжал: - "Сам я был серьезно ранен в первый же день вступления в Кале, но меня спасло своевременное вмешательство и выдающийся талант молодого хирурга метра Амбруаза Парэ; в данное время я еще слаб и посему лишен радости личного общения с вашим величеством. Но вы сможете узнать все подробности от подателя сего письма, который вам вручит его вместе с ключами от города и английскими знаменами; кстати, о нем мне должно особо рассказать вашему величеству, ибо честь молниеносного взятия Кале принадлежит не мне, государь. Я всеми силами старался содействовать успеху наших доблестных войск, но основная идея, план, выполнение и окончательный успех этого предприятия относится целиком и полностью к подателю сего послания господину виконту д'Эксмесу... " Тут король перебил кардинала: - Очевидно, герцог де Гиз еще не знает вашего нового имени? - Государь, - отвечал Габриэль, - я осмелился впервые назваться так лишь в присутствии вашего величества. Кардинал по знаку короля продолжал: - "Я, признаться, и не помышлял о таком смелом ударе, когда господин д'Эксмес, встретясь со мной в Лувре, изложил мне свой превосходный план, рассеял мои сомнения, положил конец колебаниям и убедил меня решиться на ратный подвиг, который составит славу всего вашего царствования. Но это еще не все; в таком серьезном предприятии риск был недопустим. Тогда господин д'Эксмес дал возможность маршалу Строцци проникнуть переодетым в Кале и проверить все возможности защиты и нападения. Мало того, он вручил нам настолько точный план всех застав и укреплений Кале, что город предстал перед нами словно на ладони. Под стенами города, в схватках у форта Ньеллэ, под Старой крепостью, - словом, всюду виконт д'Эксмес проявлял чудеса храбрости, находясь во главе отряда, который экипировал на свои собственные средства. Но он превзошел сам себя при взятии форта Ризбанк. Этот форт мог бы свободно принять из Англии громадные подкрепления, и тогда мы были бы разбиты и уничтожены. Могли бы мы, не имея флота, противостоять крепости, которую защищал океан? Нет, конечно. Однако виконт д'Эксмес совершил чудо! Ночью, на шлюпке, один со своими добровольцами, он сумел высадиться на голой скале, подняться по ужасающе отвесной стене и водрузить французское знамя над неприступным фортом!" Тут, несмотря на присутствие короля, шепот восхищения заглушил голос кардинала. Габриэль, потупившись, скромно стоял в двух шагах от короля, и его скромный вид, как бы усугубляя впечатление о содеянном им ратном подвиге, приводил в восторг молоденьких женщин и старых воинов. Даже сам король невольно взволновался и потеплевшим взором смотрел на юного героя из рыцарского романа. Только одна госпожа де Пуатье покусывала побледневшие губы да господин де Монморанси хмурил косматые брови. Передохнув, кардинал снова вернулся к письму: - "После взятия форта Ризбанк английские корабли не рискнули пойти на безнадежную высадку. Три дня спустя мы вступили в Кале. В этой последней схватке, государь, я и получил страшную рану, которая чуть не стоила мне жизни. Здесь мне придется снова упомянуть виконта д'Эксмеса. Он чуть ли не силой заставил пропустить к моему смертному ложу метра Парэ..." За это примите уж от меня особую благодарность, - растроганно произнес Карл Лотарингский и с подъемом закончил: - "Государь, обычно славу больших успехов приписывают тому, под чьим руководством они были достигнуты. В данном же случае я считаю своим долгом уведомить ваше величество, что податель сего письма был истинным вдохновителем и исполнителем нашего предприятия, и, если бы не он, Кале был бы еще в руках англичан. Господин д'Эксмес просил меня не говорить об этом никому, кроме короля, что я с радостью и делаю. Мой долг заключается в том, чтобы удостоверить документами доблесть господина д'Эксмеса. Остальное, государь, ваше право. Господин д'Эксмес говорил мне, что у вас есть для него некая награда. И действительно, только король может по достоинству оценить и вознаградить подобный невиданный подвиг. В заключение молю бога, государь, ниспослать вам долгую жизнь и счастливое царствование. Ваш смиренный и верноподданный слуга Франциск Лотарингский. Кале, 8 января 1558 года". Когда Карл Лотарингский дочитал письмо и вручил его королю, по залу снова пробежала легкая волна восторженного шепота. Если бы не дворцовый этикет, доблестному воину долго бы рукоплескали. Король почувствовал этот общий порыв и вначале попытался противиться ему, но все-таки вынужден был обратиться к Габриэлю, как бы выражая желание всех присутствующих: - То, что вы совершили, сударь, просто невероятно! Я и сам полагаю, что мне надлежит наградить вас за этот героический подвиг. - Государь, - отозвался Габриэль, - я претендую только на одну награду, и ваше величество знает... - Но, заметив нетерпеливый жест Генриха, тут же осекся и заключил: - Прошу прощения, государь, моя миссия пока не завершена. - Что у вас есть еще? - Государь, вот письмо госпожи де Кастро к вашему величеству. - От госпожи де Кастро? - обрадованно переспросил Генрих. И, порывисто вскочив с кресла, он спустился с возвышения, взял в руки письмо Дианы и вполголоса сказал Габриэлю: - Оказывается, вы не только вернули город королю, но и дочь отцу! Я ваш должник вдвойне! Однако посмотрим, что она пишет... И поскольку Генриха стесняло это почтительное молчание двора, ожидавшего его повелений, он во всеуслышание распорядился: - Я не препятствую, господа, изъявлениям вашей радости. Больше я ничего не могу вам сообщить, все остальное я выясню в разговоре с посланцем герцога де Гиза. Вам остается только по достоинству оценить эту великолепную новость, чем можете и заняться, господа!.. Гости не замедлили воспользоваться разрешением, и вскоре в зале повис какой-то нескончаемый, неясный гул. Одна лишь госпожа де Пуатье и коннетабль следили за королем и Габриэлем. Они обменялись красноречивым взглядом. Потом Диана подошла почти вплотную к королю. Но Генрих не замечал ни Дианы, ни коннетабля. Он весь был поглощен письмом дочери. - Милая Диана! Бедная, милая Диана!.. - растроганно бормотал он. Затем, прочитав письмо, он в великодушном порыве обратился к Габриэлю: - Госпожа де Кастро мне также представляет вас как своего спасителя! Причем она говорит, что вы не только вернули ей свободу, но и, насколько я понял, спасли ее честь? - Государь, я лишь исполнил свой долг. - Тогда и мне остается исполнить свой, - гордо выпрямился король. - Слово за вами! Чего же вы хотите, господин виконт де Монтгомери? XXVIII. РАДОСТЬ И ТРЕВОГА "Господин виконт де Монтгомери!" Это имя в устах короля значило больше, чем обещание. Габриэль торжествовал. Генрих готов был простить! Диана шепнула подошедшему к ней коннетаблю: - Он слабеет! - Подождем - наше слово впереди! - не растерялся коннетабль. - Государь, - говорил между тем королю Габриэль, - государь, я не считаю нужным повторять, какой милости я от вас жду. Свое обещание я выполнил. Исполните ли вы свое? - Да, я его исполню, - не колеблясь, ответил король, - но только с одним условием - никакой огласки. - Это условие будет в точности соблюдено. Клянусь честью! - Тогда подойдите ко мне, сударь! - приказал король. Габриэль подошел, кардинал из скромности удалился, но госпожа де Пуатье, сидевшая почти рядом с королем, не тронулась с места и слышала весь дальнейший разговор. Впрочем, ее присутствие не смущало короля. На сей раз голос его звучал твердо: - Виконт де Монтгомери, вы рыцарь, которого я ценю и уважаю. Если вы даже получите то, чего желаете и что, безусловно, заслужили, мы все-таки будем еще в долгу перед вами. Итак, возьмите это кольцо. Завтра в восемь часов утра предъявите его коменданту Шатле. Он будет нами предупрежден, и вы немедленно получите то, ради чего так свято и доблестно боролись. Габриэль почувствовал, как от радости у него подгибаются колени, и, не удержавшись, упал к ногам короля. Сердце бешено колотилось, на глазах выступили слезы. - Государь, - выпалил он, - до последних моих дней я - ваш телом и душой!.. Это так же верно, как и то, что в случае отказа я бы возненавидел вас. - Ну полноте, виконт, встаньте, - улыбаясь, молвил король. - Успокойтесь. И чтобы немного отвлечься, расскажите нам всю эту неслыханную историю взятия Кале. По-моему, об этом можно говорить и слушать без конца. Генрих II больше часа не отпускал от себя Габриэля, заставляя по сто раз повторять одни и те же подробности. Потом он нехотя уступил его дамам, которые, в свою очередь, забросали вопросами юного героя. Наконец кардинал Лотарингский, не знавший прошлого Габриэля и видевший в нем только друга и приближенного своего брата, пожелал представить его королеве. Екатерина Медичи в присутствии всего двора была вынуждена поздравить того, кто принес королю столь радостную весть. Но сделала она это с холодком и высокомерием, и ее презрительный взгляд никак не гармонировал со сказанными ею словами. Габриэль чувствовал этот холод лживой любезности, под маской которой таились тайная насмешка и скрытая угроза. Откланявшись Екатерине Медичи, он повернулся и тут неожиданно понял причину своих дурных предчувствий. И в самом деле, едва он бросил взгляд в сторону короля, как с ужасом увидел: к Генриху подходит Диана де Пуатье и что-то говорит ему со злой и пренебрежительной усмешкой. Затем она подозвала коннетабля, и тот тоже что-то начал втолковывать королю. Ни одно движение его врагов не ускользнуло от Габриэля. Но в тот момент, когда сердце его зашлось в смертельной тревоге, к нему с веселой улыбкой стремительно подлетела Мария Стюарт и засыпала его уймой похвал и расспросов. Обеспокоенный Габриэль отвечал невпопад. - Это же замечательно, великолепно! Вы со мной согласны, дорогой дофин? - обратилась она к Франциску, своему юному супругу, который не преминул добавить к восторгам жены и свои собственные. - На что только не пойдешь, дабы заслужить такие добрые слова! - вздохнул Габриэль, не спуская глаз с возбужденной троицы. - Чувствовало мое сердце, что вы непременно совершите какой-нибудь чудесный подвиг! - продолжала Мария Стюарт с присущей ей грацией. - Ах, если бы я могла вас отблагодарить, как и король! Но женщина, увы, не имеет в своем распоряжении ни титулов, ни чинов. - О, поверьте, у меня есть все, о чем можно только мечтать, - сказал Габриэль, а сам подумал: "Король все слушает ее и не возражает!.. " - Все равно... - не унималась Мария Стюарт. - Видите этот букетик фиалок, который прислал мне турнелльский садовник? Так вот, господин д'Эксмес, с разрешения дофина я подношу вам эти цветы в память о сегодняшнем дне! Вы принимаете? - О сударыня! - И Габриэль почтительно поцеловал протянутую руку. - Цветы всегда радуют и утешают в печали, - задумчиво произнесла Мария Стюарт. - Возможно, мне предстоят горести, но я никогда не почувствую себя несчастной, пока у меня будут цветы. Вот почему, господин д'Эксмес, я преподношу их вам, счастливому победителю. - Кто знает, - грустно покачал головой Габриэль, - не нуждается ли счастливый победитель в утешении больше, чем кто-либо другой? Произнося эти слова, он не сводил глаз с короля, который, видимо, о чем-то мучительно размышлял и все ниже склонял голову перед доводами госпожи де Пуатье и коннетабля. Габриэль ужаснулся, догадавшись, что фаворитка подслушала их разговор с королем и говорит сейчас именно о нем, Габриэле, и о его отце. Между тем, мило пошутив над озабоченностью Габриэля, Мария Стюарт оставила его. На смену подошел адмирал Колиньи и тоже горячо поздравил его с блестящим успехом. - Вы созданы, - говорил адмирал, - не только для блистательных побед, но и для почетных поражений. Я горжусь, что вовремя сумел разгадать ваши достоинства, и сожалею только о том, что мне не пришлось разделить вместе с вами честь высокого подвига, который принес вам счастье, а Франции - славу. - Такая возможность вам еще представится, господин адмирал. - Вряд ли, - печально заметил адмирал. - Дай только бог, чтоб нам не пришлось на поле битвы быть в разных лагерях! - Что вы разумеете под такими словами, адмирал? - заинтересовался Габриэль. - За последние месяцы четверо верующих были сожжены заживо. Протестанты с каждым днем множатся и в конце концов возмутятся против этих жестоких и бесчестных гонений. Боюсь, что в один прекрасный день две партии превратятся в две армии. - И что тогда? - А то, что вы, господин д'Эксмес, несмотря на ту памятную прогулку на улицу Святого Якова, сохранили за собой полную свободу действий. Но, сдается мне, вы сейчас настолько в чести, что не сможете не вступить в армию короля, ведущую борьбу с так называемой ересью! Следя за королем, Габриэль ответил: - А я полагаю, господин адмирал, что вы ошибаетесь! Думаю, что скоро я с чистой совестью восстану вместе с угнетенными против угнетателей. - Что? Что это значит? - взволновался адмирал. - Вы даже побледнели, Габриэль! Что с вами? - Ничего, ничего, адмирал, но я вынужден вас покинуть. До скорой встречи! Габриэль издалека увидел, как король утвердительно кивнул головой, после чего Монморанси тут же удалился, торжествующе взглянув на Диану. Через несколько минут прием был окончен, и Габриэль, поклонившись королю, осмелился сказать ему: - До завтра, государь. - До завтра, - буркнул король, отвернувшись в сторону. Теперь он не улыбался. Улыбалась, напротив, госпожа де Пуатье. Габриэль вышел из дворца. Гнетущая тоска охватила его. Весь вечер он бродил вокруг Шатле. Убедившись, что Монморанси туда не входил, он немного воспрянул духом. Потом, потрогав пальцем королевское кольцо, он вспомнил слова Генриха II, слова, которые исключали всякие сомнения, всякую двусмысленность: "Вы немедленно получите то, ради чего вы так свято и доблестно боролись". И все-таки эта ночь, отделявшая его от решающего мгновения, показалась ему длиннее года! XXIX. ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ Одному лишь богу известно, что передумал Габриэль, чего стоили ему эти мучительные часы. Вернувшись домой, он не перекинулся ни единым словом ни со слугами, ни с кормилицей. С этой минуты для него началась новая жизнь - молчаливая, напряженная, насыщенная действием. Все, что он пережил в эту ночь - обманутые надежды, смелые решения, замыслы отмщения, мечты о любви, - все это он похоронил в своей душе. Только в восемь часов он мог явиться в Шатле с кольцом, полученным от короля. Оно должно было открыть все двери не только ему, но и его отцу. До шести часов утра Габриэль пребывал в своих покоях. В шесть часов одетый и вооруженный, как для долгого путешествия, он спустился вниз. Слуги засуетились. Четыре добровольца из его отряда окружили Габриэля. Но он всех дружески поблагодарил и отпустил, оставив при себе только пажа Андре и Алоизу. - Алоиза, - обратился он к ней, - я жду со дня на день гостей двух моих друзей из Кале - Жана Пекуа и его жену Бабетту. Возможно, мне не придется самому их встретить, но и в мое отсутствие прими их как подобает и обращайся с ними так, как будто они мне брат и сестра. - Ваша светлость, уж кому-кому, а вам-то должно быть ясно, что для меня достаточно одного вашего слова. Не беспокойтесь, у ваших гостей будет все, что нужно. - Благодарю, Алоиза, - сказал Габриэль, пожимая ей руку. - Теперь поговорим с вами, Андре... У меня есть несколько важных поручений, и вам придется ими заняться, поскольку вы замещаете Мартен-Герра. - Я к вашим услугам, монсеньер. - Тогда слушайте. Через час я один покину этот дом. Если я вернусь, вам ничего не придется делать, но если я не вернусь ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра... Кормилица горестно всплеснула руками, а Андре перебил своего господина: - Простите, монсеньер, вы сказали, что, возможно, не скоро вернетесь сюда? - Да, Андре. - Так почему же я не могу вас сопровождать? Вы и впрямь будете долго отсутствовать? - смущенно спросил Андре. - Вполне возможно... - Но тогда... Перед отъездом госпожа де Кастро вручила мне для вас письмо... - Письмо? И вы мне его до сих пор не передали? - быстро спросил Габриэль. - Простите, ваша светлость, я должен был вам его вручить только в том случае, если вы придете из Лувра опечаленным и разгневанным. "Вот тогда, - сказала мне госпожа Диана, - передайте виконту д'Эксмесу это письмо, и пусть оно послужит ему либо предупреждением, либо утешением". - Дайте мне его! - воскликнул Габриэль. - Совет и утешение! Как раз вовремя! Андре вынул из кармана бережно свернутое письмо и отдал виконту. Габриэль поспешно сломал печать, отошел к окну и принялся читать. "Друг мой, среди треволнений и упований этой последней ночи, которая, быть может, навсегда разлучит нас, меня тревожит жестокая мысль. Вот она: возможно, что, исполняя свой страшный долг, вы будете вынуждены вступить в столкновение с королем; возможно, что в результате этой борьбы вы возненавидите его и захотите покарать... Габриэль, я не знаю точно, мой ли он отец, но знаю, что он все время лелеял меня, как своего ребенка. Когда я думаю о вашей мести, я содрогаюсь. И если месть эта осуществится, я погибну. И пока все эти ужасные сомнения еще не разрешены, умоляю вас, Габриэль: сохраните уважение к особе короля. Ведь людей должны карать не такие же люди, а Бог! Итак, друг мой, что бы ни случилось, не спешите карать даже заведомого преступника. Не будьте его судьей и тем более его палачом. Знайте: всевышний отомстит за вас так сурово, как вам не суметь. Доверьте вашу тяжбу его правосудию. Сделайте так во имя любви ко мне. Милосердия! Вот последняя мольба, последний призыв, который к вам обращает Диана де Кастро". Габриэль, грустно улыбаясь, дважды перечитал письмо, потом сложил его, спрятал на своей груди и, опустив голову, на минутку задумался. Потом, как бы очнувшись ото сна, сказал: - Хорошо! Свои приказания я не отменяю. Если я, как было сказано, не вернусь, если вы обо мне что-нибудь услышите или, наоборот, ничего не услышите, запомните крепко-накрепко, что вам надлежит сделать... - Я вас слушаю, монсеньер, - отозвался Андре. - Через несколько дней госпожа де Кастро прибудет в Париж. Вы должны узнать точный срок ее прибытия. - Это не сложно, монсеньер. - Постарайтесь выйти ей навстречу и передайте от моего имени вот этот запечатанный пакет. В нем нет ничего ценного... так, просто косынка и больше ничего, но смотрите не потеряйте ее. Вы вручите ей этот пакет и скажете... - Что ей сказать, ваша светлость? - спросил Андре, видя, что виконт колеблется. - Нет, не говорите ей ничего! Скажите только, что она свободна, что я возвращаю ей все ее обещания, и залогом будет служить эта косынка. - И это все? - Все... А если обо мне не будет вестей и госпожа де Кастро проявит хоть чуточку беспокойства, тогда... вы скажете... Впрочем, не говорите ей ничего, но попросите, чтоб она взяла вас обратно к себе на службу... А если она не захочет, возвращайтесь сюда и ждите, когда я вернусь. - Вы вернетесь... ваша светлость, вернетесь... - со слезами на глазах прошептала кормилица. - Разве может случиться, чтобы вы пропали без вести? - Может, так оно и лучше было бы... - заметил Габриэль. - Во всяком случае, надейся и жди меня. - Надеяться! А вдруг вы исчезнете! - воскликнула Алоиза. - Исчезну? Почему ты так думаешь? Ведь всего не предвидишь. И все-таки я надеюсь вскоре обнять тебя, Алоиза! - Да благословит вас бог за эти слова! - А кроме этих приказаний, у вашей светлости других не будет? - спросил Андрей. - Нет... Впрочем, постойте! И Габриэль, присев к столу, написал следующее письмо адмиралу Колиньи: "Господин адмирал, извольте считать меня с нынешнего дня в ваших рядах. Так или иначе, но я безраздельно отдаю себя вашему делу и посвящаю угнетенной религии свое сердце и свою жизнь. Ваш смиренный соратник и верный друг Габриэль де Монтгомери". - Передайте, если я не вернусь. - Габриэль протянул Андре запечатанное письмо. - А теперь, друзья мои, я с вами прощаюсь и ухожу. Час настал!.. И действительно, через полчаса Габриэль уже стучал в ворота Шатле. XXX. НЕВЕДОМЫЙ УЗНИК Господин де Сальвуазон, комендант Шатле, который принимал Габриэля при первом посещении, недавно скончался. Нового коменданта звали господин де Сазерак. К нему-то и провели молодого человека. Беспокойство железной хваткой сжало горло Габриэля, и он не смог выдавить из себя ни слова. Молча он показал коменданту кольцо короля. Господин де Сазерак с достоинством поклонился: - Я ожидал вас, сударь! Час назад мною был получен приказ, имеющий к вам прямое отношение. Предъявителю этого кольца я должен беспрекословно выдать на руки безымянного заключенного, который в течение многих лет содержится в Шатле под номером двадцать один. Верно, сударь? - Да, да, - торопливо подтвердил Габриэль, которому надежда вернула голос. - И этот приказ, господин комендант... - Я готов его выполнить. - О-о! И это правда? - вздрогнул Габриэль. - Несомненно, - ответил господин де Сазерак, в голосе которого чуткое ухо уловило бы грусть и горечь. Но Габриэль был слишком взволнован и обрадован, чтобы заметить это. - Значит, я не сплю! Значит, мои нелепые страхи - только сон! Вы мне возвращаете узника, господин комендант! Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, государь! Тогда пойдемте скорее, умоляю вас! И он шагнул было вперед, но вдруг как-то неожиданно обессилел и невольно остановился. Ему показалось, будто сердце его разрывается на куски, будто он задыхается. Увы, человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести столько треволнений!.. Почти неожиданное осуществление столь долгих упований, достижение цели всей его жизни, благодарность королю, удовлетворение, любовь к отцу - все это переплелось в тугой клубок, завертелось, закружилось перед мысленным взором ослабевшего Габриэля. Ну как он мог хоть на мгновение усомниться в великодушии монарха! Наконец он взял себя в руки. - Простите, господин комендант, за эту минутную слабость. Как видите, бывает, что и радость трудно перенести. - О, не извиняйтесь, прошу вас, - глухо отвечал комендант. Габриэль, пораженный тоном, которым сказаны были эти слова, поднял взгляд на открытое, благородное лицо господина де Сазерака. В нем было столько доброты, столько сердечности! Но странное дело - господин де Сазерак смотрел на восторженного Габриэля с каким-то затаенным сожалением. Заметив это, Габриэль побледнел, и зловещее предчувствие вновь закралось в его душу. И все-таки он поборол в себе это неожиданное сомнение и, выпрямившись, сказал: - Теперь идемте. Я готов. И они двинулись в подземелье. Впереди шел слуга с факелом. Габриэль, помимо своей воли, припоминал и эти мрачные стены, и коридоры, и лестницы, которые ему довелось уже видеть, и те полузабытые ощущения, которые владели им тогда. Они подошли к железной двери подземелья, где он некогда увидел того изнуренного, бессловесного узника. Габриэль, не колеблясь, круто остановился. - Здесь, - выдохнул он. Но господин де Сазерак грустно покачал головой: - Нет, еще не здесь. - Как - не здесь? Вы что, смеетесь надо мной, милостивый государь? - О, что вы! - с упреком тихо возразил комендант. Холодный пот выступил у Габриэля на лбу. - Простите! Но как вас понимать? - Я должен вам сообщить прискорбную весть. Вчера вечером узника из этой камеры было велено перевести этажом ниже. - А! Но почему? - растерялся Габриэль. - Было обусловлено, что узник за любую попытку заговорить, за малейший крик, даже за произнесенное имя препровождается в другое, более низкое подземелье. - Мне это известно, - еле слышно прошептал Габриэль. Де Сазерак продолжал: - Однажды он уже осмелился нарушить приказ, и тогда-то его и препроводили в эту страшную темницу, в которой вам довелось его видеть. Мне говорили, что вас когда-то осведомили о той пытке молчанием, на которую он был осужден. - Верно, верно, - нетерпеливо воскликнул Габриэль, - но что же дальше? - А дальше вот что: вчера вечером незадолго до закрытия ворот явилось в Шатле одно влиятельное лицо, имени которого я не назову. - Это неважно. Дальше... - торопил Габриэль. - Человек этот, - продолжал комендант, - приказал, чтобы его провели в камеру номер двадцать один. Он обратился к заключенному, тот в ответ не проронил ни слова. Я надеялся, что старец сумеет выдержать испытание; в течение получаса, несмотря на все уловки и ухищрения этой особы, узник хранил молчание!.. Габриэль тяжело вздохнул, однако не прервал мрачного повествования. - Но после одной фразы, последней фразы, которая была сказана ему на ухо, узник приподнялся на своем ложе, слезы брызнули из его выцветших глаз, и он заговорил... Должен вам сказать: узник заговорил, клянусь вам честью! Я сам его слышал! - И тогда? - хрипло спросил Габриэль. - И тогда, - отвечал господин де Сазерак, - я должен был, несмотря на мои же возражения и просьбы, выполнить жестокую обязанность, предписанную мне службой! Я должен был повиноваться власти, превышавшей мою власть. И вот я перевел заключенного в подземелье, которое находится под этим! - В подземелье под этим? - вскричал Габриэль. - Скорей туда!.. Принесем ему освобождение! Комендант грустно покачал головой, но Габриэль не заметил этого. Он уже спускался по скользким, заплесневелым ступеням каменной лестницы, которая вела в смертоносную клоаку мрачного узилища. Тогда господин де Сазерак жестом отпустил слугу, взял сам факел и, приложив платок ко рту, последовал за Габриэлем. С каждой ступенькой удушливый воздух становился все тяжелее и тяжелее. В конце лестницы уже нечем было дышать. В этой губительной атмосфере могли выживать только омерзительные гады, попадавшиеся им под ноги. Но Габриэль ни на что не обращал внимания. Дрожащей рукой он взял заржавленный ключ, который ему протянул комендант, и, открыв тяжелую, источенную червями дверь, ринулся в подземелье. При свете факела в углу, на соломенном тюфяке, виднелось распростертое тело. Габриэль бросился к нему и, приподняв, крикнул: - Отец! Господин де Сазерак содрогнулся от этого крика. Но голова старца безжизненно откинулась, руки повисли, как плети. XXXI. ГРАФ ДЕ МОНТГОМЕРИ Габриэль, стоя на коленях, поднял голову и осмотрелся вокруг со зловещим спокойствием. Но спокойствие это показалось господину де Сазераку страшнее воплей и рыданий. Затем, как бы спохватившись, Габриэль приложил руку к сердцу старца. Так он ждал одну или две минуты, потом сдержанно и спокойно произнес: - Ничего, ничего!.. Сердце уже не бьется, хотя тело еще не остыло... - Какое могучее сложение! - прошептал комендант. - Он еще мог бы долго жить... Габриэль наклонился над усопшим, закрыл ему глаза и почтительно поцеловал угасшие веки. Господин де Сазерак попытался отвлечь его от страшного зрелища. - Сударь, - сказал он, - если покойный вам дорог... - Дорог? - перебил его Габриэль. - Да это же мой отец!.. - Если вам угодно воздать ему последний долг, мне разрешено выдать вам его тело. - Неужели? - с таким же зловещим спокойствием усмехнулся Габриэль. - Значит, налицо полная справедливость и верность данному слову, этого нельзя не признать. Посудите сами, господин комендант, мне поклялись перед богом возвратить моего отца... и возвратили - вот он! Правда, не было и речи, чтоб вернуть его живым... - И он пронзительно захохотал. - Мужайтесь, - сказал господин де Сазерак. - Проститесь с тем, кого вы оплакиваете. - А я это и делаю, вы же видите!.. - Да, но все-таки лучше поскорее уйти отсюда. Воздух здесь вреден и опасен для жизни. - И вот доказательство. - Габриэль указал на неподвижное тело. - Пойдемте, пойдемте отсюда, - взял молодого человека за руку комендант. - Хорошо, я последую за вами, - согласился Габриэль и жалобно добавил: - Но сжальтесь, подарите мне несколько минут! Господин де Сазерак молча кивнул, а сам отошел к двери, где воздух был не такой тяжелый и зловонный. Габриэль опустился на колени перед покойником и замер, безмолвный и неподвижный. Что говорил он своему усопшему отцу? Искал ли он страшную разгадку на этих сомкнутых устах? Клялся ли он в священной мести? Думал ли он о прошлом или о будущем? О людях или о боге? О правосудии или о милосердии? Так прошло пять-шесть минут. Дышать становилось все труднее. И тогда комендант обратился к Габриэлю: - Теперь уж я вас буду просить. Нам пора подняться наверх. - Я готов, - отвечал Габриэль, - я готов... Он взял холодную руку отца и поцеловал ее. Потом приложился губами ко лбу. Он не плакал. Слез не было. - До свидания, - сказал он ему, - до свидания! Он поднялся с колен и медленно, тяжело зашагал вслед за господином де Сазераком... Войдя в кабинет, залитый утренним солнцем, комендант снова взглянул на своего молодого гостя и поразился: белые пряди засеребрились в его каштановых волосах. Помолчав, господин де Сазерак мягко сказал: - Не могу ли я вам быть полезен? Я буду счастлив сделать все, что дозволено мне должностью. - Вы мне обещали, что я могу отдать последние почести усопшему. Сегодня вечером я пришлю людей, и, если вы соблаговолите уложить останки в гроб, они унесут и похоронят узника в его семейном склепе. - Понятно, сударь, - ответил де Сазерак. - Эта милость для вас мне разрешена, но только при одном условии. - При каком? - холодно спросил Габриэль. - Если вы дадите обещание не делать никакой огласки. - Хорошо, обещаю вам, господин комендант. Люди придут ночью и без лишних разговоров отнесут тело на улицу Садов святого Павла, к склепу графов де... - Прошу прощения, - торопливо перебил его комендант, - я не знаю имени заключенного, не хочу и не должен его знать. Моя должность и присяга запрещают говорить мне с вами об этом. Так что советую вам скрыть от меня такие подробности. Габриэль гордо усмехнулся: - Мне скрывать нечего. Скрывают только те, кто виновны. - А вы принадлежите к несчастным, - возразил комендант. - Разве так будет не лучше? - Во всяком случае, то, о чем вы умолчали, я угадал и все могу вам рассказать. Например, я знаю, что некая влиятельная особа явилась сюда вечером и пожелала говорить с узником для того, чтобы заставить его разговориться! Я знаю, к каким соблазнам прибегали, чтобы он нарушил свое молчание. От этого молчания зависела вся его дальнейшая жизнь. - Как! Вы это знали? - поразился де Сазерак. - Конечно, знал, - ответил Габриэль. - Тот влиятельный человек сказал старцу: "Ваш сын жив!" Или: "Ваш сын покрыл себя славой!" Или: "Ваш сын несет вам освобождение!" Он сказал ему о его сыне, презренный! У коменданта вырвался жест удивления. - И, услыхав имя своего сына, несчастный отец, который молчал из ненависти к своему смертельному врагу, не совладал с порывом любви! Так ли оно было, милостивый государь? Комендант, не говоря ни слова, склонил голову. - Было так, вы не можете отрицать! Вам совершенно бесполезно отрицать, что именно сказало влиятельное лицо бедному узнику! Ну, а что же до имени этого лица... хотя вы и пытались его замолчать... угодно ли вам, чтоб я его назвал?.. - Что вы, что вы! - вскричал господин де Сазерак. - Мы здесь одни, это так, но все-таки будьте осторожны! Неужели вы не страшитесь? - Я ничего не страшусь! Итак, это был коннетабль, герцог де Монморанси! Палача всегда видно... - О, помилуйте! - перебил его комендант, с ужасом озираясь по сторонам. - Что касается имени узника и моего, - спокойно продолжал Габриэль, - так оно вам неизвестно. Но мне ничто не препятствует открыться. Вы были весьма благожелательны ко мне в эти суровые часы; если вы в будущем услышите мое имя, знайте: тот, о ком идет речь, считает себя обязанным вам. Господин де Сазерак ответил: - И я буду счастлив узнать, что судьба не всегда так жестока к вам. - О, это для меня теперь не столь важно. Но так или иначе, я объявляю вам, что с этой ночи, когда скончался мой отец, я - граф де Монтгомери! Комендант Шатле, застыв на месте, не проронил ни слова. Габриэль продолжал: - На том мы и расстанемся, милостивый государь. Примите мою благодарность. Да сохранит вас господь! Он поклонился и твердым шагом вышел из Шатле. Свежий утренний воздух и солнечный свет ошеломили его. Он остановился на мгновение и даже пошатнулся. Но когда прохожие стали уже на него оглядываться, он собрался с силами и зашагал прочь от этого зловещего места. Отыскав уединенное местечко на берегу Сены, он вынул свою записную книжку и написал кормилице следующее письмо: "Моя добрая Алоиза! Теперь решено: не жди меня, сегодня домой я не вернусь. Мне нужно некоторое время побыть одному, побродить, подумать, подождать. Но обо мне не беспокойся, я непременно вернусь к тебе. Нынче вечером сделай так, чтобы все в доме пораньше легли спать. Ты, однако, не спи. Вечером, когда опустеет улица, в ворота постучат четверо людей со скорбной и драгоценной ношей. Ты открой им, проводи их к нашему фамильному склепу и укажи открытую гробницу, в которую они захоронят того, кого принесли. Благоговейно проследи за выполнением обряда. Потом, когда все будет кончено, дай каждому по четыре золотых экю, выпусти их и вернись обратно, дабы преклонить колени и помолиться за своего усопшего господина. Я тоже буду молиться, но только не здесь. Так нужно. Ибо чувствую, что созерцание этой гробницы привело бы меня к страшным и безрассудным поступкам. Мне нужно побыть одному. До свидания, моя добрая Алоиза. Скажи Андре, чтоб он помнил о госпоже де Кастро, и сама не забудь о моих друзьях из Кале. До встречи, да хранит тебя бог! Габриэль де М. " Написав письмо, Габриэль нанял четырех простолюдинов, дал каждому из них по четыре золотых экю в задаток и столько же обещал впоследствии. Но для этого они должны были отнести письмо по адресу, а вечером, после десяти часов, явиться в Шатле, получить от коменданта, господина де Сазерака, гроб с телом и отнести его на улицу Садов святого Павла, в тот особняк, куда и было адресовано письмо. Бедняки горячо поблагодарили Габриэля и поклялись в точности исполнить его поручения. Выслушав их, Габриэль печально усмехнулся: "И все это осчастливило четырех людей!". Он решил покинуть Париж. Дорога его проходила мимо Лувра. Закутавшись в плащ, скрестив на груди руки, он на мгновение остановился перед королевским дворцом. - Теперь-то мы рассчитаемся! - еле слышно прошептал он и пошел дальше, вспоминая слова гороскопа, некогда составленного для графа Монтгомери магистром Нострадамусом и повторявшего ныне судьбу его сына: Всерьез иль в игре он коснется копьем чела короля, И алая кровь заструится ручьем с чела короля! Ему провидение право дает карать короля - Полюбит его и его яке убьет любовь короля! Да, это странное предсказание, уготованное его отцу, осуществилось. Действительно, граф Монтгомери в юности, играя, ударил короля Франциска I тлеющей головешкой; потом, в зрелые годы, стал соперником короля Генриха II в любви, и, наконец, вчера был умерщвлен по приказу женщины, которую любил король. Габриэля же, в свою очередь, любила королева Екатерина Медичи. Доведет ли его судьба до последнего предначертания? Представится ли ему случай, играя, поразить короля? И если месть свершится, Габриэлю будет совершенно безразлично, когда убьет его - раньше или позже - любовь короля! XXXII. СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ Алоиза, давно уж привыкшая к ожиданию и одиночеству, вновь провела немало томительных часов, поджидая у окна возвращения молодого хозяина. Когда какой-то простолюдин постучал в ворота, Алоиза сама побежала открыть. Наконец-то известие!.. Известие было ужасное! Первые же прочитанные строки как бы заволокли туманом ее глаза, и, чтобы скрыть свое волнение, она убежала к себе в комнату и там, заливаясь слезами, дочитала до конца страшное письмо. Но у нее был твердый характер и мужественная душа. Она взяла себя в руки, вытерла слезы и вышла к посланцу. - Хорошо. До вечера. Я буду ждать вас и ваших товарищей. Едва наступил вечер, она отправила спать своих домашних. - Сегодня хозяин не ночует дома, - сказала она, а оставшись одна, подумала: "Да, хозяин возвращается, но не молодой, а старый! Кого же еще можно захоронить в семейном склепе, если не прах графа Монтгомери? О благородный мой повелитель, неужели вы унесете с собой в могилу свою тайну? Тайна! Тайна! Тайна! Повсюду тайны, повсюду страсти!.. " Скорбные размышления Алоизы закончились горячей молитвой. Было около одиннадцати часов. Улицы совсем опустели, когда в ворота глухо постучали. Алоиза вздрогнула и побледнела, но, собрав все свое мужество, открыла ворота зловещим носильщикам. Глубоким и почтительным поклоном она встретила старого хозяина, возвращавшегося домой после такого долгого отсутствия. Потом сказала людям: - Идите за мной. Я вам укажу дорогу. И, освещая дорогу светильником, она повела их к склепу. Дойдя до места, носильщики опустили гроб в одну из открытых гробниц, накрыли ее плитою черного мрамора, сняли шапки, стали на колени и наскоро помолились за упокой души неизвестного раба божьего. Потом кормилица молча проводила их и вручила им деньги, обещанные Габриэлем. Словно безгласные тени, они растворились во мраке. Не было сказано ни слова. А Алоиза снова вернулась к склепу и там, в слезах и молитвах, провела остаток ночи. Поутру, когда к ней пришел Андре, она, бледная, но спокойная, сказала ему: - Дитя мое, нам не придется ожидать господина виконта. Позаботьтесь об исполнении его поручений. - Все ясно, - грустно ответил паж. - Я сегодня же отправлюсь обратно к госпоже де Кастро. - От имени отсутствующего нашего господина благодарю вас, Андре, за усердие, - молвила Алоиза. Он уехал и после долгих расспросов встретился с госпожой де Кастро в Амьене. Диана де Кастро только что прибыла в этот город и сопровождении свиты, которую предоставил ей герцог де Гиз, и пожелала немного отдохнуть с дороги в доме господина Тюре, губернатора края. Увидев пажа, Диана изменилась в лице, но овладела собой и жестом позвала его в соседнюю комнату. - Ну что? - спросила она, когда они остались вдвоем. - Что вы принесли мне, Андре? - Только вот это, - подал ей паж свернутую косынку. - О, это не перстень! - воскликнула Диана. Наконец, придя в себя от неожиданной вести, она принялась расспрашивать Андре с пытливостью несчастных, которые жаждут испить до дна чашу своего горя. - Господин д'Эксмес не вручил вам никакого письма для меня? - Нет, сударыня. - Но что вы можете мне передать на словах? - Увы, - молвил паж, склонив голову, - господин д'Эксмес сказал только то, что возвращает вам все ваши обеты, даже тот, залогом которого была эта косынка. А больше он ничего не добавил. - Но при каких обстоятельствах он направил вас ко мне? Вы передали ему мое письмо? Что он сказал, прочитав его? Говорите, Андре! Вы честны и преданны! От ваших слов зависит счастье моей жизни. Даже малейший наш намек может натолкнуть меня на нужную дорогу. - Сударыня, - отвечал Андре, - я мог бы рассказать вам все, что знаю, но знаю-то я совсем ничего. - Говорите, все равно говорите! И Андре заговорил. Он рассказал ей о тех приказаниях, которые Габриэль дал ему, Андре, и Алоизе на случай своего отсутствия, о тех сомнениях и тревогах, которые одолевали молодого человека. Рассказал он и о том, как, прочитав письмо Дианы, Габриэль собрался было что-то сказать, но потом раздумал и ограничился несколькими фразами. Словом, Андре, как и обещал, передал ей все, что знал. Но поскольку он плохо разбирался в сути дел, рассказ его еще больше растревожил Диану. С грустью смотрела она на эту черную косынку, словно ожидая от нее ответа. А в голове билась беспокойная мысль: "Одно из двух - либо Габриэль узнал, что он в действительности - мой брат, либо потерял последнюю надежду разгадать эту дьявольскую тайну... Но тогда почему он не избавил меня от жестоких недоумений?" Диана растерялась. Как ей поступить? Навеки укрыться в стенах какого-нибудь монастыря? Или вернуться ко двору, отыскать Габриэля, узнать у него всю правду и остаться при короле, дабы предохранить его от возможных опасностей? Король? Ее отец? Но отец ли он ей? А вдруг она - недостойная дочь, спасающая короля от заслуженной мести? Какие страшные противоречия! Но Диана была женщина, и женщина с мягкой и великодушной душой. Она сказала себе: что бы ни случилось, тот, кто мстит, иногда жалеет о свершенном, тот, кто прощает, никогда не жалеет об этом! И она решила вернуться в Париж, остаться при короле и любыми путями разузнать о деяниях и намерениях Габриэля. Кто знает, может быть, и самому Габриэлю понадобится ее заступничество! Если же ей удастся примирить их обоих, тогда совесть у нее будет спокойна и она сможет посвятить себя богу. Приняв такое решение, Диана отбросила прочь всякие колебания, двинулась в путь и через три дня появилась в Лувре, где ее встретил с распростертыми объятиями растроганный король. Однако эти изъявления отцовских чувств она приняла крайне сдержанно. Сам же король, которому хорошо было известно расположение Дианы де Кастро к Габриэлю, тоже испытывал какую-то тревожную растерянность. Присутствие дочери невольно напоминало ему то, о чем вспоминать не хотелось. Быть может, поэтому он и не заикнулся о предполагавшемся ее браке с сыном Монморанси: в этом смысле госпожа де Кастро могла быть совершенно спокойна. Впрочем, ей и без того хватало забот. Ни в особняке Монтгомери, ни в Лувре, ни в других местах ничего достоверного о виконте д'Эксмесе ей не сказали. Молодой человек исчез. Проходили дни, недели, целые месяцы. Напрасно Диана, прямо или исподволь, выспрашивала о Габриэле - никто ничего определенного о нем не знал. Некоторые уверяли, будто видели его, но заговорить с ним не решились - вид его был столь мрачен, что все от него шарахались. Более того, все эти неожиданные встречи происходили почему-то в самых различных местах: одни встречали его в Сен-Жерменском предместье, другие - в Фонтенбло, третьи - в Венсенском лесу, а некоторые - даже в Париже... Откуда могли взяться такие разноречивые сведения? И, однако, в этом была доля истины. Габриэль, пытаясь избавиться от страшных воспоминаний и еще более страшных мыслей, не мог усидеть на одном месте. Нестерпимая жажда действия бросала его по всему краю. Пешком или на коне, бледный и мрачный, похожий на античного Ореста [Орест (греч. миф.) - герой, совершивший преступление, которого преследовали богини мести - эринии (у греков) или фурии (у римлян)], гонимого фуриями, он блуждал как неприкаянный по городам, деревням, полям, заходя в дома только на ночлег. Однажды, когда война на севере уже утихла, он заглянул к одному своему знакомому, к метру Амбруазу Парэ, недавно вернувшемуся в Париж. Обрадованный Амбруаз Парэ встретил его как героя и задушевного друга. Габриэль, словно изгнанник, возвратившийся из далеких странствий, принялся расспрашивать хирурга обо всех давным-давно известных новостях. Так он узнал, например, что Мартен-Герр выздоровел и теперь находится, видимо, на пути в Париж, что герцог де Гиз и его армия стоят лагерем под Тионвиллем, что маршал де Терм отбыл в Дюнкерк, а Гаспар де Таванн овладел Гином и что у англичан не осталось ни одной пяди французской земли, как в том и поклялся Франциск Лотарингский... Габриэль слушал внимательно, но новости эти не взволновали его. - Благодарю вас, метр, - сказал он Амбруазу Парэ. - Мне приятно было узнать, что взятие Кале пошло на пользу Франции. Однако не только ради интереса к этим новостям явился я к вам, метр. Должен признаться: меня взбудоражил наш разговор в прошлом году, в маленьком домике на улице Святого Якова. Теперь мне хотелось бы побеседовать с вами о вопросах религии, которые вы постигли в совершенстве... Вы, вероятно, перешли уже на сторону Реформации? - Да, виконт, - не колеблясь, ответил Амбруаз Парэ. - Кальвин благосклонно ответил мне на мое письмо и рассеял последние мои сомнения, последние колебания. Ныне я - один из самых ревностных среди посвященных. - Тогда не угодно ли вам приобщить к вашему свету нового добровольца? Я говорю о себе. Не угодно ли вам укрепить мою зыбкую веру, подобно тому как вы укрепляете истерзанное тело? - Мой долг - облегчать не только физические страдания человека, но и страдания его души. Я готов вам служить, господин д'Эксмес. Больше двух часов длилась их беседа, во время которой Амбруаз Парэ был пылок и красноречив, а Габриэль - спокоен, печален и внимателен. Потом Габриэль встал и, протягивая руку хирургу, сказал: - Благодарю, наш разговор пойдет мне на пользу. Время, к сожалению, не такое, чтоб я мог открыто присоединиться к вам. Мне нужно подождать... Но благодаря вам, метр, я понял, что вы идете по верному пути, и отныне считайте, что я если не делом, то сердцем уже с вами. Прощайте, метр Амбруаз... Мы еще свидимся. Габриэль молча распрощался с хирургом и ушел. Через месяц, в самом начале мая 1558 года, впервые после своего таинственного исчезновения он появился в особняке на улице Садов святого Павла. Там было немало перемен. Две недели назад вернулся Мартен-Герр, а Жан Пекуа с Бабеттой жили там уже третий месяц. Но судьба, очевидно, не пожелала довести испытание преданности Жана до конца, и за несколько дней до возвращения Габриэля Бабетта разрешилась мертвым ребенком. Бедная мать сильно убивалась, но в конце концов нежные утешения мужа и материнская забота Алоизы несколько смягчили ее горе. Итак, однажды они сидели вчетвером за дружеской беседой, как вдруг дверь отворилась, и в комнату медленно и спокойно вошел хозяин дома, виконт д'Эксмес. Они с радостными возгласами вскочили со своих мест и бросились к Габриэлю. Когда первые восторги утихли, Алоиза засыпала вопросами того, кого вслух называла "господин", а в сердце своем - "дитя мое". Где это он так долго пропадал? Что намерен делать сейчас? Останется ли наконец среди тех, кому так дорог? Но Габриэль грустно взглянул на нее и приложил палец к губам: значит, он не желает распространяться ни о прошлом, ни о будущем. И чтобы избавиться от настойчивых расспросов, он сам стал расспрашивать Бабетту и Жана Пекуа: не нуждаются ли они в чем-нибудь, имеют ли они сведения о Пьере, оставшемся в Кале... Он посочувствовал горю Бабетты и постарался ее утешить, насколько можно утешить мать, потерявшую свое дитя. Почти целый день провел Габриэль среди друзей и домочадцев, но хотя был он добр и любезен, по всему было видно, что пребывает он в мрачной меланхолии. Мартен-Герр не спускал глаз со своего вернувшегося хозяина. Габриэль и с ним поговорил, но, к сожалению, ничем не напомнил о давнем обещании покарать преступника, некогда прикидывавшегося его оруженосцем. Mapтен же настолько уважал Габриэля, что не смел первый заговорить с виконтом об этом. Но вечером, уже собираясь уходить, Габриэль сам обратился к Мартен-Герру. - Мартен, я не забыл о тебе. Я все время искал, допытывался и, кажется, нашел следы той правды, что тебя волнует. - О, ваша светлость! - радостно пробормотал смутившийся оруженосец. - Да, Мартен, - продолжал Габриэль, - я собрал нужные сведения и чувствую, что иду по верному пути. Но мне нужна твоя помощь, друг мой. На той неделе поезжай к себе на родину, но по дороге остановись в Лионе. Через месяц я с тобой там встречусь, и мы согласуем дальнейшие наши действия. - Слушаюсь, ваша светлость, - отвечал Мартен-Герр. - Но неужели до той поры мы не увидимся? - Нет, сейчас мне нужно побыть одному, - непреклонным тоном возразил Габриэль. - Я снова вас покину, и не надо меня удерживать, это меня только огорчит. Прощайте, друзья мои! Помни, Мартен, через месяц мы встречаемся в Лионе. - Я буду вас там ждать, ваша светлость. Габриэль тепло распрощался с Жаном Пекуа и его женой, крепко пожал руки Алоизе и, словно не замечая скорби своей старой кормилицы, ушел в ночь... И снова - беспокойные метания, снова - бродячая жизнь, на которую, казалось, он был обречен... XXXIII. НОВАЯ ВСТРЕЧА С АРНО ДЮ ТИЛЕМ Миновало еще шесть недель, и вот мы уже у порога красивого домика в деревушке Артиг, что неподалеку от Риэ. 15 июля 1558 года... На гладко выструганной деревянной скамейке сидел какой-то человек, проделавший, судя по его запыленной одежде, немалый путь. Он небрежно протягивал ноги, обутые в грязные башмаки, женщине, стоявшей перед ним на коленях и, видимо, собиравшейся их расшнуровать. Человек недовольно хмурил брови, женщина улыбалась. - Долго я буду ждать, Бертранда? - грубо спросил он. - Ты выводишь меня из терпения! До чего же ты неуклюжа! - Вот и готово, Мартен, - кротко промолвила женщина. - Что готово? Эх! - заворчал мужчина. - А где домашние туфли? Ну! Разве ты вовремя догадаешься их принести, дубина ты стоеросовая!.. А я сиди босой и жди! Бертранда метнулась в дом и через секунду вернулась с туфлями. Вы, конечно, узнали, с кем имеете дело. Да, это были все тот же подлец и негодяй Арно дю Тиль, укрывшийся под именем Мартен-Герра, и ныне укрощенная и удивительно смиренная Бертранда де Ролль. - А где мой с