она задумала? - спросил  он,  смеясь.  -  Перевернуть  небо  и
землю, бросить Испанию  на  Наварру,  Артуа  и  Фландрию  на  Испанию.  Не
призовет  ли  она  ненароком  своего  братишку  Генриха  против  коварного
муженька?
   - Может статься.
   - Ты ее видел?
   - Да.
   - И что же она делала, когда ты с ней расставался?
   - Ну, об этом ты никогда не догадаешься.
   - Она намеревалась завести нового любовника?
   - Она готовилась выступать в роли повивальной бабки.
   - Как! Что означает эта  фраза?  Здесь  какое-то  недоразумение,  Шико.
Берегись недоразумений.
   - Нет, нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я  именно
это и имел в виду: в роли повивальной бабки.
   - Obstetrix [повивальная бабка (лат.)].
   -  Да,  мой  король,   obstetrix.   Iuno   Lucina   [Юнона   Люцина   -
покровительница родов у древних римлян], если предпочитаешь.
   - Господин Шико!
   - Да можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда  я
уезжал из Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.
   - Своими? - вскричал Генрих, бледнея. - У Марго будет ребенок?
   - Нет, нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь,  что  последние
Валуа не отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!
   - Итак, Марго занимается деторождением, но не рожает сама.
   - Вот именно, занимается им.
   - Кому же она помогает рожать?
   - Девице Фоссэз.
   - Ну, тут уж я ничего не понимаю, - сказал король.
   - Я тоже, - ответил Шико. - Но я и не брался разъяснять тебе что-то.  Я
брался за то, чтобы рассказать о фактах.
   - Но не добровольно же пошла она на подобное унижение?
   - Конечно, дело не обошлось без борьбы. Но где есть  борьба,  там  один
сильнее, а другой слабее. К примеру - Геракл и Антей, Иаков и  ангел.  Так
вот, сестрица твоя оказалась послабее Генриха.
   - Черт побери, так ей и надо, по правде сказать.
   - Ты плохой брат.
   - Но они же, наверно, ненавидят друг друга?
   - Полагаю, что в глубине души они друг друга не слишком обожают.
   - А по видимости?
   - Самые лучшие друзья, Генрих.
   - Так, но ведь в один  прекрасный  день  какое-нибудь  новое  увлечение
окончательно их поссорит.
   - Это новое увлечение уже существует, Генрих.
   - Вздор!
   - Нет, честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?
   - Скажи!
   - Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.
   - Итак, возникла новая любовь?
   - Да, возникла.
   - У Беарнца?
   - У Беарнца.
   - К кому же?
   - Погоди, ты хочешь все знать, не так ли?
   - Да, рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.
   - Спасибо, сынок. Так вот, - если ты хочешь  все  знать,  мне  придется
вернуться к самому началу.
   - Вернись, но побыстрее.
   - Ты написал свирепому Беарнцу письмо.
   - А что ты о нем знаешь?
   - Да я же его прочел.
   - И что ты о нем думаешь?
   - Что хотя оно было неделикатно по содержанию,  зато  весьма  хитро  по
форме.
   - Оно должно было их поссорить.
   - И поссорило бы, если бы  Генрих  и  Марго  были  обычной  супружеской
парой.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Что Беарнец совсем не дурак.
   - О!
   - И что он догадался.
   - Догадался о чем?
   - О том, что ты хочешь поссорить его с женой.
   - Это было довольно ясно.
   - Да, но гораздо менее ясной была цель, которую ты  преследовал,  желая
их поссорить.
   - А, черт! Что касается цели...
   - Да. Так вот, представь себе,  треклятый  Беарнец  вообразил,  что  ты
преследовал весьма определенную цель: не отдавать  за  сестрой  приданого,
которое ты остался должен!
   - Вот как!
   - Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.
   - Продолжай, Шико, продолжай, - сказал король, внезапно помрачнев.
   - Как только у него возникла эта  догадка,  он  стал  таким,  каков  ты
сейчас, - печальным, меланхоличным.
   - Дальше, Шико, дальше!
   - Так вот, это отвлекло его от развлечении, и он почти перестал  любить
Фоссэз.
   - Ну и что ж!
   - Все было, как я тебе говорю. И вот он предался  новому  увлечению,  о
котором я тебе говорил.
   - Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок!  Двоеженец  он,
что ли? А что сказала на это Марго?
   - На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.
   - От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.
   - Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.
   - Ей, значит, нравится принимать роды?
   - Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.
   - А чем же?
   - Крестной матерью, ей это обещал муж, и в  настоящий  момент  там  уже
бросают народу конфеты по случаю крестин.
   - Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.
   - Ты так полагаешь, мой король?
   - Конечно, ведь я отказываюсь предоставить  ему  эти  владения.  А  как
зовут новую любовницу?
   - О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и  она  весьма
способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.
   - И она защищалась?
   - Конечно!
   - Так что Генрих был отброшен с потерями?
   - Сперва да.
   - Ага! А затем?
   - Генрих упрям. Он возобновил атаку.
   - И что же?
   - Он ее взял.
   - Как так?
   - Силой.
   - Силой!
   - Да, с помощью петард.
   - Что ты порешь чепуху, Шико?
   - Я говорю правду.
   - Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?
   - Это мадемуазель Кагор.
   - Мадемуазель Кагор?
   - Да, красивая, высокая девица, считавшаяся  нетронутой,  как  Перонна,
опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой  на  гору  и  находящаяся  или,
вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из
числа твоих друзей.
   - Черти полосатые! - в ярости вскричал Генрих. - Мой город! Он взял мой
город!
   - То-то и есть! Понимаешь,  Генрике,  ты  не  соглашался  отдать  город
Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять  его
силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать  тебе  в  собственные
руки.
   И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.
   Это было то самое  письмо,  которое  Генрих  Наваррский  написал  после
взятия Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti,  profuit
niultum. Cognosco meos devotos, nosce tous.  Chicotus  caetera  expediet".
Что означало: "То, что ты мне сообщил, было для  меня  весьма  полезно.  Я
своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное".



        15. О ТОМ, КАК ГЕНРИХ, ПОЛУЧИВ ИЗВЕСТИЯ С ЮГА,

        ПОЛУЧИЛ ВСЛЕД ЗА ТЕМ ИЗВЕСТИЯ С СЕВЕРА

   Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.
   Пока он разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения, да так,
что  от  его  судорог  поскрипывал  паркет,  Шико,  стоя   перед   большим
венецианским зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным  столом,
любовался  своей  выправкой  и  безграничным  изяществом  своей  фигуры  в
походном снаряжении.
   Безграничным - здесь вполне уместное слово, ибо  никогда  еще  Шико  не
казался  таким  высоким.  Его  изрядно  облысевшая  голова  была  увенчана
островерхим  шлемом,  напоминавшим  причудливые   немецкие   шишаки,   что
изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту он был  занят  тем,  что
надевал на спой потертый и лоснящийся  от  пота  жилет  короткую  походную
кирасу, которую перед завтраком  положил  на  буфет.  Вдобавок  он  звонко
бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать  коня,  а
чтобы вспарывать ему брюхо.
   - Измена! - воскликнул Генрих, прочтя письмо. - У Беарнца был выработан
план, а я и не подозревал этого.
   - Сынок, - возразил Шико, - ты ведь знаешь пословицу:  "В  тихом  омуте
черти водятся".
   - Иди ко всем чертям со своими пословицами!
   Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
   - Нет, останься.
   Шико остановился.
   - Кагор взят! - продолжал Генрих.
   - Да, и лихим манером, - ответил Шико.
   - Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
   - Ничего у него нет, - возразил  Шико.  -  Беарнец  для  этого  слишком
беден, он все делает сам.
   - И... даже сражается? - спросил Генрих с оттенком презрения.
   - Видишь ли, я не решусь утверждать,  что  он  в  порыве  воодушевления
сразу бросается в бой - нет!  Он  -  как  те  люди,  которые,  прежде  чем
искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы  у  него  становятся  влажными  от
холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками
и произнося покаянные молитвы, затем  лоб,  углубившись  в  философические
размышления. Это  занимает  у  него  первые  десять  минут  после  первого
пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в  гущу  сражения  и
плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.
   - Черт побери! - произнес Генрих. - Черт побери!
   - Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
   Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
   - Какой позор для меня! - вскричал он, заканчивая вслух мысль,  начатую
про себя. - Надо мной будут  смеяться,  сочинять  песенки.  Эти  прохвосты
гасконцы нахальные пересмешники. Я  так  и  вижу,  как  они  скалят  зубы,
наигрывая  на  волынке  свои  визгливые  мотивы.  Черти  полосатые!  Какое
счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о  которой  он  так
просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит  ошибку,  совершенную  на
юге.
   - Аминь!  -  возгласил  Шико.  Доедая  десерт,  он  деликатно  орудовал
пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.
   В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
   - Господин граф дю Бушаж.
   - Что я тебе говорил, Шико? - воскликнул Генрих. - Вот и  добрая  весть
пришла... Войдите, граф, войдите!
   Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в  раме,  появился  молодой
человек, имя  которого  было  только  что  произнесено.  Казалось,  глазам
присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
   Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
   - Ты все так же бледен, - сказал ему король, - все так же мрачен. Прошу
тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести  с
таким скорбным лицом. Говори скорее,  дю  Бушаж,  я  жажду  услышать  твой
рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
   - Да, сир.
   - И, как вижу, не мешкая.
   - Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
   - Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
   - Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
   - Принц Оранский? Что же это значит?
   - Вильгельм, если вы так предпочитаете.
   - Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
   - Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
   - Он покинул свое войско?
   - Войска уже нет, ваше величество.
   - О! - простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. -
А Жуаез?
   - Сир, мой  брат  совершил  чудеса  храбрости  во  время  битвы.  Затем
прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих  уцелевших  от  разгрома
людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского.
   - Разгром! - прошептал король. Затем  в  глазах  его  блеснул  какой-то
странный огонь, и он спросил: - Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
   - Так точно, ваше величество.
   - Безвозвратно?
   - Боюсь, что да.
   Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то  невыраженной
мыслью.
   - Бедняга Франсуа, - сказал он, улыбаясь.  -  Не  везет  ему  по  части
корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было  руку
к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю  Бушаж,  что
ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
   - Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь  очень
хочешь, - торжественным тоном произнес Шико.
   - Сколько французов попало в плен? - спросил король.
   - Около двух тысяч.
   - Сколько погибших?
   - По меньшей мере столько же. Среди них - господин де Сент-Эньян.
   - Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?
   - Утонул.
   - Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?
   - Никак нет. Шельда бросилась на нас. - И тут граф подробнейшим образом
рассказал королю о битве и о наводнении.
   Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся  его  поза  и
выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ  был  окончен,
он встал, прошел в  смежную  с  залом  молельню,  преклонил  колени  перед
распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у  него
был совершенно спокойный.
   - Ну вот, - сказал он. - Надеюсь, я  принял  эти  вести,  как  подобает
королю. Король,  поддержанный  господом,  воистину  больше,  чем  человек.
Возьмите с меня  пример,  граф,  и,  раз  брат  ваш  спасся,  как  и  мой,
благодарение богу, развеселимся немного.
   - Приказывайте, сир.
   - Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.
   - Ваше  величество,  -  ответил  молодой  человек,  отрицательно  качая
головой, - у меня нет никаких заслуг.
   - Я с этим не согласен. Но,  во  всяком  случае,  у  твоего  брата  они
имеются.
   - Его заслуги огромны!
   - Ты говоришь - он спас войско или, вернее, остатки войска?
   - Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал
вам, что жизнью он обязан моему брату.
   - Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния  на  вас
обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который вам  столь
очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными Друг
Другу, - богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих
политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они
обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.
   - Полно, - вставил Шико, - я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные
вести.
   - Возможно, - величественно произнес Генрих, - но римский сенат объявил
благодарность Варрону [Варрон - римский полководец; в сражении при  Каннах
(216 г. до н.э.) потерпел полное поражение; но,  несмотря  на  это,  Сенат
вынес ему благодарность за отвагу].
   - Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа,  несчастье  делает
тебя смиренным.
   - Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?
   - Уж если ваше  величество  так  ласково  говорите  со  мной,  осмелюсь
воспользоваться вашей добротой. Я устал жить,  сир,  и,  однако,  не  могу
положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все  хитрости,
на которые человек  чести  идет  в  подобных  случаях,  являются  смертным
грехом: подставить себя под смертельный удар  во  время  битвы,  перестать
принимать пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая  реку,  -  все  эти
маски равны самоубийству, и бог это ясно видит, ибо - вы это знаете,  сир,
- богу известны самые тайные наши помыслы. Поэтому я  отказываюсь  умереть
ранее срока, назначенного мне господом, но мир утомляет меня, и я уйду  от
мира.
   - Друг мой! - промолвил король.
   Шико поднял голову и с  любопытством  взглянул  на  молодого  человека,
такого красивого, смелого, богатого, в голосе  которого  звучало,  однако,
глубокое отчаяние.
   -  Сир,  -  продолжал  граф  с  непреклонной  решимостью,  -  все,  что
происходит со мной за последнее время, укрепляет меня в  этом  желании.  Я
хочу броситься в объятия бога, который, будучи властителем всех счастливых
в  этом  мире,  является  также  величайшим  утешителем  всех   скорбящих.
Соизвольте  же,  сир,  облегчить  мне  способ  как  можно  скорее  принять
монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое скорбит смертельно.
   Неугомонный  насмешник  Шико   прервал   на   миг   свою   беспрерывную
жестикуляцию и мимику, внемля благородному голосу этой  величавой  скорби,
говорившей с таким  достоинством,  с  такой  искренностью,  голосом  самым
кротким и убеждающим, какой только мог даровать бог  человеку  молодому  и
красивому.
   Блестящие глаза Шико померкли, встретившись со  скорбным  взором  брата
герцога де Жуаеза, все  тело  его  словно  расслабло  и  поникло,  как  бы
заразившись той безнадежностью, которая не расслабила, а просто перерезала
каждую фибру тела юного дю Бушажа.
   Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту
горестную мольбу.
   - Друг мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но  ты  еще  чувствуешь
себя мужчиной и страшишься испытаний.
   - Меня страшат не суровые лишения, сир, а то, что  испытания  эти  дают
время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь  к  тому,
чтобы испытания, которые мне предстоит  выдержать,  стали  бы  мягче,  ибо
надеюсь, что тело мое подвергнется  любым  физическим  страданиям,  а  дух
любым лишениям нравственного порядка. Но я хочу, чтобы и то  и  другое  не
стало предлогом вернуться к прошлому.  Я  хочу,  чтобы  преграда,  которая
должна навсегда отделить меня от мира  и  которая  по  церковным  правилам
должна вырастать медленно, как изгородь из терновника,  встала  бы  передо
мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.
   - Бедный мальчик, - сказал король, внимавший речам дю Бушажа,  мысленно
скандируя, если можно так выразиться, каждое его слово, - бедный  мальчик,
мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?
   Шико ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал:
   - Вы понимаете, сир, что борьба начнется прежде всего в моей семье, что
самое жестокое сопротивление я  встречу  среди  близких  людей.  Мой  брат
кардинал, столь добрый, но в то  же  время  столь  приверженный  ко  всему
мирскому, будет выдвигать тысячи причин,  чтобы  заставить  меня  изменить
решение, и, если не сможет меня разубедить, в  чем  я  уверен,  он  станет
ссылаться на фактические трудности и на Рим, устанавливающий  определенные
промежутки  между  различными  ступенями  послушничества.  Вот  тут   ваше
величество всемогущи, вот тут я почувствую всю мощь руки,  которую  вашему
величеству благоугодно простереть над моей головой. Вы  спросили,  чего  я
хотел бы, сир, вы обещали исполнить любое мое желание. А желание мое -  вы
это видели - служить богу: испросите в Риме разрешения освободить меня  от
послушничества.
   Король очнулся от раздумья, встал и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку.
   -  Я  исполню  твою  просьбу,  сын  мой,  -  сказал  он.  -  Ты  хочешь
принадлежать богу, ты прав, - он лучший повелитель, чем я.
   - Нечего сказать, прекрасный комплимент всевышнему! -  процедил  сквозь
зубы Шико.
   - Хорошо! Пусть так, - продолжал король, - ты примешь  монашество  так,
как того желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это.
   - Вы осчастливили меня, ваше величество! - воскликнул дю Бушаж  так  же
радостно, как если бы произвели его в пэры, герцоги или маршалы Франции.
   - Честное слово короля и дворянина, - сказал Генрих.
   На губах дю Бушажа заиграла  восторженная  улыбка,  он  отвесил  королю
почтительнейший поклон и удалился.
   - Вот счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство! - воскликнул
Генрих.
   - Ну вот! - вскричал Шико. - Тебе-то не приходится ему  завидовать,  он
не более жалок, чем ты, сир.
   - Да пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся небу.
   - А кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит  льгот
у своего брата кардинала. Но я, например, знаю другого кардинала,  который
предоставит тебе все необходимые льготы. Он  в  еще  лучших  отношениях  с
Римом, чем ты. Ты его не знаешь? Это кардинал де Гиз.
   - Шико!
   - А если тебя тревожит самый обряд пострижения - выбрить  тонзуру  дело
действительно весьма деликатное, - то самые прелестные ручки в мире, самые
лучшие ножницы с улицы Кутеллери, - золотые притом! -  снабдят  тебя  этим
символическим украшением, который присоединит к твоим двум  венцам  еще  и
третий и оправдает девиз: Manet ultima coelo [последний останется  в  небе
(лат.)].
   - Прелестные ручки?
   - А неужто тебе придет на ум хулить ручки герцогини де Монпансье, после
того как ты неодобрительно говорил о ее плечах? Как ты строг, мой  король!
Как сурово относишься к прекрасным дамам, твоим подданным!
   Король нахмурился и провел по лбу рукой - не менее  белой,  чем  та,  о
которой шла речь, но заметно дрожавшей.
   - Ну, ну, - сказал Шико, - оставим все это, я вижу, что  разговор  этот
тебе неприятен, и обратимся к предметам, касающимся меня лично.
   Король сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие.
   Раскачиваясь в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг.
   - Скажи  мне,  сынок,  -  начал  он  вполголоса,  -  господа  де  Жуаез
отправились во Фландрию просто так?
   - Прежде всего, что означают эти твои слова "просто так"?
   - А то, что эти два брата, столь  приверженные  один  к  удовольствиям,
другой - к печали, вряд ли могли покинуть Париж, не наделав шума,  один  -
развлекаясь, другой - стремясь самому себе заморочить голову.
   - Ну и что же?
   - А то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уцелели?
   - Разумеется, знаю.
   - В таком случае, Генрике, не слыхал ли ты... - Шико остановился.
   - Чего?
   - Что они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону?
   - Ничего подобного не слыхал.
   -  Что  они,  вломясь  в  дом  с  пистолетными   выстрелами,   похитили
какую-нибудь женщину?
   - Мне об этом ничего не известно.
   - Что они... Случайно что-нибудь подожгли?
   - Что именно?
   - Откуда мне знать? Что поджигают  для  развлечения  знатные  вельможи?
Например, жилье какого-нибудь бедняги.
   - Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом в моем городе Париже? Кто осмелился
бы позволить себе что-либо подобное?
   - Ну, знаешь, не очень-то здесь стесняются!
   - Шико!
   - Словом, они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел  бы  слушок
или от чего до тебя долетел бы дымок?
   - Решительно нет.
   - Тем лучше... - молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого явно не
испытывал в течение всего допроса, учиненного им Генриху.
   - А знаешь ли ты одну вещь, Шико? - спросил Генрих.
   - Нет, не знаю.
   - Ты становишься злым.
   - Я?
   - Да, ты.
   - Пребывание в могиле смягчило мой  нрав,  но  в  твоем  обществе  меня
тошнит. Omnia letho putrescunt [смерть всех заставляет гнить (лат.)].
   - Выходит, что я заплесневел? - сказал король.
   - Немного, сынок, немного.
   -  Вы  становитесь  несносным,  Шико,  и  я  начинаю  приписывать   вам
интриганство и честолюбивые  замыслы,  что  прежде  считал  несвойственным
вашему характеру.
   - Честолюбивые замыслы? У меня-то? Генрике,  сын  мой,  ты  был  только
глуповат, а теперь становишься безумным. Это - шаг вперед.
   - А я вам говорю, господин Шико, что вы  стремитесь  отдалить  от  меня
моих  лучших  слуг,  приписывая  им  намерения,   которых   у   них   нет,
преступления, о которых  они  не  помышляли.  Словом,  вы  хотите  всецело
завладеть мною.
   - Завладеть тобою! Я-то? - воскликнул Шико. - Чего ради? Избави бог,  с
тобой слишком много хлопот, bone Deus [Боже мой (лат.)]. Не говоря  уже  о
том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие блага!
   - Гм, гм! - пробурчал король.
   - Ну-ка, объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?
   - Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу  вашего
старого друга, дома Модеста, которому многим обязаны.
   - Я многим обязан дому Модесту? Ладно, ладно, ладно! А затем?
   -  Затем  вы  пытались   очернить   братьев   де   Жуаезов,   например,
наипреданнейших моих друзей.
   - Насчет последнего не спорю.
   - Наконец, выпустили когти против Гизов.
   - Ах вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался  денек,  когда
ты ко всем благоволишь!
   - Нет, я их не люблю. Но поскольку они в  настоящее  время  тише  воды,
ниже травы, поскольку в настоящий момент они  не  доставляют  мне  никаких
неприятностей, поскольку я ни на миг не теряю их из вида,  поскольку  все,
что я в них замечаю, - это неизменная холодность  мрамора,  а  я  не  имею
привычки бояться статуй, какой бы у них ни был грозный вид, - постольку  я
уж предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне  знакомы.  Видишь  ли,
Шико, призрак, к которому привыкаешь,  становится  докучным  завсегдатаем.
Все эти Гизы с их мрачными взглядами, длинными шпагами принадлежат  к  тем
людям моего королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я
скажу тебе, на что они похожи?
   - Скажи, Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты  ведь  сам  знаешь,
что твои сравнения необычайно метки.
   - Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд,  чтобы  они
там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей  чрезмерно  жиреть,
но представь себе хоть на миг, что крупная рыба их не боится.
   - А почему?
   - Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.
   - Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен!
   - А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр...
   - В жизни бы не поверил! - воскликнул Шико. - Валуа расхваливает Гизов!
Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном  пути.  Разводись  немедленно  и
женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее  не  будет
ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее.  Ведь  она  в  свое  время
была, кажется, влюблена в тебя?
   Генрих приосанился.
   - Как же, - ответил он, - но я был занят в другом месте -  вот  причина
всех ее угроз. Шико, ты попал в самую  точку.  У  нее  против  меня  чисто
женская вражда, и временами это меня раздражает. Но, к счастью, я  мужчина
и могу только посмеяться надо всем этим.
   Генрих, договаривая эти слова, поправлял свой  воротник,  откинутый  на
итальянский манер, когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога двери:
   - Гонец от господина герцога де Гиза к его величеству!
   - Это простой курьер или дворянин? - спросил король.
   - Это капитан, сир.
   - Пусть войдет, он будет желанным гостем.
   Тотчас в комнату вошел капитан кавалерийского полка в походной форме  и
поклонился, как положено, королю.



        16. КУМОВЬЯ

   Услышав, о ком доложили, Шико сел, по своему  обыкновению  бесцеремонно
повернулся  спиной  к  двери  и,  полусомкнув  веки,  погрузился  в  столь
свойственное  ему  мысленное  созерцание.  Однако  при  первых  же  словах
посланца Гизов он вздрогнул и сразу же открыл глаза.
   К счастью или к несчастью, король, занятый вновь прибывшим, не  обратил
внимания на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу.
   Посланец находился в десяти шагах от кресла, в которое забился Шико, и,
так как профиль Шико едва выдавался  над  украшениями  кресла,  глаза  его
видели всего посланца целиком, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико.
   - Вы  прибыли  из  Лотарингии?  -  спросил  король  у  этого  посланца,
отличавшегося  довольно  благородной  осанкой  и   довольно   воинственной
внешностью.
   -  Никак  нет,  сир,  из  Суассона,  где  господин  герцог,  безвыездно
находящийся там уже в течение месяца, передал мне это  письмо,  каковое  я
имею честь положить к стопам вашего величества.
   В глазах Шико  загорелся  огонь.  Они  следили  за  малейшим  движением
посланца, и в то же время уши не теряли ни единого его слова.
   Посланец расстегнул серебряные застежки своей куртки из буйволовой кожи
и вынул из подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два,
ибо за первым потянулось второе,  приклеившееся  к  нему  своей  сургучной
печатью, так что хотя капитан намеревался вынуть только одно,  другое  тем
не менее тоже вывалилось на ковер.
   Взгляд Шико неотрывно следил за этим письмом,  когда  оно  падало,  как
глаза кошки следят за полетом птички.
   Он заметил также, что при этой неожиданности лицо посланца  покраснело,
он как-то смущенно поднял с полу письмо, в столь же явном смущении передав
другое королю.
   Но что касается Генриха,  то  он  ничего  не  увидел.  Генрих,  образец
доверчивости, ни на что не обратил внимания. Он просто вскрыл тот конверт,
который ему соблаговолили передать, и стал читать.
   Посланец, со своей стороны, увидев, что король весь  поглощен  чтением,
сам углубился в созерцание короля, - казалось, на  лице  его  он  старался
прочесть все те мысли, которые при чтении  письма  возникали  в  голове  у
Генриха.
   - Ах, мэтр Борроме, мэтр Борроме!  -  прошептал  Шико,  следя,  в  свою
очередь, за  каждым  движением  верного  слуги  герцога  де  Гиза.  -  Ты,
оказывается, капитан, и королю ты передаешь только одно  письмо,  а  их  у
тебя в кармане два. Погоди, миленький, погоди.
   -  Отлично,  отлично!  -  заметил  король,  с   явным   удовлетворением
перечитывая  каждую  строчку  герцогского  письма.  -  Ступайте,  капитан,
ступайте и скажите господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне
предложение.
   - Вашему величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ?
- спросил посланец.
   - Нет, я увижу  герцога  через  месяц  или  полтора  и,  значит,  смогу
поблагодарить его лично. Можете идти.
   Капитан поклонился и вышел из комнаты.
   - Ты видишь, Шико, - обратился король к своему приятелю,  полагая,  что
он по-прежнему сидит, забившись  поглубже  в  кресло,  -  ты  сам  видишь,
господин де Гиз не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как
обстоят дела в Наварре, он боится, чтобы гугеноты не осмелели и не подняли
голову, ибо узнал,  что  немцы  уже  намереваются  послать  помощь  королю
Наваррскому. И что же он делает? Ну-ка, угадай!
   Шико не отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснения.
   - Так знай же, что он предлагает мне войско, собранное им в Лотарингии,
чтобы обезопасить себя со стороны  Фландрии,  и  предупреждает  меня,  что
через полтора месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе со
своим командиром, что ты скажешь на это, Шико?
   Но гасконец не произносил ни слова.
   - Ну, право же, дорогой мой Шико, - продолжал король, - есть у  тебя  в
характере нелепые черты, например, то, что ты упрям, словно испанский мул,
и что если кто-нибудь, на свое горе, докажет тебе твою  ошибку,  -  а  это
случается нередко, - ты начинаешь дуться. Да, ты дуешься,  как  оно  тебе,
болвану, свойственно.
   Но Шико даже не дохнул, чтобы опровергнуть это мнение,  которое  Генрих
столь откровенно выразил о своем Друге.
   Одна вещь раздражала Генриха еще  больше,  чем  какие  бы  то  ни  было
возражения, - это молчание.
   "Кажется, - молвил он про себя, - негодяй имел наглость заснуть".
   - Шико! - продолжал он, приближаясь к креслу, - с  тобой  говорит  твой
король, что же ты молчишь?
   Но Шико и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не было на
месте, и Генрих нашел кресло пустым.
   Глаза его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в  кресле
- его не оказалось нигде.
   Шлем его исчез так же, как он, и вместе с ним.
   Короля пробрало нечто вроде суеверной дрожи: порой ему приходило на ум,
что  Шико  -  существо   сверхъестественное,   какое-то   воплощение   сил
демонических, - правда, не зловредных, но все же демонических.
   Он позвал Намбю.
   У Намбю не было с Генрихом ничего общего. Напротив -  это  был  человек
вполне здравомыслящий, как вообще все, кому поручается  охранять  прихожую
королей. Он верил во  внезапные  явления  и  исчезновения,  ибо  много  их
перевидел, но  в  явления  и  исчезновения  живых  существ,  а  отнюдь  не
призраков.
   Намбю твердо заверил его величество, что  сам  видел,  как  Шико  вышел
минут за пять до того, как удалился посланец монсеньера герцога де Гиза.
   Только он выходил бесшумно и осторожно, как человек, не желающий, чтобы
уход его был замечен.
   "Дело  ясное,  -  подумал  Генрих,  зайдя  в  свою  молельню,  -   Шико
рассердился из-за того, что оказался не прав. Боже мой, как мелочны  люди!
Это относится ко всем, даже к самым умным".
   Мэтр Намбю был прав. Шико в своем шлеме и с длинной шпагой прошел через
приемные, не наделав шума. Но как он ни был осторожен, шпоры его не  могли
не зазвенеть, когда он спускался из королевских апартаментов к  выходу  из
Лувра: на этот звон люди оборачивались и отвешивали Шико поклоны, ибо всем
известно, какое он занимает при короле положение, и многие  кланялись  ему
ниже, чем стали бы кланяться герцогу Анжуйскому.
   Зайдя в сторожку у ворот Лувра, Шико остановился в уголке,  словно  для
того, чтобы поправить шпоры.
   Капитан, присланный герцогом де Гизом, как мы уже говорили, вышел минут
через пять после Шико, на которого он не  обратил  никакого  внимания.  Он
спустился по ступенькам и прошел через дворы, весьма гордый  и  довольный:
гордый, ибо в конце концов он имел вид бравого вояки и  ему  приятно  было
покрасоваться   перед   швейцарцами   и   французскими   гвардейцами   его
христианнейшего величества; довольный, ибо, судя по оказанному ему приему,
король не имел никаких подозрений относительно герцога де Гиза. В то самое
мгновение, когда он выходил из сторожки и вступал на подъемный  мост,  его
вернул к действительности звон чьих-то шпор,  показавшийся  ему  эхом  его
собственных.
   Он обернулся, думая, что, может быть, король послал кого-нибудь за  ним
вдогонку, и велико было его изумление, когда под загнутыми  концами  шлема
он узнал благодушное и приветливое лицо своего  недоброй  памяти  знакомца
буржуа Робера Брике.
   Вспомним, что первое душевное движение обоих этих людей  друг  к  другу
отнюдь не было проявлением симпатии.
   Борроме открыл рот на полфута в  квадрате,  как  говорит  Рабле  [Рабле
Франсуа (1494-1553) - известный французский  писатель  эпохи  Возрождения,
автор сатирического романа "Гаргантюа и  Пантагрюэль"],  и,  полагая,  что
человек, идущий за ним следом, имеет к нему дело, он задержался,  так  что
Шико пришлось сделать не более двух шагов, чтобы подойти к нему вплотную.
   Впрочем, нам уже известно, какие длинные шаги делал Шико.
   - Черт побери! - произнес Борроме.
   - Черти полосатые! - вскричал Шико.
   - Это вы, мой добрый буржуа!
   - Это вы, преподобный отец!
   - В таком шлеме!
   - В такой кожаной куртке!
   - Я в восторге, что вас вижу!
   - Я счастлив, что мы встретились!
   И оба бравых вояки в течение нескольких секунд переглядывались, как два
петуха, которые готовы сцепиться, но все еще не могут  решиться  и,  чтобы
напугать друг друга, вытягиваются во весь рост.
   Борроме первый сменил гнев на ласку.
   Лицо его расплылось в улыбке, и, изображая любезность  и  чистосердечие
честного рубаки, он произнес:
   - Ей-богу, и хитрая же вы бестия, мэтр Робер Брике!
   - Я, преподобный отче? - возразил Шико. - А по какому  поводу,  скажите
пожалуйста, вы меня так называете?
   - Да по поводу  нашей  встречи  в  монастыре  святого  Иакова,  где  вы
убеждали меня в том, что являетесь простым буржуа. И то сказать -  вы,  уж
наверно, в десять раз изворотливее и храбрее, чем  какой-нибудь  судейский
или капитан, вместе взятые.
   Шико почувствовал, что похвала эта слетает только с уст  Борроме  и  не
исходит из глубины его сердца.
   - Вот как, - ответил он благодушно, - что же в таком случае  сказать  о
вас, сеньор Борроме?
   - Обо мне?
   - Да, о вас.
   - Но почему же?
   - Потому что вы заставили меня  принять  вас  за  монаха.  Уж  вы-то  и
вправду в десять раз хитрее самого папы. И это, куманек, говорится  вам  в
похвалу, ибо, сознайтесь, что в наши дни  папа  ловко  умеет  расстраивать
вражьи козни.
   - Вы действительно думаете, как говорите? - спросил Борроме.
   - Черти полосатые! Да разве я когда-нибудь вру?
   - Ну, так по рукам!
   И он протянул Шико руку.
   - Ах, вы не очень-то дружелюбно обошлись  со  мной  в  монастыре,  брат
капитан, - сказал Шико.
   - Я же принял вас за буржуа, а вы  сами  знаете,  мы,  военные,  всяких
буржуа ни во что не ставим.
   - Это правда, - рассмеялся Шико, - равно как и монахов. Тем не менее  я
попал к вам в западню.
   - В западню?
   - Конечно. Это ваше переодеванье было западней. Бравый капитан, как вы,
без всякой причины не променяет кирасу на рясу.
   - От собрата военного, - сказал Борроме, - у меня тайн нет.  Признаюсь,
в монастыре святого Иакова у меня есть кое-какие  личные  интересы.  Но  у
вас-то?
   - У меня тоже. Но - тсс!
   - Давайте побеседуем обо всех этих делах, хотите?
   - Просто горю желанием, честное слово!
   - Вы любите хорошее вино?
   - Да, но только хорошее.
   - Ну, так вот, я знаю тут в  Париже  один  кабачок,  которому,  на  мой
взгляд, равных нет.
   - Я тоже знаю один такой, - сказал Шико. - Ваш как называется?
   - "Рог изобилия".
   - А!.. - слегка вздрогнув, сказал Шико.
   - Ну, что с вами такое?
   - Ничего.
   - Вы имеете что-нибудь против этого кабачка?
   - Нет, нет, напротив.
   - Вы его знаете?
   - Понятия о нем не имею, в меня это крайне удивляет.
   - Ну что ж, пошли бы вы туда сейчас, куманек?
   - Конечно, сию же минуту.
   - Так пойдемте.
   - А где это?
   - Недалеко от Бурдельских ворот. Хозяин - старый знаток вин, он  хорошо
понимает разницу между небом такого человека, как  вы,  и  глоткой  любого
прохожего, которому захотелось выпить.
   - Так что, мы сможем там побеседовать на свободе?
   - Хоть в погребе, если пожелаем.
   - И нам никто не помешает?
   - Запрем все двери.
   - Ну вот, - сказал Шико, - я вижу,  что  вы  умеете  устраиваться  и  в
кабачках вас так же ценят, как в монастырях.
   - Вы думаете, что я в сговоре с хозяином?
   - Похоже на то.
   - Нет, нет, на этот раз вы ошиблись. Мэтр Бономе [от bon homme - добрый
или добродушный человек] продает мне вино, когда мне нужно, а я ему плачу,
когда могу, вот и все.
   -  Бономе?  -  переспросил  Шико.  -  Честное   слово,   имя   у   него
многообещающее.
   - И оно держит свое обещание. Пойдемте, куманек, пойдемте.
   "Ого! - подумал Шико, идя следом за лжемонахом. - Тут-то  тебе  и  надо
выбрать самую лучшую свою ужимку, друг Шико. Ибо, если Бономе  тебя  сразу
узнает, тебе крышка, и ты просто болван".



        17. "РОГ ИЗОБИЛИЯ"

   Дорога, по которой Борроме вел Шико, даже не подозревая, что Шико знает
ее не хуже его, напоминала нашему гасконцу счастливую пору его юности.
   И правда, как часто, ни о чем не думая, легко  ступая  гибкими  ногами,
лениво размахивая руками, как часто  под  лучами  зимнего  солнца  или  же
летом, прячась в густой тени деревьев,  направлялся  Шико  к  этому  дому,
именуемому "Рог изобилия", куда сейчас вел его какой-то чужой человек!
   В те дни от нескольких золотых или даже серебряных монет,  звеневших  у
него в кошельке, Шико ощущал себя более счастливым, чем любой  король:  он
беспечно  отдавался  блаженному  ничегонеделанию,  отдавался  сколько  ему
хотелось - ведь у него дома не  было  ни  хозяйки,  ни  голодных  детей  у
порога, ни подозрительных и ворчливых родителей за окном.
   Тогда Шико беззаботно усаживался на  деревянной  скамье  или  табуретке
кабачка и поджидал Горанфло или, вернее, находил его на месте, едва только
начинало тянуть запахом готового кушанья.
   Тогда Горанфло оживлялся на глазах, а Шико,  неизменно  проницательный,
наблюдательный, готовый все исследовать, изучая, как постепенно  опьянение
овладевает его приятелем, глядя эту любопытную натуру сквозь  легкие  пары
благоразумно сдерживаемого возбуждения.  И  доброе  вино,  тепло,  свобода
порождали в нем ощущение, что  сама  юность,  великолепная,  победоносная,
полная надежд, кружит ему голову.
   Теперь, проходя мимо перекрестка Бюсси, Шико приподнялся  на  цыпочках,
стараясь увидеть дом, который он  поручил  заботам  Реми,  но  улица  была
извилиста, а задерживаясь, он мог бы навлечь на себя  подозрение  Борроме;
поэтому Шико с легким вздохом последовал за капитаном.
   Скоро глазам его  предстала  широкая  улица  Сен-Жак,  затем  монастырь
св.Бенедикта и почти напротив монастыря гостиница "Рог изобилия",  немного
постаревшая, почерневшая, облупившаяся, но по-прежнему  осененная  снаружи
чинарами  и  каштанами,  а  внутри  заставленная  лоснящимися   оловянными
горшками  и  блестящими  кастрюлями,  которые,  представляясь  пьяницам  и
обжорам золотыми и серебряными, действительно привлекают настоящее  золото
и  серебро  в  карман  кабатчика  по   законам   внутреннего   притяжения,
несомненно, установленным самой природой.
   Обозрев с порога и подступы к кабачку,  и  внутреннее  его  устройство,
Шико сгорбился, снизив еще на десять пальцев свой рост, который он  а  без
того постарался уменьшить,  едва  увидел  капитана.  К  атому  он  добавил
гримасу настоящего сатира, ничего общего не имевшую с  его  чистосердечной
манерой держаться и честным взглядом, и, таким образом, приготовился стать
лицом к лицу со старым знакомцем - хозяином его  любимого  кабачка  мэтром
Бономе.
   Впрочем, Борроме, указывая дорогу, вошел в кабачок первым. Увидев  двух
людей в касках, мэтр Бономе решил, что вполне достаточно  будет,  если  он
узнает только того, кто шел впереди.
   Если фасад "Рога изобилия" облупился, то и  лицо  достойного  кабатчика
также испытало на себе тяжкое воздействие времени.
   Помимо морщин, соответствующих на лицах  людей  тем  бороздам,  которые
время прокладывает на челе  статуй,  мэтр  Бономе  напускал  на  себя  вид
человека значительного, благодаря чему всем, кроме военных,  к  нему  было
трудно подступиться и от чего лицо его приняло какое-то жесткое выражение.
   Но Бономе по-прежнему почитал  людей  шпаги,  это  была  его  слабость,
привычка, почерпнутая  им  в  квартале,  на  который  не  распространялась
бдительность городских властей и который  находился  под  влиянием  мирных
бенедиктинцев.
   И действительно, если в этом славном  кабачке  затевалась  какая-нибудь
ссора, то не успевали  еще  пойти  за  швейцарцами  или  стрелками  ночной
стражи,  как  в  игру  уже  вступали  шпаги,  причем  так,  что  проткнуто
оказывалось немало камзолов. Подобные злоключения происходили с Бономе раз
семь или восемь, обходясь ему по сто ливров. Он и почитал людей  шпаги  по
принципу: страх рождает почтение.
   Что до прочих посетителей "Рога изобилия" - школяров, писцов, монахов и
торговцев, то с ними Бономе справлялся один.  Он  уже  приобрел  некоторую
известность за свое  умение  нахлобучивать  оловянное  ведерко  на  голову
буянов или нечестных потребителей. За эту решительность в обращении на его
стороне всегда оказывались некоторые кабацкие столпы, которых  он  выбирал
среди наиболее сильных молодцов из соседних лавок.
   В общем же, его вино, за  которым  каждый  посетитель  имел  право  сам
спускаться  в  погреб,  славилось  своим  качеством   и   крепостью,   его
снисходительность к некоторым посетителям, пользовавшимся у него кредитом,
была общеизвестна, и благодаря всему этому его не совсем  обычные  повадки
ни у кого не вызывали ропота.
   Кое-кто из завсегдатаев приписывал эти повадки  тем  горестям,  которые
мэтр Бономе испытал в своей супружеской жизни.
   Во всяком случае, именно такие объяснения Борроме счел нужным дать Шико
насчет   кабатчика,   чьим   гостеприимством    оба    они    намеревались
воспользоваться.
   Мизантропия Бономе имела самые печальные  последствия  для  внутреннего
убранства и удобств гостиницы. Так как кабатчик,  по  своему  собственному
убеждению, был бесконечно выше своих клиентов, он и не старался заботиться
об украшении кабака. Поэтому, войдя в залу, Шико сразу же все узнал. Ничто
не изменилось, разве что слой сажи на потолке: из серого он стал черным.
   В те блаженные времена трактиры еще не дышали  едким  и  вместе  с  тем
приторным табачным запахом, которым пропитаны  теперь  панели  и  портьеры
залов, запахом, который поглощает и издает все пористое и ноздреватое.
   Вследствие этого, несмотря на его почтенную грязь и довольно  печальный
вид, в зале "Рога изобилия" винные ароматы, глубоко внедрившиеся в  каждый
атом этого заведения, не заглушались никакими экзотическими запахами.  Так
что, если позволено будет выразиться подобным  образом,  каждый  настоящий
питух прекрасно чувствовал себя в этом храме Бахуса, ибо  вдыхал  ладан  и
фимиам, наиболее приятные этому богу.
   Шико вошел следом за Борроме, не замеченный или, вернее, совершенно  не
узнанный хозяином "Рога изобилия".
   Он хорошо знал самый темный уголок общего зала. Но когда он намеревался
обосноваться там, словно  не  имея  понятия  о  каком-либо  другом  месте,
Борроме остановил его:
   - Стойте, приятель! Вон за той перегородкой  имеется  уголок,  где  два
человека, не желающих, чтобы их слышали, могут славно  побеседовать  после
или даже во время выпивки.
   - Ну что ж, пойдем туда, - согласился Шико.
   Борроме сделал хозяину знак, словно спрашивая:
   - Куманек, кабинет свободен?
   Бономе, в свою очередь, ответил знаком:
   - Свободен.
   И он повел Шико, делавшего вид, что натыкается на все углы коридора,  в
укромное помещение, так хорошо известное тем из наших  читателей,  которые
потратили время на прочтение "Графини де Монсоро".
   - Ну вот! - сказал Борроме. -  Подождите  меня  здесь,  я  воспользуюсь
привилегией, которую имеют все завсегдатаи  этого  места,  -  вы  тоже  ее
получите, когда вас здесь лучше узнают.
   - Какой такой привилегией?
   - Спуститься самолично в погреб и выбрать вино, которое мы будем пить.
   - Ах, вот оно что! - сказал Шико. - Приятная привилегия. Идите!
   Борроме вышел.
   Шико проследил за ним взглядом. Как только дверь закрылась, он  подошел
к стене и приподнял картинку, на которой  изображалось,  как  неаккуратные
должники убивают Кредит: картинка эта была вставлена в раму черного дерева
и висела рядом с другой, где дюжина каких-то  бедняков  дергала  черта  за
хвост.
   За этой картинкой имелась дырка, через которую можно было  видеть  все,
что делалось в большом зале, не будучи увиденным оттуда. Шико хорошо  знал
эту дырку, ибо сам ее просверлил.
   - Ага! -  сказал  он.  -  Ты  ведешь  меня  в  кабачок,  где  являешься
завсегдатаем, заталкиваешь меня за  перегородку,  полагая,  что  там  меня
никто не увидит и я сам ничего не увижу, а в  перегородке  этой  проделано
отверстие, и благодаря ему ни одно твое движение от меня не укроется.  Ну,
милый мой капитан, не очень-то ты ловок.
   И,  произнося  эти  слова  с  ему  одному   свойственным   великолепным
презрением, Шико приложил глаз к отверстию, искусно просверленному  в  том
месте, где дерево было мягче.
   Через эту дырку он увидел  Борроме:  сперва  многозначительно  приложив
палец к губам, тот заговорил с Бономе, который явно  выражал  согласие  на
все пожелания своего собеседника, величественно кивая головой.
   По движению губ капитана Шико, весьма опытный в подобных делах, угадал,
что произнесенная им фраза означала приблизительно следующее:
   "Подайте нам вина за  перегородку  и,  если  услышите  оттуда  шум,  не
заходите".
   После чего Борроме взял ночник, который всегда горел на одном из ларей,
поднял люк и, пользуясь драгоценнейшей привилегией  завсегдатаев  кабачка,
самолично спустился в погреб.
   Тотчас же Шико особым образом постучал в перегородку.
   Услышав этот необычный стук, пробудивший какое-то воспоминание, скрытое
в  самой  глубине  его  сердца,  Бономе  вздрогнул,  поглядел   наверх   и
прислушался.
   Шико постучал еще раз, нетерпеливо, как человек,  удивленный  тем,  что
ему не вняли сразу.
   Бономе устремился за перегородку и увидел Шико, стоящего  перед  ним  с
угрожающим видом.
   У Бономе вырвался крик: как и все, он считал Шико умершим и решил,  что
перед ним призрак.
   - Что это значит, хозяин, - сказал Шико, - с каких это пор  заставляете
вы таких людей, как я, звать вас дважды?
   - О дорогой господин Шико, - сказал Бономе, - вы ли  это  или  же  ваша
тень?
   - Я ли сам или моя тень, - ответил Шико,  -  но  раз  вы  меня  узнали,
хозяин, надеюсь, вы будете делать беспрекословно все, что я скажу?
   - О, разумеется, любезный сеньор, приказывайте.
   - Какой бы шум ни доносился из этого кабинета, мэтр Бономе, что бы  тут
ни происходило, я надеюсь, что вы появитесь только на мой зов.
   - И это будет мне тем легче, дорогой господин Шико,  что  то  же  самое
распоряжение услышал я только что от вашего спутника.
   - Да, но звать-то будет не он, понимаете, господин Бономе?  Звать  буду
я. А если позовет он, то для вас это должно быть так, как если бы он вовсе
не звал, слышите?
   - Договорились, господин Шико.
   - Хорошо. А теперь  удалите  под  каким-нибудь  предлогом  всех  других
посетителей, и чтобы через десять минут мы были бы у вас так же  свободны,
в таком же уединении, словно пришли к вам  для  поста  и  молитвы  в  день
великой пятницы.
   - Через десять минут, господин Шико, во всем доме живой души не  будет,
кроме вашего покорного слуги.
   -  Ступайте,  Бономе,  ступайте,  я  уважаю  вас,  как  и   прежде,   -
величественно произнес Шико.
   - О боже мой, боже  мой!  -  сказал  Бономе,  уходя.  -  Что  же  такое
произойдет в моем несчастном доме?
   Когда он, пятясь назад, удалялся, то увидел Борроме, который поднимался
из погреба, нагруженный бутылками.
   - Ты слышал? -  сказал  ему  Борроме.  -  Чтоб  через  десять  минут  в
заведении твоем не было ни души.
   Бономе покорно кивнул своей обычно столь надменно  поднятой  головой  и
отправился в кухню, чтобы обдумать, как  ему  одновременно  выполнить  оба
распоряжения, отданные его грозными клиентами.
   Борроме зашел за перегородку и нашел там Шико, сидевшего вытянув ноги и
с улыбкой на губах.
   Не знаем, что именно предпринял мэтр Бономе, но когда  истекла  десятая
минута, последний, школяр переступил порог об  руку  с  последним  писцом,
приговаривая:
   - Ого, ого, у мэтра Бономе пахнет грозой. Надо убираться, а  то  пойдет
град.



        18. ЧТО ПРОИЗОШЛО У МЭТРА БОНОМЕ ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ

   Когда капитан зашел  за  перегородку  с  корзиной,  в  которой  торчали
двенадцать бутылок, Шико встретил его с таким добродушием, с такой широкой
улыбкой, что Борроме и впрямь готов был принять его за дурака.
   Борроме торопился  откупорить  бутылки,  за  которыми  он  спускался  в
погреб. Но это были пустяки по сравнению с тем, как торопился Шико.
   Приготовления поэтому не заняли много времени. Оба  сотрапезника,  люди
опытные в этом деле, заказали соленой  закуски,  с  похвальной  целью  все
время возбуждать у себя жажду. Закуску подал им Бономе, которому каждый из
них еще раз многозначительно подмигнул.
   Бономе  ответил  каждому  из  них  понимающим  взглядом.  Но  если   бы
кто-нибудь  мог  разобраться  в  этих  двух  взглядах,  то   усмотрел   бы
существенную разницу между тем, что был брошен Борроме,  и  тем,  что  был
устремлен на Шико.
   Бономе вышел, и сотрапезники начали пить. Для  начала,  словно  занятие
это было слишком важным,  чтобы  его  прерывать,  собутыльники  опрокинули
немало стаканов, не перекинувшись ни единым словом.
   Шико был особенно великолепен. Не сказав ничего, кроме "Ей-богу,  ну  и
бургундское!" и "Клянусь душой, что за окорок!", он осушил две бутылки, то
есть по одной на каждую фразу.
   - Черт побери, - бормотал себе под нос Борроме,  -  и  повезло  же  мне
напасть на такого пьяницу!
   После третьей бутылки Шико возвел очи к небу.
   - Право же, - сказал  он,  -  мы  так  увлеклись,  что,  чего  доброго,
напьемся допьяна.
   - Что поделаешь, колбаса уж больно солена! - ответил Борроме.
   - Ну, если вам ничего, - сказал Шико, - будем продолжать,  приятель.  У
меня-то голова крепкая.
   И они осушили еще по бутылке.
   Вино производило на каждого из собутыльников совершенно противоположное
действие: у Шико оно развязывало язык, Борроме делало немым.
   - А, - прошептал Шико, - ты, приятель, молчишь, не доверяешь себе.
   "А, - подумал Борроме, - ты заболтался, значит, пьянеешь".
   - Сколько вам нужно бутылок, куманек? - спросил Борроме.
   - Для чего?
   - Чтобы развеселиться.
   - Четырех достаточно.
   - А чтобы разгуляться?
   - Ну скажем - шесть.
   - А чтобы опьянеть?
   - Удвоим число.
   "Гасконец! - подумал Борроме. - Лопочет  невесть  что,  а  пьет  только
четвертую".
   - Ну, так можно не стесняться, - сказал он, вынимая  из  корзины  пятую
бутылку для себя и пятую для Шико.
   Но Шико заметил, что из пяти бутылок, выстроившихся справа от  Борроме,
одни были наполовину пусты, другие на две трети, ни одна не  была  осушена
до конца.
   Это укрепило его в мысли, возникшей у  него  с  самого  начала,  что  у
капитана на его счет дурные намерения.
   Он приподнялся с места, чтобы принять из рук Борроме пятую  бутылку,  и
покачнулся.
   - Ну вот, - сказал он, - вы заметили?
   - Что?
   - Толчок от землетрясения.
   - Что вы!
   - Да, черти полосатые! Счастье, что гостиница "Рог изобилия"  построена
прочно, хоть и на шпеньке.
   - Как так на шпеньке? - спросил Борроме.
   - Ну конечно, она же все время вращается.
   - Правильно, - сказал Борроме, осушая свой стакан до последней капли. -
Я тоже это ощущал, но не понимал причины.
   - Потому что вы не знаете латыни, - сказал Шико, - и не читали  трактат
"De natura rerum" ["О природе вещей" (лат.); Шико намекает  на  знаменитую
философскую поэму римского поэта Лукреция Кара (95-55 гг. до н.э.)].  Если
бы вы его прочли, то знали бы, что никаких явлений без причины не бывает.
   - Послушайте, любезный собрат, - сказал Борроме, - вы ведь капитан, как
и я, не правда ли?
   - Капитан от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос на  голове,  -
ответил Шико.
   - Так вот, дорогой мой капитан, раз не бывает явлений без причины,  как
вы утверждаете, откройте мне причину вашего переодевания.
   - Какого такого переодевания?
   - Вы же были переодеты, когда пришли к дому Модесту.
   - Как же я был переодет?
   - Горожанином.
   - Ах, и правда ведь!
   - Откройте мне это и тем самым начните обучать меня философии.
   - Охотно. Только и вы, в свою очередь, скажете мне, - правда? -  почему
вы были переодеты монахом? Признание за признание.
   - Идет! - сказал Борроме.
   - Бейте! - сказал Шико, протягивая открытую  ладонь  капитану,  который
размашистым движением хлопнул по руке Шико.
   - Теперь моя очередь, - сказал тот.
   И он ударил по своей  ладони  рядом  с  тем  местом,  где  лежала  рука
Борроме.
   - Отлично, - сказал Борроме.
   - Вы, значит, хотите  знать,  почему  я  был  переодет  горожанином?  -
спросил Шико, причем язык его заплетался все больше и больше.
   - Да, меня это занимает.
   - И вы мне тоже доверитесь?
   - Честное слово капитана. К тому же мы ведь договорились.
   - Правда, я и забыл. Ну, так нет ничего проще.
   - Говорите же.
   - Двух слов будет достаточно.
   - Слушаю вас.
   - Я шпионил для короля.
   - Как, шпионили?
   - Да.
   - Вы, значит, по ремеслу - шпион?
   - Нет, я любитель.
   - Что же вы разведывали у дома Модеста?
   - Все. Я шпионил прежде всего за самим домом Модестом. Потом за  братом
Борроме, потом за маленьким Жаком, потом за всем вообще монастырем.
   - И что же вы выследили, достойный мой друг?
   - Я прежде всего обнаружил, что дом Модест - толстый болван.
   - Ну, тут особой ловкости не требуется.
   - Простите, простите! Его величество Генрих Третий не дурак, а  считает
дома Модеста светочем церкви и намерен назначить его епископом.
   - Пусть себе. Ничего не имею против такого назначения, наоборот: в  тот
день я здорово повеселюсь. А еще что вы открыли?
   - Я обнаружил, что некий брат Борроме не монах, а капитан.
   - Вот как, вы это обнаружили?
   - С первого взгляда.
   - А еще что?
   - Я обнаружил, что маленький Жак упражняется с  рапирой,  пока  ему  не
пришло время орудовать шпагой, и на мишени, пока не настал  час  проткнуть
человека.
   - А, ты и это  обнаружил!  -  произнес  Борроме,  нахмурившись.  -  Ну,
дальше, что ты еще открыл?
   - Дай-ка мне выпить, а то я ничего больше не припоминаю.
   - Заметь, что ты приступаешь к шестой бутылке! - рассмеялся Борроме.
   - Ну что ж, и пьянею, - ответил Шико, -  спорить  не  стану.  Разве  мы
здесь для того, чтобы философствовать?
   - Мы здесь, чтобы пить.
   - Так выпьем же!
   И Шико наполнил свой стакан.
   - Ну что, - спросил Борроме, чокнувшись с Шико, - припомнил?
   - Что именно?
   - Что ты еще увидел в монастыре?
   - Черт побери, конечно!
   - Что же ты там увидел?
   - Я увидел монахов,  которые  были  больше  солдаты,  чем  духовные,  и
подчинялись не столько дому Модесту, сколько тебе. Вот что я увидел.
   - Вот как? Но это, наверное, не все?
   - Нет, но, наливай же мне, наливай, наливай, а то я все опять забуду.
   И так как бутылка Шико была пуста, он  протянул  свой  стакан  Борроме,
который налил ему из своей.
   Шико осушил стакан единым духом.
   - Что ж, припоминаем? - спросил Борроме.
   - Припоминаем ли?.. Еще бы!
   - Что ты еще увидел?
   - Я увидел целый заговор.
   - Заговор? - бледнея, переспросил Борроме.
   - Да, заговор, - ответил Шико.
   - Против кого?
   - Против короля.
   - С какой целью?
   - Похитить его.
   - Когда же?
   - Когда он будет возвращаться из Венсена.
   - Черт побери!
   - Что ты сказал?
   - Ничего. А вы это видели?
   - Видел.
   - И предупредили короля?
   - А как же? Для того я и явился в монастырь!
   - Значит, из-за вас дело это сорвалось?
   - Из-за меня.
   - Проклятье! - процедил сквозь зубы Борроме.
   - Вы сказали?
   - Что у вас зоркие глаза, приятель.
   - Ну, что там! - заплетающимся языком ответил Шико. - Дайте-ка мне одну
из ваших бутылок, и вы удивитесь, когда я вам скажу, что я видел.
   Борроме поспешно удовлетворил желание Шико.
   - Давайте же, - сказал он, - удивляйте меня.
   - Прежде всего, я видел раненого господина де Майена.
   - Эко дело!
   - Пустяки, конечно: он попался  мне  на  пути.  Потом  я  видел  взятие
Кагора.
   - Как взятие Кагора? Вы, значит, прибыли из Кагора?
   - Конечно. Ах, капитан, замечательное было, по правде сказать, зрелище,
такому храбрецу, как вы, оно пришлось бы по сердцу.
   - Не сомневаюсь. Вы, значит, были подле короля Наваррского?
   - Совсем рядышком, друг мой, как сейчас с вами.
   - И вы с ним расстались?
   - Чтобы сообщить эту новость королю Франции.
   - И вы вышли из Лувра?
   - За четверть часа до вас.
   - В таком случае, раз мы с того момента не  расставались,  я  не  стану
спрашивать, что вы видели после нашей встречи в Лувре.
   - Напротив, спрашивайте, спрашивайте, ибо, честное слово, это  как  раз
самое любопытное.
   - Говорите же.
   - Говорите, говорите! - сказал  Шико.  -  Черти  полосатые!  Легко  вам
говорить: говорите!
   - Постарайтесь-ка.
   - Еще стаканчик, чтобы язык развязался... Полнее, отлично. Так  вот,  я
видел, приятель, что, вынимая из кармана письмо его светлости, герцога  де
Гиза, ты выронил еще другое.
   - Другое! - вскричал Борроме, вскакивая с места.
   - Да, - сказал Шико, - оно у тебя тут.
   И, взмахнув два-три раза в воздухе рукой,  дрожащей  от  опьянения,  он
ткнул концом пальца в кожаную куртку Борроме, как раз туда, где находилось
письмо.
   Борроме вздрогнул, словно палец Шико был куском раскаленного  железа  и
это раскаленное железо прикоснулось не к куртке, а прямо к телу.
   - Ого, - сказал он, - недостает лишь одного.
   - К чему это недостает?
   - Ко всему, что вы видели.
   - Чего недостает?
   - Чтобы вы знали, кому это письмо адресовано.
   - Подумаешь! - произнес Шико, кладя руки  на  стол.  -  Оно  адресовано
госпоже герцогине де Монпансье.
   - Боже мой! - вскричал Борроме. - Надеюсь, вы ничего не сказали об этом
королю?
   - Ни слова, но обязательно скажу.
   - Когда же?
   - После того как посплю немного, - ответил Шико. И он опустил голову на
руки, которые только что положил на стол.
   - А, так вы знаете, что у меня  есть  письмо  к  герцогине?  -  спросил
капитан прерывающимся от волнения голосом.
   - Знаю, - проворковал Шико, - отлично знаю.
   - И если бы вы могли стоять на ногах, вы отправились бы в Лувр?
   - Отправился бы в Лувр.
   - И выдали бы меня?
   - И выдал бы вас.
   - Так что это не шутка?
   - Что?
   - Что, как только вы проспитесь...
   - Ну?..
   - Король все узнает?
   - Но, любезный друг мой, - продолжал Шико, приподнимая голову  и  глядя
на Борроме с томно-ленивым выражением, - поймите же: вы  заговорщик,  я  -
шпион. Я получаю вознаграждение  за  каждый  раскрытый  мною  заговор.  Вы
устраиваете заговор, я вас выдаю. Каждый из нас выполняет  свою  работу  -
вот и все. Доброй ночи, капитан.
   Говоря это, Шико  не  только  занял  свою  первоначальную  позицию,  но
вдобавок еще устроился на табурете и на столе таким образом, что лицо  его
закрыли ладони, а затылок защищен был каской, и открытой оставалась только
спина.
   Но зато спина эта, освобожденная от кирасы, положенной рядом  на  стул,
даже как-то закруглялась, словно подставлялась под удар.
   - А, - произнес  Борроме,  устремляя  на  своего  собутыльника  горящий
взгляд, - а, ты хочешь выдать меня, приятель!
   - Как только проснусь, друг любезный, это дело решенное, - сказал Шико.
   - Но посмотрим еще, проснешься ли ты! - вскричал Борроме.
   И с этими словами он нанес яростный удар кинжалом в спину собутыльника,
рассчитывая пронзить его насквозь и пригвоздить к столу.
   Но Борроме рассчитывал, не зная о кольчуге, которую Шико  позаимствовал
в  оружейном  доме  Модеста.  Кинжал  его  разлетелся  на  куски,   словно
стеклянный, от соприкосновения с этой славной  кольчугой,  которая,  таким
образом, вторично спасла Шико жизнь.
   Вдобавок, не  успел  еще  убийца  опомниться,  как  правая  рука  Шико,
распрямившись, словно пружина, описала полукруг и  нанесла  прямо  в  лицо
Борроме  удар  кулаком,  весящим  фунтов   пятьсот,   от   чего   Борроме,
окровавленный, в синяках, откатился к стене.
   В одну секунду он, однако, очутился на ногах и сразу  же  схватился  за
шпагу.
   Этих двух секунд для Шико было достаточно, чтобы  вскочить  с  места  и
тоже выхватить оружие из ножен.
   Винные пары рассеялись точно по волшебству. Шико стоял, слегка опираясь
на левую ногу, взгляд его был устремлен  на  врага,  рука  крепко  сжимала
эфес, готовая дать отпор.
   Стол, на котором валялись пустые бутылки, разделял, словно поле  битвы,
обоих противников, служа каждому из них заслоном.
   Но, завидев кровь, текущую из его носа  по  лицу  и  капавшую  на  пол,
Борроме разъярился: он забыл о всякой осторожности и устремился на  врага,
сблизившись с ним настолько, насколько позволял разделявший их стол.
   - Дважды болван, - сказал Шико, - видишь теперь, что на самом деле пьян
ты, а не я: ведь с того конца стола ты до меня дотянуться не  можешь,  моя
же рука на шесть дюймов длиннее  твоей  руки,  а  шпага  на  шесть  дюймов
длиннее твоей шпаги. Вот тебе доказательство!
   И Шико, даже не сделав выпада, вытянул с быстротою молнии руку и уколол
Борроме острием шпаги в середину лба. У Борроме вырвался крик  не  столько
боли,  сколько  ярости.  Отличаясь,   во   всяком   случае,   безрассудной
храбростью, он стал нападать с удвоенным пылом.
   Шико по ту сторону стола взял стул и спокойно уселся.
   - Бог ты мой, и болваны же эти солдаты! - сказал он, пожимая плечами, -
Им кажется, что они умеют владеть шпагой, а любой  буржуа,  если  захочет,
может раздавить их, как муху. Ну вот, теперь он намеревается выколоть  мне
глаза. Ах, ты вскочил на стол, - только этого не  хватало!  Да  поберегись
ты, осел этакий, нет ничего страшнее ударов снизу вверх; захоти я,  и  мне
ничего не стоит нацепить тебя на шпагу, словно птенчика.
   И он уколол его в живот, как только что уколол в лоб.
   Борроме зарычал от бешенства и соскочил со стола.
   - Вот и отлично! - заметил Шико. - Теперь мы стоим на  одном  уровне  и
можем разговаривать, фехтуя. Ах, капитан, капитан, вы, значит, иногда,  от
нечего делать между двумя заговорами, занимаетесь также ремеслом убийцы?
   - Я совершаю во имя своего дела то же, что вы - ради своего,  -  сказал
Борроме, возвращаясь к самым существенным  вопросам,  поневоле  испуганный
мрачным огнем, которым вспыхнули глаза Шико.
   - Вот это правильно, - сказал Шико, - и все же, друг мой, я с  радостью
убеждаюсь, что стою побольше, чем вы. А это неплохо!
   Борроме удалось нанести Шико  удар,  которым  он  слегка  коснулся  его
груди.
   - Неплохо, но этот прием мне известен: вы показывали его малютке  Жаку.
Так, значит, я сказал, что стою побольше вас, приятель,  ибо  не  я  начал
схватку, как мне этого ни хотелось. Более  того,  я  дал  вам  возможность
осуществить ваш замысел, подставив свою спину,  и  даже  сейчас  я  только
отражаю удары: дело в том, что у меня есть для вас одно предложение.
   - Не нужно! - вскричал Борроме, выведенный из себя спокойствием Шико. -
Не нужно!
   И он нанес удар, которым гасконец был  бы  пронзен  насквозь,  если  бы
длинные ноги Шико не сделали шага,  благодаря  которому  он  очутился  вне
досягаемости для своего противника.
   - Все же я выскажу тебе мои условия, чтобы мне не пришлось потом себя в
чем-то упрекать.
   - Молчи! - сказал Борроме. - Все это бесполезно, молчи!
   - Послушай же, совесть моя этого требует. Я вовсе не жажду твоей крови,
понимаешь? Если уж придется убивать, так в самом крайнем случае.
   - Да убей же меня, убей, если сможешь! - крикнул разъяренный Борроме.
   - Нет, не хочу. Мне уже случилось раз в жизни  убить  другого  забияку,
вроде тебя, даже, вернее, получше тебя. Черт побери!  Ты  его  знаешь,  он
тоже был сторонником дома Гизов, адвокат один!
   - А, Никола Давид! - пробормотал  Борроме;  услышав,  что  Шико  одолел
такого противника, он испугался и перешел к обороне.
   - Он самый.
   - Ах, так это ты убил его?
   - Ну да, бог ты мой, да, славненьким ударом, который я и  тебе  покажу,
если ты не пойдешь на мои условия.
   - Что же это за условия? Выкладывай.
   - Ты перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на  службе
у Гизов.
   - То есть стану шпионом, как ты?
   - Нет, между нами будет разница: мне не платят, а тебе станут  платить.
Для начала ты покажешь мне письмо монсеньера герцога  де  Гиза  к  госпоже
герцогине де Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю тебя в
покое до ближайшего случая. Ну как? Правда, ведь я мил и покладист?
   - Получай, - сказал Борроме, - вот мой ответ.
   Ответом этим был удар, которым Борроме стремительно оттолкнул в сторону
острие шпаги Шико, так что его собственная шпага оцарапала тому плечо.
   - Что же делать, - сказал Шико, - вижу, придется мне таки показать тебе
удар, сваливший Никола Давида, удар этот - простой и красивый.
   И Шико, дотоле только отражавший удары, сделал шаг вперед и  перешел  к
нападению.
   - Вот мой удар, - сказал Шико. - Я делаю ложный выпад на нижний кварт.
   И он нанес удар.  Борроме  отразил  его,  подавшись  назад.  Но  дальше
отступать было некуда - он оказался припертым к стене.
   - Хорошо! Я так и думал - ты отражаешь  круговым  взмахом.  Напрасно  -
кисть руки у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее  сжимаю  шпагу,  перехожу
снова на верхний терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.
   И действительно, за словами Шико последовал удар. Сказать точнее -  они
сопровождались ударами. Тонкая рапира  вонзилась,  словно  игла,  в  грудь
Борроме между двумя ребрами и с каким-то глухим звуком  вошла  в  сосновую
перегородку.
   Борроме раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились и налились
кровью, рот раскрылся, на губах появилась розовая пена, голова  склонилась
на  плечо  со  вздохом,  похожим  на  хрип.  Затем  ноги   его   перестали
поддерживать тело, оно  упало  вперед,  и  рана,  сделанная  шпагой  Шико,
увеличилась, но шпага так и не  отделилась  от  перегородки,  удерживаемая
дьявольской  рукой  Шико,  продолжавшей  сжимать   рукоятку.   Злосчастный
Борроме, словно огромная  бабочка,  оставался  пригвожденным  к  стене,  о
которую судорожно бились его ноги.
   Шико, невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные минуты и  в
особенности тогда, когда в глубине души он ощущал уверенность, что  сделал
все, что требовала от него совесть, Шико выпустил из  рук  шпагу,  которая
продолжала горизонтально торчать в стене, отстегнул пояс капитана, пошарил
у него в кармане, извлек письмо и прочитал адрес:

   ГЕРЦОГИНЕ ДЕ МОНПАНСЬЕ.

   Между тем из раны тонкими, пузырящимися  струйками  вытекала  кровь,  а
лицо раненого искажено было мукой агонии.
   - Я умираю, умираю, - прошептал он, - господи боже мой,  смилуйся  надо
мною!
   Эта последняя мольба о  божественном  милосердии,  вырвавшаяся  из  уст
человека,  который,  несомненно,  подумал  о  нем  лишь  в  эти  последние
мгновения, тронула Шико.
   - Будем же милосердны, - сказал он, - раз этот человек должен  умереть,
пусть он умрет, как можно меньше страдая.
   Подойдя  к  перегородке,  он  с  усилием  вырвал  из  стены  шпагу   и,
поддерживая тело Борроме, не дал ему грузно упасть наземь.
   Но  эта  предосторожность  оказалась  ненужной;  стремительная  ледяная
судорога смерти уже парализовала все  конечности  побежденного:  ноги  его
подкосились, он выскользнул из рук Шико в тяжко свалился на пол.
   От этого удара из раны хлынула черная струя крови, унося остаток жизни,
еще теплившийся в теле Борроме.
   Тогда Шико открыл дверь и позвал Бономе.
   Ему не пришлось звать дважды. Кабатчик подслушивал  у  двери,  до  него
донеслись и шум отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и  звон  клинков,
и, наконец, стук от падения грузного тела. Зная по опыту, а в  особенности
после секретного разговора  с  Шико,  каковы  по  характеру  люди  военные
вообще, а Шико в частности, достойный господин Бономе отлично угадал  все,
что произошло. Не знал он только одного - кто из противников пал.
   К чести мэтра Бономе надо сказать, что лицо  его  осветилось  искренней
радостью, когда он услышал голос Шико и увидел, что  дверь  ему  открывает
гасконец.
   Шико, от которого ничего не ускользало, заметил  это  выражение,  и  им
овладело благодарное чувство к трактирщику.
   Бономе, дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.
   - Ах, господи Иисусе! -  вскричал  он,  видя  плавающее  в  крови  тело
капитана.
   - Да, что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так обстоит дело:  дорогому
капитану, видимо, очень худо.
   - О, добрый господин Шико, добрый господин  Шико!  -  вскричал  Бономе,
едва не лишаясь чувств.
   - Ну, что такое? - спросил Шико.
   - Как плохо с  вашей  стороны,  что  для  этого  дела  вы  избрали  мое
заведение! Такой был представительный капитан!
   - Разве ты предпочел бы, чтобы Борроме  стоял  тут,  а  Шико  лежал  на
земле?
   - Нет, конечно, нет! - вскричал хозяин  с  глубочайшей  искренностью  в
голосе.
   - Ну, так именно это должно  было  случиться,  если  бы  провидение  не
совершило чуда.
   - Что вы говорите?
   - Честное слово Шико! Посмотри-ка на мою спину, -  она  у  меня  что-то
сильно болит, любезный друг.
   И Шико склонился перед мэтром Бономе,  чтобы  плечи  его  оказались  на
уровне глаз кабатчика.
   Куртка между лопатками была продырявлена, и  в  прорехе  алело  круглое
пятно крови размером с серебряный экю.
   - Кровь! - вскричал Бономе. - Кровь! Вы ранены!
   - Подожди, подожди.
   И Шико снял куртку, а затем рубаху.
   - Теперь погляди!
   - Ах, там у вас кольчуга, какое счастье, дорогой господин Шико, -  так,
значит, негодяй хотел вас убить?
   - Не сам же я, господи ты  боже  мой,  развлекался,  нанося  себе  удар
кинжалом между лопатками! Что ты там видишь?
   - Одно звено кольчуги пробито.
   - Он добросовестно поработал, наш дорогой капитан. Кровь есть?
   - Да, под кольчугой много крови.
   - Давай-ка снимем кольчугу.
   Шико снял кольчугу, и  обнажилось  его  туловище,  состоявшее,  видимо,
только из костей, мышц, натянутых на кости, и кожи, натянутой на мышцы.
   - Ах, господин Шико, там пятно величиной с тарелку.
   - Да, ты прав, тут кровоподтек, подкожное  кровоизлияние,  как  говорят
врачи. Возьми-ка чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество
чистого оливкового масла, винного осадка и  промой  это  место,  приятель,
промой.
   - Но труп, дорогой господин Шико, труп, что мне с ним делать?
   - Это тебя не касается.
   - Как так не касается?
   - А вот как. Дай мне чернил, перо и бумагу.
   - Сию минуту, дорогой господин Шико.
   И Бономе выбежал из-за перегородки.
   За это время Шико, видимо, не  желавший  терять  ни  одного  мгновения,
разогрел на лампе кончик тонкого ножика и  разрезал  посередине  сургучную
печать на конверте.
   После чего он вынул из конверта письмо и  прочитал  его,  проявляя  все
признаки живейшего удовлетворения.
   Когда он заканчивал чтение, вошел мэтр Бономе с маслом, вином, пером  и
бумагой.
   Шико расположил перо, бумагу и чернила на столе, подсел к нему, а спину
свою с флегматичной стойкостью подставил Бономе.
   Бономе понял, что это означает, и начал оттирать кровь.
   Что касается Шико, то он, словно ему не раздражали болезненную рану,  а
приятно щекотали спину, переписывал  письмо  герцога  де  Гиза  к  сестре,
сопровождая каждое слово своими замечаниями.
   Письмо это гласило:

   "Дорогая сестра. Антверпенская экспедиция удалась для всех, кроме  нас.
Вам станут говорить, что герцог Анжуйский умер. Не верьте этому, он жив.
   Жив, понимаете? В этом вся суть дела.
   Одно это слово - целая  династия,  оно  отделяет  Лотарингский  дом  от
французского престола вернее, чем самая глубокая пропасть.
   Однако пусть  это  вас  не  слишком  тревожит.  Я  обнаружил,  что  два
человеческих существа, которых полагал усопшими, еще живы,  а  жизнь  этих
двух существ может привести к смерти  принца.  Поэтому  думайте  только  о
Париже. Через шесть недель для Лиги наступит время действовать.  Пусть  же
наши лигисты знают, что час близок, и будут наготове.
   Войско собрано. Мы  можем  рассчитывать  на  двенадцать  тысяч  человек
верных и отлично снаряженных. Эту армию я приведу во Францию под предлогом
защиты от немецких гугенотов, пришедших  на  помощь  Генриху  Наваррскому.
Побью гугенотов и, вступив во Францию в качестве друга, буду  действовать,
как хозяин".

   - Эге! - произнес Шико.
   - Вам больно, сударь? - произнес Бономе, перестав растирать спину Шико.
   - Да, друг любезный.
   - Стану тереть полегче, будьте покойны.
   Шико продолжал чтение.

   "P.S. Полностью одобряю ваш план относительно  Сорока  пяти.  Позвольте
только сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим головорезам больше
чести, чем они заслуживают..."

   - Черт побери! - прошептал Шико. - Это уже темновато.
   И он перечитал:

   "Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти..."

   "Какой такой план?" - подумал Шико.
   И он продолжал:

   "Р.S. Полностью одобряю ваш план относительно  Сорока  пяти.  Позвольте
только сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим головорезам больше
чести, чем они заслуживают".

   "Какой именно чести?"
   И он повторил:

   "Чем они заслуживают.
   Ваш любящий брат Генрих де Гиз".

   - Ладно, - сказал Шико, - все ясно, кроме постскриптума. Что ж, обратим
на него особое внимание.
   - Дорогой господин Шико, - решился наконец сказать  Бономе,  видя,  что
Шико перестал писать, хотя, может быть, еще  размышлял  о  прочитанном,  -
дорогой господин Шико, вы еще не сказали мне, как  я  должен  поступить  с
этим трупом.
   - Дело очень простое.
   - Для вас, как человека, крайне изобретательного, наверно, простое,  но
для меня?
   - Ну, представь себе, например, что  этот  бедняга  капитан  затеял  на
улице ссору с швейцарцами или рейтарами и его принесли к тебе раненным. Ты
ведь не отказался бы его принять?
   - Нет, конечно. Разве что вы бы запретили  мне  это,  дорогой  господин
Шико.
   - Предположим, что, лежа тут, в уголке, он, несмотря на весь твой  уход
за ним, перешел все же в лучший мир, так сказать - у тебя  на  руках.  Это
было бы несчастье, вот и все, правда?
   - Разумеется.
   - Вместо того чтобы заслужить упреки, ты заслужил бы  похвалы  за  свою
человечность. Предположим еще, что, умирая, бедняга капитан произнес столь
хорошо  известное  тебе  имя   настоятеля   обители   святого   Иакова   у
Сент-Антуанских ворот?
   - Дома Модеста Горанфло? - с удивлением вскричал Бономе.
   - Да, дома Модеста Горанфло. Ну вот: ты  предупреждаешь  дома  Модеста,
тот поспешно является к тебе, и  так  как  в  одном  из  карманов  убитого
находят его кошелек, -  понимаешь?  -  важно,  чтобы  нашли  его  кошелек,
предупреждаю тебя об этом, и так как в одном из карманов  убитого  находят
его кошелек, а в другом вот это письмо, никому не приходит на  ум  никаких
подозрений.
   - Понимаю, дорогой господин Шико.
   - Более того, вместо наказания ты получишь награду.
   - Вы великий человек, дорогой господин Шико. Бегу сейчас в монастырь.
   - Да подожди ты, черт возьми. Я же сказал - кошелек и письмо.
   - Ах да, письмо, оно у вас?
   - Вот именно.
   - Не надо говорить, что оно было кем-то прочитано и переписано.
   - Ясное дело: награду ты получишь как раз за то, что письмо  нетронутым
дойдет по назначению.
   - Значит, в нем содержится какая-то тайна?
   - В такое время, как наше, тайны содержатся во всем решительно, дорогой
мой Бономе.
   И, произнеся это изречение, Шико завязал шелковые шнурки под  сургучной
печатью тем  же  способом,  каким  он  их  развязал,  затем  соединил  обе
половинки печати так искусно, что даже самый опытный глаз не заметил бы ни
малейшего повреждения. После этого он снова сунул письмо в карман убитого,
велел  приложить  к  своей  ране  в  качестве  примочки  чистую  тряпочку,
пропитанную маслом, смешанным с винным  осадком,  натянул  прямо  на  тело
защитную кольчугу, на кольчугу  свою  рубашку,  поднял  шпагу,  вытер  ее,
вложил в ножны и направился к выходу.
   Потом он возвратился и сказал:
   - Ну а если басня, которую я придумал, не кажется тебе убедительной, ты
можешь обвинить капитана в том, что он сам пронзил себя шпагой.
   - В самоубийстве?
   - Конечно. Это же ни на кого не бросит тени.
   - Но тогда несчастного не похоронят в освященной земле.
   - Вот еще! - сказал Шико. - Для него это так важно?
   - Думаю, что важно.
   - Тогда делай так, как если бы ты был на его  месте,  любезный  Бономе.
Прощай.
   Подойдя уже к дверям, он еще раз возвратился.
   - Кстати, раз он умер, я расплачусь.
   И Шико бросил на стол три золотых экю.
   Затем он приложил указательный палец к губам в знак молчания и вышел.



        19. МУЖ И ЛЮБОВНИК

   С  глубоким  волнением  увидел  снова  Шико  тихую  и  пустынную  улицу
Августинцев, угол, который образовали у подхода к его  дому  другие  дома,
наконец, и сам этот милый его сердцу дом,  со  своей  треугольной  крышей,
источенным деревом балкона и водосточными трубами  в  виде  фантастических
звериных морд.
   Он так боялся найти на месте своего дома пустырь, так опасался  увидеть
улицу закопченной дымом пожара, что и улица и  дом  показались  ему  чудом
чистоты, изящества и великолепия.
   В  углублении  камня,   служившего   основанием   одной   из   колонок,
поддерживающих балкон, Шико спрятал ключи от своего  дома.  В  те  времена
любой ключ от сундука или шкафа по весу и величине мог поспорить с  самыми
толстыми ключами от ворот наших современных домов; соответственно и  ключи
от  домов,  согласно  естественной  пропорции,  подобны  были  ключам   от
современных городов.
   Поэтому Шико учел, как трудно будет хранить в кармане этот  благодатный
ключ, и принял решение спрятать его так, как мы уже говорили.
   Надо признать, что, просовывая пальцы в углубление камня,  Шико  ощущал
некоторый трепет. Зато, почувствовав холод железа, он проникся  блаженной,
ни с чем не сравнимой радостью.
   Так же обстояло дело  с  обстановкой  в  первой  комнате,  с  дощечкой,
прибитой к  балке,  и,  наконец,  с  тысячью  экю,  дремавшими  в  дубовом
тайничке.
   Шико отнюдь не был скупцом, - совсем напротив, нередко он  даже  швырял
полными горстями золото, жертвуя, таким образом, жизненными  благами  ради
торжества идеи,  согласно  убеждениям,  свойственным  всем  сколько-нибудь
достойным людям. Но в тех случаях, когда идей временно теряла  власть  над
плотью, то есть когда не было  необходимости  отдавать  деньги,  приносить
жертвы - словом, когда в сердце Шико могли на некоторое время  возобладать
чувственные побуждения и душа  разрешала  плоти  жить  и  наслаждаться,  -
золото, этот изначальный, неизменный, вечный источник  плотских  радостей,
вновь обретало ценность в глазах нашего философа, и  никто  лучше  его  не
сознавал, на какое количество частиц, способных дать человеку наслаждение,
разделяется то почтенное целое, которое именуется одним экю.
   - Черти полосатые! - бормотал Шико, сидя на корточках посреди комнаты и
созерцая свое сокровище, -  черти  полосатые,  у  меня  тут  замечательный
сосед, достойнейший молодой человек, он  сумел  сохранить  мои  деньги  от
воров и сам их не тронул. Поистине, такому поведению  в  наши  дни  просто
цены нет. Черт побери,  я  должен  принести  этому  благородному  человеку
благодарность и сегодня же вечером это сделаю.
   С этими словами Шико снова закрыл дощечкой углубление в балке,  положил
на место плиту, подошел к окну и посмотрел на дом, стоявший напротив.
   Дом казался по-прежнему серым и  мрачным,  ибо  такой  вид  естественно
принимает в нашем воображении любое здание, если мы знаем,  какие  мрак  и
печаль оно в себе скрывает.
   "Сейчас еще не время для сна, - подумал Шико, - к тому же люди  эти,  я
уверен, не очень-то привержены ко сну. Посмотрим".
   Он вышел из своего дома и, состроив  самую  любезную  и  веселую  мину,
постучался в дверь дома напротив.
   Ему послышался скрип деревянных ступеней лестницы, чей-то быстрый  шаг,
но дверь не открывалась, и он счел возможным постучать еще раз.
   При этом повторном стуке дверь открылась, и в темном пролете  показался
какой-то человек.
   - Спасибо и добрый вечер, - сказал Шико, протягивая руку.  -  Я  только
что возвратился и пришел поблагодарить вас, дорогой сосед.
   - Что такое? - спросил  голос,  в  котором  слышалось  разочарование  и
который чем-то поразил Шико.
   В то же самое время человек, отворивший дверь, сделал шаг назад.
   - Э, да я ошибся, - сказал Шико, - когда я уезжал, моим соседом не были
вы, а однако же, прости господи, я вас знаю.
   - И я тоже, - сказал молодой человек.
   - Вы господин виконт Эрнотон де Карменж?
   - А вы, вы - Тень?
   - Совершенно верно, сейчас точно с неба сошел.
   - А что вам угодно, сударь? -  спросил  молодой  человек  с  некоторым,
раздражением.
   - Простите, я вам не помешал, милостивый государь?
   - Нет, но разрешите все же спросить вас, чем я могу вам служить?
   - Ничем, я хотел поговорить с хозяином дома.
   - Пожалуйста, говорите.
   - Как таи?
   - Ну да. Хозяин ведь я.
   - Вы? С каких это пор, скажите пожалуйста!
   - Да уже три дня.
   - Значит, дом продавался?
   - Видимо, раз я его купил.
   - А прежний владелец?
   - Выехал, как вы сами видите.
   - Где он?
   - Не знаю.
   - Послушайте, давайте договоримся, - сказал Шико.
   - Охотно, - ответил Эрнотон с явной досадой, - только поскорее.
   - Бывший владелец был человеком лет двадцати пяти - тридцати,  хотя  на
вид ему можно было дать все сорок?
   - Нет. Это был человек лет шестидесяти пяти или  шестидесяти  шести,  и
ему вполне можно было дать этот возраст.
   - Лысый?
   - Нет, наоборот, с целой копной седых волос.
   - На левой половине лица у него огромный шрам, не правда ли?
   - Шрама я не видел, а морщин было очень много.
   - Ничего не понимаю, - сказал Шико.
   - Хорошо, - продолжал Эрнотон после краткой паузы, - что вам нужно было
от этого человека, любезный господин Тень?
   Шико уже собирался рассказать о своем деле, но тут загадочное изумление
Эрнотона напомнило ему одну пословицу, любезную  сердцу  людей,  привыкших
держать язык за зубами.
   - Я хотел  нанести  ему  небольшой  визит,  как  это  полагается  между
соседями, - сказал он, - вот и все.
   Таким образом, Шико и не лгал, и ничего не говорил.
   - Милостивый государь, - сказал Эрнотон учтиво, но  вместе  с  тем  уже
несколько прикрывая свою дверь, - милостивый государь, мне очень жаль, что
я не в состоянии дать вам более точных сведений.
   - Благодарю вас, сударь, я разузнаю в другом месте.
   - Но, - продолжал Эрнотон, все плотнее прикрывая  дверь,  -  я  все  же
очень рад случаю возобновить с вами знакомство.
   - Ты внутренне посылаешь меня к черту, ведь правда? - пробормотал Шико,
отвечая поклоном на поклон.
   Однако, произнеся себе под нос эти слова, Шико, занятый своими мыслями,
забыл об уходе. Просунув голову между дверью и наличником, Эрнотон  сказал
ему:
   - Прощайте же, сударь!
   - Еще одну минутку, господин де Карменж, - сказал Шико.
   - Сударь, мне очень жаль, - ответил Эрнотон, - но я очень тороплюсь.  В
эту самую дверь кое-кто должен вскоре постучаться, в это лицо будет  очень
негодовать, если я приму его, не постаравшись, чтобы встреча наша обошлась
без свидетелей.
   - Достаточно, сударь, мне все понятно, - сказал Шико. - Простите, что я
вам докучал, я удаляюсь.
   - Прощайте, дорогой господин Тень.
   - Прощайте, достойнейший господин Эрнотон.
   Шико отступил на шаг назад, и тотчас же дверь  перед  самым  его  носом
закрылась.
   Он послушал, не дожидается ли недоверчивый молодой человек  его  ухода,
но до него донеслись шаги Эрнотона вверх по лестнице.  Шико  мог  спокойно
возвратиться к себе, где он и заперся, твердо решив не  нарушать  привычек
нового соседа, но, по своей собственной привычке, не слишком терять его из
виду.
   Действительно, Шико был не такой человек, чтобы  пренебречь  каким-либо
фактом, имеющим, на его взгляд, хоть  малейшее  значение,  не  ощупав,  не
перевернув этого факта туда и сюда, не  произведя  с  дотошностью  знатока
рассечения и обследования. Было ли то достоинством или недостатком  натуры
Шико, но, помимо воли его,  все  запечатлевавшееся  в  его  мозгу  как  бы
напрашивалось на анализ своими наиболее выступающими гранями,  так  что  у
несчастного Шико все мозговые извилины постоянно задевались,  подвергались
непрерывному раздражению, от них каждый раз требовалась новая работа.
   Шико, дотоле озабоченный  одной  фразой  из  письма  герцога  де  Гиза:
"Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти", - на время перестал
о ней думать, решив заняться ею несколько позже. Теперь  же  он  был  весь
поглощен новой заботой, вытеснившей прежнюю.
   Шико рассуждал, что появление Эрнотона в качестве полноправного хозяина
в  этом  таинственном  доме,  чьи  обитатели  внезапно  исчезли,  -   вещь
необычайно странная.
   Тем более что к этим первоначальным обитателям могла,  по  его  мнению,
относиться одна фраза  из  письма  герцога  де  Гиза,  касавшаяся  герцога
Анжуйского.
   Эта случайность казалась  достойной  внимания,  Шико  привык  верить  в
знаменательные случайности.
   Порою, в соответствующей беседе, он  даже  развивал  весьма  остроумные
теории на этот счет. Основой этих теорий была одна мысль, на  наш  взгляд,
стоящая любой другой.
   Вот в чем она состояла.
   Случайность - это, так сказать, резерв господа бога. Всемогущий  вводит
в действие свой резерв лишь в очень важных обстоятельствах, в  особенности
теперь, когда он убедился, что люди стали достаточно проницательны и умеют
взвешивать и предвидеть  возможный  оборот  событий,  наблюдая  природу  и
закономерное устройство ее элементов.
   Между тем господь бог любит  или  должен  любить  расстраивать  замыслы
существ, обуянных гордыней: некогда он покарал их за гордыню потопом, а  в
будущем покарает всемирным пожаром.
   Итак,  господь  бог,  говорим  мы  или,  вернее,  говорит  Шико,  любит
расстраивать  замыслы  гордецов  при  помощи   явлений   им   неизвестных,
вмешательств которых они предвидеть не в состоянии.
   Легко  видеть,  что  теория  эта  подкрепляется   весьма   убедительной
аргументацией и может дать пищу для блестящих философских трудов. Но,  без
сомнения, читатель, которому, как и Шико, не терпится узнать, что делает в
этом доме Карменж,  будет  благодарен  нам,  если  мы  прервем  нить  этих
рассуждений.
   Итак, Шико рассудил, что появление Эрнотона в доме, где он видел  Реми,
- вещь очень странная.
   Он рассудил, что странно это по двум причинам: во-первых,  потому,  что
оба эти человека совершенно не знали друг друга  и,  значит,  между  ними,
наверно, появился посредник, неизвестный Шико.
   Во-вторых, дом был, по-видимому, продан Эрнотону, у которого  денег  на
эту покупку не было.
   "Правда, - сказал сам себе Шико, устраиваясь насколько он мог удобно на
водосточной трубе, своем обычном наблюдательном пункте, - правда,  молодой
человек утверждает, что к нему должен кто-то  прийти  и  этот  "кто-то"  -
женщина. В наше время женщины богаты и могут позволить себе любые причуды.
Эрнотон кому-то понравился, ему назначили свидание и  велели  купить  этот
дом:  дом  он  купил  и  на  свидание  согласился.  Эрнотон,  -  продолжал
размышлять Шико, - живет  при  дворе:  видимо,  дела  у  него  завелись  с
придворной дамой. Полюбит ли он ее, бедняга?  Избави  его  бог!  Тогда  он
погибнет в этой  пучине,  Ну,  ладно,  мораль  мне  ему  читать,  что  ли?
Нравоучения тут дважды бесполезны и стократ нелепы. Бесполезны, ибо он  их
не слышит, а если бы и слышал, то не захотел бы слушать. Нелепы, ибо лучше
бы мне отправиться спать да поразмыслить немного о бедняге Борроме Кстати,
- тут Шико помрачнел, - я заметил одну вещь: что раскаяние не  существует,
что чувство это весьма относительное. Ясно, что я не  испытываю  угрызений
совести оттого, что убил Борроме, раз мой интерес  к  делам  господина  де
Карменжа заставляет меня забыть об этом убийстве.  Да  и  он,  удайся  ему
пригвоздить меня к столу, как я  пригвоздил  его  к  стене,  наверное,  не
испытывал бы сейчас больше угрызений, чем я".
   Рассуждения Шико, его соображения и философические раздумья длились  не
менее полутора часов. Но от этих забот его оторвало появление  со  стороны
гостиницы "Гордый рыцарь" каких-то носилок. Носилки остановились у  порога
таинственного дома. Из них вышла дама, закутанная  вуалью,  и  исчезла  за
полуоткрытой дверью.
   - Бедняга! - прошептал Шико. - Я не ошибся, он и вправду ждал  женщину.
Можно идти спать.
   Шико встал, но вдруг замер на месте, хотя и продолжал стоять.
   - Нет, ошибся, - сказал он, - спать я не стану.  Однако  одно  остается
неизменным: не угрызения совести помешают мне заснуть, а любопытство.  Это
- святая истина: если я остаюсь на своем наблюдательном  пункте,  то  ради
одного  -  я  хочу  знать,  какая  из  наших  благородных  дам   удостоила
прекрасного Эрнотона своей любви. Лучше уж оставаться здесь и наблюдать  -
ведь если я пойду спать, то наверняка встану с постели и возвращусь.
   С этими словами Шико сел на прежнее место.
   Прошел приблизительно час. Мы не беремся сказать, думал ли Шико  в  это
время о неизвестной даме или о Борроме, терзало  ли  его  любопытство  или
угрызения совести Внезапно ему почудился конский топот в конце улицы.
   И  действительно,  вскоре  показался  закутанный  в  плащ  всадник.  Он
остановился посреди улицы, словно припоминая местность.
   Тут он заметил носилки и находившихся при них слуг.
   Всадник подъехал к ним. Он  был  вооружен:  слышалось,  как  его  шпага
звенит о шпоры.
   Слуги при носилках пытались помешать ему проехать к дому,  но  он  тихо
сказал им несколько слов, и они не  только  почтительно  расступились,  но
один из них, когда всадник спешился, даже принял из его рук поводья.
   Неизвестный подошел к двери и очень громко постучался.
   "Черт побери! - сказал себе Шико.  -  Хорошо  я  сделал,  что  остался!
Предчувствие, что тут должно что-то произойти, меня  не  обмануло.  Вот  и
муж, бедняга Эрнотон! Сейчас кто-то кого-то  прирежет.  Однако,  если  это
муж, он очень уж любезно заявляет о своем  появлении  таким  оглушительным
стуком".
   Впрочем, несмотря на то что незнакомец столь  решительно  стучал,  ему,
видно, не решались открыть.
   - Откройте! - кричал стучавший.
   - Открывайте, открывайте! - повторяли за ним слуги.
   - Сомнений нет, - рассуждал Шико, - это муж. Он  пригрозил  носильщикам
поркой или виселицей, и они перешли на его сторону. Бедный Эрнотон!  Да  с
него кожу сдерут! Если, однако же, я не вмешаюсь в это  дело:  ведь  он  в
свое время пришел мне на помощь, и, следовательно, в подобном же случае  я
обязан помочь ему. А мне сдается, что случай как раз  наступил  и  другого
такого не будет.
   Шико отличался решительностью и  великодушием,  да  к  тому  же  еще  и
любопытством. Он отцепил от пояса свою длинную шпагу, зажал ее под мышку и
быстро спустился вниз.
   Шико умел открывать дверь совершенно бесшумно,  уменье  это  необходимо
всякому, кто хочет слушать с пользой для себя.
   Шико скользнул под балкон, скрылся за колонной и стал ждать.
   Не успел он устроиться, как дверь дома  напротив  открылась  по  одному
слову, которое незнакомец  шепнул  в  замочную  скважину.  Однако  сам  он
оставался на пороге.
   Спустя мгновение в пролете двери оказалась прибывшая в носилках дама.
   Дама оперлась на руку всадника, он усадил ее в носилки, закрыл дверцу и
вскочил в седло.
   - Можно не сомневаться, это был муж, - сказал себе  Шико.  -  Довольно,
впрочем, мягкотелый муж,  ему  в  голову  не  пришло  пошарить  в  доме  и
проткнуть живот моему приятелю Карменжу.
   Носилки двинулись в путь, всадник ехал шагом у дверцы.
   - Ей-богу! - сказал себе Шико. - Надо мне проследить за  этими  людьми,
разведать, кто они и куда направляются. Тогда я смогу подать  какой-нибудь
основательный совет моему другу Карменжу.
   И Шико  последовал  за  шествием,  соблюдая  все  предосторожности:  он
держался у самой стены, стараясь к тому же,  чтобы  шаги  его  заглушались
топотом ног носильщиков и лошадиных копыт.
   Шико пришлось испытать  величайшее  изумление,  когда  он  увидел,  что
носилки остановились перед гостиницей "Гордый рыцарь".
   Почти в тот же самый миг дверь  ее  открылась,  словно  кто-то  за  нею
поджидал прибывших. Дама, лицо которой  было  по-прежнему  скрыто  вуалью,
вышла из носилок и поднялась в башенку: окно второго этажа было освещено.
   За нею поднялся муж.
   Перед ними обоими выступала г-жа Фурнишон с факелом в руке.
   - Ну и ну, - сказал себе Шико, скрестив руки, - теперь я уж  ничего  не
понимаю!..



        20. О ТОМ, КАК ШИКО НАЧАЛ РАЗБИРАТЬСЯ В ПИСЬМЕ ГЕРЦОГА ДЕ ГИЗА

   Шико показалось, что он  уже  где-то  видел  этого  столь  покладистого
всадника. Но во  время  своей  поездки  в  Наварру  он  перевидал  столько
разнообразных людей, что в памяти его все несколько смешалось и она уже не
могла так легко подсказать ему нужное имя.
   Сидя под покровом темноты и неотрывно глядя на освещенное окно, он  уже
позабыл об Эрнотоне в его таинственном доме и только спрашивал  себя,  что
этому человеку и этой даме могло понадобиться в гостинице "Гордый рыцарь",
как вдруг на глазах достойного гасконца дверь  гостиницы  открылась,  и  в
полосе яркого света, вырвавшегося оттуда, появился  черный  силуэт,  очень
напоминавший монаха.
   Силуэт на мгновение замер у порога: вышедший смотрел на то же окно,  на
которое глядел Шико.
   - Ого, - прошептал тот, - похоже на монаха от  святого  Иакова.  Неужто
мэтр Горанфло так пренебрегает  дисциплиной,  что  разрешает  овцам  своим
бродить повсюду в такую глубокую ночь и так далеко от обители?
   Шико проследил взглядом за монахом, удалявшимся по улице Августинцев, и
какой-то особый инстинкт подсказал ему, что в этом  монахе  он  и  обретет
разгадку тайны, которую все время тщетно искал.
   Вдобавок как тогда  облик  всадника  показался  Шико  знакомым,  так  и
теперь, глядя на монашка, он узнавал в нем по некоторым движениям плеч, по
особой военной повадке  завсегдатая  фехтовальных  школ  и  гимнастических
площадок.
   - Пусть я буду проклят, - прошептал  он,  -  если  под  этой  рясой  не
скрывается тот маленький безбожник, которого мне хотели дать в спутники  и
который так ловко владеет аркебузом и рапирой.
   Не успела эта мысль прийти в голову Шико, как он, дабы убедиться  в  ее
правильности, расставил  длинные  ноги  и,  сделав  шагов  десять,  догнал
паренька, который шел, приподняв рясу, чтобы  дать  волю  своим  худощавым
сильным ногам.
   Это было, впрочем, не так уж  трудно,  ибо  монашек  время  от  времени
останавливался и смотрел назад, словно уходил он  с  трудом  и  величайшим
сожалением.
   Взгляд его неизменно устремлялся на ярко освещенные окна гостиницы.
   Шико и десяти шагов не сделал, как был уже  уверен,  что  не  ошибся  в
своих предположениях.
   - Эй, куманек, - сказал он, - эй, маленький мой Жак, эй, миленький  мой
Клеман, стой!
   Последнее  слово  он  произнес  настолько  по-военному,   что   монашек
вздрогнул.
   - Кто меня зовет? - спросил юноша резким и отнюдь не  доброжелательным,
а скорее вызывающим тоном.
   - Я, - ответил Шико, подойдя вплотную-к монашку, - я, узнаешь ты  меня,
сынок?
   - О, господин Робер Брике! - вскричал монашек.
   - Он самый, мальчуган. А куда это ты так поздно направляешься,  дорогое
дитя?
   - В обитель, господин Брике.
   - Ладно. А откуда идешь?
   - Я?
   - Ну да, распутник ты этакий.
   Юноша вздрогнул.
   - Не понимаю, о чем вы говорите, господин Брике, я, наоборот,  выполнил
очень важное поручение  дома  Модеста,  что  он  и  сам  подтвердит,  если
понадобится.
   - Ну,  ну,  потише,  мой  маленький  святой  Иероним,  похоже,  что  мы
загораемся, как фитиль.
   - Да как не загореться, услышав то, что вы мне сказали?
   - Бог ты мой, а что же сказать, когда человек в таком облачении выходит
в такой час из кабачка...
   - Я, из кабачка?
   - Ну да, разве ты вышел не из "Гордого рыцаря"? Вот видишь, попался!
   - Я вышел из этого дома, - сказал Клеман, - вы правы, но не из кабачка.
   - Как? - возразил Шико. -  Гостиница  "Гордый  рыцарь",  по-твоему,  не
кабак?
   - Кабак - это место, где пьют вино, а так как в этом доме я не пил,  он
для меня не кабак.
   - Черт побери! Различие ты провел тонко. Или я в тебе сильно  ошибаюсь,
или ты когда-нибудь станешь искушенным богословом. Но, в конце-то  концов,
если ты заходил в этот дом не для того, чтобы пить, для чего  же  ты  туда
заходил?
   Клеман ничего не ответил, в, несмотря на темноту, Шико  прочел  на  его
лице твердую решимость не сказать больше ни слова.
   Решимость эта крайне огорчила нашего друга, который привык все знать.
   Нельзя оказать, чтобы молчание Клемана было враждебным.  Наоборот,  он,
по-видимому, был очень  рад  неожиданной  встрече  со  своим  многоопытным
учителем фехтовании, мэтром Робером Брике, и проявил  всю  ту  любезность,
какой можно было ожидать от существа, столь замкнутого и необщительного.
   Разговор совсем прекратился. Чтобы возобновить его, Шико готов был  уже
произнести имя брата Борроме, но, хотя угрызений совести он  не  испытывал
или же полагал, что не испытывает, имя это так и не слетело с его уст.
   Молодой человек не произносил ни слова, но при этом, казалось,  чего-то
ждал. Можно было подумать, что он считает  за  счастье  как  можно  дольше
задерживаться вблизи гостиницы "Гордый рыцарь".
   Робер Брике попытался  заговорить  о  путешествии,  которое  юноша  мог
надеяться совершить вместе с ним.
   Когда  Шико  упомянул  о  просторе  и  свободе,  глаза   Жака   Клемана
заблестели.
   Робер Брике рассказал ему, что в странах, где он  только  что  побывал,
искусство фехтования в большом почете, и небрежно добавил, что даже изучил
там несколько удивительных приемов.
   У Жака это было больное место. Он попросил изобразить ему новые приемы,
и Шико своей длинной рукой показал на руке монашка, как они выполняются.
   Но  вся  болтовня  Шико  не  смягчила  неподатливого  мальчика.  Пробуя
парировать неизвестные ему удары  своего  друга  мэтра  Робера  Брике,  он
хранил упорное молчание  насчет  того,  что  же  ему  нужно  было  в  этом
квартале.
   Раздосадованный,  но  вполне  владея  собой,  Шико  решил   испробовать
несправедливые нападки. Несправедливость - самое мощное средство заставить
разоткровенничаться  женщин,  детей  и  всех   занимающих   более   низкое
положение, кто бы они ни были.
   - Что там ни говори, мальчуган,  -  сказал  он,  словно  возвращаясь  к
прерванной мысли, - что там ни говори, а ты, хоть и очень славный монашек,
все же посещаешь гостиницы, да еще какие!  Те,  в  которых  можно  застать
прекрасных дам, и ты, словно зачарованный, глядишь на окно,  где  мелькнет
их тень. Мальчик, мальчик, я все расскажу дому Модесту.
   Удар попал в цель, и притом гораздо вернее, чем предполагал Шико,  ибо,
начиная разговор, он даже не представлял себе, что  нанес  такую  глубокую
рану.
   Жак быстро обернулся к нему, словно змея, задетая ногой.
   - Неправда! - вскричал он, краснея от стыда и гнева. - Я на  женщин  не
смотрю!
   - Смотришь, смотришь, - продолжал Шико. - Когда ты  вышел  из  "Гордого
рыцаря", там находилась одна очень красивая дама, и  ты  обернулся,  чтобы
увидеть ее еще раз, и я знаю, что ты ждал ее в башенке, и знаю, что  ты  с
ней говорил.
   Шико действовал методом индукции.
   Жак не в состоянии был сдержаться.
   - Конечно, я с  ней  говорил!  -  вскричал  он.  -  Разве  это  грех  -
разговаривать с женщинами?
   - Нет, когда с ними разговаривают не по  личному  побуждению  и  не  во
власти сатанинского искушения.
   - Сатана тут совсем ни при чем: я вынужден был говорить с  этой  дамой,
раз мне поручили передать ей письмо.
   - Это было поручение от дома Модеста Горанфло? - вскричал Шико.
   - Да, а теперь можете ему на меня жаловаться!
   Шико, на мгновение растерявшийся и словно нащупывавший путь  во  мраке,
при этих словах почувствовал, что в мозгу его сверкнула молния.
   - А, я так и знал, - сказал он.
   - Что вы знали?
   - То, чего ты не хотел мне говорить.
   - Я и своих личных секретов не выдаю, тем более  по  стал  бы  выдавать
чужие тайны.
   - Да, но мне можно.
   - Почему именно вам?
   - Мне, потому что я друг дома Модеста, а кроме того...
   - Ну?
   - Я заранее знаю все, что ты мог бы мне сообщить.
   Маленький Жак посмотрел  на  Шико  и  с  недоверчивой  улыбкой  покачал
головой.
   - Ну вот, - сказал Шико, - хочешь, я сам расскажу тебе то, чего  ты  не
хотел мне рассказывать?
   - Хочу, - сказал Жак.
   Шико сделал над собой усилие.
   - Во-первых, этот бедняга Борроме...
   Лицо Жака помрачнело.
   - О, - сказал мальчик, - если бы я там был...
   - Если бы ты там был?..
   - Все обернулось бы по-другому.
   - Ты бы стал защищать его от швейцарцев, с которыми он затеял ссору?
   - Я бы защищал его от всех на свете!
   - Так что он не был бы убит?
   - Или меня убили бы вместе с ним.
   - Но тебя там не  оказалось,  так  что  бедняга  скончался  в  каком-то
третьеразрядном кабачке и, отдавая богу душу, произнес имя дома Модеста?
   - Да.
   - Так что дома Модеста об этом известили?
   - Прибежал какой-то насмерть перепуганный человек и поднял в  монастыре
тревогу.
   - А дом Модест велел подать носилки и поспешил в "Рог изобилия"?
   - Откуда вы все это знаете?
   - О, ты меня еще не знаешь, малыш. Я ведь немножко колдун.
   Жак попятился.
   - Это еще не все, - продолжал Шико, чье лицо прояснялось при свете  его
же собственных слов, - в кармане убитого нашли письмо.
   - Совершенно верно, письмо.
   - И дом Модест поручил  своему  малютке  Жаку  отнести  это  письмо  по
адресу.
   - Да.
   - И малютка Жак тотчас же побежал в особняк Гизов.
   - О!
   - Где он никого не нашел.
   - Боже мой!
   - Кроме господина де Мейнвиля.
   - Господи помилуй!
   - Каковой господин де Мейнвиль привел Жака в гостиницу "Гордый рыцарь".
   - Господин Брике, господин Брике! -  вскричал  Жак.  -  Раз  вы  и  это
знаете...
   - Э, черти полосатые! Ты же сам видишь, что зна