, я и не думаю клеветать на добродетель, Анри. Я только осуждаю порок. И повторяю, что это - дурная женщина, и даже обладание ею, как бы ты его ни желал, не стоит тех страданий, которые ты испытал из-за нее. И - бог ты мой! - это как раз тот случай, когда можно воспользоваться своей силой и властью, воспользоваться для самозащиты, а отнюдь не нападая. Клянусь самим дьяволом, Анри, скажу тебе, что на твоем месте я бы приступом взял дом этой женщины, я бы взял ее себе, как ее дом, а затем, когда, по примеру всех побежденных людей, становящихся перед победителем такими же смиренными, какими они были яростными до борьбы, она бы сама обвила руками твою шею со словами: "Анри, я тебя обожаю!", - тогда бы я оттолкнул ее и ответил ей: "Прекрасная сударыня, теперь ваша очередь, я достаточно страдал, теперь пострадайте и вы". Анри схватил брата за руку. - Ты сам не веришь ни одному слову из того, что говоришь, Жуаез, - сказал он. - Верю, клянусь душой. - Ты, такой добрый, великодушный! - Быть великодушным с бессердечными людьми значит дурачить самого себя. - О Жуаез, Жуаез, ты не знаешь этой женщины. - Тысяча демонов! Да я и не хочу ее знать. - Почему? - Потому что она вынудила бы меня совершить то, что другие назвали бы преступлением, но что я считаю актом справедливого возмездия. - Брат, - с кротчайшей улыбкой сказал Анри, - какое счастье для тебя, что ты не влюблен. Но прошу вас, господин адмирал, перестанем говорить о моем любовном безумии и обсудим военные дела! - Согласен, ведь разговорами о своем безумии ты, чего доброго, и меня сведешь с ума. - Ты видишь, у нас нет продовольствия. - Вижу, но я уже думал о способе раздобыть его. - И надумал что-нибудь? - Кажется, да. - Что же? - Я не могу двинуться отсюда, пока не получу известий о других частях армии. Ведь здесь выгодная позиция, и я готов защищать ее против сил в пять раз превосходящих мои собственные. Но я вышлю отряд смельчаков на разведку. Прежде всего они раздобудут новости - а это главная пища для людей в нашем положении; а затем продовольствие, - ведь эта Фландрия в самом деле прекрасная страна. - Не слишком прекрасная, брат, не слишком! - О, я говорю о стране, какой ее создал господь, а не о людях, - они-то всегда портят его творения. Пойми, Анри, какое безрассудство совершил герцог Анжуйский, какую партию он проиграл, как быстро гордыня и опрометчивость погубили несчастного Франсуа. Мир праху его, не будем больше говорить о нем, но ведь он действительно мог приобрести и неувядаемую славу, и одно из прекраснейших королевств Европы, а вместо этого он сыграл на руку... кому? Вильгельму Лукавому. А впрочем, Анри, знаешь, антверпенцы-то здорово сражались! - И, говорят, ты тоже, брат. - Да, в тот день я был в ударе, и к тому же произошло событие, которое сильно меня подзадорило. - Какое? - Я сразился на поле брани со шпагой, хорошо мне знакомой. - С французом? - Да, с французом. - И он находился в рядах фламандцев? - Во главе их. Анри, надо раскрыть эту тайну, чтобы с ним повторилось то, что произошло с Сальседом на Гревской площади. - Дорогой мой повелитель, ты, к несказанной моей радости, вернулся цел и невредим, а вот мне, который еще ничего не сделал, надо тоже что-нибудь совершить. - А что же ты хотел бы сделать? - Прошу тебя, назначь меня командиром разведчиков. - Нет, это дело слишком опасное, Анри. Я бы не сказал тебе этого перед посторонними, но я не хочу допустить, чтобы ты умер незаметной и потому бесславной смертью. Разведчики могут повстречаться с отрядом этих фламандских мужиков, которые вооружены цепами и косами: вы убьете из них тысячу, но вдруг да останется один, который разрубит тебя на две половины или обезобразит. Нет, Анри, если уж ты непременно хочешь умереть, я найду для тебя более доблестную смерть. - Брат, умоляю тебя, согласись на то, о чем я прошу. Я приму все меры предосторожности и обещаю тебе вернуться. - Ладно, я все понимаю. - Что ты понимаешь? - Ты решил испытать, не смягчит ли ее жестокое сердце тот шум, который поднимется вокруг геройского подвига. Признайся, что именно этим объясняется твое упорство. - Признаюсь, если тебе так угодно, брат. - Что ж, ты прав. Женщины, которые остаются непреклонными перед лицом большой любви, часто прельщаются небольшой славой. - Стало быть, ты поручишь мне это командование, брат? - Придется, раз ты так уж этого хочешь. - Я могу выступить сегодня же? - Непременно, Анри. Ты сам понимаешь, - мы не можем дольше ждать. - Сколько человек ты выделишь в мое распоряжение? - Не более ста человек. Я не могу ослабить свою позицию, сам понимаешь, Анри. - Можешь дать и меньше, брат. - Ни в коем случае. Ведь я бы хотел иметь возможность дать тебе вдвое больше. Но дай мне честное слово, что ты вступишь в бой только в том случае, если у противника будет не более трехсот человек. Если их будет больше, ты отступишь, а не пойдешь на верную гибель. - Брат, - с улыбкой сказал Анри, - ты продаешь мне за дорогую цену славу, которой не желаешь дать даром. - Тогда, дорогой Анри, ты ее и не купишь, и даже даром не получишь. Разведчиками будет командовать другой. - Брат, приказывай, я выполню все. - Ты вступишь в бой только с противником, равным по количеству людей либо только вдвое или втрое превосходящим твои силы. - Клянусь. - Отлично. Из какой части ты возьмешь людей? - Позволь мне взять сотню онисских кавалеристов. У меня среди них много друзей. Я выберу тех, кто будет делать все, что я захочу. - Хорошо, бери онисцев. - Когда мне выступить? - Немедленно. Вели выдать людям питание на один день, коням на два. Помни, я хочу получить сведения как можно скорей и из надежных источников. - Еду, брат. У тебя нет никаких секретных поручений? - Не разглашай гибели герцога: пусть думают, что он у меня в лагере. Преувеличивай численность моего войска. Если, паче чаяния, вы найдете тело герцога, воздай ему все должные почести. Хоть он и был дурной человек и ничтожный полководец, все же он принадлежал к царствующему дому. Вели положить тело в дубовый гроб, и мы отправим его бренные останки в Сен-Дени для погребения в усыпальнице французских королей. - Хорошо, брат. Это все? - Все. Анри хотел было поцеловать руку старшего брата, но тот ласково обнял его. - Еще раз обещай мне, Анри, - сказал адмирал, - что эта разведка не хитрость, к которой ты прибегаешь, чтобы доблестно умереть. - Брат, когда я отправился к тебе во Фландрию, у меня была такая мысль. Но теперь, клянусь тебе, я отказался от нее. - С каких это пор? - Два часа тому назад. - А по какому случаю? - Брат, прости, если я умолчу. - Ладно, Анри, ладно, храни свои тайны. - О брат, как ты добр ко мне! Молодые люди снова заключили друг друга в объятия и расстались, но еще не раз оборачивались, чтобы обменяться приветствиями и улыбками. 9. ПОХОД Не помня себя от радости, дю Бушаж направился к Реми и Диане. - Будьте готовы через четверть часа, мы выступаем. Двух оседланных лошадей вы найдете у двери, к которой выходит маленькая деревянная лестница, примыкающая к коридору. Незаметно следите за нашим отрядом и ни с кем не говорите ни слова. Затем Анри вышел на галерею, опоясывающую дом, и крикнул: - Трубачи онисских кавалеристов, играйте сбор! Сигнал гулко разнесся по поселку. Офицер привел своих людей, и они тотчас выстроились перед домом. Слуги их шли за ними с мулами и двумя подводами. Реми и его спутница, следуя совету Анри, незаметно примкнули к этому обозу. - Солдаты, - сказал Анри, - брат мой, адмирал де Жуаез, на время поручил мне командование вашей частью и велел произвести разведку. Из вас сто человек должны сопровождать меня. Поручение опасное, но вы пойдете вперед ради спасения всех. Кто добровольно последует за мной? Все триста человек, как один, сделали шаг вперед. - Господа, - сказал Анри, - благодарю вас всех. Недаром вы считались доблестным примером для всей армии. Но я могу взять с собой только сто человек и сам выбирать не стану. Пусть решает случай. Сударь, - обратился он к офицеру, - прошу вас, произведите жеребьевку. Пока офицер занимался этим делом, Жуаез давал брату последние указания. - Слушай внимательно, Анри, - говорил он. - Равнина быстро подсыхает. Местные жители уверяют, что между Контипом и Рюпельмондом можно проехать. Ваш путь пролегает между большой рекой Шельдой и речкой Рюпель. На берегу Шельды, не доезжая до Рюпельмонда, вы найдете пригнанные из-под Антверпена лодки и переправитесь на них через Шельду. Переправляться через Рюпель вам незачем. Надеюсь, что, еще не добравшись до Рюпельмонда, вы найдете либо склады продовольствия, либо мельницы. Выслушав брата, Анри заторопился с выступлением. - Повремени, - сказал Жуаез. - Ты забываешь главное. Мои люди захватили трех крестьян. Одного я даю тебе в проводники. Никакой ложной жалости: при первой же попытке предательства - пуля или удар кинжалом. С этими словами адмирал обнял брата и скомандовал: "По коням!" Анри приставил к проводнику двух конвоиров с заряженными пистолетами в руках. Реми и его спутница держались в отдалении среди слуг. Анри не отдал никаких распоряжений на их счет, считая, что всеобщее любопытство и так уже достаточно возбуждено: незачем было усиливать его мерами предосторожности, которые могли оказаться скорее опасными, чем полезными. Сам же он, не докучая своим подопечным даже взглядами в их сторону, занял по выезде из городка свое место во главе отряда. Ехали медленно. Твердая почва порой уходила из-под копыт лошадей, и весь отряд увязал в грязи. Пока не была обнаружена мощеная дорога, которую они искали, приходилось мириться с тем, что кони вынуждены были идти, словно стреноженные. Время от времени на равнине появлялись какие-то призраки, бегущие без оглядки от топота копыт. То были либо крестьяне, слишком поспешно возвратившиеся в родные места и боявшиеся попасть в руки врагов, которых они намеревались уничтожить, либо несчастные французы, полумертвые от голода и холода и не способные сопротивляться вооруженным людям; не зная, враги или друзья настигают их, они старались на ночь куда-нибудь укрыться. Проехав за три часа два лье, отважные разведчики добрались до реки Рюпель, вдоль берега которой тянулась мощеная дорога. Но теперь на смену трудностям пришли опасности: две-три лошади зашибли себе ноги о неплотно уложенные камни или, поскользнувшись на покрытых тиной камнях, упали в реку вместе со своими седоками. Несколько раз с лодок, стоявших на причале у противоположного берега, в отряд стреляли, так что один всадник и двое слуг были ранены. Одного из слуг пуля настигла рядом с Дианой, она не проявила ни малейшего страха, только пожалела раненого. В этих трудных условиях Анри показал себя достойным предводителем и верным другом своих людей. Он шел впереди, заставляя тем самым других следовать за собой, и доверял не столько своему разумению, сколько инстинкту лошади, которую дал ему брат. Таким образом, он вел своих людей по спасительной стезе и рисковал только собственной жизнью. Немного не доезжая Рюпельмонда, онисские кавалеристы наткнулись на кучку французских солдат, сидевших на корточках вокруг груды тлеющего торфа. Несчастные жарили кусок конины: это была единственная пища, которую им удалось раздобыть за последние двое суток. Завидев всадников, участники этого жалкого пиршества всполошились. Они хотели было удрать, но один из них удержал товарищей, говоря: - Чего нам бояться? Если это враги, они убьют нас, и, по крайней мере, все разом будет покончено. - Франция! Франция! - крикнул Анри, услышавший эти слова. - Идите к нам, бедняги. Измученные французы, узнав соотечественников, подбежали к ним. Их тотчас же снабдили плащами, дали хлебнуть можжевеловой настойки и позволили сесть на мулов, за спиной слуг. Таким образом, они смогли присоединиться к отряду. Наконец, глубокой ночью, добрались до Шельды. У самого берега онисские кавалеристы застали двух мужчин: на ломаном фламандском языке они уговаривали лодочника перевезти их на другой берег. Тот отказывался и даже угрожал. Онисский офицер говорил по-голландски. Он велел отряду остановиться, а сам, спешившись, тихонько приблизился к спорившим и расслышал следующие, сказанные лодочником слова: - Вы французы. Здесь вы и умрете. На тот берег вам не попасть. Один из мужчин приставил к горлу лодочника кинжал и, уже не пытаясь коверкать свою речь, сказал на чистейшем французском языке: - Умереть придется тебе, хоть ты и фламандец, если ты тотчас же не перевезешь нас! - Держитесь, сударь, держитесь! - крикнул офицер. - Через пять минут мы будем с вами! Но, заслышав эти слова, оба француза от изумления ослабили хватку и обернулись. Лодочник успел развязать веревку, которая держала лодку у берега, и поспешно отчалить, оставив их на берегу. Один из кавалеристов, смекнув, какую огромную пользу может принести лодка, въехал на лошади в реку и выстрелом из пистолета уложил лодочника наповал. Оставшись без гребца, лодка завертелась, но так как она не достигла еще середины реки, волна прибила ее к берегу. Оба человека, споривших с лодочником, тотчас завладели лодкой и первыми уселись в нее. Это явное желание обособиться удивило офицера, и он спросил: - Позвольте узнать, господа, кто вы такие? - Сударь, мы офицеры морской пехоты. А вы, как видно, онисские кавалеристы? - Да, сударь, и мы очень рады быть вам полезными. Не хотите ли присоединиться к нам? - Охотно, господа. - В таком случае садитесь в подводу, если вы слишком устали, чтобы следовать за нами пешком. - Разрешите узнать, куда вы держите путь? - спросил второй морской офицер, до того времени молчавший. - Нам приказано добраться до Рюпельмонда, сударь. - Будьте осторожны, - продолжал тот же офицер, - сегодня утром в том же направлении проехал испанский отряд, очевидно, выступивший из Антверпена. На закате мы сочли возможным рискнуть. Два человека ни в ком не вызовут опасений, но вы, целый отряд... - Это, пожалуй, верно, - сказал офицер. - Сейчас я позову нашего командира. Он подозвал Анри. Тот приблизился и спросил, в чем дело. - Дело в том, - объяснил офицер, - что вот эти господа встретили сегодня утром испанскую воинскую часть, которая двигалась в том же направлении, что и мы. - Сколько человек было в отряде? - спросил Анри. - Человек пятьдесят. - Ну и что же? Вас это пугает? - Нет, господин граф, но я думаю, что следовало бы захватить лодку с собой. Она вмещает двадцать человек, и если нужно будет переправляться через реку, это можно будет сделать в пять приемов, держа лошадей под уздцы. - Хорошо, - сказал Анри, - возьмем лодку. Кажется, при впадении Рюпеля в Шельду имеются какие-то дома. - Там целый поселок, - вставил кто-то. - Едем туда. Угол, образуемый слиянием двух рек, должен быть превосходной позицией. Вперед, кавалеристы! Пусть два человека сядут в лодку и направляют ее в ту сторону, куда поедем мы. - Если разрешите, - сказал один из морских офицеров, - лодку поведем мы. - Согласен, господа, - отвечал Анри, - но не теряйте нас из вида и присоединитесь к нам, как только мы вступим в поселок. - А если у нас заберут лодку, когда мы оставим ее? - В ста шагах от поселка вы найдете пост, состоящий из десяти человек. Ему вы и передадите лодку. - Отлично, - сказал морской офицер и сильным взмахом весел отчалил от берега. - Странно, - произнес Анри, снова пускаясь в путь, - этот голос мне очень знаком. Час спустя они уже были в поселке, действительно занятом испанским отрядом, о котором говорил морской офицер. Внезапно атакованные испанцы почти не сопротивлялись. Анри велел обезоружить пленных и запереть их в одном из самых прочных домов поселка и приставил к ним караул из десяти человек. Других десять человек он отправил охранять лодку и, наконец, расставил еще с десяток в различных точках поселка, пообещав им смену через час. Затем он распорядился, чтобы люди поели сменами по двадцать человек в доме против того, где были заперты пленные испанцы. Ужин для первых пятидесяти или шестидесяти был уже готов: это была еда, предназначенная для захваченных врасплох испанцев. Во втором этаже Анри выбрал комнату для Дианы и Реми, так как не хотел, чтобы они ужинали вместе со всеми. За стол он усадил офицера и еще семнадцать человек и поручил ему пригласить за его стол обоих морских офицеров, которые вели лодку. Затем, прежде чем подкрепиться самому, он отправился проверять сторожевые посты. Спустя полчаса он вернулся. Этого получаса ему было вполне достаточно, чтобы обеспечить питанием и квартирами всех своих людей и отдать необходимые распоряжения на случай внезапного нападения голландцев. Несмотря на то что он просил онисцев ужинать без него, они до его прихода ни к чему не притрагивались, однако сели за стол, и некоторые от усталости задремали на своих стульях. При появлении графа спящие проснулись, а те, кто бодрствовал, вскочили на ноги. Анри обвел взглядом просторную комнату. Медные лампы, подвешенные к потолку, отбрасывали тусклый дымный свет. Вид стола, уставленного пшеничными хлебами, окороком жареной свинины и кружками пенящегося пива раздразнил бы аппетит не только у людей, не евших и не пивших целые сутки. Анри указали на оставленное для него почетное место. Он уселся и сказал: - Кушайте, господа. По тому, как бойко ножи и вилки застучали по фаянсовым тарелкам после того, как были произнесены эти слова, Анри мог заключить, что их ждали с некоторым нетерпением и приняли с величайшей радостью. - Кстати, - спросил он онисского офицера, - нашлись наши моряки? - Да, сударь. - Где же они? - Вон там, в самом краю стола. Действительно, офицеры сидели не только в дальнем конце стола, но и выбрали самое темное место во всей комнате. - Господа, - сказал им Анри, - вам там неудобно сидеть, и вы, сдается мне, ничего не едите. - Благодарствуйте, граф, - ответил один из них, - мы очень устали и гораздо больше нуждаемся в отдыхе, чем в пище. Мы уже говорили это господам кавалеристам, но они настояли на том, чтобы мы сели ужинать, утверждая, что таков ваш приказ. Для нас это большая честь, и мы вам очень благодарны. Но все же если бы, не задерживая нас дольше, вы были бы так добры, что велели бы предоставить нам комнату... Анри слушал с величайшим вниманием, но было ясно, что голос собеседника интересует его больше, чем сам ответ. - Ваш товарищ такого же мнения? - спросил он, когда морской офицер замолчал. При этих словах дю Бушаж так испытующе смотрел на второго офицера, низко нахлобучившего шляпу и упорно молчавшего, что все сидевшие за столом тоже стали к нему приглядываться. Вынужденный хоть что-нибудь ответить, офицер еле внятно пробормотал: - Да, граф. Услышав этот голос, Анри вздрогнул. Затем он встал и решительно направился туда, где сидели оба офицера. Все присутствующие с напряженным вниманием следили за действиями Анри, явно свидетельствовавшими о его крайнем удивлении. Анри остановился подле обоих офицеров. - Сударь, - обратился он к тому, кто говорил первым, - окажите мне одну милость. - Какую же, граф? - Убедите меня в том, что вы не родной брат господина д'Орильи или не сам господин Орильи. - Орильи?! - вскричали все присутствующие. - А вашего спутника, - продолжал Анри, - я покорнейше прошу слегка приподнять шляпу, закрывающую его лицо, иначе мне придется назвать его монсеньером и низко склониться перед ним. И, говоря это, Анри снял шляпу и отвесил неизвестному почтительный поклон. Тот поднял голову. - Его высочество герцог Анжуйский! - в один голос закричали кавалеристы. - Герцог жив! - Ну что ж, господа, - сказал морской офицер, - раз вы готовы признать вашего побежденного, скитающегося принца, я не стану больше препятствовать изъявлению чувств, которые меня глубоко трогают. Вы не ошиблись, господа, перед вами герцог Анжуйский. - Да здравствует монсеньер! - дружно закричали кавалеристы. 10. ПАВЕЛ ЭМИЛИЙ Как ни искренни были эти приветствия, герцога они смутили. - Потише, господа, потише, - сказал он, - прошу вас, не радуйтесь больше меня удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте, не узнай вы меня, я бы не стал первым хвалиться тем, что сохранил жизнь. - Как, монсеньер! - воскликнул Анри, - вы меня узнали, вы оказались среди французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам, что мы печалимся понапрасну? - Господа, - ответил герцог, - помимо множества причин, в силу которых я предпочитал остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово. - Монсеньер! Монсеньер, что вы!.. - Нет, в самом деле, - произнес герцог, - я похож на Александра Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям искусства, весьма самолюбив. Так вот положа руку на сердце должен признать, что, по-видимому, совершил ошибку. - Монсеньер, - сказал Анри, опустив глаза, - прошу вас, не говорите таких вещей. - Почему нет? Непогрешим ведь только один лишь папа, да и то со времен Бонифация Восьмого [Бонифаций Восьмой (папа в 1294-1303 гг.) - притязал быть владыкой над светскими монархами; потерпел поражение в борьбе с французским королем Филиппом Красивым; после смерти Бонифация VIII папский престол был переведен в Авиньон, и начался период так называемого Авиньонского пленения пап] непогрешимость эта весьма оспаривается. - Подумайте, монсеньер, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось отрицательным? - Ну и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за то, что начал сражение, а за то, что проиграл его? - Монсеньер, ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас, сказав нам, что вы не страдаете. Грозная тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим траурным крепом. - Нет, нет, - сказал он. - Я, благодарение богу, здоровее, чем когда-либо, и отлично чувствую себя среди вас. Присутствующие поклонились. - Сколько человек под вашим началом, дю Бушаж? - спросил герцог. - Сто пятьдесят, монсеньер. - Так, так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч, то же соотношение, что и после битвы при Каннах [в битве при Каннах (216 г. до н.э.) карфагенский полководец Ганнибал сумел окружить и почти полностью уничтожить превосходившее его войска численностью римское войско]. Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец, но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи! - Монсеньер, - продолжал Анри, - если наша битва - это Канны, то мы счастливее римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия. - Клянусь душой, господа, - сказал герцог, - Павел Эмилий Антверпена - это Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда ли, дю Бушаж? При этом хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце. - Нет, монсеньер, - ответил он, - брат жив. - А, тем лучше! - с ледяной улыбкой воскликнул герцог. - Славный наш Жуаез уцелел! Где же он? Я хочу его обнять! - Он не здесь, монсеньер. - Что же, он ранен? - Нет, монсеньер, цел и невредим. - Но, подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка права: для славы - меч, после меча - кровь, после крови - слезы. - Монсеньер, я не знал этой поговорки, но, несмотря на; нее, рад сообщить вашему высочеству, что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество, нахожусь здесь в качестве разведчика для его войска. Герцог побледнел. - Три тысячи человек! - повторил он. - И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да знаешь ли ты, что твой брат - второй Ксенофонт [Ксенофонт (ок. 434-359 гг. до н.э.) - греческий полководец, историк и философ; был одним из начальников греческих наемников в армии персидского царя Кира Младшего и после поражения и смерти царя сумел вывести свой отряд через вражескую страну в Грецию]. Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не королевский дом может избрать своим девизом Hilariter [весело (лат.)]. - Монсеньер, о монсеньер! - пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть. - Нет, клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии [Франциск Первый (1494-1547) - французский король; в битве при Павии (1525) был разбит и взят в плен испанцами; после этой битвы он, согласно преданию, написал своей матери: "Все потеряно, кроме чести"]. Все потеряно, и честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома. Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами: - Монсеньер, расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество? - Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений - покровитель Франции - в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому. - Каким же образом? - Улепетывая со всех ног. Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой. - Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, - возразил Анри. - Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме [карфагенский полководец Ганнибал потерпел поражение при Заме (202 г. до н.э.) в войне с римлянами]. - Да, - ответил герцог, - но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере и Каннах, а я - только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом. - Вы изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали? - Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки? - Да разве можно было поступить иначе, граф? - вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина. - Замолчи, Орильи, - сказал герцог, - спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать. Орильи опустил голову. - Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех словах, а в трех гримасах. При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю. - Итак, представьте себе, господа, - начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, - представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: "Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!" - "Как так? - возразил я. - Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного француза". - "Будь их тысяча против одного, - ответил он с ужасающей гримасой, - я пойду в атаку". - "Идите, друг мой, идите - сказал я, - что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот". - "В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится". И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: "Принц, на этом бегуне вы сделаете двадцать лье за четыре часа. - Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул: - Вперед, все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!" И он бросился навстречу фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли. Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью по счету гримасу, еще более безобразную, чем две первые. Дрожь ужаса и возмущения проняла всех присутствующих. "У этого негодяя нет сердца, - подумал Анри. - Как жаль, что его несчастье, его позор, и - главное - его сан избавляют этого человека от вызова, который с радостью бросил бы ему любой из нас". - Господа, - понизив голос, сказал Орильи, ощутивший, какое ужасное воздействие произвела на собравшихся здесь храбрецов речь принца, - вы видите, в каком тяжелом состоянии монсеньер, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после поразившего его несчастья он временами просто заговаривается. - Вот как случилось, - продолжал принц, осушая стакан, - что Сент-Эньян умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не только во французском войске, но и среди фламандцев, которые замедлили преследование. Но будьте спокойны, господа, добрые фламандцы недолго будут ликовать. Мы возьмем реванш, кровавый реванш, и со вчерашнего дня, по крайней мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо существовала. - А пока, - заявил Анри, - ваше высочество, примите начальствование над моим отрядом; мне, скромному дворянину, не подобает отдавать приказания там, где находится представитель королевского дома. - Согласен, - сказал принц. - Прежде всего я приказываю всем приняться за ужин. В частности, это относится к вам, дю Бушаж, вы даже не придвинули к себе тарелку. - Монсеньер, я не голоден. - В таком случае, друг мой дю Бушаж, проверьте еще раз посты. Объявите командирам, что я жив, но попросите их не слишком громко выражать свою радость, прежде чем мы не займем какие-нибудь надежные укрепления или не соединимся с войском нашего непобедимого Жуаеза, ибо - признаюсь честно - теперь, пройдя через огонь и воду, я меньше, чем когда-либо, хотел бы попасть в плен. - Монсеньер, слово вашего высочества - для нас закон, и никто, кроме этих господ, не узнает, что вы оказываете нам честь пребывать среди нас. - И вы, господа, сохраните тайну? - спросил герцог. Все молча склонились. Как видит читатель, этому потерпевшему поражение бродяге и беглецу достаточно было одного мгновения, чтобы стать кичливым, беззаботным и властным. Повелевать сотней людей или ста тысячами - все равно значит повелевать. Герцог Анжуйский поступил бы точно так же и с самим Жуаезом. Властители всегда требуют не того, что заслужили, а того, что, по их мнению, им следует по их положению. Пока дю Бушаж выполнял данное ему приказание как можно тщательнее, чтобы никому не пришла в голову мысль, что он раздосадован своим подчиненным положением, Франсуа расспрашивал, и Орильи, эта тень господина, повторяющая все его движения, тоже занимался расспросами. Герцога очень удивляло, что военный с именем и рангом дю Бушажа согласился принять командование горстью людей и отправиться в столь опасную экспедицию. Подобное дело подлежало поручить какому-нибудь лейтенанту, а не брату главного адмирала. Принцу все внушало подозрения, а всякое подозрение надо было проверить. Он настойчиво расспрашивал и в конце концов узнал, что адмирал поручил брату возглавить разведку, лишь уступив его настояниям. - Почему же, с какой целью, - спросил герцог у онисского офицера, - граф столь упорно добивался, чтобы ему дали такое, в сущности, маловажное поручение? - Прежде всего он хотел оказать помощь войску, - сказал офицер, - и в этом его чувстве я не сомневаюсь. - Прежде всего, сказали вы. А какие побуждения действовали затем, сударь? - Ах, монсеньер, - ответил офицер, - этого я не знаю. - Вы меня обманываете или сами обманываетесь, сударь. Вы это знаете. - Монсеньер, даже вашему высочеству я могу назвать только причины, связанные со службой. - Вот видите, господа, - сказал герцог, обращаясь к немногим онисцам, еще сидевшим за столом, - я был прав, стараясь остаться неузнанным. В моем войске, оказывается, есть тайны, в которые меня не посвящают. - О монсеньер, - возразил офицер, - вы очень дурно истолковали мою сдержанность: тайна касается только самого графа дю Бушажа. Разве не могло случиться, что, служа общим интересам, он пожелал оказать услугу кому-нибудь из своих родственников или близких друзей. - Кто же здесь находится из родственников или близких друзей графа? Скажите мне, я хочу поскорее обнять его! - Монсеньер, - сказал Орильи с почтительной фамильярностью, к которой он вообще уже давно привык, - я наполовину раскрыл эту тайну, и в ней нет ничего, что могло бы вызвать подозрение вашего высочества. Родственник, которому граф дю Бушаж стремился дать охрану, он... - Ну же, - сказал принц, - договаривайте, Орильи. - Так, вот, монсеньер, это на самом деле родственница. - Ха, ха, ха! - рассмеялся граф. - Почему же мне не сказали этого сразу? Милейший Анри!.. Ну, это же так понятно... Ладно, ладно, закроем глаза на родственницу и не будем о ней говорить. - Это самое лучшее, что ваше высочество можете сделать, тем более что все это весьма таинственно. - Вот как! - Да, эта особа, как прославленная Брадаманта, историю которой я раз двадцать декламировал вашему высочеству, скрывается под мужским одеянием. - О монсеньер, - промолвил онисский офицер умоляюще. - Господин Анри, как мне показалось, проявляет величайшее почтение к этой даме и, по всей вероятности, был бы очень недоволен нескромностью с чьей-либо стороны. - Разумеется, разумеется, господин офицер. Мы будем немы, как гробы, будьте спокойны, немы, как бедняга Сент-Эньян. Но если мы увидим эту даму, то постараемся не строить ей никаких гримас... Так, так. Стало быть, находясь среди кавалеристов, Анри возит с собой родственницу. А где же она, Орильи? - Наверху! - Как? Здесь, в этом доме? - Да, монсеньер. Но - тсс! Вот и господин дю Бушаж. - Тсс! - повторил за ним принц и разразился хохотом. 11. ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ ПРЕДАЕТСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ Возвращаясь, Анри услышал зловещий хохот герцога. Но он слишком мало общался с его высочеством, чтобы знать, какие угрозы таило в себе всякое проявление веселости со стороны герцога Анжуйского. Он мог бы также заметить по смущенному выражению некоторых лиц, что герцог вел в его отсутствие какой-то враждебный ему разговор, прерванный его возвращением. Но Анри не был настолько подозрителен по натуре, чтобы угадать, в чем дело: здесь у него не было такого близкого друга, который смог бы все объяснить ему в присутствии герцога. К тому же Орильи бдительно следил за всем, а герцог, уже, без сомнения, выработавший какой-то план действий, удерживал Анри при своей особе до тех пор, пока все кавалеристы, присутствовавшие при разговоре, не удалились. Герцог внес какое-то изменение в распределение постов. Пока Анри был единственным командиром, он считал правильным занимать в качестве начальника центральное положение и расположил свою штаб-квартиру в доме, где находилась Диана. На следующую по значению точку он отправил онисского офицера. Герцог, ставший вместо Анри главным начальником, занял его место и отослал Анри туда, куда тот послал онисского офицера. Анри не удивился этому. Принц заметил, что это была важнейшая точка, и поручил ему вести там наблюдение. Это было вполне естественно, настолько естественно, что все, и прежде всего сам Анри, обманулись насчет истинных намерений герцога. Однако он счел необходимым дать кое-какие указания онисскому офицеру и подошел к нему. Было также вполне естественным, чтобы он поручил его покровительству двух лиц, о которых заботился и которых ему теперь приходилось оставить, во всяком случае, на какое-то время. Но не успел он сказать офицеру двух слов, как в разговор вмешался герцог. - Секреты! - сказал он со своей обычной коварной улыбкой. Слишком поздно офицер сообразил, что он наделал своей нескромностью. Раскаиваясь в этом и желая выручить графа, он сказал: - Нет, монсеньер, граф только спросил меня, сколько у нас осталось пороху сухого и годного к употреблению. Ответ этот имел две цели, если не два результата: первая заключалась в том, чтобы отвести подозрения герцога, если таковые у него были, вторая - дать понять графу, что у него есть союзник, на которого он может рассчитывать. - А, это дело другое, - заметил герцог, вынужденный сделать вид, что поверил объяснению, иначе он сам изобличил бы себя в соглядатайстве, унизив свое достоинство принца крови. Воспользовавшись тем, что герцог отвернулся в сторону двери, которую кто-то открыл, офицер торопливо шепнул Анри: - Его высочеству известно, что вас кто-то сопровождает. Дю Бушаж вздрогнул, но было уже поздно, невольное движение Анри не ускользнуло от герцога. Притворившись, что желает удостовериться, все ли его распоряжения выполнены, он предложил графу дойти вместе с ним до самого важного сторожевого поста. Волей-неволей дю Бушажу пришлось согласиться. Ему очень хотелось предупредить Реми, посоветовать ему быть настороже и заранее подготовить ответы на вопросы, которые ему могут задать. Но сделать Анри мог только одно - на прощанье сказал офицеру: - Берегите порох, прошу вас, берегите его так, как берег бы я сам. - Слушаюсь, господин граф, - ответил молодой человек. Когда они вышли, герцог спросил у дю Бушажа: - Где этот порох, о котором вы велели заботиться этому юнцу? - В том доме, ваше высочество, где я поместил штаб. - Будьте спокойны, дю Бушаж, - продолжал герцог, - я слишком хорошо понимаю, что такое запас пороха, особенно в нашем положении, чтобы не уделять ему особого внимания. Охранять его буду я сам, а не наш юный друг. На этом разговор кончился. Они молча доехали до слияния обеих рек. Несколько раз повторив дю Бушажу наставление ни в коем случае не покидать поста у реки, герцог вернулся в поселок и тотчас стал разыскивать спящего Орильи. Он нашел его в помещении, где был подан ужин; завернувшись в чей-то плащ, музыкант спал на скамье. Герцог ударил его по плечу и разбудил. Орильи протер глаза и посмотрел на принца. - Ты слышал? - спросил тот. - Да, монсеньер, - ответил Орильи. - А ты знаешь, что я имею в виду? - Ясное дело: неизвестную даму, родственницу графа дю Бушажа. - Ладно. Я вижу, что брюссельский портер и лувенское пиво еще не притупили твоих мыслительных способностей. - Ну что вы, монсеньер. Приказывайте или сделайте хоть знак, и ваше высочество убедитесь, что я изобретательней, чем когда-либо. - Если так, то призови на помощь всю свою фантазию и разгадай остальное. - Я уже разгадал, монсеньер, что любопытство вашего высочества крайне возбуждено. - Ну, это, знаешь, свойство моего темперамента. А ты мне скажи, что именно разожгло мое любопытство. - Вы хотите знать, что за отважное создание следует за братьями Жуаез сквозь огонь и воду? - Per mille pericula Martis [через тысячи опасностей войны (лат.)], как сказала бы моя сестрица Марго, если бы находилась здесь. Ты попал в самую точку. Да, кстати: ты ей написал? - Кому, монсеньер? - Моей сестрице Марго. - А я должен был написать ее величеству? - Разумеется. - О чем? - Да о том, что мы потерпели поражение, черт побери, разгром и что ей надо стойко держаться. - По какому случаю, монсеньер? - Да по тому случаю, что Испания, избавившись от меня на севере, нападет на нее с юга. - А, совершенно справедливо! - Так ты написал? - Помилуйте, монсеньер... - Ты спал. - Да, должен в этом признаться. Но даже если бы мне пришло в голову написать, чем бы я написал, монсеньер? У меня здесь нет ни бумаги, ни чернил, ни пера. - Так поищи! Quaere et invenies [ищи и обрящешь (лат.)], сказано в Евангелии. - Но каким же чертом, ваше высочество, смог бы я раздобыть все это в хижине крестьянина, который, ставлю тысячу против одного, не умеет писать? - А ты, болван, все же ищи, и если даже этого не найдешь, зато... - Зато?.. - Найдешь что-нибудь другое. - Эх, дурак я, дурак! - вскричал Орильи, ударяя себя по лбу. - Да, да, ваше высочество правы, в голове у меня что-то помутилось. Но это, монсеньер, получилось оттого, что я ужасно хочу спать. - Ну, ну, охотно тебе верю. Но ты все же ненадолго сбрось с себя сонливость, и раз ты не написал сестрице Марго, так уж я сам напишу. Только ты раздобудь мне все, что нужно для писания. Ищи, Орильи, ищи и не возвращайся сюда, пока не найдешь. А я остаюсь здесь. - Бегу, монсеньер. - И если в этих твоих поисках... погоди... если в этих поисках ты заметишь, что этот дом интересен по своему убранству... Ты ведь знаешь, Орильи, как мне нравятся фламандские дома. - Да, монсеньер? - Тогда ты меня позовешь. - Мигом позову, монсеньер, положитесь на меня. Орильи встал и легко, словно птица, упорхнул в соседнюю комнату, из которой был ход наверх. А так как он был действительно легок, словно птица, то в момент, когда он поставил ногу на первую ступеньку, послышался только еле уловимый скрип. В остальном его намерения остались нераскрытыми. Минут через пять Орильи вернулся к своему повелителю, который, как он сказал, расположился в большой комнате. - Ну что? - спросил герцог. - А то, монсеньер, что, если видимость меня не обманывает, этот дом должен быть очень интересен по своему убранству. - Почему ты так думаешь? - Да потому, - тьфу, пропасть! - что в верхнее помещение не так-то легко проникнуть. - Что это значит? - Это значит, что вход туда охраняет дракон. - Что за глупая шутка, милейший маэстро? - Увы, монсеньер, это не глупая шутка, а печальная истина. Сокровище находится на втором этаже в комнате, а из-под двери этой комнаты виднеется свет. - Ладно. А затем? - Монсеньер хочет сказать: а сперва? - Орильи! - Так вот, монсеньер, на пороге этой комнаты лежит человек, закутанный в большой серый плащ. - Ого-го! Господин дю Бушаж позволяет себе посылать солдата для охраны дамы своего сердца? - Это не солдат, монсеньер, а, вероятнее всего, слуга дамы или самого графа. - И каков он на вид, этот слуга? - Монсеньер, его лица я никак не мог разглядеть, но зато явственно видел большой фламандский нож, заткнутый за пояс; он крепко сжимает его в кулаке, на вид весьма увесистом. - Это прелюбопытно, - молвил герцог, - расшевели малость этого парня, Орильи! - Ну нет, монсеньер! - Как нет? Что ты говоришь? - Осмелюсь сказать, что меня не только изукрасит фламандский нож, но я еще наживу себе смертельного врага в лице господ де Жуаез, любимцев двора. Будь вы королем Нидерландов, - куда ни шло, но сейчас, монсеньер, мы должны ладить со всеми, в особенности с теми, кто спас нам жизнь, а спасли ее братья Жуаезы. Имейте в виду, монсеньер, что, если вы этого не скажете, скажут они сами. - Ты прав, Орильи, - сказал герцог, топнув ногой, - всегда прав, и все же... - Да, понимаю, и все же ваше высочество не видели ни одного женского лица в течение двух гибельных недель. Я, конечно, не говорю об этих скотах, населяющих польдеры. Они ведь не заслуживают, чтобы их называли мужчинами и женщинами. Это самцы и самки - больше ничего. - Я хочу видеть эту любовницу дю Бушажа, Орильи. Я хочу ее видеть, слышишь? - Да, монсеньер, слышу. - Ну так ответь мне хоть что-нибудь! - Возможно, вы ее и увидите, но только не в открытую дверь. - Пусть так, - согласился герцог, - если не в открытую дверь, то хоть в закрытое окно. - А! Это дельная мысль, монсеньер, и в доказательство того, что я считаю ее прекрасной, я мигом добуду вам приставную лестницу. Орильи прокрался во двор и прямо направился к навесу, под которым онисские кавалеристы поставили лошадей. Вскоре он нашел там то, что почти всегда можно найти под навесом, а именно - лестницу. Он достаточно ловко пробрался среди спящих людей и животных, чтобы не проснулись одни и не брыкнули его другие, и, выйдя на улицу, прислонил ее к наружной стене дома. Только принц крови, высокомерно презирающий всякую мещанскую щепетильность, подобно всем деспотам, властвующим "божьей милостью", мог решиться в присутствии часового, расхаживающего перед дверью, где заперты были пленные, совершить поступок такой дерзновенно оскорбительный в отношении дю Бушажа, как тот, на который осмелился герцог. Орильи это понял и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед ним, видимо, намеревался крикнуть им: "Кто идет?" Франсуа пожал плечами и прямиком направился к часовому. - Друг мой, - сказал он солдату, - это, кажется, самое высокое место в поселке? - Так точно, монсеньер, - ответил часовой, который, узнав герцога, почтительнейше отдал ему честь, - и не будь этих старых лип, при лунном свете были бы хорошо видны окрестности. - Я так и думал, - молвил герцог, - вот я и велел принести эту лестницу, чтобы поверх деревьев обозреть местность. Ну-ка полезай, Орильи, или нет, лучше полезу я: начальник должен все видеть сам. - А куда приставить лестницу, монсеньер? - спросил лицемерный слуга. - Да куда угодно, хотя бы к этой стене. Лестница была приставлена, и герцог стал подниматься. Что касается часового, то, либо угадав намерение принца, либо из врожденного чувства скромности, он повернул голову в противоположную сторону. Герцог взобрался на самый верх лестницы, Орильи остался внизу. Комната, где Анри поместил Диану, была устлана циновками; в ней стояли массивная дубовая кровать с шерстяным пологом, стол и несколько стульев. Весть о гибели герцога Анжуйского, полученная в лагере онисских кавалеристов, казалось, сняла о души Дианы тяжелое бремя. Она попросила Реми принести ей поесть, и он с величайшей радостью исполнил эту просьбу. Сейчас, впервые после того, как ей пришлось узнать о смерти отца, Диана прикоснулась к еде более существенной, чем кусок хлеба. В первый раз выпила она несколько капель рейнского вина, которое кавалеристы нашли в погребе и принесли дю Бушажу. Как ни легок был этот ужин, но после него кровь Дианы, возбужденная сильными переживаниями и тяготами, выпавшими ей на долю, сильнее прилила к ее сердцу, чего не было уже давно. Реми увидел, что глаза ее слипаются, голова клонится на плечо. Он потихоньку вышел и лег у порога, потому что всегда так поступал со времени их отъезда из Парижа. Вследствие этих-то его стараний обеспечить Диане спокойную ночь Орильи, поднявшись наверх, нашел Реми лежащим поперек коридора. Диана же спала, облокотясь о стол, подперев голову рукой, откинувшись стройным, гибким станом на спинку высокого резного стула. Маленький железный светильник, стоявший на столе у еще наполовину полной тарелки, озарял эту картину, на первый взгляд столь мирную. А между тем здесь только что стихла буря, которой вскоре предстояло разразиться снова. В хрустальном кубке лучилось чистое, как расплавленный алмаз, рейнское вино, едва пригубленное Дианой. Этот большой прозрачный сосуд в виде чаши, стоявший между головкой Дианы и лампой, смягчал ее свет и придавал особую нежность цвету лица спящей молодой женщины. Глаза Дианы были закрыты, на легких веках проступали голубоватые жилки, рот был нежно полуоткрыт, волосы отброшены назад поверх шерстяного капюшона, составлявшего часть грубой мужской одежды, которую Диана носила в дороге. Она предстала поистине небесным видением взглядам, которые намеревались дерзновенно раскрыть тайну ее уединения. Восторг, вызванный этим зрелищем, выразился на лице и в движениях герцога; опершись руками о подоконник, он жадно глядел на представшее его взору чарующее создание. Но вдруг лицо герцога омрачилось, и он с лихорадочной поспешностью спустился на несколько ступенек вниз. Казалось, он хотел поскорее уйти от света, падавшего из окна. Очутившись в полумраке, он прислонился к стене, скрестил руки на груди и задумался. Орильи, исподтишка наблюдавший за ним, подметил, что взор его устремлен в одну точку, как это бывает с человеком, перебирающим смутные далекие воспоминания. Простояв минут десять в глубоком раздумье, герцог снова взобрался наверх и снова начал пристально глядеть в окно. Но, видимо, ему не удалось удостовериться в том, что он хотел себе уяснить, ибо его брови по-прежнему хмурились, а во взгляде была все та же неуверенность. Неизвестно, долго ли пребывал бы он в таком положении, если бы к лестнице не подбежал Орильи. - Спускайтесь скорее, монсеньер, - сказал он, - я слышу чьи-то шаги в конце ближайшей улицы. Но вместо того, чтобы последовать этому совету, герцог стал спускаться медленно, все еще погруженный в воспоминания. - Наконец-то! - произнес Орильи. - А с какой стороны был шум? - спросил принц. - Оттуда, - ответил Орильи, и рукой он указал в сторону какого-то темного переулка. Герцог прислушался. - Я ничего не слышу, - сказал он. - Вероятно, тот, кто шел, спрятался. Какой-нибудь соглядатай следит за нами. - Убери лестницу, - сказал принц. Орильи повиновался. Тем временем герцог сел на одну из каменных скамей, установленных по обе стороны входной двери. Шум не повторился, и никто не появился у выхода из переулка. Орильи подошел к герцогу. - Ну что, монсеньер, - спросил он, - хороша она? - Дивно хороша, - мрачно ответил герцог. - Почему же вы загрустили, монсеньер? Она вас увидела? - Она спит. - Что же вас в таком случае смущает? Принц не ответил. - Брюнетка?.. Блондинка?.. - спрашивал Орильи. - Странное дело, Орильи, - сказал герцог в раздумье, - я уже где-то видел эту женщину. - Стало быть, вы ее узнали? - Нет! Как я ни старался припомнить, имя, связанное с этим лицом, не всплывает в моей памяти. Знаю только, что я поражен в самое сердце. Орильи с удивлением поглядел на принца, а затем произнес с улыбкой, иронического характера которой и не пытался скрыть. - Подумать только! - А вы, сударь, не смейтесь, пожалуйста, - сухо заметил принц. - Не видите, что ли, что я страдаю. - Что вы, монсеньер? Возможно ли это? - вскричал Орильи. - Да, это так, как я тебе говорю. Сам не понимаю, что со мной творится. Но, - добавил он с мрачным видом, - кажется, не следовало мне смотреть. - Но именно потому, что эта женщина произвела на вас такое впечатление, надо дознаться, кто она. - Разумеется, надо, - сказал Франсуа. - Поищите хорошенько в ваших воспоминаниях, монсеньер. Вы видели ее при дворе? - Нет, не думаю. - Во Франции, в Наварре, во Фландрии? - Нет. - Не испанка ли она? - Не думаю. - Англичанка, фрейлина королевы Елизаветы? - Нет, нет, кажется, у нее какая-то более тесная связь с моей жизнью. Сдается мне, я видел ее при каких-то ужасных обстоятельствах. - Тогда вам будет легко узнать ее. Слава богу, в жизни вашей, монсеньер, было не слишком много таких обстоятельств, о каких ваше высочество изволили сейчас упомянуть. - Ты так полагаешь? - спросил Франсуа с самой мрачной улыбкой. Орильи поклонился. - Видишь ли, - сказал герцог, - сейчас я уже достаточно овладел собой, чтобы разобраться в своих ощущениях. Эта женщина прекрасна, но прекрасна, как покойница, как призрак, как существо, которое видишь во сне. Вот мне и кажется, что я видел ее во сне. Два или три раза в жизни, - продолжал герцог, - мне снились страшные сны, память о которых до сих пор леденит мне душу. Ну да, теперь я уверен, - женщина, находящаяся там наверху, являлась мне в сновидениях. - Монсеньер, монсеньер! - вскричал Орильи. - Да разрешит мне ваше высочество сказать, что не часто приходилось мне слышать, чтобы вы с такой душевной болью говорили о треволнениях, связанных со сном. Сердце вашего высочества, по счастью, так закалено, что может поспорить с самой твердой сталью, и я надеюсь, что в него не вопьются ни живые люди, ни призраки. Знаете, монсеньер, не ощущай я на себе тяжести чьего-то взгляда, следящего за нами из той вон улицы, я бы, в свою очередь, взобрался на лестницу, и, можете мне поверить, я бы разобрался и в сновидении, и в призраке, и в страхе, который испытывает ваше высочество. - Да, да, ты прав, Орильи. Поди за лестницей, установи ее, поднимись. Не все ли равно, что кто-то подсматривает? Ты же мой человек! Погляди, Орильи, погляди! Орильи уже начал было выполнять приказание своего повелителя, как вдруг послышались чьи-то торопливые шаги, и Анри закричал герцогу: - Тревога, монсеньер, тревога. Орильи мгновенно оказался возле принца. - Вы? - сказал герцог. - Это вы, граф? А под каким предлогом оставили вы свой пост? - Монсеньер, - решительно ответил Анри, - если ваше высочество найдете нужным покарать меня, вы это сделаете. Но я счел долгом явиться сюда и потому явился. Герцог с многозначительной улыбкой взглянул наверх на окно и спросил: - При чем тут ваш долг, граф? Объяснитесь. - Монсеньер, со стороны Шельды показались всадники, и неизвестно, враги это или друзья. - Их много? - тревожно спросил герцог. - Очень много, монсеньер. - В таком случае, граф, вы хорошо сделали, что не проявили безрассудной отваги и возвратились. Поднимите своих кавалеристов, мы отправимся вдоль берега речки, поищем место, где она менее широка. Самое лучшее, что мы сможем сделать, - это уйти отсюда. - Бесспорно, монсеньер, но мне думается, необходимо срочно предупредить моего брата. - Для этого достаточно двух человек. - Если так, - сказал Анри, - я поеду с кем-либо из онисских кавалеристов. - Нет, нет, черт возьми! - раздраженно вскричал Франсуа. - Нет, дю Бушаж, вы остаетесь с нами. Гром и молния! Не расставаться же с таким защитником, как вы! - Ваше высочество возьмете с собой весь отряд? - Весь. - Слушаюсь, монсеньер, - с поклоном ответил Анри. - Через сколько времени ваше высочество думаете выступить? - Сию минуту, граф! - Эй, кто там есть? - крикнул Анри. На его зов из переулка тотчас, словно он там дожидался своего начальника, вышел все тот же офицер. Анри отдал ему необходимые приказания, и во мгновение ока со всех сторон поселка на площадь стали стекаться кавалеристы, на ходу готовясь к выступлению. Собрав их вокруг себя, герцог сказал: - Господа, похоже, что принц Оранский выслал за мной погоню, но не подобает члену французского королевского дома быть захваченным в плен, словно после сражения, вроде битвы при Пуатье или при Павии. Уступим поэтому численному превосходству противника и отойдем к Брюсселю. Пока я нахожусь среди вас, я спокоен за свою честь и свободу. Затем, отведя Орильи в сторону, он сказал ему следующее: - Ты останешься здесь. Эта женщина не может нас сопровождать, к тому же я достаточно хорошо знаю этих Жуаезов: сопровождая меня, он не осмелится взять с собой любовницу. Мы едем не на бал и помчимся так быстро, что дама выбьется из сил. - Куда направляется монсеньер? - Во Францию. Кажется, тут мои дела обстоят совсем скверно. - Но куда именно? Не думает ли монсеньер, что возвращаться сейчас ко двору было бы неосторожно? - Конечно, и, вероятнее всего, я остановлюсь в одном из своих поместий, например в Шато-Тьерри. - Ваше высочество это твердо решили? - Да, Шато-Тьерри место удобное во всех отношениях. Это на приличном расстоянии от Парижа - двадцать четыре лье. Там я понаблюдаю за господами Гизами, которые половину года проводят в Суассоне, следовательно, в Шато-Тьерри ты мне и привезешь прекрасную незнакомку. - Но, монсеньер, она, может быть, и не даст себя привезти. - Да ты спятил? Ведь меня в Шато-Тьерри сопровождает дю Бушаж, а она следует за ним, так что, напротив, все это произойдет само собой. - Но ведь она может захотеть отправиться куда-нибудь совсем в ином направлении, если заметит, что я склонен везти ее к вам. - Не ко мне ты ее повезешь, а к графу дю Бушажу, - повторяю тебе. Ты что, спятил? Честное слово, можно подумать, что ты впервые помогаешь мне в таких проделках! Есть у тебя деньги? - Два свертка червонцев, которые ваше высочество дали мне при выезде из лагеря в польдерах. - Так действуй смело и всеми возможными способами, понимаешь, всеми, добейся того, чтобы прекрасная незнакомка очутилась в Шато-Тьерри. Пожалуй, приглядевшись поближе, я ее узнаю. - А слугу тоже привезти? - Да, если он не будет тебе помехой. - А если будет? - Поступи с ним как с камнем, который встретился бы тебе на пути: брось его в канаву. - Слушаюсь, монсеньер. Пока гнусные заговорщики строили свои козни, дю Бушаж поднялся наверх и разбудил Реми. Тот условным, известным только ему и Диане образом постучал в дверь, и молодая женщина отперла ее. Позади Реми она увидела дю Бушажа. - Добрый вечер, сударь, - произнесла она с улыбкой, давным-давно уже не появлявшейся у нее на лице. - Простите меня, сударыня, - торопливо сказал граф, - я пришел не докучать вам, а проститься с вами. - Проститься? Вы уезжаете, господин граф? - Да, сударыня, во Францию. - И вы нас оставляете? - Я вынужден так поступить, сударыня. Прежде всего я должен повиноваться принцу королевского дома. - Принцу? Здесь есть принц? - спросил Реми. - Какому принцу? - проговорила Диана, бледнея. - Герцогу Анжуйскому, которого все считали погибшим. Он чудом спасся и присоединился к нам. У Дианы вырвался пронзительный крик, а Реми побледнел как смерть. - Повторите, - пробормотала Диана, - что монсеньер герцог Анжуйский жив, что он здесь. - Если бы его здесь не было, сударыня, и если бы он не приказал мне сопровождать его, я бы проводил вас в монастырь, куда, как вы сообщили мне, вы собираетесь удалиться. - Да, да, - сказал Реми, - в монастырь, сударыня, в монастырь. И он прижал палец к губам. Диана едва заметно кивнула головой, и Реми стало ясно, что она его поняла. - Я тем охотнее проводил бы вас, сударыня, что боюсь, как бы люди герцога не стали вам докучать. - Почему? - Да, я имею все основания считать, что ему известно о присутствии женщины в этом доме, и он, наверное, думает, что эта женщина - моя приятельница. - Что заставляет вас так думать? - Наш юный офицер онисцев видел, как он приставлял к стене лестницу и смотрел в ваше окно. - О, - вскричала Диана. - Боже мой! Боже мой! - Успокойтесь, сударыня. Офицер слышал, как он сказал своему спутнику, что не знает вас. - Все равно, все равно, - твердила Диана, глядя на Реми. - Все будет, как вы пожелаете, сударыня, все, - сказал Реми, и лицо его приняло выражение непоколебимой решимости. - Не волнуйтесь, сударыня, - продолжал Анри, - герцог сию минуту уезжает. Через четверть часа вы останетесь одни и будете совершенно свободны. Итак, разрешите мне почтительнейше проститься и еще раз уверить вас, что до последнего дыхания мое сердце будет биться только для вас. Прощайте, сударыня, прощайте! И, склонившись благоговейно, как перед алтарем, граф отступил на шаг. - Нет, нет! - в лихорадочном волнении воскликнула Диана. - Нет, господь не мог этого допустить! Он послал ему смерть и не мог его воскресить. Нет, сударь, вы ошибаетесь, этот человек умер! И в ту же самую минуту, словно в ответ на ее горестный вопль о небесном милосердии, с улицы донесся голос герцога: - Граф, граф, вы заставляете себя ждать! - Вы слышите, сударыня? - сказал Анри. - В последний раз - прощайте. И, пожав руку Реми, он сбежал с лестницы. Вся трепеща, словно птичка, которую заворожила ядовитая змея с Антильских островов, Диана подошла к окну. Она увидела герцога верхом на коне. Свет факелов, которые несли два онисских кавалериста, падал на его лицо. - Он жив, этот демон, он жив! - шепнула Диана на ухо Реми, и шепот этот звучал так грозно, что верный слуга содрогнулся. - Он жив, значит, и мы должны жить. Он едет во Францию. Пусть так. Значит, и мы, Реми, должны ехать во Францию. 12. ПОПЫТКА ПОДКУПА Поспешные сборы онисских кавалеристов сопровождались бряцанием оружия и громкими криками. После их отъезда в городке воцарилась полнейшая тишина. Реми подождал, пока шум немного стих, а потом и совсем замер. Затем, полагая, что дом обезлюдел, он решил спуститься в зал нижнего этажа, чтобы, в свою очередь, подготовиться к отъезду. Но, открыв дверь в это помещение, он, к своему изумлению, увидел у очага какого-то человека, смотревшего в его сторону. По-видимому, неизвестный подстерегал Реми, хотя при его появлении принял нарочито равнодушный вид. Реми, как обычно, шел медленной, неуверенной поступью, с непокрытой лысой головой, - его легко было принять за старика, согбенного бременем лет. Человек, к которому он приближался, сидел спиной к свету, и Реми не мог рассмотреть его. - Простите, сударь, - сказал он, - я думал, что остался здесь один или почти один. - Я тоже так полагал, - ответил неизвестный, - но с радостью вижу, что у меня будут попутчики. - О, весьма невеселые попутчики, - поспешил ответить Реми, - так как, кроме больного юноши, которого я везу домой во Францию... - Ах, - внезапно воскликнул Орильи, принимая благодушный вид сострадательного доброго буржуа, - понимаю, кого вы имеете в виду! - В самом деле? - спросил Реми. - Да, речь идет о молодой особе. - О какой молодой особе? - вскричал Реми, настораживаясь. - Потише, потише, друг мой, не сердитесь, - ответил Орильи. - Я управитель дома Жуаез, меня прислал к молодому господину его брат, и, уезжая отсюда, граф поручил моему попечению молодую даму и ее пожилого слугу, которые намереваются вернуться во Францию после того, как последовали за ним во Фландрию. Так говорил он, приближаясь к Реми с приветливой улыбкой. Теперь свет лампы падал прямо на его лицо. Реми смог его увидеть. Но вместо того чтобы, в свою очередь, подойти к неизвестному, Реми отпрянул, и на его изуродованном лице промелькнуло выражение, похожее на ужас. - Вы не отвечаете? Можно подумать, что вы меня боитесь? - спросил Орильи с благодушнейшей улыбкой. - Сударь, - пробормотал Реми, - не гневайтесь на бедного старика, которого горести и раны сделали пугливым и недоверчивым. - Тем более, друг мой, - ответил Орильи, - вам следует принять помощь надежного попутчика. Я ведь к тому же, как только что сказал вам, говорю от имени человека, которому вы, полагаю, доверяете. - Разумеется, сударь. И Реми отступил на шаг. - Вы уходите? - Я иду посоветоваться с моей госпожой. Вы сами понимаете, я ничего не могу решить без нее. - О, разумеется, по позвольте мне самому явиться к ней, и я подробнейшим образом доложу о возложенной на меня миссии. - Нет, нет, благодарю вас. Моя госпожа, возможно, еще спит, а ее сон для меня священен. - Как угодно. Впрочем, я и не могу сказать вам ничего, кроме того, что мой господин велел мне сообщить вам. - Мне? - Вам и молодой даме. - Ваш господин граф дю Бушаж, не так ли? - Он самый. - Благодарю вас, сударь. Как только Реми закрыл дверь за собой, все, что обличало в нем старость, кроме лысины и морщин на лице, исчезло. Он поднялся по лестнице так быстро, что и двадцати пяти лет нельзя было дать этому, казалось, только что шестидесятилетнему старику. - Сударыня! Сударыня! - вскричал он прерывающимся голосом, едва завидев Диану. - Что еще случилось, Реми? Разве герцог не уехал? - Уехал, сударыня, до здесь остался демон, в тысячу раз опаснее герцога, демон, на которого я в течение шести лет призывал гнев господень, как вы на герцога, и так же, как вы, ожидал, что и для меня наступит час мщения. - Неужто Орильи? - спросила Диана. - Он самый. Негодяй там, внизу, брошенный здесь своим сообщником, как змея, вытащенная из гнезда. - Брошенный, говоришь ты? Нет, ошибаешься. Ты ведь знаешь герцога, тебе известно, что он не предоставляет случаю сделать то зло, которое может сделать сам. Нет, нет, Реми. Орильи здесь отнюдь не забыт. Он здесь нарочно оставлен для исполнения какого-то плана, поверь мне. - О, о нем, сударыня, я поверю всему, чему угодно. - Узнал он меня? - Не думаю. - А тебя не узнал? - Помилуйте, сударыня, - молвил Реми с горькой усмешкой, - меня узнать невозможно. - Может быть, он догадался, кто я? - Не думаю, раз он настаивал на том, чтобы повидаться с вами. - Говорю тебе, Реми, если даже он и не узнал меня, то подозревает правду. - В таком случае, сударыня, - мрачно сказал Реми, - все обстоит очень просто: поселок обезлюдел, негодяй совершенно один, я тоже... Я видел за его поясом кинжал... У меня за поясом нож. - Погоди, Реми, погоди, - прервала его Диана, - я не оспариваю у тебя права отнять жизнь у этого мерзавца, по прежде всего следует узнать, что ему от нас нужно и не можем ли мы извлечь пользу из того зла, которое он намерен нам причинить. За кого он выдает себя, Реми? - За управителя господина дю Бушажа, сударыня. - Вот видишь, он лжет, значит, у него есть для этого какая-то цель. Нам надо выяснить его намерения, скрыв от него наши. - Я поступлю, как вы прикажете, сударыня. - Чего он домогается в настоящий момент? - Сопровождать вас. - В качестве кого? - В качестве графского управителя. - Скажи ему, что я согласна. - Что вы, сударыня? - Прибавь, что я предполагаю переправиться в Англию, к родным, по еще колеблюсь, - словом, лги так же, как и он. Видишь ли, Реми, чтобы победить, нужно владеть оружием не менее искусно, чем противник. - Но он увидит вас. - А моя маска? Впрочем, я подозреваю, что он меня узнал. - В таком случае он готовит вам ловушку. - Единственное средство обезопасить себя - это сделать вид, что мы попались. - Однако... - Скажи, чего ты боишься? Есть ли что-нибудь страшнее смерти? - Нет. - А если так, неужели ты раздумал умереть во исполнение нашего обета? - Разумеется, нет. Но я не хочу умереть, не отомстив. - Реми, Реми! - воскликнула Диана, и в глазах ее загорелось какое-то дикое пламя. - Будь покоен, мы отомстим: ты - слуге, я - господину. - Да будет так, сударыня! - Иди, друг мой, иди! Реми сошел вниз, но все еще колебался. Славный молодой человек непроизвольно ощутил при виде Орильи тот полный смутного ужаса нервный трепет, который охватывает людей при виде пресмыкающегося. Ему захотелось убить, потому что он испугался. Однако, пока он спускался по лестнице, спокойствие вернулось в его закаленную испытаниями душу. Несмотря на совет Дианы он твердо решил расспросить музыканта и в случае, если негодяй будет уличен в тех пагубных замыслах, которые ему приписывали оба путника, тотчас убить его ударом кинжала. Так понимал Реми дипломатию. Орильи ждал его с нетерпением. Он открыл окно, чтобы все выходы из дома оставались в его поле зрения. Реми подошел к нему, вооруженный непреклонной решимостью, и именно потому он говорил спокойно и учтиво. - Сударь, - произнес он, - моя госпожа не может принять ваше предложение. - Почему? - Потому что вы не управитель графа дю Бушажа. Орильи побледнел. - Кто вам это сказал? - Но это же просто очевидно. Прощаясь со мной, граф поручил мне охранять особу, которую я сопровождаю, и уехал, не сказав мне о вас ни единого слова. - Он встретился со мной уже после того, как простился с вами. - Ложь, сударь, сплошная ложь! Орильи выпрямился во весь рост. Рядом с ним Реми казался дряхлым старцем. - Вы говорите со мной престранным тоном, любезный, - заявил он, нахмуря брови. - Берегитесь... Вы старик, я - молод, вы - слабы, у меня много сил. Реми улыбнулся, но ни слова не ответил. - Будь у меня дурные намерения в отношении вас или вашей госпожи, - продолжал Орильи, - мне стоило бы только поднять руку... - Вот оно что! - воскликнул Реми. - Выходит, я ошибаюсь, и у вас насчет моей госпожи самые лучшие намерения. - Конечно. - Если так, то растолкуйте мне, чего вы, собственно, хотите. - Друг мой, - ответил Орильи, - я хочу осчастливить вас, если вы согласитесь оказать мне услугу. - А если я откажусь? - В таком случае - раз уж вы говорите со мной откровенно, я отвечу вам с той же откровенностью, - в таком случае мое желание убить вас. - Вот что! Убить меня! - повторил Реми с сумрачной улыбкой. - Да, и для этого я обладаю всей полнотой власти. Реми стал дышать ровней. - Но чтобы оказать вам услугу, - сказал он, - я должен знать ваши намерения. - Мои намерения - вот они. Вы правильно угадали, любезный, - мой господин не граф дю Бушаж. - Ах, вот что. Кто же он? - Лицо гораздо более могущественное. - Смотрите. Вы опять хотите солгать. - Откуда вы это взяли? - Я мало знаю домов, которые могуществом своим превосходили бы дом Жуаезов. - Даже французский королевский дом? - Ого! - заметил Реми. - И вот как он платит, - добавил Орильи, пытаясь всунуть в руку Реми один из свертков с червонцами, оставленных герцогом Анжуйским. Реми вздрогнул от прикосновения этих рук и отступил на шаг. - Вы состоите при самом короле? - спросил он с наивностью, которая сделала бы честь и более хитрому человеку. - Нет, при его брате, герцоге Анжуйском. - А! Прекрасно; я готов преданно служить монсеньору герцогу. - Тем лучше. - Ну и что же дальше? - Как так - дальше? - Да, что угодно монсеньеру? - Монсеньер, любезнейший, - сказал Орильи, подходя к Реми и снова пытаясь всунуть ему мешок с червонцами герцога Анжуйского, - влюблен в вашу госпожу. - Стало быть, он ее знает? - Он ее видел. - Он ее видел! - воскликнул Реми, судорожно сжимая рукоять ножа. - Когда же? - Сегодня вечером. - Не может быть! Моя госпожа не выходила из комнаты. - То-то и есть! Герцог поступил, как настоящий школьник, - словно для того, чтобы доказать, что он по-настоящему влюблен. - Что же он сделал, скажите? - Он взял приставную лестницу и взобрался по ней к окну. - А! - вырвалось у Реми, и он прижал руку к сердцу, словно желая заглушить его биение. - А, вот что он сделал! - Он говорит, что она необыкновенно хороша, - добавил Орильи. - Вы, значит, сами ее не видели? - Нет, но после того, что сказал о вашей госпоже монсеньер, я горю желанием увидеть ее, хотя бы для того, чтобы иметь суждение о том, какое преувеличения порождает любовь в сознании разумного человека. Значит, решено, вы заодно с нами? И в третий раз он принялся совать Реми золото. - Конечно, с вами, - произнес Реми, отталкивая руку Орильи, - но я все же должен знать, какая роль предназначается мне в подготавливаемом вами деле. - Сперва ответьте мне: дама, находящаяся там, наверху, - она любовница господина дю Бушажа или его брата? Лицо Реми вспыхнуло. - Ни того, ни другого, - с трудом выговорил ом. - У дамы этой любовника нет. - Нет любовника! Но в таком случае это поистине лакомый кусок, женщина, не имеющая любовника! Черт побери! Монсеньер, мы же нашли философский камень! - Итак, - сказал Реми, - монсеньер герцог Анжуйский влюблен в мою госпожу? - Да. - И чего же он хочет? - Чтобы она прибыла к нему в Шато-Тьерри, куда он направляется форсированным маршем. - Клянусь душой, страсть эта загорелась что-то уж слишком быстро. - Страстные чувства у монсеньера возникают именно таким образом. - Что ж, я вижу только одно препятствие. - Какое? - Моя госпожа решила уехать в Англию. - Тысяча чертей! Тут-то вы и можете оказать мне услугу. Уговорите ее сделать другое. - Что же именно? - Ехать в совершенно противоположном направлении. - Вы, сударь, не знаете моей госпожи. Это женщина, которая всегда стоит на своем. К тому же убедить ее отправиться вместо Англии во Францию еще не все: если бы даже она явилась в Шато-Тьерри, почему вы думаете, что она согласится уступить домогательствам герцога? - А почему бы нет? - Она не любит герцога Анжуйского. - Вот еще! Женщины всегда любят принцев крови. - Но если монсеньер герцог Анжуйский подозревает, что госпожа моя любит графа дю Бушажа или господина герцога де Жуаеза, как же ему пришла в голову мысль похитить ее у того, кого она любит? - Послушай, простачок, - сказал Орильи, - у тебя в голове какие-то совершенно пошлые представления, и, как очевидно, нам с тобой будет трудно договориться. Поэтому вступать в спор мы не будем. Я хотел действовать с тобой добром, а не силой, по, раз ты вынуждаешь меня изменить образ действий, - что ж, я его изменю. - Что же вы сделаете? - Я тебе уже говорил. Герцог дал мне все права и полномочия. Убью тебя в каком-нибудь укромном месте, а даму похищу. - Вы уверены в своей безнаказанности? - Я верю во все, во что велит мне верить мой господин. Ну как, уговоришь ты свою госпожу ехать во Францию? - Приложу все старания, но ни за что не ручаюсь. - Когда же я получу ответ? - Да вот, - поднимусь наверх и поговорю с ней. - Ладно. Ступай же. Я жду. - Слушаюсь, сударь. - Еще одно слово, любезнейший. Ты понял, что в дама твоя, и сама жизнь - в моих руках? - Понял. - Отлично. Иди, а я пойду седлать коней. - Особенно не торопитесь. - Ну, чего там. Я уверен в успехе. Разве принцам встречаются недоступные? - Это вроде бы все же случалось. - Да, - согласился Орильи, - но исключительно редко. Ступайте. И пока Реми поднимался наверх, Орильи, очевидно, вполне уверенный, что его надежды сбудутся, поспешил в конюшню. - Ну что? - спросила Диана, увидя Реми. - Сударыня, герцог вас видел. - И?.. - Влюбился без памяти. - Герцог меня видел? Герцог в меня влюбился! - воскликнула Диана. - Ты бредишь, Реми? - Нет. Я передал вам то, что он мне сказал. - Кто сказал? - Этот человек! Этот гнусный Орильи! - Но раз он меня видел, то и узнал. Как же тогда? - Если бы герцог узнал вас, неужели Орильи осмелился бы явиться к вам и заговорить с вами о чувствах принца? Нет, герцог вас не узнал. - Ты прав, тысячу раз прав, Реми. За шесть лет в сознании этого дьявола возникало и исчезало столько разнообразных вещей, что он меня и впрямь забыл. Последуем за этим человеком, Реми. - Да, но он-то вас узнает. - Почему ты думаешь, что память у него лучше, чем у его господина? - О, да потому, что он заинтересован в том, чтобы помнить, а герцог в том, чтобы забыть. Понятно, что герцог забывает, - а он, зловещий распутник, слепец, пресыщенный убийца тех, кого любил. Как бы он мог жить, если бы не убивал? Но Орильи забывать не станет. Если он увидит ваше лицо, ему представится, что перед ним - карающий призрак, и он вас выдаст. - Реми, я, кажется, говорила тебе, что у меня есть маска, и, кажется, ты говорил, что у тебя имеется нож? - Верно, сударыня, - ответил Реми, - я начинаю думать, что господь с нами в сговоре и поможет нам покарать злодеев. Подойдя к лестнице, он крикнул: - Сударь! Сударь! - Ну как? - ответил снизу Орильи. - Моя госпожа благодарит графа дю Бушажа и с большой признательностью принимает ваше любезное предложение. - Прекрасно, прекрасно, - скажите ей, что лошади готовы. - Идемте, сударыня, идемте, - сказал Реми, подавая Диане руку. Орильи ждал у лестницы с фонарем в руке. Ему не терпелось поскорее увидеть лицо незнакомки. - О черт! - прошептал он. - Она в маске. Ну, ладно. Пока доедем до Шато-Тьерри, шелковые шнурки протрутся... 13. ПУТЕШЕСТВИЕ Двинулись в путь. Орильи вел себя со слугой, как с равным, а к его госпоже проявил величайшую почтительность. Но Реми было ясно, что за этой внешней почтительностью кроются какие-то темные расчеты. В самом деле: держать женщине стремя, когда она садится на коня, заботливо следить за каждым ее движением, не упускать случая поднять ее перчатку или застегнуть ей плащ может либо влюбленный, либо слуга, либо человек, снедаемый любопытством. Дотрагиваясь до перчатки, Орильи видел руку, пристегивая плащ, заглядывал под маску, поддерживая стремя, он подстерегал возможность увидеть лицо, которое, роясь в воспоминаниях, не смог узнать принц, но которое он, Орильи, при четкости своей памяти, рассчитывал безошибочно узнать. Но у музыканта был сильный противник; Реми настаивал на том, чтобы служить своей госпоже, как раньше, и ревниво отстранял Орильи. Диана же, делая вид, что она и не подозревает о причинах любезности Орильи, взяла сторону того, кого он считал старым слугой, нуждающимся в том, чтобы с него сняли часть его забот, и попросила Орильи не препятствовать Реми заниматься без чьей-либо помощи, тем, что касалось только его. Музыканту оставалось только одно: надеяться во время длительной езды на сумрак и дождь, а во время остановок - на трапезы. Но и тут он обманулся в своих ожиданиях: ни дождь, ни солнце ему не помогли, - маска оставалась на лице молодой женщины. Что касается трапез, то она ела всегда в отдельной комнате. Орильи понял, что если он не узнал ее, то зато сам был узнан. Он пытался подсматривать в замочную скважину, но дама неизменно стояла или сидела спиной к двери. Он пытался заглядывать в окна, но перед ним всегда оказывались плотные занавеси, а если их не было, то виднелись плащи путешественников. Все расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны; всякий раз слуга заявлял, что такова воля госпожи, а значит, и сам он так хочет. - Скажите, эти предосторожности относятся только ко мне? - допытывался Орильи. - Нет, ко всем. - Но ведь герцог Анжуйский видел ее, тогда она не прятала лица. - Случайность, чистейшая случайность, - неизменно отвечал Реми, - именно потому, что монсеньер герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видел. Между тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но благодаря предусмотрительности Реми и его госпожи любопытство Орильи оставалось неудовлетворенным. Глазам путешественников уже открывалась Пикардия. Орильи, за последние три-четыре дня испробовавший все средства - добродушие, притворную обидчивость, предупредительность и чуть ли не насилие, терял терпение, и дурные наклонности его натуры брали верх над притворством. Казалось, он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта какая-то роковая тайна. Однажды, отстав немного с Реми от Дианы, он возобновил попытку подкупить верного слугу. Реми, как всегда, ответил отказом. - Но ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, - сказал Орильи. - Несомненно, - ответил Реми, - но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда, когда пожелаете вы. - А что, если я прибегну к силе? - дерзко спросил Орильи. Помимо воли Реми, глаза его метнули молнию. - Попробуйте! - сказал он. Орильи уловил этот огненный взгляд и понял, какая неукротимая энергия живет в том, кого он принимал за старика. Он рассмеялся и сказал: - Да что я? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа, которую видел герцог Анжуйский? - Разумеется! - И которую он велел мне доставить в Шато-Тьерри? - Да. - Ну вот, это все, что мне нужно; не я в нее влюблен, а монсеньер. Только бы вы не пытались бежать от меня. - А разве на это похоже? - сказал Реми. - Нет. - Мы настолько далеки от этой мысли, что, не будь вас с нами, мы бы все-таки продолжали свой путь в Шато-Тьерри. Если герцог желает видеть нас, то и мы хотим его видеть. - В таком случае, - сказал Орильи, - все обстоит прекрасно. Затем, словно желая удостовериться, действительно ли Реми и его госпожа не хотят изменить направление, он предложил: - Не пожелает ли ваша госпожа остановиться здесь на несколько минут? С этими словами он указал на нечто вроде постоялого двора у дороги. - Вы знаете, - ответил Реми, - что моя госпожа останавливается только в городах. - Я заметил это, но как-то не придал этому значения. - Да, это так. - Ну, так я, подобных обетов не дававший, задержусь здесь на минутку. Поезжайте дальше, я вас догоню. Орильи указал Реми направление, слез с коня и подошел к хозяину гостиницы, который поспешил ему навстречу с изъявлением величайшего уважения, словно хорошо его знал. Реми подъехал к Диане. - Что он тебе говорил? - спросила молодая женщина. - Выражал всегдашнее свое желание. - Увидеть мое лицо? - Да. Диана улыбнулась под маской. - Берегитесь, - предостерег ее Реми, - он вне себя от злости. - Он меня не увидит. Я этого не хочу, стало быть, он ничего не добьется. - Но ведь когда вы будете в Шато-Тьерри, вам так или иначе придется показаться ему с открытым лицом. - Это не важно: когда они увидят меня, для них уже будет поздно. К тому же его господин меня не узнал. - Да, но слуга узнает! - Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни походка ничего ему не напомнили. - Все же, сударыня, - сказал Реми, - подумайте, что тайна, которой вы уже неделю окружаете себя для Орильи, не существовала для принца, она не разожгла его любопытства, не пробудила воспоминаний, в то время как Орильи вот уже целую неделю ищет, рассчитывает, сопоставляет, и при виде вашего лица память его, ставшая чуткой, внезапно озарится, и он вас узнает, если еще не узнал. Внезапное появление Орильи прервало их разговор. Он проехал другим путем, наперерез им, не теряя их из вида, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов из их беседы. Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством, что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором расстоянии, как делал это иногда и раньше. С этой минуты музыкант установил точный план действий. У него уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя то те, то эти догадки, он не остановился на том, что было правдой. Он не мог уразуметь, почему от него так яростно прячут лицо, которое рано или поздно ему все же предстоит увидеть. Чтобы вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, что совершенно отказался от нее, и показал себя в течение всего дня самым покладистым и веселым спутником. Реми не без тревоги отметил эту перемену. Так доехали они до какого-то городка и, как обычно, остановились там на ночевку. На следующий день, под тем предлогом, что переезд будет длительным, они выехали с рассветом. В полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям. В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех. Вдали синел густой лес - Лаферский. У него был мрачный и таинственный вид наших северных лесов. Но вид этот, производящий сильное впечатление на южан, которым необходимы прежде всего солнечный свет и тепло, для Реми и Дианы не был чем-то необычайным: они привыкли к темным рощам Анжу и Солони. Они только обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, нависшее над ними с минуты отъезда. Трое всадников въехали в лес. Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки. Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд, даль которого терялась в глубине леса. Это было своего рода Мертвое море, подходившее к самой обочине дороги и простиравшееся перед тремя путниками. Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал по правую сторону от нее. Реми - по левую. Орильи - вдоль берега пруда, Реми - посередине дороги. Ни одно человеческое существо не появлялось на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей. Можно было бы подумать, что этот лес один из тех зачарованных сказочных лесов, в тени которых ничто не может жить, если бы порою из чащи его не доносился глухой вой волков, просыпающихся в предвестии ночи. Вдруг Диана почувствовала, что ее седло, - в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи, - сползает набок. Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу. Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав к Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску. Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились. Они впились глазами друг в друга, и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен, кто из них более грозен. Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот, он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул: - О небо!.. Графиня де Монсоро! - Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! - вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба скатились на дорогу. Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал. - Нет, Орильи, нет, - сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, - нет, придется тебе остаться здесь. И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи. - Ле Одуэн! - вскричал он. - Я погиб! - Пока еще нет! - произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. - Но сейчас тебе придет конец! Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил: - Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв! Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип. Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами. И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая. В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд. Дождь все еще лил как из ведра. - Господи! - вымолвил он. - Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников. Вымыв руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу. Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще. Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри. 14. О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ГЕНРИХ III НЕ ПРИГЛАСИЛ КРИЛЬОНА К ЗАВТРАКУ, А ШИКО САМ СЕБЯ ПРИГЛАСИЛ На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра. Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные. Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон. Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, - читатель, наверно, об этом помнит, - вошел к его величеству за приказаниями. - Право, любезный мой Крильон, - сказал ему король, - заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой? - Тем более понятно, ваше величество, - ответил полковник, - что и я сам очень голоден. - О, ты, Крильон, всегда голоден, - смеясь, сказал король. - Не всегда, ваше величество изволите преувеличивать, - всего три раза в день. А вы, сир? - Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия. - Значит, сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они, сдается мне, появляются все реже и реже. - Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу? - Ах да: "Отсутствие вестей - добрые вести". Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры? - Ничего. - Ничего? - Ну разумеется. Это доказывает, что там спят. - А из Фландрии? - Ничего. - Ничего? Значит, там сражаются. А из Парижа? - Ничего. - Значит, там устраивают заговоры. - Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок. - У вас, сир? - вскричал до крайности изумленный Крильон. - Да, королеве приснилось, что она беременна. - Ну что ж, сир... - начал Крильон. - Что еще такое? - Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир! - Ступай, славный мой Крильон, ступай. - Клянусь честью, сир, - снова начал Крильон, - раз уж ваше величество так голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку. - Почему так, Крильон? - Потому что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди. - Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть величественный вид. Вот, к примеру... - Я слушаю, сир. - Ты помнишь царя Александра? - Какого Александра? - Древнего - Alexander Magnus [Александр Великий (лат.)]. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном. - Ого, сир, - заметил Крильон, - но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи, бедняга, ваше величество. - Славный ты все же парень, Крильон, - заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, - именно грубостью своей хорош, - ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные. - Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, - отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку. Как только Крильон ушел, королю подали кушать. Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц. Поэтому обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза - по выражению Теофиля - ничего не добились от его величества. Король решительно приступил к супу из куропаток. Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес: - Эй! Прибор! - Шико! - воскликнул король, обернувшись. - Я собственной особой. И Шико, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком и но добавив больше ни слова. - Ты здесь! Ты вернулся! - повторял Генрих. Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, притянул себе похлебку из куропаток. - Стой, Шико, это блюдо только для меня! - вскричал Генрих и протянул руку, чтобы придвинуть к себе куропаток. Шико братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину. Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес: - Я больше не голоден. - Черт возьми! Надо надеяться, Шико. - Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то бодренький вид. - Ты находишь, Шико? - Прелестный легкий румянец. - Что? - Ты же не накрашен? - Вот еще! - С чем тебя и поздравляю. - В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую. - Тем лучше, мой король, тем лучше. Но... тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое? - Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями. - Они слишком сладкие. - Орехи, начиненные коринкой. - Фи! С ягод не сняли кожицу. - Тебе ничем не угодишь! - Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже. - Неужто при Наваррском дворе лучше? - спросил, смеясь, Генрих. - Эхе-эхе! Может статься! - В таком случае там, наверно, произошли большие перемены. - Вот уж что верно, то верно, Генрике. - Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет. - С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать? - С начала. Как было в пути? - Прогулка, чудесная прогулка! - И никаких неприятностей? - У меня-то? Путешествие было сказочное. - Никаких опасных встреч? - Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок. - Я задал этот вопрос, - пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, - так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности. - Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт. - Словом, ты доволен, Шико? - Я в восторге. - Да, да, моя полиция у меня хорошо работает. - Великолепно! В этом нужно отдать ей должное. - А дорога безопасна? - Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля. - Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию. - К какому его сочинению? - К "Буколикам" ["Буколики" - произведение римского поэта Виргилия (70-19 гг. до н.э.), где он в идиллических тонах описывает сельскую жизнь]. О, fortunatos nimium! [О, чрезмерно счастливые! (лат.)] - А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок? - Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе. - Ты прав, Генрике, города - средоточие разврата. - Сам посуди; ты беспрепятственно проехал пятьсот лье... - Говорю тебе, все шло как по маслу. - А я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье... - Ну же, ну? - Как меня едва не убили на дороге. - Брось! - произнес Шико. - Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв. - Правда? И где же это произошло? - Ты хочешь спросить, где это должно было произойти? - Да. - Около Бель-Эба. - Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло? - Вот именно. - И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах? - Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу. - И ничего другого он не делал? - Кто? - Дом Модест. - Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему. - А его монахи? - Они во всю глотку кричали: "Да здравствует король!" - И ты ничего больше не заметил? - А что я еще мог заметить? - Не было ли у них под рясами оружия? - Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: "За спасение короля, ваше величество!" - Да! На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы. - Изволь, Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я пожалую ему епископство. - И прекрасно сделаешь, мой король. - Заметь, Шико, - изрек король с глубокомысленным видом, - когда выдающиеся люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны, изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и осмотрительны, но без идей, без вола, без силы, - ну, как Генрих. А вот когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло - совершенство. - Ты находишь? - Да, он человек ученый, скромный, хитрый, отважный, Из него может выйти все что угодно: министр, полководец, папа римский. - Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, - сказал Шико. - Если бы этот достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори, а он полон гордыни, наш дом Модест. - Шико, ты завистлив! - Я? Сохрани бог. Зависть, фи - какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quod faciunt? [Что толку в гербах? (лат.)] Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили? - Да. - Кто же? - Лига, черт возьми! - А как она себя чувствует, Лига? - Как обычно. - То есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь. - Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны - совсем как те дети, которые слишком рано толстеют. - Выходит, ты доволен, сынок? - Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся, как раз когда я в радостном настроении, которое от этого становится еще радостней. - Habemus consulem factum [у нас появился консул (лат.)], как говорил Катон. - Ты привез добрые вести, не так ли, дитя мое? - Еще бы! - И заставляешь меня томиться, обжора! - С чего же мне начать, мой король? - Я же тебе говорил, - с самого начала, но ты все время разбрасываешься. - Начать с моего отъезда? - Нет, путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это? - Как видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров. - Да рассказывай о своем прибытии в Наварру. - Начинаю. - Чем был занят Генрих, когда ты приехал? - Любовными делами. - С Марго? - О нет! - Меня бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал, как звалась соперница Марго? - Фоссэз. - Девица из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь говорили о крестьянке, садовнице, буржуазно. - Это уже все было. - Итак, Марго - обманутая жена? - Настолько, насколько женщине возможно быть обманутой женой. - Итак, Марго злится? - Она в ярости. - И она мстит. - Ну, разумеется. Генрих с ликующим видом потер руки. - Что же