кование, как наиболее лестное для него. Но это приятное чувство не могло изгладить памяти о нанесенном ему оскорблении. Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто не имел оснований предположить, будто он испугался возможных последствий этого спора. Разумеется, Эрнотон твердо решил нарушить все приказы и все клятвы, какие бы они ни были, и при первом слове, которое Сент-Малин скажет, или при первом движении, которое он сделает, - уложить его на месте. Любовь и самолюбие, оскорбленные одновременно, пробудили в нем такую безудержную отвагу, так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться с десятью противниками сразу. Эта решимость сверкала в его глазах, когда он ступил на порог "Гордого рыцаря". Госпожа Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла у двери. Увидев Эрнотона, она утерла глаза, словно долго плакала перед тем, и принялась, обеими руками обняв молодого человека за шею, просить у него прощения, несмотря на уговоры своего супруга, утверждавшего, что, поскольку его жена ни в чем не повинна, ей незачем вымаливать прощение. Славная трактирщица была не столь непривлекательна, чтобы Эрнотон мог долго на нее сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства. Поэтому он заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой злобы и что только ее вино всему причиной. Ее муж, по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел сказать, и кивнул ему в знак благодарности. Пока это объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином в зале и горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее на себе всеобщий интерес. Многие порицали Сент-Малина с прямотой, столь характерной для гасконцев, когда они среди своих. Некоторые воздерживались от суждения, видя, что их товарищ сидит насупясь, плотно сжав губы, погруженный в глубокое раздумье. Впрочем, оживленная беседа не мешала собравшимся с восторгом уписывать изготовленные мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли философствованиями - вот и все. - Что до меня, - во всеуслышание заявил Эктор де Биран, - я знаю, что господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де Карменжа - Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за ним. Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана. - Я знаю, что говорю, - сказал тот, - и поглядите-ка, вон там, на пороге, стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение. Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь. Эрнотон сошел с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и прямо направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться сильнее. Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать: - Подите сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место. - Благодарю, - ответил молодой человек, - я хочу сесть рядом с господином де Сент-Малином. Сент-Малин поднялся со своего места; все впились в него глазами. Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось. - Я подвинусь, сударь, - сказал он без всякого раздражения, - вы сядете там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечии извиняюсь перед вами за свое нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите меня. Это заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавших, чем кончится эта сцена, ни одного слога не пропустили мимо ушей. Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным - будто он полностью отомщен. Итак, здравый смысл заставил его молчать. В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем когда-либо быть настороже. "Как-никак этот негодяй храбр, - сказал себе Эрнотон, - и если он сейчас идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более по нраву". Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону. - Давайте! Давайте! Мир! Мир! - воскликнули все, как один. - Пьем за примирение Карменжа и Сент-Малина! Карменж воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос, и, наклоняясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о значении его слов: - Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку. - Сделайте милость, сударь, - ответил Сент-Малин, - ибо - слово дворянина! - на вашем месте я поступил бы совершенно так же. И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья. 29. О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАИНСТВЕННОМ ДОМЕ В то время как из гостиницы "Гордый рыцарь", где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и вырывалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение. Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые вещи, которые он укладывал в чемодан. Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой цени он также прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу. Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как поступь тени, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз. На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная белым покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила: - Реми, вы готовы? - Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего чемодана, чтобы увязать его вместе с моим. - Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь? - Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно? - Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его. - Да ведь, сударыня, - возразил Реми, - вы покинули его всего три месяца назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно? - Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить? - Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда господь бог забывает о стариках, и они - странно сказать! - продолжают жить по привычке к жизни, мало того, иногда старик - как ребенок: сегодня болен, завтра здоров. - Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра - мертв. Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило мрачное молчание. Оба собеседника предались унылому раздумью. - На какой час вы заказали лошадей, Реми? - спросила наконец таинственная дама. - К двум часам пополуночи. - Только что пробило час. - Да, сударыня. - Никто нас не подстерегает на улице, Реми? - Никто. - Даже этот несчастный молодой человек? - Даже он отсутствует. Реми вздохнул. - Вы это говорите как-то странно, Реми. - Дело в том, что и он принял решение. - Какое? - встрепенувшись, спросила дама. - Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи... - Куда же он намерен идти? - Туда же, куда идем мы все, - к покою. - Даруй ему, господи, вечный покой, - ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон, - И однако... - Она умолкла. - И однако?.. - вопросительно повторил Реми. - Неужели ему нечего делать в этом мире? - Он любил бы, если бы его любили. - Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее! - А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны? В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек. - Да, Реми, - ответила она, - надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите... - Она насторожилась. - Мне кажется, я слышу конский топот. - И мне тоже кажется. - Неужели это уже наш проводник? - Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено. - Подъехали к двери, Реми. - Да, верно! Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком. - Кто тут? - спросил Реми. - Я, - ответил дрожащий, надтреснутый голос, - я, Граншан, камердинер барона. - О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите совсем тихо. Он открыл дверь и шепотом спросил! - Откуда держите путь? - Из Меридора. - Из Меридора? - Да, любезный господин Реми, к несчастью, да! - Входите, входите скорее. О боже! Сверху донесся голос дамы. - Ну что, Реми, это привели лошадей? - Нет, сударыня, еще не привели, - ответил Реми и, снова обратись к старику, спросил: - Что случилось, Граншан? - Вы не догадываетесь? - спросил верный слуга. - Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной! - Реми, Реми, - сказал тот же голос, - вы, кажется, с кем-то разговариваете? - Да, сударыня. - С кем-то, чей голос я узнаю. - Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она. Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла вниз и появилась в конце коридора, который вел к входной двери. - Кто здесь? - спросила она. - Никак, это Граншан? - Да, сударыня, это я, - печально, смиренно ответил старик, обнажая седую голову. - Граншан - ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня - отец мой умер! - Да, сударыня, - ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми. - Да, Меридор остался без господина. Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и твердость: тяжкий удар не сломил ее. Видя ее столь покорной судьбе и столь мрачной, Реми подошел к ней и ласково взял ее за руку. - Как он умер? - спросила дама. - Скажите мне все, друг мой! - Сударыня, господин барон уже некоторое время не вставал со своего кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний раз с большим трудом произнес ваше имя, затем лишился речи и в ночь скончался. Диана знаком поблагодарила старого слугу и, не сказав более ни слова, поднялась в свою спальню. - Наконец-то она свободна, - прошептал Реми, еще более мрачный и бледный, чем она. - Идемте, Граншан, идемте! Спальня дамы помещалась во втором этаже позади кабинета, окнами на улицу, и освещалась только небольшим оконцем, выходившим во двор. Обставлена эта комната была богато, но от всего в ней веяло мрачностью. На штофных обоях лучшей в те времена аррасской работы были изображены последние эпизоды страстей Христовых. Дубовый резной аналой, перед ним - скамеечка того же дерева, с такой же прекрасной резьбой. Кровать с витыми колоннами, тоже завешенная аррасским штофным пологом, и, наконец, брюжский ковер - вот все убранство комнаты. Нигде ни цветка, ни драгоценностей, ни позолоты; вместо золота и серебра - всюду дерево и темная бронза. В срезанном углу комнаты висел портрет мужчины в раме черного дерева; на него падал весь свет из окна, очевидно, прорубленного для этой цели. Перед портретом дама опустилась на колени; ее сердце теснила скорбь, но глаза оставались сухими. На этот безжизненный лик она устремила взор, полный неизъяснимой любви и нежности, словно надеясь, что благородное изображение оживет и откликнется. Действительно - благородное; самое это определение казалось созданным для него. Художник изобразил молодого человека лет двадцати восьми - тридцати; он лежал на софе полураздетый, из раны на обнаженной груди сочилась кровь; правая рука, вся изувеченная, свесилась с ложа, но еще сжимала обломок шпаги. Веки раненого смежались, предвещая этим близкую кончину; бледность и страдание наложили на его лицо тот божественный отпечаток, который появляется лишь в ту минуту, когда человек покидает земную жизнь для жизни вечной. Вместо девиза, вместо всякого пояснения на раме под портретом красными, как кровь, буквами были начертаны слова: Aut Caesar aut nihil [Или Цезарь, или ничто (лат.)]. Дама простерла к портрету руки и заговорила с ним так, как обычно говорят с богом. - Я умоляла тебя ждать, - сказала она, - хотя твоя возмущенная душа алкала мести; но ведь мертвые видят все - и ты, любовь моя, видел, что я осталась жить только для того, чтобы не стать отцеубийцей; мне надлежало умереть вместе с тобой, но моя смерть убила бы моего отца. И еще - ты ведь знаешь, у твоего окровавленного, бездыханного тела я дала священный обет: я поклялась воздать кровью за кровь, смертью за смерть; но тогда - кара за мое преступление пала бы на седую голову всеми почитаемого старца, который называл меня своим невинным чадом. Ты ждал, мой любимый, ты ждал - благодарю тебя! Теперь я свободна; теперь последнее звено, приковывавшее меня к земле, разорвано господом - да будет он благословен! Ныне - я вся твоя, прочь сокрытие, прочь тайные козни! Я могу действовать совершенно явно, ибо теперь я никого не оставлю после себя на земле, и я вправе покинуть ее. Она привстала на одном колене и поцеловала руку, казалось, свесившуюся за край рамы. - Прости, друг мой, - прибавила она, - что глаза мои сухи; я выплакала все свои слезы на твоей могиле; вот почему их нет на моих глазах, которые ты так любил. Спустя немного месяцев я приду к тебе, и ты наконец ответишь мне, дорогая тень, с которой я столько говорила, никогда не получая ответа. Умолкнув, Диана поднялась с колен так почтительно, словно кончила беседовать с самим богом, и села на дубовую скамейку перед аналоем. - Бедный отец! - прошептала она бесстрастным голосом, который будто уже не принадлежал человеческому существу. Затем она погрузилась в мрачное раздумье, по-видимому, дававшее ей забвенье тяжкого горя в настоящем и несчастий, пережитых в прошлом. Вдруг она встала, выпрямилась и, опершись рукой на спинку кресла, молвила: - Да, правильно, так будет лучше. Реми! Верный слуга, вероятно, сторожил у двери, так как явился в ту же минуту. - Я здесь, сударыня, - сказал он. - Достойный друг мой, брат мой, - начала Диана, - вы, единственный, кто знает меня в этом мире, проститесь со мной. - Почему, сударыня? - Потому что нам пришло время расстаться, Реми. - Расстаться! - воскликнул молодой человек с такой скорбью в голосе, что его собеседница вздрогнула. - Что вы говорите, сударыня! - Да, Реми. Эта месть, мною задуманная, представлялась мне благородной и чистой, покуда между нею и мной стояло препятствие, покуда я видела ее только на горизонте; так все в этом мире величественно и прекрасно только издалека. Теперь, когда исполнение близится, теперь, когда препятствие отпало, - я не отступаю, Реми, нет; но я не хочу увлечь за собой на путь преступления душу возвышенную и незапятнанную; поэтому, друг мой, вы оставите меня. Вся эта жизнь, проведенная в слезах, зачтется мне как искупление перед богом "а перед вами и, надеюсь, зачтется и вам; таким образом, вы, кто никогда не делал и не сделает зла, можете быть вдвойне уверены, что войдете в царствие небесное. Реми выслушал слова графини де Монсоро с видом мрачным и почти надменным. - Сударыня, - ответил он, - неужели вы воображаете, что перед вами трясущийся, расслабленный излишествами старец? Сударыня, мне двадцать шесть лет, я полон юной жизненной силы, лишь по обманчивой видимости иссякшей во мне. Если я, труп, вытащенный из могилы, еще живу, то лишь для того, чтобы совершить некое ужасное деяние, чтобы стать действенным орудием воли провидения. Так не отделяйте же никогда свой замысел от моего, сударыня, раз эти два мрачных замысла так долго обитали под одной кровлей; куда бы вы ни направлялись - я пойду с вами; что бы вы ни предприняли - я помогу вам; если же, сударыня, несмотря на мои мольбы, вы будете упорствовать в решении прогнать меня... - О! - прошептала молодая женщина. - Прогнать вас! Какое слово вы произнесли, Реми! - Если вы будете упорствовать в этом решении, - продолжал Реми, словно она ничего не сказала, - я-то знаю, что мне делать, и наши долгие исследования, которые тогда станут бесполезными, завершатся для меня двумя ударами кинжала: один из них поразит сердце известного вам лица, другой - мое собственное. - Реми! Реми! - вскричала Диана, приближаясь к молодому человеку и повелительно простирая руку над его головой, - Реми, не говорите так! Жизнь того, кому вы угрожаете, не принадлежит вам, она - моя: я достаточно дорогой ценой заплатила за то, чтобы самой отнять ее у него, когда придет час его гибели. Вы знаете, что произошло, Реми, и это не сон, - клянусь вам, - в день, когда я пришла поклониться уже охладевшему телу того, кто... Она указала на портрет. - В этот день, говорю я вам, я прильнула устами к отверстой ране - и тогда из глубины ее ко мне воззвал голос, его голос, говоривший: - Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня! - Сударыня!.. - Реми, повторяю тебе, это не было марево, это не был порожденный бредом обман чувств; рана заговорила, она говорила со мной, уверяю тебя, я и ныне еще слышу сказанные шепотом слова: "Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня!" Верный слуга опустил голову. - Стало быть, мщение принадлежит мне, а не вам, - продолжала Диана. - К тому же, ради кого и из-за кого он умер? Ради меня и из-за меня. - Я должен повиноваться вам, сударыня, - ответил Реми, - потому что я ведь был так же бездыханен, как он; кто велел разыскать меня среди трупов, которыми эта комната была усеяна, и вынести меня отсюда? Вы! Кто исцелил мои раны? Вы! Кто меня скрывал? Вы, вы, иными словами - вторая половина души того, за кого я с такой радостью умер бы; итак - приказывайте, и я буду повиноваться вам, только не велите мне покинуть вас! - Пусть так, Реми: разделите мою судьбу; вы правы: ничто уже не должно нас разлучить. Реми указал на портрет и решительным тоном сказал: - Так вот, сударыня, его убили вероломно, и посему - отомстить за него тоже надлежит вероломством. А! Вы еще кой-чего не знаете; вы правы, десница божия с нами; вы не знаете, что сегодня ночью я нашел секрет Aqua-tofana [аква-тофана (лат.)] - этого яда Медичи, яда Рене-флорентинца. - О! Это правда? - Пойдемте, пойдемте, сударыня, сами увидите! - Да. Но нас ждет Граншан. Что он скажет, не видя нас так долю, не слыша наших голосов? Ведь ты хочешь повести меня вниз, не так ли? - Бедняга проскакал верхом шестьдесят лье, сударыня; он совершенно измучен и сейчас спит на моей постели. Идемте! Идемте! Диана последовала за Реми. 30. ЛАБОРАТОРИЯ Реми повел Диану в соседнюю комнату, нажал пружину, скрытую под одной из дощечек паркета, и потайной люк, тянувшийся от середины комнаты до стены, откинулся. В отверстие люка видна была темная, узкая и крутая лестница. Реми первый спустился на несколько ступенек и протянул Диане руку; опираясь на нее, Диана пошла вслед за ним. Двадцать крутых ступенек этой лестницы, вернее сказать, этого трапа вели в подземелье круглой формы, вся обстановка которого состояла из печи с огромным очагом, квадратного стола, двух плетеных стульев и, наконец, множества склянок и жестянок. Единственными обитателями подземелья были коза, не блеявшая, и птицы, все до единой безмолвствовавшие: в этом мрачном подземельном тайнике они казались призраками тех живых существ, обличье которых носили. В печи, едва тлея, догорал огонь; густой черный дым беззвучно уходил в трубу, проложенную вдоль стены. Из змеевика перегонного куба, стоявшего на очаге, медленно, капля за каплей, стекала золотистая жидкость. Капли падали во флакон, сделанный из белого стекла толщиной в два пальца, но вместе с тем изумительно прозрачного. Флакон непосредственно сообщался со змеевиком куба. Очутившись среди всех этих предметов таинственного вида и назначения, Диана не выказала ни изумления, ни страха; казалось, обычные житейские впечатления нимало не могли воздействовать на эту женщину, уже пребывавшую вне жизни. Реми знаком велел ей остановиться у подножия лестницы. Так она и сделала. Молодой человек зажег лампу; ее тусклый свет упал на все те предметы, о которых мы сейчас рассказали читателю и которые до той поры дремали или бесшумно шевелились во мраке. Затем, он подошел к глубокому колодцу, вырытому у одной из стен подземелья и не обнесенному кладкой, взял ведро и, привязав его к длинной веревке без блока, спустил в воду, зловеще черневшую в глубине колодца; послышался глухой всплеск, и минуту спустя Реми вытащил ведро, до краев полное воды, ледяной и чистой, как кристалл. - Подойдите, сударыня, - сказал Реми. Диана подошла. В это внушительное количество воды он уронил одну-единственную каплю жидкости, содержавшейся во флаконе, и вода вся мгновенно окрасилась в желтый цвет; затем желтизна исчезла, и вода спустя десять минут снова стала совершенно прозрачной. Лишь неподвижность взгляда Дианы свидетельствовала о глубоком внимании, с которым она следила за этими превращениями. Реми посмотрел на Диану. - Что же дальше? - спросила она. - Что дальше? Окуните теперь в эту воду, не имеющую ни цвета, ни вкуса, ни запаха, - окуните в нее цветок, перчатку, носовой платок; пропитайте этой водой душистое мыло, налейте ее в кувшин, из которого ею будут пользоваться, чтобы чистить зубы, мыть руки или лицо, - и вы увидите, как это видали при дворе Карла Девятого, что цветок задушит своим ароматом, перчатка отравит соприкосновением с кожей, мыло убьет, проникая в поры. Брызните одну каплю этой бесцветной жидкости на фитиль свечи или лампы - он пропитается ею приблизительно на дюйм, и в течение часа свеча или лампа будет распространять вокруг себя смерть, а затем - начнет снова гореть так же безобидно, как всякая другая свеча или всякая другая лампа! - Вы уверены в том, что говорите, Реми? - спросила Диана. - Все эти опыты я проделал, сударыня; поглядите на этих птиц - они уже не могут спать и не хотят есть: они отведали такой воды. Поглядите на эту козу, поевшую травы, политой такой водой: она линяет, у нее блуждающие глаза; если даже мы вернем ее теперь к свободе, к свету, природе - все будет напрасно; она обречена, если только, вновь очутясь на приволье, она благодаря природному своему инстинкту не найдет какого-либо из тех противоядий, которые животные чуют, а люди не знают. - Можно посмотреть этот флакон, Реми? - спросила Диана. - Да, сударыня, сейчас, когда вся жидкость уже вытекла - можно. Но погодите немного! С бесконечными предосторожностями Реми отъединил флакон от змеевика, тотчас закупорил горлышко флакона кусочком мягкого воска, сровнял воск с краями горлышка, которое поверх воска еще закрыл обрывком шерсти, и подал флакон своей спутнице. Диана взяла его без малейшего волнения, подняла на уровень лампы и, поглядев некоторое время на густую жидкость, которой он был наполнен, сказала: - Достаточно; когда придет время, мы сделаем выбор между букетом, перчатками, лампой, мылом и кувшином с водой. А хорошо ли эта жидкость сохраняется в металле? - Она его разъедает. - Но ведь флакон, пожалуй, может разбиться? - Не думаю, вы видите, какой толщины стекло; впрочем, мы можем заключить его в золотой футляр. - Стало быть, вы довольны, Реми? - спросила Диана. На ее губах заиграла бледная улыбка, придавая им ту видимость жизни, которую лунный луч дарит предметам, пребывающим в оцепенении. - Доволен, как никогда, сударыня, - ответил Реми, - наказывать злодеев - значит применять священное право самого господа бога. - Слушайте, Реми, слушайте... - Диана насторожилась. - Вы что-нибудь услыхали? - Да... как будто стук копыт, Реми, это, наверно, наши лошади. - Весьма возможно, сударыня. Ведь назначенный час уже близок, но теперь я их отошлю. - Почему так? - Разве они еще нужны? - Вместо того чтобы поехать в Меридор, Реми, мы поедем во Фландрию. Оставьте лошадей! - А! Понимаю. Теперь в глазах слуги сверкнул луч радости, который можно было сравнить только с улыбкой, скользнувшей по губам Дианы. - Но Граншан... - тотчас прибавил он. - Что мы сделаем с Граншаном? - Граншан, как я вам уже сказала, должен отдохнуть. Он останется в Париже и продаст этот дом, который нам уже не нужен. Но вы должны вернуть свободу всем этим несчастным, ни в чем не повинным животным, которых мы в силу необходимости заставили страдать. Вы сами сказали: быть может, господь позаботится об их спасении. - А все эти очаги, реторты, перегонные кубы? - Раз они были здесь, когда мы купили этот дом, что за важность, если другие найдут их здесь после нас? - А порошки, кислоты, эссенции? - В огонь, Реми, все в огонь! - В таком случае - уйдите. - Уйти? Мне? - Да, или, по крайней мере, наденьте эту стеклянную маску. Реми подал Диане маску, которую она тотчас надела; сам же, прижав ко рту и к носу большой шерстяной тампон, взялся за веревку горна, и едва тлевшие угли стали разгораться. Когда огонь запылал, Реми бросил туда порошки, которые, воспламеняясь, весело затрещали, одни сверкали зелеными огоньками, другие рассыпались бледными, как сера, искрами; бросил он и эссенции, которые не загасили пламя, а, словно огненные змеи, взвились вверх по трубе с глухим шумом, подобным отдаленным раскатам грома. Когда наконец все стало добычей огня, Реми сказал: - Вы правы, сударыня, если кто-нибудь и откроет теперь тайну нашего подземелья, он подумает, что здесь жил алхимик. В наши дни колдунов еще жгут, но алхимиков уважают. - А впрочем, Реми, - ответила Диана, - если б нас сожгли, это, думается мне, было бы не более как справедливо; разве мы не отравители? И если только, прежде чем взойти на костер, мне удастся выполнить свою задачу, эта смерть будет для меня не страшнее любой другой: большинство древних мучеников умерло именно так. Реми жестом дал Диане понять, что согласен с ней; взяв флакон из рук своей госпожи, он тщательно завернул его. В эту минуту в наружную дверь постучались. - Это ваши люди, сударыня, вы не ошиблись. Подите скорее наверх и окликните их, а я тем временем закрою люк. Диана повиновалась. Оба они были настолько пронизаны одной и той же мыслью, что трудно было сказать, кто из них держит другого в подчинении. Реми поднялся вслед за ней и нажал пружину; подземелье снова закрылось. Диана застала Граншана у двери; разбуженный шумом, он пошел открыть. Старик немало удивился, услышав о предстоящем отъезде своей госпожи; она сообщила ему об этом, не сказав, куда держит путь. - Граншан, друг мой, - сказала она, - Реми и я, мы отправляемся в паломничество по обету, данному уже давно; никому не говорите об этом путешествии. И решительно никому не открывайте моего имени. - Все исполню, сударыня, клянусь вам, - ответил старый слуга. - Но ведь я еще увижусь с вами? - Разумеется, Граншан, разумеется; мы непременно увидимся, если не в этом мире, то в ином. Да, к слову сказать, Граншан, этот дом нам больше не нужен. Диана вынула из шкафа связку бумаг. - Вот все документы на право владения им; вы его сдадите внаймы или продадите: если в течение месяца вы не найдете ни покупщика, ни нанимателя, вы просто-напросто оставите его и возвратитесь в Меридор. - А если я найду покупщика, сударыня, то сколько за него взять? - Сколько хотите. - А деньги привезти в Меридор? - Оставьте их себе, славный мой Граншан. - Что вы, сударыня! Такую большую сумму? - Конечно! Разве не моя святая обязанность вознаградить вас за верную службу, Граншан? И разве, кроме моего долга вам, я не должна также уплатить по всем обязательствам моего отца? - Но, сударыня, без купчей, без доверенности я ничего не могу сделать. - Он прав, - вставил Реми. - Найдите способ все это уладить, - сказала Диана. - Нет ничего проще: дом куплен на мое имя, я подарю его Граншану, и тогда он будет вправе продать его кому захочет. - Так и сделайте! Реми взял перо и под своей купчей проставил дарственную запись. - А теперь прощайте, - сказала графиня Монсоро Граншану, сильно расстроенному тем, что он остается в доме совершенно один. - Прощайте, Граншан; велите подать лошадей к крыльцу, а я пока закончу все приготовления. Диана поднялась к себе, кинжалом вырезала портрет из рамы, свернула его трубной, завернула в шелковую ткань и положила в свой чемодан. Зиявшая пустотой рама, казалось, еще красноречивее прежнего повествовала о скорби, свидетельницей которой она была. Теперь, когда портрет исчез, комната утратила всякое своеобразие и стала безличной. Перевязав чемоданы ремнями, Реми в последний раз выглянул на улицу, чтобы проверить, нет ли там кого-либо, кроме проводника. Помогая своей мертвенно-бледной госпоже сесть в седло, он шепнул ей: - Я думаю, сударыня, этот дом последний, где нам довелось так долго прожить. - Предпоследний, Реми, - сказала Диана своим ровным печальным голосом. - Какой же будет последним? - Могила, Реми. 31. О ТОМ, ЧТО ДЕЛАЛ ВО ФЛАНДРИИ МОНСЕНЬЕР ФРАНСУА, ПРИНЦ ФРАНЦУЗСКИЙ, ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ И БРАБАНТСКИЙ, ГРАФ ФЛАНДРСКИЙ Теперь читатель должен разрешить нам покинуть короля - в Лувре, Генриха Наваррского - в Кагоре, Шико - на большой дороге, графиню де Монсоро - на улице и перенестись во Фландрию, к его высочеству герцогу Анжуйскому, который совсем недавно получил титул герцога Брабантского и на помощь которому, как нам известно, выступил главный адмирал Франции Анн Дэг, герцог Жуаез. За восемьдесят лье к северу от Парижа слышалась многоустая французская речь, и французские знамена развевались над лагерем, раскинувшимся на берегу Шельды. Дело было ночью: бесчисленные огни огромным полукругом окаймляли Шельду, такую широкую у Антверпена, и отражались в ее глубоких водах. Обычная тишина польдеров, покрытых густой темной зеленью, нарушалась ржанием французских коней. С высоты городских укреплений часовые видели, как блестят при свете бивуачных костров мушкеты французских часовых - мгновенные дальние вспышки молний, столь же неопасные благодаря огромной ширине реки, отделявшей вражескую армию от города, как те зарницы, что сверкают на горизонте в теплый летний вечер. То было войско герцога Анжуйского. Те из наших читателей, которые соизволили терять время, перелистывая "Королеву Марго" и "Графиню де Монсоро", уже знают герцога Анжуйского, этого завистливого, эгоистичного, честолюбивого и порывистого принца; рожденный так близко от престола и, казалось, каждым значительным событием приближаемый к нему, он не способен был терпеливо ждать, покуда смерть расчистит ему дорогу. Мы видели, как он при Карле IX сначала стремился получить наваррский престол, затем престол самого Карла IX и, наконец, - престол, занятый его братом Генрихом, бывшим королем Польским, чело которого было увенчано двумя коронами, что вызывало жгучую зависть его брата, не сумевшего завладеть хотя бы одной. Тогда герцог Анжуйский ненадолго обратил свои взоры к Англии, где властвовала женщина, и, чтобы получить престол, он просил руки этой женщины, хотя она звалась Елизаветой [Елизавета Тюдор (1533-1603) - английская королева (1558-1603 гг.); при Елизавете Англия вела успешную войну против Испании, оспаривая у нее колониальное и морское первенство] и была на двадцать лет старше его. В этом начинании судьба, казалось, решила улыбнуться ему, если только можно счесть улыбкой судьбы брак с надменной дочерью Генриха VIII. Тот, кто в течение всей своей жизни, всегда нетерпеливо желая, не сумел отстоять даже собственную свободу; кто присутствовал при казни, а быть может, даже был виновником казни своих любимцев - Ла Моля и Коконнаса - и трусливо принес в жертву Бюсси, самого храброго из своих приближенных, - все это без пользы для своего возвышения и к великому ущербу для своей славы, - этот пасынок счастья внезапно увидел себя взысканным милостью могущественной королевы, до того времени недосягаемой для взоров смертного, и волею целого народа возведенным в самый высокий сан, который этот народ мог даровать. Фландрия предлагала ему корону, Елизавета обручилась с ним. Мы не притязаем на то, чтобы быть историком; если мы иной раз становимся им, то лишь тогда, когда история случайно спускается до уровня романа или, вернее сказать, роман возвышается до уровня истории, тогда мы проникаем нашим пытливым взором жизнь герцога Анжуйского, постоянно соприкасавшуюся с величественными путями королей и поэтому полную тех то мрачных, то блистательных событий, которые обычно отмечают лишь в жизни коронованных особ. Итак, расскажем в немногих словах эту жизнь. Увидев, что его брат Генрих III запутался в своей распре с Газами, герцог Анжуйский перешел на сторону Гизов, но вскоре убедился, что они, в сущности, преследует одну лишь цель - заменить собою династию Валуа на французском престоле. Тогда он порвал с Гизами, но, как мы видели, этот разрыв для него был сопряжен с опасностью, и казнь Сальседа на Гревской площади показала, какое значение самолюбивые герцоги Лотарингские придавали дружеским чувствам герцога Анжуйского. К тому же у Генриха III давно уже раскрылись глаза, и за год до описываемых событий герцог Алансонский, изгнанный или почти что изгнанный из Парижа, удалился в Амбуаз. Тогда-то и призвали его фламандцы; измученные владычеством Испании, ожесточенные кровавыми зверствами герцога Альбы [герцог Альба (1508-1582) - испанский полководец, наместник в Нидерландах, где вызвал всеобщую ненависть своей жестокостью], обманутые лжемиром, который с ними заключил дон Хуан Австрийский [дон Хуан (1547-1578) - испанский полководец, наместник в Нидерландах (1576-1578 гг.)], воспользовавшийся этим миром, чтобы вновь захватить Намюр и Шарлемон, фламандцы призвали себе на помощь Вильгельма Нассауского [Вильгельм Нассауский (1533-1584) - видный деятель нидерландской буржуазной революции, правитель Голландии, Зеландии и Утрехта], принца Оранского, и назначили его генерал-губернатором Брабанта. Два слова об этом новом лице, занимающем значительное место в истории, а в нашем рассказе появляющемся лишь ненадолго. Вильгельму Нассаускому, принцу Оранскому, в ту пору минуло пятьдесят лет; сын Вильгельма Нассауского по прозвищу "Старый" и графини Юлианы Штольберг, двоюродный брат погибшего при осаде Сен-Дизье Рене Нассауского, унаследовавший от него титул принца Оранского, Вильгельм, с раннего детства воспринявший самые суровые принципы Реформации [Реформация - широкое общественно-политическое движение, направленное против католической церкви; Реформация распространялась в XVI в. на Германию, Швейцарию, Англию, Францию и другие страны], совсем еще юношей почувствовал свое значение и уяснил себе величие своей миссии. Эта миссия, по его глубокому убеждению, вверенная ему свыше, всю жизнь им выполнявшаяся и ставшая причиной его мученической смерти, заключалась в создании голландской республики, и он ее создал. В молодости он был призван Карлом V ко двору этого монарха. Карл V отлично знал людей; он по достоинству оценил Вильгельма, и зачастую старик император, владевший самой обширной державой, когда-либо объединенной под одним скипетром, советовался с юношей по самым сложным вопросам, касавшимся Нидерландов. Более того - молодому человеку не было и двадцати четырех лет, когда Карл V, в отсутствие знаменитого Филибера-Эммануила Савойского [Филибер-Эммануил Савойский (1528-1580) - французский полководец, участник ряда победоносно завершенных кампаний], поручил ему командование армией, действовавшей во Фландрии. Тогда Вильгельм показал себя достойным этого доверия: он держал в страхе герцога Невэрского [герцог Невэрский (1539-1595) - французский полководец; воевал против гугенотов, но в Варфоломеевскую ночь спас жизнь гугеноту полководцу Конде; участвовал в осаде Ла-Рошели, однако одним из первых признал Генриха IV после его восшествия на французский престол] и Колиньи [Колиньи (1519-1572) - адмирал, один из руководителей партии гугенотов, был убит в Варфоломеевскую ночь] - двух наиболее выдающихся полководцев того времени, и на главах у них укрепил Филиппвиль и Шарлемон. На плечо Вильгельма Нассауского опирался Карл V, сходя со ступенек трона в день своего отречения от престола; Вильгельму же он поручил отвезти Фердинанду императорскую корону, от которой добровольно отказался. Тогда на сцену выступил Филипп II, и хотя Карл просил своего сына относиться к Вильгельму как к брату, Вильгельм вскоре понял, что Филипп - один из тех государей, которые предпочитают не иметь родичей. Вот тогда в сознании Вильгельма укоренилась великая мысль об освобождении Голландии и раскрепощении Фландрии [Фландрия входила в состав владений испанского короля Филиппа II; в начале 60-х годов XVI в. во Фландрии развернулось народное движение, направленное против королевской власти и католической церкви] - мысль, которая, быть может, навсегда осталась бы сокрытой от всех, если бы старик император, его отец и друг, не вздумал, по некоей случайной причуде, сменить императорскую мантию на монашескую рясу. Вот тогда Нидерланды, по предложению Вильгельма Оранского, потребовали вывода иностранных войск; тогда Испания, стремясь удержать вырывавшуюся из ее тисков жертву, начала ожесточенную борьбу; тогда этому несчастному народу, постоянно теснимому и Францией и Англией, пришлось претерпеть сначала правление вице-королевы Маргариты Австрийской [Маргарита Австрийская (1522-1586) - герцогиня Пармская, вице-королева Нидерландов (1559-1567 гг.)], затем - кровавое проконсульство герцога Альбы; тогда была организована та одновременно политическая и религиозная борьба, предлогом к которой послужило составленное в доме графа Кулембурга заявление с требованием отмены инквизиции в Нидерландах. Тогда четыреста дворян, одетых с величайшей простотой, торжественной процессией, по двое в ряд, явились к подножию трона вице-королевы, чтобы передать ей всенародные пожелания, изложенные в этом заявлении; и тогда, при виде этих людей, таких угрюмых и так скромно одетых, у Барлемона, одного из советников герцогини, вырвалось слово "гезы" [гезы - нищие; в период нидерландской революции прозвище народных повстанцев, которые на суше (лесные гезы) и на море (морские гезы) вели борьбу с господствовавшими в Нидерландах испанцами], тотчас подхваченное фламандскими дворянами и принятое ими для обозначения партии нидерландских патриотов, до того времени не имевшей названия. С этого дня Вильгельм взял на себя ту роль, которою прославился как один из величайших актеров драмы, именуемой мировой историей. Постоянно побеждаемый в борьбе против подавляющего могущества Филиппа II, он постоянно возобновлял эту борьбу, усиливаясь после каждого поражения, всякий раз набирал новое войско взамен прежнего, обращенного в бегство или разгромленного, и появлялся вновь со свежими силами, всегда приветствуемый как освободитель. Среди этих непрестанно чередовавшихся нравственных побед и вещественных поражений Вильгельм, находясь в Монсе, узнал о кровавых ужасах Варфоломеевской ночи. То был жестокий удар, поразивший Нидерланды едва ли не в самое сердце. Голландия и кальвинистская часть Фландрии [кальвинисты - сторонники Жана Кальвина (1509-1564), основателя протестантского вероучения в Швейцарии, позже распространившегося и в других странах] потеряли в этой ужасающей резне самых отважных из числа своих естественных союзников - французских гугенотов. На эту весть Вильгельм ответил тем, что, по своему обыкновению, отступил; из Монса он отвел свое войско к Рейну и стал выжидать, как события обернутся в дальнейшем. События редко предают правое дело. Внезапно разнеслась весть, всех поразившая своей неожиданностью. Противный ветер погнал морских гезов - были гезы морские и гезы сухопутные - к порту Бриль. Видя, что нет никакой возможности вернуться в открытое море, гезы покорились воле стихии, вошли в гавань и, движимые отчаянием, приступом взяли город, уже соорудивший для них виселицы. Овладев городом, они прогнали из его окрестностей испанские гарнизоны и, не находя в своей среде человека достаточно сильного, чтобы извлечь пользу из успеха, которым были обязаны случаю, призвали принца Оранского; Вильгельм тотчас явился; нужно было нанести решительный удар, нужно было вовлечь в борьбу всю Голландию, навсегда уничтожив этим возможность примирения с Испанией. По настоянию Вильгельма был издан декрет, запрещавший в Голландии католический культ, подобно тому как протестантский культ был запрещен во Франции. С обнародованием этого эдикта снова началась война; герцог Альба выслал против восставших своего собственного сына, герцога Толедского, который отнял у них Зутфен, Нардем и Гарлем; но эти поражения не только не лишили голландцев мужества, а казалось, придали им силы; восстали все; взялись за оружие все - от Зюйдерзе до Шельды; Испания струхнула, отозвала герцога Альбу и на его место назначила дона Луиса де Рекесенс, одного из победителей при Лепанте [речь идет о том, что герцогу Альбе, несмотря на жестокий террор, не удалось подавить нидерландскую буржуазную революцию XVI в.; он был отозван в Испанию в 1573 г. и на его место был назначен граф Рекесенс; во время Кипрской войны 1570-1574 гг. объединенный испано-венецианский флот нанес решительное поражение турецкому флоту при Лепанте]. Тогда для Вильгельма начался новый ряд несчастий. Людвиг и Генрих Нассауские, спешившие со своими войсками на помощь принцу Оранскому, неожиданно подверглись вблизи Нимвегена нападению со стороны одного из помощников дона Луиса, были разбиты и пали в бою; испанцы вторглись в Голландию, осадили Лейден и разграбили Антверпен. Казалось, все было потеряно, как вдруг провидение вторично пришло на помощь только что возникшей республике: Рекесенс умер в Брюсселе. Тогда все провинции, сплоченные единством интересов, 8 ноября 1576 года, то есть спустя четыре дня после разгрома Антверпена, сообща составили и подписали известный под названием Гентского мира договор, которым обязывались оказывать друг другу помощь в деле освобождения страны "от гнета испанцев и других иноземцев". Вернулся дон Хуан, и с его появлением возобновились бедствия Нидерландов. Не прошло и двух месяцев, как Намюр и Шарлемон были взяты. Фламандцы ответили на эти два поражения тем, что избрали принца Оранского генерал-губернатором Брабанта. Пришел и дону Хуану черед умереть. Положительно, господь бог действовал в пользу освобождения Нидерландов. Преемником дона Хуана стал Александр Фарнезе [Александр Фарнезе (1545-1592) - полководец и наместник Испании в Нидерландах]. То был государь весьма искусный, очаровательный в обращении с людьми, кроткий и сильный одновременно, мудрый политик, хороший полководец; Фландрия встрепенулась, когда этот вкрадчивый испанский голос впервые назвал ее другом, вместо того чтобы поносить ее как бунтовщицу. Вильгельм понял, что Фарнезе своими обещаниями достигнет для Испании большего, нежели герцог Альба своими зверствами. По его настоянию провинции 29 января 1579 года подписали Утрехтскую унию, ставшую основой государственного строя Голландии. Тогда же, опасаясь, что он один не в силах будет осуществить освобождение, за которое боролся уже пятнадцать лет, Вильгельм добился того, что герцогу Анжуйскому было предложено владычество над Нидерландами с условием, что герцог оставит неприкосновенными привилегии голландцев и фламандцев и будет уважать свободу вероисповедания. Этим был нанесен тягчайший удар Филиппу II. Он ответил на него тем, что назначил награду в двадцать пять тысяч экю тому, кто убьет Вильгельма. Генеральные штаты, собравшиеся в Гааге, немедленно объявили Филиппа II лишенным нидерландского престола и постановили, что отныне присяга на верность должна приноситься им, а не королю испанскому. В это-то время герцог Анжуйский вступил в Бельгию и был встречен фламандцами с тем недоверием, с которым они относились ко всем чужеземцам. Но помощь Франции, обещанная французским принцем, была слишком важна для них, чтобы они, хотя бы по видимости, не оказали ему радушного и почтительного приема. Однако посулы Филиппа II принесли свои плоды. Во время празднества, устроенного в честь герцога Анжуйского, рядом с принцем Оранским грянул выстрел; Вильгельм пошатнулся; думали, что он смертельно ранен, но он ведь еще был нужен Голландии. Пуля злодея только прошла через обе щеки принца. Стрелял Жан Жорги, предшественник Бальтазара Жерара, так же как Жан Шатель был предшественником Равальяка [первая попытка совершить убийство Вильгельма Оранского была предпринята в 1582 г. Жаном Жорги; правитель Голландии был убит в 1584 г. выстрелом из револьвера, совершенным Бальтазаром Жераром; фанатик-католик Жан Равальяк убил Генриха IV в 1610 г., но неудачное покушение на жизнь короля было предпринято в 1594 г. Жаном Шателем]. Под влиянием всех этих событий Вильгельм проникся глубокой грустью, которую лишь изредка просветляла задумчивая улыбка. Фламандцы и голландцы почитали этого замкнутого человека как самого бога, - ведь они сознавали, что в нем, в нем одном - все их будущее; когда он медленно шел, закутанный в просторный плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, левой рукой подпирая правую, а правой держась за подбородок, - мужчины сторонились, давая ему дорогу, а матери с каким-то суеверным благоговением указывали на него детям, говоря: "Смотри, сын мой, вот идет Молчаливый!" Итак, по предложению Вильгельма фламандцы избрали Франсуа Валуа герцогом Брабантским, графом Фландрским - иначе говоря, своим верховным властителем. Это не мешало, а напротив, даже способствовало тому, что Елизавета по-прежнему подавала ему надежду на брачный союз с ней. В этом союзе она усматривала возможность присоединить к английским кальвинистам фландрских и французских; быть может, мудрая Елизавета грезила о тройной короне. Принц Оранский как будто относился к герцогу Анжуйскому благожелательно и временно облек его покровом своей собственной популярности, но был готов лишить его этого блага, как только по его, Вильгельма, мнению, придет пора свергнуть власть француза, так же как в свое время он свергнул тиранию испанца. Но этот лицемерный союзник был для герцога Анжуйского опаснее открытого врага; он парализовал выполнение всех тех планов, которые могли доставить герцогу слишком обширную власть или слишком большое влияние во Фландрии. Как только французский принц совершил свой въезд в Брюссель, Филипп II потребовал помощи от герцога Гиза, ссылаясь при этом на договор, некогда заключенный доном Хуаном Австрийским с Генрихом Гизом. Эти юные герои, почти что однолетки, чутьем распознали друг друга. Сойдясь поближе и соединив свои честолюбивые стремления, они поклялись помочь друг другу завоевать по королевству. Когда после смерти своего столь грозного для него брата Филипп II нашел в бумагах молодого принца договор, подписанный Генрихом Гизом, он, казалось, ничуть не был встревожен этим. Стоит ли волноваться из-за честолюбивых замыслов мертвеца? Разве не погребли вместе с ним шпагу, которая могла вдохнуть жизнь в письмена? Но монарх столь могущественный, как Филипп II, к тому же отлично знавший, какое значение зачастую имеют в политике две строчки, начертанные рукой достаточно известной, не мог допустить, чтобы в собрании рукописей и автографов, привлекающем в Эскуриал стольких посетителей, без пользы хранилась подпись Генриха Гиза, начавшая в ту пору приобретать большой вес среди тех торговавших коронами властителей, какими были принц Оранский, Валуа, Габсбурги и Тюдоры. Поэтому Филипп II и предложил герцогу Гизу продолжить с ним заключенный некогда с доном Хуаном договор, согласно которому лотарингец обязывался поддерживать испанское господство во Фландрии, взамен чего испанец обещал помочь лотарингцу довести до благополучного конца начинание, которое некогда пытался осуществить кардинал. Завет, оставленный кардиналом семейству Гизов, состоял в том, чтобы ни на минуту не прекращать усердной работы, которая со временем должна была доставить тем, кто ею занимается, возможность завладеть королевством Францией. Гиз согласился - да он и не мог поступить иначе; Филипп II грозил, что препроводит копию договора Генриху Французскому; вот тогда испанец и лотарингец подослали к герцогу Анжуйскому, победоносному властелину Фландрии, испанца Сальседа, приверженца Лотарингского дома Гизов, чтобы убить его из-за угла. Действительно, убийство завершило бы все к полному удовольствию как испанского короля, так и герцога Лотарингского. Со смертью герцога Анжуйского не стало бы ни претендента на престол Фландрии, ни наследника французской короны. Оставался, правда, принц Оранский; но, как уже известно читателю, у Филиппа II был наготове другой Сальсед, которого звали Жан Жорги. Сальсед не успел выполнить свой замысел; его схватили и четвертовали на Гревской площади. Жан Жорги тяжело ранил принца Оранского, но все же только ранил. Итак, герцог Анжуйский и Молчаливый - оба остались в живых; внешне - добрые друзья, на деле - соперники, еще более непримиримые, чем те, кто подсылал к ним убийц. Мы уже упоминали, что герцога Анжуйского приняли недоверчиво. Брюссель раскрыл ему свои ворота, но Брюссель не был ни Фландрией, ни Брабантом. Поэтому, действуя то убеждением, то силой, герцог начал наступать в Нидерландах, начал постепенно, город за городом, занимать свое строптивое королевство; по совету герцога Оранского, хорошо знавшего несговорчивость фламандцев, он принялся, как сказал бы Цезарь Борджиа, поедать сочный фландрский артишок листик за листиком. Фламандцы, со своей стороны, сопротивлялись не слишком упорно; сознавая, что герцог Анжуйский победоносно защищает их от испанцев, они не спешили принять своего освободителя, но все же принимали его. Франсуа терял терпение и в ярости топал ногой, видя, что только шагом продвигается вперед. - Эти народы медлительны и робки, - говорили герцогу его доброжелатели, - повремените! - Эти народы изменчивы и коварны, - говорил герцогу Молчаливый, - применяйте силу! Кончилось тем, что герцог, от природы крайне самолюбивый и поэтому воспринимавший медлительность фламандцев как поражение, стал брать силою те города, которые не покорялись ему так быстро, как он того желал. Этого дожидались и его союзник Вильгельм Молчаливый, принц Оранский, и самый лютый его враг Филипп II, неусыпно следившие друг за другом. Одержав кое-какие успехи, герцог Анжуйский расположился лагерем напротив Антверпена; он решил силою взять этот город, который герцог Альба, Рекесенс, дон Хуан и герцог Пармский один за другим подчиняли своему игу, но который никто из них не мог ни истощить, ни поработить хотя бы на мгновение. Антверпен призвал герцога Анжуйского на помощь против Александра Фарнезе; но когда герцог Анжуйский вознамерился, в свою очередь, занять Антверпен, город обратил свои пушки против него. Таково было положение, в котором Франсуа Французский находился в ту пору, когда он снова появляется в нашем повествовании, через два дня после того, как к нему присоединился адмирал Жуаез со своим флотом. 32. О ТОМ, КАК ГОТОВИЛИСЬ К БИТВЕ Лагерь новоявленного герцога Брабантского раскинулся по обоим берегам Шельды; армия была хорошо дисциплинирована, но в ней царило вполне понятное волнение. Оно было вызвано тем, что на стороне герцога Анжуйского сражалось много кальвинистов, примкнувших к нему отнюдь не из симпатии к его особе, а из желания как можно сильнее досадить испанцам, и еще более - французским и английским католикам; следовательно, воевать этих людей более всего побуждало честолюбие, а не убежденность или преданность; чувствовалось, что тотчас по окончании похода они покинут полководца или поставят ему свои условия. Впрочем, герцог Анжуйский всегда давал понять, что согласится на эти условия, когда тому настанет час. Он любил повторять: "Стал ведь католиком Генрих Наваррский, так почему бы Франсуа Французскому не стать гугенотом?" На другой же стороне, то есть у неприятеля, в противоположность этим моральным и политическим распрям имелись твердые, ясные принципы, существовала вполне определенная цель, а честолюбие и злоба отсутствовали. Антверпен сначала намеревался впустить герцога, но в свое время и на тех условиях, которые найдут нужными; город не отвергал Франсуа, но, уверенный в своей силе, в храбрости и боевом опыте своих жителей, оставлял за собой право повременить; к тому же антверпенцы знали, что стоит им только протянуть руку - и, кроме герцога Гиза, внимательно наблюдавшего из Лотарингии за ходом событий, они найдут в Люксембурге Александра Фарнезе. Почему в случае настоятельной необходимости не воспользоваться поддержкой Испании против герцога Анжуйского, так же как до того герцога призвали на помощь против Испании? А уж потом, после того как при содействии Испании будет дан отпор герцогу Анжуйскому, можно будет разделаться с Испанией. За этими скучными республиканцами стояла великая сила - железный здравый смысл. Но вдруг они увидели, что в устье Шельды появился флот, и узнали, что этот флот приведен самим главным адмиралом Франции на помощь их врагу. С тех пор как герцог Анжуйский осадил Антверпен, он, естественно, стал врагом его жителей. Увидев этот флот и узнав о прибытии Жуаеза, кальвинисты герцога Анжуйского состроили почти такую же кислую мину, как сами фламандцы. Кальвинисты были весьма храбры, но и весьма ревниво оберегали свою воинскую славу; они были довольно покладисты в денежных вопросах, но терпеть не могли, когда другие пытались обкорнать их лавры, да еще теми шпагами, которые в Варфоломеевскую ночь умертвили такое множество гугенотов. Отсюда - бесчисленные ссоры, которые начались в тот самый вечер, когда флот прибыл, и с превеликим шумом продолжались оба следующих дня. С крепостных стен антверпенцы каждый день видели десять - двенадцать поединков между католиками и гугенотами. Происходили они на польдерах, а в реку бросали гораздо больше жертв этих дуэлей, чем французы потеряли бы людей при схватке в открытом поле. Если бы осада Антверпена, подобно осаде Трои, продолжалась девять лет, осажденным пришлось бы делать только одно - наблюдать, чем занимаются осаждающие; а уж те, несомненно, сами бы себя истребили. Во всех этих столкновениях Франсуа играл роль примирителя, что было сопряжено с огромными трудностями; он взял на себя определенные обязательства в отношении французских гугенотов; оскорблять их - значило лишить себя моральной поддержки фламандских гугенотов, которые могли оказать французам важные услуги в Антверпене. С другой стороны, для герцога Анжуйского раздражить католиков, посланных королем, дабы, если потребуется, отдать за него жизнь, - значило бы не только совершить политический промах, но и запятнать свое имя. Прибытие этого мощного подкрепления, на которое не рассчитывал и сам герцог, вызвало смятение испанцев, а лотарингцев привело в неописуемую ярость. Разумеется, это двойное удовольствие - растерянность одних, бешенство других - кое-что да значило для герцога Анжуйского. Но необходимость считаться в лагере под Антверпеном со всеми партиями пагубно отражалась на дисциплине его армии. Жуаезу, которого, если читатель помнит, возложенная на него миссия никогда не прельщала, было не по себе среди всех этих людей, движимых столь различными чувствами; он смутно сознавал, что время успехов прошло. Словно предчувствие какой-то огромной неудачи носилось в воздухе, и адмирал, ленивый, как истый придворный, и честолюбивый, как истый военачальник, горько сожалел о том, что явился из такой дали, чтобы разделить поражение. По множеству причин он искренно думал и во всеуслышание говорил, что решение осадить Антверпен было крупной ошибкой герцога Анжуйского. Принц Оранский, давший ему этот коварный совет, исчез, как только этому совету последовали, и никто не знал, куда он девался. Его армия стояла в Антверпене, он обещал герцогу Анжуйскому ее поддержку, а между тем не слыхать было ни о каких раздорах между солдатами Вильгельма и антверпенцами, и с того дня, как осаждающие разбили свой лагерь в виду города, их еще ни разу не порадовала весть хотя бы об одной дуэли между осажденными. Возражая против осады, Жуаез особенно настаивал на том, что Антверпен по своему значению был почти столицей; а владеть большим городом с согласия этого города было бы несомненным крупным успехом; но взять приступом вторую столицу своего будущего государства значило бы утратить доброе расположение фламандцев, а Жуаез знал их слишком хорошо, чтобы, в случае, если герцог Анжуйский возьмет Антверпен, надеяться, что они рано или поздно не отомстят с лихвой за это взятие. Свое мнение Жуаез излагал вслух в шатре герцога в ту самую ночь, о которой мы повествуем читателю, вводя его в лагерь французов. Пока его полководцы совещались, герцог сидел, или, вернее, лежал в удобнейшем кресле, которое можно было при желании превратить в диван, и слушал отнюдь не советы главного адмирала Франции, а шепот Орильи, своего музыканта, обычно игравшего ему на лютне. Своей подлой угодливостью, своей низкой лестью, своей всегдашней готовностью оказывать самые позорные услуги Орильи прочно вошел в милость герцога; служа ему, он, однако, не в пример прочим его любимцам, никогда не действовал во вред королю или иным могущественным лицам, и поэтому благополучно миновал тот подводный камень, о который разбились Ла Моль, Коконнас, Бюсси и множество других. Играя на лютне, искусно выполняя любовные поручения, сообщая подробнейшие сведения о всех придворных персонажах и интригах и, наконец, с изумительной ловкостью улавливая в расставленные герцогом сети любую приглянувшуюся ему жертву, кто бы она ни была, Орильи исподволь составил себе огромное состояние, которым искусно распорядился на случай опалы; поэтому с виду он был все тем же нищим музыкантом, гоняющимся за каждым экю и, как стрекоза, распевающим, чтобы не умереть с голода. Влияние этого человека было огромно именно потому, что оно было скрыто. Заметив, что музыкант мешает слушать изложение важных стратегических соображений и отвлекает внимание герцога, Жуаез подался назад и круто оборвал свою речь; раздражение Жуаеза не ускользнуло от Франсуа, казалось, не слушавшего речь адмирала, а на самом деле ни слова из нее не пропустившего. Он тотчас спросил: - Что с вами, адмирал? - Ничего, монсеньер; я только жду, когда ваше высочество удосужитесь выслушать меня. - Да я вас слушаю, де Жуаез, я вас слушаю, - весело ответил герцог. - Ах! Видно, все вы, парижане, воображаете, что, сражаясь во Фландрии, я изрядно отупел, коль скоро вы решили, что я не могу слушать двух человек одновременно, - а ведь Цезарь диктовал по семь писем сразу! - Монсеньер, - ответил Жуаез, метнув на бедного музыканта взгляд, под которым тот склонился со своим обычным притворным смирением, - монсеньер, я не певец и, следовательно, не нуждаюсь в аккомпанементе, когда говорю. - Ладно, ладно! Замолчите, Орильи! Орильи безмолвно поклонился. - Итак, - продолжал Франсуа, - вы, Жуаез, не одобряете моего решения приступом взять Антверпен? - Нет, монсеньер. - Однако этот план был одобрен военным советом! - Потому-то я и высказываюсь так осторожно, монсеньер, что говорю после стольких многоопытных полководцев. И Жуаез, по придворному обычаю, раскланялся на все стороны. Некоторые командиры тотчас заявили главному адмиралу, что согласны с ним. Другие промолчали, но знаками выразили ему свое одобрение. - Граф де Сент-Эньян, - сказал герцог одному из храбрейших своих подчиненных, - вы-то ведь не разделяете мнения господина де Жуаеза? - Напротив, ваше высочество, - разделяю. - Так! А я подумал, по вашей гримасе... Все рассмеялись. Жуаез побледнел, Сент-Эньян покраснел. - Если граф де Сент-Эньян, - сказал Жуаез, - имеет привычку таким способом выражать свое мнение - значит, он недостаточно учтивый советник, вот и все. - Господин де Жуаез, - взволнованно возразил де Сент-Эньян, - его высочество напрасно попрекает меня увечьем, которое я получил, служа ему; при взятии Като-Камбрези я был ранен пикой в голову и с тех пор страдаю нервными судорогами, они-то и вызывают гримасы, на которые сетует его высочество... Но то, что я сейчас сказал, господин де Жуаез, - не извинение, а объяснение, - гордо закончил граф, поворачиваясь к адмиралу лицом. - Нет, сударь, - сказал Жуаез, протягивая ему руку, - это упрек с вашей стороны, и вполне справедливый. Кровь прилила к лицу герцога Анжуйского. - А к кому относится этот упрек? - спросил он. - По всей вероятности, ко мне, монсеньер. - В чем же Сент-Эньян может упрекать вас, господин де Жуаез, ведь он вас совсем не знает? - В том, что я хоть минуту мог вообразить, будто господин де Сент-Эньян так мало привержен вашему высочеству, что дал вам совет взять Антверпен приступом. - Но должно же наконец, - воскликнул герцог, - мое положение в этой стране определиться! Я - герцог Брабантский и граф Фландрский по имени, и, следовательно, я должен повелевать здесь на деле! Молчаливый, который неизвестно где скрывается, сулил мне королевскую власть. Где же она? В Антверпене! А где Молчаливый? Вероятно, тоже в Антверпене. Значит, нужно взять Антверпен; тогда мы будем знать, как нам действовать дальше. - Ах, монсеньер, вы это и так знаете, клянусь спасением своей души, - иначе вы не были бы таким проницательным политиком, каким слывете. Кто вам дал совет штурмовать Антверпен? Принц Оранский, который исчез в ту минуту, когда нужно было выступить в поход; принц Оранский, который, предоставив вашему высочеству титуловаться герцогом Брабантским, оставил за собой управление герцогством. Принц Оранский, которому так важно, чтобы вы разгромили испанцев, а испанцы - вас; принц Оранский, который вас заменит, который станет вашим преемником, если только он уже не заменил и не вытеснил вас; принц Оранский... монсеньер, до сих пор вы, следуя советам принца Оранского, только восстановили фламандцев против себя. Стоит вам только потерпеть поражение - и все те, кто теперь не смеет взглянуть вам прямо в лицо, погонятся за вами, как те трусливые псы, что преследуют только бегущих. - Как! Вы полагаете, что меня могут победить эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво? - Эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво, причинили много хлопот королю Филиппу Валуа, императору Карлу V и королю Филиппу II; трем государям династий достаточно славных, чтобы сравнение с ними было не так уж нелестно для вас, ваше высочество. - Стало быть, вы опасаетесь поражения? - Да, монсеньер, опасаюсь. - Следовательно, вас там не будет, господин Жуаез? - Почему же мне не быть там? - Потому что меня удивляет, как это вы до такой степени сомневаетесь в собственной храбрости, что уже мысленно видите себя удирающим от фламандцев; как бы там ни было, вы можете успокоиться; когда эти осмотрительные купцы идут в бей, они облекаются в такие тяжелые доспехи, что никак вас не настигнут, даже если погонятся за вами. - Монсеньер, я не сомневаюсь в своей храбрости; монсеньер, я буду в первом ряду; и сразят меня в первом ряду, тогда как других сразят в последнем, только всего. - Но, в конце концов, ваше рассуждение нелогично, господин де Жуаез; вы признаете правильным, что я занимал небольшие укрепленные города? - Я признаю правильным, что вы занимали все те города, которые не защищались. - Так вот, заняв небольшие укрепленные города, которые не защищались, как вы говорите, я и не подумаю отступить от большого города из-за того, что он защищается или, вернее сказать, грозит защищаться. - Ваше высочество напрасно так рассудили! Лучше отступить на твердой почве, нежели, продолжая двигаться вперед, споткнуться и упасть в ров. - Пусть я споткнусь - но я не отступлю! - Ваше высочество поступит так, как ему будет угодно, - с поклоном сказал Жуаез, - и мы, со своей стороны, будем действовать так, как прикажет ваше высочество, - все мы находимся здесь, чтобы повиноваться вам. - Это не ответ, герцог. - И, однако, это единственный ответ, который я могу дать вашему высочеству. - Ну что ж, докажите мне, что я не прав: я буду очень рад, если вы меня переубедите. - Монсеньер, поглядите на армию принца Оранского - она ведь была вашей, не так ли? И что же? Теперь, вместо того чтобы находиться рядом с вашими войсками под Антверпеном, она - в Антверпене, а это большая разница; взгляните на Молчаливого, как вы сами его называете: он был вашим другом и вашим советчиком - а теперь вы не только не знаете, куда девался советчик; вы почти что уверены, что друг превратился в недруга; взгляните на фламандцев: когда вы были во Фландрии, они в каждом городе при вашем приближении вывешивали флаги на своих домах и лодках; теперь, завидев вас, они запирают городские ворота и направляют на вас жерла своих пушек, ни дать ни взять словно вы - герцог Альба. Так вот, я заявляю вам: фламандцы и голландцы, Антверпен и принц Оранский только и ждут случая объединиться против вас, и они сделают это в ту минуту, когда вы прикажете начальнику вашей артиллерии открыть огонь. - Ну что ж, - ответил герцог Анжуйский, - стало быть, одним ударом побьем Антверпен и Оранского, фламандцев и голландцев. - Нет, монсеньер, потому что у нас ровно столько людей, сколько нужно, чтобы штурмовать Антверпен, при условии, что мы будем иметь дело с одними только антверпенцами, тогда как на самом деле во время этого штурма на нас без всякого предупреждения нападет Молчаливый со своими вековечными, всегда уничтожаемыми и всегда воскресающими восемью - десятью тысячами солдат, при помощи которых он вот уже десять, если не двенадцать лет держит в страхе герцога Альбу, дона Хуана, Рекесенса и герцога Пармского. - Итак, вы упорствуете в своем мнении? - Каком именно? - Что мы будем разбиты? - Неминуемо! - Ну что ж! Этого легко избежать, - по крайней мере, лично вам, господин де Жуаез, - язвительно продолжал герцог, - мой брат послал вас сюда, чтобы оказать мне поддержку; вы не будете в ответе, если я отпущу вас, заявив вам, что, по моему разумению, я в поддержке не нуждаюсь. - Ваше высочество может меня отпустить, - сказал Жуаез, - но согласиться на это накануне боя было бы позором для меня. Долгий гул одобрения был ответом на слова Жуаеза; герцог понял, что зашел слишком далеко. - Любезный адмирал, - сказал он, встав со своего ложа и обняв молодого человека, - вы не хотите меня понять. Мне думается, однако, что я прав или, вернее, что в том положении, в каком я нахожусь, я не могу во всеуслышание признать, что был неправ; вы упрекаете меня в моих промахах, я их знаю; я слишком ревниво относился к чести своего имени; я слишком усердно старался доказать превосходство французского оружия, стало быть, я не прав. Но ошибка уже совершена - неужели вы хотите еще усугубить ее? Сейчас мы стоим лицом к лицу с вооруженными людьми, - иначе говоря, с людьми, которые оспаривают у нас то, что сами предложили мне. Так неужели вы хотите, чтобы я уступил им? Тогда завтра они отберут все, что я завоевал; нет - меч обнажен, нужно разить им, не то сразят нас. Вот что я чувствую. - Раз ваше высочество так рассуждает, - ответил Жуаез, - я ни слова больше не скажу; я нахожусь здесь, чтобы повиноваться вам, монсеньер, и верьте мне - с величайшей радостью пойду за вами, куда бы вы меня ни повели - к гибели или к победе. Однако... но нет, монсеньер... - В чем дело? - Нет, я хочу и должен молчать. - О нет, клянусь богом! Говорите, адмирал, говорите, - я так хочу! - Я могу сказать это только вам, монсеньер. - Только мне? - Да, если вашему высочеству будет угодно. Все присутствующие встали и отошли в самую глубь просторного шатра герцога. - Говорите, - повторил он. - Ваше высочество, вам, возможно, будет безразлично, если вы потерпите поражение от Испании, безразлично, если вас постигнет неудача, которая, возможно, будет знаменовать торжество этих фламандских петухов или этого двуличного принца Оранского; останетесь ли вы столь же равнодушным, если, быть может, над вами посмеется герцог де Гиз? Франсуа нахмурился. - Герцог Гиз? - переспросил принц. - А он тут при чем? - Герцог Гиз, - продолжал Жуаез, - пытался, так говорят, подстроить убийство вашего высочества; Сальсед не признался в этом на эшафоте, но признался на дыбе. Так вот, лотарингец, играющий - вряд ли я заблуждаюсь - очень важную роль во всем этом, будет безмерно рад, если благодаря его козням нас разобьют под Антверпеном и если - кто знает? - в этой битве, без всяких расходов для Лотарингского дома, погибнет отпрыск французской королевской династии, за смерть которого он обещал так щедро заплатить Сальседу. Прочтите историю Фландрии, монсеньер, и вы увидите, что в обычае фламандцев - удобрять свою землю кровью самых прославленных государей Франции и самых благородных ее рыцарей. Герцог покачал головой. - Ну что ж, пусть так, Жуаез, - сказал он, - если придется, я доставлю треклятому лотарингцу эту радость - видеть меня мертвым, но радостью видеть меня в бегстве он не насладится. Я жажду славы, Жуаез, ведь я последний в своей династии, и мне еще нужно выиграть немало сражений. - Вы забываете Като-Камбрези, монсеньер. Да, правда, вы - последний. - Сравните эту стычку с Жарнаком и Монконтуром, Жуаез, - и вы убедитесь, что я еще в большом долгу у моего возлюбленного брата Генриха. Нет, нет, - прибавил он, - я не наваррский королек, я - принц французского королевского дома! Затем герцог сказал, обратясь к сановникам, по желанию адмирала удалившимся в глубь шатра: - Господа, штурм не отменяется; дождь перестал, земля не размокла, сегодня ночью - в атаку! Жуаез поклонился и сказал: "Соблаговолите, монсеньер, подробно изложить ваши приказания: мы ждем их". - У вас, господин де Жуаез, восемь кораблей, не считая адмиральской галеры, верно? - Да, монсеньер. - Вы прорвете линию морской обороны, это будет нетрудно сделать, ведь у антверпенцев в гавани одни торговые суда; затем вы поставите ваши корабли на двойные якоря против набережной. Если набережную будут защищать, вы откроете убийственный огонь по городу и в то же время попытаетесь высадиться с вашими полутора тысячами моряков. Сухопутную армию я разделю на две колонны; одной будет командовать граф де Сент-Эньян, другой - я. Обе колонны при первых орудийных выстрелах разом, стремительно пойдут на приступ. Конница останется в резерве, чтобы в случае неудачи прикрывать отступление отброшенной колонны; из этих трех атак одна, несомненно, удастся. Отряд, который первым твердо станет на крепостной стене, пустит ракету, чтобы сплотить вокруг себя все другие отряды. - Нужно, однако, все предусмотреть, монсеньер, - сказал Жуаез, - предположим то, что вы считаете невозможным предположить, - то есть что все три атакующие колонны будут отброшены? - Тогда мы под прикрытием огня наших батарей сядем на корабли и рассеемся по польдерам, где антверпенцы не отважатся нас преследовать. Все присутствующие поклонились принцу, выражая этим согласие. - А теперь, господа, - сказал герцог, - молчание! Нужно немедленно разбудить спящих солдат и, соблюдая полный порядок, посадить их на корабли; ни один огонек, ни один выстрел не должен выдать нашего намерения! Вы, адмирал, появитесь в гавани прежде, чем антверпенцы догадаются о том, что вы снялись с якоря. Мы же, переправясь через Шельду и следуя левым берегом, окажемся на месте одновременно с вами. Идите, господа, и дерзайте! Счастье, сопутствовавшее нам до сих пор, не побоится перейти Шельду вместе с нами! Полководцы вышли из палатки герцога и, соблюдая все указанные им предосторожности, отдали нужные распоряжения. Вскоре весь этот растревоженный людской муравейник глухо зашумел: но можно было подумать, что это ветер резвится в бескрайних камышовых зарослях и высоких травах польдеров. Адмирал вернулся на свой корабль. 33. МОНСЕНЬЕР Однако антверпенцы не созерцали бездеятельно враждебные приготовления герцога Анжуйского, и Жуаез не ошибался, полагая, что они до крайности озлоблены. Антверпен разительно напоминал улей вечером - снаружи спокойный и пустынный, внутри же - полный шума и движения. Вооруженные фламандцы ходили дозором по улицам города, баррикадировали дома, заграждали улицы двойными цепями, братались с войсками принца Оранского, одна часть которых уже вошла в состав антверпенского гарнизона, а другая прибывала небольшими отрядами, которые тотчас распределялись по городу. Когда все было подготовлено к мощной обороне, принц Оранский в темный, безлунный вечер сам вступил в город, никем не узнанный и не приветствуемый, но проникнутый тем спокойствием, той твердостью, с которыми он выполнял все решения, однажды им принятые. Он остановился в городской ратуше, где его приверженцы уже все приготовили для него. Там он принял всех начальников отрядов городского ополчения, произвел смотр офицерам наемных войск и, наконец, собрав командиров, изложил им свои намерения. Самым непоколебимым из них было намерение воспользоваться действиями герцога Анжуйского против города, чтобы порвать с ним. Герцог Анжуйский пришел к тому, к чему его задумал привести Молчаливый, с радостью видевший, что новый претендент на верховную власть губит себя так же, как все остальные. В тот самый вечер, когда герцог Анжуйский, как мы видели, готовился к приступу, принц Оранский, уже два дня находившийся в Антверпене, совещался с комендантом города. При каждом возражении, выдвигаемом комендантом против плана наступательных действий, предложенного принцем Оранским, принц, если эти возражения грозили замедлить выполнение его замыслов, качал головой с видом человека, изумленного такой нерешительностью. Но каждый раз комендант говорил: - Принц, вы ведь знаете, прибытие монсеньера решенное дело; так подождем же монсеньера. Услышав это волшебное слово, Молчаливый неизменно хмурил брови, но, насупясь и грызя ногти от нетерпения, все-таки ждал. Тогда взоры всех присутствующих обращались к большим стенным часам, внушительно тикавшим, и, казалось, все молили маятник ускорить приход того, кого ждали с таким нетерпением. Пробило девять; неуверенность сменилась подлинной тревогой; некоторые дозорные сообщили, что во французском лагере заметно оживление. На Шельду давно уже выслали небольшую лодку, плоскую, как чаша весов; антверпенцы, пока что обеспокоенные не столько тем, что происходило на суше, сколько тем, что делалось на море, решили добыть точные сведения о французском флоте; но лодка все не возвращалась. Принц Оранский встал и, со злости кусая свои буйволовой кожи перчатки, сказал: - Господа, монсеньер заставляет нас ждать так долго, что к его прибытию Антверпен будет взят и сожжен; тогда город сможет судить о разнице, существующей в этом отношении между французами и испанцами. Эти слова никак не могли успокоить начальников городского ополчения, и они растерянно переглянулись. В эту минуту в зал вошел конный лазутчик, посланный на Мехельнскую дорогу и добравшийся до Сен-Никола; он сообщил, что не видал и не слыхал ничего, что хоть в малейшей мере предвещало бы прибытие лица, ожидаемого с таким нетерпением. - Господа, - воскликнул, услыхав это донесение, Молчаливый, - вы видите, мы ждем напрасно, так будем сами решать свои дела! Время не терпит, и ничего еще не предпринято для защиты подступов к городу. Полагаться на выдающиеся дарования - хорошее дело; но вы видите, прежде всего нужно надеяться на самих себя. Итак, господа, начнем совещаться. Не успел он договорить, как ковровая завеса, закрывавшая дверь, приподнялась, вошел служитель ратуши и произнес одно лишь слово, в ту минуту, видимо, стоившее тысячи других слов: - Монсеньер! В голосе этого человека, в той радости, которую он невольно проявил при выполнении своих скромных обязанностей, чувствовался весь восторг народа и все его доверие к тому, кого почтительно и безлично именовали "монсеньер"! Не успело отзвучать это слово, произнесенное дрожавшим от волнения голосом, как в зал вошел мужчина высокого роста, величественного вида, с головы до ног закутанный в плащ, который он носил с неподражаемым изяществом. Он учтиво поклонился всем присутствующим, но его гордый, проницательный взор мгновенно распознал среди военных принца. Минуя всех, неизвестный тотчас подошел к нему и протянул ему руку, которую принц пожал горячо и с оттенком почтения. Здороваясь, они назвали друг друга "монсеньер". После этого краткого обмена приветствиями неизвестный снял плащ. На нем была кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. Вооружен он был длинной шпагой, казавшейся не частью его снаряжения, а частью его самого - так легко и свободно она держалась у него на боку; за поясом, рядом с туго набитой сумкой, виднелся небольшой кинжал. Когда он сбросил плащ, оказалось, что его сапоги до самого верха в пыли и грязи. Каждый его шаг по каменным плитам пола сопровождался мрачным звоном шпор, обагренных кровью его коня. Он сел за стол совета и спросил: - Ну что, монсеньер? Как обстоят наши дела? - Монсеньер, - ответил Молчаливый, - вы, вероятно, видели, когда ехали сюда, что улицы забаррикадированы. - Да, видел. - А в домах прорезаны бойницы, - прибавил один из военных. - Их я не мог видеть; но это разумная предосторожность. - И поперек улиц протянуты двойные цепи, - вставил другой. - Превосходно, - беспечным тоном ответил неизвестный. - Монсеньер не одобряет этих приготовлений к обороне? - спросил голос, в котором слышались и беспокойство и разочарование. - Одобряю, - ответил неизвестный, - хотя не думаю, чтобы при тех условиях, в которых мы находимся, они были очень полезны; они утомляют солдат и тревожат горожан. У вас, я полагаю, есть план и нападения и обороны? - Мы ждали вас, монсеньер, чтобы сообщить вам его, - ответил бургомистр. - Говорите, господа, говорите. - Монсеньер прибыл с некоторым опозданием, - прибавил принц Оранский, - и, дожидаясь его, я вынужден был действовать. - И хорошо сделали, монсеньер; к тому же всем известно, что действуете вы превосходно. Поверьте мне - я в дороге тоже не терял времени даром. Затем он повернулся лицом к горожанам. - Наши лазутчики донесли нам, - сказал бургомистр, - что во французском лагере готовятся действовать; французы решили пойти на приступ; но нам неизвестно, с какой стороны последует атака, и поэтому мы велели расположить пушки в равных промежутках на всем протяжении укреплений. - Это разумно, - с легкой усмешкой сказал неизвестный, украдкой взглянув на Молчаливого, не проронившего ни слова; многоопытный полководец предоставил горожанам рассуждать о войне. - Так же мы распорядились и насчет отрядов городского ополчения, - продолжал бургомистр, - они размещены двойными постами на всем протяжении крепостных стен, и им дан приказ тотчас ринуться туда, где произойдет нападение. Неизвестный ничего не ответил; по-видимому, он ждал, что скажет принц Оранский. - Однако, - продолжал бургомистр, - большинство членов совета полагает, что французы задумали не настоящее нападение, а обманное. - С какой целью? - спросил неизвестный. - С целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет отдан французам. Неизвестный снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не имело к принцу никакого отношения - с такой, граничившей с презрением, беспечностью он слушал все эти речи. - Говорят, однако, - сказал чей-то тревожный голос, - что сегодня вечером в лагере замечены были приготовления к штурму. - Это необоснованные догадки, - возразил бургомистр. - Я сам наблюдал лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в своем шатре угощал приближенных обедом. Неизвестный снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным подергиванием плеч. - Эх, господа, - сказал неизвестный, - вы жестоко ошибаетесь; не к обманному нападению готовятся сейчас французы - нет; вам придется выдержать самый настоящий штурм. - Это правда? - Ваши планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, не закончены. - Однако, монсеньер, - в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что, по-видимому, неизвестный сомневался в их стратегических познаниях. - Не закончены в том смысле, - продолжал неизвестный, - что вы ждете внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай... - Разумеется! - Так вот, - позвольте дать вам совет, господа: это нападение... - Договаривайте, договаривайте, монсеньер! - Это нападение вы предупредите - вы нападете сами! - Отлично! - воскликнул принц Оранский. - Вот это дело! - Сейчас, в эту минуту, - продолжал неизвестный, тотчас поняв, что принц окажет ему поддержку, - корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря. - Откуда вы это знаете, монсеньер? - разом воскликнули бургомистр и все члены городского совета. - Знаю, - ответил неизвестный. По залу пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца, только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности, сыграть здесь главную роль. - Вы в этом сомневаетесь? - спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, всеми вздорными притязаниями, со всеми предрассудками купцов и ремесленников. - Мы не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньер. Но да будет нам дозволено сказать вашему высочеству... - Говорите. - Что, если б это было так... - Нас известил бы об этом... - Кто? - Наш морской лазутчик. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. МОНСЕНЬЕР (Продолжение) В эту минуту какой-то человек, подталкиваемый служителем, тяжелой поступью вошел в зал и с почтительным видом направился не то к бургомистру, не то к принцу Оранскому. - Ага! - воскликнул бургомистр. - Это ты, мой друг? - Я самый, господин бургомистр, - ответил вновь пришедший. - Монсеньер, - сказал бургомистр, - вот человек, которого мы посылали в разведку. Услыхав обращение "монсеньер", относившееся не к принцу Оранскому, разведчик сделал жест, выражавший изумление и радость, и быстро приблизился, чтобы лучше разглядеть того, кого так титуловали. Вновь пришедший принадлежал к числу тех фламандских моряков, которых очень легко узнать по их столь характерной наружности - квадратной голове, голубым глазам, короткой шее и широким плечам; моряк вертел в корявых пальцах мокрую шерстяную шапку, а когда он подошел к начальству вплотную, то обнаружилось, что он оставил на каменных плитах широкий влажный след; его грубая одежда промокла насквозь, с нее стекала вода. - Ого-го! Храбрец вернулся вплавь, - сказал незнакомец, останавливая на моряке тот властный взгляд, которому немедленно покоряются и воин и слуга, ибо в нем одновременно чувствуется и суровость и ласка. - Да, монсеньер, да, - поспешно подтвердил моряк, - а Шельда широка да и быстра, монсеньер. - Говори, Гоэс, говори, - продолжал неизвестный, хорошо знавший, какую милость он оказывал простому матросу, называя его по имени. Он правильно рассчитал: с этой минуты, по-видимому, он один стал существовать для Гоэса и к нему одному Гоэс обращался в дальнейшем, хотя был послан другим лицом и, следовательно, более всего этому лицу должен был дать отчет в своей миссии. - Монсеньер, - начал матрос, - я взял самую маленькую свою лодчонку; назвав пароль, я миновал заграждение, образованное на Шельде нашими судами, и добрался до этих проклятых французов - ах! простите, монсеньор! Гоэс осекся. - Продолжай, продолжай, - с улыбкой сказал неизвестный, - я француз только наполовину - стало быть, и проклятие меня поразит только наполовину. - Так вот, монсеньер, раз уж вы соблаговолили меня простить... Неизвестный милостиво кивнул ему. Гоэс продолжал: - Так вот, я греб в темноте, обернув весла тряпками, и вдруг услыхал оклик: "Эй, вы там, в лодке, чего вам нужно?" Я решил, что этот возглас относится ко мне, и уже хотел было наугад что-нибудь ответить, но тут позади меня крикнули: "Адмиральская шлюпка!" Неизвестный посмотрел на командиров и повел головой, как бы спрашивая: "Что я вам говорил?" - В ту же минуту, - продолжал моряк, - я как раз хотел переменить курс, - я ощутил сильнейший толчок; моя лодка стала тонуть; вода захлестнула меня с головой; к погрузился в бездонную пропасть; но водовороты Шельды признали во мне старого знакомого - и я снова увидел небо. Тут я догадался, что адмиральская шлюпка, на которой господин де Жуаез возвращался на свою галеру, прошла над моей лодкой. Одному богу ведомо, каким чудом я не был ни раздавлен, ни потоплен. - Спасибо, смелый мой Гоэс, спасибо, - сказал принц Оранский, счастливый, что его предположения подтвердились, - ступай - и молчи обо всем! Он вложил в руку Гоэса туго набитый кошелек. Но моряк, по-видимому, дожидался, чтобы и неизвестный отпустил его. Неизвестный сделал ему знак, выражавший благоволение, и Гоэс удалился, по-видимому, гораздо более обрадованный милостивым знаком неизвестного, нежели щедростью принца Оранского. - Ну, как, - спросил неизвестный бургомистра, - что вы скажете об этом донесении? Неужели вы еще сомневаетесь в том, что французы снимутся с якоря, неужели вы думаете, что господин де Жуаез вернулся из лагеря на свою галеру только для того, чтобы мирно провести там ночь? - Стало быть, вы обладаете даром предвидения, монсеньер? - воскликнули горожане. - Не более, чем монсеньер принц Оранский, который, я в этом уверен, во всем согласен со мной. Но как и его высочество, я хорошо осведомлен, а главное - знаю тех, кто на той стороне. Он рукой указал на польдеры. - Поэтому, - продолжал он, - я очень удивлюсь, если они сегодня вечером не пойдут на приступ. Итак, господа, вы должны быть в полной боевой готовности, ибо, если вы дадите им выгадать время, они вас атакуют весьма энергично! - Эти господа могут по всей справедливости засвидетельствовать, что перед самым вашим прибытием я говорил им совершенно то же, что вы сейчас, монсеньер. - Какие у вас, монсеньер, предположения насчет плана действий французов? - спросил бургомистр. - Вот что я считаю наиболее вероятным: пехота целиком состоит из католиков и поэтому будет драться отдельно, иначе говоря, произведет атаку с одной какой-нибудь стороны; конница состоит из кальвинистов, следовательно, тоже будет драться отдельно - стало быть, опасность грозит с двух сторон. Флот подчинен господину де Жуаезу, он совсем недавно прибыл из Парижа; при дворе знают, с какой целью адмирал отправился сюда, он захочет получить свою долю воинской славы. В итоге - враг предпримет атаку с трех сторон. - Так образуем три корпуса, - предложил бургомистр. - Образуйте один-единственный корпус, господа, из лучших воинов, какие только у вас есть, а тех, на кого вы не можете положиться в открытом поле, назначьте охранять городские укрепления. Затем, с этим корпусом, сделайте энергичную вылазку в тот момент, когда французы меньше всего будут этого ждать. Им кажется, что атаковать будут они; нужно их предварить и самим на них обрушиться. Если вы будете ждать, пока они пойдут на приступ, - вы пропали, потому что в этом деле французы не имеют себе равных, так же как вы, господа, не имеете себе равных, когда в открытом поле защищаете подступы к вашим городам. Фламандцы просияли. - Что я вам говорил, господа? - воскликнул Молчаливый. - Для меня великая честь, - сказал неизвестный, - что, сам того не зная, я оказался одного мнения с первым полководцем нашего века. Они учтиво поклонились друг другу. - Итак, - продолжал неизвестный, - это решенное дело; вы делаете сокрушительную вылазку, яростно атакуете вражескую пехоту и вражескую конницу. Надеюсь, ваши командиры сумеют так руководить этой вылазкой, что вы отбросите осаждающих. - Но их корабли - их корабли, - сказал бургомистр, - они прорвутся через наши заграждения, сейчас дует норд-вест, и через два часа они будут в городе. - Да ведь у вас самих в Сент-Мари, на расстоянии одного лье отсюда, шесть старых судов и тридцать лодок. Это - ваша морская баррикада, это - цепь, заграждающая Шельду. - Да, да, монсеньер, совершенно верно. Откуда вы знаете все эти подробности? Неизвестный улыбнулся. - Как видите, знаю, - ответил он. - Там-то и решится исход битвы. - В таком случае, - продолжал бургомистр, - нужно послать нашим храбрым морякам подкрепления. - Напротив, вы можете еще и свободно располагать теми четырьмя сотнями людей, которые там находились; достаточно будет двадцати человек - сообразительных, смелых и преданных. Антверпенцы вытаращили глаза. - Согласны ли вы, - спросил неизвестный, - ценою потери ваших шести старых кораблей и тридцати ветхих лодок разгромить весь французский флот? - Гм, - протянули антверпенцы, переглядываясь между собой, - не так уж стары наши корабли, не так уж ветхи наши лодки. - Ну что ж, - воскликнул неизвестный, - оцените их, и вам оплатят их стоимость. - Вот, - шепотом сказал неизвестному Молчаливый, - вот те люди, с которыми мне изо дня в день приходится бороться. О! Если бы мне противодействовали только события, я бы давно уже одолел их! - Так вот, господа, - продолжал неизвестный, положив руку на туго набитую сумку, о которой уже была речь, - оцените их, но оцените быстро! Все вы получите от меня векселя, каждый - на свое имя; надеюсь, вы сочтете их достаточно надежными. - Монсеньер, - ответил бургомистр, минуту-другую посовещавшись с десятниками и сотниками городского ополчения. - Мы купцы, а не знатные господа, поэтому нужно прощать нам некоторую нерешительность; поймите - ведь наши души обитают не в наших телах, а в наших конторах. Однако в известных обстоятельствах мы ради общего блага способны на жертвы. Итак, распоряжайтесь нашими заграждениями так, как вы это находите нужным. - Клянусь, монсеньер, - вставил Молчаливый, - вы за десять минут получили от них то, чего я добивался бы полгода. - Итак, господа, я распоряжаюсь вашими заграждениями, и вот что я сделаю: французы, с адмиральской галерой во главе, попытаются прорвать их. Я удвою цепи заграждения - цепи, протянутые поперек реки, но между ними и берегом будет оставлено пространство, достаточное, чтобы неприятельский флот проскользнул там и оказался посреди ваших лодок и ваших кораблей. Тогда с этих лодок и кораблей двадцать смельчаков, которых я там оставил, зацепят французские суда абордажными крюками, а зацепив их, подожгут ваши заграждения, предварительно наполненные горючими веществами, и быстро уплывут в лодке. - Вы слышите, - воскликнул Молчаливый, - французский флот сгорит весь, без остатка! - Да, весь, - подтвердил неизвестный, - тогда французы уже не смогут отступить ни морем, ни польдерами, потому что вы откроете шлюзы Мехельна, Берхема, Льера, Дюффаля и Антверпена. Сначала отброшенные вами, затем - преследуемые водами прорванных вами плотин, со всех сторон окруженные этими, внезапно нахлынувшими, все выше вздымающимися волнами, этим морем, где только прилив и нет отлива, французы, все до единого, будут потоплены, истреблены, уничтожены. Командиры разразились восторженными кликами. - Но есть препятствие, - сказал принц Оранский. - Какое же, монсеньер? - спросил неизвестный. - То, что потребовался бы целый день, чтобы разослать по всем этим городам соответствующие приказания, а в нашем распоряжении - всего один час. - Часа достаточно, - заявил тот, кого называли монсеньером. - Но кто предупредит флотилию? - Она предупреждена. - Кем? - Мною. Если бы эти господа отказались предоставить ее мне, я бы ее купил у них. - Но Мехельн, Льер, Дюффаль? - Я проездом побывал в Мехельне и Льере и послал надежного человека в Дюффаль. В одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь - флот будет сожжен, в час ночи - отступление французов будет в самом разгаре, в два часа - Мехельн прорвет свои плотины, Льер откроет свои шлюзы, в Дюффале сделают так, что каналы выступят из берегов. Тогда вся равнина превратится в бушующий океан, который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то же время, повторяю, поглотит французов, да так основательно, что ни один из них не вернется во Францию. Эти слова были встречены молчанием, выражавшим восторг, граничивший с ужасом; затем фламандцы принялись шумно рукоплескать. Принц Оранский подошел к неизвестному, протянул ему руку и сказал: - Итак, монсеньер, с нашей стороны все готово? - Все, - ответил неизвестный, - но я думаю, что и у французов все готово. Смотрите! Он указал пальцем на военного, только что приподнявшего ковровую завесу. - Монсеньеры и господа, - доложил офицер, - нам дали знать, что французы выступили из лагеря и приближаются к городу. - К оружию! - воскликнул бургомистр. - К оружию! - повторили все присутствующие. Неизвестный остановил их. - Одну минуту, господа, - сказал он своим густым, повелительным голосом, - я должен дать вам еще одно указание - последнее и самое важное... - Говорите! Говорите! - в один голос воскликнули все. - Французы будут застигнуты врасплох, следовательно, произойдет не битва, даже не отступление, а бегство, Чтобы успешно их преследовать, нужно быть налегке. Скиньте ваши латы! Черт возьми! Из-за этих лат, которые сковывают ваши движения, вы проиграли все те битвы, которые должны были выиграть. Скиньте латы, господа, скиньте немедленно! И неизвестный указал на свою широкую грудь, покрытую только кожаной курткой. - Мы вместе будем в бою, господа командиры, - продолжал неизвестный, - а пока - ступайте на площадь перед ратушей: там вы найдете всех ваших людей в боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами. - Благодарю вас, монсеньер, - сказал принц Оранский неизвестному, - вы разом спасли и Бельгию и Голландию. - Я тронут вашими словами, принц, - ответил неизвестный. - Согласится ли ваше высочество обнажить шпагу против французов? - спросил принц. - Я устроюсь так, чтобы сражаться против гугенотов, - ответил неизвестный, кланяясь с улыбкой, которой мог бы позавидовать его мрачный соратник и которую понял один бог. 2. ФРАНЦУЗЫ И ФЛАМАНДЦЫ В ту минуту, когда городской совет в полном составе выходил из ратуши, а командиры спешили к своим частям, чтобы выполнить приказания неизвестного полководца, словно ниспосланного фламандцам самим провидением, со всех сторон раздался грозный гул, казалось, заполонивший весь город и завершившийся неистовым ревом. В то же время загрохотала артиллерия. Орудийный огонь явился неожиданностью для французов, предпринявших свой ночной поход в полной уверенности, что они застанут уснувший город врасплох. Но, встреченные пушечными залпами, они не замедлили шаг, а ускорили его. Если теперь уже не представлялось возможным взять город с налета, взобравшись по приставным лестницам на крепостные стены, то можно было, как это сделал король Наваррский под Кагором, заполнить рвы фашинами и посредством петард взорвать городские ворота. Пушки антверпенских укреплений палили непрерывно, но в темноте действие их было ничтожно; ответив на крики своих противников криком столь же оглушительным, французы продолжали свой путь молча, с той пылкой отвагой, которую они всегда проявляли в наступлении. Но вдруг распахнулись все ворота и калитки, и со всех сторон выбежали вооруженные люди; в противоположность французам, ими движет не стремительная горячность, а какая-то мрачная одержимость, не препятствующая движениям воина, но придающая им твердость, благодаря которой он уподобляется движущейся стене. Это фламандцы двинулись на врага сомкнутыми батальонами, тесно сплоченными отрядами, поверх которых продолжала греметь артиллерия более шумная, нежели грозная. Тотчас завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля лязгает о нож, пика скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из пистолета или аркебуза, освещают лица, обагренные кровью. И при всем том - ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец исполнен ярости, француз - досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться, - это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия. Француз взбешен тем, что на него напали, когда он сам намерен был напасть. В ту минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались бы передать, вступают в рукопашную, со стороны Сент-Мари слышатся один за другим оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, поднимается огромное зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию - прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем - проникнуть со своим флотом в самое сердце города. Во всяком случае, французы сильно надеются на это. Но дело обстоит совсем иначе. Снявшись с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном для такого предприятия, Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все было подготовлено к битве; моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, стояли на корме, канониры с зажженными фитилями не отходили от своих орудий; марсовые с ручными бомбами гнездились на мачтах, и наконец, отборные матросы, снабженные топорами, были начеку, готовые ринуться на палубы вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и канаты, таким образом расчистить проход для флота. Двигались бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные в виде клина, острием которого являлась адмиральская галера, казались скоплением исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому полагалось находиться на вахтенном мостике, не в силах был спокойно стоять на своем посту. Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место старшего лейтенанта и, склонясь над бушпритом, пытался пронизать своим острым взором окутывавший реку туман и ночную мглу. Вскоре в этом двойном мраке смутно обрисовалось заграждение,