в конец: балка эта содействовала и украшению жилища, ибо была пестро раскрашена, и его прочности, ибо имела не менее восемнадцати дюймов в диаметре. Выдолбив эту балку на полтора фута в длину и на шесть дюймов в ширину, он устроил в ней казнохранилище, содержавшее тысячу золотых экю. Вот какой расчет произвел при этом Шико: "Я трачу ежедневно, - сказал он себе, - двадцатую часть одного из этих экю: значит, денег у меня хватит на двадцать тысяч дней. Столько я, конечно, не проживу, но половину прожить могу. Надо, однако, учесть, что к старости и потребности и, следовательно, расходы у меня увеличатся, ибо недостаток жизненных сил придется восполнять жизненными удобствами. В общем, здесь у меня на двадцать пять - тридцать лет жизни, этого, слава богу, вполне достаточно!" Произведя вместе с Шико этот расчет, мы убедимся, что он был одним из состоятельнейших рантье города Парижа. Уверенность в будущем наполняла его некоторой гордостью. Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством, но к нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных. И потому, заглянув в это утро в свое казнохранилище, чтобы произвести расчеты с самим собою, он подумал: "Черти полосатые! Время сейчас суровое и не располагает к щедрости. С Генрихом мне стесняться не приходится. Даже эта тысяча экю досталась мне не от него, а от одного моего дядюшки, который обещал оставить в шесть раз больше: правда, дядюшка этот был холостяк. Если бы сейчас была еще ночь, я пошел бы к королю и выудил бы у него из кармана сотню луидоров. Но уже рассвело, и я вынужден рассчитывать только на себя... и на Горанфло". При мысли о том, чтобы выудить деньги у Горанфло, достойный друг приора улыбнулся. "Красиво было бы, - продолжал он размышлять, - если бы мэтр Горанфло, обязанный мне своим благополучием, отказал в ста луидорах приятелю, уезжающему по делам короля, который ему, Горанфло, дал аббатство святого Иакова. Ах, - продолжал он, - Горанфло теперь изменился. Да, но Робер Брике - по-прежнему Шико. Однако ведь я еще под покровом ночи должен был явиться за письмом короля, знаменитым письмом, от которого при Наваррском дворе должен вспыхнуть пожар. А сейчас уже рассвело. Что ж, я придумал, каким способом получу его, и при этом смогу даже нанести мощный удар по черепу Горанфло, если мозг его окажется чересчур непонятливым. Итак - вперед!" Шико положил на место доску, прикрывавшую его тайник, прибил ее четырьмя гвоздями и сверху закрыл плитой, засыпав ее пылью, чтобы заполнить пазы. Уже собираясь уходить, он еще раз оглядел эту комнату, в которой уже много счастливых дней прожил ни для кого недостижимый, скрытый так же верно, как сердце в человеческой груди. Затем он окинул взглядом дом напротив. "Впрочем, - подумал он, - эти черти - Жуаезы - способны в одну прекрасную ночь поджечь мой особнячок, чтобы хоть на мгновение привлечь к окну незримую даму. Эге! Но если они сожгут дом, то моя тысяча экю превратится в золотой слиток! Кажется, благоразумнее всего было бы зарыть деньги в землю. Да не стоит: если господа Жуаезы сожгут дом, король возместит мне убытки". Успокоенный этими соображениями, Шико запер дверь комнаты, забрав с собой ключ. Выйдя за порог и направляясь к берегу, он подумал: "Между прочим, этот Никола Пулен может заявиться сюда, найти мое отсутствие подозрительным и... Да что это сегодня утром у меня в голове все какие-то заячьи мысли! Вперед! Вперед!" Когда Шико запирал входную дверь так же тщательно, как и дверь своей комнаты, он заметил слугу неизвестной дамы, который, сидя у своего окна, дышал свежим воздухом; видимо, он рассчитывал, что так рано утром никто его не увидит. Как мы уже говорили, человек этот был совершенно изуродован раной, нанесенной ему в левый висок и захватившей также часть щеки. Кроме того, одна бровь, сместившаяся благодаря силе удара, почти совсем скрывала левый глаз, ушедший глубоко в орбиту. Но странная вещь! - при облысевшем лбе и седеющей бороде у него был очень живой взгляд, а другая, неповрежденная щека казалась юношески гладкой. При виде Робера Брике, спускавшегося со ступенек крыльца, он прикрыл голову капюшоном. Он собрался было отойти от окна, но Шико знаком попросил его остаться. - Сосед! - крикнул Шико. - Из-за вчерашнего шума мой дом мне просто опротивел. Я на несколько недель еду на свою мызу. Не будете ли вы так любезны время от времени поглядывать в эту сторону? - Хорошо, сударь, - ответил незнакомец, - охотно это сделаю. - А если обнаружите каких-нибудь жуликов... - У меня есть хороший аркебуз, сударь, будьте покойны. - Благодарю, сосед. Однако я хотел бы попросить еще об одной услуге. - Я вас слушаю. Шико сделал вид, что измеряет взглядом расстояние, отделяющее его от собеседника. - Кричать отсюда о подобных вещах мне не хотелось бы, дорогой сосед, - сказал он. - Тогда я спущусь вниз, - ответил неизвестный. Действительно, он исчез из поля зрения Шико. Тот подошел поближе к дому напротив и услышал за дверью приближающиеся шаги, потом дверь открылась, и Шико очутился лицом к лицу со своим соседом. На этот раз тот совсем закрыл лицо капюшоном. - Сегодня утром что-то очень холодно, - заметил он, желая скрыть или как-то объяснить принятую им предосторожность. - Ледяной ветер, сосед, - ответил Шико, нарочно стараясь не глядеть на своего собеседника, чтобы не смущать его. - Я вас слушаю, сударь. - Так вот, - сказал Шико, - я уезжаю. - Вы уже изволили мне это сообщить. - Я помню, помню. Но дома я оставил деньги. - Напрасно, сударь, напрасно. Возьмите их с собой. - Ни в коем случае. Человеку недостает легкости и решимости, когда в дороге он пытается спасти не только свою жизнь, но и кошелек. Поэтому я оставил в доме деньги. Правда, они хорошо спрятаны, так хорошо, что за них можно опасаться только в случае пожара. Если бы это произошло, прошу вас, как своего соседа, проследить, когда загорится одна толстая балка: видите, там, справа, конец ее выступает наружу в виде головы дракона. Проследите, прошу вас, и пошарьте в пепле. - Право же, сударь, - с явным неудовольствием ответил незнакомец, - это - просьба довольно стеснительная. Делать такие признания больше подобает близкому другу чем человеку, вам незнакомому, которого вы и не можете знать. Произнося эти слова, он пристально вглядывался в лицо Шико, расплывшееся в приторно-любезной улыбке. - Что правда, то правда, - ответил тот, - я вас не знаю, но я очень доверяюсь впечатлению, которое на меня производят лица, а у вас, по-моему, лицо честного человека. - Однако же, сударь, поймите, какую вы возлагаете на меня ответственность. Ведь вполне возможно, что вся эта музыка, которой нас угощали, надоест моей госпоже, как она надоела вам, и тогда мы отсюда выедем. - Ну что ж, - ответил Шико, - тогда ничего уж не поделаешь, и не с вас я стану спрашивать, сосед. - Спасибо за доверие, проявленное к незнакомому вам бедняку, - сказал с поклоном слуга. - Постараюсь оправдать его. И, попрощавшись с Шико, он возвратился к себе. Шико, со своей стороны, любезно раскланялся. Когда дверь за незнакомцем закрылась, он прошептал ему вслед: - Бедный молодой человек! Он-то по-настоящему призрак. А ведь я видел его таким веселым, жизнерадостным, красивым! 19. АББАТСТВО СВЯТОГО ИАКОВА Аббатство, которое король отдал Горанфло в награду за его верную службу и в особенности за его блестящее красноречие, расположено было за Сент-Антуанскими воротами, на расстоянии около двух мушкетных выстрелов от них. В те времена часть города, примыкающая к Сент-Антуанским воротам, усиленно посещалась знатью, ибо король часто ездил в Венсенский замок, тогда еще называвшийся Венсенским лесом. Вдоль дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с прелестными садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками к королевскому замку; в этих домиках часто происходили свидания, но осмелимся утверждать, - несмотря на то что в то время даже любой буржуа с увлечением вмешивался в дела государства, на этих свиданиях никаких политических разговоров не велось. Благодаря тому что по этой дороге вечно сновали туда и сюда придворные, можно считать, что она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время являются Елисейские поля. Согласитесь, что аббатство, гордо возвышавшееся справа от дороги, было отлично "расположено. Оно состояло из четырехугольного строения, окаймлявшего огромный, обсаженный деревьями двор, сада с огородом позади, жилых домов и значительного количества служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения. Двести монахов ордена святого Иакова проживали в кельях, расположенных в глубине двора, параллельно дороге. Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства воздуху, свету, веяньям внешней жизни. Подобно городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось всем необходимым с приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде. Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоящее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными сотнями. В особом строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным и - в особенности - самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим домом Модестом. Этим почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим сосискам, фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в гостиницу "Рог изобилия". Дом Модест, благодарный за трапезы, которые он вкушал в свое время у мэтра Бономэ, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло. О кухнях и погребе нечего даже и говорить. Фруктовый сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал несравненные персики, абрикосы и виноград, кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов, поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего парадного банкета. Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его опустошив для этого все погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще утверждают, что единственное настоящее вино - это бургундское. В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло, украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам. В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен. Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in-quarto, совершенно исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе. Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина. Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим привкусом, - странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой эпохи; на полках - драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на окнах пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость свою - более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дом Модест Горанфло сделался милостью бога, короля и в особенности Шико. Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего. Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха. Первый был человек тридцати - тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось - это блеск молнии в разрыве двух медных туч. Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем монастыря. Второй был юноша семнадцати - восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял напоказ свои сильные, подвижные руки. - Настоятель еще спит, брат Борроме, - сказал молоденький монах другому, - разбудим его или нет? - Ни в коем случае, брат Жак, - ответил казначей. - По правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, - продолжал юный монах, - мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы? - Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит. - Вот ведь беда! - продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что приглушило удар. - Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей! - Надо подождать, дитя мое, - произнес брат Борроме с напускным смирением, которое разоблачал огонь, горевший в его глазах. - Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? - все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы. - Я? Приказать? - Да, вы. - Я ведь ничем не распоряжаюсь, - продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, - хозяин - тут! - В кресле... спит... когда все бодрствуют, - сказал Жак и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. - Хозяин. И его умный, остро проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме. - Надо уважать его сан и его покой, - произнес тот, выходя на середину комнаты, но сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол. Хотя ковер заглушил стук табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дом Модест вздрогнул и пробудился. - Кто тут? - вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового. - Сеньор аббат, - сказал брат Борроме, - простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями. - А, доброе утро, брат Борроме, - сказал Горанфло, слегка кивнув головой. Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав глазами, спросил: - За какими приказаниями? - Относительно оружия и доспехов. - Оружия? Доспехов? - спросил Горанфло. - Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи. - Кому я это велел? - Мне. - Вам?.. Я велел принести оружие, я? - Безо всякого сомнения, сеньор аббат, - произнес Борроме твердым, ровным голосом. - Я, - повторил до крайности изумленный дом Модест, - я?! А когда это было? - Неделю тому назад. - А, раз уже прошла неделя... Но для чего оно, это оружие? - Вы сказали, сеньор аббат, - я повторяю вам собственные ваши слова, - вы сказали: "Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа". - Я это говорил? - спросил Горанфло. - Да, достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился исполнить ваше повеление и доставил оружие. - Странное, однако же, дело, - пробормотал Горанфло, - ничего этого я не помню. - Вы даже добавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: "Militat spiritu, militat gladio" [воинствует духом, воюет мечом (лат.)]. - О, - вскричал дом Модест, от изумления выпучивая глаза, - я добавил это изречение? - У меня память неплохая, достопочтенный аббат, - ответил Борроме, скромно опустив глаза. - Если я так сказал, - продолжал Горанфло, медленно опуская и поднимая голову, - значит, у меня были на то основания, брат Борроме. И правда, я всегда придерживался мнения, что надо развивать тело. Еще будучи простым монахом, я боролся и словом и мечом: "Militat spiritu..." Отлично, брат Борроме. Как видно, сам господь меня осенил. - Так я выполню ваш приказ до конца, достопочтенный аббат, - сказал Борроме, удаляясь вместе с братом Жаком, который, весь дрожа от радости, тянул его за подол рясы. - Идите, - величественно произнес Горанфло. - Ах, сеньор настоятель, - начал снова брат Борроме, возвращаясь через несколько секунд после своего исчезновения. - Я совсем забыл... - Что? - В приемной дожидается один из друзей вашей милости, он хочет с вами о чем-то поговорить. - Как его зовут? - Мэтр Робер Брике. - Мэтр Робер Брике, - продолжал Горанфло, - не друг мне, брат Борроме, - он - просто знакомый. - Так что ваше преподобие его не примете? - Приму, приму, - рассеянно произнес Горанфло, - этот человек меня развлекает. Пусть он ко мне поднимется. Брат Борроме еще раз поклонился и вышел. Что касается брата Жака, то он одним прыжком вылетел из апартаментов настоятеля и очутился в комнате, где сложили оружие. Через пять минут дверь опять отворилась, и появился Шико. 20. ДВА ДРУГА Дом Модест продолжал сидеть все в той же блаженно расслабленной позе. Шико прошел через всю комнату и приблизился к нему. Желая дать понять вошедшему, что он его заметил, дом Модест лишь соблаговолил слегка наклонить голову. Шико, видимо, ни в малейшей степени не удивило безразличие аббата. Он продолжал шагать по комнате. На почтительном расстоянии от Горанфло он поклонился. - Здравствуйте, господин настоятель. - Ах, вот и вы, - произнес Горанфло, - видимо, воскресли? - А вы считали меня умершим, господин аббат? - Да ведь вас совсем не было видно. - Я занят был делами. - А! Шико знал, что Горанфло вообще скуп на слова, пока его не разогреют две-три бутылки старого бургундского. Так как час был еще ранний и Горанфло, по всей видимости, еще не закусывал, Шико подвинул к очагу глубокое кресло и молча устроился в нем, положив ноги на каминную решетку и откинувшись всем туловищем на мягкую спинку. - Вы позавтракаете со мной, господин Брике? - спросил дом Модест. - Может быть, сеньор аббат. - Не взыщите, господин Брике, если я не смогу уделить вам столько времени, сколько хотел бы. - Э! Да кому, черт побери, нужно ваше время, господин настоятель? Черти полосатые! Я даже не напрашивался к вам на завтрак, вы сами мне предложили. - Разумеется, господин Брике, - сказал дом Модест с беспокойством, которое объяснялось довольно твердым тоном Шико. - Конечно, я предложил, но... - Но вы рассчитывали, что я откажусь? - О нет. Разве свойственна мне привычка лицемерить, скажите, господин Брике? - Человек, стоящий, подобно вам, настолько выше многих других, может усваивать любые привычки, господин аббат, - ответил Шико, улыбнувшись так, как умел улыбаться только он. Дом Модест, прищурившись, взглянул на Шико. Насмехался ли Шико или говорил серьезно - разобрать было невозможно. Шико встал. - Почему вы встаете, господин Брике? - спросил Горанфло. - Собираюсь уходить. - А почему вы уходите, вы же сказали, что позавтракаете со мною? - Прежде всего я не говорил, что буду завтракать. - Простите, я вам предложил. - А я ответил - может быть. Может быть не значит - да. - Вы сердитесь? Шико рассмеялся. - Сержусь? - переспросил он. - А на что мне сердиться? На то, что вы наглый и грубый невежда? О дорогой сеньор настоятель, я вас слишком давно знаю, чтобы сердиться на ваши мелкие недостатки. Как громом пораженный этим выступлением, Горанфло сидел, раскрыв рот и вытянув вперед руки. - Прощайте, господин настоятель. - О, не уходите. - Я не могу откладывать своей поездки. - Вы уезжаете? - Мне дано поручение. - Кем? - Королем. У Горанфло голова пошла кругом. - Поручение, - вымолвил он, - поручение от короля. Вы, значит, снова с ним виделись? - Конечно. - Как же он вас встретил? - Восторженно. Он-то помнит друзей, хоть он и король. - Поручение от короля, - пролепетал Горанфло, - а я-то наглец, невежда, грубиян... Сердце его теперь сжималось, как шар, из которого выходит воздух, когда его колют булавками. - Прощайте, - повторил Шико. Горанфло даже привстал с кресла и своей огромной рукой задержал уходящего, который, надо признаться, довольно охотно подчинился насилию. - Послушайте, давайте объяснимся, - сказал настоятель. - Насчет чего же? - Насчет вашей сегодняшней обидчивости. - Я сегодня такой же, как всегда. - Нет. - Я просто отражение людей, с которыми в данный момент нахожусь. - Нет. - Вы смеетесь, и я смеюсь; вы дуетесь, и я корчу гримасы. - Нет, нет, нет! - Да, да, да! - Ну хорошо, признаюсь - я был кое-чем озабочен... - Вот как! - Неужели вы не будете снисходительны к человеку, занятому самыми трудными делами? Чем только не занята моя голова! Ведь это аббатство, словно целая область! Подумайте, под моим началом двести душ, я и эконом, и архитектор, и управитель; и ко всему у меня имеются еще и духовные обязанности. - О, этого и правда слишком много для недостойного служителя божия! - Ну вот, теперь вы иронизируете, - сказал Горанфло, - господин Брике, неужто же вы утратили христианское милосердие? - А у меня оно было? - Сдается мне, что тут и не без зависти с вашей стороны; остерегайтесь - зависть великий грех. - Зависть с моей стороны? А чему мне, скажите пожалуйста, завидовать? - Гм, вы думаете: "Настоятель дом Модест Горанфло все время идет вперед, движется по восходящей линии..." - В то время как я движусь по нисходящей, не так ли? - насмешливо спросил Шико. - Это из-за вашего ложного положения, господин Брике. - Господин настоятель, а вы помните евангельское изречение? - Это какое же? - Низведу гордых и вознесу смиренных. - Подумаешь! - сказал Горанфло. - Вот тебе и на! Он берет под сомнение слово божие, еретик! - вскричал Шико, воздевая руки к небу. - Еретик! - повторил Горанфло, - Это гугеноты - еретики. - Ну, значит, схизматик! [схизматик - раскольник, инаковерующий] - Что вы хотите сказать, господин Брике? Право же, я не знаю что и думать! - Ничего не хочу сказать. Я уезжаю и пришел с вами попрощаться. А посему - прощайте, сеньор дом Модест. - Вы не покинете меня таким образом! - Покину, черт побери! - Вы? - Да, я. - Мой друг? - В величии друзей забывают. - Вы, Шико? - Я теперь не Шико, вы же сами меня этим только что попрекнули. - Я? Когда же? - Когда упомянули о моем ложном положении. - Попрекнул! Как вы сегодня выражаетесь! И настоятель опустил свою огромную голову, так что все три его подбородка, приплюснутые к бычьей шее, слились воедино. Шико наблюдал за ним краешком глаза: Горанфло даже слегка побледнел. - Прощайте и не взыщите за высказанную вам в лицо правду... Он направился к выходу. - Говорите мне все, что вам заблагорассудится, господин Шико, но не смотрите на меня таким вот взглядом! - Ах, ах, сейчас уже поздновато. - Никогда не поздно! И, уж во всяком случае, нельзя уходить, не покушав, черт возьми! Это нездорово, вы мне сами так говорили раз двадцать! Давайте позавтракаем. Шико решил с одного раза отвоевать все позиции. - Нет, не хочу! - сказал он. - Здесь очень уж плохо кормят. Все прочие нападки Горанфло сносил мужественно. Это его доконало. - У меня плохо кормят? - пробормотал он в полной растерянности. - На мой вкус, во всяком случае, - сказал Шико. - Последний раз, когда вы завтракали, еда была плохая? - У меня и сейчас противный вкус во рту. Фу! - Вы сказали "фу"? - вскричал Горанфло, воздевая руки к небу. - Да, - решительно сказал Брике, - я сказал "фу!" - Но почему? Скажите же. - Свиные котлеты гнуснейшим образом подгорели. - О! - Фаршированные свиные ушки не хрустели на зубах. - О! - Каплун с рисом совершенно не имел аромата. - Боже праведный! - Раковый суп был чересчур жирный! - Милостивое небо! - На поверхности плавал жир, он до сих пор стоит у меня в желудке. - Шико, Шико! - вздохнул дом Модест таким же тоном, каким умирающий Цезарь взывал к своему убийце: "Брут! Брут!" - Да к тому же у вас нет для меня времени. - У меня? - Вы мне сами сказали, что заняты делами. Говорили вы это, да или нет? Не хватало еще, чтобы вы стали лгуном. - Это дело можно отложить. Ко мне должна прийти одна просительница. - Ну, так и принимайте ее. - Нет, нет, дорогой господин Шико. Хотя она прислала мне сто бутылок сицилийского вина. - Сто бутылок сицилийского вина? - Я не приму ее, хотя это, видимо, очень важная дама. Я не приму ее. Я буду принимать только вас, дорогой господин Шико. Она хотела у меня исповедоваться, эта знатная особа, которая дарит сицилийское сотнями бутылок. Так вот, если вы потребуете, я откажу ей в моем духовном руководстве. Я велю передать ей, чтобы она искала себе другого духовника. - Вы все это сделаете? - Только чтобы вы со мной позавтракали, господин Шико, только чтобы я мог загладить свою вину перед вами. - Вина ваша проистекает из вашей чудовищной гордыни, дом Модест. - Я смирюсь душой, друг мой. - И вашей беспечной лени. - Шико, Шико, с завтрашнего же дня я начну умерщвлять свою плоть, заставляя своих монахов ежедневно производить военные упражнения. - Монахов? Упражнения? - спросил Шико, вытаращив глаза. - Какие же? С помощью вилки? - Нет, с настоящим оружием! - С боевым оружием? - Да, хотя командовать очень утомительно. - Вы будете обучать своих монахов военному делу? - Я, во всяком случае, отдал соответствующие распоряжения. - С завтрашнего дня? - Если вы потребуете, то даже с сегодняшнего. - А кому в голову пришла мысль обучать монахов военному делу? - Кажется, мне самому, - сказал Горанфло. - Вам? Это невозможно. - Это так, я отдал такое распоряжение брату Борроме. - А что это за брат Борроме? - Ах, да вы же его не знаете. - Кто он такой? - Казначей. - Как же у тебя появился казначей, которого я не знаю, ничтожество ты этакое? - Он попал сюда после вашего последнего посещения. - А откуда он у тебя взялся, этот казначей? - Мне рекомендовал его монсеньер кардинал де Гиз. - Лично? - Письмом, дорогой господин Шико, письмом. - Это не тот, похожий на коршуна монах, которого я видел внизу? - Он самый. - Который доложил о моем приходе? - Да. - Ото! - невольно вырвалось у Шико. - Какие же такие качества у этого казначея, получившего столь горячую рекомендацию от кардинала де Гиза? - Он считает, как сам Пифагор. - С ним-то вы и порешили заняться военным обучением монахов? - Да, друг мой. - То есть это он предложил вам вооружить монахов? - Нет, дорогой господин Шико, мысль исходила от меня, только от меня. - А с какой целью? - С целью вооружить их. - Долой гордыню, нераскаявшийся грешник, гордыня - великий грех: не вам пришла в голову эта мысль. - Мне либо ему. Я уж, право, не помню, кому из нас она пришла в голову. Нет, нет, определенно мне; кажется, по этому случаю я даже произнес одно очень подходящее блистательное латинское изречение. Шико подошел поближе к настоятелю. - Латинское изречение, вы, дорогой мой аббат?! - сказал он. - Не припомните ли вы эту латинскую цитату? - Militat spiritu... - Militat spiritu, militat gladio? - Точно, точно! - восторженно вскричал дом Модест. - Ну, ну, - сказал Шико, - невозможно извиняться более чистосердечно, чем вы, дом Модест. Я вас прощаю. - О! - умиленно произнес Горанфло. - Вы по-прежнему мой друг, мой истинный друг. Горанфло смахнул слезу. - Но давайте же позавтракаем, я буду снисходителен к вашим яствам. - Слушайте, - сказал Горанфло вне себя от радости. - Я велю передать брату повару, что если он не накормит нас по-царски, то будет посажен в карцер. - Отлично, отлично, - сказал Шико, - вы же здесь хозяин, дорогой мой настоятель. - И мы раскупорим несколько бутылочек, полученных от моей новой духовной дочери. - Я помогу вам добрым советом. - Дайте я обниму вас, Шико. - Не задушите меня. Лучше побеседуем. 21. СОБУТЫЛЬНИКИ Горанфло не замедлил отдать соответствующие распоряжения. Если достойный настоятель и двигался, как он утверждал, по восходящей, то особенно во всем, что касалось подробностей какой-нибудь трапезы и в развитии кулинарного искусства вообще. Дом Модест вызвал брата Эузеба, каковой и предстал не столько перед своим духовным начальником, сколько перед взором судьи. По тому, как его приняли, он сразу догадался, что у достойного приора его ожидает нечто не вполне обычное. - Брат Эузеб, - суровым тоном произнес Горанфло, - прислушайтесь к тому, что вам скажет мой друг, господин Робер Брике. Вы, говорят, пренебрегаете своими обязанностями. Я слышал о серьезных погрешностях в вашем последнем раковом супе, о роковой небрежности в приготовлении свиных ушей. Берегитесь, брат Эузеб, берегитесь, коготок увяз - всей птичке пропасть. Монах, то бледнея, то краснея, пробормотал какие-то извинения, которые, однако, не были приняты во внимание. - Довольно, - сказал Горанфло. Брат Эузеб умолк. - Что у вас сегодня на завтрак? - спросил достопочтенный настоятель. - Яичница с петушиными гребешками. - Еще что? - Фаршированные шампиньоны. - Еще? - Раки под соусом с мадерой. - Мелочь все это, мелочь. Назовите что-нибудь более основательное, да поскорее. - Можно подать окорок, начиненный фисташками. Шико презрительно фыркнул. - Простите, - робко вмешался Эузеб. - Он сварен в сухом хересе. Я нашпиговал его говядиной, вымоченной в маринаде на оливковом масле. Таким образом, мясо окорока сдобрено говяжьим жиром, а говядина - свиным. Горанфло бросил на Шико робкий взгляд и жестом выразил одобрение. - Это неплохо, правда ведь, господин Брике? - сказал он. Шико жестом показал, что он доволен, хотя и не совсем. - А еще, - спросил Горанфло, - что у вас есть? - Можно приготовить отличного угря. - К черту угря, - сказал Шико. - Я думаю, господин Брике, - продолжал брат Эузеб, постепенно смелея, - думаю, что вы не раскаетесь, если попробуете моих угрей. - А что в них такого особенного? - Я их особым образом откармливаю. - Ото! - Да, - вмешался Горанфло, - кажется, римляне или греки, словом, какой-то народ, живший в Италии, откармливали миног, как Эузеб. Он вычитал это у одного древнего писателя по имени Светений, писавшего по вопросам кулинарии. - Как, брат Эузеб, - вскричал Шико, - вы кормите своих угрей человечьим мясом? - Нет, сударь, мелко нарубая внутренности и печень домашних птиц и дичи, я прибавляю к ним немного свинины, делаю из всего этого своего рода колбасную начинку и бросаю своим угрям. Держу их в садке с дном из мелкой гальки, постоянно меняя пресную воду, - за один месяц они основательно жиреют и в то же время сильно удлиняются. Тот, например, которого я подам сегодня сеньору настоятелю, весит девять фунтов. - Да это целая змея, - сказал Шико. - Он сразу заглатывал шестидневного цыпленка. - А как вы его приготовили? - Да, как вы его приготовили? - повторил настоятель. - Снял с него кожу, поджарил, подержал в анчоусовом масле, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем еще на десять секунд поставил на огонь. После этого я буду иметь честь подать его вам в соусе с перцем и чесноком. - А соус? - Да, самый соус? - Простой соус, на оливковом масле, сбитом с лимонным соком и горчицей. - Отлично, - сказал Шико. Брат Эузеб облегченно вздохнул. - Теперь не хватает сладкого, - справедливо заметил Горанфло. - Я подам вещи, которые сеньору настоятелю придутся по вкусу. - Хорошо, полагаюсь на вас, - сказал Горанфло. - Покажите, что вы достойны моего доверия. Эузеб поклонился. - Я могу уйти? - спросил он. Настоятель взглянул на Шико. - Пусть уходит, - сказал Шико. - Идите и пришлите ко мне брата ключаря. Брат ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные. Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым тонкой льняной скатертью, на мягких подушках глубоких кресел, вооружившись ножами и вилками, словно два дуэлянта. Стол, рассчитанный человек на шесть, был тем не менее весь заставлен - столько бутылок самой разнообразной формы и с самыми разнообразными наклейками принес брат ключарь. Эузеб, строго придерживаясь установленного меню, только что прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом трюфелей, самого свежего сливочного масла, тимьяна и мадеры. Изголодавшийся Шико набросился на еду. Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и в своем сотрапезнике. Но через несколько минут жадно поглощал пищу уже сам Горанфло, Шико же наблюдал за ним и за всем окружающим. Начали с рейнского, потом перешли к бургундскому 1550 года, затем завернули в другую местность, где возраст напитка был неизвестен, пригубили Сен-Перре и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью. - Ну, что вы скажете? - спросил Горанфло, который отпил три глотка, не решаясь выразить свое мнение. - Бархатистое, но легкое, - заметил Шико. - А как зовут вашу новую духовную дочь? - Да ведь я ее еще не знаю. - Как, не знаете даже ее имени? - Ей-богу же, нет, мы общались все время через посланцев. Шико посидел некоторое время, смежив веки, словно смаковал глоток вина, прежде чем его проглотить. На самом деле он размышлял. - Итак, - сказал он минут через пять, - я имею честь трапезовать в обществе полководца? - О, бог мой, да! - Как, вы вздыхаете? - Ах, это до того утомительно. - Разумеется, но зато прекрасно, почетно. - Великолепно, однако теперь у нас стоит такой шум, а позавчера мне пришлось отменить одно блюдо за ужином. - Отменить одно блюдо?.. Почему? - Потому что многие из лучших моих воинов (должен это признать) нашли недостаточным то блюдо, которое подают в пятницу на третье - варенье из бургундского винограда. - Подумайте - как, недостаточным!.. А по какой причине они его считают недостаточным? - Они заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно какое-нибудь постное блюдо - коростелька, омара или вкусную рыбу. Как вам нравится подобное обжорство? - Ну, раз эти монахи проходят военное обучение, не удивительно, что они ощущают голод. - А в чем тогда их заслуга? - сказал брат Модест. - Всякий может хорошо работать, если при этом досыта ест. Черт возьми, надо подвергать себя лишениям во славу божию, - продолжал достойный аббат, накладывая огромные ломти окорока и говядины на тоже довольно основательный кусок студня: об этом последнем блюде брат Эузеб не упомянул - оно, конечно, подавалось на стол, но недостойно было стоять в меню. - Пейте, Модест, пейте, - сказал Шико. - Вы же подавитесь, любезный друг: вы побагровели. - От возмущения, - ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не менее полупинты. Шико предоставил ему покончить с этим делом; когда же Горанфло поставил свой стакан на стол, он сказал: - Ну хорошо, кончайте свой рассказ, он меня заинтересовал, честное слово! Значит, вы лишили их одного блюда за то, что, по их мнению, им не хватало еды? - Совершенно точно. - Это чрезвычайно остроумно. - Наказание возымело необыкновенное действие: я думал, что они взбунтуются - глаза у них сверкали, зубы лязгали. - Они были голодны, тысяча чертей, - сказал Шико. - Вполне естественно. - Вот как! Они были голодны? - Разумеется. - Вы так считаете? Вы так думаете? - Я просто уверен в этом. - Так вот, в тот вечер я заметил одно странное явление и хотел бы, чтобы о нем высказались ученые. Я призвал брата Борроме и дал ему указание насчет отмены одного блюда, а также ввиду мятежного настроения отменил вино. - Дальше? - спросил Шико. - Наконец, чтобы увенчать дело, я велел проделать дополнительное воинское учение, ибо желал окончательно сокрушить гидру мятежа. Об этом, вы, может быть, знаете, говорится в псалмах. Подождите, как это: "Cabis poriabis diagonem". Эх, да вам же это, черт побери, невдомек. - "Procutabis draconem" [сокрушишь змия (лат.); Шико поправляет Горанфло, коверкающего тексты Священного писания], - заметил Шико, подливая настоятелю. - Draconem, вот-вот, браво! Кстати о драконах: попробуйте-ка угря, он изумителен, просто тает во рту. - Спасибо, я уже и так не могу продохнуть. Но рассказывайте, рассказывайте. - О чем? - Да о том странном явлении. - Каком? Я уже не помню. - Том, которое вы хотели предложить на обсуждение ученых. - Ах да, припомнил, отлично. - Я слушаю. - Так вот, я велел провести вечером дополнительное учение, рассчитывал увидеть негодников обессиленными, бледными, потными. Я даже подготовил проповедь на текст: "Ядущий хлеб мой..." - Сухой хлеб, - вставил Шико. - Вот именно, сухой, - вскричал Горанфло, и циклопический взрыв хохота раздвинул его мощные челюсти. - Уж я бы поиграл этим текстом и даже заранее целый час посмеивался по этому поводу. Но представьте себе - во дворе передо мною оказывается целое войско необыкновенно живых, подвижных молодцов, прыгающих, словно саранча, и все - под воздействием иллюзии, о которой я и хочу узнать мнение ученых. - Какой же такой иллюзии? - От них даже за версту разило вином. - Вином? Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет? - О, в Борроме я уверен, - вскричал Горанфло, - это олицетворенное нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на медленном огне, он тотчас же пошел бы за решеткой и хворостом. - Ведь вот как плохо я разбираюсь в лицах! - сказал Шико, почесав себе нос. - На меня он произвел совсем иное впечатление. - Возможно, но я-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, - сказал дом Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность. - И ты говоришь, что пахло вином? - От Борроме - нет, от монахов - как из бочки, да к тому же они были словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме. - Молодец! - Да, я-то не дремлю! - Что же он ответил? - Подожди, это очень тонкое дело. - Вполне верю. - Он ответил, что сильная охота к чему-либо может производить действие, подобное удовлетворению. - Ого! - сказал Шико. - И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него такие тонкие губы и такой острый нос. И его объяснение тебя убедило? - Вполне. Ты и сам убедишься. Но подойди-ка поближе, у меня голова кружится, когда я встаю. Шико подошел. Горанфло сложил свою огромную руку трубкой и приложил ее к уху Шико. - Подожди, я все объясню. Вы помните дни нашей юности, Шико? - Помню. - Дни, когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?.. - Аббат, аббат! - с упреком произнес целомудренный Шико. - Это слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения? Шико разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками заходил ходуном, словно палуба корабля. - Замечательно, замечательно, - сказал он. - Надо мне поучиться у брата Борроме, и когда он просветит меня своими теориями, я попрошу у вас, достопочтенный, об одной милости. - И ваше желание будет исполнено, как все, что вы попросите у своего друга. Но скажите, что же это за милость? - Вы поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством. - А что вы будете делать в течение этой недели? - Я испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и пустой стакан и скажу; "Соберите все силы своего голода и своей жажды и пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой философ, - как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть несварением желудка от этой индейки". - Значит, - сказал Горанфло, - ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты этакий? - Ладно, ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий. - Хорошо, - согласился Горанфло, - довольно, поговорим о действительности. Поговорим о славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, - сказал он, - о наших ужинах в "Роге изобилия". - Браво! А я-то думал, что вы, достопочтеннейший, обо всем этом позабыли. - Суетный ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт побери, все тот же, какой был прежде. И Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку: Осла ты с привязи спустил, Бутылку новую открыл, - Копыто в землю звонко бьет, Вино веселое течет. Но самый жар и самый пыл - Когда монах на воле пьет. Вовек никто б не ощутил В своей душе подобных сил! - Да замолчи ты, несчастный! - сказал Шико. - Если вдруг зайдет брат Борроме, он подумает, что вы уже целую неделю поститесь. - Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами. - Не думаю. - А я тебе говорю... - Молчи и отвечай только на мои вопросы. - Ну, говори. - Да ты меня все время перебиваешь, пьяница. - Я пьяница? - Послушай, от этих воинских учении твой монастырь превратился в настоящую казарму. - Да, друг мой, правильно сказано - в настоящую казарму, в казарму настоящую. В прошлый четверг, - кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не помню, - в четверг или нет. - Четверг там или пятница - совсем не важно. - Правильно говоришь, важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или в пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые сражались на саблях, а с ними были два секунданта, тоже намеревавшихся сразиться друг с другом. - Что же ты сделал? - Я велел принести плетку, чтобы отделать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме... - Ах, ах, Борроме, опять Борроме. - Да, опять. - Так что же Борроме? - Борроме догнал их и так обработал плеткой, что они, бедняги, до сих пор лежат. - Хотел бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, - заметил Шико. - Единственные лопатки, которые стоит обследовать, - бараньи. Съешьте лучше кусочек абрикосового пата. - Да нет же, ей-богу! Я и так задыхаюсь. - Тогда выпейте. - Нет, нет, мне придется идти пешком. - Ну и мне-то ведь тоже придется пошагать, однако же я пью! - О, вы - дело другое. Кроме того, чтобы давать команду, вам потребуется вся сила легких... - Ну так один стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет которого знает только брат Эузеб. - Согласен. - Он так чудесно действует, что, как ни обожрись за обедом, через два часа неизбежно снова захочешь есть. - Какой замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы обезглавить вашего Эузеба: от его ликера в целом королевстве возникнет голод. Ото! А это что такое? - Начинают учение, - сказал Горанфло. Действительно, со двора донесся гул голосов и лязг оружия. - Без начальника? - заметил Шико. - Солдаты у вас, кажется, не очень-то дисциплинированные. - Без меня? Никогда, - сказал Горанфло. - Да к тому же это никак невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! Да вот тебе и доказательство: брат Борроме, я слышу, идет ко мне за приказаниями. И правда, в тот же миг показался Борроме, украдкой устремивший на Шико быстрый взгляд, подобный предательской парфянской стреле. "Ого! - подумал Шико, - напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает". - Сеньор настоятель, - сказал Борроме, - пора начинать осмотр оружия и доспехов, мы ждем только вас. - Доспехов! Ого! - прошептал Шико. - Одну минутку, я пойду с вами! И он вскочил с места. - Вы будете присутствовать на учении, - произнес Горанфло, приподнимаясь, словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. Дайте мне руку, друг мой, вы увидите замечательное учение. - Должен подтвердить, что сеньор настоятель - прекрасный тактик, - вставил Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико. - Дом Модест человек во всех отношениях выдающийся, - ответил с поклоном Шико. Про себя он подумал: "Ну, мой дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!" 22. БРАТ БОРРОМЕ Когда Шико, поддерживающий достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице во двор аббатства, то, что он увидел, очень напоминало огромную, полную кипучей деятельности казарму. Монахи, разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками и мушкетами к ноге, ожидая, словно солдаты, появления своего командира. Человек пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на поясах у них висели длинные шпаги: со щитом в руке, они совсем походили бы на древних мидян, а будь у них раскосые глаза - на современных китайцев. Другие, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками. Наконец, третьи, в нарукавных и набедренных латах, старались усиленно работать суставами, лишенными в этих панцирях всякой гибкости. Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее на голову быстрым и точным движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта. Пока он затягивал ее ремнями, Шико, казалось, глаз не мог оторвать от каски. При этом он улыбался, все время ходил вокруг Борроме, словно затем, чтобы полюбоваться его шлемом со всех сторон. Более того - он даже подошел к казначею и провел рукой по неровностям каски. - Замечательный у вас шлемик, брат Борроме, - сказал он. - Где это вы приобрели его, дорогой аббат? Горанфло не в состоянии был ответить, ибо в это самое время его облачали в сверкающую кирасу; хотя она была таких размеров, что вполне подходила бы Фарнезскому Геркулесу [Фарнезский Геркулес - античная статуя, изображающая Геркулеса отдыхающим после совершенного подвига], роскошным телесам достойного настоятеля в ней было порядком-таки тесно. - Не затягивайте так сильно, - кричал Горанфло, - не тяните же так, черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса, довольно, довольно! - Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, - сказал Борроме, - где он приобрел мою каску? - Я спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, - продолжал Шико, - так как полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля. - Разумеется, - сказал Горанфло, - все здесь совершается лишь по моему распоряжению. Что вы спрашиваете, милейший господин Брике? - Я спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска. - Она была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря. - Мною? - переспросил Горанфло. - Ваша милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы. Вот ваше приказание и было выполнено. - Правда, правда, - подтвердил Горанфло. "Черти полосатые, - заметил про себя Шико, - моя каска, видно, очень привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно заблудившаяся собачонка, разыскала меня в монастыре святого Иакова!" Тут, повинуясь жесту брата Борроме, монахи сомкнули ряды, и воцарилось молчание. Шико уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением. Горанфло продолжал стоять, крепко держась на ногах, словно на двух столбах. - Смирно! - шепнул брат Борроме. Дом Модест выхватил из железных ножен огромную саблю, и, взмахнув ею, крикнул мощным басом: - Смирно! - Ваше преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, - заметил тогда с кроткой предупредительностью брат Борроме, - нынче утром ваше преподобие себя неважно чувствовали: если вам угодно будет позаботиться о драгоценном своем здоровье, я бы мог сегодня провести учение. - Хорошо, согласен, - ответил дом Модест. - И правда, я что-то прихворнул, задыхаюсь. Командуйте вы. Борроме поклонился и, как человек, привыкший к подобным изъявлениям согласия, стал перед фронтом. - Какой усердный слуга! - сказал Шико. - Этот малый - просто жемчужина. - Он просто прелесть! Я же тебе говорил, - ответил дом Модест. - Я уверен, что он выручает тебя таким образом каждый день, - сказал Шико. - О да, каждый день. Он покорен мне, как раб. Я все время упрекаю его за излишнюю предупредительность. Но смирение вовсе не раболепство, - наставительно добавил Горанфло. - Так что тебе здесь, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведных: бодрствует за тебя брат Борроме. - Ну да, боже ты мой! - Это мне и нужно было выяснить, - заметил Шико, и все свое внимание он перенес на одного лишь брата Борроме. Замечательное это было зрелище - когда монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь. Расширенные зрачки его метали пламя, мощная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат. Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом: - Борроме правильно говорит. Но и я вам это же говорю: припомните вчерашнее учение. Переложите оружие в другую руку, держите пику, держите ее крепче, чтоб наконечник находился на уровне глаз. Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево - то же самое, что равнение направо, с той разницей, что все делается как раз наоборот. - Черти полосатые! - сказал Шико. - Ты ловко умеешь обучать. - Да, да, - ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, - я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях. - В лице Борроме у тебя очень способный ученик. - Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый. Монахи выполняли военный бег - маневр, весьма распространенный в то время, - схватывались врукопашную, бились на шпагах, кололи пиками и упражнялись в огневом бою. Когда дошли до него, настоятель сказал Шико: - Сейчас ты увидишь моего маленького Жака. - А кто он такой - твой маленький Жак? - Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, - у него очень спокойная повадка, но сильная рука, и при этом он живой, как порох. - Вот как! А где же этот прелестный мальчик? - Подожди, подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон там, видишь: тот, что уже нацелил свой мушкет и собирается стрелять. - И хорошо он стреляет? - Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой [нобль с розой - старинная монета]. - Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди. - Что такое? - Ну да!.. Э, нет! - Ты знаешь моего маленького Жака? - Я? Да ни в малейшей степени. - Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь? - Да, мне показалось, что это его я видел в одной церкви, в некий прекрасный день, точнее ночь, когда сидел, запершись, в исповедальне. Но нет, я ошибся, это был не он. Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У Шико была изумительная память на лица: заметив когда-нибудь чье-либо лицо, он уже не забывал его. Невольно обративший на себя внимание настоятеля и его друга, маленький Жак, как его называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый мушкет, длиной с него самого; когда ружье было заряжено, он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной точностью. Раздался выстрел, и пуля под восторженные рукоплескания монахов попала прямо в середину мишени. - Ей-богу же, отличный прицел, - сказал Шико, - и, честное слово, красавец мальчик. - Спасибо, сударь, - отозвался Жак, и на бледных щеках его вспыхнул радостный румянец. - Ты ловко владеешь ружьем, мальчуган, - продолжал Шико. - Стараюсь научиться, сударь, - сказал Жак. С этими словами, отложив ружье, уже ненужное после того, как с его помощью он показал свое уменье, монашек взял у своего соседа пику и сделал мулине [один из фехтовальных приемов], по мнению Шико - безукоризненное. Шико снова принялся расточать похвалы. - Особенно хорошо владеет он шпагой, - сказал дом Модест. - Понимающие люди ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги железные, кисти рук - точно сталь, и с утра до вечера он только и делает, что скребет железом о железо. - Любопытно бы поглядеть, - заметил Шико. - Вы хотите испытать его силу? - спросил Борроме. - Хотел бы в ней убедиться, - ответил Шико. - Дело в том, - продолжал казначей, - что здесь никто, кроме, может быть, меня самого, не может с ним состязаться. У вас-то силы имеются? - Я всего-навсего жалкий горожанин, - ответил Шико, качая головой. - В свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та. - Но вы все же практикуетесь? - спросил Борроме. - Немножко, - ответил Шико и бросил улыбающемуся Горанфло взгляд, поймав который тот прошептал имя Никола Давида. Но Борроме не заметил этой улыбки, Борроме не услышал этого имени: безмятежно усмехаясь, он велел принести рапиры и фехтовальные маски. Жак, весь горя нетерпеливой радостью под своим холодным и сумрачным обличием, завернул рясу до колен и, два раза топнув ногой, крепко уперся сандалиями в песок... - Вот что, - сказал Шико, - я не монах, не солдат и потому довольно давно не обнажал шпаги... Прошу вас, брат Борроме, вы весь состоите из мускулов и сухожилий, дайте урок брату Жаку. Вы разрешаете, дорогой аббат? - Я даже приказываю, - возгласил настоятель, радуясь, что может вставить свое слово. Борроме снял с головы каску, Шико поспешил подставить обе руки, и каска в руках Шико дала своему бывшему владельцу возможность еще раз убедиться в том, что это именно она. Пока наш буржуа занимался этим обследованием, казначей затыкал полы рясы за пояс и готовился к поединку. Все монахи, болея за честь своего имени, тесным кольцом окружили ученика и учителя. Горанфло потянулся к уху приятеля. - Это так же забавно, как служить вечерню, правда? - шепнул он простодушно. - С тобой согласится любой кавалерист, - ответил Шико с тем же простодушием. Противники стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество в росте. К тому же он обладал уверенностью и опытом. Глаза Жака порою загорались огнем, который лихорадочным румянцем играл на его скулах. Монашеская личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой в руке, весь загоревшись таким увлекательным делом, как состязание в силе и ловкости, он преображался в воина. Каждый удар он сопровождал увещанием, советом, упреком, но зачастую сила, стремительность, пыл Жака торжествовали над качествами его учителя, и брат Борроме получал добрый удар прямо в грудь. Шико пожирал глазами это зрелище и считал удары, наносимые острием рапиры. Когда состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали первую паузу, он сказал: - Жак попал шесть раз, брат Борроме - девять. Для ученика это очень неплохо, но для учителя - недостаточно. Из всех присутствующих один Шико заметил молнию, сверкнувшую в глазах Борроме и вскрывшую новую черту его характера. "Ну вот! - подумал Шико, - он гордец". - Сударь, - возразил Борроме голосом, которому он с большим трудом придал слащавые нотки. - Бой на рапирах для всех дело нелегкое, а уж для бедных монахов, как мы, и подавно. - Не в том дело, - сказал Шико, решив оттеснить любезного Борроме на последнюю линию обороны, - учитель должен быть по меньшей мере вдвое сильнее ученика. - Ах, господин Брике, - произнес Борроме, побледнев и кусая губы, - вы уже чересчур требовательны. "Ну вот, он еще и гневлив, - подумал Шико, - это уже второй смертный грех, а говорят, достаточно одного, чтобы погубить душу: мне повезло". Вслух же он сказал: - Если бы Жак действовал хладнокровнее, он, я полагаю, сравнялся бы с вами. - Не думаю, - сказал Борроме. - А я так просто уверен в этом. - Господину Брике, который сам фехтует, - сказал не без горечи Борроме, - может быть, следовало бы помериться силами с Жаком: тогда ему легче было бы вынести правильное суждение. - О, я-то уже слишком стар, - сказал Шико. - Да, но зато у вас есть знания, - сказал Борроме. "Ах, ты насмехаешься, - подумал Шико, - погоди, погоди". - Но, - продолжал он вслух, - есть одно доказательство, которое делает мое замечание сомнительным. - Какое же? - Я уверен, что, как достойный учитель, брат Борроме несколько поддавался Жаку. - Вот как! - произнес Жак, в свою очередь, хмуря брови. - Нет, ни в коем случае, - ответил Борроме, сдерживаясь, но в глубине души дрожа от ярости, - я, конечно, люблю Жака, но не стал бы портить его такого рода уступками. - Странно, - заметил Шико, словно говоря сам с собой, - мне так показалось, простите, пожалуйста. - Но в конце-то концов, - сказал Борроме, - вы, так легко рассуждающий, попробовали бы сами, господин Брике. - О, я, пожалуй, не решусь, - отозвался Шико. - Не бойтесь, сударь, - сказал Борроме, - мы будем к вам снисходительны, как предписывает сама церковь. - Нехристь ты этакий! - прошептал Шико. - Да ну же, господин Брике, - одну только схватку! - Попробуй, - сказал Горанфло, - попробуй. - Я вам не сделаю больно, сударь, - вмешался Жак, становясь, в свою очередь, на сторону учителя и желая тоже куснуть его обидчика. - Рука у топя совсем легкая. - Славный мальчик, - прошептал Шико, устремляя на монашка невыразимый взгляд и безмолвно улыбаясь. - Что ж, - сказал он, - раз всем так хочется. - А, браво! - вскричали монахи, предвкушая легкий триумф. - Только, - сказал Шико, - предупреждаю вас: не более трех схваток. - Как вам будет угодно, сударь, - ответил Жак. Медленно поднявшись со скамейки, на которую он уселся во время разговора, Шико подтянул свою куртку, надел кожаную перчатку и маску с ловкостью черепахи, ловящей мух. - Если он сможет парировать твои прямые удары, - шепнул Борроме Жаку, - я с тобой больше не фехтую, так и знай. Жак кивнул головой и улыбнулся, словно желая сказать: - Не беспокойтесь, учитель. Шико все с той же медлительностью, все так же осмотрительно стал в позицию, вытягивая свои длинные руки и ноги: с почти чудесной точностью в движениях он сумел замаскировать их силу, упругость и исключительную натренированность. 23. УРОК В ту эпоху, о которой мы повествуем, стремясь не только рассказать о событиях, но также показать нравы и обычаи, фехтование было не тем, чем оно является в наше время. Шпаги оттачивались с обеих сторон, благодаря чему ими рубили так же часто, как и кололи. Вдобавок левой рукой, вооруженной кинжалом, можно было не только обороняться, но и наносить удары: все это приводило к многочисленным ранениям или, скорее, царапинам, которые в настоящем поединке особенно разъяряли бойцов. Келюс, истекая кровью из восемнадцати ран, все еще стоял и продолжал драться и, вероятно, не упал бы, если бы девятнадцатая рана не уложила его в кровать, которую он оставил лишь для того, чтобы улечься в могилу. Искусство фехтования, занесенное к нам из Италии, но переживавшее еще свое младенчество, сводилось в данную эпоху к ряду движений, которые вынуждали бойца часто передвигаться, причем из-за малейших неровностей случайно выбранного места для поединка он натыкался на всевозможные препятствия. Нередко можно было видеть, как фехтующий то вытягивается во весь рост, то, наоборот, вбирает голову в плечи, прыгает направо, потом налево, приседает, упираясь рукой в землю. Одним из первых условий успешного овладения этим искусством были ловкость и быстрота не только руки, по также ног и всего тела. Казалось, однако, что Шико изучал фехтование не по правилам этой школы. Можно было подумать, что он, напротив, уже предугадывал современное нам искусство шпаги, все превосходство которого и в особенности все изящество состоит в подвижности рук при почти полной неподвижности корпуса. Обе ноги его твердо, плотно стояли на земле, кисть руки отличалась гибкостью и вместе с тем силой, шпага от острия До половины лезвия, казалось, легко гнулась, но от рукояти до середины сталь ее была неколебимо тверда. При первых же выпадах, увидев перед собой не человека, а бронзовую статую, у которой двигалась на первый взгляд только кисть руки, брат Жак стал порывисто, бурно нападать, но на Шико это повлияло лишь таким образом, что он вытягивал руку и выставлял вперед ногу при малейшей погрешности, которую замечал в движениях своего противника. Легко представить себе, что при повадке не только колоть, но и рубить тот весьма нередко оставлял то одну, то другую часть своего тела незащищенной. Каждый раз при этом длинная рука Шико вытягивалась на три фута и наносила прямо в грудь брату Жаку удар наконечником рапиры: производилось это так методично, словно удары наносил какой-то механизм, а не живая рука, которой должны быть свойственны хоть какие-то колебания, какая-то неуверенность. При каждом ударе наконечника Жак, багровый от ярости и уязвленного самолюбия, отскакивал назад. В течение десяти минут мальчик делал все, что он мог извлечь из своей необычайной ловкости: он устремлялся вперед, словно леопард, свивался кольцом, как змея, скользил под самой грудью Шико, прыгал направо, налево. Но Шико, все так же невозмутимо орудуя своей длинной рукой, выбирал удобный момент и, оттолкнув рапиру противника, неизменно поражал его в грудь своим грозным наконечником. Брат Борроме бледнел, стараясь подавить в себе возбуждавшие его ранее порывы. Наконец Жак в последний раз набросился на Шико. Тот, видя, что мальчик нетвердо стоит на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный просвет, чтобы Жак направил туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать. Шико, резко отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно, что тот не смог устоять на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как скала, даже не сдвинулся с места. Брат Борроме до крови изгрыз себе пальцы. - Вы скрыли от нас, сударь, что являетесь просто столпом фехтовального искусства. - Он! - вскричал Горанфло, изумленный, но из вполне понятных дружеских чувств разделявший торжество приятеля. - Да он никогда не практикуется! - Я, жалкий буржуа, - сказал Шико, - я, Робер Брике, - столп фехтовального искусства?! Ах, господин казначей! - Однако же, сударь, - вскричал брат Борроме, - если человек владеет шпагой так, как вы, он уж наверно без конца ею работал. - Бог ты мой, ну конечно же, сударь, - добродушно ответил Шико, - мне иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду одно обстоятельство. - Какое? - Я всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой в руке гордыня плохой советчик, а гнев - плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат Жак, - добавил он, - кисть руки у вас отличная, но с ногами и головой дело обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В фехтовании имеют значение три вещи - прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая помогает защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но, владея и головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда. - О сударь, - сказал Жак, - поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет замечательное зрелище. Шико хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла мысль, что гордец казначей, пожалуй, постарается извлечь выгоду из его отказа. - Охотно, - сказал-он, - если брат Борроме согласен, я в его распоряжении. - Нет, сударь, - ответил казначей, - я потерплю поражение. Лучше уж сразу признать это. - О, как он скромен, как он мил! - произнес Горанфло. - Ты ошибаешься, - шепнул ему на ухо беспощадный Шико, - он обезумел от уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак. Сказав это, Шико опять ссутулился, искривил ноги, исказил лицо своей неизменной гримасой и снова уселся на скамейку. Жак пошел за ним. Восхищение оказалось у юноши сильнее, чем стыд поражения. - Давайте мне уроки, господин Робер, - повторял он все время, - сеньор настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие? - Да, дитя мое, - ответил Горанфло, - с удовольствием. - Я не хочу заступать место, по праву принадлежащее вашему учителю, - сказал Шико, поклонившись Борроме. Тогда заговорил Борроме. - Я не единственный учитель Жака, - сказал он, - здесь обучаю фехтованию не только я. Не одному мне принадлежит честь, пусть же не я один и отвечаю за поражение. - А кто же другой его преподаватель? - поспешно спросил Шико; он заметил, что Борроме вдруг покраснел, опасаясь, не сболтнул ли лишнего. - Да нет, никто, - продолжал Борроме, - никто. - Как же, - возразил Шико, - я отлично слышал, что вы сейчас сказали. Кто ваш другой учитель, Жак? - Ну да, ну да, - вмешался Горанфло, - коротенький толстячок, которого вы мне представили, Борроме. Он иногда заходит к нам, лицо у него такое славное и пить с ним очень приятно. - Не помню уже, как его зовут, - сказал Борроме. Брат Эузеб, со своей блаженной физиономией и длинным поварским ножом за поясом, глупейшим образом вылез вперед. - А я знаю, - сказал он. Борроме стал энергично подавать ему знаки, но тот ничего не заметил. - Это же мэтр Бюсси-Леклер, - продолжал Эузеб, - он преподавал фехтование в Брюсселе. - Вот как! - заметил Шико. - Мэтр Бюсси-Леклер! Клянусь богом, отличная шпага! И, произнося эти слова со всем благодушием, на какое он только был способен, Шико на лету поймал яростный взгляд, который Борроме метнул на столь неудачно проявившего услужливость Эузеба. - Подумайте, а я и не знал, что его зовут Бюсси-Леклер, мне забыли об этом сообщить, - сказал Горанфло. - Я не думал, что его имя может иметь для вас хоть какое-то значение, ваша милость, - сказал Борроме. - И правда, - продолжал Шико, - один учитель фехтования или другой - не существенно, был бы он подходящим. - И правда, не существенно, - подхватил Горанфло, - был бы он только подходящим. С этими словами он направился к лестнице, ведшей в его покои. Монахи с восхищением взирали на своего настоятеля. Учение было окончено. У подножия лестницы Жак, к величайшему неудовольствию Борроме, повторил Шико свою просьбу. Но Шико ответил: - Преподаватель я плохой, друг мой, я сам научился, размышляя и практикуясь. Делайте, как я, ясный ум из всего извлечет пользу. Борроме дал команду, и монахи, построившись, пошли со двора в здание монастыря. Опираясь на руку Шико, Горанфло величественно поднялся вверх по лестнице. - Надеюсь, - горделиво произнес он, - про этот дом все скажут, что он верно служит королю и может ему пригодиться. - Еще бы, черт побери, - сказал Шико, - придешь к вам, достопочтенный настоятель, и чего только не увидишь! - Все это за какой-нибудь месяц, даже меньше месяца. - И все сделали вы? - Я, один я, как вы сами видите, - заявил, выпячивая грудь, Горанфло. - Да, вы сделали больше, чем можно было ожидать, друг мой, и когда я возвращусь, выполнив свою миссию... - Ах да, правда, друг мой! Поговорим же о вашей миссии. - Это тем более уместно, что до отъезда мне надо послать весточку или, вернее, вестника к королю. - Вестника, дорогой друг, к королю? Вы, значит, в постоянных сношениях с королем? - В непосредственных сношениях. - И вы говорите, что вам нужен вестник? - Нужен. - Хотите кого-либо из братии? Для монастыря было бы великой честью, если бы кто-нибудь из наших братьев предстал пред очи короля. - Разумеется. - В вашем распоряжении будут двое из наших лучших ходоков. Но расскажите же мне, Шико, каким образом король, считавший вас умершим... - Я ведь уже говорил вам: у меня был летаргический сон - подошло время, и я воскрес. - И вы снова в милости? - Более чем когда-либо, - сказал Шико. - Значит, - заметил Горанфло, останавливаясь, - вы сможете рассказать королю обо всем, что мы здесь для блага его делаем? - Не премину, друг мой, не премину, будьте спокойны. - О дорогой Шико! - вскричал Горанфло: он уже видел себя епископом. - Но сперва мне надо попросить вас о двух вещах. - О каких? - Прежде всего о деньгах, которые король вам возвратит. - Деньги! - вскричал Горанфло, быстро поднявшись с места. - У меня ими полны сундуки. - Вам, клянусь богом, можно позавидовать, - сказал Шико. - Хотите тысячу экю? - Да нет же, дорогой друг, это слишком много. Вкусы у меня простые, желания скромные. Звание королевского посланца не вскружило мне голову, я не только не хвалюсь им, я стараюсь его скрыть. Мне хватит сотни экю. - Получайте. Ну, а второе? - Мне нужен оруженосец. - Оруженосец? - Да, спутник в дорогу. Я ведь человек компанейский. - Ах, друг мой, будь я свободен, как в былые дни, - сказал со вздохом Горанфло. - Да, но вы не свободны. - Высокое звание налагает узы, - прошептал Горанфло. - Увы! - произнес Шико. - Всего сразу не сделаешь. Не имея возможности, дражайший настоятель, путешествовать в вашем достопочтенном обществе, я удовлетворюсь братцем Жаком. - Братцем Жаком? - Да, малец пришелся мне по вкусу. - И правильно, Шико, - это редкий малый, он далеко пойдет. - Пока что, если ты мне его уступишь, я повезу его за двести пятьдесят лье. - Он в твоем распоряжении, друг мой. Настоятель позвонил в колокольчик. Тотчас же появился келейник. - Позовите брата Жака, а также брата, выполняющего поручения в городе. Через десять минут оба они появились в дверях. - Жак, - сказал Горанфло, - я даю вам чрезвычайной важности поручение. - Мне, господин настоятель? - удивленно спросил юноша. - Да, вы будете сопутствовать господину Роберу Брике в его далеком путешествии. - О, - вскричал юный брат, охваченный восторгом при мысли о странствиях, - я буду путешествовать с господином Брике, я буду на вольном воздухе, на свободе! Ах, господин Робер Брике, мы каждый день будем фехтовать, правда? - Да, дитя мое. - И мне можно будет взять мой аркебуз? - Забирай его с собой. Жак подпрыгнул и бросился вон из комнаты, издавая радостные крики. - Что касается поручения, - сказал Горанфло, - то прошу вас, приказывайте. Подите сюда, брат Панург. - Панург! - сказал Шико, у которого это имя вызывало не лишенное приятности воспоминание. - Панург! - Увы! Да, - произнес Горанфло. - Я выбрал этого брата, которого тоже зовут Панург, и он ходит по тем же делам, по которым ходил тот. - Значит, наш старый друг уже не служит тебе? - Он умер, - ответил Горанфло, - он умер. - О, - с сожалением протянул Шико, - и правда, он ведь уже здорово постарел. - Девятнадцать лет, друг мой, ему было девятнадцать лет. - Достопримечательный случай долголетия, - заметил Шико, - только в монастыре возможно что-либо подобное. 24. ДУХОВНАЯ ДОЧЬ ГОРАНФЛО Панург, о котором в таких выражениях говорил настоятель, вскоре появился. Совершенно очевидно было, что он оказался призванным заменить своего покойного тезку не из-за свойственного ему морального или физического облика, ибо никогда еще человек с более умным лицом не был обесчещен именем, которым назвали осла. Брат Панург со своими маленькими глазками, острым носом и выдающимся подбородком напоминал скорее лису. Шико смотрел на него всего одно мгновение, но, как оно ни было кратко, он, по-видимому, по достоинству оценил монастырского посланца. Панург смиренно остановился в дверях. - Подойдите, господин курьер, - сказал Шико, - знаете вы Лувр? - Так точно, сударь, - ответил Панург. - А знаете вы в Лувре некого Генриха де Валуа? - Короля? - Не знаю, действительно ли он король, - сказал Шико, - но вообще его так называют. - Мне придется иметь дело с королем? - Именно. Вы его знаете в лицо? - Хорошо знаю, господин Брике. - Так вот, вы скажете, что вам с ним необходимо поговорить. - Меня допустят? - Да, к его камердинеру. Монашеская ряса послужит вам пропуском. Его величество, как вы знаете, отличается набожностью. - А что я должен сказать камердинеру его величества? - Вы скажете, что посланы к нему Тенью. - Какой Тенью? - Любопытство - большой недостаток, брат мой. - Простите. - Итак, вы скажете, что посланы Тенью. - Так точно. - И что пришли за письмом. - Каким письмом? - Опять! - Ах да, правда. - Достопочтеннейший, - сказал Шико, обращаясь к Горанфло, - прежний Панург был мне определенно больше по сердцу. - Это все, что я должен делать? - Вы добавите, что Тень будет ожидать письма, потихоньку следуя по Шарантонской дороге. - И я должен нагнать вас на этой дороге? - Совершенно верно. Панург направился к двери и приподнял портьеру; Шико показалось, что при этом движении брата Панурга обнаружилось, что за портьерой кто-то подслушивал. Впрочем, она очень быстро опустилась, и Шико не смог бы поручиться, что принятое им за действительность не было обманом зрения. Однако изощренный ум Шико внушал ему почти полную уверенность в том, что подслушивал брат Борроме. "А, ты подслушиваешь, - подумал он, - тем лучше, тогда я буду нарочно говорить так, чтобы тебе было слышно". - Значит, - сказал Горанфло, - король оказал вам честь, возложив на вас миссию? - Да, и притом конфиденциальную. - Политического характера, я полагаю? - Я тоже так полагаю. - Как, вы не знаете толком, какая миссия на вас возложена? - Я знаю, что должен отвезти письмо, вот и все. - Это, наверно, государственная тайна? - Думаю, что да. - И вы даже не подозреваете какая? - Мы ведь совсем одни, не так ли? И я могу сказать, что по этому поводу думаю? - Говорите. Я нем, как могила. - Так вот, король наконец-то решил оказать помощь герцогу Анжуйскому. - Вот как? - Да. Сегодня ночью с этой целью должен был выехать господин де Жуаез. - Ну, а вы, друг мой? - Я еду в сторону Испании. - А каким способом? - Ну, так, как мы путешествовали в свое время: пешком, верхом, в повозке - как придется. - Жак будет вам приятным спутником, вы хорошо сделали, что попросили меня отпустить его с вами, он, чертенок, владеет латынью. - Должен признаться, мне он очень понравился. - Этого было бы достаточно для того, чтобы я его отпустил. Но я думаю, что он, сверх того, окажется для вас отличным помощником на случай какой-нибудь стычки. - Благодарю, дорогой друг. Теперь, кажется, мне остается только проститься с вами. - Прощайте! - Что вы делаете? - Намереваюсь дать вам пастырское благословение. - Ну вот еще, - сказал Шико, - между нами двумя это ни к чему. - Вы правы, - ответил Горанфло, - это хорошо для чужих. И друзья нежно расцеловались. - Жак! - крикнул настоятель. - Жак! Между портьерами просунулась кунья мордочка Панурга. - Как! Вы еще не отправились? - вскричал Шико. - Простите, сударь. - Отправляйтесь скорее, - сказал Горанфло. - Господин Брике торопится. Где Жак? В свою очередь, появился брат Борроме с самой слащавой улыбкой на устах. - Брат Жак! - повторил настоятель. - Брат Жак ушел, - сказал казначей. - Как так ушел! - вскричал Шико. - Разве вы не просили, сударь, чтобы кто-нибудь отправился в Лувр? - Но я же посылал Панурга, - сказал Горанфло. - И дурень же я! А мне послышалось, что вы поручили это Жаку, - сказал Борроме, хлопнув себя по лбу. Шико нахмурился. Но раскаянье Борроме было, по всей видимости, столь искренним, что упрекать его было бы просто жестоко. - Придется мне подождать, - сказал он, - пока Жак вернется. Борроме поклонился, нахмурившись в свою очередь. - Кстати, - сказал он, - я забыл доложить сеньору настоятелю - ведь для этого и поднялся сюда, - что неизвестная дама уже прибыла и просит у вашего преподобия аудиенции. Шико вовсю навострил слух. - Она одна? - спросил Горанфло. - С берейтором. - Молодая? - спросил Горанфло. Борроме стыдливо опустил глаза. "Он ко всему - лицемер", - подумал Шико. - Друг мой, - обратился Горанфло к мнимому Роберу Брике, - ты сам понимаешь? - Понимаю, - сказал Шико, - и удаляюсь. Подожду в соседней комнате или во дворе. - Отлично, любезный друг. - Отсюда до Лувра далеко, сударь, - заметил Борроме, - и брат Жак может вернуться поздно; к тому же лицо, к которому вы обращаетесь, возможно, не решится доверить важное письмо мальчику. - Вы немножко поздно подумали об этом, брат Борроме. - Бог мой, да я же не знал. Если бы мне поручили... - Хорошо, хорошо, я потихоньку двинусь по направлению к Шарантону. Посланец, кто бы он там ни был, нагонит меня в пути. И он пошел к лестнице. - Не сюда, сударь, простите, - поспешил за ним Борроме, - по этой лестнице поднимается неизвестная дама, а она не желает ни с кем встречаться. - Вы правы, - улыбнулся Шико, - я сойду по боковой лестнице. И он направился через небольшой чулан к черному ходу. - А я, - сказал Борроме, - буду иметь честь проводить кающуюся к его преподобию. - Отлично, - сказал Горанфло. - Дорогу вы знаете? - с беспокойством спросил Борроме. - Как нельзя лучше. И Шико удалился через чулан. За чуланом была комната. Боковая лестница начиналась с площадки перед этой комнатой. Шико говорил правду: дорогу он знал, но комнату теперь не узнавал. И действительно, она совершенно изменила свой вид с тех пор, как он проходил здесь в последний раз; стены были сплошь завешаны доспехами и оружием, на столах и консолях громоздились сабли, шпаги и пистолеты, все углы забиты были мушкетами и аркебузами. Шико на минуту задержался в этом помещении: ему захотелось все хорошенько обдумать. "От меня прячут Жака, от меня прячут даму, меня толкают на боковую лестницу, чтобы очистить парадную: это означает, что хотят воспрепятствовать моему общению с монашком и укрыть от моего взора даму, - все ясно. Как хороший стратег, я должен делать как раз обратное тому, к чему меня желают принудить. Поэтому я дождусь Жака и займу позицию, которая даст мне возможность увидеть таинственную даму. Ого! Вот здесь в углу валяется прекрасная кольчуга, гибкая, тонкая и отличнейшего закала". Он поднял кольчугу и принялся любоваться ею. "А мне-то как раз нужна такая штука, - сказал он себе. - Она легка, словно полотняная, и слишком узка для настоятеля. Честное слово, можно подумать, что кольчугу эту делали именно для меня: позаимствуем же ее у дома Модеста. По возвращении моем он получит ее обратно". Шико, не теряя времени, сложил кольчугу и спрятал себе под куртку. Он завязывал последний шнурок, когда на пороге появился брат Борроме. - Ого! - прошептал Шико. - Опять ты! Но поздновато, друг мой. Скрестив за спиной свои длинные руки и откинувшись назад, Шико делал вид, будто любуется трофеями. - Господин Робер Брике хочет выбрать себе подходящее оружие? - спросил Борроме. - Я, друг мой? - сказал Шико. - Боже мой, для чего мне оружие? - Но вы же им так хорошо пользуетесь! - В теории, любезный брат, в теории - пот и все. Жалкий буржуа, вроде меня, может ловко действовать руками и ногами. Чего ему не хватает и всегда будет не хватать - это воинской доблести. Рапира в моей руке сверкает довольно красиво, но, поверьте мне, Жак, вооружившись шпагой, заставил бы меня отступить отсюда до Шарантона. - Вот как? - удивился Борроме, наполовину убежденный простодушным видом Шико, который, добавим, принялся горбиться, кривиться и косить глазом усерднее, чем когда-либо. - И к тому же у меня не хватает дыхания, - продолжал Шико. - Вы заметили, что я слаб в обороне. Ноги никуда не годятся, это мой главный недостаток. - Разрешите мне заметить, сударь, что путешествовать с таким недостатком еще труднее, чем фехтовать. - Ах, вы знаете, что мне предстоит путешествие? - небрежно заметил Шико. - Я слышал от Панурга, - покраснев, ответил Борроме. - Вот странно, не припоминаю я, чтобы говорил об этом Панургу. Но не важно. Скрывать мне нечего. Да, брат мой, мне предстоит попутешествовать, я отправляюсь к себе на родину, где у меня есть кое-какое имущество. - А знаете, господин Брике, вы оказываете брату Жаку большую честь. - Тем, что беру его с собой? - Это во-первых, а во-вторых, тем, что даете ему возможность увидеть короля. - Или же его камердинера, ибо весьма возможно, и даже вероятно, брат Жак ни с кем другим не увидится. - Вы, значит, в Лувре - завсегдатай? - О, и самый настоящий, сударь мой. Я поставлял королю и молодым придворным теплые чулки. - Королю? - Я имел с ним дело, когда он был всего только герцогом Анжуйским. По возвращении из Польши он вспомнил обо мне и сделал меня поставщиком двора. - Это у вас ценнейшее знакомство, господин Брике. - Знакомство с его величеством? - Да. - Не все согласились бы с вами, брат Борроме. - О, лигисты! - Теперь все более или менее лигисты. - Но вы-то, наверно, менее. - А почему вы так думаете? - Ведь у вас личное знакомство с королем. - Ну, ну, я ведь тоже, как и все, занимаюсь политикой, - сказал Шико. - Да, но ваша политика в полном согласии с королевской. - Напрасно вы так полагаете. У нас с ним частенько бывают размолвки. - Если они между вами случаются, как же он возлагает на вас миссию? - Вы хотите сказать - поручение? - Миссию или поручение - это уже не существенно. И для того и для другого требуется доверие. - Вот еще! Королю важно лишь одно - чтобы у меня был верный глаз. - Верный глаз? - Да. - В делах политических или финансовых? - Да нет же, верный глаз на ткани. - Что вы говорите? - воскликнул ошеломленный Борроме. - Конечно. Сейчас я объясню вам, в чем дело. - Я слушаю. - Вы знаете, что король совершил паломничество к богоматери Шартрской? - Да, молился о ниспослании ему наследника. - Вот именно. Вы знаете, что есть вернейшее средство достичь цели, которой добивается король? - Во всяком случае, он, по всей видимости, к этому средству не прибегает. - Брат Борроме! - сказал Шико. - Что? - Как вы отлично знаете, речь идет о получении наследника престола чудесным путем, а не каким-нибудь иным. - И об этом чуде он молил... - Шартрскую богоматерь. - Ах да, сорочка! - Наконец-то вы поняли! Король позаимствовал у добрейшей богоматери сорочку и вручил ее королеве, а взамен этой сорочки он вознамерился поднести ей одеяние такое же, как у богоматери Толедской - говорят, это самое красивое и роскошное из всех одеяний святой девы, какие только существуют. - Так что вы отправляетесь... - В Толедо, милейший брат Борроме, в Толедо, осмотреть хорошенько это одеяние и сшить точно такое же. Борроме, видимо, колебался - верить или не верить словам Шико. По зрелом размышлении мы должны прийти к выводу, что он ему не поверил. - Вы сами понимаете, - продолжал Шико, словно и не догадываясь о том, что происходило в уме брата казначея, - вы сами понимаете, что при таких обстоятельствах мне было бы очень приятно путешествовать в обществе служителей церкви. Но время идет, и теперь брат Жак не замедлит вернуться. Впрочем, не лучше ли будет подождать его вне стен монастыря - например, у Фобенского креста? - Я считаю, что так было бы действительно лучше, - согласился Борроме. - Вы, значит, будете настолько любезны, что скажете ему об этом, как только он явится? - Да. - И пошлете его ко мне? - Не замедлю. - Благодарю вас, любезный брат Борроме, я в восторге, что с вами познакомился. Оба раскланялись друг с другом. Шико спустился вниз по боковой лестнице. Брат Борроме запер за ним дверь на засов. - Дело ясно, - сказал про себя Шико, - видимо, им очень важно, чтобы я не увидел этой дамы; значит, надо ее увидеть. Дабы осуществить это намерение, Шико вышел из обители св.Иакова так, чтобы всем это было заметно, и направился к Фобенскому кресту, держась посередине дороги. Однако, добравшись до Фобенского креста, он скрылся за углом одной фермы; там, чувствуя, что теперь ему нипочем все аргусы настоятеля, будь у них, как у Борроме, соколиные глаза, он скользнул мимо строений, спустился в канаву, прошел по ней вдоль изгороди, уходившей обрат" но к монастырю, и, никем не замеченный, проник в довольно густую боковую поросль, как раз напротив монастыря. Это место явилось для него вполне подходящим наблюдательным пунктом. Он сел или, вернее, разлегся на земле и стал ждать, чтобы брат Жак возвратился в монастырь, а дама оттуда вышла. 25. ЗАПАДНЯ Как мы знаем, Шико быстро принимал решения. Сейчас он решил ждать, расположившись как можно удобнее. В гуще молодых буковых веток он проделал для себя окошко, чтобы иметь в поле зрения всех прохожих, которые могли его интересовать. Дорога была безлюдна. В какую даль ни устремлялся взор Шико, нигде не заметно было ни всадника, ни праздношатающегося, тая крестьянина. Вчерашняя толпа исчезла вместе со зрелищем, которым вызвано было ее скопление. Вот почему Шико не увидел никого, кроме довольно бедно одетого человека, который прохаживался взад и вперед поперек дороги и с помощью заостренной длинной палки что-то измерял на этом тракте, замощенном иждивением его величества короля Франции. Шико было совершенно нечего делать. Он крайне обрадовался, что может сосредоточить свое внимание хотя бы на этом человеке. Что он измерял? Для чего он этим занимался? Вот какие вопросы всецело занимали в течение одной-двух минут ум мэтра Робера Брике. Поэтому он решил не терять из виду человека, делавшего измерения. К несчастью, в момент, когда, закончив промеры, человек этот явно намеревался поднять голову, некое более важное открытие поглотило все внимание Шико, заставив его устремить взгляд совсем в другую сторону. Окно, выходившее на балкон Горанфло, широко распахнулось, и глазам наблюдателя предстали достопочтенные округлости дома Модеста, который, выпучив глаза, весь сияя праздничной улыбкой и проявляя вообще исключительную любезность, вел за собой даму, почти с головой закутанную в бархатный, обшитый мехом плащ. "Ого, - подумал Шико, - вот и дама, приехавшая на исповедь. По фигуре и движениям она молода; посмотрим, как выглядит головка; так, хорошо, повернитесь немного в ту сторону; отлично! Поистине странно, что, на кого я ни погляжу, обязательно найду с кем-нибудь сходство. Неприятная это у меня мания! Так, а вот и ее берейтор. Ну, что касается его, то не может быть никаких сомнений - это Мейнвиль. Да, да, закрученные кверху усы, шпага с чашечной рукояткой - это он. Но будем же трезво рассуждать: если я не ошибся насчет Мейнвиля, черти полосатые, то почему мне ошибаться насчет госпожи де Монпансье? Ибо эта женщина, ну да, черт побери, эта женщина - герцогиня!" Легко понять, что с этого момента Шико перестал обращать внимание на человека, делавшего промеры, и уже не спускал глаз с обеих известных личностей. Через мгновение за ними показалось бледное лицо Борроме, к которому Мейнвиль несколько раз обратился с каким-то вопросом. "Дело ясное, - подумал он, - тут замешаны все решительно. Браво! Что же, будем заговорщиками, такова теперь мода. Однако, черт побери, уж не хочет ли герцогиня, чего доброго, переселиться к дому Модесту, когда у нее шагах в ста отсюда, в Бель-Эба, имеется свой дом?" Но тут внимательно наблюдавший за всем Шико насторожился еще больше. Пока герцогиня беседовала с Горанфло или, вернее, заставляла его болтать, г-н де Мейнвиль подал знак кому-то находившемуся снаружи. Между тем Шико никого не видел, кроме человека, делавшего измерения на дороге. И действительно, знак был подан именно ему, вследствие чего этот человек перестал заниматься своими промерами. Он остановился перед балконом, так что лицо его и фасом и профилем было повернуто в сторону Парижа. Горанфло продолжал расточать любезности даме, приехавшей на исповедь. Господин де Мейнвиль что-то шепнул на ухо Борроме, в тот сейчас же принялся жестикулировать за спиной у настоятеля таким образом, что Шико ничего уразуметь не мог, но человек, делавший на дороге измерения, по-видимому, все отлично понял, ибо он отошел и остановился в другом месте, где, повинуясь новому жесту Борроме и Мейнвиля, застыл в неподвижности, словно статуя. Постояв так в течение нескольких секунд, он по новому знаку брата Борроме занялся упражнениями, привлекавшими тем большее внимание Шико, что о цели их тому невозможно было догадаться. С того места, на котором он стоял, человек, делавший измерения, побежал к воротам аббатства, в то время как г-н де Мейнвиль следил за ним с часами в руках. - Черт возьми, черт возьми! - прошептал Шико, - все это довольно подозрительно. Задача поставлена нелегкая. Но как бы она ни была трудна, может быть, я все же разрешу ее, если увижу лицо человека, делавшего измерения! И в это же мгновение, словно дух-покровитель Шико решил исполнить его желание, человек, делавший измерения, повернулся, и Шико признал в нем Никола Пулена, чиновника парижского городского суда, того самого, кому он накануне продал свои старые доспехи. "Ну вот, - подумал он, - да здравствует Лига! Теперь я достаточно видел; немного пошевелив мозгами, догадаюсь и об остальном. Что ж, ладно, пошевелим". Герцогиня в сопровождении своего берейтора вышла из аббатства и села в крытые носилки, поджидавшие у ворот. Дом Модест, провожавший их к выходу, только я делал, что отвешивал поклоны. Герцогиня, не спуская занавески на этих носилках, еще отвечала на излияния настоятеля, когда один монах ордена святого Иакова, выйдя из Парижа через Сент-Антуанские ворота, сперва поравнялся с лошадью, осмотрев их с любопытством, а потом и с носилками, куда устремил внимательный взгляд. В этом монахе Шико узнал маленького брата Жака, который торопливо шел из Лувра и теперь остановился, пораженный красотой г-жи де Монпансье. "Ну, ну, - подумал Шико, - мне везет. Если бы Жак вернулся раньше, я не смог бы увидеть герцогиню, так как мне пришлось бы как можно скорее бежать к Фобенскому кресту, где назначено было свидание. А теперь госпожа де Монпансье на моих глазах уезжает, после своего маленького заговора. Наступает очередь мэтра Никола Пулена. С этим-то я покончу за десять минут". И, действительно, герцогиня, проехав мимо не замеченного ею Шико, помчалась в Париж, и Никола Пулен уже намеревался последовать за нею. Ему, как и герцогине, надо было пройти мимо рощицы, где притаился Шико. Шико следил за ним, как за дичью охотник, намеревающийся выстрелить в самый подходящий момент. Когда Пулен поравнялся с Шико, тот выстрелил. - Эй, добрый человек, - подал он голос из своей норы, - загляните-ка, пожалуйста, сюда. Пулен вздрогнул и повернул голову к канаве. - Вы меня заметили, отлично! - продолжал Шико. - А теперь сделайте вид, будто ничего не видели, мэтр Никола... Пулен. Судейский подскочил, словно лань, услышавшая ружейный выстрел. - Кто вы такой? - спросил он. - И чего вы хотите? - Кто я? - Да. - Я один из ваших друзей, недавний друг, но уже близкий. Чего я хочу? Ну, чтобы вам это растолковать, понадобится некоторое время. - Но чего же вы желаете? Говорите. - Я желаю, чтобы вы ко мне подошли. - К вам? - Да, ко мне, чтобы вы спустились в канаву. - Для чего? - Узнаете. Сперва спускайтесь. - Но... - И чтобы вы сели спиной к кустарнику. - Однако... - Не глядя в мою сторону, с таким видом, будто вы и не подозреваете, что я тут нахожусь. - Сударь... - Я требую многого, согласен. Но что поделаешь, - мэтр Робер Брике имеет право быть требовательным. - Робер Брике? - вскричал Пулен, тотчас же выполняя то, что ему было ведено. - Отлично, присаживайтесь, вот так... Что ж, мы, оказывается, проделывали измереньица на Венсенской дороге? - Я? - Безо всякого сомнения. А что удивительного, если чиновнику парижского суда приходится иногда выступать в качестве дорожного смотрителя? - Верно, - сказал, несколько успокаиваясь, Пулен, - как видите, я проводил измерения. - Тем более, - продолжал Шико, - что вы работали на глазах у именитейших особ. - Именитейших особ? Не понимаю вас. - Как? Вы не знали... - Не понимаю, что вы такое говорите. - Вы не знаете, кто эта дама и господин, которые стояли там на балконе и только что возобновили свой прерванный путь в Париж? - Клянусь вам... - Какое же счастье для меня сообщить вам такую замечательную новость! Представьте себе, господин Пулен, что вами, как дорожным смотрителем, любовались госпожа герцогиня де Монпансье и господин граф де Мейнвиль. Пожалуйста, не шевелитесь. - Сударь, - сказал Никола Пулен, пытаясь бороться, - ваши слова, ваше обращение... - Если вы будете шевелиться, дорогой господин Пулен, - продолжал Шико, - вы заставите меня прибегнуть к крайним мерам. Сидите же спокойно. Пулен только вздохнул. - Ну вот, хорошо, - продолжал Шико. - Так я вам говорил, что, поскольку вы работали на глазах у этих особ, а они вас - как вы сами уверяете - не заметили, я, милостивый государь мой, полагаю, что для вас было бы очень выгодно, чтобы вас заметила другая весьма именитая особа - например, король. - Король? - Да, господин Пулен, его величество. Уверяю вас, он весьма склонен ценить всякую работу и вознаградить всякий труд. - Ах, господин Брике, сжальтесь. - Повторяю, дорогой господин Пулен, что, если вы хоть слегка двинетесь, вас ожидает смерть. Сидите же спокойно, чтобы не случилось беды. - Но чего вы от меня хотите, во имя неба? - Хочу вашего блага, и ничего больше. Ведь я же сказал, что я вам друг. - Сударь! - вскричал Никола Пулен в полном отчаянии. - Не знаю, право, что я сделал дурного его величеству, вам, кому бы то ни было вообще! - Дорогой господин Пулен, объяснения вы дадите кому положено, это не мое дело. У меня, видите ли, есть свои соображения, по-моему, король не одобрил бы, что его судейский чиновник, действуя в качестве дорожного смотрителя, повинуется знакам и указаниям господина де Мейнвиля. Кто знает, может быть, королю не понравится также, что его судейский чиновник в своем ежедневном донесении не отметил, что госпожа де Монпансье и господин де Мейнвиль прибыли вчера в его славный город Париж? Знаете, господин Пулен, одного этого достаточно, чтобы поссорить вас с его величеством. - Господин Брике, я же только забыл отметить их прибытие, это не преступление, и, конечно, его величество не может не понять... - Дорогой господин Пулен, мне кажется, что вы сами себя обманываете. Я гораздо яснее вижу исход этого дела. - Что же вы видите? - Самую настоящую виселицу. - Господин Брике! - Дайте же досказать, черт побери! На виселице - новая прочная веревка, по четырем углам эшафота - четыре солдата, кругом - немалое число парижан, а на конце веревки - один хорошо знакомый мне судейский чиновник. Никола Пулен дрожал теперь так сильно, что дрожь его передавалась молодым буковым деревцам. - Сударь! - взмолился он, сложив руки. - Но я вам друг, дорогой господин Пулен, - продолжал Шико, - и в качестве друга готов дать вам совет. - Совет? - Да, и, слава богу, такой, которому легко последовать! Вы незамедлительно, - понимаете? - незамедлительно отправитесь... - Отправлюсь... - прервал перепуганный Никола, - отправлюсь куда? - Минуточку, дайте подумать, - сказал Шико, - отправитесь к господину д'Эпернону. - Господину д'Эпернону, другу короля? - Совершенно верно. Вы побеседуете с ним с глазу на глаз. - С господином д'Эперноном? - Да, и вы расскажете ему все, касающееся обмера дороги. - Да это безумие, сударь! - Напротив - мудрость, высшая мудрость. - Не понимаю. - Однако же все до прозрачности ясно. Если я просто-напросто донесу на вас, как на человека, занимавшегося измерениями дороги и скупавшего доспехи, вас вздернут; если, наоборот, вы сами все добровольно раскроете, вас осыплют наградами и почестями... Похоже, что я вас не убедил!.. Отлично, мне придется возвратиться в Лувр, но, ей-богу, я готов это сделать. Для вас я сделаю все, что угодно. И Никола Пулен услышал, как зашуршали ветки, которые, поднимаясь с места, стал раздвигать Шико. - Нет, нет, - сказал он. - Оставайтесь, пойду я. - Вот и отлично. Вы сами понимаете, дорогой господин Пулен, никаких уверток, ибо завтра я отправлю записочку самому королю, с которым я, такой, каким вы меня видите или, вернее, вы меня не видите, имею честь находиться в самых приятельских отношениях. Так что хотя вас повесят лишь послезавтра, но, во всяком случае, повыше и на веревке покороче. - Я иду, сударь, - произнес совершенно уничтоженный Пулен, - но вы странным образом злоупотребляете... - Я? - А как же? - Ах, дорогой господин Пулен, служите за меня молебны. Пять минут назад вы были государственным преступником, а я превращаю вас в спасителя отечества. Но бегите же скорей, дорогой господин Пулен, ибо я очень спешу уйти отсюда, а смогу это сделать лишь после вашего ухода. Особняк д'Эпернона, не забудьте. Никола Пулен поднялся и с выражением полнейшего отчаяния стремительно понесся по направлению к Сент-Антуанским воротам. "Давно пора, - подумал Шико, - из монастыря уже кто-то идет ко мне. Но это не маленький Жак. Эге! Кто этот верзила, сложенный как зодчий Александра Великого, который хотел обтесать Афонскую гору. Черти полосатые! Для такой шавки, как я, этот пес совсем не подходящая компания". Увидев этого вестника из аббатства, Шико поспешил к Фобенскому кресту, где они должны были встретиться. При этом ему пришлось отправиться кружным путем, а верзила монах шел быстрыми шагами напрямик, что укорачивало ему дорогу и дало возможность первым добраться до креста. Впрочем, Шико терял время отчасти потому, что, шагая, рассматривал монаха, чье лицо не внушало ему никакого доверия. И правда, этот инок был настоящий филистимлянин. Он так торопился встретиться с Шико, что его ряса не была даже как следует застегнута, и через прореху ее виднелись мускулистые ноги в коротких, вполне мирского вида штанах. К тому же глубоко запавшие углы его рта придавали его лицу выражение отнюдь не богомольное, когда же от ухмылки он переходил к смеху, во рту его обнажались три зуба, похожие на колья палисада за валами толстых губ. Руки, длинные, как у Шико, но толще, плечи такие, что на них действительно можно было взвалить ворота Газы [по библейскому преданию, когда богатырь Самсон пришел во вражеский город Газу, жители города пытались захватить его, заперев ворота; однако Самсон сломал ворота и унес их с собой], большой кухонный нож за веревочным поясом да мешковина, закрывавшая грудь, словно щит, - таков был у этого монастырского Голиафа набор оборонительного и наступательного оружия. "Решительно, - подумал Шико, - он здорово безобразен, и если при такой наружности он не несет мне приятных известий, то, на мой взгляд, подобная личность не имеет никакого права на существование". Когда Шико приблизился, монах, не спуск