, герцог! - вскричал он. - Увы, увы!  Я  не
думал, что столько потерял, когда лишился прежних моих слуг.
   - Осмелюсь ли заметить вашему величеству, что вы не  очень-то  изволите
поощрять новых.
   Тут король опять замолк и, вместо всякого ответа,  весьма  выразительно
поглядел на этого человека, которого так возвысил.
   Д'Эпернон понял.
   - Ваше величество попрекаете меня своими благодеяниями, -  произнес  он
тоном законченного гасконца. - Я же  не  стану  попрекать  вас,  государь,
своей преданностью.
   И герцог, все еще стоявший на месте, взял складной табурет, принесенный
для него по приказанию короля.
   - Ла Валетт, Ла Валетт, - грустно сказал Генрих, -  ты  надрываешь  мне
сердце, ты, который своим остроумием и веселостью мог бы  вселить  в  меня
веселье и радость! Бог свидетель,  что  никто  не  напоминал  мне  о  моем
храбром Келюсе, о моем добром Шомбере, о Можироне, столь щекотливом, когда
дело касалось моей чести. Нет, в то  время  имелся  еще  Бюсси,  он,  если
угодно, не был моим другом, но я бы привлек его к себе, если бы не  боялся
огорчить других. Увы! Бюсси оказался невольной причиной их гибели. До чего
же я дошел, если жалею даже о своих врагах! Разумеется, все  четверо  были
храбрые люди. Бог мой, не  обижайся,  что  я  все  это  тебе  говорю.  Что
поделаешь, Ла  Валетт,  не  по  нраву  тебе  в  любое  время  дня  каждому
встречному наносить удары рапирой. Но, друг любезный, если ты не забияка и
не любитель приключений, то, во всяком  случае,  шутник,  остряк  и  порою
можешь подать добрый совет. Ты в курсе  всех  моих  дел,  как  тот,  более
скромный друг, с которым я ни разу не испытал скуки.
   - О ком изволит говорить ваше величество? - спросил герцог.
   - Тебе бы следовало на него походить, д'Эпернон.
   - Но я хотя бы должен знать, о ком ваше величество так сожалеете.
   - О, бедный мой Шико, где ты?
   Д'Эпернон с обиженным видом встал.
   - Ну, в чем дело? - спросил король.
   - Похоже, что сегодня ваше величество углубились в воспоминания. Но  не
для всех это, по правде сказать, приятно.
   - А почему?
   - Да вот ваше величество, может быть и  не  подумав,  сравнили  меня  с
господином Шико, а я не очень польщен этим сравнением.
   - Напрасно, д'Эпернон. С Шико я могу сравнить только того, кого люблю и
кто меня любит. Это был верный и изобретательный друг.
   И Генрих глубоко вздохнул.
   - Не ради того,  я  полагаю,  чтобы  я  походил  на  мэтра  Шико,  ваше
величество сделали меня герцогом и пэром, - сказал д'Эпернон.
   - Ладно, не будем попрекать друг  друга,  -  произнес  король  с  такой
лукавой улыбкой, что гасконец, при всем своем уме и бесстыдстве, от  этого
несмелого укора почувствовал себя более неловко, чем если бы ему  пришлось
выслушать прямые упреки.
   - Шико любил меня, - продолжал Генрих, - в мне его не хватает. Вот все,
что я могу сказать. О, подумать только, что на том месте,  где  ты  сейчас
сидишь, перебывали все эти молодые люди, красивые, храбрые, верные! Что на
том кресле, куда ты положил свою шляпу, раз сто, если не  больше,  засыпал
Шико.
   - Может быть, это было и очень  остроумно  с  его  стороны,  -  прервал
д'Эпернон, - но не очень-то почтительно.
   - Увы! - продолжал Генрих. - Остроумие дорогого друга исчезло, как и он
сам.
   - Что же с  ним  приключилось,  с  вашим  Шико?  -  беззаботно  спросил
д'Эпернон.
   - Он умер! - ответил Генрих. - Умер, как все, кто меня любил!
   - Ну, так я полагаю, сир, - сказал герцог, - что, по правде говоря,  он
хорошо сделал. Он старел, хотя и не так быстро, как  его  шуточки,  и  мне
говорили, что трезвость не была его главной добродетелью. А от чего  помер
бедняга, ваше величество?.. От расстройства желудка?..
   - Шико умер от горя, черствый ты человек, - едко сказал король.
   - Он так сказал, чтобы рассмешить вас напоследок.
   - Вот и ошибаешься: он даже постарался не огорчить  меня  сообщением  о
своей болезни. Он-то знал, как  я  сожалею  о  своих  друзьях,  ему  часто
приходилось видеть, как я их оплакиваю.
   - Так, значит, вам явилась его тень?
   - Дал бы мне  бог  увидеть  хоть  призрак  Шико!  Нет,  это  Друг  его,
достойный Горанфло, письменно сообщил мне эту печальную новость.
   - Горанфло? Это еще что такое?
   - Один святой человек; я назначил его приором монастыря святого Иакова,
- такой красивый монастырь за Сент-Антуанскими воротами, как раз  напротив
Фобенского креста, вблизи от Бель-Эба.
   -  Замечательно!  Какой-нибудь  жалкий   проповедник,   которому   ваше
величество пожаловали приорство с доходом в тридцать тысяч ливров,  его-то
вы небось не будете этим попрекать!
   - Уж не становишься ли ты безбожником?
   - Если бы это могло развлечь ваше величество, я бы, пожалуй, попытался.
   - Да замолчи же, герцог, ты кощунствуешь.
   - Шико ведь тоже  был  безбожником,  а  ему  это,  насколько  помнится,
прощалось.
   - Шико явился ко  мне  в  те  дни,  когда  меня  еще  могло  что-нибудь
рассмешить.
   - Тогда вашему величеству незачем о нем сожалеть.
   - Почему?
   - Если вашего величества ничто не может рассмешить, Шико, как бы он  ни
был весел, не очень помог бы вам.
   - Этот человек на все годился. Я  жалею  о  нем  не  только  из-за  его
острот.
   - А из-за чего же? Не из-за его наружности, полагаю; рожа  у  господина
Шико была прегнусная.
   - Он давал мне хорошие советы.
   - Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был еще жив,  ваше  величество
сделали бы его хранителем печати, как изволили сделать  приором  какого-то
простого попа.
   - Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто питал ко  мне
дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность. С тех  пор  как
Шико умер, память о нем для меня священна, как память о настоящем Друге. И
когда я не расположен смеяться, мне не нравится, чтобы и другие смеялись.
   - О, как угодно, сир.  Мне  хочется  смеяться  не  больше,  чем  вашему
величеству. Я намеревался лишь сказать, что только сейчас  вы  пожалели  о
Шико из-за его веселого нрава и  требовали,  чтобы  я  вас  развеселил,  а
теперь вдруг желаете, чтобы я нагонял на вас грусть... Тысяча чертей!.. О,
прошу прощения, сир, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство!
   - Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в том расположении
духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал свой зловещий  разговор.
Выкладывай же дурные вести, д'Эпернон: простых человеческих сил  у  короля
уж наверно хватит.
   - Я в этом не сомневаюсь, сир.
   - И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы я сам
себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на день.
   - Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям.
   - Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев.
   - На расстоянии это оружие слабое.
   - Против тех, которых надо поразить на расстоянии, у меня есть  мушкеты
моих стрелков.
   - А они только мешают в  рукопашной  схватке.  Лучше,  чем  алебарды  и
мушкеты, защищают королевскую грудь груди верных людей.
   - Увы! - молвил Генрих. - В прежнее время  они  у  меня  имелись,  и  в
грудях этих бились благородные сердца. Никогда никто  не  добрался  бы  до
меня в те дни, когда  защитой  моей  были  живые  бастионы,  именовавшиеся
Келюс, Шомбер, Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен.
   - Вот о чем вы сожалеете, ваше  величество?  -  спросил  д'Эпернон:  он
решил,  что  отыграется,  поймав  короля   на   откровенно   эгоистическом
признании.
   - Прежде всего я сожалею о сердцах, бившихся в этих грудях, -  произнес
Генрих.
   - Сир, - сказал д'Эпернон, - если бы у меня хватило смелости, я заметил
бы вашему величеству, что я гасконец, то есть предусмотрителен и  сметлив,
что умом я стараюсь возместить те качества, в коих отказала  мне  природа,
словом, что я делаю все,  что  должен  делать,  и  тем  самым  имею  право
сказать: будь что будет.
   - А, вот как ты выходишь из положения; ты распространяешься о подлинных
или мнимых опасностях, которые мне якобы угрожают, а  когда  тебе  удалось
меня напугать, ты заканчиваешь словами: будь что будет!.. Премного обязан,
герцог.
   - Так вашему величеству все же  угодно  хоть  немного  поверить  в  эти
опасности?
   - Пусть так: я поверю в них, если ты докажешь мне, что способен с  ними
бороться.
   - Думаю, что способен.
   - Вот как?
   - Да, сир.
   - Понимаю. У тебя есть свои хитрости, свои  мелкие  средства,  лиса  ты
этакая!
   - Не такие уж мелкие!
   - Что ж, посмотрим.
   - Ваше величество согласитесь подняться?
   - А для чего?
   - Чтобы пройтись со мной к старым помещениям Лувра.
   - По направлению к улице Астрюс?
   - Как раз к тому месту, где начали строить мебельный склад, но бросили,
с тех пор как ваше  величество  не  желаете  иметь  никаких  вещей,  кроме
скамеечек для молитвы и четок в виде черепов.
   - В такой час?
   - Луврские часы только что пробили десять.  Не  так  уж  это,  кажется,
поздно.
   - А что я там увижу?
   - Ну вот, если я вам скажу, так уж вы наверно не пойдете.
   - Очень это далеко, герцог.
   - Галереями туда можно пройти в каких-нибудь пять минут, сир.
   - Д'Эпернон, д'Эпернон...
   - Слушаю, сир?
   -  Если  то,  что  ты  мне  покажешь,  будет  не  очень  примечательно,
берегись...
   - Ручаюсь вам, сир, что будет очень примечательно.
   - Что ж, пойдем, - решился король, сделав над собой усилие и поднимаясь
с кресла.
   Герцог  взял  плащ  короля  и  подал  ему  шпагу,  затем,  вооружившись
подсвечником с толстой восковой  свечой,  он  прошел  вперед  и  повел  по
галерее его христианнейшее величество, которое  тащилось  за  ним,  волоча
ногу.



        13. СПАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ

   Хотя было, как сказал д'Эпернон, всего десять  часов,  в  Лувре  царило
мертвое молчание. Снаружи неистовствовал  ветер,  и  от  этого  даже  шаги
часовых и скрип подъемных мостов были едва слышны.
   Действительно, меньше чем через пять минут король и его  спутник  дошли
до помещений, выходивших на улицу Астрюс: она сохранила это название  даже
после того, как воздвигнут был Сен-Жермен-л'Оксеруа.
   Из кошеля, висевшего у его пояса,  герцог  достал  ключ,  спустился  на
несколько ступенек вниз, перешел через какой-то дворик и отпер  дверь  под
аркой, скрытую за желтеющими уже кустами ежевики: на самом пороге  ее  еще
росла длинная густая трава.
   Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до внутреннего двора,  в
одном углу которого возвышалась каменная лестница.
   Лестница эта выводила в просторную  комнату  или,  вернее,  в  огромный
коридор.
   У д'Эпернона имелся ключ и от коридора.
   Он тихонько открыл  дверь  и  обратил  внимание  Генриха  на  необычную
обстановку, с самого начала поражавшую глаз.
   В коридоре стояло сорок пять кроватей - на каждой из них  лежал  спящий
человек.
   Король взглянул на кровати, на спящих и, обратившись к герцогу, спросил
с несколько тревожным любопытством:
   - Кто такие эти спящие люди?
   - Сегодня они все еще спят, но с завтрашнего дня спать уже не будут, то
есть будут по очереди.
   - А почему они не будут спать?
   - Чтобы вы, ваше величество, спокойно спали.
   - Объяснись: это все твои друзья?
   - Они выбраны  мною,  сир,  отсортированы,  как  зерна  на  гумне.  Это
бесстрашные телохранители, которые будут сопутствовать  вашему  величеству
неотступно, как ваша тень.  Все  это  дворяне,  имеющие  право  находиться
всюду, где находится ваше величество, и они  не  подпустят  к  вам  никого
ближе, чем на расстояние клинка шпаги.
   - Ты это придумал, д'Эпернон?
   - Ну да, бог мой, я один, сир.
   - Это вызовет всеобщий смех.
   - Не смех, это вызовет страх.
   - Твои дворяне, значит, такие грозные?
   - Сир, эту стаю псов вы напустите на любую дичь. Они будут знать только
вас, только с вашим величеством иметь дело и только у вас  просить  света,
тепла, жизни.
   - Но я же на этом разорюсь.
   - Разве король может разориться?
   - Я с трудом оплачиваю своих швейцарцев.
   - Посмотрите  хорошенько  на  этих  пришельцев,  сир,  и  скажите  мне,
придется ли, по вашему мнению, много на них тратиться?
   Король окинул взглядом эту длинную спальню, достойную внимания даже  со
стороны монарха, привыкшего к самым примечательным архитектурным затеям.
   Продолговатый зал был во всю свою длину разделен перегородкой, по  одну
сторону которой архитектор устроил  сорок  пять  альковов,  расположенных,
словно келейки, один подле другого и  открывающихся  на  проход,  в  конце
которого стояли король и д'Эпернон.
   В каждом из этих альковов пробита была дверца, соединявшая его с чем-то
вроде комнаты.
   Благодаря  такому  остроумному  устройству  каждый  дворянин   мог   от
исполнения служебных дел сразу же переходить к частной жизни.
   К своим общественным обязанностям он выходил через альков.
   Семейная  и  личная  жизнь  его  протекала  в  примыкавшем  к   алькову
помещении.
   В каждом таком помещении была дверь, открывавшаяся на  балкон,  который
шел вдоль всей наружной стены.
   Король не сразу понял все эти тонкости.
   - Почему ты показал мне их в кроватях, спящими? - спросил король.
   - Я полагал, сир, что так вашему величеству легче  было  бы  произвести
осмотр. На каждом из этих альковов имеется номер, что  очень  удобно:  под
тем же номером числится и обитатель данного алькова. Таким образом, каждый
из этих обитателей, когда понадобится, может быть и просто помер такой-то,
и человек.
   - Придумано довольно хорошо, - сказал король, - в  особенности  если  у
нас  одних  будет  ключ  ко  всей  этой  арифметике.  Но  ведь  несчастные
задохнутся, если все время будут жить в этой конуре?
   - Если вашему величеству угодно, мы сделаем обход и осмотрим  помещение
каждого из них.
   - Черт побери! Ну и  мебельный  склад  ты  мне  устроил,  д'Эпернон!  -
заметил король, бросив взгляд на стулья, куда спящие сложили  свою  убогую
одежонку. - Если я стану хранить в нем лохмотья этих парней, Париж здорово
посмеется.
   - Что верно, то  верно,  сир,  -  ответил  герцог,  -  мои  сорок  пять
гасконцев не слишком роскошно одеты. Однако, ваше величество, будь все они
герцогами и пэрами...
   - Да, понимаю, - с улыбкой сказал король, - они обошлись бы мне гораздо
дороже.
   - Вот именно, сир.
   - Сколько же они будут мне стоить? Если не дорого, это меня,  возможно,
убедит. Ибо внешний вид у них, д'Эпернон, не очень-то привлекательный.
   - Сир, я знаю, что они несколько отощали да и загорели на солнце  наших
южных провинций. Но я был таким  же  худым  и  смуглым:  они  пополнеют  и
побелеют, подобно мне.
   - Гм! - промычал Генрих, искоса взглянув на д'Эпернона.
   Наступила пауза, вскоре прерванная королем.
   - А знаешь, эти твои дворяне храпят, словно церковные певчие.
   - Сир, по одному этому о них судить  не  следует:  видите  ли,  сегодня
вечером их очень хорошо накормили.
   -  Послушай-ка,  один  что-то  говорит  во  сне,  -  сказал  король,  с
любопытством прислушиваясь.
   - В самом деле?
   - Да, что это он говорит? Послушай.
   И правда, один из гасконцев, чьи руки и голова свисали с кровати, а рот
был полуоткрыт, что-то бормотал с печальной улыбкой.
   Король подошел к нему на цыпочках.
   - Если вы женщина, - говорил тот, - бегите! Бегите!
   - Ото! - сказал Генрих. - Он дамский угодник.
   - Что вы о нем скажете, сир?
   - У него довольно приятное лицо.
   Д'Эпернон поднес к алькову свою свечу.
   - К тому же руки у него белые, а борода хорошо расчесана.
   - Это господин Эрнотон де Карменж, красивый малый, он далеко пойдет.
   - Бедняга, у него там был какой-нибудь роман, и пришлось его прервать.
   - Теперь он будет любить только своего короля, сир. Мы вознаградим  его
за принесенную жертву.
   - Ого, рядом с этим, как его?..
   - Эрнотон де Карменж.
   - Да, да, рядом с ним - престранная личность.  Какая  рубашка  у  этого
номера тридцать первого! Можно подумать - власяница кающегося грешника.
   - Это господин де Шалабр. Если он разорит ваше величество, то, ручаюсь,
не без выгоды для себя.
   - А вон тот, с таким мрачным лицом? Он, видно, не о любви грезит?
   - Какой у него номер, сир?
   - Номер двенадцать.
   -  Острый  клинок,  железное  сердце,  отличная  голова,  господин   де
Сент-Малин, сир.
   - Да, да, если хорошенько подумать, - знаешь, Ла Валетт, мысль твоя  не
плохая!
   - Еще бы! Сами посудите, сир, какое впечатление  произведут  эти  новые
сторожевые  псы,  которые,  словно  тень,   будут   следовать   за   вашим
величеством. Этих молодцов  никто  никогда  не  видел,  и  при  первом  же
представившемся случае они покажут себя так, что не осрамят нас!
   - Да, да, ты прав, мысль хорошая. Но подожди.
   - Чего?
   - Полагаю, они будут следовать за мною, словно тень, не  в  этих  своих
лохмотьях? Я сам не так-то плох и хочу, чтобы моя тень  или,  вернее,  мои
тени не позорили меня своим видом.
   - Вот, сир, мы и возвращаемся к вопросу о расходах.
   - А ты рассчитывал обойти его?
   - Нет, нисколько, напротив! Это ведь во всяком деле - главное. Но и  на
этот счет у меня возникла одна мысль.
   - Д'Эпернон, д'Эпернон! - сказал король.
   - Что поделаешь, сир, желание угодить вашему  величеству  подхлестывает
мое воображение.
   - Ну, выкладывай свою мысль.
   - Так вот, если бы это зависело от меня, каждый из этих дворян нашел бы
завтра утром на табурете, где лежат его лохмотья, кошель  с  тысячью  экю:
жалованье за первую половину года.
   - Тысяча экю за первое полугодие, шесть тысяч ливров в год!  Помилуйте,
да вы спятили, герцог. Целый полк обошелся бы дешевле.
   - Вы забываете, сир, что им предстоит стать тенями вашего величества. А
вы сами изволили сказать, что  тени  ваши  должны  быть  пристойно  одеты.
Каждый из них обязан был бы  часть  этих  денег  употребить  на  одежду  и
вооружение, которые сделали бы честь вашему величеству. А уж что  касается
вопросов чести, гасконцев можно не держать на туго натянутом поводке.  Так
вот, если на экипировку положить полторы тысячи ливров,  то  жалованье  за
первый год будет составлять четыре с половиной тысячи, а за второй  и  все
последующие по три.
   - Это более приемлемо.
   - Ваше величество согласны?
   - Есть лишь одно затруднение, герцог.
   - Какое же?
   - Отсутствие денег.
   - Отсутствие денег?
   - Бог ты мой, ты лучше кого-либо другого  знаешь,  что  я  говорю  тебе
дело: недаром ты до сих пор не смог получить денег по своему откупу.
   - Сир, я нашел средство.
   - Достать мне деньги?
   - Да, сир, для вашей охраны.
   "Какой-нибудь новый  ловкий  способ  выуживания  грошей  у  народа",  -
подумал король, искоса глядя на д'Эпернона. Вслух же он сказал:
   - Что же это за средство?
   - Ровно полгода тому назад был опубликован указ  о  налоге  на  дичь  и
рыбу.
   - Возможно, что такой указ был.
   - За первое полугодие поступило  шестьдесят  пять  тысяч  экю,  которые
королевский казначей уже намеревался перевести на счет своего ведомства. Я
предупредил его, чтобы он этого не делал, так что деньги от  этого  налога
еще никуда не переведены. Казначей ожидает распоряжений вашего величества.
   - Я предназначал их на военные расходы, герцог.
   - Ну что ж, совершенно  верно,  сир.  Для  ведения  войн  прежде  всего
необходимы люди. Для королевства самое главное  -  защита  и  безопасность
особы  короля.  Все  эти  условия  выполняются,  когда  деньги   идут   на
королевскую охрану.
   - Доводы твои убедительны. Но по  твоему  расчету  получается,  что  мы
расходуем только сорок пять тысяч экю. На мои полки остается таким образом
еще двадцать тысяч.
   - Простите, сир, я, если на то  будет  воля  вашего  величества,  найду
применение и для этих двадцати тысяч экю.
   - Ах, ты найдешь им применение?
   - Так точно, сир, я возьму их в счет поступлений но моему откупу.
   - Так я и думал, - сказал король, - Ты организуешь  мне  охрану,  чтобы
поскорее получить свои денежки.
   - О сир, как вы можете так говорить!
   - Но почему ты набрал именно сорок  пять  человек?  -  спросил  король,
думая о другом.
   - А вот почему, сир. Три - число изначально священное. К  тому  же  оно
удобно.  Например,  когда  всадник  имеет  три  лошади,  ему  никогда   не
приходится спешиться: вторая заменяет первую, когда та  притомится,  да  в
запасе остается еще и третья, на случай если вторая заболеет  или  получит
ранение. Вот и у вас будет охрана из дворян в количестве трижды пятнадцати
человек:  пятнадцать  дежурят,   тридцать   отдыхают.   Каждое   дежурство
двенадцатичасовое. В течение этих двенадцати часов справа и слева  от  вас
будет неизменно находиться по пяти человек, двое  спереди  и  трое  сзади.
Пусть попробует кто-нибудь напасть на вас при такой охране!
   - Черт побери, герцог, придумано очень ловко, с чем тебя и поздравляю.
   - Взгляните на них, сир: право же, они выглядят хорошо.
   - Да, если их приодеть, вид у них будет неплохой.
   - Так что же, сир, имел я право говорить об угрожающих вам опасностях?
   - Да, пожалуй.
   - Значит, я был прав?
   - Хорошо: ты был прав.
   - Но господину де Жуаезу пришла бы в голову такая мысль?
   -  Д'Эпернон,  д'Эпернон!  Неблагородно  это  -  плохо  отзываться   об
отсутствующих!
   - Тысяча чертей! Вы же небось отзываетесь плохо о присутствующих, сир.
   - Ах, Жуаез всюду со мной бывает.  Жуаез-то  был  сегодня  со  мной  на
Гревской площади.
   - Ну а я был здесь, сир, и ваше величество могли убедиться,  что  я  не
терял даром времени.
   - Благодарю тебя, Ла Валетт.
   - Кстати, сир, - начал д'Эпернон после краткой паузы, - я хотел бы  кое
о чем попросить у вашего величества.
   - И правда, я был бы весьма удивлен,  если  бы  ты  ничего  у  меня  не
попросил.
   - Сегодня ваше величество полны горечи.
   - Да нет же, ты не понял меня, друг мой, -  сказал  король:  он  уязвил
д'Эпернона насмешкою, и это его вполне удовлетворило, - или, вернее, плохо
понял. Я хотел сказать, что, оказав мне услугу,  ты  имеешь  полное  право
просить у меня чего-нибудь. Проси же.
   - Тогда дело другое, сир. К тому же я хотел просить у вас должность.
   - Должность? Ты,  генерал-полковник  инфантерии,  хочешь  еще  какую-то
должность? Такое бремя тебя просто раздавит!
   - На службе  вашего  величества  я  могуч,  как  Самсон.  Служа  вашему
величеству, я взвалил бы себе на плечи небо и землю.
   - Ну, так проси, - со вздохом сказал король.
   - Я хотел бы, чтобы ваше величество назначили бы меня  командиром  этих
сорока пяти гасконских дворян.
   - Как! - изумился король. - Ты хочешь шагать впереди и позади меня?  Ты
готов на такое самопожертвование? Превратиться в начальника охраны?
   - Да нет же, нет, сир.
   - Слава богу, так чего же тебе надобно? Говори.
   - Я хочу, чтобы эти ваши телохранители,  мои  земляки,  слушались  моих
приказов больше, чем чьих бы то ни было других. Но я не стану выступать ни
впереди, ни позади них. У меня будет заместитель.
   "За этим опять что-то кроется, - подумал  Генрих,  покачав  головой,  -
чертяка этот дает мне тогда, когда может получить что-либо взамен".
   Вслух же он произнес:
   - Отлично. Получишь командование.
   - Так, что это остается в тайне?
   - Но кто же будет официальным командиром моих сорока пяти?
   - Маленький Луаньяк.
   - А, тем лучше.
   - Вашему величеству он подходит?
   - Отлично.
   - Так, значит, решено, сир?
   - Да, но...
   - Но?
   - Какую роль при тебе играет Луаньяк?
   - Он мой д'Эпернон, сир.
   - Ну, так он тебе недешево стоит, - буркнул король.
   - Ваше величество изволили сказать?
   - Я сказал, что согласен.
   - Сир, я иду к казначею за сорока пятью кошельками.
   - Сегодня вечером?
   - Надо же, чтобы мои ребята нашли их завтра на своих табуретах!
   - Верно. Иди. Я возвращаюсь к себе.
   - И вы довольны, сир?
   - Пожалуй, доволен.
   - Во всяком случае, вы под надежной охраной.
   - Да, меня охраняют люди, спящие так, что их не добудишься.
   - Зато завтра они будут бодрствовать, сир.
   Д'Эпернон проводил Генриха до дверей галереи и расстался с ним,  говоря
про себя:
   "Если я не король, то охрана у меня, как у короля, и не стоит она  мне,
тысяча чертей, ни гроша!"



        14. ТЕНЬ ШИКО

   Только что мы говорили, что король никогда не испытывал разочарования в
своих друзьях. Он знал их недостатки и  их  достоинства  и,  царь  земной,
читал в глубине их сердец так же ясно, как  это  возможно  было  для  царя
небесного.
   Он сразу понял, куда гнет д'Эпернон. Но так  как  он  уже  приготовился
дать, не получая ничего взамен, а вышло, что он, наоборот, получил  взамен
шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей, идея гасконца  показалась
ему просто находкой.
   К тому же это было нечто новенькое. К бедному королю  Франции  подобный
товар, редкий и  для  его  подданных,  поступает  не  слишком  обильно,  а
особенно к такому королю, как Генрих III: ведь после того, как он закончит
свои выходы, причешет своих собачек, разложит  в  один  ряд  черепа  своих
четок и испустит положенное  количество  вздохов,  делать  ему  совершенно
нечего.
   Поэтому охрана, организованная д'Эперноном, понравилась королю: об этом
станут говорить, и он сможет прочитать на лицах окружающих не  только  то,
что он привык на них видеть в  течение  десяти  лет,  с  тех  пор  как  он
вернулся из Польши.
   Приближаясь понемногу к комнате, где его ждал дежурный слуга, в немалой
степени  заинтригованный  этой  необычной   вечерней   прогулкой,   Генрих
перебирал в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из
сорока пяти телохранителей.
   Как для всех людей, чей ум недостаточно остер  или  же  притупился,  те
самые  мысли,  которые  в  беседе  с  ним  подчеркивал  д'Эпернон,  теперь
озарились для него гораздо более ярким светом.
   "И правда, - думал король, - люди эти будут, наверно, очень  храбры  и,
возможно, очень преданны. У некоторых из них  внешность  располагающая,  у
других мрачноватая: слава богу, тут будет на все вкусы. И  потом,  это  же
великолепная штука - конвой из сорока  пяти  вояк,  в  любой  миг  готовых
выхватить шпаги из ножен!"
   Это последнее звено в цепи его мыслей  вызвало  в  нем  воспоминание  о
других столь преданных ему шпагах, о которых  он  так  горько  сожалел  во
всеуслышанье  и  еще  горше  -  про  себя.  И  тут  же  Генрихом  овладела
глубочайшая скорбь, так часто посещавшая его в то время, о котором  у  нас
идет речь, что  она,  можно  сказать,  превратилась  в  обычное  для  него
состояние духа. Время было такое суровое, люди  кругом  так  злонамеренны,
венцы так непрочно держались на головах у монархов, что  он  снова  ощутил
неодолимое желание или умереть, или предаться бурному веселью, чтобы  хоть
на миг излечиться от болезни,  уже  в  эту  эпоху  названной  англичанами,
научившими нас меланхолии, сплином. Он стал искать глазами Жуаеза и, нигде
не видя его, справился о нем у слуги.
   - Господин герцог еще не возвращались, - ответил тот.
   - Хорошо. Позовите моих камердинеров и можете идти.
   - Сир, в спальне вашего величества все  уже  готово,  а  ее  величество
королева спрашивала, не будет ли каких приказаний.
   Генрих сделал вид, что не слышит.
   - Не передать ли ее величеству, чтобы постлано было на двоих?  -  робко
спросил слуга.
   - Нет, нет, - ответил Генрих.  -  Мне  надо  помолиться,  у  меня  есть
работа. К тому же я немного нездоров и спать буду один.
   Слуга поклонился.
   - Кстати, - сказал Генрих, - отнесите королеве эти восточные конфеты от
бессонницы.
   И он передал слуге бонбоньерку.
   Затем король вошел к себе в спальню, уже  действительно  приготовленную
камердинерами.
   Там  Генрих  окинул  беглым  взглядом  все  изысканные,  до  мельчайших
подробностей обдуманные принадлежности его необычайных туалетов, о которых
он так заботился прежде, желая быть самым  изящным  щеголем  христианского
мира, раз ему но удалось быть самым великим из его королей.
   Но теперь его совсем не занимала эта тяжкая работа, которой он  в  свое
время столь беззаветно отдавал свои пилы. Все женские черты  его  двуполой
натуры исчезли. Генрих уподобился старой  кокетке,  сменившей  зеркало  на
молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие,  теперь  вызывали  в  нем
почти отвращение.
   Надушенные мягкие перчатки, маски из  тончайшего  полотна,  пропитанные
всевозможными мазями, химические составы для того, чтобы завивать  волосы,
подкрашивать бороду, румянить ушные мочки  и  придавать  блеск  глазам,  -
давно уже он пренебрегал всем этим, пренебрег и на этот раз.
   - В постель! - сказал он со вздохом.
   Двое слуг разоблачили его, натянули ему на ноги теплые ночные  кальсоны
из тонкой фризской шерсти и, осторожно приподняв, уложили под одеяло.
   - Чтеца его величества! - крикнул один из них.
   Ибо Генрих, засыпавший обычно с большим трудом и совершенно  измученный
бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух,  но  теперь  этого
чуда можно было добиться, лишь когда  ему  читали  по-польски,  раньше  же
достаточно было и французской книги.
   - Нет, никого не надо, - сказал Генрих, - и чтеца тоже. Пусть он  лучше
почитает за меня молитвы у себя в комнате. Но если  вернется  господин  де
Жуаез, приведите его ко мне.
   - А если он поздно вернется, сир?
   - Увы! - сказал Генрих. - Он всегда возвращается поздно.  Но  приведите
его, когда бы он ни возвратился.
   Слуги потушили восковые свечи, зажгли у камина лампу, в которой  горели
ароматические масла, дававшие бледное голубоватое пламя, - с тех  пор  как
Генрихом   овладели   погребальные   настроения,   ему   нравилось   такое
фантастическое освещение, - а затем вышли на  цыпочках  из  погруженной  в
тишину опочивальни.
   Генриха, отличавшегося  храбростью  перед  лицом  настоящей  опасности,
одолевали зато все суеверные страхи, свойственные  детям  и  женщинам.  Он
боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство страха было
для него своеобразным развлечением. Когда  он  боялся,  ему  было  не  так
скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной
праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой,  он
ответил:
   - Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие.
   Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная  лампа  бросала  на
стены, он вперял свой взор  в  самые  темные  углы  комнаты,  он  старался
уловить малейший звук, по которому  можно  было  бы  угадать  таинственное
появление призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на
площади и вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись,  и  вскоре
он  заснул  или,  вернее,  задремал,  убаюканный  одиночеством  и   миром,
царившими вокруг него.
   Но  Генриху  никогда  не  удавалось  забыться  надолго.  И  во  сне,  и
бодрствуя, он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем
его жизненные силы.  Так  и  теперь  ему  почудилось  в  комнате  какое-то
движение, и он проснулся.
   - Это ты, Жуаез? - спросил он.
   Ответа не последовало.
   Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала  на  потолок  резного
дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью  позолота  резных
выступов орнамента.
   - Один! Опять один! - прошептал король. -  Ах,  верно  говорит  пророк:
великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее  было  бы:  они  всегда
скорбят.
   После, краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:
   - Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни,  как  одинок  я
буду после смерти.
   - Ну, ну, насчет одиночества после смерти - это как сказать, -  ответил
чей-то пронзительно резкий  голос,  металлическим  звоном  прозвучавший  в
нескольких шагах от кровати. - А черви-то, они у тебя не считаются?
   Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой оглядывая все
предметы, находившиеся в комнате.
   - О, я узнаю этот голос, - прошептал он.
   - Слава богу! - ответил голос.
   Холодный пот выступил на лбу короля.
   - Можно подумать - голос Шико.
   - Горячо, Генрих, горячо, - ответил голос.
   Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в  том
самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то  голову;
тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески
на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого
взгляда не сразу и увидишь.
   Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась  рука  сидевшего,  и
его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом
соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
   - Боже, спаси меня! - вскричал Генрих. - Да это тень Шико!
   - Ах, бедняжка Генрике, - произнес голос, - ты, оказывается, все так же
глуп?
   - Что это значит?
   -  Тени  не  могут  говорить,  дурачина,  раз  у  них   нет   тела   и,
следовательно, нет языка, - продолжало существо, сидевшее в кресле.
   - Так, значит, ты действительно Шико? - вскричал  король,  обезумев  от
радости.
   - На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что  я
такое, посмотрим.
   - Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико?
   - Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер,
я сто раз мертв.
   - Шико, единственный мой друг.
   - У тебя передо  мной  то  единственное  преимущество,  что  ты  всегда
твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери!
   - А ты, - грустно сказал король, - изменился, Шико?
   - Надеюсь.
   - Шико, друг мой, - сказал король, спустив с кровати обе ноги, - скажи,
почему ты меня покинул?
   - Потому что умер.
   - Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив.
   - Я и повторяю то же самое.
   - Как же это понимать?
   - Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив.
   - А для меня?
   - Для тебя я мертв.
   - Почему же для меня ты мертв?
   - По понятной причине. Послушай, что я скажу.
   - Слушаю.
   - Ты в своем доме не хозяин.
   - Как так?
   - Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.
   - Милостивый государь!
   - Не сердись, а то я тоже рассержусь!
   - Да, ты прав, - произнес король, трепеща  при  мысли,  что  тень  Шико
может исчезнуть. - Говори, друг мой, говори.
   - Ну так вот: ты помнишь,  мне  надо  было  свести  небольшие  счеты  с
господином де Майеном?
   - Отлично помню.
   - Я их и свел: отдубасил как следует этого несравненного полководца. Он
принялся  разыскивать  меня,  чтобы  повесить,  а  ты,   на   которого   я
рассчитывал, как на защиту от этого героя,  ты  бросил  меня  на  произвол
судьбы. Вместо того чтобы прикончить его, ты с ним помирился. Что  же  мне
оставалось делать? Через посредство моего приятеля Горанфло  я  объявил  о
своей кончине и погребении. Так что с той самой поры  господин  де  Майен,
который так разыскивал меня, перестал это делать.
   - Какое ужасное мужество нужно было для этого, Шико! Скажи, разве ты не
представлял себе, как я буду страдать при известии о твоей смерти?
   - Да, я поступил мужественно, но ничего ужасного во всем этом не  было.
Самая спокойная жизнь наступила для меня с тех пор, как все  считают,  что
меня нет в живых.
   - Шико! Шико! Друг мой! - вскричал король. - Ты приводишь меня в  ужас,
я просто теряю голову.
   - Эко дело! Ты только сейчас это заметил?
   - Не знаю, чему и верить.
   - Бог ты мой, надо же все-таки на чем-нибудь остановиться: чему  же  ты
веришь?
   - Ну так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света.
   - Значит, я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив.
   - Во всяком случае, часть правды ты от меня  скрываешь.  Но  я  уверен,
что, подобно призракам, о которых повествуют древние, ты  сейчас  откроешь
мне ужасные вещи.
   - Да, вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.
   - Да, да, - продолжал Генрих, - признайся, что ты  тень,  посланная  ко
мне господом богом.
   - Я готов признать все, что ты пожелаешь.
   - Если нет, то как же ты прошел по всем  этим  коридорам,  где  столько
охраны? Как очутился ты в моей комнате, подле меня? Значит, в  Лувр  может
проникнуть кто попало? Значит, так охраняют короля?
   И Генрих, весь во власти  охватившего  его  страха  перед  воображаемой
опасностью, снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло.
   - Ну, ну, ну! - сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и  некоторая
жалость, и большая привязанность.  -  Не  горячись:  стоит  тебе  до  меня
дотронуться, и ты сразу во всем убедишься.
   - Значит, ты не вестник гнева божьего?
   - Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны, или огненный
меч в руках, как у архангела Михаила?
   - Так как же ты все-таки вошел?
   - Ты опять об этом?
   - Конечно.
   - Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты  мне  сам
дал и который я повесил  себе  на  шею,  чтобы  позлить  твоих  камергеров
[камергер - высокий придворный чин; принадлежностью камергерского  мундира
был золоченый ключ, который подвешивался сзади на ленте к поясу], - они же
имеют право носить ключи  только  на  заду.  Так  вот,  при  помощи  ключа
открывают двери и входят, я и вошел!
   - Через потайную дверь?
   - Ясное дело!
   - Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?
   - А, правда, в том-то и весь вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.
   Генрих опустил одеяло и продолжал наивным и жалобным тоном ребенка:
   - Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя.  О,  если  бы  ты
знал, как я рад, что слышу твой голос!
   - Я скажу тебе правду, вот  в  все.  Тем  хуже,  если  правда  окажется
неприятной.
   - Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься  господина  де  Майена,  -
сказал король.
   - Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина  де
Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем  же  и  всыпал  ему  сотню
ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара  ножнами  равняются
одному палочному - мы квиты. Если же  допустить,  что  один  удар  ножнами
равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает,  что  он
должен мне еще пятьдесят ударов - палочных или ножнами. Я же ничего так не
опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим,
я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де  Майен  находится  в
Суассоне.
   - Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя
под свое покровительство и желаю...
   - Чего именно? Берегись, Генрике,  каждый  раз,  когда  ты  произносишь
слова "я желаю", это значит,  что  ты  готовишься  совершить  какую-нибудь
глупость.
   - Я желаю, чтобы ты воскрес, явился на свет божий.
   - Ну вот! Я так и знал.
   - Я тебя защищу.
   - Ладно уж.
   - Шико, даю тебе мое королевское слово.
   - У меня имеется кое-что получше.
   - Что?
   - Моя нора, я в ней и останусь.
   - Я защищу тебя, слышишь? - с силой  вскричал  король,  выпрямляясь  во
весь рост на постаменте перед кроватью.
   - Генрике, - сказал Шико, - ты  простудишься.  Умоляю  тебя,  ложись  в
постель.
   - Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения,  -  сказал
король, снова закутываясь в одеяло. - Как это  так,  мне,  Генриху  Валуа,
королю  Франции,  достаточно  для  защиты  моих  швейцарцев,   шотландцев,
французских гвардейцев и дворян,  а  господину  Шико  этого  мало,  он  не
считает себя в безопасности!
   - Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?
   - Да, под командованием Токно.
   - Хорошо. У тебя есть шотландцы?
   - Да. Ими командует Ларлан.
   - Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы!
   - Под командованием Крильона.
   - Замечательно. А дальше?
   - Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить...
   - Не говори: кто тебя спрашивает?
   - Дальше - имеется кое-что новенькое, Шико.
   - Новенькое?
   - Да. Представь себе - сорок пять храбрых дворян.
   - Сорок пять! А ну, повтори!
   - Сорок пять дворян.
   - Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?
   - Нет, но они только сегодня прибыли в Париж.
   - Ах да, ах да! - сказал Шико, озаренный внезапной  мыслью.  -  Знаю  я
этих твоих дворян!
   - Вот как!
   - Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.
   - Отрицать не стану.
   - При виде их можно со смеху помереть!
   - Шико, среди них есть настоящие молодцы.
   - Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.
   - И как ты, Шико.
   - Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я  покинул  Гасконь,  я
перестал быть гасконцем.
   - А они?..
   - Они наоборот: в Гаскони  они  гасконцами  не  были,  зато  здесь  они
гасконцы вдвойне.
   - Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.
   - Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?
   - Не совсем так.
   - Кто же их командир?
   - Луаньяк.
   - Подумаешь!
   - Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику?
   - Отнюдь не намереваюсь, он мой родич в двадцать пятой степени.
   - Вы, гасконцы, все между собой родичи.
   - В противоположность вам, не считающим друг друга родней.
   - Ответишь ты мне наконец?
   - На что?
   - На вопрос о моих сорока пяти?
   - Ты рассчитываешь на них, чтобы защищаться?
   - Да, черт побери! - с раздражением вскричал Генрих.
   Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше  короля  и
потому вынуждены оставить читателя в сомнении), Шико соскользнул  поглубже
в кресло, упираясь пятками в край того  же  кресла,  так  что  колени  его
образовали вершину угла, расположенную выше его головы.
   - Ну а вот у меня лично гораздо больше войска.
   - Войска? У тебя есть войско?
   - А почему бы нет?
   - Что ж это за войско?
   - Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть вся та армия, которую  господа
де Гизы формируют в Лотарингии.
   - Ты рехнулся?
   - Нисколечко.  Настоящая  армия  в  количестве  не  менее  шести  тысяч
человек.
   - Но каким же образом ты, который  так  боишься  господина  де  Майена,
можешь рассчитывать, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?
   - Я ведь умер.
   - Опять та же шутка!
   - Господин де Майен имел зуб  против  Шико.  Поэтому,  воспользовавшись
своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.
   - Значит, ты больше не Шико? - спросил король.
   - Нет.
   - Кто же ты?
   - Я - Робер Брике, бывший торговец и лигист.
   - Ты лигист, Шико?
   - И самый ярый. Таким образом, разумеется, при условии, что я  не  буду
слишком близко сталкиваться с господином де Майеном, - меня лично,  Робера
Брике, члена святого Союза,  защищает,  во-первых,  лотарингская  армия  -
шесть тысяч человек; запоминай хорошенько цифры.
   - Не беспокойся.
   - Затем около ста тысяч парижан.
   - Ну и вояки!
   - Достаточно хорошие, чтобы наделать тебе  неприятностей,  мой  король.
Итак, сто  тысяч  плюс  шесть  тысяч,  итого  -  сто  шесть  тысяч!  Затем
парламент, папа, испанцы, господин кардинал де Бурбон,  фламандцы,  Генрих
Наваррский, герцог Анжуйский.
   - Ну что, твой список еще не  пришел  к  концу?  -  с  досадой  спросил
король.
   - Да нет же! Остается еще три категории людей.
   - Говори.
   - Сильно против тебя настроенных.
   - Говори же.
   - Прежде всего католики.
   - Ах да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.
   - Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.
   - Ну, разумеется. А третьи?
   - Что ты скажешь о политиках, Генрике?
   - Да, да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де
Гиза.
   - Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя!
   - С тем чтобы он отрекся от своей веры.
   - Вот уж пустяки! Очень это его смутит!
   - Но помилуй! Люди, о которых ты мне говоришь...
   - Ну?
   - Это вся Франция?
   - Вот именно. Я лигист, и это мои силы. Ну же, ну - сложи и сравни.
   - Мы шутим, не так ли, Шико? - промолвил Генрих, чувствуя, как его  все
же пробирает дрожь.
   - По-моему, сейчас не до шуток,  ведь  ты,  бедный  мой  Генрике,  один
против всех.
   Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.
   - Да, я один, - сказал он, - но и повелитель один  я.  Ты  показал  мне
целую армию, отлично. А  теперь  покажи-ка  мне  вождя!  О,  ты,  конечно,
назовешь господина де Гиза! Но разве ты не  видишь,  что  я  держу  его  в
Нанси. Господина де Майена? Ты сам  сказал,  что  он  в  Суассоне.  Герцог
Анжуйский? Ты знаешь, что он в Брюсселе. Король Наваррский? Он в  По.  Что
касается меня, то я, разумеется, один, но у себя я свободен и могу видеть,
откуда  идет  враг,  как  охотник,  стоящий  среди  поля,  видит,  как  из
окружающих его лесов выбегает или вылетает дичь.
   Шико почесал нос. Король решил, что он побежден.
   - Что ты мне на это ответишь? - спросил Генрих.
   - Что ты, Генрике, как всегда, красноречив. У тебя остается твой  язык;
действительно, это не так мало, как я думал, с чем тебя и поздравляю. Но в
твоей речи есть одно уязвимое место.
   - Какое?
   - О, бог мой, пустяки, почти ничего, одна риторическая фигура. Уязвимое
твое сравнение.
   - В чем же?
   - А в том, что ты воображаешь себя охотником, подстерегающим из  засады
дичь, я же полагаю, ты, напротив,  дичь,  которую  охотник  преследует  до
самой ее норы.
   - Шико!
   - Ну, хорошо, ты, сидящий в засаде, кого ты увидел?!
   - Да никого, черт побери!
   - А между тем кто-то появился.
   - Кто?
   - Одна женщина.
   - Моя сестрица Марго?
   - Нет, герцогиня Монпансье.
   - Она! В Париже?
   - Ну, конечно, бог ты мой.
   - Даже если это и так, с каких пор я стал бояться женщин?
   - Правда, опасаться надо  только  мужчин.  Но  погоди.  Она  явилась  в
качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.
   - О прибытии господина де Гиза?
   - Да.
   - И ты полагаешь, что это меня встревожит?
   - О, тебя же вообще ничто не тревожит.
   - Передай мне чернила и бумагу.
   - Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?
   - Вот именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно  пришла  в
голову и тебе и мне.
   - Наоборот - никуда не годная мысль.
   - Почему?
   -  Едва  получив  это  повеление,  он  сразу  же  догадается,  что  его
присутствие в Париже необходимо, и устремится сюда.
   Король почувствовал, как в нем закипает  гнев.  Он  косо  посмотрел  на
Шико.
   - Если вы  возвратились  лишь  для  того,  чтобы  делать  мне  подобные
сообщения, то могли оставаться там, где были.
   - Что поделаешь, Генрике, призраки не льстят.
   - Значит, ты признаешь, что ты призрак?
   - А я этого и не отрицал.
   - Шико!
   - Ну, ладно, не сердись: ты и без того близорук, а так совсем  лишишься
зрения. Вот что, ты говорил, будто удерживаешь своего брата во Фландрии?
   - Да, конечно, это правильная политика. Я ее и придерживаюсь.
   - Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, полагаешь ты, сидит  в
Нанси господин де Гиз?
   - Он организует там армию.
   - Хорошо, спокойствие... Для чего нужна ему эта армия?
   - Ах, Шико, вы утомляете меня всеми этими расспросами!
   - Утомляйся,  Генрике,  утомляйся.  Зато  потом,  ручаюсь  тебе,  лучше
отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна...
   - Для борьбы с гугенотами севера.
   -  Или,  вернее,  для  того,  чтобы  досаждать  твоему  брату,  герцогу
Анжуйскому, который добился, чтобы его провозгласили герцогом Брабантским,
и  старается  устроить  себе  хоть  небольшой  трон  во  Фландрии,  а  для
достижения этой цели беспрестанно требует у тебя помощи.
   - Помощь эту я ему все время обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.
   - К величайшей радости господина герцога де Гиза. Слушай  же,  Генрике,
что я тебе посоветую.
   - Что же именно?
   - Притворись, что ты  действительно  намерен  послать  брату  в  помощь
войска, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если на самом
деле пройдут всего лишь полпути.
   - Ах, верно, - вскричал Генрих, - понимаю; господин де Гиз тогда ни  на
шаг не отойдет от границы.
   - И данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье обещание, что  в  конце
недели господин де Гиз будет в Париже...
   - Обещание это рассеется в воздухе, как дым.
   -  Ты  сам  это  сказал,  мой  повелителе  -  сказал  Шико,  усаживаясь
поудобнее, - Ну, как же ты расцениваешь мой совет?
   - Он, пожалуй, хорош... только...
   - Что еще?
   - Пока эти господа там, на севере, будут заняты друг другом...
   - Ах да, тебя беспокоит юг? Ты прав, Генрике, грозы обычно  надвигаются
с юга.
   - Не обрушится ли на меня за это время мой третий бич? Ты  знаешь,  что
делает Беарнец?
   - Нет, разрази меня гром!
   - Он требует.
   - Чего?
   - Городов, составляющих приданое его супруги.
   -  Ай,  какой  наглец!  Мало  ему  чести  породниться   с   французским
королевским  домом,  он  еще  позволяет  себе  требовать   то,   что   ему
принадлежит!
   - Например, Кагор. Но  какой  же  я  буду  политик,  если  отдам  врагу
подобный город?
   - Да, хороший политик не сделал бы  этого,  но  зато  так  поступил  бы
честный человек.
   - Господин Шико!
   - Считай, что я ничего не говорил: ты же знаешь, что  в  твои  семейные
дела я не вмешиваюсь.
   - Но это-то меня не тревожит: у меня есть одна мысль.
   - Тем лучше!
   - Возвратимся же к самым срочным делам.
   - К Фландрии?
   - Так я действительно пошлю кого-нибудь  во  Фландрию,  к  брату...  Но
кого? Кому, бог ты мой, могу я доверить такое важное дело?
   - Да, это вопрос сложный!
   - А, я нашел!
   - Я тоже.
   - Отправляйся ты, Шико.
   - Мне отправиться во Фландрию?
   - Почему нет?
   - Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?
   - Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.
   - Ну куда это годится: буржуа,  лигист,  сторонник  господина  де  Гиза
вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!
   - Значит, ты отказываешься?
   - А то как же!
   - Ты отказываешь мне в повиновении?
   - В повиновении? А разве я обязан тебе повиноваться?
   - Ты не обязан, несчастный?
   - А откуда у меня могут быть  обязательства?  Я  от  тебя  когда-нибудь
что-нибудь видел? То немногое, что я имею  получено  по  наследству.  Я  -
человек бедный и незаметный. Сделай меня  герцогом  и  пэром,  преврати  в
маркизат мою землицу Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю, и  тогда  мы
поговорим о поручениях.
   Генрих уже намеревался ответить,  подыскав  подходящее  оправдание,  из
тех, к каким обычно прибегают короли, когда  слышат  подобные  упреки,  но
внезапно раздался шелест и лязганье колец - отдергивали тяжелую  бархатную
портьеру.
   - Господин герцог де Жуаез, - произнес голос слуги.
   - Вот он, черт побери, твой посланец! - вскричал  Шико.  -  Кто  сумеет
представлять тебя лучше, чем мессир Анн, попробуй найди!
   - И правда, - прошептал Генрих, - ни один из моих  министров  не  давал
мне таких хороших советов, как этот чертяка!
   - А, так ты наконец признаешь это? - сказал Шико. И он забился поглубже
в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший  в  королевстве
моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы  увидеть  в
этом огромном кресле,  куда  погрузился  Шико,  что-либо,  кроме  выступов
резьбы на его ручках и спинке.
   Господин де Жуаез, хоть он и был главным адмиралом Франции, тоже ничего
другого не заметил.
   Увидав своего юного любимца, король радостно вскрикнул и  протянул  ему
руку.
   - Садись, Жуаез, дитя мое, - сказал он.  -  Боже  мой,  как  ты  поздно
явился.
   - Сир, - ответил Жуаез, - ваше величество очень добры, что изволили это
заметить.
   И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла  кровать,  уселся  на
одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных для этой цели на ступеньках.



        15. О ТОМ, КАК ТРУДНО БЫВАЕТ КОРОЛЮ НАЙТИ ХОРОШЕГО ПОСЛА

   Шико, по-прежнему невидимый, покоился  в  кресле;  Жуаез  полулежал  на
подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.
   - Ну что ж, Жуаез, - сказал Генрих, - хорошо вы побродили по городу?
   - Отлично, сир, благодарю вас, - рассеянно ответил герцог.
   - Как быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!
   - Послушайте, сир, честно говоря  -  не  очень-то  это  развлекательное
зрелище. И не люблю я смотреть, как мучаются люди.
   - Какой жалостливый!
   - Нет, я эгоист... Чужие страдания действуют мне на нервы.
   - Ты знаешь, что произошло?
   - Где именно, сир?
   - На Гревской площади?
   - По правде говоря - нет.
   - Сальсед отрекся от своих показаний.
   - Вот как!
   - Вам это безразлично, Жуаез?
   - Мне?
   - Да.
   - Признаюсь откровенно, сир, я не придавал большого значения тому,  что
он мог сказать. К тому же я был уверен, что он от всего отречется.
   - Но ведь он сперва сознался.
   - Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и
начали  действовать,  пока  ваше  величество  сидели  спокойно:  это  было
неизбежно.
   - Как! Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?
   - Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.
   - Оставим это, Жуаез.
   - Сир...
   - Мне понадобится твой брат.
   - Мой брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.
   - Значит, я могу на него рассчитывать?
   - Разумеется.
   - Ну, так я хочу дать ему одно небольшое поручение.
   - Вне Парижа?
   - Да.
   - В таком случае это невозможно, сир.
   - Как так?
   - Дю Бушаж в настоящее время не может уехать.
   Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.
   - Что это значит? - спросил он.
   Жуаез  с  величайшей  невозмутимостью  выдержал  недоумевающий   взгляд
короля.
   - Сир, - сказал он, - это  самая  понятная  вещь  на  свете!  Дю  Бушаж
влюблен,  но  он  недостаточно  искусно  приступил  к   делу.   Пошел   по
неправильному пути, и вот бедный мальчик начал худеть, худеть...
   - И правда, - сказал король, - это бросилось мне в глаза.
   - И все мрачнел, черт побери,  -  словно  он  живет  при  дворе  вашего
величества.
   От камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк  и  с
удивлением огляделся по сторонам.
   - Не обращай внимания, Анн, - засмеялся Генрих,  -  это  одна  из  моих
собачек заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь,  друг  мой,  что
бедняге дю Бушажу взгрустнулось?
   - Да, сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал
женщину, все время пребывающую в  угнетенном  состоянии  ума.  Нет  ничего
ужаснее таких встреч. Однако и у подобных натур можно добиться  успеха  не
хуже, чем у женщин веселого нрава. Все дело в том, как за них взяться.
   - Ну, ты-то не очень смутился бы, распутник!
   - Вот тебе и на! Вы называете меня  распутником  за  то,  что  я  люблю
женщин.
   Генрих вздохнул.
   - Так ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?
   - Так, по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.
   - И, несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?
   - Черт побери! Все дело в  том,  чтобы  играть  на  противоположностях.
Настоящие трудности бывают только с  женщинами  сдержанного  темперамента:
они  требуют  от   добивающегося   их   благосклонности   одновременно   и
любезностей, и известной строгости, а соединить это мало кому удается.  Дю
Бушажу попалась женщина мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.
   - Бедняга! - сказал король.
   - Вы понимаете, сир, - продолжал Жуаез, - что не успел он  сделать  мне
это признание, как я начал его лечить.
   - Так что...
   - Так что в настоящее время курс лечения начат.
   - Он уже не так влюблен?
   - Нет, сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь  более
приятное лечение, чем вовсе лишать  людей  их  чувства.  Итак,  начиная  с
сегодняшнего вечера, он, вместо того чтобы вздыхать на манер  своей  дамы,
постарается развеселить  ее,  как  только  возможно:  сегодня  вечером,  к
примеру, я посылаю к его  возлюбленной  тридцать  итальянских  музыкантов,
которые устроят под ее балконом неистовый шум.
   - Фи! - сказал король. - Что за пошлая затея!
   - Как так - пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!
   - Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда  я  был
влюблен в госпожу де Конде!
   - Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.
   - Безумно влюблен, - ответил король.
   Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на  насмешливое
хихиканье.
   - Вы же сами понимаете, что это  совсем  другое  дело,  сир,  -  сказал
Жуаез, тщетно пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. - Дама,
наоборот, равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.
   - И ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?
   - Разумеется, рассчитываю.
   Король покачал головой.
   - Конечно, я не говорю, - продолжал Жуаез, - что при первом  же  взмахе
смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что
ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с  концертами,  а
если они не придутся ей по вкусу, мы пустим  в  ход  актеров,  фокусников,
чародеев, прогулки верхом, - словом, все забавы, какие только  можно.  Так
что если веселье вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во  всяком
случае, к самому дю Бушажу.
   - Желаю ему этого от всего сердца, - сказал Генрих,  -  но  оставим  дю
Бушажа, раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время  Париж.  Для
меня отнюдь не необходимо, чтобы именно он выполнил мое  поручение.  Но  я
надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, ты не стал бы,  подобно
ему, рабом какой-нибудь благородной страсти?
   - Я? - вскричал Жуаез. - Да я никогда за  всю  мою  жизнь  не  был  так
свободен, как сейчас!
   - Отлично, значит, тебе делать нечего?
   - Решительно нечего, сир.
   - Но мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?
   - Ах да, с любовницей господина де Майена. Эта женщина меня обожала.
   - Ну так что же?
   - Ну так вот.  Сегодня  вечером,  прочитав  дю  Бушажу  наставление,  я
покинул  его  и  направился  к  ней.  Прихожу,  совершенно  взбудораженный
теориями, которые только что развивал, - уверяю вас, сир, я воображал, что
влюблен почти так же, как Анри, - и передо мной  оказывается  женщина  вся
дрожащая, перепуганная. Прежде всего  мне  пришло  в  голову,  что  у  нее
кто-нибудь сидит и я явился некстати. Стараюсь успокоить  ее  -  напрасно,
расспрашиваю - она не  отвечает.  Хочу  поцеловать  ее,  она  отворачивает
голову. Я нахмурился  -  она  рассердилась.  Тут  мы  рассорились,  и  она
заявила, что, когда бы я к ней ни явился, ее не будет дома.
   - Бедный Жуаез! - рассмеялся король. - Что же ты сделал?
   - Черт побери, сир, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел,  даже
не оглянувшись.
   - Браво, Жуаез, ты просто герой! - сказал король.
   - Тем более герой, сир, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.
   - Тем не менее ты ушел?
   - И явился к вам.
   - И ты к ней больше не вернешься?
   - Никогда... Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена,  я,
может быть, и вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.
   - Друг мой, - серьезным тоном сказал король, - для спасения твоей  души
этот разрыв - дело очень благотворное.
   - Может быть, оно и так, сир, но пока что я целую неделю буду  скучать,
не зная, чем заняться и куда девать  себя.  Вот  мне  и  пришло  в  голову
предаться сладостной лени: право же, скучать  очень  занятно...  раньше  у
меня такой привычки не было, и я нахожу ее очень тонной.
   - Еще бы это не было тонно, - заметил король, - скуку-то в моду ввел я.
   - Вот, сир, я и выработал план: меня осенило, пока  я  шел  от  паперти
Нотр-Дам к Лувру. Каждый день  я  буду  являться  сюда  в  носилках.  Ваше
величество будете читать молитвы, я стану просматривать книги  по  алхимии
или лучше даже - по морскому делу, ведь  я  моряк.  Заведу  себе  собачек,
чтобы они играли с вашими. Потом мы будем есть  крем  и  слушать  рассказы
господина д'Эпернона. Я хочу также пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю
Бушажа развеселится, мы найдем другую женщину,  веселую,  и  вгоним  ее  в
тоску. Но все это мы  будем  делать  не  двигаясь  с  места,  сир:  хорошо
чувствуешь себя только в сидячем положении, а очень хорошо  -  в  лежачем.
Какая здесь мягкая подушка, сир! Видно, что  ваши  обойщики  работали  для
короля, который изволит скучать.
   - Фу, как это все противно, Анн, - сказал король.
   - Почему противно?
   - Чтобы мужчина в таком возрасте и занимающий такое положение, как  ты,
стремился стать ленивым и толстым! Как это отвратительно!
   - Не нахожу, сир.
   - Я найду тебе подходящее занятие.
   - Если оно будет скучным, я согласен.
   В третий раз послышалось ворчание.  Можно  было  подумать,  что  слова,
произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.
   - Вот умный пес, - сказал Генрих. - Он догадывается, какую деятельность
я для тебя придумал.
   - Что же это такое, сир? Горю нетерпением услышать.
   - Ты наденешь сапоги.
   Жуаез в ужасе отшатнулся.
   - О, не требуйте от меня этого, сир, это идет вразрез  со  всеми  моими
мыслями!
   - Ты сядешь верхом на коня.
   Жуаез так и подскочил.
   - Верхом? Нет, нет, я теперь не признаю ничего,  кроме  носилок,  разве
ваше величество не слыхали?
   - Кроме шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь  сапоги  и  сядешь  на
коня.
   - Нет, сир, - ответил герцог самым серьезным тоном, - это невозможно.
   - А почему невозможно? - гневно спросил Генрих.
   - Потому... потому что... я адмирал.
   - Ну и что же?
   - Адмиралы верхом не ездят.
   - Ах, вот как! - сказал Генрих.
   Жуаез кивнул головой, как дети, которые упрямо решили не слушаться,  но
все же слишком робки, чтобы никак не ответить.
   - Ну что ж, отлично, господин адмирал Франции, верхом вы не поедете. Вы
правы - моряку не пристало ездить на коне.  Зато  моряку  весьма  пристало
плыть на корабле или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь  в  Руан
по реке. В Руане, где стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете
на нее и отплывете в Антверпен.
   - В Антверпен! - возопил Жуаез в  таком  отчаянии,  словно  он  получил
приказ плыть в Кантон или в Вальпараисо.
   - Кажется, я уже сказал, -  произнес  король  ледяным,  не  допускающим
возражений тоном, как бы утверждавшим его право  верховного  начальника  и
его волю монарха. - Сказал и повторять не желаю.
   Не пытаясь сопротивляться, Жуаез застегнул свой  плащ,  надел  шпагу  и
взял с кресла лежащую на нем бархатную шапочку.
   - И трудно же добиться от людей повиновения, черт побери!  -  продолжал
ворчать Генрих. - Если я сам иногда забываю, что я - господин, все,  кроме
меня, должны были бы об этом помнить.
   Жуаез, ледяной и безмолвный, поклонился, положив, согласно уставу, руку
на рукоять шпаги.
   - Ваши повеления, сир? - произнес он голосом столь покорным,  что  воля
короля тотчас же превратилась в тающий воск.
   - Ты отправишься в Руан, - сказал он, - в Руан,  и  я  хочу,  чтобы  ты
отплыл оттуда в Антверпен, если не предпочитаешь сухим  путем  проехать  в
Брюссель.
   Генрих ждал, что Жуаез ответит ему" Но тот ограничился поклоном.
   - Может быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?
   - Я не имею никаких предпочтений, когда надо выполнять приказ,  сир,  -
ответил Жуаез.
   - Ну ладно, дуйся, дуйся, вот ужасный характер! -  вскричал  король.  -
Ах, у государей друзей нет!
   -  Кто  отдает  приказания,  может  рассчитывать  только  на  слуг,   -
торжественно заявил Жуаез.
   - Так вот, милостивый государь, - сказал оскорбленный король,  -  вы  и
отправитесь в Руан, сядете на свою галеру,  возьмете  гарнизоны  Кодебека,
Арфлера и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на  шесть
кораблей и по прибытии на  место  отдадите  в  распоряжение  моего  брата,
ожидающего от меня обещанной помощи.
   - Пожалуйста, письменные полномочия, сир! - сказал Жуаез.
   - А с каких это пор, - ответил  король,  -  вы  не  можете  действовать
согласно своей адмиральской власти?
   - Я имею одно лишь право - повиноваться и стараюсь, насколько возможно,
сир, избежать ответственности.
   - Хорошо, господин герцог, письменные полномочия  вы  получите  у  себя
дома в момент отъезда.
   - Когда же наступит этот момент, сир?
   - Через час.
   Жуаез почтительно поклонился и направился к двери.
   Сердце короля чуть не разорвалось.
   - Как! - сказал он. - Вы даже не нашли любезных слов на прощанье! Вы не
слишком вежливы, господин адмирал. Видно, моряков недаром в этом упрекают.
Ну что ж, может быть, мне больше угодит генерал-полковник моей инфантерии.
   - Соблаговолите простить меня, сир, - пробормотал Жуаез,  -  но  я  еще
худший придворный, чем моряк, и, как я понимаю, ваше  величество  сожалеет
обо всем, что изволили для меня сделать.
   И он вышел, хлопнув дверью так, что портьера надулась, словно от порыва
ветра.
   - Вот как относятся ко мне те, для кого я столько  сделал!  -  вскричал
король. - Ах, Жуаез, неблагодарный Жуаез!
   - Ну что же, может быть,  ты  позовешь  его  обратно?  -  сказал  Шико,
подходя к кровати. - Один раз проявил силу воли и уже раскаиваешься!
   - Послушай,  -  ответил  король,  -  ты  очень  мило  рассуждаешь!  Как
по-твоему, очень приятно выходить в октябре месяце в  море  под  ветром  и
дождем? Хотел бы я видеть, что бы ты делал на его месте, эгоист?
   - Это от тебя одного зависит, великий король, от тебя одного.
   - Видеть, как ты отправляешься по городам и весям?
   -  По  городам  и  весям.  Самое  пламенное  мое   желание   сейчас   -
попутешествовать.
   - Значит, если  бы  я  послал  тебя  куда-нибудь,  как  Жуаеза,  ты  бы
согласился?
   - Не только согласился бы, я просто  мечтаю  об  этом.  Я  умоляю  тебя
послать меня куда-нибудь.
   - С поручением?
   - С поручением.
   - Ты бы поехал в Наварру?
   - Я бы к самому черту на рога отправился, великий король!
   - Ты что, потешаешься надо мною, шут?
   - Сир, если и при жизни я был не слишком весел, то, клянусь вам,  после
смерти стал еще грустнее.
   - Но ведь только что ты отказывался уехать из Парижа.
   - Милостивый мой повелитель, я был неправ, решительно неправ и очень  в
этом раскаиваюсь.
   - Так что теперь ты хочешь уехать из Парижа?
   - Немедленно, прославленный король, сию же минуту, великий монарх.
   - Ничего не понимаю, - сказал Генрих.
   - А ты разве не слышал слов, произнесенных главным адмиралом Франции?
   - Каких именно?
   - А тех, в которых он сообщал о своем разрыве с любовницей господина де
Майена?
   - Да, ну и что же?
   - Если эта женщина,  влюбленная  в  такого  очаровательного  юнца,  как
герцог, ибо Жуаез и вправду очарователен...
   - Конечно.
   - Если эта женщина расстается с ним, вздыхая, значит, у нее есть веская
на то причина.
   - Вероятно, иначе она не отпустила бы его.
   - Ну, а ты не знаешь, какая?
   - Нет.
   - И не догадываешься?
   - Нет.
   - Причина в том, что господин де Майен возвращается.
   - Ого! - вырвалось у короля.
   - Наконец-то ты понял, поздравляю.
   - Да, я понял... но все же...
   - Что все же?
   - По-моему, причина не очень веская.
   - Какие же у тебя на этот счет соображения, Генрике? Я очень рад буду с
ними согласиться. Говори.
   - Почему бы этой женщине  не  порвать  с  Майеном,  вместо  того  чтобы
прогонять Жуаеза? Я думаю, Жуаез был бы рад  отблагодарить  ее,  пригласив
господина де Майена в Пре-о-Клер и продырявив там его толстое брюхо. Шпага
у нашего Жуаеза лихая!
   - Прекрасно. Но если у Жуаеза лихая  шпага,  то  зато  у  господина  де
Майена предательский кинжал. Вспомни Сен-Мегрена.
   Генрих вздохнул и поднял глаза к небу.
   - Женщина, по-настоящему влюбленная,  не  захочет,  чтобы  любимого  ею
человека убили, она предпочтет с ним расстаться, выиграть время. И  прежде
всего она предпочтет, чтобы ее самое не умертвили. А у Гизов, в  их  милой
семейке, народ чертовски беззастенчивый.
   - Да, ты, пожалуй, прав.
   - Очень рад, что ты в этом убедился.
   - Да, я начинаю думать, что Майен действительно возвращается.  Но  ведь
ты, Шико, не женщина - пугливая или влюбленная.
   - Я, Генрике, человек осторожный, у которого с  господином  де  Майеном
игра не кончилась и счеты не  сведены.  Если  он  до  меня  доберется,  то
пожелает начать все снова. Добряк господин де Майен - игрок преотчаянный.
   - Так что же?
   - Он сделает такой ловкий ход, что меня пырнут ножом.
   - Ну, я своего Шико знаю: он уж в долгу не останется.
   - Ты прав, я пырну его раз десять, и от этого он подохнет.
   - Тем лучше: игра, значит, кончится.
   - Тем хуже, черт побери, тем хуже! Семейка поднимет ужасающий  шум,  на
тебя напустится вся Лига, и в одно прекрасное утро ты мне  скажешь:  Шико,
друг мой, извини, но я вынужден тебя колесовать.
   - Я так скажу?
   - Ты так скажешь, и притом, что еще  хуже,  ты  это  сделаешь,  великий
король. Так вот, я и предпочитаю, чтобы дело обернулось иначе,  понимаешь?
Сейчас мне неплохо, и я хочу, чтобы  все  так  и  оставалось.  Видишь  ли,
вражда в арифметической прогрессии представляется мне опасной.  Поэтому  я
поеду в Наварру, если тебе благоугодно будет меня туда послать.
   - Разумеется, мне это благоугодно.
   - Жду приказаний, милостивейший повелитель.
   И Шико, приняв ту же позу, что Жуаез, застыл в ожидании.
   - Но, - сказал король, - ты даже не знаешь, придется ли поручение  тебе
по вкусу.
   - Раз я прошу, чтобы ты мне его дал...
   - Дело в том, видишь ли, Шико, - сказал Генрих, -  что  у  меня  возник
план рассорить Марго с ее мужем.
   - Разделять, чтобы властвовать? - сказал Шико. -  Делай,  как  желаешь,
великий государь. Я - посол, вот и все. Перед самим собой мне отчитываться
не придется. Лишь бы личность моя была неприкосновенна... вот на этом,  ты
сам понимаешь, я настаиваю.
   - Но в конце-то концов, - сказал Генрих, - надо,  чтобы  ты  знал,  что
тебе говорить моему зятю.
   - Я? Говорить? Нет, нет, нет!
   - Как так - нет, нет, нет?
   - Я поеду, куда ты пожелаешь, но говорить ничего не стану. На этот счет
есть пословица...
   - Значит, ты отказываешься?
   - Говорить я отказываюсь,  но  письмо  от  тебя  возьму.  Кто  передает
поручение на словах, всегда несет большую  ответственность.  С  того,  кто
вручает письмо, не таи уж много спрашивают.
   - Ну, что ж, хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует  моему
замыслу.
   - Как все замечательно получается! Давай же письмо.
   - Что ты говоришь?
   - Говорю - давай!
   И Шико протянул руку.
   - Не воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг.
Его надо сочинить, обдумать, взвесить все выражения.
   - Отлично: взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра раненько утром я опять
забегу или пришлю кого-нибудь.
   - А почему бы тебе не переспать здесь?
   - Здесь?
   - Да, в своем кресле?
   - Ну нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение  -  и
вдруг спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!
   - Но ведь необходимо, - вскричал король, - чтобы ты знал мои  намерения
в отношении Марго и ее мужа. Ты гасконец. При наваррском дворе мое  письмо
наделает шуму. Тебя станут расспрашивать, надо,  чтобы  ты  мог  отвечать.
Черт побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя  был  глупый
вид.
   - Боже мой! - произнес Шико, пожимая  плечами.  -  До  чего  же  ты  не
сообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу  какое-то
письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен,
черти полосатые! На первом же повороте,  под  первым  же  деревом,  где  я
остановлюсь, я вскрою твое письмо. Как это возможно? В течение десяти  лет
ты шлешь послов во все концы и так плохо их  знаешь?  Ну,  ладно.  Отдохни
душой и телом, а я возвращаюсь в свое убежище.
   - А где твое убежище?
   - На кладбище Невинноубиенных, великий государь.
   Генрих взглянул на Шико с удивлением, не  исчезавшим  из  его  взора  в
течение тех двух часов, что они беседовали.
   - Ты этого не ожидал, правда? - сказал Шико, беря свою фетровую  шляпу,
- А ведь недаром ты вступил  в  сношение  с  существом  из  другого  мира!
Договорились: завтра жди меня самого или моего посланца.
   - Хорошо, но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь  пароль,  -
должны же здесь знать, что он действительно от тебя, чтобы впустить его ко
мне.
   - Отлично: если я  сам  приду,  то  все  в  порядке,  если  придет  мой
посланец, то по поручению тени.
   И с этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих  остался
в некотором недоумении -  а  может  быть,  и  вправду  не  живое  тело,  а
бесплотная тень выскользнула за эту дверь таким образом, что она  даже  не
скрипнула, за эту портьеру, на которой не шевельнулась ни одна складка?



        16. КАК И ПО КАКИМ ПРИЧИНАМ УМЕР ШИКО

   Да не посетуют на нас те из читателей, которые из  склонности  своей  к
чудесному  поверили  бы,  что  мы  возымели   дерзость   ввести   в   свое
повествование призрак. Шико был существом из плоти и крови.  Высказав,  по
своему обыкновению под видом насмешек и шуток, всю ту правду, которую  ему
хотелось довести до сведения короля, он покинул дворец.
   Вот как сложилась его судьба.
   После смерти друзей короля, после того, как начались смуты и  заговоры,
возбуждаемые Гизами, Шико призадумался.
   Храбрый, как хорошо известно читателю, и беспечный,  он  тем  не  менее
весьма дорожил жизнью: она забавляла  его,  как  забавляет  все  избранные
натуры.
   В этом мире одни дураки скучают и ищут развлечений на том свете.
   Однако же после некой забавы, о которой нами было упомянуто, он  решил,
что покровительство короля вряд ли спасет его от мщения со стороны г-на де
Майена. Со свойственным ему философским практицизмом он полагал, что, если
уж в этом мире нечто физически свершилось, возврата  к  прежнему  быть  не
может и что поэтому никакие алебарды и никакие трибуналы короля Франции не
зачинят даже ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом г-на де
Майена.
   Он и принял соответствующее решение, как человек, которому  к  тому  же
надоела роль шута и который все время стремится  играть  вполне  серьезную
роль, надоело и фамильярное обращение короля -  времена  наступили  такие,
что именно оно-то и грозило ему верной гибелью.
   Он поэтому начал с  того,  что  постарался,  насколько  было  возможно,
увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой г-на де Майена.
   Осуществляя это намерение, он  отправился  в  Бон  с  тройной  целью  -
покинуть Париж, обнять своего друга Горанфло  и  попробовать  пресловутого
вина розлива 1550 года, о котором шла  речь  в  письме,  завершающем  наше
повествование "Графиня де Монсоро".
   Надо сказать, что мера эта оказалась вполне действенной:  месяца  через
два Шико заметил, что он толстеет во по дням, а  по  часам  и  что  одного
этого достаточно, чтобы он стал неузнаваем.  Но  заметил  он  также,  что,
толстея,  уподобляется  Горанфло  гораздо  больше,  чем  это  пристало  бы
человеку с головой.
   И дух возобладал над плотью.
   Осушив несколько сот бутылок знаменитого  вина  1550  года  и  поглотив
двадцать два тома, составлявших монастырскую  библиотеку,  откуда  априори
почерпнул  латинское  изречение:  "Bonum  vinum  laetificat  cor  hominis"
[доброе вино веселит сердце человека (лат.)],  Шико  почувствовал  великую
тяжесть в желудке и великую пустоту в голове.
   "Можно, конечно, было бы постричься в монахи, -  подумал  он.  -  Но  у
Горанфло  я  буду  уж  слишком  по-хозяйски  распоряжаться,  а  в   других
аббатствах - недостаточно. Конечно, ряса  навсегда  укроет  меня  от  глаз
господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, -  есть  же,  кроме  самых
обычных способов, и другие:  поразмыслим.  В  другой  латинской  книжке  -
правда, не из библиотеки Горанфло, я прочитал: "Quaere et invenies" [ищи и
придумаешь (лат.)].
   Шико стал размышлять, и вот что пришло ему в голову.
   Для того времени мысль была довольно новая.
   Он  доверился  Горанфло  и  попросил  его   написать   королю:   письмо
продиктовал он сам.
   Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, все же под конец написал,  что
Шико удалился к нему в монастырь, что,  вынужденный  расстаться  со  своим
повелителем, когда тот помирился с г-ном де Майеном, он  с  горя  заболел,
пытался бороться с  болезнями,  кое-как  развлекаясь,  но  горе  оказалось
сильнее, и в конце концов он скончался.
   Со своей стороны и Шико написал королю.
   Письмо его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев.
   Предполагалось, что между каждым  абзацем  протекал  один  день  и  что
каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.
   Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.
   Во втором почерк был неуверенный,  а  подпись,  хотя  еще  разборчивая,
представляла собой каракули.
   Под третьим стояло Шик...
   Под четвертым Ши...
   И наконец, под пятым Ш и клякса.
   Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное
впечатление.
   Вот почему он принял Шико за явившуюся ему тень.
   Можно было бы привести здесь письмо Шико, но, как сказали бы мы сейчас,
Шико  был  человек  эксцентричный,  а  так  как  стиль  -   это   человек,
эпистолярный стиль Шико был настолько эксцентричен,  что  мы  не  решаемся
привести здесь это письмо, какого бы эффекта от него ни ожидали.
   Но его можно найти в мемуарах  л'Этуаля.  Оно  датировано  как  мы  уже
говорили, 1580 годом, "годом великого распутства", - добавляет Шико.
   В конце этого письма, дабы интерес к нему Генриха не остывал,  Горанфло
добавлял, что после смерти Шико бонский монастырь ему опротивел и  что  он
предпочитал бы перебраться в Париж.
   Именно этот постскриптум Шико было особенно трудно вырвать  из  пальцев
Горанфло.
   Ибо Горанфло, подобно Панургу, как раз отлично чувствовал себя в Боне.
   Он жалобно возражал Шико, что когда вино  не  сам  разливаешь,  к  нему
всегда подмешивают воду.
   Но Шико обещал достойному приору,  что  ежегодно  сам  будет  ездить  и
заготовлять  для  него  и  романею,  и  вольнэ,  и  шамбертен.   Признавая
превосходство Шико и в данном деле,  как  и  во  многом  другом,  Горанфло
уступил настояниям друга.
   В ответ на  послание  Горанфло  и  на  прощальные  строки  Шико  король
собственноручно написал:

   "Господин настоятель, поручаю Вам совершить  в  какой-нибудь  поэтичной
местности святое погребение бедного Шико, о котором я скорблю всей  душой,
ибо он был не только преданным  моим  другом,  но  и  дворянином  довольно
хорошего  происхождения,  хотя  сам  не  ведал  своей  родословной  дальше
прапрадеда.
   На могиле его Вы посадите цветы и выберете для  нее  солнечный  уголок:
будучи южанином, он очень любил солнце. Что касается Вас, чью скорбь я тем
более уважаю, что она разделяется мною самим, то Вы, согласно  выраженному
Вами желанию, покинете Бонскую обитель. Мне слишком нужны здесь  в  Париже
преданные люди и добрые клирики, чтобы я держал Вас в отдалении. Поэтому я
назначаю Вас  приором  аббатства  св.Иакова,  расположенного  в  Париже  у
Сент-Антуанских ворот: наш бедный друг особенно любил этот квартал.
   Сердечно благосклонный к Вам Генрих - с  просьбой  не  забывать  его  в
Ваших святых молитвах".

   Легко представить себе, как расширились от изумления глаза  приора  при
получении подобного автографа, целиком написанного королевской рукой,  как
восхитился  он  гениальной  изобретательностью  Шико  и  как  стремительно
бросился навстречу ожидающим его почестям.
   Ибо читатель может это припомнить - честолюбие  и  ранее  пускало  свои
цепкие ростки в сердце Горанфло: личное имя его всегда было Модест [Модест
(modestus) по-латыни - скромный], но, сделавшись бонским  настоятелем,  он
стал зваться дом Модест Горанфло.
   Все свершилось согласно желанию как короля, так и Шико.
   Связка терновника, и материально и  аллегорически  представляющая  тело
покойника, была зарыта на освещенном  солнцем  месте,  среди  цветов,  под
пышной виноградной лозой. Затем умерший и  символически  погребенный  Шико
помог Горанфло перебраться в Париж.
   Дом Модест с великой  пышностью  водворился  в  качестве  настоятеля  в
монастыре св.Иакова.
   Шико под покровом ночи перебрался в Париж.
   У ворот Бюсси он за триста  экю  приобрел  домик.  Когда  ему  хотелось
проведать Горанфло, он пользовался одной из трех дорог: самой  короткой  -
через город, самой поэтической - по берегу реки,  наконец,  той,  что  шла
вдоль крепостных стен Парижа и являлась наиболее безопасной.
   Но, будучи мечтателем, Шико почти всегда выбирал Прибрежную  дорогу.  В
то время река Сена еще не была зажата между каменными стенами, волны,  как
говорит поэт, лобзали ее широкие берега, и  жители  города  не  раз  могли
видеть на этих берегах длинный вырисовывающийся  в  лунном  сиянии  силуэт
Шико.
   Устроившись на новом месте и переменив имя, Шико позаботился  также  об
изменении своей внешности. Звался он, как мы уже знаем,  Робером  Брике  и
при ходьбе немного наклонялся вперед. Вдобавок прошло лет пять-шесть,  для
него довольно тревожных, и от этого он почти облысел, так что его  прежняя
курчавая черная шевелюра отступила, словно море во время отлива, от лба  к
затылку.
   Ко всему, как мы уже говорили,  он  изощрился  в  свойственном  древним
мимам  искусстве  изменять  умелыми  подергиваниями  лицевых  мускулов   и
выражение и черты лица.
   Благодаря  столь  усердным  стараниям  Шико  даже   при   ярком   свете
становился, если ему не лень было потрудиться, настоящим Робером Брике, то
есть человеком, у  которого  рот  раздвигался  до  ушей,  нос  доходил  до
подбородка, а глаза ужасающим образом косили. Всего этого он достигал  без
неестественного  гримасничания,  а  любители  перемен  в   подобной   игре
мускулами находили даже известную прелесть, ибо лицо его, длинное, острое,
с  тонкими  чертами,  превращалось  в  широкое,  расплывшееся,   тупое   и
невыразительное. Лишь своих длинных рук и длиннющих  ног  Шико  не  был  в
состоянии укоротить. Но, будучи весьма изобретательным,  он,  как  мы  уже
упоминали, сгорбил спину, отчего руки его стали почти такой же длины,  как
ноги.
   Кроме  этих  упражнений  лицевых  мускулов,  он  прибег  еще  к   одной
предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства. И  правда  -
как ни владел своим телом Шико,  он  все  же  не  в  состоянии  был  вечно
сохранять одно и то же положение.
   Но в таком случае как можешь  ты  представляться  горбуном  в  полдень,
когда в десять утра был прям, и как  объяснить  свое  поведение  приятелю,
когда он, прогуливаясь с тобой, видит вдруг,  как  у  тебя  меняется  весь
облик, потому что ты случайно увидел подозрительного тебе человека?
   Вот Роберу Брике и приходилось жить отшельником. Впрочем,  такая  жизнь
была ему по вкусу. Единственным его развлечением были посещения  Горанфло,
когда они допивали вдвоем знаменитое вино  1550  года,  которое  достойный
приор позаботился вывезти из бонских погребов.
   Однако  переменам  подвержены  не  только  личности  выдающиеся,  но  и
существа вполне заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически.
   Он увидел, что человек, раньше управлявший судьбами, находится теперь в
его  власти  и  вполне  зависит  от   того,   насколько   ему,   Горанфло,
заблагорассудится держать язык за зубами.
   Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему впавшим в  рабское
состояние, и с этого момента Горанфло стал  чрезмерно  высокого  мнения  о
себе и недостаточно высокого о Шико.
   Шико не оскорбился этой  переменой  в  своем  приятеле.  Король  Генрих
приучил его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи.
   Он стал внимательнее следить за своим собственным поведением  -  вот  и
все.
   Вместо того чтобы появляться  в  аббатстве  каждые  два  дня,  он  стал
приходить сперва раз в неделю, потом раз в две недели и,  наконец,  раз  в
месяц.
   Горанфло теперь до такой  степени  мнил  о  себе,  что  этого  даже  не
заметил.
   Шико был слишком философом, чтобы принимать отношение приятеля близко к
сердцу. Потихоньку он смеялся над неблагодарностью Горанфло  и  по  своему
обыкновению чесал себе нос и подбородок.
   "Вода и время, - сказал он себе, - два могущественнейших  растворителя:
один точит камень, другой подтачивает самолюбие. Подождем".
   И он стал ждать.
   Пока длилось это  ожидание,  произошли  рассказанные  нами  события:  в
некоторых из них он, как ему показалось, усмотрел новые черты,  являющиеся
предвестием великих политических катастроф.
   Королю, которого он, даже став покойником,  продолжал  любить,  по  его
мнению, грозили в будущем опасности, подобные тем, от  которых  он  его  в
свое время защищал. Он и решил предстать перед королем в виде  призрака  и
предсказать грядущие беды, с единственной целью предостеречь от них.
   Мы уже знаем, что в разговоре об отъезде Жуаеза  обнаружился  намек  на
приезд г-на де Майена и что Шико со своей  лисьей  пронырливостью  вылущил
этот намек из его оболочки. Все это привело к тому, что из  призрака  Шико
превратился в живого человека и роль пророка сменил на роль посланца.
   Теперь же, когда  все,  что  в  нашем  повествовании  могло  показаться
неясным, разъяснилось, мы, если читатель  не  возражает,  присоединимся  к
Шико, выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у  перекрестка
Бюсси.



        17. СЕРЕНАДА

   Шико не пришлось идти долго от Лувра к себе.
   Он спустился на берег и начал перебираться через  Сену  на  лодочке,  в
которой он был единственным рулевым и гребцом: эта лодочка и привезла  его
с Нельского берега к Лувру, где он пришвартовал ее у пустынной набережной.
   "Странное дело, - думал он, работая веслом и глядя на окна  дворца,  из
которых лишь в одном - окне королевской спальни - еще горел свет, несмотря
на позднее время, - странное дело, столько прошло лет, а  Генрих  все  тот
же: другие либо возвысились, либо принизились, либо умерли, у него  же  на
лице и на сердце появилось несколько новых морщин - больше  ничего...  Все
тот же ум - неустойчивый, благородный, склонный  к  поэтическим  причудам,
все та же себялюбивая душа, всегда требующая больше, чем ей могут дать: от
равнодушия - дружбу, от дружбы - любовь, от любви -  самопожертвование.  И
при всем этом - бедный, несчастный король, самый печальный человек во всем
королевстве. Поистине, кажется, один лишь я глубоко  изучил  это  странное
смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как один лишь  я
хорошо знаю Лувр с  его  коридорами,  где  проходило  столько  королевских
любимцев на своем пути к могиле, изгнанию или забвению, как  один  лишь  я
безо всякой опасности для себя верчу в руках эту корону, играю  с  нею,  а
ведь стольким людям мысль о ней обжигает душу, пока еще не  успела  обжечь
им пальцы".
   У Шико вырвался  вздох,  скорее  философический,  чем  грустный,  и  он
сильнее налег на весла.
   "Между прочим, - снова подумал он, - король даже не упомянул о  деньгах
на дорогу:  такое  доверие  делает  мне  честь,  ибо  доказывает,  что  он
по-прежнему считает меня другом".
   И Шико по своему обыкновению тихонько засмеялся. Потом он  в  последний
раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в берег, усыпанный мелким песком.
   Шико привязал нос лодки к  свае,  затянув  узел  одному  ему  известным
способом, что в те невинные (по сравнению  с  нашими)  времена  достаточно
обеспечивало   сохранность   лодки,   и   направился   к   своему   жилью,
расположенному, как известно, на расстоянии двух  мушкетных  выстрелов  от
реки.
   Завернув в улицу  Августинцев,  он  с  недоумением  и  даже  с  крайним
изумлением услышал звуки инструментов и  голоса,  наполнявшие  музыкальным
благозвучием квартал, обычно столь тихий в такой поздний час.
   "Свадьба здесь где-нибудь,  что  ли?  -  подумал  он  сперва.  -  Черти
полосатые! Мне оставалось пять часов сна,  теперь  же  всю  ночь  глаз  не
удастся сомкнуть, а я-то ведь не женюсь!"
   Подойдя ближе, он  увидел,  как  на  оконных  стеклах  немногих  домов,
окаймлявших улицу, пляшут отблески пламени:  то  плыла  в  руках  пажей  и
лакеев добрая дюжина  факелов,  и  тут  же  оркестр  из  двадцати  четырех
музыкантов  под  управлением  исступленно  жестикулирующего  итальянца   с
каким-то неистовством играл на виолах, псалтерионах, цитрах,  трехструнных
скрипках, трубах и барабанах.
   Вся эта армия нарушителей тишины расположилась  в  отличнейшем  порядке
перед домом, в котором  Шико  не  без  удивления  узнал  свое  собственное
жилище.
   Невидимый полководец, руководивший движением этого воинства,  расставил
музыкантов и пажей таким образом, чтобы  все  они,  повернувшись  лицом  к
жилью Робера Брике и не спуская глаз с его окон,  казалось,  существовали,
жили, дышали только этим своим созерцанием.
   С  минуту  Шико  стоял,  неподвижно  застыв   на   месте,   глядел   на
выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот.
   Затем, хлопнув себя костлявыми руками по ляжкам, вскричал:
   - Но здесь явно какая-то ошибка. Не может быть, чтобы такой шум подняли
ради меня.
   Подойдя еще  ближе,  он  примешался  к  любопытным,  которых  привлекла
серенада, и, внимательно осмотревшись кругом,  убедился,  что  и  свет  от
факелов падал только на его дом, и  звуки  музыки  устремлялись  туда  же:
никто в толпе музыкантов и факелоносцев не занимался ни домом напротив, ни
соседними.
   "Выходит, - сказал себе Шико, - что это  все  действительно  для  меня.
Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь неизвестная принцесса?"
   Однако предположение это, сколь бы лестным  оно  ни  было,  видимо,  не
показалось Шико убедительным.
   Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В единственных  расположенных
на третьем этаже окнах его, не имевших ставен,  порою  отражались  отсветы
пламени. Никаких других развлечений не выпало на долю бедного  жилища,  из
которого, видимо, не выглядывало ни одно человеческое лицо.
   "В этом доме, наверно, здорово крепко  спят,  черт  побери,  -  подумал
Шико, - от подобной вакханалии пробудился бы даже мертвец".
   Пока Шико задавал себе эти вопросы и сам же  на  них  отвечал,  оркестр
продолжал играть свои симфонии, словно  он  исполнял  их  перед  собранием
королей и императоров.
   - Простите, друг мой, - обратился наконец Шико к одному из факельщиков,
- не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка?
   - Для того буржуа, который там проживает, - ответил слуга, указывая  на
дом Робера Брике.
   "Для меня, - подумал  опять  Шико,  -  оказывается,  действительно  для
меня".
   Он пробрался через толпу, чтобы прочесть разгадку на рукавах и на груди
пажей. Однако все гербы были  старательно  запрятаны  под  какие-то  серые
балахоны.
   - Чей вы, друг мой? - спросил Шико у одного тамбуринщика,  согревавшего
дыханием свои пальцы, ибо  в  данный  момент  его  тамбурину  нечего  было
делать.
   - Того буржуа, который тут живет, - ответил тамбуринщик, указывая своей
палочкой на жилище Робера Брике.
   "Ого, - сказал себе Шико, - они не только для меня играют, они даже мне
принадлежат. Чем дальше, тем лучше. Ну, что ж, посмотрим".
   Изобразив на своем лице самую сложную  гримасу,  какую  он  только  мог
изобрести, Шико принялся расталкивать  пажей,  лакеев,  музыкантов,  чтобы
пробраться к двери, чего ему удалось достигнуть не без труда. Там,  хорошо
видный в ярком свете образовавших круг факелов, он вынул из кармана  ключ,
открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов.
   Затем он поднялся на балкон, принес на выступ его кожаный стул,  удобно
уселся, положив подбородок на перила, и, делая вид, что не замечает смеха,
встретившего его появление, сказал:
   - Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции и рулады  действительно
предназначены мне?
   - Вы мэтр Робер Брике? - спросил дирижер оркестра.
   - Я, собственной персоной.
   - Ну, так мы всецело в вашем распоряжении, сударь, - ответил итальянец,
подняв свою палочку, что вызвало новый взрыв мелодий.
   "Решительно, разобраться в этом нет  никакой  возможности",  -  подумал
Шико, пытливо разглядывая толпу и соседние дома.
   Все обитатели домов высыпали к окнам, на пороги или  же  смешивались  с
теми, кто стоял у его двери.
   Все окна и  двери  "Меча  гордого  рыцаря"  заняты  были  самим  мэтром
Фурнишоном, его женой и всеми  чадами  и  домочадцами  сорока  пяти  -  их
женами, детьми и слугами.
   Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.
   Шико все еще искал глазами решения этой таинственной загадки, как вдруг
ему почудилось, что под навесом своего  же  дома,  через  щели  в  настиле
балкона, он видит человека, закутанного в темный плащ,  видит  его  черную
шляпу с красным пером, длинную шпагу: человек этот, думая, что  его  никто
не видит, пожирал глазами дом напротив, безлюдный, немой, мертвый дом.
   Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и
тихонько переговаривался с ним.
   Шико сразу догадался, что тут-то и была вся суть происходящего и что за
этой черной шляпой скрыто лицо знатного дворянина.
   Тотчас же все внимание его обратилось на этого человека. Ему легко было
наблюдать: сидя у самых перил балкона, он мог видеть все, что делалось  на
улице и под навесом. Поэтому ему удалось проследить  за  всеми  движениями
таинственного незнакомца: тот при  первой  же  неосторожности  обязательно
показал бы Шико свое лицо.
   Внезапно, когда Шико был еще целиком занят своими наблюдениями, на углу
улицы показался всадник в сопровождении двух  верховых  слуг,  принявшихся
энергично разгонять ударами хлыста любопытных, упорно обступивших оркестр.
   - Господин де Жуаез! - прошептал Шико, узнавший  во  всаднике  главного
адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги  со
шпорами.
   Когда любопытные рассеялись, оркестр смолк.
   Видимо, тишина воцарилась по знаку хозяина.
   Всадник подъехал к господину, спрятавшемуся под навесом.
   - Ну как, Анри, - спросил он, - что нового?
   - Ничего, брат, ничего.
   - Ничего!
   - Нет, она даже не показалась.
   - Эти бездельники, значит, а не пошумели как следует!
   - Они оглушили весь квартал.
   - А разве они не кричали, как им было ведено, что играют в честь  этого
буржуа?
   - Они так громко кричали об этом, что он вышел на свой балкон и слушает
серенаду.
   - А она не появлялась?
   - Ни она, ни кто-либо из других жильцов того дома.
   - А ведь задумано было  очень  топко,  -  сказал  несколько  уязвленный
Жуаез. - Она могла, нисколько себя не компрометируя,  поступить,  как  все
эти добрые люди, и послушать музыку, исполнявшуюся для ее соседа.
   Анри покачал головой:
   - Ах, сразу видно, что ты ее не знаешь, брат.
   - Знаю, отлично знаю. То есть я знаю всех вообще женщин, и так как  она
входит в их число, отчаиваться нечего.
   - О боже мой, брат, ты говоришь это довольно безнадежным тоном.
   - Ничуть. Только необходимо, чтобы  теперь  этот  буржуа  каждый  вечер
получал свою серенаду.
   - Но тогда она переберется в другое место!
   - Почему, если ты ничего не станешь говорить, ничем на нее не  укажешь,
все время будешь оставаться в тени? А буржуа что-нибудь говорил по  поводу
оказанной ему любезности?
   - Он обратился с расспросами к оркестру.  Да  вот,  слышишь,  брат,  он
опять начинает говорить.
   И действительно, Брике, решив во что бы  то  ни  стало  выяснить  дело,
поднялся с места, чтобы снова обратиться к дирижеру.
   - Замолчите, вы, там, наверху, и убирайтесь к себе,  -  с  раздражением
крикнул Анн. - Серенаду вы, черт возьми, получили, говорить  больше  не  о
чем, сидите спокойно.
   - Серенаду, серенаду, - ответил Шико с самым любезным  видом.  -  Я  бы
хотел все-таки знать, кому она предназначается, эта моя серенада.
   - Вашей дочери, болван.
   - Простите, сударь, но дочери у меня нет.
   - Значит, жене.
   - Я, слава тебе господи, не женат!
   - Тогда вам, лично вам.
   - Да - тебе, и если ты не зайдешь обратно в дом...
   И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего коня к  балкону  Шико
прямо через толпу музыкантов.
   - Черти полосатые! - вскричал Шико, - если музыка предназначалась  мне,
кто же это давит моих музыкантов?
   - Старый дурак! - проворчал Жуаез, поднимая голову, - если ты сейчас же
не спрячешь свою гнусную рожу в свое воронье  гнездо,  музыканты  разобьют
инструменты о твою спину.
   - Оставь ты беднягу, брат, - сказал дю  Бушаж.  -  Вполне  естественно,
если все это показалось ему странным.
   - А чему тут удивляться, черт побери! Вдобавок,  учинив  потасовку,  мы
привлечем кого-нибудь к  окнам,  поэтому  давай  поколотим  этого  буржуа,
подожжем его жилье, если понадобится, но, черт возьми, будем  действовать,
будем действовать!
   - Молю тебя, брат, - произнес Анри, - не надо привлекать внимания  этой
женщины. Мы побеждены и должны покориться.
   Брике не упустил ни одного слова  из  этого  разговора,  который  ярким
светом озарил его еще смутные представления. Зная нрав того, кто  на  него
напустился, он мысленно подготовился к обороне.
   Но Жуаез, подчинившись рассуждениям Анри, не стал настаивать на  своем.
Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.
   Затем, отведя брата в сторону, сказал:
   - Я просто в отчаянии. Все против нас.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Я не имею времени помочь тебе.
   - Да, вижу, ты в дорожном платье, я этого сперва не заметил.
   - Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.
   - Когда же он тебе дал его?
   - Сегодня вечером.
   - Боже мой!
   - Поедем вместе, умоляю тебя.
   Анри опустил руки.
   - Ты велишь мне это, брат? - спросил он, бледнея при мысли об отъезде.
   Анн сделал движение.
   - Если ты приказываешь, - продолжал Анри, - я подчиняюсь.
   - Я только прошу, дю Бушаж, - больше ничего.
   - Спасибо, брат.
   Жуаез пожал плечами.
   - Пожимай плечами, сколько хочешь, Жуаез. Но  пойми,  если  бы  у  меня
отняли возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть
на это окно...
   - Ну?
   - Я бы умер.
   - Безумец несчастный!
   - Пойми, брат, там мое сердце, - сказал Анри, протягивая руку к дому, -
там моя жизнь. Как ты можешь требовать, чтобы я  остался  в  живых,  когда
вырываешь из груди моей сердце?
   Герцог, покусывая свой тонкий ус, скрестил руки с  гневом,  к  которому
примешивалась жалость. Наступило молчание. Подумав немного, он сказал:
   - А если отец попросит тебя, Анри, допустить к  себе  Мирона  -  он  не
просто врач, он мыслитель...
   - Я отвечу отцу, что вовсе  не  болен,  что  голова  у  меня  в  полном
порядке, что Мирон не способен вылечить от любви.
   - Что ж, приходится принять твою точку зрения. Но зачем я действительно
тревожусь? Она ведь женщина - всего-навсего женщина, ты настойчив. Когда я
возвращусь, ты уже будешь напевать радостнее и веселее, чем когда-либо!
   - Да, да, милый брат, - ответил юноша, пожимая руки своего друга. - Да,
я излечусь, буду счастлив, буду весел. Спасибо тебе  за  дружбу,  спасибо!
Это мое самое драгоценное сокровище.
   - После твоей любви.
   - Но прежде жизни!
   Несмотря на свое кажущееся легкомыслие, Жуаез был  глубоко  тронут.  Он
внезапно прервал брата.
   - Пойдем? Факелы погасли, музыканты взвалили инструменты на спину, пажи
двинулись в путь...
   - Ступай, ступай, я иду за тобой, - сказал дю Бушаж  -  ему  жаль  было
расставаться с этой улицей.
   - Понимаю, - сказал Жуаез, - последнее прости окну, правильно.  Ну  так
простись же и со мной, Анри!
   Анри обнял за шею брата, нагнувшегося, чтобы поцеловать его.
   - Нет, - сказал он, - я провожу тебя до городских ворот.
   Анн подъехал к музыкантам и слугам, которые стояли шагах в ста от них.
   - Ладно, ладно, - сказал он, - пока вы  нам  больше  не  нужны.  Можете
идти.
   Факелы исчезли, болтовня музыкантов и смех  пажей  замерли.  Замерли  и
последние жалобные звуки, исторгнутые  у  лютен  и  виол  рукой,  случайно
задевавшей струны.
   Анри бросил последний взгляд на дом, устремил  к  окнам  его  последнюю
мольбу и медленно, все время оборачиваясь, присоединился к брату,  который
ехал за своими двумя слугами.
   Увидев, что оба молодых человека и  музыканты  удалились,  Робер  Брике
решил,  что,  если  эта  сцена  должна  иметь  развязку,  развязка  теперь
наступит.
   Поэтому он, нарочно производя как можно больше шума, ушел с  балкона  и
закрыл окно.
   Кое-кто из любопытных, упорствуя, еще стоял на своих местах.  Но  минут
через десять исчезли даже они.
   За это  время  Робер  Брике  успел  вылезти  на  крышу  своего  жилища,
окаймленную каменными зубцами на  фламандский  манер,  и,  спрятавшись  за
одним из этих зубцов, принялся обозревать окна противоположного дома.
   Едва на улице прекратился шум, едва затихли инструменты, голоса,  шаги,
едва, наконец, все вошло в обычную  колею,  одно  из  верхних  окон  этого
странного дома открылось, и чья-то голова осторожно высунулась наружу.
   - Никого и ничего больше нет, -  прошептал  мужской  голос,  -  значит,
всякая опасность миновала. Это была какая-нибудь  мистификация  по  адресу
нашего соседа. Вы можете выйти из своего укрытия, сударыня, и вернуться  к
себе.
   Говоривший закрыл окно, выбил из кремня искру  и  зажег  лампу.  Чья-то
рука протянулась, чтобы взять ее у него.
   Шико изо  всех  сил  напрягал  зрение.  Но  едва  он  заметил  бледное,
благородное лицо  женщины,  принявшей  лампу,  едва  он  уловил  ласковые,
грустные взгляды, которыми обменялись слуга и госпожа, как тоже побледнел,
и ледяная дрожь пробежала по его телу.
   Молодая женщина - ей было  не  больше  двадцати  четырех  лет  -  стала
спускаться по лестнице, за ней шел слуга.
   - Ах, - прошептал Шико, стирая со лба проступившие на нем капли пота  и
словно стараясь в то же время отогнать какое-то страшное  видение,  -  ах,
граф дю Бушаж, смелый, красивый  юноша,  влюбленный  безумец,  только  что
обещавший стать радостным, веселым, петь песни - передай свой девиз брату,
ибо никогда больше не произнесешь ты слова - Hilariter [радостно;  как  мы
уже упоминали, девизом Анри до Жуаеза было Hilariter].
   Потом Шико, в свою очередь,  сошел  вниз,  в  свою  комнату.  Лицо  его
омрачилось, словно он только что погрузился в какое-то ужасное прошлое,  в
какую-то кровавую бездну. Он сел в темном углу, поддавшись последнему,  но
зато, может  быть,  больше  всех  прочих,  необычному  наваждению  скорби,
исходившему из этого дома.



        18. КАЗНА ШИКО

   Шико провел всю ночь, грезя в своем кресле.
   Он именно грезил, ибо осаждали его не столько мысли, сколько видения.
   Возвратиться к прошлому, испытать, как чей-то уловленный тобою  взгляд,
один-единственный взгляд внезапно озарил  целую  эпоху  жизни,  уже  почти
изгладившуюся из памяти, не значит просто думать о чем-то.
   В течение всей ночи Шико жил в мире, уже оставленном  далеко  позади  и
населенном тенями знаменитых людей и прелестных женщин. Как  бы  озаренные
взором   бледной   обитательницы   таинственного   дома,   словно   верным
светильником, проходили они перед ним одна за другой - и за ними  тянулась
целая цепь воспоминаний радостных или ужасных.
   Шико, так  сетовавший,  возвращаясь  из  Лувра,  что  ему  не  придется
поспать, теперь и не подумал лечь.
   Когда же рассвет заглянул к нему в окно, он мысленно произнес:
   "Время призраков прошло, пора подумать и о живых".
   Он  встал,  опоясался  своей  длинной   шпагой,   набросил   на   плечи
темно-красный плащ из такой плотной шерстяной ткани, что его  не  промочил
бы даже сильный ливень, и со стоической твердостью мудреца обследовал свою
казну и подошвы своих башмаков.
   Последние показались Шико вполне  достойными  начать  путешествие.  Что
касается казны, то ей следовало уделить особое внимание.
   Поэтому в развитии нашего повествования мы сделаем  паузу  и  расскажем
читателю о казне Шико.
   Обладавший, как всем известно, изобретательностью и воображением,  Шико
выдолбил часть главной балки, проходившей через весь его дом  из  конца