уки. В ход пошли все средства: он раздавал пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган, состояние которого наполнило меня чувством гордости. - Все готово, друг мой, - с воодушевлением сказала я, - мы ждем порывов вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием. Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и приподнял над полом. - Иди сюда, - крикнул он одному из содомитов, - и прочисти эту задницу, а я ее подержу. В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его седалищу. - С вас достаточно, Жюльетта, - скомандовал он, - а вы, Лауренция, займите ее место. После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки, которыми распоряжалась я. - Пора перекусить, - наконец произнес Корнаро. - А потом мы продолжим развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на свете более прекрасная страсть, чем похоть? - Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие. - Распутство, - вставила Дюран, - это праздник души и тела, который предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний, глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного счастья. - Я не думаю, - сказала Лауренция, - что можно хоть в чем-то усомниться в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы презирать благопристойность. - Во всяком случае, - заявил Корнаро, - я не вижу ничего, абсолютно ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих предрассудков и эгоизма. Я думаю, нет на земле человека, который знал бы жизнь лучше меня. Как только исчезает вера в религию и, следовательно, слепое доверие к Богу, все духовное и телесное в человеке немедленно подвергается беспрестанному пересмотру и вслед за тем презрению, как это произошло со мной, ибо Природа вложила в меня отвращение к подобным вымыслам. В сфере религии, морали и политики никто не разбирается лучше, чем я, и ничье мнение не вызывает у меня уважения. Стало быть, ни один смертный не сможет заставить меня поверить или принять свои убеждения, из этого вытекает, что никому не дано права судить или наказывать меня. В какой бездне глупостей и заблуждений оказалось бы человечество, если бы все люди слепо принимали то, что вздумалось утверждать другим! По какому высшему праву вы называете нравственным то, что исходит от вас, и безнравственным то, что проповедую я? До какого произвола доходим мы, пытаясь установить, что есть истина и что есть ложь! Однако мне могут возразить: мол, есть вещи, настолько отвратительные, что невозможно сомневаться в их всеобщей опасности и мерзости. Со своей стороны, друзья, я громогласно заявляю, что нет ни одного, якобы отвратительного поступка, который, будучи внушенным Природой, когда-то в прошлом не служил основой какого-нибудь освященного обычая; так же, как нет ни одного, который, будучи соблазнительным, в силу одного этого факта не сделался бы законным и добропорядочным. Следовательно, я прихожу к выводу, что нельзя противиться никакому желанию, ибо каждое желание имеет свою полезность и свое оправдание. Величайшая глупость думать, что коль скоро вы родились на той или иной географической широте, вы должны подчиняться обычаям данной местности. В самом деле, неужели я буду мириться с несправедливостями по отношению к себе только в силу случайности места своего рождения; я таков, каким сделала меня Природа, и если есть противоречие между моими наклонностями и законами моей страны, вините в том Природу, а не меня. Но ты представляешь собой угрозу для общества, могут сказать мне, и общество, защищая свои интересы, должно изгнать тебя из своей среды. Абсолютная чепуха! Уберите свои бессмысленные преграды, дайте всем людям равное и справедливое право мстить за зло, причиненное им, и никаких кодексов и законов вам не понадобится, не потребуются усилия безмозглых и самодовольных педантов, которые носят смешное звание криминалистов, которые, кропотливо взвешивая на своих весах чужие поступки и ослепленные своим завистливым и злобным гением, отказываются понять, что если для нас Природа является сплошными розами, для них она не может быть ничем, кроме как чертополохом. Предоставьте человека Природе - она будет для него лучшим советчиком, нежели все законодатели, вместе взятые. Самое главное - разрушьте перенаселенные города, где скопление пороков вынуждает вас принимать карательные законы. Неужели так уж необходимо человеку жить в обществе и испытывать стадное чувство? Верните его в лесную глушь, из которой он вышел, дайте ему возможность делать то, что он хочет. Тогда его преступления, такие же изолированные, как и он сам, никому не принесут вреда, и ваши ограничительные установления отпадут сами по себе; дикий человек имеет только две потребности - потребность сношаться и потребность есть, и обе заложены в него Природой. Стало быть, все, что он делает для их удовлетворения, вряд ли можно назвать преступным; если в нем порой и пробуждаются иные чувства, их порождает только цивилизация и общество. Коль скоро эти страсти - только детище обстоятельств, потому что они присущи образу жизни общественного человека. По какому праву, я вас спрашиваю, вы их клеймите? Таким образом, существует лишь два вида побуждений, которые испытывает человек: во-первых, те, которые вызваны его состоянием дикости, поэтому было бы чистым безумием наказывать их, и во-вторых, те, на которые его вдохновляют условия его жизни среди других людей, так что карать за них уж вовсе неразумно. Что же остается делать вам, невежественным и глупым современным людям, когда вы видите вокруг себя зло? Да ничего - вы должны любоваться им и молчать, именно любоваться, ибо что может быть более вдохновляющим и прекрасным, чем человек, обуреваемый страстями; и потому молчать, что вы видите перед собой дело рук Природы, которое вы должны созерцать, затаив дыхание и с глубоким почтением. Что же до моей личности и моего поведения, я согласен с вами, друзья мои, в том, что мир может содрогнуться перед таким злодеем, как я; не существует запретов, которые я бы не нарушил, нет добродетелей, которые я бы не оскорбил, преступлений, которых бы не совершил, и я должен признаться, что только в те минуты, когда я действовал вразрез со всеми общественными условностями, со всеми человеческими законами, - только тогда я по-настоящему чувствовал, как похоть разгорается в моем сердце и сжигает его своим волшебным огнем. Меня возбуждает любой злодейский или жестокий поступок; больше всего меня вдохновляло бы убийство на большой дороге, а еще больше - профессия палача. В самом деле, почему я должен отказывать себе в поступках, которые бросают меня в сладострастную дрожь? - Ах, - пробормотала Лауренция, - подумать только: убийство на большой дороге... - Вот именно. Это высшая степень насилия, и любое насилие возбуждает чувства; любое волнение в нервной системе, вызванное воображением, увеличивает наслаждение. Поэтому если мой член поднимается при мысли выйти на большую дорогу и кого-нибудь убить, эта мысль внушена мне тем же самым порывом, который заставляет меня расстегивать панталоны или задирать юбку, и ее следует извинить на том же самом основании, и я буду претворять ее с таким же спокойствием, но с еще большим удовольствием, так как она намного соблазнительнее. - Но скажите, - поинтересовалась моя подруга, - неужели мысль о Боге никогда не удерживала вас от дурных поступков? - Ах, не говорите мне об этой недостойной химере, которую я презирал уже в двенадцатилетнем возрасте. Мне никогда не понять, как человек, будучи в здравом уме, может хоть на миг увлечься отвратительной сказкой, которую отвергает сердце и разум и которая находит сторонников только среди глупцов, подлых мошенников или самозванцев. Если бы на самом деле существовала такая штука, как Бог, господин и создатель вселенной, он был бы, судя по представлениям его поклонников, самым странным, жестоким, порочным и самым кровожадным существом на свете, и ни у кого из нас, смертных, недостало бы сил и возможностей ненавидеть его, презирать, ругать и оскорблять его в той мере, в какой он этого заслуживает. Самая большая услуга, какую только законодатели могут оказать человечеству, заключается в том, чтобы издать суровый закон против теократии. Мало кто понимает, насколько важно снести с лица земли поганые алтари этого презренного Бога; пока эти фатальные идеи будут витать в воздухе, человек не узнает ни мира, ни покоя, и угроза религиозных распрей всегда будет висеть над нашими головами. Правительство, допускающее любые формы боготворения, совершенно не понимает философской цели, к которой все мы должны стремиться, и я в любое время я готов доказать вам, что ни одно правительство не будет сильным и уверенным, пока разрешает боготворить некое Высшее Существо - этот ящик Пандоры, этот обоюдоострый меч, смертельно опасный для всякой власти, эту ужасную систему, согласно которой каждый воображает, будто имеет право ежедневно резать другим глотку. Да пусть он сгинет тысячу раз - человек, который выдумал Бога! У него не было иной цели, кроме как подорвать основы государства; внутри государства он мечтал создать независимую касту - вечного врага счастья и равенства; он стремился подчинить себе своих соотечественников, раздуть пожар распрей и раздоров и, в конце концов заковать людей в цепи и делать с ними все, что ему вздумается, предварительно ослепив их через посредство суеверия и заразив их фанатизмом. - И все-таки, - заметила Дюран просто для того, чтобы дать высказаться нашему гостю, - религия есть краеугольный камень нравственности и морали, а эти вещи, как бы вы к ним ни относились, остаются очень полезными для власти. - Независимо от природы этой власти, - тут же ответил Корнаро, - я готов хоть сейчас доказать, что нравственность для нее бесполезна. Кстати, что вы понимаете под этим словом? Разве это не осуществление на практике всех общественных добродетелей? Тогда соблаговолите объяснить мне, какое отношение может иметь к власти осуществление добродетелей. Вы боитесь, что порок, будучи противоположностью добродетели, может нарушить деятельность правительства как органа власти? Да никогда в жизни! И правительство должно больше опасаться высоконравственного человека, нежели человека порочного. Первый расположен к пустым спорам и сомнениям, и не может быть сильной власти там, где люди истрачивают попусту свои мыслительные способности: дело в том, что правительство - это узда для человека, а размышляющий человек не терпит узды. Следовательно, чтобы управлять людьми, их надо обречь на невежество; властители всегда чувствовали, что цепи скорее удержат на коленях глупых подданных, нежели гениальных личностей. Вы можете сказать мне, что свободная власть далека от такого намерения. А я спрошу Вас, где вы видели свободную власть; разве на земле существует что-нибудь свободное? Более того, разве человек не всегда и не везде остается рабом собственных законов? Выходит, что люди повсюду находятся в цепях, то есть в состоянии безнравственности. Разве вид опьянения, в котором постоянно пребывает безнравственный и порочный человек, - это не то же самое, что состояние, в котором держит человека законодатель, чтобы парализовать его волю? Так зачем законодателю внушать ему добродетели? Только в моменты самоочищения человек делается норовистым, начинает сомневаться в своих правителях и меняет их. В интересах правительства - сковать человека при помощи безнравственности, опустить его в бездну безнравственности, и он никогда не причинит неприятностей для власть предержащих. Если же посмотреть на вещи под более широким углом зрения, можно задаться вопросом: имеют ли пороки какие-нибудь последствия для взаимоотношений между людьми, иными словами, какое государству дело до того, ограбите ли вы меня, или, в свою очередь, я убью вас? Абсурдно считать, будто сведение личных счетов имеет какое-то отношение к обществу. Но, говорят нам, законы необходимы для того, чтобы сдерживать зло... Хорошо, только зачем его сдерживать, если Природа нуждается в нем и существовать без него не может, если оно задумано как противовес добру? Скажем, древний человек не имел законов, которые ограничивали его страсти, но разве он был менее счастлив, чем мы? Силу никогда не сломит слабость, и если последняя всегда оказывается в проигрыше, значит этого хочет Природа, и не нам противиться ее желанию. - Такие рассуждения открывают широкий простор для разного рода ужасов, - заметила я. - Так ведь они совершенно необходимы, эти явления, которые вы называете ужасами: в этом убеждает нас сама Природа, которая заставляет расти самые ядовитые растения бок о бок с самыми целебными. Почему вы так возражаете против преступлений? Разумеется, не потому что они порочны сами по себе, но только по той причине, что они наносят вам вред, человек же, которому зло выгодно, и не подумает осуждать его. И если злодейство приносит в мир столько же счастья, сколько и несчастья, разве справедлив закон, карающий его? Задача хорошего закона - способствовать благу всех и каждого, а вот этого-то как раз и нет в законах, принятых против преступлений, ибо они защищают лишь жертву и в высшей степени ущемляют злодеев. Величайший недостаток, а заодно и несчастье людей, придумывающих законы, заключается в том, что они всегда учитывают только часть человечества и совершенно игнорируют остальных, и неудивительно, что сегодня совершается так много грубых ошибок. Рассуждения нашего гостя прервала служанка, сообщившая о том, что внизу ждет убого одетая женщина, которая очень хочет поговорить с синьором Корнаро. - Веди ее сюда, - поспешно сказала я, опередив венецианца. Женщины, окружавшие стол, тотчас поднялись с колен, чтобы освободить место для новой сцены, и присоединились к пятидесяти наложницам, которые, стоя на помостах, выставляли напоказ свои обнаженные зады. В следующую минуту робко вошла беременная женщина лет тридцати, прелестная как Венера, в сопровождении четверых детей - двух мальчиков и двух девочек. - О, господин мой! - вскричала она, и все семейство припало к ногам Корнаро, который с изумлением смотрел на них. - Господин мой, я взываю к вашей милости; во имя неба сжальтесь над бедной женщиной, покинутой мужем, матерью этих несчастных детей, которые просят у вас корочку хлеба. Два года у нас нет никаких средств, и скоро нас возьмет к себе могила, если только не найдется добрый человек, который поможет продлить наши дни. О, добрый синьор, неужели не смягчится ваше благородное сердце при виде несчастья, которое молит вас о сочувствии. Сжальтесь над нами, иначе мы погибли. Как я уже сказала, женщина эта была восхитительна; ее поношенное платье, ее беременность, исходившее от нее очарование, трогательный вид ее детей, залитые слезами лица несчастного семейства - все это произвело настолько сильное впечатление на нашего распутника и настолько разожгло его порочную похоть, что я испугалась, как бы он не извергнулся при малейшем прикосновении. Однако он взял себя в руки, предвкушая, очевидно, волнующее и пикантное продолжение этой сцены, и увел меня в соседнюю комнату, куда следом препроводили просительницу со всеми чадами. И вот там жестокость каннибала проявилась во всей своей красе. Он пришел в неистовство, его бессвязная речь выдавала чувства, бушевавшие в его душе: он заикался, бормотал какие-то непристойности, выкрикивал богохульные ругательства, на его губах пузырилась пена, и вид его был ужасен. В те минуты он был бы великолепной моделью для художника, который вознамерился бы написать портрет одного из самых отвратительных чудовищ, порожденных Природой. - Ну что ж, сука, - процедил он сквозь зубы, - я облегчу твои страдания; сейчас мы устроим тебе роды. Раздевайся поживее... все, все снимай с себя, первым делом оголи ягодицы... Мой член твердеет, Жюльетта, смотри, как он твердеет... потри мне яйца спиртом, а потом помоги этой твари раздеться... С этими словами он нанес страшный удар в лицо бедняжки, которая отлетела на несколько метров; потом, не спуская с нее безумных глаз, он грубо схватил меня за заднюю часть, я увернулась, испугавшись, как бы злодей не сделал меня объектом своей ярости, и стала поспешно срывать последние тряпки с лежавшей на полу женщины с окровавленным лицом. Но, наклонившись над ней, я неосторожно выставила свой зад, и Корнаро без промедления овладел им. - Раздевай ее скорее, - рычал он, - скорее, говорю тебе; задуши ее, если будет сопротивляться; разве ты не чувствуешь мою эрекцию? Когда мать обнажилась, распутник оставил меня в покое, плюнул ей в лицо и в мгновение ока сам сорвал одежду со всех четверых детей, после чего с яростью набросился на детские ягодицы. Потом приказал мне опалить горящей свечой материнский зад и потребовал розги. Мы вместе уложили детей штабелем на вздувшийся живот матери; он несколько мгновений любовался этой пирамидой, составленной из аппетитных прелестей, и с удивлением заметил, что бедность и лишения не нанесли ущерба цветущим формам несчастных созданий. Затем, перейдя от удивления; к озлоблению, взмахнул розгами и с невероятной быстротой начал пороть распростертые перед ним белоснежные ягодицы и круглый, обтянутый нежной кожей живот беременной просительницы. Я ласкала его в продолжение экзекуции и чувствовала, как его чресла наполняются новыми силами. Он то и дело останавливался, несколько мгновений пожирая глазами кровавые следы своего зверства, вставлял член в мой зад, после трех-четырех движений выныривал из него и продолжал флагелляцию. Когда руки его устали, он опустился на колени и принялся осыпать ударами живот молодой матери, прильнув губами к окровавленным ягодицам детей. - Друг мой, - с беспокойством заметила я, - вы вот-вот извергнетесь, я вижу это по вашим глазам: еще немного, и эта сцена, хотя она и великолепна, лишит вас семени, после чего вы не сможете насладиться своими злодеяниями в полной мере, тем более что впереди нас ждут новые утехи. - А что еще ты можешь мне предложить? - спросил венецианец, взглянув на меня затуманенным взором. - Пойдемте со мной, пусть эти создания придут в себя, а потом вы вернетесь и расправитесь с ними. Я увела его в небольшую комнату, где Дюран с помощью Лау-ренции приготовила новую сцену, которую я сейчас вам опишу. Эта комната была украшена наподобие тех храмов, где древние римляне праздновали свои сатурналии в старые добрые времена, и наш гость увидел девять сладострастных картин, составленных из живых людей. Первая изображала красивого мужчину средних лет с вздыбленным членом, прижавшегося к заду юноши, которого ласкал маленький мальчик-педераст. Во второй ласкали друг друга сорокалетняя женщина и две юных девушки. В третьей мускулистый атлет совокуплялся сзади с прелестной знойной негритянкой и сосал влагалище не менее прелестной белокожей женщины. Четвертая картина представляла молодую мать, которая порола свою дочь, и ее в свою очередь порол мрачного вида мужчина. Рядом другой мужчина содомировал маленького теленка, то же самое проделывал с ним огромный пес. Дальше отец избивал розгами собственную дочь, привязанную к столбу, и сам получал порку от красивой женщины. Седьмая картина представляла собой группу из десяти девушек, облизывавших друг другу влагалище. В восьмой десять юношей содомировали друг друга, образовав живое замкнутое кольцо. Наконец последняя композиция состояла из нескольких мужчин, которые содомировали шлюх с дебильными или изъеденными сифилисом лицами и одновременно обсасывали влагалища дряхлых женщин, возрастом не менее шестидесяти лет, а маленькие дети целовали им задницы. Посреди этого великолепия стояли две рослые матроны и держали за руку шестерых малолетних девочек, прелестных как херувимы, предназначенных в жертву нашему клиенту. Со всех сторон слышались негромкие крики и стоны то ли удовольствия, то ли боли, свист бичей и розог и хлесткие удары. Все присутствующие были обнажены, все являли собой образ грязной похоти в самых разных ее проявлениях. Лампы, в которых горело ароматное масло, создавали приятное освещение и распространяли по всей комнате возбуждающий, щекочущий ноздри запах; одним словом, Корнаро оказался в одном из самых величественных храмов, посвященных похоти. Наш гость не спеша обошел комнату в сопровождении неотступно следовавших за ним двух содомитов и двух женщин, вооруженных розгами, и все четверо по очереди возбуждали ему седалище. Он останавливался то там, то сям: щипал кого-то за соски, теребил кому-то нижние губки и, раздвинув их, заглядывал внутрь, раздавал тумаки и пинки. Он был похож на тигра, попавшего в овчарню. - Прекрасно, - наконец сказал он, - теперь пора перейти к делу, я держусь из последних сил. Но я хочу развлекаться публично, и пусть удовольствия сопровождаются ужасами, которые помогут изливаться моей сперме. Приготовьте полдюжины девиц и столько же молодых мужчин - самых стеснительных и благопристойных из тех, что у вас есть, и я обещаю вам потрясающий спектакль. Я быстро отобрала актеров, каких он требовал, и мы гурьбой вошли в комнату, где нас ожидало несчастное семейство. Корнаро окружила толпа девиц, и он пообещал немедленную смерть каждой, кто не выдержит предстоящего зрелища: лишится чувств или хотя бы расплачется. Злодей начал с матери: он подвесил ее за ноги к потолку, в результате чего она задохнулась под тяжестью собственного плода; вломился в маленькую заднюю норку самой прелестной из дочерей, заставив сестренку держать ее, потом, взяв плотницкую пилу, медленно отрезал ребенку голову во время акта содомии. Монстр нарочно не спешил и растянул ужасающую операцию на целый час, в продолжение которого три юные зрительницы упали в обморок. - Запомни их, - бросил мне Корнаро, - я займусь ими позже. Когда маленькая головка отвалилась, злодей принялся за следующего члена семьи и до тех пор, пока не разворотил потроха последнего из детей, пока не перепилил шею последнему, он не сбросил свою кипящую сперму, которая делала его столь жестоким и безжалостным. До того, как наступил конец спектакля, еще три девушки лишились чувств, а все остальные плакали, не пытаясь даже скрыть слез. Что же касается до матери, она уже не дышала; в жуткой тишине забрызганной кровью комнаты стоял наш гость, исчадие ада или воплощение зла - как хотите - и оглядывал чудовищные дела своих рук. - Что такое, дорогой друг! - возмущенно заговорила я, подходя к преступнику и дергая его за обмякший орган. - Неужели вы собираетесь оставить этих тварей безнаказанными после того, как приговорили их к смерти за непослушание? - Нет, конечно, - тяжело вздохнул он, - но я просто чертовски устал, мне нужен отдых... Отчаявшись добиться от него каких-либо действий, я подала ему чашку горячего бульона, и он ушел, заплатив сто тысяч франков за доставленное удовольствие. После Корнаро другой незабываемой посетительницей нашего заведения была одна венецианка высокого происхождения, чрезвычайно богатая и очень известная своим распутством. Сильвия, сорокапятилетняя дама, высокая, статная, превосходно сложенная, обладательница прекраснейших в мире глаз, три дня провела в нашем доме. - Дорогие мои, - заявила она, - меня переполняют соки, от которых я могу освободиться только ценой отвратительных поступков. Для начала, - продолжала эта современная Мессалина, - я хочу, чтобы вы продали меня какому-нибудь развратнику с необычными вкусами, который проведет меня по самым мерзким клоакам порока и бесстыдства. - У меня уже есть такой, я думаю, он вам подойдет. Однако, синьора, он непременно захочет обращаться с вами как с самой последней шлюхой и может причинить вам боль. - Ах, милочка, это то, что требуется; мне жутко хочется стать жертвой такого человека... А что он будет делать после побоев? - После хорошей взбучки он заставит вас массировать мужские органы на его лице, потом вам пососут вагину, а в заключение он подвергнет вас содомии. - Великолепно! Я давно мечтала об этом. Давайте приступим прямо сейчас, а позже я объясню вам, чем должны завершиться мои утехи. Я привела ей обещанного клиента. Так совпало, что ему хотелось развлечься именно с такой женщиной, как Сильвия, и он был несказанно рад, когда увидел ее. Оставшись наедине, наши актеры не замедлили приступить к делу, а я, находясь за стеной, небрежно развалившись посреди служанок, которые усердно ласкали меня спереди и сзади, не пропустила ни одной подробности. Дорсини начал с того, что несколькими сильными пинками наградил величественный зад, быстро перешел к рукоприкладству и выдал Сильвии серию хлестких пощечин, присовокупив к ним десяток ударов кулаком, и все это происходило в таком стремительном темпе, что изумленная аристократка только моргала глазами; но я должна заметить, что в ее глазах не было ничего, кроме удовольствия. Град ударов сменился длинной тирадой площадной брани: редкую женщину оскорбляли и унижали так, как Дорсини свою партнершу. - Вот так, - сказал он, отдышавшись, - теперь тащите сюда члены, я хочу посмотреть, как эта шлюха исполняет свои обязанности. В тот же момент появились шесть первоклассных долбильщиков; обнаженная Сильвия, усевшись на грудь распутника, принялась выдаивать их, разбрызгивая сперму на лицо Дорсини, потом втирала опустевшие органы в его нос и губы, но его собственный член не подавал никаких признаков жизни. Тогда на подмогу вызвали еще нескольких юношей, и он велел им прочистить влагалище своей высокорожденной наперсницы. - Клянусь сатаной, - вскричал он, глядя, как она извивается в мужских объятиях, - я ни разу не встречал таких потаскух! А ну-ка, покажи всю свою прыть, старая перечница, покажи, как ты умеешь ругаться, скажи Всевышнему все, что ты о нем думаешь. Сильвия ответила на эти слова потоком гнусных ругательств по адресу Предвечного, и никогда прежде мне не доводилось слышать столь громких и оскорбительных богохульств. Отъявленный еретик блаженствовал и мастурбировал, и ласкал, одну за другой, задницы долбильщиков, не забывая и зад своей шлюхи. Когда он обошел всех, один из мужчин - тот, кто в эти минуты совокуплялся с Сильвией, - подставил ему седалище; Дорсини осмотрел его - как вы понимаете, осмотр не обошелся без ритуальных щипков и похлопываний, - и вставил свой член в бессовестно раскрытое отверстие. Сильвия стойко выдержала двойной натиск: не зря говорят, что в разврате хороши обе роли - и активная и пассивная; единственной колыбелью наслаждения служит воображение, только оно порождает удовольствия, придает им форму и нужное направление; там, где воображение спит или бездействует, мы видим лишь простой физический акт - скучный, скотский, неодухотворенный. Однако Дорсини, которого содомировали и который также совершал содомию, недолго наслаждался в анусе; очевидно, всем алтарям он предпочитал рот и громким ревом возвестил об этом; Сильвия немедленно предоставила свой, он проник туда с размаху, не переставая энергично двигать тазом, и извергнулся к великой радости блудницы, которая проглотила семя с жаром, достойным ее распущенности и извращенности ее похотливой натуры. Дорсини расплатился и исчез. - Давайте разделим их поровну, - предложила она, - я очень ценю деньги, заработанные блудом, они всегда приносили мне удачу. Кстати, этот субъект неплохо возбудил меня, теперь можно продолжать дальше. А дальше беспутная синьора собрала в просторной гостиной двадцать пять превосходных мужчин и двадцать пять девушек необыкновенной красоты и еще шестнадцать часов подряд предавалась в моем присутствии самому чудовищному разврату, утоляя свои извращенные страсти, свои прихоти - неслыханно мерзкие и в высшей степени невероятные в женщине, ибо женщина может приобрести подобные привычки, только плюнув на свою репутацию и презрев все принципы скромности и добродетельности, единственным вместилищем которых, согласно легенде, должен служить наш пол и от которых мы, женщины, отступаем только для того, чтобы превзойти все самое отвратительное, что могут достичь в этой области мужчины. Неистовая Сильвия закончила свой праздник жестокостями, что, впрочем, вполне естественно. В качестве жертвы она выбрала тринадцатилетнего мальчика с ангельским лицом. - Я доведу его до того, что через несколько дней он сгодится только для погребения. Сколько вы за него хотите? - Тысячу цехинов. Сделка состоялась, и злодейка привязала ребенка к скамье таким образом, что его тело оказалось выгнуто дугой; сама она опустилась на корточки над лицом юного красавца, лежавшего на подушках, который должен был облизывать ей влагалище, между тем как второй, стоя на четвереньках, щекотал языком ее задний проход. Через некоторое время, когда они в достаточной мере возбудили ее, она взяла зажженную свечу и начала поджаривать ягодицы жертвы, которая, как нетрудно представить, испускала жуткие вопли в продолжение этой операции. И наша Сильвия испытала оргазм: сквернословя почище любого солдата, шлюха пришла в экстаз и в приступе ярости откусила гениталии ребенка. Мы унесли потерявшего сознание мальчика и три дня спустя он скончался, а торжествующая Сильвия заплатила нам королевский выкуп, и мы долго не видели ее после того достопамятного дня. Несколько месяцев спустя по ее рекомендации нам нанес визит сенатор Бьянки, один из богатейших вельмож Республики, которому было тридцать пять лет. Мания этого либертена заключалась в том, что он заявлялся в публичный дом вместе со своими двумя племянницами, бывшими у него на попечении, и проституировал ими. Хотя он приложил немало усилий к тому, чтобы изгнать стыд и скромность из душ юных девиц, последствия примерного воспитания давали себя знать. Когда я посмотрела на них, они залились краской смущения, и в таком виде еще сильнее выступила вся нежность и все очарование, которыми их украсила Природа: трудно было найти более прелестные создания, чем две эти девушки. Едва я на них взглянула, мне сразу стали ясны похотливые мысли развратника, и я не смогла удержаться от того, чтобы не оскорбить их целомудренный слух. - Какого рода предметы нужны этим потаскушкам? - деловито и развязно спросила я у сенатора. - Какие они предпочитают колбаски - жирненькие или постные? - Они стесняются, поэтому вам придется решить это самой, - ответил Бьянки, поднимая обеим юбки - измерьте вагины и подберите соответствующие предметы. - Ну что ж, - заметила я, после того, как обследовала маленькие, прикрытые пушком отверстия, больших атрибутов здесь не потребуется. - Напротив, - запротестовал Бьянки, я хочу, чтобы дети быстрее росли, поэтому прошу вас предоставить им самые крупные. По его желанию, от которого пунцовые щечки девочек несколько побледнели, я привела шестерых молодых копьеносцев, обладателей органов сантиметров тридцать в длину и более двадцати в обхвате. - Вот это будет в самый раз, - с удовлетворением сказал наш гость, пощупав товар, - но шестеро - это слишком мало. Вы не знаете их аппетит; они, возможно, кажутся вам ягнятами, но стоит их раздразнить, и они сношаются как волчицы; на мой взгляд, чтобы их удовлетворить, нужно не менее двенадцати человек. - Хорошо, - кивнула я. - А каково ваше желание, любезный сластолюбец? Чем будете заниматься вы, пока бесчестят ваших подопечных? - Я буду сношать мальчиков; приведите штук шесть не старше двенадцати лет. Его желание было исполнено, и до начала спектакля я поспешила занять свой наблюдательный пост, так как нет необходимости повторять, что я редко упускала подобные зрелища. Не буду расписывать эту оргию, скажу лишь, что это было нечто невообразимое. Остается добавить, что сенатор умер вскоре после этого, и перед смертью порочный аристократ лишил несчастных девочек наследства. И случилось так, что претерпев большие лишения и невзгоды, обе пришли к нам в поисках приюта, который они получили в обмен на беспрекословное повиновение, что принесло нам немалый доход. Младшую, которая, между прочим, считалась одной из прекраснейших дев Европы, я сдала внаем человеку, чья страсть заслуживает особого упоминания в этой энциклопедии человеческих, или, вернее, нечеловеческих пороков. Этот грешник по имени Альберти был рослым пятидесятипятилетним мужчиной, один взгляд которого испугал бы любую женщину. Увидев предназначенную для него девочку, он приказал мне раздеть ее и начал осматривать, как осматривают лошадь, прежде чем купить ее. Ни одного слова он не произнес во время проверки, не сделал ни одного жеста, который указывал бы на вожделение, - он был спокоен и бесстрастен, только странным блеском блестели его глаза, и слышалось тяжелое сопение. - Она беременна? - спросил он наконец, положив жилистую волосатую руку на ее живот. - Думаю, что нет. - Жаль; за беременных я плачу вдвойне. Ну да ладно, вы знаете, для чего я ее покупаю, поэтому назовите вашу цену. - Две тысячи цехинов. - Вы бы их получили, будь она на сносях, но поскольку это не так, я дам вам половину этой суммы. Торг велся в присутствии жертвы, которую после этого сразу заперли в маленькой комнатке нашего дома, расположенной за такими толстыми стенами, что ее крики были совершенно не слышны. Там несчастная, проводившая большую часть времени на соломе, едва прикрывавшей холодный пол, страдала девять дней и ночей, в течение первых четырех ее рацион постепенно уменьшался, а на пятый она не получила ничего. Каждый день жестокосердный Альберти приходил мучить свою жертву, и его визит продолжался два часа; мы с Розальбой постоянно присутствовали при этом свидании, с нами была еще одна служанка, которую мы ежедневно заменяли. Во время первого визита развратник долго трудился над ягодицами и грудями своей жертвы: он изо всех сил мял, тискал, щипал их сосредоточенно и со знанием дела, и менее, чем за час, все четыре полушария из нежной плоти стали иссиня-черными. Все это время он целовал мой зад, Розальба ласкала ему член, а служанка порола его. Словно погрузившись в глубокие размышления, Альберти произносил непонятные бессвязные слова, изредка прерываемые проклятиями. - Проклятая плоть, - наконец пробормотал он, - мерзкая задница. Эта падаль теперь годится разве что на мыло. - И он охарактеризовал таким же образом каждую часть некогда прекрасного тела, но до извержения так и не дошел. На второй день все происходило точно так же, как и в первый; при третьем посещении прелести жертвы превратились в опухшую массу, на которую было неприятно смотреть, и у девочки начался сильный жар. - Прекрасно, - прокомментировал Альберти, - это лучше, чем я предполагал; вначале я намеревался лишить ее пищи только на четвертый день, но при сложившихся обстоятельствах мы это сделаем сегодня. - Он с удвоенной силой принялся тискать и давить тело узницы, а в заключение совершил с ней содомию, и в продолжение акта сильно щипал ее бедра; потом такой же процедуре подверг нашу Помощницу, целуя при этом мои ягодицы. Три последующих эпизода были похожи на предыдущий, и снова Альберти не пролил ни капли спермы. К тому времени ягодицы и грудь девочки напоминали изношенную шкуру, высушенную на солнце, жар не спадал, и мы забеспокоились, что несчастная не доживет до девятого дня. - Ей пора бы исповедаться, - заметил Альберти, закончив свои труды на восьмой день, - она наверняка завтра умрет. Такая предусмотрительность рассмешила меня, но когда я узнала, что негодяй хотел быть тайным свидетелем исповеди и что это подхлестнет его похоть, я одобрила эту идею. Пока приглашенный монах исповедовал страдалицу, Альберти, расположившись между мной и Розальбой, не пропустил ни одного слова и, по-моему, получил от этого огромное удовольствие. - Разрази меня гром! - бормотал он, - ведь это я, только я довел ее до такого состояния. Вы слышите, как эта сука признается в своих грехах... - Поскольку мы заранее предупредили обреченную узницу, что исповедник туг на ухо, мы прекрасно слышали весь диалог. Монах ушел, и мы поспешили к умирающей. Измученная голодом, лихорадкой и жестоким обращением, девушка, казалось, была готова испустить дух. Возбужденный Альберти прямо перед ней начал содомировать Розальбу, сопровождавшая нас прислужница порола его, а мне было велено довести до конца его восьмидневные труды. Я наклонилась над жертвой, и после нескольких энергичных надавливаний несчастное создание простилось с жизнью. И в этот момент мы увидели оргазм нашего Альберти. Но клянусь небом, я никогда не видела столь продолжительного и столь бурного излияния семени. Наш блудодей пребывал в экстазе более десяти минут; ни один клистир, даже самый обильный, не мог бы дать результатов, хотя бы отдаленно напоминающих эякуляцию этого палача. После этого Альберти сделался одним из самых постоянных наших клиентов: не проходило и месяца без того, чтобы он не проводил девять дней под нашей крышей. Между прочим, мы продали ему другую племянницу Бьянки, однако у нее была более тонкая физическая конституция, чем у ее сестры, и она скончалась на седьмой день. Помимо всех рассказанных мною развлечений Дюран с большим успехом использовала кабинет необыкновенных чудес. Она настолько хорошо изучила все интриги в городе, что за короткое время получила возможность предсказать судьбу любому жителю. Она узнала, что сенатор Контарини, отец потрясающе красивой юной девушки, без памяти влюблен в свою дочь, и поспешила к нему. - Посоветуйте вашей очаровательной Розине прийти ко мне узнать, что ей уготовили звезды, - сказала Дюран. - Я спрячу вас поблизости и даю слово, что вы получите самое полное наслаждение от нее во время церемонии, через которую ей придется пройти, чтобы узнать свою судьбу. Сенатор пришел в восторг и обещал Дюран золотые горы, если только этот план удастся. Колдунья скромно полюбопытствовала относительно любимых страстей папаши, и когда он намекнул на то, что желания его довольно многочисленны, она попросила за услуги три тысячи цехинов. Контарини был богатый человек и половину этой суммы заплатил авансом. Они условились, что свидание состоится через два дня. Сгорая от желания узнать свое будущее, Розина прислала моей подруге записку с просьбой назначить ей аудиенцию, в ответной записке Дюран предложила ей прийти в день, условленный с сенатором. Придя в наш дом, Розина отослала дуэнью, а когда это неземной красы дитя сбросило с себя одежды, нам показалось, что мы увидели восход солнца. Вообразите самый совершенный предмет, сотворенный небом, и все равно вы не получите полного представления об этой девушке, которую я постараюсь описать вам, понимая однако, что это невозможно. Шестнадцатилетняя Розина была высокая и стройная, наподобие знаменитых Граций, принадлежащих к породе девственниц, которых увековечила кисть Альбани. Ее каштановые волосы мягкими волнами ниспадали на алебастровую грудь; большие голубые глаза внушали одновременно любовь и желание, а свежие алые губы неодолимо влекли всякого, кого вдохновляет дух божества, воплощением которого была Розина. Невозможно было отыскать более нежную кожу, более округлые груди и более роскошные бедра, не говоря уже о куночке - узкой, горячей, уютной и сладострастной. А если бы вы видели ее ягодицы... У меня не хватает слов, скажу лишь, что устоять перед ними было просто невозможно. Разумеется, я также не устояла перед искушением погладить их. Мы предупредили ее, что если она хочет узнать свою судьбу, ей придется принести кое-какие жертвы авгурам. - Вас будут пороть, мой ангел, - сообщила ей Дюран, - и вы должны будете повиноваться одному существу, которое захочет насладиться вами самыми разными способами. - О Боже! Если бы мой отец... - Так ваш отец очень строг? - Он ревнует меня как будто свою любовницу. - Хорошо, но он никогда не узнает о случившемся; кроме того, вы будете иметь дело не с человеком, а с Высшим Существом, милая девочка, и весь причиненный вам урон будет восстановлен самым чудесным образом. Я должна сказать, что эта церемония совершенно необходима; если вы откажетесь, вы проститесь с надеждой узнать свою судьбу. Да, друзья мои, вы правы: я получала большое наслаждение при виде этого поединка между скромностью и любопытством. Розина испытывала страх перед суровым и неизвестным испытанием и искушением заглянуть в неведомое будущее; она не знала, на что решиться, что ответить нам, и если бы не пришел ее отец, мы до конца дня забавлялись бы ее терзаниями. Но появление сенатора положило конец колебаниям - Розина решилась. Оставив девушку с Дюран, я вышла вместе с ее отцом. Хотя было очевидно, что Контарини испытывает сильные чувства к дочери, его распутство было сильнее их, и сенатор позволил себе некоторые вольности по отношению ко мне, из чего я заключила, что он не станет возражать, если я предоставлю ему свои прелести. Он как раз лобзал мои ягодицы, когда раздался условный стук в стену. - Вот и сигнал, ваше превосходительство, приготовьтесь: сейчас вы увидите тело вашей очаровательной дочери. Перегородка бесшумно отодвинулась, и перед нами появилась обнаженная задняя часть прекрасной Розины от пяток до затылка, только лицо было прикрыто чем-то плотным. - Ах, черт возьми! - ахнул он, пожирая глазами это сокровище. - Ласкайте меня, Жюльетта, ласкайте скорее, иначе я умру от удовольствия при виде этих прелестей. В какой-то момент кровосмеситель инстинктивно придвинулся ближе к белевшему в полумраке телу и начал покрывать его страстными поцелуями, ненадолго задержался на влагалище, потом прильнул к заду. - Займитесь моим членом, - шепотом попросил он, - пока я буду облизывать эту несравненную дырочку. Скоро он потерял самообладание, его налитый железом член взметнулся вверх, и он ввел его внутрь. Розина, очевидно, не привыкшая к такому бурному натиску, пронзительно вскрикнула; но от этого распутник пришел в неистовство, надавил сильнее и пробил брешь; его руки судорожно ухватились за мои ягодицы, губы впились в мой рот, а я одной рукой помогала ему внедриться в потроха девочки, другой щекотала ему анус. - Неужели вы собираетесь этим ограничиться? - с любопытством спросила я. - Вы не хотите посетить эту маленькую пушистую куночку? - Нет, - отвечал правоверный содомит, - на это я не способен: вот уже пятнадцать лет как я не касался этого запретного плода и до сих пор питаю к нему отвращение. А вот против флагелляции я бы не возражал. Он вытащил свой орган, я подала ему розги, и первые удары посыпались на нежное тело; через несколько мгновений по девичьим бедрам потекла кровь, необходимая нам с Дюран для предсказания. - Вы, наверное, находите меня жестоким, дитя мое, - заметил мне Контарини, опуская розги, - но у меня такая страсть, и с этим ничего не поделаешь: чем утонченнее страсти, тем ужаснее их последствия. В этот момент во мне вспыхнуло желание усилить страдания несчастной девочки. - Вы, конечно, имеете определенные планы касательно будущего своей дочери? - Да. Я собираюсь сношать ее немилосердно, жестоко пороть, и этот праздник будет продолжаться три месяца, после чего я отдам ее в монастырь. - И прекраснейшая в мире кожа вновь начала вздуваться и лопаться от посыпавшихся на нее ударов. - По правде говоря, синьор, я сомневаюсь, что это будет разумным решением. Однако даже в таком случае вы могли бы сэкономить деньги за ее пребывание в монастыре. - Что вы хотите сказать этим, Жюльетта? - Ну, для этого существуют тысячи разных способов... Кстати, неужели вас никогда не прельщала мысль совершить убийство? - Убийство? Конечно, один или два раза... но упаси меня Бог от убийства своей дочери. - При этом я увидела, как дрогнул член сенатора, а его головка набухла и раскраснелась - явное свидетельство того, как простой намек действует зажигательным образом на его чувства. Он наклонился, расцеловал следы своей жестокости и заговорил снова: - Знаете, Жюльетта, ведь это было бы ужасное преступление... чудовищное злодеяние, от которого содрогнулась бы вся Природа... - Возможно, но оно доставит вам наслаждение. Затем, чтобы поднять возбуждение злодея до самого предела, я дернула за шелковый шнурок, свисавший со стены. В нашей комнате погас свет, я легонько стукнула в перегородку, и в следующий момент хитроумное приспособление пришло в действие, и Розина оказалась перед нами. - Держите себя в руках, - прошептала я сенатору, - она здесь, вся целиком. Приступайте, только не произносите ни слова. Распутник ощупал тело дочери, облобызал его, еще раз вломился в задний проход и извергнулся. - Великий Боже! Что же вы наделали? - укоризненным шепотом сказала я. - Мы вам предоставили такую возможность, а вы ею не воспользовались. Давайте отправим ее назад, и пока Дюран занимается ее гороскопом, я сделаю все возможное, чтобы вернуть ваши силы. Я дала условный сигнал, и девочка исчезла; перегородка закрылась, и предприимчивая Дюран отдала Розину другому покупателю. У нас всегда были три-четыре клиента, чрезвычайно интересовавшиеся проституцией такого рода, и мы, как могли, удовлетворяли их потребности. Я из кожи лезла вон, стараясь высечь хотя бы одну искру из сенатора, но все было напрасно. Контарини принадлежал к тем ограниченным личностям, которые способны исполнять преступные замыслы не иначе, как в пылу страсти; мое предложение оказалось для него непосильным, и он потребовал свою дочь обратно. Я сразу известила об этом Дюран, но она, предвкушая груды золота, которое нам могла принести очаровательная девушка, и слышать не захотела о том, чтобы расстаться с Розиной. Поразмыслив, я пришла к решению, которое должно было удовлетворить всех заинтересованных лиц. - Ваше превосходительство, - проговорила я, ворвавшись в комнату, где ждал сенатор. - Ваше превосходительство! - сказала я, и слезы бежали по моим щекам. - Ваша несчастная дочь... Она пришла в ужас от предсказанной судьбы и только что выпрыгнула из окна. Ее больше нет в живых, ваша светлость, она погибла. Потрясенный Контарини выскочил следом за мной; Дюран показала ему искалеченное до неузнаваемости тело, которое по возрасту и внешнему виду было похоже на тело его дочери, и представьте себе, этот простак поверил нам. В первый момент он засобирался пригрозить нам следствием, но быстро опомнился, когда ему намекнули о том, что дело может обернуться против него самого; он замолчал и ушел восвояси, обливаясь слезами и оставив в нашем распоряжении свою обожаемую дочь, которую очень скоро мы подготовили соответствующим образом и сделали одной из самых лакомых наших проституток. Вскоре после этого случая к нам пришел один благородный венецианец купить яду для женщины, на которой он женился два года назад, получив большое приданое. Бедняга был уверен, что она наставляет ему рога. Но он ошибался: его супруга была образцом добропорядочности и верности, а подозрения в его душе разожгла я сама, просто из чувства злобы. Эта женщина мне не нравилась, я решила устроить ее кончину и добилась своего. Можете себе представить, как я радовалась, когда ее отравил ее собственный муж аристократ. Несколько позже поступила просьба от сына, который собрался расправиться со своим отцом. В данном случае речь шла о наследстве и о нетерпении молодого человека, уставшего дожидаться его; за две тысячи цехинов мы продали ему тайный состав, благодаря которому на следующий день он проснулся единоличным владельцем огромного состояния. Надеюсь, вы понимаете, что я не настолько обременяла себя подобными делами, чтобы забыть о себе; я была достаточно богата и тратила огромные средства на свои удовольствия; мое беззаботное тело купалось в океане самого мерзкого разврата. Находили утоление и мои наклонности к воровству и убийству, и если мое коварное воображение приговаривало кого-нибудь к смерти, промежуток времени между замыслом и его исполнением, как правило, был очень короток. Между тем в дом толпой валили женщины: некоторые хотели узнать свою судьбу, другие желали в спокойной обстановке погрузиться в редчайший по гнусности разгул. Благодаря принимаемым нами мерам мы могли предоставить ненасытным нашим посетительницам любое количество мальчиков и девочек и Гарантировали абсолютную тайну. Мы оказывали услуги молодым парочкам, которым чинили препятствия родители и которые приходили искать у нас приют. В наших скупо освещенных будуарах заключались временные союзы на одну ночь, когда мужчины не видели лиц женщин, с которыми развлекались: отцам мы подкладывали их дочерей, братьям - сестер, священникам - их прихожанок. Однажды ко мне пришли две женщины двадцати и двадцати пяти лет, обе очаровательные в высшей степени и обе, воспылав ко мне страстью, просили меня внести в их игры порядок и участвовать в них. После ужина мы легли в постель; их мания заключалась в том, что они сосали мне язык и вагину. Они сменяли друг друга в таком стремительном темпе, что я не успевала сообразить, которая из них минуту назад целовала меня в рот, а которая ласкала влагалище. В продолжение этой сладострастной карусели я непрестанно ласкала их обеими руками, иногда брала искусственный орган и по очереди прочищала им оба отверстия, и скажу откровенно, что я не встречала женщин, более похотливых, нежели эта парочка. Трудно представить себе, какие они придумывали трюки, какие неслыханные вещи говорили во время этих бешеных утех. Я помню, как одна из них настолько потеряла рассудок, что порывалась бежать и отдаться больным сифилисом, которые содержались в госпитале неподалеку от моего дома. Может быть, читатели смогут объяснить мне, что происходит в голове представительниц моего пола, а мне это не под силу. Я могу только добавить, что Природа бесконечно благосклоннее относится к лесбиянкам, нежели ко всем прочим женщинам; одаряя их более богатым, более гибким воображением, она дает им безграничные средства испытывать наслаждение {Эти восхитительные создания, презираемые недалекими людьми, и в повседневной жизни обнаруживают те же самые свойства, которыми они славятся в плотских утехах: они умны, талантливы, обаятельны, они полны очарования; и вам, робкие и несчастные женщины, остается лишь завидовать им. (Прим. автора)}. Еще одним запомнившимся приключением была прогулка, которую я совершила в компании четверых венецианок. Они дождались ветреного дня и посадили меня в гондолу, когда в небе сверкали молнии. Пока мы отплыли на некоторое расстояние в открытое море, разразился настоящий шторм и загрохотал гром. - Вот теперь, - заявили мои шаловливые спутницы, - будем ласкать друг друга и бурными извержениями покажем наше презрение к ярости моря. В следующий момент они прыгнули на меня как четверка обезумевших Мессалин. Разумеется, я достойно ответила на их ласки; возбужденная таким проявлением чувств, я присоединилась к их хору, поносившему последними словами химеричного Бога, который, как говорят, порождает их. Между тем гремел гром, все небо полосовали молнии; гондола наша болталась, как щепка, на ревущих волнах, а мы богохульствовали, мы извергались и бросали вызов Природе, которая взъярилась на все сущее и благословляла только наши удовольствия. Одна очень хорошенькая женщина пригласила меня на обед в свой дворец. Мне пришлось на ее глазах возбуждать ее пятнадцатилетнего сынка, после чего в его присутствии мы ласкали друг друга. Потом она позвала дочь, которая была на год младше брата, и велела мне возбуждать девочку, пока сын содомировал свою мать. Затем она держала дочь, подставив ее зад содомистскому натиску сына; в продолжение этой процедуры я облизывала девочке вагину, а мать языком ласкала анус содомита. Пожалуй, никогда прежде я не встречалась с более хладнокровной и умной развратницей. Узнав о том, что мы торгуем ядами, она попросила доставить ей целый набор наших снадобий. Я поинтересовалась, уж не собирается ли она угостить ими очаровательные создания, которыми мы только что наслаждались. - А почему бы и нет? - ответила она. - Если я бросаюсь в море порока, меня ничто не может остановить. - Вы - прелесть, - заметила я, целуя ее в губы, - ведь в таких случаях чем больше запретов мы попираем, тем сильнее извергается наше семя. - Значит мое извержение будет неистовым, - улыбнулась она, - ибо преграды и запреты мне неведомы. Шесть месяцев спустя она осталась без мужа, без родителей и без детей. Как-то раз за мной послал член Совета Десяти Венецианской республики, которому потребовалась женщина обслуживать его сына в то время, пока он его содомировал. Другой вельможа, также заседавший в этом высоком Совете, потребовал, чтобы я забавлялась с его сестрой, перезрелой и уродливой самкой; сам он содомировал ее, потом совершил содомию со мной, и в завершение я получила сотню ударов бичом от его сестры. Короче говоря, не существует на свете таких сладострастных и мерзких способов удовлетворить похоть, которыми бы мы с Дюран не предавались с рассвета до ночи; не проходило и дня без того, чтобы наш промысел - проституция, сводничество, предсказания судьбы и отравления - не приносили нам тысячу цехинов, а то и того больше. Нас уважали, нами восхищались, нашего общества искали самые благородные распутники мужского и женского пола города Венеции, и мы, без всякого преувеличения, вели самую блаженную и самую роскошную и беззаботную жизнь, когда ужасный поворот судьбы разлучил нас и лишил меня любезной моей Дюран, и за один день я потеряла все свое состояние, которое привезла в Венецию, и все, что заработала там. Наказанием, обрушившимся на Дюран, судьба выразила свою нетерпимость к той же самой слабости, за которую я заплатила сполна много лет тому назад. Как вы помните, моя ошибка, повлекшая за собой вынужденный отъезд из Парижа, заключалась в том, что я проявила нерешительность и не довела свое злодейство до высшей степени. Такая же участь постигла мою подругу, и столь жестокие уроки лишний раз доказывают, что если вы ступили на путь порока, опаснее всего - бросить взгляд в сторону отвергнутой добродетели или обнаружить недостаток твердости, необходимой для того, чтобы перейти последние рубежи; дело в том, что Дюран не хватило не воли, а храбрости, и если несчастная потерпела поражение, причиной тому стал не недостаток амбиции, а элементарная трусость. Однажды утром Дюран вызвали трое верховных инквизиторов Республики и, взяв с нее обещание хранить тайну, сообщили ей, что им нужна помощь в уничтожении очень многочисленной партии, образовавшейся в городе. - К сожалению, дела зашли так далеко, - сказали ей, - что о законных средствах говорить не приходится, яд - единственное, что нам осталось применить. Как вам известно, вы три года пользовались нашей снисходительностью, мы позволяли вам в мире и спокойствии наслаждаться плодами своих преступлений, и сегодня в знак благодарности вы должны помочь нам наказать наших противников самым жестоким образом. Сумеете ли вы распространить чуму в городе и в то же время уберечь от нее лиц, которых мы вам укажем? - Нет, - отвечала Дюран, хотя была в состоянии сделать это: она обладала всеми секретами, необходимыми для этого, но она испугалась. - Очень хорошо, - сказали инквизиторы, открыли перед ней дверь и отпустили ее. Еще больше испугал Дюран тот факт, что они даже не предупредили ее о том, чтобы она держала язык за зубами. - Мы пропали, - сказала она, вернувшись домой, и рассказала обо всем, и первой моей мыслью было отправить ее назад к инквизиторам. - Это ничего не изменит, - ответила она. - Если бы даже я выполнила их задание, они все равно расправились бы со мной. Нет, единственное для меня спасение - уехать из этого города как можно скорее, ибо если они узнают или заподозрят, что мы виделись с тобой, у тебя также будут неприятности. Бедняжка наскоро собрала вещи и поцеловала меня. - Прощай, Жюльетта, прощай, любовь моя. Скорее всего, мы больше не увидимся. Не прошло и двух часов после ухода моей подруги, как на пороге появились полицейские с предписанием об аресте. Меня препроводили во Дворец Правосудия и поместили в дальнюю изолированную комнату на последнем этаже. Комната была разделена на две части черной ширмой. Через минуту вошли два инквизитора, и полицейские удалились. - Встань, - сказал мне один из них, - и отвечай честно и прямо. Ты знаешь женщину по имени Дюран? - Да. - Ты вместе с ней совершала преступления? - Нет. - Ты когда-нибудь слышала, что она плохо отзывалась о правительстве Венеции? - Никогда. Потом заговорил второй, и голос его был зловещим: - Ты хочешь обмануть нас, Жюльетта, или говоришь меньше, чем знаешь, но в любом случае ты виновна. - Он сделал короткую паузу и отодвинул черную занавеску. За ней я увидела подвешенное к потолку изуродованное тело женщины и в ужасе отвела глаза. - Это твоя сообщница; вот так Республика наказывает жуликов и отравителей. Если в течение двадцати четырех часов ты не покинешь нашу территорию, завтра с тобой будет то же самое. У меня закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, рядом со мной была незнакомая женщина, полицейские также были в комнате, и они вытащили меня в коридор. - Теперь отправляйтесь домой, - предупредил меня начальник сбиров, - и сделайте то, что вам ведено. Не пытайтесь помешать судебному приставу, который конфискует ваши деньги, помещенные в венецианские банки, всю мебель и драгоценности. Остальное можете забрать с собой; если до рассвета вы не покинете город, вас ждет смерть. - Я все исполню, господин; я сделаю все, что вы говорите; у меня нет желания дольше оставаться в городе, где наказывают честных людей, отказавшихся творить зло. - Тихо, мадам, тихо; благодарите судьбу, что никто больше не слышит этих слов, иначе вы не ушли бы отсюда живой. - Благодарю вас, добрый человек, - сказала я тюремщику, опуская в его ладонь сто цехинов. - Я воспользуюсь вашим советом и завтра буду далеко от этих негостеприимных болотистых мест. Сборы мои длились лишь несколько минут. Лила и Розальба высказали желание остаться в Венеции, где они прилично зарабатывали; я простилась с ними, взяв с собой только одну женщину, которая была со мной с первого дня моего брака и о которой до сих пор я вам не рассказывала, потому что она не играла никакой роли в моих приключениях. Получив разрешение оставить себе бумажник и все наличные деньги, я отправилась в путь, имея около восьмисот тысяч франков, все остальное присвоила себе Республика; но у меня оставались еще вклады в римских банках, с которых я получала доход пять миллионов в год, и это меня утешало. В ту же ночь я доехала до Падуи, еще через неделю была в Лионе, где сделала привал на несколько дней. В продолжение этого путешествия на север я обходилась без плотских утех, и вынужденный пост разжег во мне неодолимое желание сношаться; чтобы его удовлетворить, я, не раздумывая, отправилась прямиком в дом известной сводни, где провела два дня подряд и получила все необходимое. Рассудив, что возвращение в Париж ничем не грозит мне, поскольку министра, от которого я сбежала, уже не было в живых, - я решила ехать туда, как только получила от Нуарсея ответ на мое письмо, известившее его о моем предстоящем приезде. Обрадованный возможностью вновь увидеть меня, этот надежный и верный друг заверил, что он будет ждать свою Жюльетту с нетерпением и что очень гордится успехами своей выдающейся воспитанницы. Другое письмо я отправила аббату Шаберу с просьбой привезти в Париж мою дочь и назвала гостиницу, в которой намеревалась остановиться.. Туда мы, все трое, приехали почти одновременно. Марианне шел седьмой год. Не было на свете прелестней ребенка, чем она, но Природа безмолвствовала в моей душе, распутство заглушило ее голос. Так бывает всегда: сжав человеческое сердце мертвой хваткой, оно не оставляет в нем места другим чувствам, а если, несмотря ни на что, туда проникает что-нибудь доброе, оно скоро превращается в свою противоположность. Я должна признаться, что обнимая Марианну, я не испытала абсолютно никакого волнения, кроме позыва похоти. - Это прекрасный объект для воспитания, - шепнула я Шаберу. - Как мне хочется предостеречь это создание от ошибок, которые вынудили меня бежать из Парижа, от тех, которые привели Дюран к гибели. Я внушу ей необходимость быть стойкой в пороке, и она никогда не сойдет с этога пути, а если когда-нибудь в ее сердце закрадется добродетель, пусть она найдет в девочке злодейство, настолько глубоко укоренившееся, что не посмеет атаковать его. Шабер, которому было поручено заниматься воспитанием Марианны, продемонстрировал мне ее таланты: она играла на клавесине, прекрасно танцевала, премило рисовала, говорила по-итальянски и так далее. - А как насчет животных инстинктов? - спросила я аббата. - По-моему, с этим у нее все в порядке, - ответил Шабер, - и если мы не углядим за ней, эта обезьянка начнет мастурбировать. - Ну и хорошо, я помогу ей, - сказала я, - я буду безмерно рада увидеть в ней первые проявления половой зрелости. - Погоди немного, - посоветовал мне аббат, - иначе это плохо отразится на ее здоровье. Однако это соображение не оказало на меня никакого действия. Аббат, наезжавший в Париж несколько раз в мое отсутствие, рассказал мне о последних событиях и взялся перевести мои деньги из римских банков. Вскоре я приобрела два роскошных особняка в городе, а также загородное поместье, которое вы хорошо знаете. Через день после приезда я нанесла визит Нуарсею; он встретил меня с чрезвычайной приветливостью и объявил, что, по его мнению, я стала еще прекраснее, чем прежде. Продолжая пользоваться расположением министра вплоть до его смерти, Нуарсей, за то время, что я его не видела, утроил свое состояние, и теперь весь Париж смотрел на него как на одного из выдающихся людей своего времени. - Поверь мне, Жюльетта, - сказал он мне, - отныне я буду делать все, чтобы ты возвысилась вместе со мной; ты мне нужна; я хочу творить зло только в твоей компании, и нас ждут большие дела, если мы объединим наши усилия и вместе будем разрабатывать эту жилу. После этого он попросил меня рассказать о моих приключениях, и когда я дошла до случая с пятьюстами тысячами франков, которые я обещала передать Фонтанж, дочери мадам де Донис, - как вы помните, она находилась в монастыре в Шайо, и ей было около семнадцати лет, - он стал настаивать, чтобы мы позабавились с девчонкой, а деньги оставили себе. Его аргументы касательно этого дела были настолько убедительны, что я не могу не повторить их для вас; признаться, я нарочно изобразила нерешительность, чтобы дать ему возможность произнести длинную и поучительную речь. Вот каким образом он разбил мои притворные возражения в тот вечер, когда мы ужинали в его маленьком уютном доме в Барьер-Бланш. - Когда у человека есть две причины совершить какой-то поступок, Жюльетта, - начал он, - и нет ни одной, чтобы не , совершать его, честно говоря, я не верю своим ушам, что этот человек пребывает во власти сомнений. Тем более, когда ему тридцать лет, когда он обладает умом и не имеет предрассудков, не верит в Бога, не склонен к угрызениям совести, но чрезвычайно расположен к злодейству и, помимо всего прочего, много выигрывает, совершив этот поступок, - вот тогда, повторю еще раз, мне дико и странно слышать из его уст вопрос: что делать? Если он имеет в своем распоряжении все необходимое для этого, если он уже творил и более чудовищные и трудные дела, если находил в них удовольствие, если приходил в экстаз от этого удовольствия, я, признаться, не понимаю и не принимаю внутренней борьбы в душе этого человека, которого ожидают еще большие удовольствия и большие выгоды. Короче говоря, ты заслуживаешь хорошей порки за то, что осмеливаешься советоваться со мной по такому пустячному поводу; и я заявляю тебе, что если по прошествии четырех дней ты не сделаешь этого, я порву с тобой всяческие отношения и буду считать тебя одной из этих недалеких, бесхарактерных женщин, которые проводят всю свою никчемную жизнь в бессмысленной и безрезультатной суете. Или ты хочешь сказать, что у тебя слишком много денег, чтобы отказаться от суммы, от которой может зависеть благополучие несчастной сиротки? Ах, Жюльетта! Разве можно иметь денег слишком много? Я допускаю, что ты истратишь эти полмиллиона на свои развлечения, но я хочу тебя спросить, неужели, на твой взгляд, удовольствие, которое ты от них получишь, не перевесит куцее удовольствие отказаться от этих денег ради девчонки, которую ты даже не знаешь и которую они только испортят. Давай теперь поговорим, если хочешь, об этой девочке. Кто она для тебя? Никто. Кто вообще она такая? Отпрыск женщины, с которой тебя связывали плотские утехи. Подумаешь, какая невидаль! И еще один момент: что произойдет, если ты выполнишь поручение? Никто не скажет тебе даже спасибо, ибо по мнению людей ты всего лишь выполнишь свой долг. Если же, с другой стороны, ты оставишь деньги себе, никто и не узнает о том, что ты должна была передать их кому-то, и ты потратишь их на свои удовольствия; так что для тебя привлекательнее: выполнить свой бессмысленный долг или получить наслаждение? Неужели ты еще можешь колебаться, Жюльетта? Пойдем дальше; я никогда не видел эту девочку, но уверен, что, взглянув на нее, ты прочтешь на ее челе: "Небеса бросили меня в этот мир для твоего удовольствия; сама неодолимая судьба столкнула нас друг с другом, сама Природа предлагает меня в качестве твоей жертвы". Вот что написано на ее челе и написано это рукой Природы. Ты можешь возразить мне, что не желаешь оскорбить память своей покойной подруги, с которой ты когда-то поступила жестоко. Но я с легкостью докажу тебе, что, во-первых, ты ничем не покушаешься на ее интересы, поскольку покойнице ничего не нужно, и, во-вторых, ты ничем не можешь оскорбить ее, ибо нельзя оскорбить мертвых. В самом деле, чем ты обманываешь свою подругу? Она хотела только одного - чтобы ты передала ее дочери эти деньги, но почему ты не имеешь права пользоваться ими, прежде чем исполнить желание матери? Поэтому пока оставь их себе, а после своей смерти завещай их этой девочке, таким образом твоя совесть будет спокойна, если уж тебе так необходимо умиротворить ее. Это не будет противоречить желанию той женщины, ибо ее дочь получит деньги и, быть может, получит еще больше, если ты выгодно вложишь их. Мадам Донис не сказала тебе: "Я вверяю жизнь этого ребенка под твою защиту, и если она умрет, деньги будут твоими, но будут твоими только в случае ее смерти". Она просто сказала: "Вот пятьсот тысяч франков, я оставляю их своей дочери". Это означает, что если ребенок переживет тебя, деньги должны достаться ей, и желание покойной будет удовлетворено. Я уже не говорю о том, что даже если здесь идет речь о неисполнении ее желания, зачем совершать глупость и чувствовать себя чем-то обязанной человеку, которого уже нет в живых? Обидеть или обмануть можно только живого человека, так как только живой чувствует боль и обиду, но подумай сама, какой ущерб можно причинить мертвецу? Любой наследник, который исполняет волю покойного в ущерб себе для того только, чтобы польстить умершему, похож на идиота, бросающего деньги на ветер, но если последний жертвует лишь деньгами, то первый, кроме того, отказывается от своего счастья в угоду призраку, и, на мой взгляд, между ними нет большой разницы. В мире множество нелепых условностей, от которых люди не желают избавиться, но которые от этого не становятся менее абсурдными. Нет нужды выполнять, скажем, все условия завещания, глупо связывать себя ими, глупо полагать, будто мертвец обладает способностью чувствовать, это противоречит всем законам Природы и здравого смысла. Ну, довольно об этом. Запомни одно: оставив себе пятьсот тысяч франков, ты ни в коей мере не нарушишь слова, данного тобой, и мне кажется, я достаточно убедительно показал это. Теперь рассмотрим вторую часть этой дилеммы: если я отдам деньги, я обеспечу благосостояние девочки, если не отдам, я обеспечу свое благосостояние. На это я отвечу так. По моему глубокому убеждению, мы можем ценить других людей, только если поддерживаем с ними тесные отношения, если сходятся наши вкусы, характеры, наш образ мыслей, я уже не говорю о симпатиях внешнего порядка. Словом, общение с человеком должно доставлять нам удовольствие, и вот здесь ты столкнулась с выбором: наслаждаться дочерью подруги ценой отказа от пятисот тысяч франков или наслаждаться этими деньгами, отказавшись от девочки. В этом вопросе я ничем не могу тебе помочь, ты сама должна выбрать то, что тебе больше подходит. Только помни, что к какому бы решению ты ни пришла, душа твоя не будет спокойна, ибо добродетель вызывает сожаление точно так же, как и порок. Следовательно, если ты откажешься от Фонтанж и оставишь себе деньги, ты будешь упрекать себя за то, что поддалась этому искушению, и будешь жалеть о прелестной девочке. Если же ты пойдешь другим путем, ты будешь корить себя за слабость. Но учти, что первое сожаление непременно компенсируется настоящим утешением, утешением плоти. Да, скажешь ты себе, я потеряла Фонтанж, но зато теперь я наслаждаюсь; между тем как во втором случае единственным твоим утешением будет мимолетное удовольствие, уступка добродетели, крошечное удовлетворение морального порядка. Первое предполагает отказ от чего-то мелкого, незначительного, зато дает ощутимое, материальное счастье и блаженство; второе связано с большими лишениями и взамен производит слабое волнение в нервной системе. Кроме того, твой образ мыслей просто несовместим с такими непреходящими моральными радостями, которые даже недоступны тому, кто ни во что не верит, кто презирает добродетель и боготворит порок, кто любит злодейство ради самого злодейства и ради связанных с ним выгод. Сравни это с радостью наслаждаться полмиллионом франков, и ты сразу почувствуешь разницу. Ты говоришь, что самое главное - избежать угрызений совести. В таком случае, без всяких колебаний и без промедления соверши задуманное преступление, ибо если ты не сделаешь этого, ты будешь жестоко раскаиваться в том, что упустила возможность заполучить деньги. Ведь для тебя преступление - это совсем не то, чем оно является для других. Ты достигла такого уровня, когда находишь самое сильное и приятное возбуждение в злодействе, оно доставляет тебе наивысшее сладострастное удовольствие, поэтому будь уверена, что это удовольствие не будет сопровождаться неприятными ощущениями, которые обыкновенно терзают слабых и нерешительных людей. В этом случае ты испытаешь даже два удовольствия: одно во время совершения поступка, второе от того, что ты его совершила; в противном же случае я обещаю тебе горькие сожаления, потому горькие, что они не будут мимолетными, но будут осаждать тебя постоянно и непрестанно, так как с каждым днем твои капризные желания будут множиться, и каждое из них потребует Дополнительных средств, чтобы удовлетворить его, а в качестве утешения тебе останется ординарное чувство, что ты совершила не доброе дело, но в высшей степени обычный поступок. Возможно, я бы понял тебя и извинил, если бы ты совершила нечто героическое, поскольку ты по крайней мере удовлетворила бы свою гордость, но ведь это не так. Твой добропорядочный поступок не отличается ни величием, ни мужеством - он обычен и элементарен. Ты не сделаешь ничего доброго, если дашь девочке насладиться деньгами, но ты окажешь себе очень плохую услугу, лишив такой возможности себя. Но ты боишься, что для этого придется избавиться от девочки с тем, чтобы она никогда не узнала о твоей подлости. Какая ерунда! Коль скоро ты с легкостью совершаешь убийства из сладострастия, мне кажется, ты не дрогнешь перед преступлением из материальных соображений. И то и другое вдохновляется Природой, и то и другое преследует одну и ту же цель и проистекает из одних и тех же страстей. Если ты убиваешь людей в порыве похоти, чтобы подготовить себя к чувственному наслаждению, ты можешь убивать для удовлетворения и других страстей. Между разными убийствами, продиктованными разными побуждениями, практически не существует разницы, разницу можно найти только в мотивах. Кроме того, Жюльетта, гораздо оправданнее творить зло из материального интереса, нежели ради приятной эякуляции. Ты готова совершить убийство для стимуляции своего воображения, для чувственного наслаждения, и в то же время не осмеливаешься на это, когда дело касается денег! Из этих рассуждений вытекают две альтернативы: первая заключается в том, что если чувства, которые внушает тебе Фонтанж, сильнее, чем желание обладать ее собственностью, тогда правильным решением будет сохранить Фонтанж, найти ей мужа и наслаждаться маленькой радостью от чувства исполненного долга, от того, что ты хорошо поступила с девочкой, но плохо - по отношению к себе, ибо не забывай, что сделать доброе дело - это одно, и избавить кого-нибудь от зла - это нечто другое, и не надо путать одно с другим. Возможно, бывают моменты, когда можно как-то оправдать добропорядочное деяние, но нечем оправдать человека, который лишает себя удовольствия совершить злое дело, так как первое хотя бы заслуживает уважения окружающих, между тем как второе останется неизвестным. Перейдем к другой альтернативе: если удовольствие, которое ты ожидаешь от этих денег, для тебя важнее благополучия Фонтанж, ты должна немедленно избавиться от нее, поскольку нет у тебя возможности наслаждаться и тем и другим одновременно, и тебе придется чем-то пожертвовать. А теперь скажи, какое чувство связывало тебя с мадам Донис... Насколько я могу судить, никакого. Чувственное наслаждение вас соединило, преступление разлучило. Будь она жива, ты, конечно, ничем не была бы ей обязана, мертвой подруге ты обязана еще меньше. В высшей степени абсурдно и нелепо продолжать испытывать какие бы то ни было чувства к человеку, который не может разделить их; нельзя чувствовать к призраку ни уважения, ни любви, ни сочувствия, нельзя давать ему место в своем сердце, ибо он внесет туда сумятицу, а тебе известно, что в соответствии с нашими принципами питать сердце можно лишь приятными или сладострастными чувствами. Таким образом, логика требует, чтобы ты обошлась с дочерью так же, как в свое время с матерью, которую ты уничтожила, побуждаемая похотью. Стало быть, нет ничего дурного в том, чтобы отказать девушке в сочувствии, но совершенно необходимо для твоего счастья сделать ее в высшей степени несчастливой. Только не говори мне о том, что ты когда-то питала нежные чувства к мадам Донис. Воскресить их невозможно, не только потому, что ты их разрушила своим преступлением, но и потому еще, что смешно хранить хоть какие-то чувства к человеку, которого больше нет на свете; иначе ты без всякой пользы будешь расходовать сокровища своего сердца и лишишь его реальных ощущений {Здесь стоит упомянуть нелепый обычай оплакивать покойника. Вместо того, чтобы лить слезы, надо радоваться, ибо благодаря своей смерти этот дорогой вам человек получил избавление от всех жизненных невзгод. Более того, наша скорбь, наши слезы ничем не могут ему помочь, а на живых действуют тягостно. То же самое можно сказать о церемонии погребения и об уважении, которое все еще оказывается мертвецу. Труп заслуживает только того, чтобы положить его в плодородную почву, где он сразу может дать всходы, быстро превратиться в червя, муху или растение. Если вы хотите оказать покойнику последнюю услугу, закопайте его под плодовым деревом или на зеленом лугу, все прочее - нелепость (Прим. автора)}. Что касается мадам Донис, ты спокойно можешь оскорбить ее, поскольку перед ней у тебя нет никаких обязательств и, оскорбляя ее, ты никому не наносишь оскорбления. Повторяю еще раз: самой ужасной твоей ошибкой будет твое сомнение и твоя медлительность. Здесь ты снова можешь возразить, что, мол, слышишь внутренний голос, который побуждает тебя отказаться от преступления, но ведь это не голос Природы, Жюльетта. Ни в коем случае не Природа внушает тебе подобную мысль - это говорит в тебе предрассудок; если этот голос все еще звучит в твоей душе, заглуши его, отнеся на счет своей слабости и того факта, что подобного злодейства ты еще не совершала, что оно тебе в новинку, хотя в сущности оно ничем не отличается от воровства, которое ты любишь и которым занимаешься ежедневно. Итак, нет никакого сомнения, что ты слышишь голос не Природы, но предрассудка: Природа заботится только о счастье своих детей, которым она благоволит, и желает им счастья любой ценой. Поэтому отнесись к нему критически, взвесь все "за" и "против" и поступай, как подскажет тебе твое сердце и твой разум, не боясь при этом оскорбить Природу, которой, напротив, твое преступление пойдет на пользу и которая обещает тебе огромное удовольствие от его совершения. На твоем месте я бы хорошенько позабавился с этой девицей, ограбил бы ее, затем обрек на такую жалкую участь, что долгое еще время при мысли о ней не мог бы удержаться от оргазма. И это гораздо предпочтительнее, чем простое убийство. Блаженство, которое я тебе предлагаю, будет неописуемым, ибо помимо физического наслаждения при виде ее страданий, ты получишь моральное удовольствие, рожденное из сравнения между вашими судьбами; истинное счастье состоит скорее в таком сопоставлении, нежели в удовлетворении плоти. Тысячу раз приятнее сказать себе, бросив взгляд на несчастные создания: "Я не такой, как они, я лучше и счастливее их", чем сказать: "Меня охватывает радость, и я наслаждаюсь ею вместе со всеми остальными". Наше счастье делают полным чужие беды и страдания; в окружении людей, так же счастливых, как мы сами, мы никогда не узнаем ни довольства, ни спокойствия, вот почему говорят - и говорят очень мудро, - что для того, чтобы быть счастливым, никогда не надо смотреть вверх - смотри на тех, кто стоит ниже вас. Вид чужого несчастья непременно будет дополнять твое собственное счастье, стало быть, никогда не следует поднимать отверженных до своего уровня, чтобы не лишить себя удовольствия сравнивать. Однако недостаточно ограничиваться тем, чтобы отказывать несчастным в помощи, желая сохранить эту жалкую породу для сравнения; не следует упускать возможность порождать нищету - и для того, чтобы увеличить число обездоленных, и особенно для того, чтобы создать почву для благоприятного сравнения. В твоем конкретном случае ты получишь максимально возможное удовольствие, если отберешь у девочки наследство, затем заставишь ее побираться, просить милостыню у твоего порога, чтобы ты могла отказать ей самым немилосердным образом; тогда ты постоянно будешь видеть перед собой чужое несчастье, которое будет возбуждать тебя тем сильнее, что оно - дело твоих рук. Вот что бы я сделал, Жюльетта, на твоем месте... И я пребывал бы в. состоянии нескончаемой эрекции, созерцая прекрасное зрелище, сознавая себя его причиной и купаясь в роскоши; я бы восклицал каждый день: "Вот она, моя жертва; через посредство преступления я получил над нею власть, я лишил ее наследства, все мои удовольствия питаются злодейством, и сам я - не кто иной, как отъявленнейший злодей..." А с таким воображением, как у тебя, Жюльетта, ты испытывала бы неописуемое блаженство! К концу своей речи Нуарсей пришел в сильнейшее возбуждение, и поскольку после моего возвращения у меня с ним не было никаких половых отношений, мы перебрались на диван. В его объятиях я призналась, что ни на один миг меня не посещали сомнения относительно участи юной Фонтанж и что все, что я ему говорила, было сказано для того лишь, чтобы дать ему повод изложить свои доктрины. Я пообещала ему девушку, добавив, что как бы прекрасна она ни была, мы не замедлим ввергнуть ее в ужасную нищету после того, как сполна насладимся ею. - Я рад за тебя, Жюльетта, - говорил Нуарсей, лаская и целуя мои ягодицы, - ты стала еще развратнее в своих путешествиях, но я также не бездействовал все это время; с тех пор, как мы виделись в последний раз, я совершил, пожалуй, все ужасные злодеяния, какие только в состоянии породить человеческий мозг. Ты не поверишь, но это я устроил смерть Сен-Фона: я жаждал получить его пост, правда, в тот раз у меня не получилось, но теперь ничто не помешает мне занять место нынешнего министра; его падение только вопрос времени, тайная машина уже запущена, и вот когда я стану министром, когда приберу к рукам всю власть и все богатства в этом королевстве, тогда, Жюльетта, наши удовольствия будут безграничны. Я хочу, чтобы каждое мгновение моей карьеры несло на себе печать преступления; ты не проявишь слабость рядом со мной, как это случилось у тебя с Сен-Фоном, и мы вдвоем взойдем на вершину порока. Во время этой тирады я подставила ему свой зад, но он скоро покинул его, не оставив в нем ни капли спермы. - Я жду одного человека, - объяснил он. - Это женщина, очень привлекательная, около двадцати пяти лет; ее мужа я недавно бросил за решетку, чтобы завладеть женой. Стоит ей заговорить, и завтра же его казнят, однако она его обожает, поэтому, как мне кажется, будет молчать. У нее есть ребенок, которого она любит больше всех на свете; моя задача - заставить ее решить участь узника; я собираюсь насладиться женой, казнить мужа на колесе, а ребенка отправить в работный дом. Я два месяца вынашивал этот замысел, и до сих пор эта юная дама оставалась верна своей любви и добродетели. Ты увидишь, как она хороша, и поможешь мне соблазнить ее. А теперь послушай суть дела. В ее доме было совершено убийство; когда это случилось, она была там вместе с жертвой, мужем и еще одним человеком, так что ее свидетельство имеет решающее значение; тот человек обвинил ее мужа, и теперь все будет зависеть от ее показаний. - Вот негодник! Я узнаю вашу дьявольскую руку в этом деле: вы подкупили свидетеля, который убил человека и поклялся, что это сделал муж хозяйки; теперь вы хотите втянуть в свою игру жену обвиняемого, во-первых, чтобы сделать ее своей любовницей, во-вторых, что будет еще приятнее, превратить ее в убийцу собственного мужа. - Все так и было, Жюльетта, как же хорошо ты меня знаешь! Но мне хочется поскорее прийти к финалу, и я рассчитываю на тебя. Представляю, дорогая, какое меня ожидает извержение нынче вечером, когда я буду сношать эту женщину. Между тем она пришла. Мадам де Вальроз в самом деле была одной из прелестнейших созданий, каких я встречала: небольшого роста, с роскошными формами, с удивительно чистой кожей, с прекрасными глазами, а при виде ее груди и задницы у любого потекли бы слюнки. - Добрый вечер, мадам, - учтиво приветствовал ее Нуарсей. - Ну и что вы решили? - Милостивый государь, - отвечала красавица, глядя на него глазами, полными слез, - как можно требовать от меня такого ужасного поступка? - Послушайте меня, сударыня, - вмешалась я, - господин де Нуарсей познакомил меня с вашим делом и разрешил дать вам совет. Имейте в виду, что в данной ситуации ваш супруг обречен, и для этого достаточно одного свидетеля, а таковой, как вам известно, существует. - Но он не виновен, мадам. Свидетель, обвиняющий его, и есть убийца. - Вы никогда не убедите в этом судей. Тем более, что этот свидетель, в отличие от вашего супруга, вообще не был знаком с убитым. Следовательно, помочь вашему мужу, увы, невозможно. Но господин Нуарсей, чье влияние очень велико, предлагает вам спасти его, и единственный способ - свидетельствовать против него; я же со своей стороны... - Но что это даст, зачем нужно мое свидетельство, если добрый господин хочет спасти моего мужа? - Он не сможет этого сделать без ваших показаний, которые дадут ему возможность продемонстрировать неправомерность судебной процедуры в свете того, что против обвиняемого свидетельствует его жена. - Тогда я буду наказана за клевету. - Вам грозит всего лишь ссылка в монастырь, откуда мы вас вытащим через неделю. Признаться, мадам, я никак не пойму ваших колебаний. - А вдруг мой муж подумает, будто я хотела добиться его казни; он проклянет меня в своем сердце, и это проклятие я буду носить в себе до конца жизни. Выходит, я спасу мужа только ценой чудовищного обвинения, которое разлучит нас... - Согласна, но разве лучше отправить его на эшафот? Если вы действительно любите его, разве его жизнь для вас не важнее, чем его чувства к вам? И если он будет казнен, разве это не будет такой же разлукой? - Какой ужасный выбор! А если это обман... если мое слово будет означать смертный приговор, а не его спасение? - Ну это уж совсем оскорбительное подозрение, - сердито заметил Нуарсей, - вот какова награда за мое желание помочь вам, сударыня, и я премного вам благодарен. - Вот именно, - горячо заговорила я, - господин Нуарсей мог вообще не заниматься вашим делом; как же вы смеете бросить такое подозрение на самого порядочного человека на свете? - За свою помощь он назначил цену, которая меня бесчестит. Я обожаю мужа, я никогда ему не изменяла, никогда в жизни и теперь, когда его положение ужасно, я не хочу отягчать его невзгоды столь постыдным поступком. - Ваш супруг об этом не узнает, так что вы не нанесете ему никакого оскорбления. Я вижу, что вы умная женщина, и удивляюсь, как вы можете цепляться за эти иллюзии. Кроме того, господин де Нуарсей хочет получить не ваше сердце, а только вашу благосклонность. Я допускаю, что и в этой мелочи вы усматриваете какой-то грех или предательство, но даже если это и так, о каких сомнениях может идти речь, когда на карту поставлена жизнь самого дорогого для вас человека? В заключение позвольте мне сказать несколько слов об услуге, о которой просит вас господин де Нуарсей. Вы плохо знаете, мадам, наш век, если полагаете, что добрые услуги ничего не стоят. За помощь, за которую вы не расплатились бы всем вашим состоянием, этот господин не требует ничего, кроме маленькой уступки с вашей стороны, и вполне удовлетворится такой малостью. Короче говоря, жизнь вашего мужа в ваших руках; если вы его обвините, он будет жить, если нет, он погибнет. Итак, мы вас слушаем. В этот момент маленькая очаровательная женщина разрыдалась и этот шквал отчаяния настолько сильно подействовал на Нуарсея, что распутник незамедлительно вытащил свой член и велел мне массировать его перед самым лицом мадам де Вальроз. Она тут же лишилась чувств. - А ну, живее, разрази меня гром! - закричал Нуарсей. - Живее подними ей юбки, сейчас я отделаю эту тварь! Я бросилась к ней, оголила бесчувственное тело и положила его к себе на колени, подставив соблазнительный зад распутнику, который, не мешкая, вломился в заднюю норку с такой силой, что несчастная мгновенно пришла в себя. - Где я? - пробормотала она, открыв глаза. - О Боже, что со мной происходит?! - Потерпите, дорогая, - довольно холодным тоном произнесла я, - это будет продолжаться недолго, пока мы не получим все, что нам требуется. - Но это чудовищно... - Разве ваш муж не занимался с вами такими делами? - Никогда! Клянусь, ни разу в жизни! Я дрожу от ужаса... - Дрожите, мадам, дрожите, - буркнул жестокий Нуарсей, продолжая содомию, - только не мешайте мне. Но миниатюрная красотка не переставала извиваться и кричать изо всех сил: - Отпустите меня! Это насилие, чудовищное насилие! - Ах ты тварь, будь ты проклята! - взревел Нуарсей, схватил пистолет и приставил его к виску нашей гостьи. - Еще одно слово, и я вышибу тебе мозги. Только тогда несчастная поняла, что сопротивление не имеет смысла. Она сникла и опустила голову на мою грудь, заливая ее слезами; я щипала ей живот, вырывала на лобке волосы, словом, причиняла ей такую невыносимую боль, что Нуарсей, зажатый, как в тисках, в маленьком анусе, почувствовал, как вскипает его сперма. Он из-под низу схватил ее за обе груди, с силой стиснул их, бедняжка закричала от боли, и он извергнулся. После этого я села на ее очаровательное, залитое слезами лицо и в свою очередь получила огромное удовольствие. Эта сцена воспламенила Нуарсея, орган его поднялся, и он присоединился к нам. Мне пришлось передвинуться ниже, а распутник вставил член в рот мадам де Вальроз и заставил ее сосать его; первой ее реакцией было отвращение, смешанное с негодованием, однако в следующий момент она повиновалась. Какая это была сладострастная группа! Я сжимала бедрами бедра Вальроз, Нуарсей наслаждался оральным совокуплением и сверлил языком мое анальное отверстие. Некоторое время спустя я залила соком влагалище моей наперсницы, Нуарсей сбросил сперму в ее рот, и мы поднялись. - Ну вот, - сказал Нуарсей, вновь обретя прежнее хладнокровие, - теперь вы наставили мужу рога, а как насчет того, чтобы спасти ему жизнь? - Но спасет ли это его, сударь? - спросила заплаканная женщина своим сладким и печальным голосом. - Вы уверены, что это ему поможет? - Клянусь всем, что есть во мне святого, - торжественно заявил коварный злодей. - И если я окажусь не прав, я не буду настаивать на том, чтобы повторить наши сегодняшние забавы.4 Приходите сюда завтра утром, мы вместе пойдем к судье, вы подпишете заявление о виновности вашего супруга, а на следующий день он будет с вами. - Нуарсей, - прошептала я на ухо чудовищу, - я восхищена вашим упорством и вашей стойкостью в злодействе даже после того, как утихли страсти. - О чем ты говоришь? - пожал плечами Нуарсей. - Ты видела, что я получил удовольствие, а ведь тебе, должно быть, известно, что всякий мой оргазм означает смертный приговор. На том мы и расстались. Мадам де Вальроз, которую я проводила до дома, на прощанье умоляла меня проявить участие в ее деле, и я обещала со всей искренностью, с какой дают обещания надоевшей уличной девке. На следующий день она сделала свое заявление в суде, а еще через день Нуарсей так ловко повернул процесс, что бедную женщину объявили сообщницей и повесили рядом с колесом, на котором умирал ее муж с переломанными костями. Мы с Нуарсеем из окна любовались этим зрелищем и неистово ласкали друг друга. Если хотите знать, приятен ли был мой оргазм, отвечу, что давным-давно я не испытывала такого сладостного извержения. Сострадание подсказало Нуарсею попросить об опеке над осиротевшим ребенком, он получил ее, изнасиловал девочку и спустя двадцать четыре часа вышвырнул ее на улицу почти без одежды и без единого су. - Это много лучше, чем убийство, - назидательно сказал он мне, - ее страдания будут продолжаться очень долго, столько же буду радоваться я как их главный виновник. Тем временем аббат Шабер подыскал для меня все, что было мне нужно. Через неделю после возвращения в Париж я переехала в городской особняк, и вы знаете, насколько он роскошен; еще я купила вот это поместье, где сегодня имею честь принимать вас, друзья мои. Оставшиеся деньги я вложила в разные предприятия и, завершив свои финансовые дела, обнаружила, что мой годовой доход в грубом исчислении составляет четыре миллиона франков. Пятьсот тысяч, отобранных у Фонтанж, пошли на украшение моих домов, и я надеюсь, вы отдали должное моему вкусу. Затем я позаботилась об удовлетворении своей плоти: я укомплектовала несколько женских сералей, наняла тридцать лакеев, подобрав высоких и крепких молодцев с приятными физиономиями и выдающихся размеров членами, а об их услужливости вы и сами знаете. Кроме того, в Париже на меня работают шесть опытных и ловких сводниц, и когда я наезжаю в город, я три часа в день провожу в их заведении. Они ищут для меня лучший товар по всем провинциям, и вы, наверное, успели убедиться в его безупречном качестве. Короче говоря, я осмелилась бы предположить, что мало на свете женщин, которые могут похвастаться столь роскошной жизнью, и несмотря на это я никак не могу успокоиться: я считаю себя бедной, мои желания намного превышают мои возможности; будь у меня средства, я бы тратила в два раза больше, и я готова перевернуть землю, чтобы увеличить свое состояние. После того, как моя жизнь вошла в нормальную колею, я послала служанку привести из Шайло мадемуазель Фонтанж. Щедрая Природа сполна одарила ее красотой; если вы закроете глаза и представите Флору, все равно этот образ будет жалким подобием этой необыкновенно грациозной и привлекательной девушки. Мадемуазель Донис шел восемнадцатый год, ее золотистые волосы, если их расчесать, ниспадали почти до самого пола, ее светло-карие глаза отличались несравненной выразительностью, теплыми искорками в них светились и любовь и сладострастие, ее прелестный ротик, казалось, открывается только для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть ее красоту, а безупречные зубы напоминали жемчужины в окружении ярких роз. Без одежд это прелестное создание могло свести с ума художника, запечатлевшего трех Граций. А какой бугорок Венеры предстал моим глазам! Какие величественные, какие манящие бедра! Если же описать ее зад одним словом - ибо иначе описать его невозможно, - то этим словом будет "умопомрачительный". О, Фонтанж! Какой жестокостью, каким распутством надо было обладать, чтобы не сжалиться над этим сонмом прелестей и не отвести от тебя ужасную судьбу, которую я уготовила тебе! Когда пять лет тому назад ее мать впервые рассказала ей обо мне, Фонтанж сразу почувствовала глубочайшее, почти экстатическое уважение к незнакомке по имени Жюльетта; узнав от служанки, кто ее забирает из монастыря, она пришла в восторг, а переступив порог моего дома, потрясенная его роскошью, множеством учтивых лакеев, сказочной обстановкой, которая была для нее равносильна открытию мира, ибо она всю сознательную жизнь провела в монастыре, девушка молча моргала глазами; в них сквозило недоверие, ей, наверное, показалось, что она перенеслась на Олимп, в небесную обитель богов, скрытую от глаз людских в заоблачных высотах; а я показалась ей не иначе как Венерой. Она припала к моим ногам, я подняла ее, расцеловала ее алые губы, блестевшие глаза, щечки, розовые и благоуханные, зардевшиеся румянцем от прикосновения моих губ. Я крепко прижала ее к своей груди и почувствовала, как часто бьется ее маленькое сердце - еще неоперившийся птенец, вытащенный из гнезда. Одевалась она просто, но со вкусом, и из-под украшенной цветами шляпки на восхитительные плечи волнами падали светлые волосы. Когда она заговорила, я услышала сладкую, неземную музыку. - Мадам, я благодарю милостивую судьбу за то, что она дала мне счастье посвятить вам свою жизнь. Моя матушка в могиле, и во всем мире у меня нет никого кроме вас. Ее глаза увлажнились, и я благосклонно улыбнулась. - Да, дитя мое, - сказала я, - твоя матушка умерла, она была моей подругой, смерть ее была ранней и трагической... она передала мне для тебя деньги. Если ты будешь вести себя прилично, ты можешь стать богатой, но это будет зависеть от твоего поведения, иными словами, от беспрекословного повиновения. - Я буду вашей рабыней, мадам. - Она наклонилась и поцеловала мне руку. Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на ее свежих губах. Потом медленно сняла с ее шеи шарфик, обнажив грудь. Она покраснела - что-то в ней дрогнуло, но все равно она оставалась сдержанной и учтивой юной дамой. Тогда я в третий раз обняла ее; ее волосы немного растрепались, а грудь целиком вывалилась наружу из-под скромного платьица. И я негромко, нарочито небрежным тоном произнесла: - Я надеюсь, я хочу надеяться, что полюблю тебя: ты молода, чиста и свежа. В тот момент у меня появилось острое желание ударить ее: нет сладостнее зрелища, чем добродетель, когда ее унижает порок. Я вызвала служанок и велела им раздеть меня в присутствии этой очаровательной девушки; обнажившись, я посмотрела на себя в зеркало. - Скажи, Фонтанж, - спросила я, целуя ее в губы, - правду ли говорят, что мое тело привлекательно? Бедняжка отвела глаза в сторону, лицо ее сделалось пунцовым. Вокруг меня стояли четверо самых красивых моих женщин: Фрина, Лаис, Аспазия и Теодора, все четверо шестнадцати-восемнадцатилетние Афродиты. - Идите сюда, мадемуазель, - сказала Лаис, обращаясь к Фонтанж, - не стесняйтесь. Мадам оказывает вам большую честь - пользуйтесь ею. Девушка приблизилась, по-прежнему не поднимая глаз. Я взяла ее за руку, притянула к себе. - Она еще ребенок, - сказала я своим напресницам. - Фрина, покажи ей, что она должна делать. Фрина села рядом со мной, положила свою голову мне на грудь и, накрыв рукой мое влагалище, начала массировать мне клитор. Ни одна женщина не умела делать это так искусно, как она. Ее нежные и сильные пальцы вызывали во мне теплые волны сладострастия; потом она наклонилась и продолжила свои ласки губами, не обойдя вниманием и мой зад; она впилась языком в мой задний проход, и ее жаркие поцелуи удивительным образом гармонировали с ласковыми движениями ее пальчиков, блуждавших по бугорку Венеры. Пока Фрина, занималась своим делом, Лаис, оседлав мою грудь, прижала к моим губам свою маленькую сладкую вагину; Теодора нежно поглаживала мне ягодицы, а Аспазия, обняв Фонтанж и не давая ей отвернуть голову от сладострастного спектакля, мягко и назойливо ласкала ее рукой. - Разве ты не занималась этим со своими подругами? - спросила новенькую Аспазия. - Никогда! - Чепуха и враки, - заметила я из-под ягодиц Лаис, - в монастыре только и делают, что мастурбируют, я знаю это по своему опыту. В твоем возрасте я лазила под каждую юбку. - Потом, оттолкнув Лаис, я строго сказала Фонтанж; - Иди сюда и целуй меня. Когда она наклонилась ко мне, я едва не задушила ее в объятиях. Служанки получили распоряжение раздеть ее донага. Пока с нее сни