возможности злоупотребления, и это будет конец тирании. Никогда не существовало тирана, который бы не использовал законы для удовлетворения своей жестокости; если повсюду человеческие права будут распределены равномерно, чтобы дать каждому возможность отплатить за причиненные ему обиды, никакой деспот появиться не может, ибо он будет сброшен, как только он поднимет руку на первую, жертву. Никогда тираны не появлялись во времена анархии, они процветают лишь под прикрытием закона и достигают власти при его помощи, приспосабливая затем закон к своим потребностям. Таким образом под крылом закона царит произвол, таким образом законодательный акт хуже, чем анархия, красноречивым свидетельством этого служит тот факт, что правительство всегда стремится погрузить государство в пучину анархии, когда намеревается ввести новую конституцию. Чтобы отменить прежние законы, оно устанавливает революционный режим, в котором вообще нет никаких законов, и из этого режима в конце концов рождаются новые законы. Но новое государство бывает хуже предыдущего, ибо оно вырастает из него, ибо прежде чем достичь своей цели - ввести конституцию, ему приходится вначале установить монархию. Люди чисты и хороши только в естественном состоянии, как только они от него удаляются, начинается их деградация. Так что выбросьте из головы мысль улучшить людей через посредство закона, выбросьте как можно скорее. Повторяю: при помощи законов вы породите еще больших негодяев, более хитрых и порочных, но не создадите добродетельных людей. - Но ведь преступления - это чума нашего времени, монсиньор. Чем больше законов, тем меньше преступлений. - Хорошенькая насмешка над здравым смыслом и больше ничего. Но если серьезно, надо признать, что именно множество законов порождает множество преступлений. Перестаньте считать, что преступен тот или иной поступок, не создавайте законов, и преступления исчезнут. - Я хочу вернуться к первой части вашего постулата: преступления, говорите вы - это чума нашего времени. Какой софизм! Чумой нашего времени уместнее назвать любой разрушительный механизм, угрожающий существованию всех жителей земли, так давайте посмотрим, отвечают ли преступления этому определению. - Совершаемое преступление представляет собой отношения между двумя людьми. Один совершает этот акт, второй служит его жертвой. Итак, мы имеем двоих, один из которых счастлив, другой - несчастен, следовательно, преступление не есть чума нашего времени, так как делая половину населения земли несчастной, оно делает счастливой другую половину. Преступление - не что иное, как средство, которое употребляет Природа для достижения своих целей по отношению к нам, смертным, и для сохранения равновесия, необходимого в мире. Одного этого объяснения вполне достаточно, чтобы стало ясно, что не человеку дано карать преступление, ибо оно - дело рук Природы, только она обладает над нами всеми правами, которых мы начисто лишены. Если посмотреть под другим углом зрения, преступление - следствие страсти, и если страсти, как я уже говорил, следует считать единственными пружинами великих дел, необходимо поощрять преступление, дающее энергию обществу, и избегать добродетели, которая подтачивает силы. Стало быть, не надо наказывать преступление, напротив, надо способствовать ему, а добродетель вытеснить на второй план, где в конечном счете похоронить ее под толщей презрения, какого она и заслуживает. Конечно, мы не должны путать великие деяния с добродетелями, очень часто добродетель отстоит неизмеримо далеко от великого дела, а еще чаще великое дело представляет собой самое настоящее преступление. Кроме того, великие дела необходимы, а добродетели - никогда. Брут, добрейший глава своего семейства, был всего лишь туповатым и меланхоличным малым, а тот же Брут, ставший убийцей Цезаря, осуществил одновременно и преступление и великое дело: первый остался бы неизвестным для истории, а второй сделался одним из ее героев. - Выходит, по вашему мнению, можно прекрасно чувствовать себя посреди самых черных преступлений? - Как раз в добродетельной среде невозможен внутренний комфорт, поскольку всем ясно, что это - неестественная ситуация, это - состояние, противное Природе, которая может существовать, обновляться, сохранять свою энергию и жизнестойкость только благодаря бесчисленным человеческим злодеяниям, то есть самое лучшее для нас - постараться сделать добродетели из всех человеческих пороков и пороки из всех человеческих добродетелей. - Именно этим я и занимаюсь с пятнадцатилетнего возраста, - заметил Браччиани, - и честно скажу вам, что наслаждался каждой минутой своей жизни. - Друг мой, - сказала Олимпия, обращаясь к Киджи, - с вашими этическими воззрениями, которые вы нам изложили, вы должны обладать очень сильными страстями. Вам сорок лет - возраст, когда они проявляют себя с особой силой. Да, наверняка вы совершили немало ужасов! - При его положении, - сказал Браччиани, - будучи главным инспектором римской полиции, он имеет достаточно возможностей творить зло._ - Не буду отрицать, - согласился Киджи, - что у меня исключительно благоприятные возможности для злодейства; не стану также убеждать вас, что не использовал их в полной мере. - Выходит, вы поступаете несправедливо, подстрекаете к лжесвидетельству, фальсифицируете факты, - словом, используете доверенные вам орудия Фемиды, чтобы наказывать невиновных? - спросила синьора Боргезе. - И делая все, что вы упомянули, я поступаю в согласии со своими принципами, поэтому считаю, что поступаю правильно. Если я полагаю, что добродетель опасна в этом мире, почему я не должен уничтожать тех, кто ее проповедует? С другой стороны, если я признаю порок полезной вещью, почему не должен я помогать ускользнуть от закона тем, кто молится пороку? Я знаю, что меня называют несправедливым, но пусть меня назовут еще худшим словом - мне наплевать на общественное мнение: мое поведение совпадает с моими принципами, и совесть моя спокойна. Прежде чем действовать таким образом, я внимательно проанализировал свои взгляды, затем выстроил на их основе линию жизни; пусть весь мир клеймит меня, мне наплевать на это. Я действую согласно своим убеждениям и за свои поступки отчитываюсь только перед самим собой. - Вот истинная философия, - с одобрением произнес Браччиани. - Я еще не довел свои принципы до такой высоты, как это сделал синьор Киджи, хотя, уверяю вас, они абсолютно схожи, и я осуществляю их так же часто и с такой же искренностью. - Монсиньор, - сказала Олимпия главе римской полиции, - вас обвиняют в том, что вы слишком часто используете дыбу, причем, как говорят, особенно подвергаете этой пытке невинных и лишаете их жизни таким зверским способом. - Я постараюсь объяснить эту загадку, - сказал Браччиани. - Пытка, о которой вы говорите, составляет главное удовольствие нашего озорника: он возбуждается, наблюдая ее, и извергается, если пациент испускает дух. - Послушайте, граф, - поморщился Киджи, - мне бы не хотелось, чтобы вы превозносили здесь мои вкусы, я также не уполномочивал вас раскрывать мои тайные слабости. - Напротив, мы очень благодарны графу за такое пояснение, - с живостью заговорила я, - Олимпии было весьма приятно услышать об этом, ибо от такого необыкновенного человека многое можно ожидать; со своей стороны, готова признать, что и меня глубоко тронуло то, что я узнала. - Мы были бы тронуты еще больше, - подхватила Олимпия, - если бы синьор продемонстрировал нам свою любимую забаву. - Почему бы и нет, - ответил распутник, - у вас есть под рукой подходящий объект? - Сколько угодно. - Хорошо, но они, возможно, не обладают всеми необходимыми качествами. - Что вы имеете в виду? - Пациент должен быть истощен до крайности, безупречным в смысле поведения и безропотен, - объяснил Киджи. - И вы можете найти все эти качества в одном человеке? - удивилась Олимпия. - Разумеется, - уверил ее высший судейский чин, - мои тюрьмы полны такими людьми, и если хотите, менее, чем через час, я доставлю сюда пациента и все остальное, необходимое для того, чтобы вы получили это удовольствие. - Вы можете для начала описать этот предмет? - Молодая дама, лет восемнадцати, прекрасная, как Венера, на восьмом месяце беременности. - Беременная! - восхищенно воскликнула я. - И вы подвергнете ее столь жестокому обращению? - В худшем случае она погибнет, в сущности так оно всегда случается. Но мне так больше нравится. Вместо одного вы получаете два удовольствия: этот вид наказания называется "корова с теленком". - Я уверена, что это несчастное создание ни в чем не виновато. - Я два месяца гною ее в тюрьме. Ее мать обвинила ее в воровстве, которое на самом деле устроил я, чтобы заполучить девицу. Ловушка была хитро задумана и сработала безупречно. Корнелия жива и здорова, хотя и сидит за решеткой, стоит вам сказать только слово, и я заставлю ее выделывать такие танцы на канате, какие и не снились ни одному акробату. После чего я распущу слух, что похитил ее из сочувствия, чтобы спасти от наказания, и, запятнав себя тем, что глупцы называют преступлением, я заслужу репутацию справедливого человека. - Прекрасно, - сказала я, - однако вы оставляете в живых ее мать, и я боюсь, как бы она не узнала правду и не причинила вам больших неприятностей. Надежнее будет, если убедить, что она - соучастница дочери, или что-нибудь в этом духе. - А вдруг в семье есть и другие члены? - предположил граф. - Будь их даже двадцать человек, - заявила Олимпия, - мне кажется, личное спокойствие синьора Киджи стоит того, чтобы уничтожить их всех. - Как вы ненасытны, люди, - вздохнул блюститель закона, - но я прошу вас не беспокоиться о моем благополучии, которое проистекает, из вашей похоти и вашего коварства. Между прочим, кроме матери у Корнелии есть брат, и я обещаю вам, что все трое умрут на ваших глазах, под пыткой, которую граф соблаговолил назвать источником моего удовольствия. - Это как раз то, чего мы хотели, - кивнула Олимпия, - если уж вы зашли так далеко в своих кровожадных проказах, надо довести их до конца, ведь нет ничего хуже, чем остановиться на полпути. О, черт меня возьми, - застонала вдруг блудница, растирая себе влагалище прямо через платье, - я уже истекаю от восторга. Киджи немедленно поднялся и пошел сделать необходимые распоряжения. Местом казни был избран маленький сад, окруженный густыми кипарисами и примыкавший к будуару Олимпии, и мы начали ласкать и возбуждать друг друга в ожидании необычного зрелища. Киджи и Олимпия были хорошо и давно знакомы, а Браччиани до этого дня не имел никаких дел с моей подругой, мне же были незнакомы оба мужчины. Поэтому княгиня взяла на себя труд сделать первые шаги: она сама раздела меня и, обнаженную, начала так и эдак поворачивать перед восхищенными поклонниками, потом они набросились на меня, но чисто в итальянском духе, то есть единственным объектом их внимания стал мой зад; они целовали и облизывали его, нежно щекотали и обсасывали отверстие, это продолжалось довольно долго, но они все никак не могли насытиться и вели себя так, будто забыли, что перед ними женщина. Только четверть часа спустя установилось некое подобие порядка. Браччиани слился с Олимпией, которая к этому времени также разделась, а я сделалась добычей Киджи. - Не торопитесь, прелестное создание, - сказал мне гнусный развратник, прильнув лицом к моим ягодицам, - дело в том, что мои чувства от долгой привычки несколько притупились, и мне придется потрудиться, чтобы почувствовать твердость в чреслах. Это потребует времени и, возможно, утомит вас, в конце концов у меня может ничего не получиться, но в любом случае вы доставите мне удовольствие, а это, по-моему, все, о чем может мечтать любая женщина. Произнося эти слова, развратник изо всех сил теребил и тискал свой инструмент и продолжал лобзать мой зад. - Мадам, - обратился он к Олимпии, к заднему проходу которой уже примеривался Браччиани, - мне не очень нравится заниматься этим делом в одиночестве, думаю, графу также не помешает посторонняя помощь. У вас наверняка наготове есть девчонки или мальчишки, которые смогут возбуждать, сосать и сократировать нас, и мы доберемся до алтарей Каллипигийской Венеры бодрыми и сильными. Олимпия дернула за сонетку, и в комнату в тот же миг вошли две пятнадцатилетние девочки - блудница всегда держала помощниц под рукой. - Ага, очень хорошо, - заметил вельможа, - пусть немедленно приступают к своим обязанностям. Они повиновались с полуслова, и в их детские руки Киджи вложил бесславные остатки своей мужественности, не переставая покрывать поцелуями мои ягодицы; скоро язык его проник в норку, но никаких признаков успеха я не ощутила. Более удачливый Браччиани тем временем уже проник в анус княгини, а ее служанка, стоя на коленях, сосала ее отверстие. Киджи несколько мгновений смотрел на них, потом рассвирепел, раздвинул мои ягодицы, вложил между ними свой полуотвердевший член и велел девочке пороть себя, но, увы, негодяи только опозорил мои прелести: ему недоставало стойкости, и он отступил. А вину за свое поражение возложил на бедную девочку. - Если бы ты постаралась, - взревел он, - этого бы не произошло. - И мощным пинком отшвырнул ребенка далеко в сторону. - В чем дело, монсиньор, в чем дело! - воскликнула Олимпия. - Накажите эту тварь построже, выпорите ее, я никогда с ними не церемонюсь. - Вы правы, мадам, - сказал Киджи, хватая хлыст. И несмотря на трогательную грацию и нежность юного создания, несмотря на обольстительное тело, варвар с такой яростью накинулся на него, что шестым ударом вырвал большой кусок плоти. Я заметила, что его дикий взгляд блуждает по моим ягодицам, а рука крепко сжимает хлыст и подбодрила его: - Бейте, не бойтесь и бейте сильнее. Я догадываюсь, чего вам хочется и готова принять ваши удары. Давайте же, дорогой, и не щадите меня. Киджи не заставил просить себя дважды и выпорол меня так основательно, что его вялый орган обрел силу и достаточную стойкость, чтобы пронзить меня. Я поспешно приняла нужную позу, он овладел мною, и тела наши возликовали. - Что вы думаете насчет оргазма? - поинтересовался Браччиани, пристраиваясь сзади к моему партнеру. - Думаю, пока не стоит, - отвечал Киджи. - Впереди у нас серьезное дело, поэтому лучше сохранить силы: мы можем позволить себе пролить сперму только во время агонии Корнелии и ее семейства. На том и порешили, и, не обращая никакого внимания на наши ощущения, оба распутника в тот же момент, сошли с боевых коней, и на смену удовольствиям похоти пришли застольные наслаждения. Посреди трапезы Киджи, почти совершенно пьяный, предложил положить на стол одну из - девочек, ту, которую он не порол, и полакомиться с ее ягодиц горячим душистым омлетом. Так и было сделано, и бедный ребенок зашелся в крике от невыносимой боли, что нисколько не помешало пирующим хладнокровно втыкать вилки в кусочки яичницы, лежавшей на подносе из ободранной и окровавленной плоти. - Было бы забавно запить все это соком из ее грудей, - заметил Браччиани. - Я согласен, - сказал Киджи, - только прежде я вставлю ей клистир из кипящей воды. - Я тоже хочу сделать ей клистир: влить во влагалище-порцию уксуса, - подхватила Олимпия хриплым голосом, который обычно появлялся у нее в те моменты, когда ее голову посещала особенно гнусная идея. - Раз уж и мне надо высказаться, - сказала я, оглядев собравшихся, - я предлагаю съесть еще по омлету с личика этого милого создания, чтобы ненароком выколоть ей глаза, а потом насадить ее на вертел и оставить в центре стола для украшения. Все эти предложения были осуществлены под жуткий надсадный вой, и мы продолжали пить, есть и беседовать, любуясь восхитительным зрелищем жутких мучений медленно умиравшей жертвы. - Как вы нашли мой обед? - спросила княгиня Боргезе, когда мы приступили к десерту. - Это великолепно, - последовал наш дружный ответ. И на самом деле обед был не только вкусен, но и роскошен. - Тогда прошу вас испробовать вот этот напиток. Это был ликер, который немедленно осадил все, чем мы набили желудок, и три минуты спустя мы почувствовали аппетит не меньший, чем перед тем, как сели за стол. В это время подали новые яства, на которые мы набросились как стая голодных волков. - А теперь глоточек другого ликера, - сказала Олимпия, - и посмотрите, что будет. Не успели мы выпить этот волшебный напиток, как вновь почувствовали приятные приступы голода. На столе появились новые блюда, еще более сытные, чем предыдущие. - На этот раз обойдемся без обычных вин, - продолжала удивлять нас Олимпия, - начнем с алеатского, закончим фалернским, а после сыра подадут горячительные напитки. - А что будем делать с жертвой? - Клянусь потрохами, она еще дышит, - возвестил Киджи с удивлением в голосе. - Неважно, давайте уберем ее отсюда и закопаем, все равно - мертвую, или живую. А на ее место положим свеженькую. Сказано - сделано: первую девочку сняли с кола и убрали со стола, тот же самый толстый вертел воткнули в задний проход второй жертвы, которая нам служила развлечением в продолжение третьей трапезы. Непривыкшая к таким застольным излишествам, я испугалась, что не выдержу более, однако же ошиблась, чем была приятно удивлена: чудодейственный эликсир прочистил и умиротворил желудок, и хотя мы проглотили несметное количество пищи, каждый из нас чувствовал себя превосходно. Вторая жертва еще дышала, когда подали третий десерт; наши блудодеи вооружились молотком и щипцами, и вся компания, кипя от похоти и обезумев от опьянения, с удвоенной силой принялась терзать забрызганное кровью тело, и должна признать, что я была вдохновительницей этого натиска. Браччиани проделал над девочкой несколько, физических экспериментов, причем последний заключался в получении искусственной молнии, которая спалила ее. Мы жадно наблюдали, как жизнь вытекает из сосуда, бывшего когда-то ее телом, когда привели Корнелию вместе с матерью и братом, и их появление пробудило в нас желание новых, еще более извращенных злодейств. Если красота Корнелии была безупречна, то ее несчастная мать, тридцати пяти лет от роду, отличалась несравненным великолепием и изяществом форм и линий. Леонардо, пятнадцатилетний брат Корнелии, ни в чем не уступал сестре и матери. - Ого, - обрадовался Браччиани, привлекая мальчика к себе, - давненько я не видел такого херувимчика. Но злосчастное семейство настолько было подавлено пережитыми страданиями и горестями, что мы все невольно притихли, не спуская глаз с прибывших; вы же знаете, друзья, что злодею всегда доставляет неизъяснимое наслаждение видеть горе, которое его порочность принесла безвинному человеку. - Ого, в твоих глазах загорелся огонек, - шепнула мне Олимпия. - Вполне возможно, - так же тихо ответила я, - только каменное сердце может остаться равнодушным при виде такого спектакля. - Я тоже не знаю ничего более восхитительного, - согласилась княгиня, - ничто на свете так не будоражит мне кровь и не бросает в жар мою куночку. Между тем представитель закона заговорил торжественным и угрожающим голосом: - Надеюсь, вы полностью признаете свои преступления? - Мы не совершили ничего дурного, - с достоинством отвечала Корнелия. - В какой-то момент я думала, что моя дочь виновна в воровстве, - добавила ее мать, - но ваше поведение объяснило мне все, и я поняла ваши черные замыслы. - Скоро вы увидите их еще лучше, мадам. Мы вывели пленников в небольшой сад, избранный местом казни, где Киджи подверг их строгому допросу, а я в это время возбуждала его дремлющие мужские атрибуты. Вы не представляете себе, с каким искусством он заманивал их в ловушки, какие хитрые уловки он употребил для этого, и несмотря на их честные и наивные ответы, Киджи признал их всех троих виновными и тут же вынес приговор. Олимпия связала мать, я схватила дочь, а граф и судья занялись мальчиком. Согласно правилам, прежде чем перейти к главной пытке, которая должна завершать эту церемонию, приговоренных подвергли, так сказать, предварительным мучениям. Олимпия взяла хлыст и исхлестала в кровь живот Корнелии, Браччиани и Киджи розгами выпороли Леонардо, превратив в месиво прекрасные юношеские ягодицы, а я истерзала грудь матери. Затем мы связали несчастным руки за спиной, привязали к ним перекинутые через ветки дерева роковые веревки и начали поднимать и снова опускать их тела почти до самой земли; пятнадцать таких акробатических упражнений вывернули им плечи из суставов, поломали руки, раздробили грудные кости и порвали связки и сухожилия, а на десятом из чрева Корнелии вывалился плод и упал прямо на чресла Киджи, которому я в это время энергично растирала член. При виде этого необыкновенного зрелища мы все, даже Браччиани, который крутил лебедку, не могли удержаться от извержения, словом, все произошло в полном соответствии с ритуалом. Хотя сперма пролилась, и мы несколько успокоились, никто не подумал о том, чтобы сделать передышку, и лебедка продолжала работать до тех пор, пока не вытрясла всю душу из несчастных. Вот так злодейство поступает с невинностью, когда оно обладает богатством и влиянием и когда ему ничего не остается, кроме как обрушиться на несчастье и бедность. Ужасный план, назначенный на следующий день, был приведен в исполнение в самом лучшем виде. Мы с Олимпией наблюдали катастрофу с террасы и неистово ласкали друг друга, глядя, как разгораются пожарища. К вечеру все тридцать семь приютов были охвачены пламенем, и количество погибших превысило двадцать тысяч. - Какое блаженство, черт меня побери! - восклицала я, извергаясь при виде необыкновенного спектакля, ставшего плодом преступления Олимпии и ее единомышленников. - Как приятно совершать подобные злодейства! О, непонятная и загадочная Природа, если и вправду оскорбляют тебя такие чудовищные дела, зачем ты заставляешь меня наслаждаться ими? Ах потаскуха, быть может, ты меня обманула, внушив когда-то мысль об отвратительной божественной химере, которой, как говорят, ты служишь; и что если мы являемся твоими рабами еще в меньшей степени, чем божьими? Быть может, никаких причин не требуется для следствия, и мы все, подчиняясь слепой, заложенной в нас силе, сами становимся силой, иррациональной и самодостаточной, и представляем собой лишь неразумные элементы некоей неподвластной нашему разуму жизни, чьи тайные замыслы объясняют причину не только всеобщего движения, но и причину всех поступков и людей и животных. Пожар бушевал восемь дней и ночей, и все это время наши друзья не показывались; они появились только на девятое утро. - Все кончено, - сказал судья, - и папа перестал стенать и ломать себе руки; я получил то, что хотел, поэтому соблаговолите принять свое вознаграждение. Ваше чувствительное сердце, Олимпия, наверняка бы тронули эти грандиозные пожары; если бы вы только видели тех девочек, охваченных паникой, голеньких, метавшихся в поисках спасения от адского пламени, и эту орду головорезов, которых я расставил у дверей, с вилами в руках, якобы для того, чтобы спасать несчастных, и которые заталкивали их обратно в огонь, хотя, разумеется, некоторых, самых симпатичных, они спасли, и теперь эти юные красотки будут служить моей деспотичной похоти... Ах, Олимпия, если бы вы видели все это, вы умерли бы от удовольствия. - Верю, верю, негодник, - улыбнулась мадам Боргезе, - и сколько же душ вы спасли? - Около двухсот; они покамест находятся под охраной в одном из моих дворцов, а потом я их распределю по своим загородным поместьям. Самые красивые образчики я подарю вам, а вместо благодарности я прошу только одного: чтобы время от времени вы приводили ко мне вот такие очаровательные создания. - И монсиньор указал на меня. - Я хорошо знаю ваши взгляды относительно нашего пола, и тем более мне удивительно, что вы до сих пор думаете о ней, - заметила Олимпия. - Признаться, мои симпатии в данном случае нисколько не связаны с моим членом; вам хорошо известно, что как только женщина начинает отвечать любовью на плотские утехи, которыми мы с ней занимаемся, я перестаю платить ей иной монетой, кроме презрения и ненависти. Я очень часто испытывал оба эти чувства к предмету своих страстей, и от этого мои удовольствия возрастали многократно. Точно так же я отношусь к тому, что касается благодарности, и не люблю, когда женщина воображает, будто я чем-то ей обязан, коль скоро запятнал себя связью с ней; от женщины я не требую ничего, кроме покорности и бесстрастия, отличающих тот известный вам предмет, на который я сажусь каждый день, чтобы справить естественные надобности. Я никогда не считал, что слияние двух тел может или должно вести к слиянию двух сердец; на мой взгляд, физическая связь скорее чревата возникновением таких чувств, как отвращение, презрение, ненависть, но только не чувства любви; я не знаю другого такого чувства, которое способно настолько подавить удовольствие и которое было бы так чуждо моему сердцу, как любовь. Однако, мадам, - продолжал Киджи, взяв меня за руку, - смею уверить вас, что образ ваших мыслей, чему я был свидетелем, ставит вас в совершенно другое положение, и вы всегда будете пользоваться уважением любого свободомыслящего философа. От лести, которой я, впрочем, не придавала никакого значения, он перешел к вещам более серьезным и захотел еще раз увидеть мой зад, заявив, что никогда не насытится таким зрелищем. Поэтому все четверо зашли в тайное святилище наслаждений княгини, где продолжили мерзкие оргии, и к своей чести я должна признать, что не могу описать их без некоторого стыда. Эта дьяволица Боргезе обладала поистине неистощимой и дьявольской фантазией, и по ее приказанию дуэнья предоставила в наше распоряжение совсем уж необычные предметы похоти: евнуха, гермафродита, карлика, восьмидесятилетнюю старуху, индюшку, маленькую обезьянку, громадного мастиффа, козу и четырехлетнего мальчика, внука старухи. - Боже мой, - не удержалась я, созерцая весь этот гарем, - какой ужас! - Никакого ужаса, это самая обычная вещь на свете, - с важностью заметил Браччиани, - когда вам надоедает одно удовольствие, вас тянет к другому, и предела этому нет. Вам делается скучно от банальных вещей, вам хочется чего-нибудь необычного, и в конечном счете последним прибежищем сладострастия становится преступление. Я не знаю, Жюльетта, какой смысл вы усматриваете в этих странных предметах, но можете быть уверены, что и княгиня, и мой друг монсиньор Киджи, и я сам, мы получаем от них величайшее удовольствие. - Мне просто надо привыкнуть к ним, - поправилась я, - так что вы никогда не увидите мое смущение там, где речь идет о распутстве или извращениях. Я еще не закончила фразу, а мастифф, без сомнения приученный к таким делам, уже тыкался носом мне под юбки. - Ха, ха! Люцифер идет по следу, - развеселилась Олимпия. - Раздевайся, Жюльетта, покажи свои прелести этому прекрасному зверюге, который знает толк в плотских утехах. Нет нужды говорить, что я согласилась без колебаний: разве могло что-нибудь ужаснуть меня, меня, которая каждый день посвящала поиску все новых отвратительных ужасов? Я опустилась на четвереньки посреди комнаты, пес обошел вокруг меня, обнюхал и облизал мое тело и закончил тем, что овладел мною и сбросил семя в мое чрево. И вот здесь произошло нечто необычное: член животного разбух до таких размеров, что его попытки вырваться причиняли мне немалую боль. Очевидно, он скоро сообразил, что самое разумное в этом случае - возобновить акт, и мы предоставили ему такую возможность; наконец, после второго извержения, он сумел вытащить свой все еще огромный, кусок плоти, дважды оросив мое влагалище горячей спермой. - Ах ты умница, - растроганно проговорил Киджи. - Сейчас вы увидите, что мой Люцифер сделает со мной то же самое, что он сделал с Жюльеттой. У него очень развратные вкусы, и он готов отдать должное красоте, где бы ее ни встретил. Хотите пари, что он прочистит мою задницу с тем же удовольствием, с каким почтил вагину Жюльетты. Но я предлагаю усовершенствовать этот трюк: подайте мне карлика, я буду содомировать его, пока Люцифер делает свое дело. Я ни разу в жизни не видела ничего подобного. Киджи, бережно относившийся к своему семени, оргазма не испытал, но тем не менее получил огромное наслаждение от происходящего. - А теперь посмотрите сюда, - обратился к нам Браччиани, - я покажу вам другой спектакль. Он заставил евнуха содомировать себя, а сам овладел индюшкой, чью шелковистую шею Олимпия стиснула своими бедрами, и в тот момент, когда доктор содрогнулся от эякуляции, она оторвала птице голову. - Это неземное наслаждение, - объяснил нам Браччиани, - невозможно описать, как сокращается анус птицы, когда ей отрывают голову в самый критический момент. - Я никогда не пробовал этот способ, - признался Киджи, - хотя очень часто слышал о нем, и вот теперь настало время испытать его самому. Я попрошу вас, Жюльетта, держать голову этого ребенка между ног, пока я буду заниматься с ним содомией, богохульные проклятия возвестят вас о моем экстазе, и по этому сигналу вы перережете маленькому бездельнику горло. - Все очень хорошо задумано, - вставила Олимпия, - но Жюльетта должна в это время также получать удовольствие, чтобы ускорить ваше извержение. Поэтому я поставлю гермафродита таким образом, чтобы она могла целовать по очереди оба его половых органа - вначале мужской атрибут, потом женские прелести. - Погодите, - вмешался Браччиани, - нельзя ли сделать так, чтобы я в это время прочищал задницу вашему гермафродиту, а моим задом занялся евнух? Кроме того, старая карга может испражняться на мое лицо. - Фу, какая гадость! - не выдержала Олимпия. - Мадам, - строго сказал граф, - это объясняется очень просто: нет ни одного пристрастия, ни одной наклонности, которые не имели бы своих причин. - Раз уж мы собираемся совокупляться все вместе, - сказал Киджи, - пусть меня содомирует обезьяна, а карлик оседлает ребенка и подставит мне свою задницу, чтобы я мог целовать ее. - Но вы забыли Люцифера, козу и меня, - подала голос Олимпия. - Для всех найдется место, - успокоил ее Киджи. - Скажем, вы с козой расположитесь возле меня, и я буду нырять то в один анус, то в другой, а Люцифер будет сменять меня и заниматься свободным отверстием. Но я твердо намерен кончить в потроха самого юного участника, и не забывайте, Жюльетта, что вы должны сыграть роль мясника, когда почувствуете мои спазмы. Действующих лиц расставили и разложили по своим местам, и кажется, никогда не происходило столь чудовищного по своей похоти спектакля; все мы испытали оргазм, и ребенок лишился своей головы в самый нужный момент, а когда группа распалась, каждый из нас долго еще переживал сладострастные мгновения, которыми мы были вознаграждены за свою находчивость {Чем необычнее плотские утехи, тем больше удовольствия они доставляют - в этом, пожалуй, никто не сомневается. Однако ни одна страсть не требует таких усилий, как эта, и получаемое наслаждение зависит от того, сколько мы затрачиваем на него сил - и душевных и физических. (Прим. автора)}. Остаток дня прошел примерно в таких же утехах похоти. Я совокуплялась с карликом, потом снова - с мастиффом, на сей раз в задний проход; кроме того, меня ублажали оба итальянца, евнух, двуполое существо и даже искусственный фаллос Олимпии. Все присутствующие ласкали, лизали, щекотали каждую часть моего тела, и только после десяти часов острого наслаждения я оставила эту необычную во всех отношениях оргию. Празднество завершилось роскошным ужином, за которым была принесена жертва в греческом духе: мы разожгли большой костер, забили всех животных, которые доставили нам столько удовольствия и бросили их тела в огонь; наконец, в том же жертвенном пламени заживо сожгли старуху, связав ее по рукам и ногам; в живых остались только евнух и гермафродит, которыми мы продолжали наслаждаться после ужина. Я уже пять месяцев жила в Риме и все это время не переставала думать, смогу ли получить аудиенцию у папы, надежду на которую заронили во мне кардиналы Бернис и Альбани; и вот наконец, через несколько дней после последнего достопамятного приключения, я получила короткую записку от Берниса с просьбой прибыть к нему на следующее утро, чтобы он представил меня его святейшеству, который, по словам кардинала, давно хотел увидеться со мной, но не имел такой возможности до этого момента. В записке рекомендовалось облачиться в простые, но вместе с тем изысканные одежды и не пользоваться духами. "Браски {Анджело Браски, кардинал, избран папой в 1775 г. под именем Пия VI. Умер в 1799 г. во Франции, куда был отправлен после захвата Рима французскими войсками.}, - писал кардинал, - так же, как и Генрих IV, предпочитает, чтобы каждая вещь пахла так, как ей надлежит пахнуть. Он терпеть не может ничего искусственного и обожает Природу, поэтому я советую вам воздержаться даже от биде". Выполнив в точности все указания, к десяти часам я была во дворце кардинала. Пий ждал нас в Ватикане. - Святой отец, - поклонился Бернис, представляя меня, - это та самая юная француженка, которую вы желали увидеть. Она необыкновенно польщена высокой честью, оказанной ей, обещает безусловное свое послушание и готова исполнить все, что потребует от нее его святейшество. - И она не будет жалеть о своей услужливости, - сказал Браски. - Но прежде чем приступить к непристойностям, ради коих мы собрались, я хотел бы побеседовать с ней наедине. Ступайте, кардинал, и передайте прислуге, чтобы на сегодня для всех были закрыты наши двери. Бернис удалился, и его святейшество взял меня за руку и повел через бесчисленные апартаменты, пока мы не дошли до дальней комнаты, обставленной с какой-то женственной роскошью, не лишенной, правда, пошлого налета религии и благопристойности, но в целом в ней было все, что требуется самому взыскательному распутнику, и все было здесь перемешано и выдержано в самом изысканном вкусе: рядом с застывшей в экстазе Терезой скорчилась Мессалина с искаженным от мерзкой страсти лицом, чуть ниже висел образ Христа, а в углу в красноречивой позе присела Леда... - Располагайтесь, - сказал мне Браски. - В этом уголке отдохновения я забываю времена и расстояния и, встречая порок, когда он появляется в таких соблазнительных формах, как у вас, я позволяю ему принимать добродетельный облик. - О, бесстыдный обманщик, - начала я, дерзко обращаясь к старому деспоту, - вы настолько привыкли обманывать других, что пытаетесь даже обмануть самого себя. Какого дьявола нужен весь этот лепет насчет добродетели, если вы привели меня сюда с единственной целью запятнать себя грехом? - Я не из тех, кого можно запятнать, милая девочка, - снисходительно ответил папа. - Меня надежно оберегают добродетели Предвечного, ибо я последователь учеников божьих, а не человек, хотя порой и снисхожу к человеческим слабостям. Уняв приступ невольного хохота, я заговорила: - Прекратите эти выспренные речи, досточтимый епископ Рима! Не забывайте, что вы разговариваете с женщиной, достаточно умной, чтобы видеть вас насквозь. Посмотрим, какова будет ваша мощь и ваши претензии, когда вас сместят с этого поста. В Галилее, дорогой Браски, появляется религия, основанная на трех принципах: равенство, бедность и ненависть к богатым. Эта священная доктрина гласит, что богатому так же трудно попасть в царствие божие, как верблюду пройти через игольное ушко, что богатый осужден уже потому, что он, богат. Приверженцам этого культа запрещается даже делать запасы пищи и предписывается отказываться от всего, что они имеют. Их учитель Иисус выражается коротко и ясно: "Сын Божий пришел не для того, чтобы ему служили, но для того, чтобы служить самому... Те, кто ныне первые, будут последними... Кто возвышается, будет унижен, а кто унижается, будет возвышен {Удивительно, что якобинцы в годы Французской революции стремились уничтожить алтари Бога, который говорил их языком. Но еще удивительнее то, что те, кто ненавидели и стремились уничтожить якобинцев, действовали от имени Бога который рассуждал так же, как якобинцы. Если это не верх человеческой глупости, тогда уж и не знаю, где его искать. (Прим. автора)}. Первые апостолы этой религии зарабатывали хлеб насущный в поте лица своего. Не так ли, дорогой Браски? - Все верно, - сдержанно отозвался он. - Тогда я хотела бы знать, какая связь существует между этими первоначальными установлениями и огромными богатствами, которые вы накопили здесь, в Италии. Что сделало вас обладателем этих несметных богатств: Евангелие или мошенничество ваших предшественников? Бедняга! Неужели вы все еще думаете, что можно обмануть нас? - Вы - атеистка, но по крайней мере имейте уважение к потомку Святого Петра. - Да какой вы потомок? Святой Петр никогда не бывал в Риме. В самом начале и еще долгие годы Церковь не имела епископов, они появились только в конце второго столетия нашей эры; так как же вы осмеливаетесь утверждать, что Петр был в Риме в то время, когда он писал свои послания из Вавилона? {Петр христиан - это то же самое, что Аннах, Гермес и Янус древних жителей земли, то есть человек, наделенный даром открывать двери в мир блаженства. На языке финикийцев и евреев слово "peter" означает "открывать", и, играя этими словами, Иисус говорит Петру: "Раз ты Петр, ты будешь открывать ворота в царствие Божие", а затем берет это слово только в значении древневосточного термина "керна", что значит "строительный камень", и говорит так: "Ты - Петр, и на этой скале я построю мою церковь". Скорее всего слово "peter" употребляли также в значении "открытый карьер", затем перенесли это значение на камень, который добывали в карьере. Таким образом слова "открывать" и "камень" могли иметь одинаковый смысл, тогда становится понятным каламбур Иисуса. Как бы то ни было, апостольское слово - очень древнее, появившееся задолго до времени христианского Петра. Большинство мифологов сходятся на том, что это - титул человека, назначенного заботиться о будущем. (Прим. автора) Неужели вы хотите сказать, что Рим и Вавилон - это одно и то же? Если так, то никто не будет воспринимать ваши слова всерьез. Теперь посмотрим, похожи ли вы на Петра. Разве предшественник ваш не изображается нищим оборванцем, который проповедовал таким же нищим и оборванным бродягам. Он похож на одного из основателей рыцарских орденов, которые жили в нищете и потомки которых купались в золоте. Я знаю, что последователи Петра иногда получали деньги, иногда теряли их, но правда и то, что суеверие и доверчивость настолько распространены на земле, что у вас до сих пор миллионов тридцать или сорок прислужников. Но неужели вы полагаете, что лампа философии не укажет им путь к истине? Неужели они долго еще будут терпеть деспота, живущего где-то далеко-далеко за тридевять земель, и поступать сообразно его предписаниям? Иметь собственность только при условии выплаты налогов в его пользу и вступать в брак только с его позволения? Нет, друг мой, вы глубоко ошибаетесь, если полагаете, что ваша паства долго будет оставаться в тисках рабства и заблуждения. Я знаю, что в далеком прошлом ваши нелепые права значили больше, чем сегодня, и что вы привыкли считать себя превыше всех богов, ибо боги только предполагали, между тем как располагали вы. Но повторяю еще раз, уважаемый Браски, все уже в прошлом и никогда больше не вернется; неужели вы сами не видите, до какой степени предрассудок может извратить самую простую вещь? Я даже не знаю, чем здесь восхищаться; потрясающей слепотой целых народов или невообразимым нахальством тех, кто их дурачит. Как это возможно, что после стольких мерзостей, в которых вы и вам подобные купались веками, взирая свысока на остальной мир, вы все еще пользуетесь уважением? Как возможно, что вы до сих пор находите прозелитов? {Приверженец, сторонник какого-нибудь учения.} Ведь только глупость князей и черни укрепляла власть и поощряла их. присваивать себе права, противоречащие духу религии, противные здравому смыслу и вредные для политики. Только зная, насколько живучи предрассудки, можно понять причины ваших многолетних успехов, так как нет ни одной глупости, ни одного сумасбродства, которым не был бы подвержен верующий. Кроме того, развитию суеверия способствовали и некоторые политические интересы. В годы заката Римской Империи ее властители, занятые дорогостоящими войнами в дальних краях, смотрели на вас сквозь пальцы, зная, что вы имеете власть над умами людей; они закрывали глаза на ваши махинации и тем самым невольно помогали разрушению своей империи; через всеобщее невежество к власти пришли варвары, и вот так, постепенно, вы сделались хозяевами большей части Европы. Науки были вверены в руки монахов, ваших достойных учеников; никому не позволялось произнести ни единого умного слова относительно устройства вселенной, люди оставались рабами того, чего не понимали, а авантюристы и завоеватели, рыскавшие по всему свету, предпочитали склонить перед вами колени, нежели присмотреться к вам внимательнее. В пятнадцатом веке подули новые ветры, рассвет философии ознаменовал закат суеверия; таинственная завеса поднялась, и люди осмелились посмотреть вам в лицо. И очень скоро увидели в вас и ваших приближенных всего лишь самозванцев и обманщиков; сегодня осталось совсем мало народов, которые, одураченные священниками, хранят вам верность, но и над ними воссияет свет разума. Добрый и бедный папа, ваша миссия закончилась! Чтобы понять, как неизбежен революционный переворот, который сокрушит устои вашего нелепого здания, достаточно обратиться к истории ваших предшественников на Святом Престоле. И моя эрудиция, Браски, покажет вам, что, если уж женщины в моей стране настолько просвещены, Франции, которой я горжусь, недолго осталось терпеть ваше иго. Итак, что мы видели в начале христианской эпохи? Войны, голод, волнения, мятежи, убийства - и все это результат жадности и честолюбия негодяев, претендовавших на этот трон; надменные первосвященники вашей гнусной Церкви уже разъезжали по Риму в триумфальных колесницах; уже похоть и распутство следовали за ними; они уже примеряли пурпурную мантию. Обратите внимание, я привожу свидетельства не ваших врагов, но ваших сторонников, тех же отцов церкви: почитайте, например, Иакова или Василия. "Будучи в Риме, - пишет первый, - я ожидал услышать язык благочестия и добродетели, но фарисеи, окружавшие папу, глумились и издевались надо мной, и я покинул римские дворцы, чтобы вернуться в хижины Иисуса". Вот так ваши единомышленники, верные истине, грозили вашему трону обвиняющим перстом еще в те ранние года. А с каким сарказмом тот же Иаков клеймит вашу братию за скандалы, дебоши, оргии и интриги, за то, что те доили деньги из богатых, назначали себя наследниками несметных состояний и присваивали римских женщин, которых покрывали, как овец, и делали своими наложницами. Может быть, напомнить вам эдикты императоров? Вспомните усилия Валентиниана, Валенсия и Грациана {Имена римских императоров из рода Флавиев.}, которые они прилагали с тем, чтобы обуздать вашу жадность, распутство и безграничное властолюбие. Но давайте продолжим наш экскурс. Неужели еще кто-то может сомневаться в вашей непогрешимости, если посмотрит на всю эту живописную галерею злодеев - ваших предшественников? Либерий, из страха и по своей слабости, затащил всю церковь в арианизм {Ересь IV века н. э., названная по имени Ариуса из Александрии, который отрицал божественность Христа.}. Григорий объявил вне закона искусства и науки, объясняя это тем, что только невежество угодно вашей абсурдной религии; этот Григорий дошел до того, что превозносил королеву Брунгильду, отъявленную злодейку, о которой Франция со стыдом вспоминает по сей день. Стефаний VI умудрился - какой смешной и варварский обычай! - наказать даже мертвое тело Формозуса, своего предшественника, запятнавшего себя чудовищными преступлениями. Сергий запятнал себя гнусным распутством, и его постоянно водили за нос потаскухи. Иоан XI, сын одной из них, сам сожительствовал в гнусном инцесте с Морозней, своей матерью. Иоан XII, страстный идолопоклонник, превратил храм божий в арену для своих мерзких оргий. Бонифаций VII настолько жаждал папской тиары, что убил Бенедикта VI, своего предшественника {В те времена в Риме жил некий Герардиус Бразе, считавшийся официальным отравителем Святого Престола; он отравил восемь пап по приказу тех, кто хотел занять их место. Ватиканские первосвященники в ту пору, пишет Барониус, были отъявленнейшими злодеями. (Прим. автора)}. Григорий VIII, более деспотичный, нежели любой король, заставил их всех униженно просить милости у своих дверей; он пролил море крови в Германии единственно из-за своей гордыни и тщеславия; он говорил, что папа не может ошибаться, что все папы непогрешимы, что достаточно сесть на трон Святого Петра, чтобы сравняться в могуществе с Богом. Паскаль II, следуя этим гнусным принципам, натравил императора на собственного отца. Александр III выпорол самым унизительным образом Генриха II Английского за убийство, которого тот никогда не совершал; он же предпринял кровавый крестовый поход против альбигойцев {Еретическая секта, существовавшая на юге Франции и севере Италии в XII и ХШ веках.}. Селестин III, деспот, снедаемый тщеславием, ткнул корону на голове Генриха IV, простертого перед ним ниц, затем сбил ее. желая показать, что ждет короля, если тот будет недостаточно уважительно относиться к папе. Инокентий IV отравил императора Фридриха во время нескончаемых войн между гельфами и гибеллинами {Гельфы, сторонники папы, и гибеллины, сторонники императора, - две враждовавшие в Италии партии в XII-XIV веках.}, которые привели к опустошению и упадку нравов во всей Италии. Клемент IV приказал обезглавить одного принца только за то, что он предъявил претензии на трон своего отца. Бонифаций VIII был известен бесконечными ссорами с королями Франции; безбожный и честолюбивый, он был автором священного фарса, вошедшего в историю под названием Юбилей, единственная цель которого заключалась в том, чтобы набить папские сундуки {Это о нем говорили, что он влез на трон, как лис, царствовал, как лев, и издох, как пес. (Прим. автора)}. Клемент V отравил короля Генриха VI посредством отравленной облатки. Бенедикт XII купил сестру знаменитого Петрарки, чтобы сделать ее своей любовницей. Иоан ХХШ (sic) прославился своими безумствами; объявил еретиками всех, кто утверждал, что Иисус Христос жил в бедности; он раздавал короны, изгонял с тронов справедливых и заменял их несправедливыми, и в своем сумасшествии дошел до того, что отлучил от церкви ангелов. Сикст IV получал большие доходы с публичных домов, которые создал в Риме; он послал швейцарцам красное полотнище и вместе с ним пожелание перерезать друг другу глотки во славу Римской Церкви. Александр VI, чье имя вызывает негодование и ужас у тех, кто хоть немного знает его историю, был величайший злодей без чести, без совести, коварный и подлый безбожник, который совершил множество жестокостей, убийств и отравлений, превзошедших все, что Светоний сообщает о Тиберии, Нероне и Калигуле; он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией {Поэт Джакопо Саннадзаро, этот неаполитанский Петрарка, так писал о ней: Hoc jacet in tumula Lucretia nomine sedra, Thais Alexandra filia, spensa nurus. (Прим. автора)}, а для возбуждения похоти заставлял пятьдесят голых шлюх каждый день ползать перед ним на четвереньках. Лев X, чтобы каким-то образом поправить состояние, разграбленное предшественниками, придумал продажу индульгенций; он был настолько безбожником, что однажды, когда его друг кардинал Бембо привел ему цитату из Священного Писания, тот ответил: "Какого дьявола ты ко мне пристал со своими сказками о Христе?" Юлий III, настоящий Сарданапал, довел бесстыдство до такой степени, что сделал своего педераста кардиналом; однажды, сидя голым в своей комнате, он заставил раздеться входящих к нему членов Священной Коллегии с такими словами: "Друзья мои, если бы мы вышли в таком виде на улицы Рима, нас перестали бы почитать. Неужели мы что-то значим только благодаря своим одеждам?" Пии V, которого считали святым и фанатиком-извергом, был причиной всех репрессий, обрушившихся на протестантов во Франции; он вдохновлял на жестокости герцога Альбу и приказал умертвить Палеарио только за то, что тот сказал, что Инквизиция огнем и мечом расправляется с литераторами; наконец, он объявил, что перестал верить в спасение с тех пор, как сделался папой. Григорий XIII страстно приветствовал резню в ночь Святого Варфоломея и лично послал письмо Карлу IX, побуждая его участвовать в бойне. Сикст V объявил, что в летнее время в Риме разрешается сколько угодно заниматься содомией, а порядок в городе поддерживал тем, что топил в крови любое недовольство. Клемент VIII был вдохновителем знаменитого порохового заговора. Павел V развязал войну против Венеции за то, что городской суд собрался наказать монаха, который изнасиловал и убил двенадцатилетнюю девочку. Григорий XV написал Людовику XIII: "Карайте огнем и мечом тех, кто выступает против меня". Урбан VIII поддерживал ирландских головорезов, которые истребили сто пятьдесят тысяч протестантов. И перечень этот можно продолжать до бесконечности. Вот, друг мой, каковы были наместники Христа, ваши предшественники. Ах, так вы удивлены, оскорблены, смущены, вы убиты, что мы с таким ужасом взираем на наглых или развратных руководителей вашей секты? Будьте уверены, очень скоро все народы освободятся от иллюзий относительно этих идолов, которые ничего не дали им, кроме нищеты и бедствий. Все люди на земле, содрогнувшись от страшного опустошения, которое за многие века принесли в мир эти злодеи, сбросят с трона того, кто зовется ныне римским папой, а вместе с ним положат конец глупой и варварской, идолопоклоннической, кровожадной, непристойной и гнусной религии, возглавляемой такими чудовищами. Пий VI внимательно слушал мою речь и смотрел на меня с возрастающим изумлением. А закончила я так: - Вы удивлены моими познаниями, дорогой Браски, но знайте, что сегодня в таком духе воспитываются все дети, и время страха кончилось. Поэтому я советую вам, старый деспот: поломайте свой крест, сожгите свои гостии {Облатка, "тело Христово".}, выбросьте все эти украшения, образы и реликвии: вы освободили людей от вассальной зависимости, которая привязывала их, как домашний скот, к хозяину, так освободите же теперь от заблуждений, в плену которых вы их держите до сих пор. Послушайтесь меня и сойдите с трона, иначе погибнете под его обломками; лучше сделать это добровольно, нежели ждать, пока вас сбросят силой. В этом мире всем управляет общественное мнение, сегодня оно отворачивается от вас и от ваших фокусов, и вам пора меняться вместе с эпохой. Когда меч занесен над головой, разумнее отойти в сторону и не ждать, пока он на вас опустится. Вы же не бедны - так уйдите добром, сделайтесь вновь простым гражданином Рима. Снимите с себя эти погребальные одежды, распустите своих монахов, откройте ворота обителей, освободите их узников, пусть они женятся и выходят замуж, не дайте погибнуть семени сотни поколений в бесплодной почве целомудрия. Застывшая в благоговейном ужасе Европа будет восхищаться вами, ваше имя будет выбито золотыми буквами на скрижалях памяти, но никто его не вспомнит, если вы не поменяете унылую честь быть папой на гордое звание философа. - Жюльетта, - заговорил Браски, - мне говорили, что вы - умная девушка, но вы превзошли все мои ожидания: такое богатство мыслей очень редко встречается в женщине. Поэтому с вами лучше не притворяться, и я сбрасываю маску; теперь посмотрите на человека, который восхищается вами и не постоит за ценой, чтобы вами обладать. - Послушайте меня, - сказала я, - я пришла сюда не в качестве весталки; и коль скоро я сама напросилась в самые таинственные уголки вашего дворца, вы можете быть уверены, что у меня нет намерения сопротивляться вам; однако вместо страстной женщины, женщины во плоти, которая будет угождать вашим вкусам, вы увидите перед собой каменную статую, если только не выполните четыре моих просьбы. Для начала я прошу, в знак доверия, дать мне ключи от всех ваших самых тайных комнат: я хочу побывать в каждом уголке вашего громадного дворца и посмотреть, что там находится. Во-вторых, я хочу услышать ваши рассуждения относительно убийства; я сама совершила их немало и имею свою точку зрения на этот вопрос, но желаю узнать вашу. Возможно, ваши слова окончательно утвердят меня в собственном мнении. Дело не в том, что я считаю вас не способным на ошибку, но я верю в ваш опыт и надеюсь, что вы будете со мной откровенны, ибо философы могут относиться несерьезно к чему угодно, только не к истине. Третье мое условие заключается в том, что вы должны убедить меня в своем глубоком презрении ко всему этому маскараду, которому поклоняются христиане; для этого вам придется сделать следующее: вы заставите своих капелланов совершить торжественную мессу на заднице педераста, затем своим священным членом затолкаете святую облатку в мой анус, и после этого я вам отдамся на алтаре Святого Петра. Только предупреждаю, что иным способом я совокупляться с вами не буду. Такие утехи для меня не в новинку, но меня увлекает мысль о том, что это сделаете именно вы. Наконец, четвертое условие: в самое ближайшее время вы устроите великолепный ужин, кроме меня пригласите Альбани, Берниса и княгиню Боргезе, и ужин этот должен отличаться таким великолепием и развратом, какие и не снились ни одному папе, словом, пусть он будет в тысячу раз веселее и во столько же раз бесстыднее, чем празднества, которыми Александр VI потчевал Лукрецию. - Действительно, это очень странные условия, - покачал головой Браски. - Либо вы их выполняете, либо никогда меня не получите - одно из двух. - Милая дама, мне кажется, вы забыли, что находитесь в моей власти и что одно мое слово и... - Я знаю, что вы отъявленный тиран, - парировала я, прерывая его, - что вы подлый и низкий человек, впрочем без этих качеств вас не посадили бы на этот трон, но позвольте заметить, что я отличаюсь не меньшей подлостью, за что вы меня и любите. Да, вы любите меня, Браски. Вам доставляет удовольствие видеть перед собой женщину с такой порочной душой, я - ваша игрушка, могущественный Браски, а вы будете моей игрушкой, маленький мой Браски, вы будете служить моим капризам. - Ах, Жюльетта, - сказал мне Пий VI, заключая меня в объятия, - вы самая необыкновенная, самая гениальная и неотразимая женщина, и я буду вашим рабом; судя по вашему уму, от вас можно ожидать неземных наслаждений. Вот мои ключи, берите их и ступайте осматривать мое жилище, после чего вы услышите диссертацию, которую требуете от меня. Вы можете также рассчитывать на роскошный ужин, что же до осквернения святыни, которого так жаждет ваше сердце, оно случится нынче же ночью. Я отношусь ко всем этим духовным выкрутасам так же, как и вы, мой ангел, но положение меня обязывает... Я, как любой порядочный шарлатан, должен делать вид, что верю в свои фокусы, иначе никто не будет за них платить. - Это лишний раз доказывает, что вы негодяй, - заметила я. - Будь вы честным человеком, вы предпочли бы сказать людям правду, нежели дурачить их; вы сорвали бы повязку с их глаз, вместо того, чтобы затягивать ее потуже. - Разумеется, иначе я бы умер с голода. - А какой смысл в том, что вы живете? Неужели ради вашего пищеварения стоит держать в невежестве пятьдесят миллионов людей? - Никакого сомнения, ибо моя жизнь бесконечно дороже для меня, чем пятьдесят миллионов чужих жизней, ведь инстинкт самосохранения - главнейший закон Природы. - Вот теперь я вижу ваше истинное лицо, дорогой первосвященник, и оно мне по сердцу. Поэтому давайте пожмем друг другу руки, как двое негодяев, стоящих друг друга, и больше не будем притворяться. Согласны? - Прекрасно, - сказал папа, - пусть нас связывает только наслаждение. - Очень хорошо, - добавила я, - тогда начнем с первого условия; дайте мне провожатого, я пойду осматривать вашу обитель. - Я сам буду сопровождать вас. - Браски поднялся, и мы вышли из комнаты. - Этот великолепный дворец построен на месте древних садов, дорожки которых освещались по ночам живыми факелами - сжигаемыми заживо ранними христианами. Нерон приказал расставить столбы через определенное расстояние и обмазать их смолой {Давайте обратимся непосредственно к Тациту: "Нерон приказал предать христиан мучительной смерти за поджог Рима. Этих христиан ненавидели за их бесстыдство и за то, что их духовным вождем был мошенник по имени Христос, которого казнили во время царствования Тиберия. После первых репрессий вредоносная секта была подавлена, однако вскоре вновь начала смердить, причем не только там, где она возникла, но и в самом Риме, куда, как известно, ведут все дороги, а также все сточные канавы. Первыми хватали тех, кто открыто заявлял о своей принадлежности к мерзкому культу, их признания дали возможность арестовать целую толпу таких же негодяев, и всех приговорили к жестоким наказаниям. Ненависть к ним была всеобщей и несомненной, доказательством чему служит их позорная смерть: их одевали в шкуры диких зверей и бросали собакам или привязывали к крестам, где оставляли умирать медленной смертью, или сжигали заживо, будто вязанки хвороста, чтобы освещать улицы (отсюда пошло выражение "lux in luce", то есть "свет среди бела дня"). Нерон с удовольствием предоставлял свои сады для этих спектаклей. Часто, смешавшись с толпой или сидя в колеснице, одетый конюшим, он наблюдал эти зрелища. Ему доставляли большое удовольствие казни христиан, он и сам принимал в них непосредственное участие". Теперь послушаем, что пишет об этом Лукиан: "Это сборище оборванных бродяг, с фанатичным блеском в глазах и судорожными движениями, они бродили, издавая невнятные бормотания, клялись каким-то сыном, рожденным отцом, предсказывали ужасные беды империи и проклинали всех, кто не принимал их веру". Постепенно заклинания этого сброда тронули души самых слабых членов общества, как это обыкновенно и случается; если бы секту не преследовали, она исчезла бы сама по себе, и больше никогда о ней не было бы слышно. Просто невероятно, что нагромождение такого бесстыдства и такой тарабарщины могло увлечь наших предков. Когда же мы поумнеем и раз и навсегда покончим со всем этим? (Прим. автора)}. - Да, друг мой, такое зрелище будто специально придумано для меня, женщины, которая так ненавидит вашу веру и ее адептов. - Не забывайте, дерзкая девчонка, - добродушно проворчал, святой отец, - что вы говорите с главой этой религии. - Однако этот глава уважает ее не более, чем я, - отвечала я, - потому что знает, чего она стоит, и уважает лишь прибыль, которую она ему приносит. Я знаю, друг мой, что будь ваша воля, вы бы поступали так же жестоко с врагами религии, за счет которой жиреете. - Вы правы, Жюльетта: нетерпимость - это основополагающий принцип Церкви; без непререкаемой суровости ее храмы скоро пришли бы в запустение, и там, где не уважается закон, должен опуститься меч. - О, жестокий Браски! - А как иначе можно царствовать? Власть князей зиждется на общественном мнении, достаточно ему измениться, и с властителями будет покончено. Единственное их средство поддерживать порядок заключается в том, чтобы терроризировать народ, внушать страх и держать население в невежестве - только тогда пигмеи могут оказаться гигантами. - Ах, Браски, я уже говорила вам, что люди начинают прозревать, дни тиранов сочтены, скипетры властителей и оковы, которые они надевают на людей, - все будет брошено на алтари Свободы, ведь даже могучий кедр падает под покровом северного ветра. Деспотизм слишком долго угнетал людей, поэтому они вот-вот должны проснуться и выпрямиться, и тогда по всей Европе будет бушевать всеобщая революция; все рухнет - и священные алтари и троны, - и в освободившемся пространстве появятся новые Бруты и новые Катоны. Между тем мы продолжали идти по бесчисленным залам, и Браски начал объяснять: - Осмотреть все это практически не представляется возможным; дворец содержит четыре тысячи четыреста двадцать две комнаты, двадцать два внутренних двора и огромные сады. Давайте пройдем сюда, - и папа провел меня на балкон, расположенный под прихожей базилики Святого Петра. - Вот отсюда я благословляю мир, здесь я отлучаю от церкви королей и объявляю недействительными вассальные обеты. - Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена, которая покоится на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр. Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В целом мире нет более длинной залы - даже галерея Лувра не может сравниться с ней, - и ни одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи. Рассматривая полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я заметила его святейшеству: - Это еще один памятник вашей гордыни? - Это символ, - объяснил Браски, - символ неограниченной власти, которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII. - Святой отец, - обратилась я к престарелому викарию, - откажитесь от этих символов, вложите в руку своему ключнику кнут, оголите свой досточтимый зад для порки и пригласите живописца - так, по крайней мере, вы прославитесь тем, что возвестите миру истину. Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде буквы "Т", где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление мало книг. - Все фальшиво в вашем доме, - заметила я, поворачиваясь к Браски, - каждые три из четырех книжных шкафов вы держите закрытыми, чтобы не была видна их пустота. И вообще, ваш девиз - обман и мошенничество. На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где перед текстом каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать актеры. К немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха VIII к Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой женился несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена английской Реформации. Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали апельсиновые и миртовые деревья и журчали фонтаны. - В другой части дворца, где и завершится наша экскурсия, - сказал святой отец, - содержатся предметы сладострастия обоего пола; они живут за решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я вам обещал. - Так вы держите их в клетках? - восхитилась я. - Мне кажется, у них не очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и наказываете их? - Человек неизбежно делается суровым, когда годами живет в таком окружении, - согласился добрейший Браски. - Для мужчины моего возраста нет слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю его превыше всех прочих. - Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы жестокий человек; флагелляция для распутника - это отдушина для его жестокости: будь он более дерзким, он выражал бы ее другими способами. - Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, - обрадованно откликнулся святой отец, - и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом. - Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и сокровища. И они, должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я тоже грешу этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих, свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь. - Мы недалеко от того места, где они хранятся, - сказал папа, увлекая меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной двери, которую он открыл большим ключом. - Здесь все, чем владеет Святой Престол, - продолжал мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким сводом, в центре которой стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины - миллионов пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. - Боюсь, что я растратил больше, чем внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание потомкам, как зримое свидетельство глупости христиан. - Если ваша тиара не дает никакого наследства, - заметила я, - очень глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на вашем месте я бы давно их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте свои удовольствия, наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это достанется победителям. Я всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или несколько объединившихся свободолюбивых народов, уставших от монархического гнета, сметут вас с лица земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова, знайте, что вы, судя по всему, последний папа Римской Церкви. - А что я могу взять себе отсюда? - Тысячу цехинов. - Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои карманы и выйду отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем я. Или вы так дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами? С этими словами я запустила в золото обе руки. - Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я дам вам документ на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея. - Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, - надула я губы, - ведь вы имеете дело с самой Венерой. Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ, воспользовавшись тусклым освещением, которое благоприятствовало моим планам, я умудрилась сделать с ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для этой цели. Браски был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились в апартаменты, где он меня принял. - Жюльетта, - начал папа, - хотя выполнено только одно из ваших условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы удовлетворите меня. При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих нижних юбок {Близкие мои друзья знают, что в путешествиях по Италии меня сопровождала исключительно привлекательная и приятная во всех отношениях дама, что следуя своим порочным философским принципам, я представила эту особу великому герцогу Тасканскому, наместнику Христа, княгине Боргезе, их королевским величествам королю и королеве Неаполя. Поэтому они уверены в том, что все, касающееся сладострастной стороны путешествия, - чистая правда, что я описала обычные привычки и характерные особенности упоминаемых лиц, и что, будь они свидетелями этих эпизодов, они не смогли бы их представить более живо и правдиво. Пользуясь случаем, я заверяю читателя, что то же самое относится и к описательной стороне моего рассказа, который не выдуман от слова до слова. (Прим. автора)}. - Но как быть с прочими условиями? - Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту нашего уговора, Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в остальном. Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня грудью на софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный предмет своего вожделения. - Он великолепен, - объявил он через некоторое время. - Альбани много рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть такую красоту. Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык сновал по краю жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука потянулась к тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг страстно захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в таком неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить позу. - Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся поудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести. Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и, наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и нащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть тело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела. Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими ягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать побои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его полушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть не мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз ежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен: худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в длину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему было зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некоторое время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел все границы, - терпение мое кончилось. - Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но никак не жертвой. - Когда я возбужден и когда я плачу вам большие деньги, - заявил папа, - я не намерен вдаваться в такие мелочи. Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю экскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию. Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась на свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили; архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как бы он не лопнул. - Готовься скорее, - закричал этот скот, - сейчас я буду тебя содомировать. - Нет, - возразила я, - иначе вы растратите все свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия. - Вы ошибаетесь, - заверил меня папа, крепко прижимаясь к моему заду. - Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц, не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою жопку, и я это сделаю! Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный человек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула еще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки, насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня смешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих потрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я испытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировал свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только через пятнадцать долгих и мучительных минут. - Вы просто восхитительны, - заявил он, отдуваясь. - Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперь мы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будет происходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся в базилику. За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые настоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство он довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма капризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не сделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной и только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского или еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось, а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его была неописуема. - Браски! - воскликнула я в один из моментов просветления, - что сказали бы люди, над которыми вы властвуете, увидев вас за такими безобразиями? - Они стали бы презирать меня так же, как сейчас презираю их я, - хладнокровно ответил Браски. - Ну, да какое это имеет значение! Давайте плевать на них и дурачить этот подлый сброд; когда-нибудь их глупости придет конец, пока же мы должны пользоваться ею и наслаждаться. - Совершенно верно, - кивнула я, - давайте развлекаться и дурачить человечество: большего оно не заслуживает... Но скажите, Браски, мы принесем кого-нибудь в жертву в том храме, куда вы меня скоро поведете? - Непременно, - пообещал святой отец, - должна пролиться кровь, чтобы мы могли насладиться сполна. Я сижу на троне Тиберия и в сладострастных утехах беру с него пример; кроме того, я также не знаю более восхитительного оргазма, нежели тот, что, как эхо, вторит стонам умирающего. - Вы часто предаетесь подобным извращениям? - Редко проходит день без того, чтобы я в них не купался, Жюльетта; я никогда не ложусь спать, не запятнав руки кровью. - Но откуда берутся у вас эти чудовищные вкусы? - От Природы, дитя мое. Убийство - один из ее законов; как только Природа чувствует потребность в убийстве, она внушает нам желание совершить его, и, вольно или невольно, мы ей подчиняемся. Чуть позже я приведу более серьезные аргументы, свидетельствующие о том, что так называемое преступление - это вовсе и не преступление; если желаете, я нынче сам совершу его. Пытаясь приспособить свою доктрину к общепринятым понятиям, посредственные философы подчиняют человека Природе, я же готов доказать вам, что человек абсолютно независим от нее. - Друг мой, - сказала я, - не забудьте о своем обещании, ведь эта лекция является второй частью нашей сделки, поэтому я с радостью послушаю вас, пока у нас есть время. - Как хотите, - заметил увенчанный митрой {Митра - головной убор - знак епископского сана.} философ. - Тогда обратитесь в слух, ибо предмет очень серьезен и требует полнейшего внимания. - Итак, из всех глупостей, к которым приводит человеческая гордыня, самая нелепая заключается в том, что человек придает слишком большое значение своей персоне. Окруженный созданиями, которые ничем не лучше и не хуже его, он тем не менее считает себя вправе расправляться с людьми, которые, по его мнению, ниже его, и в то же время полагает, что никакая кара, никакое наказание недостаточно для тех, кто покушается на его собственную жизнь. К этому безумию, вытекающему из себялюбия, к этой вопиющей наглости считать себя потомком божества, обладателем бессмертной души, к этой чудовищной слепоте прибавляется переоценка своей земной сущности; разве может любимое дитя щедрого и всесильного божества, любимчик небес, каким он себя воображает, прийти к иному выводу? Поэтому самые суровые кары должны обрушиться на любого, кто осмелится поднять руку на столь дивное творение. Это творение священно, ибо у него есть душа - светлый образ еще более светлого божества, которая возвышает его, поэтому уничтожить это творение - значит совершить самое ужасное преступление на свете. И при всем при этом, чтобы утолить свое ненасытное обжорство, он спокойно жарит на вертеле ягненка или кромсает на куски и бросает в котел этого нежного и беззащитного ягненка - создание, сотворенное той же самой рукой, которая сотворила его, но более слабое и по-другому организованное. Однако, если бы этот человек немного поразмыслил, он перестал бы считать себя пупом земли; если бы посмотрел на Природу философским взглядом, он бы понял, что будучи случайным плодом своей слепой матери, он ничем не отличается от всех прочих, что участь его будет такой же, как у остальных его собратьев. Природа не создает ни одно земное существо с какими-то особыми намерениями, все они - плоды ее законов и замыслов, и в нашем мире должны жить именно такие существа, которые в нем живут; возможно, другие миры, коими кишит вселенная, населены совсем другими существами. Но существа эти опять-таки не являются ни хорошими, ни красивыми, ни созданными специально, поэтому они не обладают никакой самостоятельной ценностью; это - пена, продукт бездумного промысла Природы, нечто вроде пара, который поднимается из котла с кипящей водой, когда теплота вырывает частицы воздуха, содержащегося в воде. Этот пар никем не создан, он - естественный результат кипения, он разнороден и ведет свое происхождение от чужеродного ему элемента, поэтому не имеет собственного значения; его наличие или его отсутствие никак не влияет на элемент, из которого он возникает; к этому элементу ничего не прибавляется, он ничего не приобретает и ничем не обязан пару. Если, скажем, этот элемент изменится в результате какой-то иной вибрации, отличной от тепла, он будет существовать в новой ипостаси, и пар, вышедший из него, перестанет быть его плодом. А если Природа сделается объектом других законов, существа, вызванные к жизни нынешними законами, погибнут в новой обстановке, Природа тем не менее будет продолжать жить как ни в чем не бывало. Таким образом, ни человек не имеет никакого отношения к Природе, ни Природа к нему; Природа не связывает человека никаким законом, человек ни в чем не зависит от нее и ни от кого не зависит, и они ничем не могут ни помочь, ни повредить друг другу. Одна творит бессознательно и, стало быть, чужда своему творению, другой создается совершенно случайно, поэтому ничем не связан со своим создателем. После своего появления на свет человек больше ничем не обязан Природе, и ее власть над ним кончается в момент его создания - с этого момента он подчиняется своим собственным законам, которые заложены в нем, и они определяют его дальнейшую жизнь; речь идет о законах самосохранения, размножения, законах, которые касаются только его, которые принадлежат и необходимы только ему, но не Природе, ибо отныне он больше не принадлежит ей и существует отдельно от нее. Он становится сущностью, совершенно от нее отличной, настолько бесполезной для ее замыслов и ее комбинаций, что если даже род его устроится или исчезнет совсем, до последнего человечка, вселенная нисколько этого не почувствует. Когда человек уничтожает самого себя, он делает плохо, но только со своей точки зрения. Точка же зрения Природы противоположная: Природа считает, что человек делает, плохо, когда размножается, так как тем самым он узурпирует у нее честь и право созидания, которое должно быть результатом ее усилий. Если бы люди создавались не для того, чтобы они размножались сами по себе, Природа сотворила бы новые существа и наслаждалась бы своим правом, которое она утратила. Дело не в том, что она не может вернуть себе это право, если бы захотела это сделать, но она никогда не делает ничего просто так, без всякой пользы, и до тех пор, пока все люди размножаются в силу заложенных в них способностей, она прекращает увеличение рода человеческого: наше размножение происходит по нашим собственным законам, следовательно, противоречит явлениям, на которые способна Природа. Итак, поступки, воспринимаемые нами как добродетели, становятся с ее точки зрения преступлениями. И напротив того, если человеческие существа истребляют друг друга, они поступают согласно замыслу Природы, так как в них не было заложено обязанности размножаться - они просто получили способность к воспроизводству; возвращаясь к разрушению, они прекращают осуществлять ее и дают Природе возможность возобновить размножение, от которой она отказалась, когда это было не нужно. Вы можете возразить, что если бы эта возможность, которую Природа предоставила своим творениям, приносила ей вред, она не сделала бы ее первостепенной. Но учтите, что у нее нет выбора, ибо она связана своими законами и не может изменить их; один из ее законов состоит в создании существ, которые появляются все сразу, за один прием, в том виде, в каком должны оставаться до конца дней своих, а другой закон гласит, что они наделяются возможностью размножаться самостоятельно. Обратите также внимание на то, что если бы эти существа перестали размножаться или же начали уничтожать друг друга, Природа вновь вернула бы себе свои первоначальные права, между тем как, размножаясь или живя друг с другом в мире, мы оставляем ей второстепенные функции и лишаем ее первичных. Иными словами, все законы, придуманные нами - как способствующие увеличению народонаселения, так и запрещающие его уничтожение, - непременно приходят в конфликт с ее законами, и всякий раз, когда мы действуем в согласии со своими законами, мы поступаем наперекор ее замыслам; но, напротив, всякий раз, когда мы либо упрямо отказываемся от размножения, которое противно ей, либо участвуем в убийствах, которые ей приятны и служат ее целям, мы наверняка угождаем ей и, конечно же, действуем в гармонии с ее желаниями. Разве не показывает она нам со всей ясностью, до какой степени увеличение рода человеческого неугодно ей? Разве не видим мы, с какой охотой она прекращает наше размножение и освобождается от всех его дурных последствий? Неужели об этом не свидетельствуют бедствия, которые она на нас насылает, раздоры и ссоры в нашей среде, жажда убийства, на которое она постоянно нас вдохновляет? Все эти войны и эпидемии, которые она бесконечно посылает на землю, чтобы смести нас с ее лица, великие злодеи, которых она создает; в изобилии, все эти Александры, Тамерланы, Чингис-Ханы, - все эти герои, опустошающие мир - разве все это не показывает, что наши законы противоречат ее установлениям и что цель ее заключается в том, чтобы нас уничтожить? Таким образом, эти убийства, которые так жестоко карают наши законы, убийства, которые мы полагаем величайшим оскорблением, наносимым Природе, не только, как я уже говорил, приносят ей вред, или вообще могут хоть в чем-то повредить ей, но и в некотором отношении служат ей, поскольку она - великая убийца, и единственный смысл ее страсти заключается в том, чтобы после полного уничтожения человеческих существ получить возможность заново сотворить их. Стало быть, самая порочная на земле личность, самый жуткий, самый жестокий, неутомимый убийца - выразитель ее замыслов, двигатель ее воли и самый верный исполнитель ее прихоти. Однако пойдем дальше. Убийца полагает, будто он уничтожает и истребляет себе подобных, и порой эта мысль вызывает у него угрызения совести; впрочем, давайте успокоим его совесть; если мои рассуждения несколько выше его уразумения, пусть он оглянется вокруг себя и убедится, что ему вовсе не принадлежит честь уничтожения, что истребление, которым он хвастает, когда находится в добром здравии, или которое приводит его в ужас, когда он болен - это вообще никакое не истребление, и что, к сожалению, эта способность ему не доступна. Невидимая цепь, которая связывает друг с другом все физические существа, абсолютная независимость друг от друга трех царств - животного, минерального и растительного - доказывают, что все они равны в глазах Природы, все они исходят из ее первичных законов, но ни одно из них не создано специально и не является необходимым. Эти три царства управляются одними и теми же законами, все они механически воспроизводят и уничтожают сами себя, потому что они состоят из одних и тех же элементов, которые иногда сочетаются одним образом, иногда - другим, но законы эти и явления отличны от законов и действий Природы и не зависят от них; Природа только единожды воздействовала на эти царства, когда их создавала - создавала раз и навсегда, - после чего они идут своим путем, действуют согласно собственным законам, главными из которых являются: метемпсихоз {Переселение душ.}, непрерывное изменение и вечное перемещение, за счет чего они приходят в постоянное движение. Во всех живых существах принцип жизни - это не что иное, как принцип смерти: мы получаем и тот и другой в одно и то же время, оба они живут внутри нас бок о бок. В момент, который мы называем смертью, нам кажется, что все разрушается, на эту мысль нас наводят удивительные изменения, происходящие в этом ничтожном кусочке материи - человеческом теле. Но это лишь воображаемая смерть, смерть в фигуральном смысле и не более того. Материя, лишенная той ее части, которая приводит ее в движение, вовсе не разрушается, а просто изменяет свою форму, то есть разлагается, и это разложение доказывает, что материя не инертна; кроме того, она, в свою очередь, обогащает почву, удобряет ее и служит появлению иного природного царства. В конечном счете не существует большой разницы между первой жизнью, которую мы получаем при рождении и второй, которая представляет собой смерть. Дело в том, что в первом случае часть материи принимает определенную форму и обновляется в утробе матери-земли. А во втором - уставшая, истощенная материя возвращается в живительное чрево, чтобы впитать собою частички эфирного вещества, которое только кажется инертным и неподвижным. Вот вкратце вся наука о законах этих трех царств, законах, существующих отдельно от природы, независимо от нее. Эти законы изначально заложены в упомянутые царства при их появлении на свет и они сдерживают слепую волю природы. Примером действия этих законов служит короткий период, называемый нами жизнью. Только благодаря истощению действуют эти законы, только благодаря разрушению они передаются следующему поколению. Первое требует наличия разложившейся материи, второе - материи застывшей. И в этом заключена единственная причина бесчисленных, следующих друг за другом перевоплощений, каждое из которых состоит из повторения цикла истощения или разрушения, и это показывает нам, что смерть так же необходима, как и жизнь, что на самом деле полной смерти не бывает и что все бедствия, о которых мы говорили, все зверства тиранов и злодейства порочных людей, также необходимы для законов всех трех царств, как и движение, дающее им непрерывную жизнь; когда Природа посылает на землю неисчислимые беды с намерением уничтожить эти царства, которые лишают ее возможности творить новые создания, она демонстрирует свое бессилие, так как в самых первых законах, заложенных в эти царства в момент их появления, была навсегда, навечно запечатлена способность к воспроизводству, и вот ее-то Природа может отобрать только через посредство уничтожения своего "я", чего совершить она не в состоянии, поскольку сама подчиняется законам, избежать которых не может и которые будут существовать бесконечно. Таким образом, своими деяниями злой человек не только помогает Природе достичь целей, которых, впрочем, достичь в полной мере она никогда не сможет, но и укрепляет законы, заложенные в этих трех царствах при их появлении. Я говорю о появлении для того только, чтобы вы легче поняли мою систему, ибо, хотя на самом деле никакого момента сотворения никогда не было, и Природа существует вне времени, появление конкретного существа продолжается, покуда сохраняется его род, и закончится может тогда лишь, когда род этот угаснет, и исчезновение всех существ освободит место для новых, которых пожелает сотворить Природа, единственное же средство для этого - всеобщее разрушение, к чему и стремится злодейство. Стало быть, преступник, который сумеет стереть с лица земли все три царства сразу и заодно лишить их возможности воспроизводства, будет лучшим союзником Природы. Теперь давайте еще раз посмотрим на наши законы в свете этой неоспоримой истины. Когда нет разрушения, нет и пищи для земли, следовательно, человек не сможет порождать человека. Это фатальная истина, ибо в ней заключено доказательство того, что добродетели и пороки нашей общественной системы не имеют никакого реального смысла, и то, что мы считаем пороком, много полезнее и нужнее, нежели добродетель, поскольку порок созидателен, а добродетель пассивна; или, если вам угодно, порок - причина, а добродетель - следствие; это доказывает, что абсолютная гармония много хуже, чем беспорядок, и если, скажем, в мире в одночасье исчезнут войны, раздоры и зло, три естественных царства расцветут до такой степени, что скоро вытеснят все остальные законы Природы. Небесные тела остановятся и прекратят оказывать свое влияние на мир, потому что возобладает самое сильное из них; тяготения не будет, и движение прекратится. И вот здесь преступления человека, ведущего свое происхождение из трех этих царств и противодействующего их непомерному возрастанию, не дают возможности нарушить во вселенских делах то золотое равновесие, которое Гораций назвал "rerum concordia discors" {Царство согласия противоречий (лат.).}. Следовательно, в мире необходимо зло. Но самые полезные преступления - это, без сомнения, те, которые наиболее разрушительны, а именно: отказ от размножения и уничтожение; все прочие - мелкие проступки, даже не заслуживающие такого высокого звания; итак, вы видите, Жюльетта, насколько важны преступления для законов этих царств, а также для законов самой Природы. Один древний философ назвал войну матерью всех вещей; существование убийц также необходимо, ибо без них нарушился бы всеобщий порядок вещей. Поэтому абсурдно обсуждать или наказывать их, еще нелепее обрушиваться на естественные наклонности, которые заставляют нас совершать преступления помимо нашей воли: ведь на земле не может не быть слишком много зла, если учитывать неистребимую потребность Природы в злодействе. Ах, несчастные смертные, напрасно гордитесь вы тем, что способны разрушать! Это вам не по силам, вы в состоянии изменить формы, но вы бессильны уничтожить их; вы не можете даже ни на грамм уменьшить массу природной субстанции, так как же вы собираетесь уничтожить то, что вечно? Да, вам доступно менять формы вещей, но и этот распад угоден Природе, так как из этих расчлененных частей она создает новые формы. Изменения, внесенные человеком в организованную материю, скорее служат Природе, нежели оскорбляют ее. Да что я говорю - чтобы служить ей по-настоящему, разрушение должно быть как можно масштабнее: жестокости и размаха требует она от злодейства - чем ужаснее и разрушительнее наши дела, тем больше нравятся они ей. Но чтобы еще больше угодить ей, следует предотвратить возрождение мертвых, которых зарывают в землю. Ведь убийца отбирает у жертвы только первую его жизнь, поэтому надо стремиться отобрать и вторую, если мы хотим принести больше пользы Природе, ибо она жаждет полного уничтожения и на меньшее не согласна, так что ни один убийца не в силах довести свои злодеяния до того предела, когда она насытится. Имейте в виду, Жюльетта, что истинного разрушения не бывает, что и сама смерть далека от этого; с физической и философской точки зрения смерть - это еще одна форма существования материи, в которой активный принцип, или, если угодно, принцип движения, проявляет себя беспрерывно, хотя и не столь очевидно. Рождение человека, таким образом, - вовсе не начало его существования, так же, как смерть его не есть его окончание; мать, которая носит его в утробе, дает ему жизнь не в большей мере, нежели дает ему смерть убийца, который его убивает: первая определенным образом упорядочивает кусочек материи, второй дает возможность возродиться другой материи, и оба они созидают. Ничто в сущности не рождается и ничто по своей сути не погибает - все в этом мире представляет собой действие и противодействие материи; это похоже на океанские волны, которые без конца вздымаются и опадают, на морской прилив, который постоянно наступает и отступает, и при этом ни одной капли не прибавляется, и ни одной не убавляется в общем объеме воды; это вечный поток, который был всегда и пребудет всегда, и мы, сами того не сознавая, делаемся его главными носителями, сообразно нашим порокам и добродетелям. Все в мире есть бесконечное изменение; тысячи тысяч различных частичек материи, проявляющихся в самых разных формах, разрушаются и заново возрождаются в других формах, чтобы вновь погибнуть и вновь появиться. Принцип жизни - это всего лишь результат сочетания четырех элементов; со смертью комбинация распадается, каждый элемент целым и невредимым возвращается в свою сферу, готовым вступить в новую комбинацию, когда их призовут законы трех царств; изменяет форму только целое, части остаются без изменения, и из этих частей, вновь объединенных в целое, создаются новые существа, и так происходит вечно. Но принцип жизни, будучи только плодом комбинации элементов, не существует сам по себе, он существует лишь через это объединение, он изменяется целиком, когда это объединение распадается и проникает в новое творение, создаваемое из обломков старого. А поскольку эти существа совершенно безразличны по отношению друг к другу и совершенно безразличны не только к Природе, но и к законам трех царств, изменения, производимые в материи, не имеют никакого значения: в самом деле, какое имеет значение, если, как говорит Монтескье, я леплю что-то круглое из чего-то квадратного, если из человека я делаю капусту, салат-латук, бабочку или червя; ведь тем самым я только осуществляю право, данное мне на это, и если захочу, если смогу, я перемешаю или разрушу все существа, и никто не скажет, что я действовал вопреки законам трех царств и, следовательно, вопреки законам Природы. Совсем наоборот: я верно служу этим законам, служу трем царствам, давая земле пищу, которая поможет ей творить новые создания и без которой творчеству ее придет конец; я служу законам Природы, поступая в согласии с целями вечного разрушения, которое является девизом Природы и способность к которому отобрали у нее существа, сотворенные ею. Неужели эта травинка, эта букашка или личинка, в которую превратилось убиенное мною существо, имеет какую-то особую ценность для законов, управляющих тремя царствами? Неужели в глазах Природы, которая изрыгает свои создания самым беспорядочным образом, одно из них может приобретать какое-то особое значение? Это равносильно утверждению, что из миллионов листьев, растущих на старом дереве, один более дорог ему потому лишь, что он крупнее остальных. На этот счет Монтескье говорит так: "Только наша гордыня не дает нам почувствовать нашу ничтожность и заставляет нас, несмотря на эту ничтожность, считать себя чем-то особенным в этом мире, достойным особого внимания или хотя бы простого упоминания. Нам хочется думать, что потеря такого совершенного существа, каким мы являемся, будет катастрофой для Природы, и мы даже не представляем себе, что отдельный человек, или все человечество, или сотня миллионов планет, похожих на нашу землю и до краев населенных людьми, являются лишь мелкими атомами, совсем крошечными и для Природы безразличными". Посему истребляйте, рубите на куски, истязайте, ломайте, душите, уничтожайте, жгите, стирайте в порошок, словом - превращайте в самые разные формы все творения трех царств, и вы окажете им неоценимую услугу и огромную пользу. Вы сделаетесь любимицей их законов, вы будете исполнять законы Природы, ибо мы, люди, слишком слабы и слишком немощны, чтобы сделать что-нибудь серьезное, кроме как способствовать общему порядку вещей, и то, что мы считаем беспорядком, на деле есть один из законов порядка, которого нам не дано понять и который назвали беспорядком по неразумению, потому что его последствия, угодные Природе, выбивают нас из привычной колеи или противоречат нашим убеждениям. Но если бы преступления не были необходимы для универсального миропорядка, разве они внушались бы нам? Разве мы чувствовали бы в глубине сердца потребность совершать их и в то же время удовольствие после их совершения? Как смеем мы думать, будто Природа могла вложить в нас порывы, противоречащие ее задачам? Между тем разумнее считать, что она приложила все усилия с тем, чтобы лишить нас всякой возможности делать то, что могло бы по-настоящему повредить ей. Попробуй, девочка, выпить лучи, которыми солнце освещает наш мир, попробуй изменить упорядоченный ход звезд или полет небесных тел в пространстве - попробуй, и ты увидишь, что ничего у тебя не выйдет, и все потому, что это - именно те преступления, которые могут на деле оскорбить Природу, и она предусмотрела все, чтобы мы их не совершали. Что же касается до сил и возможностей, которые она нам дала, она это сделала намеренно; так давайте творить то, что в наших силах, и уничтожать и менять то, что в наших возможностях, не боясь обидеть ее. Но самое главное - понять, что тем самым мы помогаем ей и служим ей тем усерднее, чем больше обращаемся к делам, которые по недоразумению считаются преступными. Но, быть может, есть какая-то разница между тем или иным видом преступления, и существуют убийства, настолько подлые и отвратительные, что могут привести Природу в ужас? Полноте! Будет верхом глупости, если вы хоть на минуту поверите в это. Какую ценность может представлять в глазах Природы человек, которого окружили ореолом святости наши человеческие условности? Неужели для Природы тело вашего отца, вашей матери или сестры дороже, нежели тело вашего раба? Для нее таких различий не существует и существовать не может, ведь любое тело, каким бы ценным оно не считалось по нашим законам, будет подвергаться одним и тем же метаморфозам. Поймите, что ей по сердцу жестокость, которая так пугает вас; она ждет от вас еще больше - чтобы вы были непримиримым противником любого размножения и даже чтобы стерли с лица земли все три царства, чего вы сделать, увы, не в состоянии; но если ваша жестокость не может добраться до таких высот, обратите ее на более доступные цели и удовлетворите Природу по мере своих возможностей. Если вы не можете порадовать ее глобальным разрушением, по крайней мере вложите в свои убийства побольше мерзости и ужасов, и тем самым вы выскажете свое наивысшее послушание к законам, которые она устанавливает: ваша неспособность сделать то, чего она от вас хочет, не освобождает вас от обязанности делать то, что в ваших силах. Исходя из всего вышесказанного, должно быть очевидно, что детоубийство ближе всего соответствует замыслам Природы, так как оно разрывает цепочку потомства и обрекает на гибель максимальное количество семени. При убийстве отца сын ничего не разрушает, он убирает только самое последнее звено в цепочке; когда отец убивает своего сына, он не дает возможности добавить новые звенья, и цепочка обречена; но в случае, когда сын уничтожает отца, убийца остается в живых, и вместе с ним живет будущее его рода. Дети или молодые женщины, предпочтительно беременные, - вот .лучшие объекты убийства, ибо это лучше всего отвечает целям животного царства и прежде всего Природы, именно к этому должен стремиться тот, кто желает ублажить жестокую матерь человечества {Почти все народы земли пользуются правом на жизнь и смерть своего потомства. Это право совершенно естественное: чем, в самом деле, мы можем распоряжаться с большим правом, как не своим творением? Если бы существовала иерархия убийств, если бы их можно было расположить в возрастающем порядке зла, детоубийство следовало бы поместить в самом низу лестницы: каждый человек имеет возможность быстро исправить последствия этого незначительного преступления, что снимает с него налет жестокости. Самый первый инстинкт человека состоит в том, чтобы истребить отпрысков, но ему очень