такое убийство? Если бы уничтожение живых существ не было одним из фундаментальных законов Природы, тогда я бы поверил, что оно оскорбляет эту непостижимую Природу, но поскольку не бывает природных или естественных процессов, где разрушение не служит необходимым элементом мирового порядка, и поскольку она созидает только благодаря разрушению, совершенно очевидно, что разрушитель действует заодно с Природой. Не менее очевидно и то, что тот, кто отказывается от разрушения, глубоко оскорбляет ее, так как - ив том нет сомнения - только за счет разрушения мы даем Природе средства для созидания, следовательно, чем больше мы уничтожаем, тем больше мы ей угождаем; если убийство - основа творчества Природы, тогда убийца - вернейший ее служитель; и вот, осознав эту истину, мы, палачи, полагаем, что свято выполняем свой долг перед нашей праматерью, которая питается убийством. - Но в таких доктринах содержится зерно их собственной гибели. - И тем не менее они верны, сударыня. Ученые и мыслители могли бы доказать это гораздо лучше меня, но исходный момент их рассуждений будет тот же. - Знаешь, друг мой, - перешла я к главному, - ты достаточно усладил меня, и мне хватит этого на всю ночь, кроме того, ты подал мне мысль, которая подобна искре, попавшей в бочку с порохом. Здесь, в доме, есть три узника, тебя вызвали сюда для того, чтобы ты их казнил. Поверь, я с огромным удовольствием буду наблюдать за этим зрелищем; ты обладаешь большим опытом в таких делах, и я прошу тебя объяснить мне всю механику подобного акта. Я верно поняла, что только распутство помогает тебе победить глупый предрассудок? Ты только что убедительно показал, что убийство скорее служит Природе, нежели ее оскорбляет... - Что же вы хотите знать, сударыня? - Правда ли, как я слышала, что вы, палачи, способны совершить убийство и получить от него удовольствие, только думая И о нем как о предмете распутства? Словом, я тебя спрашиваю: правда ли, что во время казни твой член поднимается? - Нет никакого сомнения, сударыня, что похотливость и распутство логически приводят к мысли об убийстве, и всем известно, что пресыщенный человек должен обрести утраченные силы, совершая то, что глупцам угодно называть преступлением: мы ввергаем жертву в необыкновенный трепет, его отголоски в наших нервах служат для нас самым мощным стимулом; какой только можно себе представить, и вся затраченная до этого энергия вновь вливается в наше тело одновременно с агонией жертвы. Вообще убийство считают одним из самых надежных двигателей распутства и самым, кстати, приятным; однако неправда, что для совершения убийства непременно надо находиться в пылу страсти. Доказательством служит исключительное спокойствие, с каким делают свое дело большинство моих коллег; конечна, они испытывают какое-то волнение, но это совсем не то, что страсть, охватывающая распутника или страсть того, кто убивает из мести, из жадности или же просто из-за своей жестокости. Это говорит о том, что есть разные виды убийства, И только один из них связан с распутством; однако это не означает, что Природа предпочитает какой-то определенный вид. - Все, что ты говоришь, вполне справедливо, Делькур, но тем не менее я полагаю, что в интересах самого убийства желательно, чтобы исполнитель вдохновлялся только похотью, так как похоть никогда не влечет за собой угрызений совести, и даже воспоминание о том, что произошло, доставляет радость, между тем как в других случаях, как только пыл спадает, тут же появляются сожаления, особенно если человек не отличается философским умом, следовательно, на мой взгляд, убивать стоит только во время распутства. В принципе можно убивать по любой причине, лишь бы при этом присутствовала эрекция как надежный щит от последующих угрызений совести. - В таком случае, - заметил Делькур, - вы считаете, что любую страсть можно усилить или подпитать похотью? - Похоть для страстей - это то же самое, что нервный флюид для 'жизни; она их возбуждает, она дает им силу, и вот верное тому доказательство: не зря говорят, что кастраты, лишенные семенников, не могут иметь никаких страстей. - Значит, по-вашему, честолюбие, жестокость, алчность, месть приводят к тому же результату, что и похоть? - Да, я уверена, что все эти страсти вызывают эрекцию, и любой тонко чувствующий и высокоорганизованный человек придет от любой из них в возбуждение, не меньшее, чем от похоти. Концентрация мысли на образах, связанных с тщеславием, жестокостью, жадностью, местью, подобна самой сильной ласке, и такие мысли не раз заставляли меня извергаться до последней капли. Вслед за мыслью о любом преступлении, вдохновленном любой страстью, я чувствовала, как по моим жилам разливается жар похоти: обман, коварство, ложь, подлость, жестокость и даже обжорство всегда вызывают во мне подобное чувство, словом, не существует порока, который не мог бы не разжечь во мне похоти, или, если угодно, факел похоти в любой момент может разжечь в моем сердце все на свете пороки, которые будут полыхать священным огнем: все средства хороши для нас, людей, устроенных таким образом. Вот такие у меня принципы, дорогой мой. - Я согласен с вами, - тут же откликнулся Делькур, - и не хочу это скрывать. - Мне по душе твоя откровенность: она раскрывает твой характер. После всего, что я о тебе узнала, я была бы неприятно удивлена, если бы ты не испытывал похоти при исполнении своих официальных обязанностей, ведь это чувство дает тебе возможность получить удовольствие, недоступное для твоих собратьев по профессии, которые действуют бездумно, механически. - Должен признать, сударыня, что вы очень хорошо поняли мою душу. - Ах ты, плут, - улыбнулась я, взяв в руку его член, и начала энергично массировать его и наполнять новой энергией, - ведь ты же тайный распутник, так почему не признаешься, что твой инструмент твердеет при мысли об удовольствиях, которые ты получил сегодня, а при мысли о том, что завтра между нами все кончится, ты испытаешь оргазм? Моя мудреная речь привела Делькура в недоумение и растерянность, я пристально посмотрела на него и пришла ему на помощь: - Ладно, друг мой, я вовсе не хочу покушаться на твои принципы, но хочу испытать следствия, которые из них вытекают, - говоря эти слова, я вся тряслась от вожделения. - А ну-ка встряхнись, сейчас мы испробуем еще кое-что, не совсем обычное... - Як вашим услугам, сударыня, - с готовностью сказал он. - Сейчас ты будешь бить, оскорблять меня, пороть... Разве не этим ты занимаешься каждый день с грязными девками, разве такие упражнения не возбуждают тебя? Отвечай же! - Вы правы, сударыня. - Разумеется. Так вот, завтра тебе предстоит трудный день, и лучше подготовиться к нему сегодня. Вот тебе мое тело, все в твоем распоряжении. И Делькур, повинуясь мне, начал с того, что наградил мою заднюю часть несколькими шлепками и пинками, потом взял розги и хлестал меня минут пятнадцать, и все это время одна из служанок лизала мне влагалище. - Делькур, - вскричала я, - ты волшебник! Ты великий разрушитель человеческой породы! Я обожаю тебя и жду от тебя неслыханных наслаждений; давай, давай, злодей, бей сильнее свою шлюху, терзай ее... Я сейчас кончу... кончу при одной мысли о том, что моя кровь омывает твои руки, так пусть она льется рекой... И она лилась в изобилии... Я была в экстазе, друзья мои, и наш бедный язык не в силах описать полыхавший во мне пожар; представить это состояние может лишь тот, кто имеет такое, как у меня, воображение, а понять его дано только тому, чьи мозги устроены так, как ваши. Под конец я вылила в рот своему истязателю невероятное количество спермы и никогда в жизни не испытывала я столь мучительных и столь сладостных спазм. - А теперь, Делькур, - сказала я, - ты должен оказать мне еще одну, последнюю услугу, поэтому соберись с силами и приготовься. Вот эта прекрасная попочка, которую ты так безбожно исполосовал и порвал в клочья, ждет тебя с нетерпением и хочет, чтобы ты приласкал и утешил ее. На острове Цитера у Венеры было несколько храмов, как тебе известно, а я повелеваю тебе войти в самый потаенный: пристраивайся сзади, мой дорогой, да не мешкай... - Великий Боже! - восхитился Делькур. - Я и не смел предложить вам это! О божественная! взгляните, что вы со мной сделали. Действительно, мой бомбардир продемонстрировал мне член, который был тверже и внушительнее всех мною виденных. - Итак, проказник, выходит, ты влюблен в мою жопку? - Ах, сударыня, я не видел ничего прекраснее и восхитительнее! у - Очень хорошо, дорогой. Законы Природы созданы для того, чтобы мы иногда нарушали их, чтобы испытали все мыслимые удовольствия; так иди же ко мне скорее. И Делькур, верный служитель алтаря, к которому я его призвала, прильнул к нему, хотя тот был залит кровью, и осыпал его самыми нежными ласками. Его язык бешено вращался в моей пещерке, поднимая температуру моих ощущений. А юная служанка, чью голову я стискивала бедрами, довела мое влагалище до кипения. Снова из него потоком хлынула плоть, в нем не осталось ни капли, и я некоторое время лежала неподвижная и опустошенная. Однако после этого я внезапно потеряла всякий интерес к Делькуру и даже почувствовала к нему презрение. Насколько велика была моя страсть к мужчине час назад, настолько же велико было теперь мое отвращение к нему. Вот чем могут обернуться сумбурные, беспорядочные желания: чем выше они воспаряют, тем глубже пустота, которую мы ощущаем после. Кретины доказывают таким аргументом существование Бога, между тем как я нахожу в этом лишь самое верное подтверждение философии материализма: чем дешевле вы оцениваете свою жизнь, тем больше оснований полагать ее делом рук божьих. Отослав Делькура спать, я всю ночь предавалась лесбийским утехам со своими служанками. Сен-Фон приехал на следующий день ближе к полудню. Он отпустил своих слуг и кучера и прошел прямо в гостиную. Мы обнялись, и я рассказала ему обо всем, еще не зная, как он отнесется к шутке, которую я разыграла с Делькуром, так как опасалась, что он узнает об этом от кого-нибудь другого. - Жюльетта, - сказал он, когда я закончила свой рассказ, - если бы я не твердил тебе много раз, что буду относиться самым снисходительным образом к твоим шалостям, я бы, конечно, устроил тебе нагоняй. Ты не можешь не совокупляться, и это вполне естественно, но твоей ошибкой был выбор партнера: ведь ты не знаешь, можно ли положиться на Делькура. Однако я рад, что ты с ним познакомилась; он два года был моим пажом, когда ему было четырнадцать лет, сам он из Нанта, где служил палачом его отец, и этим фактом объясняется мой интерес к мальчишке; я лишил его невинности, а когда мне надоело с ним развлекаться, передал его главному палачу Парижа, чьим помощником он оставался до самой смерти отца; потом унаследовал отцовский пост в Нанте. Парень он неглупый и изрядный развратник, но, как я уже сказал, он не из тех, кому можно доверять. Ну ладно, послушай теперь об узниках, которых нам предстоит казнить. Из всех жителей королевства де Клорис, возможно, больше всего способствовал моему продвижению; в тот год, когда меня собирались назначить министром, он, будучи еще молодым, был любовником герцогини де Г., чья власть при дворе была почти неограничена, и вот, главным образом благодаря усилиям и интригам этой парочки, я получил от короля пост, который занимаю поныне. С тех пор я питаю неистребимую ненависть к Клорису; прежде я обходил его дальней дорогой, боялся встретиться с ним; пока его покровительница была жива, я воздерживался от решительных шагов, но недавно она скончалась, вернее, я устроил так, чтобы она скончалась, и Клорис стал номером первым в моем черном списке, кстати, к тому времени он женился на моей кузине. - О Господи! Так эта женщина ваша кузина? - Да, Жюльетта, и факт этот немало способствовал ее участи. У меня давно зрели планы касательно этой дамы, так как она всегда противодействовала моим желаниям. Потом я заинтересовался их дочерью и вот тогда-то и столкнулся, с откровенной враждебностью, и моя ярость и неукротимое желание разорвать все семейство на куски достигли своего предела. Чтобы ускорить развязку, я прибегнул к подлости, низости, лжи и клевете и, в конце концов, настолько разжег неприязнь королевы к отцу и дочери, намекнув, что однажды Клорис уложил свою дочь в постель королю, что при нашей последней встрече ее величество, будучи в сильнейшем гневе, велела мне убрать их обоих. Она особенно настаивала на том, что должна получить их головы к завтрашнему дню, за что мне назначена награда в три миллиона за каждую; я подчинюсь приказу королевы и сделаю это с удовольствием, можешь быть уверена, и месть моя будет сопровождаться весьма приятными эпизодами. - Тут такое жуткое сочетание преступлений, господин мой, что у меня начинает кружиться голова. - Меня это тоже очень возбуждает, мой ангел, и я приехал сюда с самыми чудовищными намерениями. Кстати, уже неделю Я не испытывал оргазма и горжусь своим искусством подогревать страсть посредством воздержания. За последние семь дней я развлекался с двумя сотнями шлюх и имел интимные отношения еще с сотней лиц обоего пола, однако за все это время не выбросил из себя ни капли спермы. Играя таким образом с Природой, я дошел до состояния кипящего котла и не завидую тем, на кого обрушится этот ураган... Ты сказала, чтобы нас оставили одних и чтобы никто, за исключением лиц, необходимых дай спектакля, не был допущен в дом? - Да, мой повелитель. Кроме того, я приказала повесить на месте любого, кто попытается вторгнуться к нам, на всякий случай я выставила возле Со эскадрон драгун, так что никогда обстановка для злодеяния не была столь благоприятной, и мы и будем наслаждаться в свое удовольствие. - Вот взгляни, до чего довели меня твои слова. - Действительно, вы вот-вот кончите. - А ты? Не дожидаясь моего ответа и желая получить доказательства сладостной агонии, в которой я пребывала, негодник задрал мне юбку и медленно провел ладонью по влагалищу, потом с улыбкой Досмотрел на свои, покрытые липким нектаром пальцы - красноречивый признак моего крайнего возбуждения. - Ты знаешь, - сказал министр, - я обожаю в тебе такие симптомы, ибо они подтверждают сходство наших мыслей. Но погоди: я должен сцедить первую порцию, которая закупоривает выход спермы. И, присосавшись губами к моей куночке, распутник добрую четверть часа слизывал все, что там находилось, потом перевернул меня на живот. - Да, - признался он, - больше всего на свете я люблю целовать эту несравненную норку. А ведь в ней недавно кто-то побывал, не так ли? Не иначе, как этот подлец. Ясно как день, что тебя только что сношали в попку. Говоря это, он не переставал мычать от удовольствия и страстно целовать анальное отверстие и прилегающие к нему места, затем спустил с себя панталоны, обнажив свой зад, и я, опустившись на колени, долго его облизывала. - Какая же ты искусница, милая моя стервочка, - повторял он, упиваясь моими ласками. - Я бы сказал, что ты без ума от моего зада. А вот и мой член просыпается - поласкай и его. Можешь позволить себе и другие шалости: час Венеры должны возвестить колокола Безумия. - Сегодня чудная теплая погода, - предложила я, - вы можете раздеться совсем, и мы придумаем для вас оригинальный наряд: сделаем прическу наподобие дракона или змея на манер дикарей Патагонии, щеки раскрасим красной краской, нарисуем усы, наденем через плечо перевязь и сложим в нее все инструменты, которые понадобятся для пыток. Такой костюм, наверняка, приведет их в ужас, ведь, прежде чем окунуться в злодейство, надо внушить жертвам страх. - Ты права, Жюльетта, как всегда права. Поэтому я целиком полагаюсь на твой вкус. - Облачение и амуниция играют первостепенную роль, даже наши справедливейшие в мире судьи облачаются, как герои дешевой комедии или балаганные шуты. - Мой единственный упрек в адрес нынешней судейской братии заключается в том, что она состоит из людей, которым, к сожалению, не хватает хладнокровия, но поскольку мы живем в такие времена, Бог с ними. Знай, Жюльетта: лучше не поднимать руку на власть предержащих, если только не хочешь запачкаться в собственной крови. Между тем обед был приготовлен, мы сели за стол и продолжили беседу в том же духе. - Разумеется, - говорил министр, - законы надо ужесточить во что бы то ни стало, и сегодня счастливо управляются те страны, где правит инквизиция. Только они находятся под истинной властью коронованных особ; задача духовных оков - упрочить оковы политические; власть скипетра зависит от власти кардинала, и обе власти - светская и клерикальная - исключительно заинтересованы в том, чтобы поддерживать друг друга, потому что чернь может добиться своего освобождения, только расколов их единство. Ничто так надежно не устрашает нацию, как страх перед религией, ничто так не пугает людей, как вечный адский огонь, грозящий вероотступникам, вот почему суверены Европы всегда поддерживают наилучшие отношения с Римом. Мы же, одна из немногих крупных держав этого мира, ни во что не ставим грозные окрики презренного Ватикана и плюем на них, и нам лучше держать наших рабов в постоянном страхе, так как это единственный способ угнетать народ. По примеру Макиавелли я бы хотел, чтобы пропасть между королем и чернью была не менее широка, чем между божеством и тараканом, чтобы одним мановением руки монарх мог превратить свой трон в остров в необъятном море крови; он должен быть богом на земле, а его подданные имеют право лишь падать ниц в его присутствии. Не отыщется на свете такого идиота, который осмелится сравнивать физическую конституцию - да, да, простую физическую конституцию - короля и простолюдина. Я склонен считать, что Природа вложила и в того и в другого одинаковые потребности, но ведь и лев и земляной червь имеют одни и те же потребности, однако служит ли этот факт признаком сходства между ними? Не забывай, Жюльетта, что как только короли начнут терять свой авторитет в Европе, они приблизятся к презренной толпе, и это будет первым шагом к их падению, а если они будут оставаться на недосягаемой и невидимой высоте наподобие восточных монархов, весь мир будет дрожать при родном упоминании их имени. Неуважение питается фамильярностью, а фамильярность проистекает от близости к людям и от того, что они видят монарха ежедневно и привыкают к нему. Древние римляне больше трепетали перед Тиберием, сосланным на Капри, нежели перед Титом, который шатался по городу и утешал бедных и несчастных подданных. - Однако вам по душе деспотизм, - заметила я, - потому - что вы обладаете большим могуществом, но как может он полюбиться слабому существу? - Он полюбится каждому, Жюльетта, - ответил Сен-Фон со спокойной убежденностью, - и все человечество идет неуклонно в этом направлении. Стремление к деспотизму - вот самое первое желание, которое внушила нам Природа, и ее закон не имеет ничего общего с глупой поговоркой о том, что с другими поступать следует так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами, при этом еще и добавляют, что эта заповедь обусловлена страхом перед ответными репрессиями, хотя нет никакого сомнения в том, что только ничтожные рабы, боящиеся собственной тени, придумали подобное наставление и самым наглым образом пытаются всучить его нам под видом естественного закона. Я же утверждаю: самое первое, самое глубокое и сильное желание в человеке - заковать в цепи своего ближнего и угнетать его изо всех сил. Сосунок, который кусает грудь своей кормилицы, ребенок, который постоянно ломает свою погремушку, показывают нам, что склонность к разрушению, жестокости и угнетению - это самое первое, что Природа запечатлела в наших сердцах, и что она зависит от вида заложенной в нас чувствительности. Поэтому я полагаю самоочевидным тот факт, что все удовольствия, которые скрашивают жизнь человека, все наслаждения, которые он способен испытывать, все, что служит утолению его страстей, - все это целиком и полностью выражается в его деспотизме по отношению к своим собратьям. В сластолюбивой Азии предметы удовольствия содержатся в заточении - в гаремах, и это доказывает, что угнетение и тирания намного усиливают похоть, и много приятнее удовольствие, когда оно получено через посредство насилия. Когда люди поймут, что степень насилия определяет количество человеческого счастья, поскольку насилие дает необходимую встряску нервной системе, тогда счастливейшим из смертных будет считаться самый грубый, самый жестокий, самый коварный и порочный человек. Ибо, как часто повторяет наш друг Нуарсей, счастье заключается не в пороке и не в добродетели, но в том, под каким углом мы смотрим на то и на другое, и выбор зависит от нашей индивидуальной организации. Мой аппетит вызывается не блюдом, которое мне подают, - он заложен глубоко внутри меня и он называется потребностью моей души; одна и та же пища может вызывать совершенно разные эмоции у двоих разных людей: скажем, у голодного потекут слюнки, а у того, кто набил свой желудок, появится отвращение, однако здесь надо учитывать коренное различие между полученными вибрациями: порок вызывает в органах человека с порочными наклонностями более сильные ощущения, нежели добродетель в человеке добродетельном. Веспасиан имел доброе сердце, а Нерон был дьяволом несмотря на тот факт, что оба обладали чувствительностью, - просто у них был разный темперамент и разные виды чувствительности, так что, без сомнения, Нерон испытывал более яркие ощущения, чем Веспасиан, и был намного счастливее. Почему? Да потому что более сильные ощущения всегда доставляют человеку больше удовольствий, и сильная личность, благодаря своей внутренней организации, служит сосудом скорее для всего злого, нежели для доброго, и скорее познает счастье, чем мягкий и миролюбивый человек, чья слабая организация не даст ему иных возможностей, кроме как уныло жевать презренную жвачку банальной добропорядочности; скажи, в чем достоинство добродетели, если повсеместно люди предпочитают ей порок? Итак, Веспасиан и Нерон были настолько счастливы, насколько это было в их силах, но Нерон все-таки был счастливее, так как его удовольствия были несравненно живее, острее и глубже, между тем как Веспасиан, раздавая нищим милостыню (по его словам "бедные тоже должны жить"), испытывал ощущения, бесконечно более слабые, чем Нерон, который с лирой в руках любовался тем, как горит Рим. Мне могут возразить, что первый заслужил высшие божеские почести, а второй - отвращение и ненависть. Пусть так, но меня интересует не воздействие, которое они оказали на потомков, - я оцениваю внутренние ощущения, которые они испытывали в силу своих природных наклонностей, и разницу между вибрациями, которые ощущал каждый из них. Следовательно, я имею право заявить, что счастливейшим на земле человеком непременно будет тот, кто склонен к самым мерзким, самым вызывающим и преступным привычкам и кто чаще дает им волю, словом, тот, кто ежедневно удваивает и утраивает размах своих злодеяний. - Получается, что самая добрая услуга, какую можно оказать молодым, - заметила я, выслушав эту длинную речь, - это вырвать из их сердец семена добра, которые посеяла Природа или воспитание? - Совершенно верно: растоптать их и вырвать без жалости, - отвечал Сен-Фон. - И даже если человек, в ком ты хочешь искоренить добродетель, утверждает, будто нашел в ней счастье, ты не должна колебаться и всеми средствами помочь заблудшему. Лучше уничтожить одного, чтобы разбудить многих - вот в этом И будет заключаться истинная услуга, за которую, рано или поздно, человечество возблагодарит тебя, вот почему, в отличие от моего предшественника, я разрешил печатать и продавать Всевозможные непристойные книги, ибо полагаю их исключительно полезными для человеческого счастья и благополучия, двигателями прогресса философии, необходимым условием для искоренения предрассудков и во всех смыслах ведущими к обогащению сокровищницы человеческих знаний. Мое покровительство и поддержка обеспечены тому автору, кто имеет мужество открыто сказать правду; я буду платить ему за смелые идеи, буду поощрять их и способствовать их распространению; такие люди встречаются редко, но государство остро в них нуждается, и труд их следует щедро вознаграждать. - Но как это сочетается с суровостью вашего правления? Или с инквизицией, которую вы желаете установить? - Очень даже сочетается, - ответил Сен-Фон. - Я исповедую суровость, чтобы держать людей в руках, а если частенько подумываю о введении во Франции "аутодафе", так это только в интересах порядка в стране. Меч мой никогда не будет занесен над правящими классами, над людьми, по происхождению или по уму составляющими сливки общества. - Однако если все, без исключения, смогут читать непристойные произведения, не будет ли это угрозой для избранных, от которых, насколько я поняла, вы желаете отвести удары судьбы? - Это совершенно невозможно, - категорически заявил министр. - Если подобные книги и пробудят в слабой душе желание разорвать свои цепи - кстати, дабы ни у кого такого желания не возникало, я вообще отменил бы все цепи, - сильный человек, со своей стороны, найдет в них подсказку, как затянуть их потуже и сделать потяжелее. Словом, раб, возможно, достигнет за десять лет того, чего господин добьется за одну ночь. - Вас часто обвиняют, - осмелилась заметить я, - в снисхождении к тому, что способствует падению нынешних нравов, и говорят, будто никогда доселе они не были столь низкими и распущенными, как после вашего прихода к власти. - Может быть и так, но перед нами стоит сложная задача сделать их такими, как мне бы того хотелось, и в настоящее время я работаю над новым уголовным кодексом, который, надеюсь, поможет нам продвинуться в нужном направлении. Я не думаю, что это какой-то секрет, но пока не имею права посвятить тебя во все подробности, Жюльетта, скажу только, что жизненно важная задача политики любого правительства состоит в том, чтобы поощрять максимальное развращение нации: пока человек истощает свое тело и душу в наслаждениях сладостного и губительного разврата, он не чувствует тяжести своих цепей, и вы всегда можете набросить на него новые так, что он даже этого не заметит. Таким образом, истинной сущностью государственной власти является стократное умножение всех возможных средств оболванить и развратить народ. Открыто творимое зло, вызывающая роскошь в бесчисленных публичных домах, всеобщая амнистия за все виды преступлений, совершенных в пылу разврата - вот средства держать плебс в узде. А вы, претендующие на власть, остерегайтесь добродетели в своей империи: стоит лишь дать ей волю, и глаза ваших подданных раскроются, и троны ваши, покоящиеся ни на чем ином, как на зле и пороке, рухнут очень скоро; пробуждение свободного человека будет ужасным для деспотов, и в тот день, когда он перестанет купаться в пороке, он начнет думать о том, чтобы стать господином. - И каков же этот будущий кодекс? - поинтересовалась я. - Прежде всего я намерен подготовить общественное мнение, ты же знаешь, как у нас во Франции относятся к модным веяниям. А дальнейший план таков. 1) Я ввожу новый покрой мужского и женского платья, который выставит на всеобщее обозрение все части тела, вызывающие похоть, в особенности заднюю часть. 2) По всей стране будут устраиваться спектакли но примеру Игрищ Флоры, которые проводились в славном Риме и на которых юноши и девушки танцевали обнаженными. 3) Взамен морали и религии, которые будут упразднены из системы образования, в светских школах будут изучать чистые и неискаженные принципы Природы; все дети обоего пола, достигшие пятнадцати лет и не сумевшие к тому времени найти возлюбленного или возлюбленную, будут очень строго осуждаться, наказываться, подвергаться публичному позору; будет объявлено, что все юноши и девушки, не имеющие постоянных половых связей, должны представить документ, удостоверяющий занятие проституцией, а также отсутствие девственности в любой форме и в любом месте. 4) Христианство будет навсегда изгнано из страны, во Франции будут отмечаться лишь ритуальные праздники распутства. Я избавлюсь от христиан, но не от религии, которую я намерен сохранить, ибо цепи ее полезны и необходимы для укрепления порядка, о чем я тебе уже говорил. Объект поклонения не имеет никакого значения, главное - духовенство, его служители, однако я бы предпочел, чтобы карающий меч суеверия держали в руках жрецы Венеры, а не поклонники Марии. 5) Человеческое стадо надо держать в ярме, в постоянном угнетении, что само по себе сделает его бесправным и бессильным, неспособным не только на то, чтобы добиться господства, но даже покуситься на прерогативы господ. Привязанные к церковной десятине, как в старое доброе время, простолюдины будут содержаться так же, как и любая другая живность, и будут свободно продаваться и покупаться. Только простой люд будет попадать в руки правосудия, которое будет карать их за малейшие проступки. Владелец получит право на жизнь и смерть раба и его семьи, и ни одна жалоба раба не будет рассматриваться в суде. Дорога в школу для него будет закрыта: чтобы пахать землю, знания не нужны, на глазах землепашца должна быть повязка, ибо свет всегда опасен. Любой человек, независимо от общественного положения, которому взбредет в голову смущать народ или, хуже того, призывать его к бунту, будет брошен на съедение хищным зверям. 6) В каждом городе и в каждой деревне будут учреждены публичные дома, где посетителей будут ублажать лица обоего пола; число этих заведений будет пропорционально населению данной местности из расчета, по крайней мере, по одному мужскому и одному женскому заведению на тысячу жителей, а в каждом будет три сотни душ, которых будут помещать туда с двенадцати лет и которые не смогут выйти оттуда прежде, чем им исполнится двадцать пять. Эти заведения будут финансироваться правительством, и только представители свободного класса получат право посещать их и делать там все, что им захочется. 7) Все, что ныне считается преступлением в пылу распутства - убийство во время оргии, инцест, насилие, содомия, адюльтер и прочее, - будет наказываться только в том случае, если их совершит представитель касты рабов. 8) Будут учреждаться награды для самых знаменитых распутниц в публичных домах, равно как и для юношей, достигших искусства ублажать посетителей. Тот, кто придумает новый способ наслаждения, будет получать премии и стипендии, то же самое относится и к авторам наиболее циничных и непристойных книг, и ко всем либертинам и либертенам, заслужившим всеобщее признание. 9) Рабы будут жить как илоты у древних лакедемонян. А поскольку исчезнет различие между рабом и домашним животным, какой смысл наказывать за убийство первого строже, чем за убийство второго? - Господин мой, - вставила я, - последний ваш пункт, по-моему, требует разъяснения. Я хотела бы услышать доказательство, что не существует различия между рабом и скотом. - Взгляни на творение Природы, - отвечал этот удивительный философ, - и суди сама: разве не создала она изначально два разных вида людей? Скажи, разве у всех людей одинаковый голос, одинаковая кожа или походка, одинаковые вкусы? Скажи на милость, разве одинаковы их потребности? Никто не убедит меня в том, что различия эти обусловлены случайными обстоятельствами или воспитанием и что раб и господин, находясь в чреве матери, неотличимы друг от друга; я тщательно взвесил все факты и внимательно проанализировал результаты анатомических исследований и пришел к выводу, что нет никакого сходства между детьми из двух разных слоев общества. Предоставь их самим себе и ты увидишь, что ребенок из высшего класса обнаруживает вкусы и наклонности, совершенно отличные от тех, что имеет отпрыск простолюдина, и поразишься несходству их чувств и ощущений. А теперь проведи такое же исследование над животными, более всего похожими на человека, например, возьми шимпанзе, и сравнив эту обезьяну с любым представителем низшего класса, ты найдешь невероятное количество общих признаков. Человек из народа - это просто вид, который стоит на одну ступень выше шимпанзе, и разделяющее их расстояние, если оно вообще существует, меньше, чем между ним и человеком из высшего класса. Так для чего эта мудрая и пунктуальная Природа установила столько различий и оттенков? Неужели, скажем, одинаковы все растения? Конечно же, нет. Разве все животные обладают одинаковой силой или похожи друг на друга внешне? Тоже нет. Разве придет тебе в голову сравнивать жалкий кустарник с величественным тополем, мопса с гордым датским догом, корсиканскую горную лошадь с одухотворенным андалузским жеребцом? Видишь, сколько различий в одном только виде, так почему не признать такие же различия между людьми? Ведь тебе не придет в голову включить в одну категорию Вольтера и Фрерона {Фрерон (1719-1776), реакционный автор, ярый противник энциклопедистов и Вольтера.} или, скажем, мужественного прусского гренадера и слабоумного готтентота. Поэтому, Жюльетта, перестань сомневаться в неравенстве людей и пользуйся им без колебаний; пойми, наконец, что если Природе было угодно, чтобы мы по рождению принадлежали к высшему классу человеческого общества, надо извлекать выгоду и удовольствие из своего положения и усугублять участь черни, заставляя ее служить нашим страстям и нашим потребностям. - Поцелуйте меня, мой дорогой, - и я бросилась в объятия человека, чьи доводы так восхитили меня. - Вы мой бог, и у ваших ног я хочу провести всю свою жизнь. - Кстати, - заметил министр, поднимаясь из-за стола и увлекая меня на кушетку, - забыл сказать, что король благоволит ко мне как никогда прежде, и я только что получил очередное доказательство его расположения. Ему пришло в голову, что я обременен долгами, и он выделил из казны два миллиона на поправку моих дел. Половину этой суммы получишь ты, Жюльетта, и если и впредь будешь уважать мои взгляды и верно служить мне, я вознесу тебя на такую высоту, откуда ты ясно увидишь свое превосходство над остальными; ты не представляешь, с какой радостью я поведу тебя к сияющим вершинам, сознавая, что твое величие зиждется на твоем унижении передо мной и на твоей безусловной ко мне преданности. Я хочу сделать тебя идолом для всех прочих и одновременно своей рабыней, при одной этой мысли у меня поднимается член... Давай совершим нынче немыслимые, чудовищные злодейства, мой ангел! И он впился в мои губы, продолжая ласкать рукой мою куночку. - Ах, любовь моя, как сладостны преступления, когда нам внушает их безнаказанность, когда сам долг предписывает их. Как приятно купаться в золоте и иметь возможность сказать: "Вот средство для свершения черных дел, для высших наслаждений; благодаря ему я могу удовлетворить все свои желания, все прихоти; ни одна женщина не устоит передо мной, и богатство мое служит закону, а мой деспотизм безграничен". Я сотнями поцелуев осыпала Сен-Фона и, воспользовавшись его восторженным опьянением и, прежде всего, его особенно приподнятым настроением, ловко подсунула ему на подпись указ об аресте, оформленный на имя отца Эльвиры, который собирался забрать у меня свою дочь; кроме того, я получила от министра еще две-три услуги, и каждая обошлась ему в пятьсот тысяч франков. А когда он учуял дивные запахи роскошного обеда и когда вкусил его, Сен-Фон изъявил желание поспать; я отвела его в приготовленную для него комнату, а сама занялась приготовлением к предстоящей ночной оргии. Сен-Фон проснулся около пяти вечера. К тому времени в салоне все было готово, и участники драматического спектакля ожидали распорядителя. Справа, обнаженные, увитые гирляндами из роз, стояли три девушки, предназначенные в жертву, которых я расставила как на полотне Ботичелли "Три грации"; всех троих я нашла в монастыре в Мелунэ, и красоты они были необыкновенной. Первую звали Луиза, ей было шестнадцать лет - юная светловолосая красавица с ангельским личиком. Вторая звалась Елена - пятнадцатилетняя прелестница, тонкая в талии, стройная, пожалуй, несколько высокая для своего возраста, с длинными каштановыми волосами, заплетенными в две косы, с глазами, излучавшими любовь и доброту. Хотя она была прекрасна, на мой взгляд, еще прекраснее была Фульвия, очаровательнейшее создание, также шестнадцати лет от роду. В самом центре для контраста я поставила несчастное семейство, все трое также были обнажены и опоясаны черным крепом, родители бросали друг на друга отчаянные взгляды, приготовляясь к самому худшему, у их ног лежала восхитительная Юлия; их тела обвивала тяжелая длинная цепь, и левый сосок Юлии оказался зажатым в железном звене и сильно кровоточил. Один конец цепи был пропущен между бедер мадам де Клорис, и железо впивалось прямо во влагалище. Делькур, которого я облачила в устрашающие одежды демона, восставшего из глубин ада, и вооружила мечом, предназначенным для последнего акта, держал другой конец цепи и время от времени дергал его, причиняя ужасные страдания всему семейству. Чуть дальше в позе каллипигийской Венеры, спиной к Сен-Фону, задрапированные в белую с коричневым газовую ткань, через которую хорошо были видны их ягодицы, стояли четыре молодые женщины. Первая, двадцати двух лет, великолепно сложенная, настоящая Минерва, звалась Делия. Вторую звали Монтальм - двадцатилетнее, в расцвете красоты, юное создание с атласной кожей. Девятнадцать лет исполнилось Пальмире. У нее были золотистые волосы и романтическая внешность девушек той породы, которые особенно обольстительны, когда они плачут. У семнадцатилетней Блезины был коварный взгляд, безупречные зубки, сладчайшие, горящие желанием глаза. Этот полукруг замыкали два здоровенных, также обнаженных лакея, около двух метров ростом, с устрашающими членами; они стояли лицом друг к другу и периодически обменивались страстными поцелуями и ласками. - Восхитительно! - одобрил Сен-Фон, шагнув через порог. - Божественно! Это доказывает твой талант и ум, Жюльетта. Подведите обвиняемых ближе, - скомандовал он. Потом приказал мне сесть радом с ним; Монтальм опустилась на колени и начала сосать ему член, а Пальмира, грациозно изогнувшись, подставила свой зад. Делькур подвел все семейство к Сен-Фону. - Все вы обвиняетесь в чудовищных преступлениях, - начал министр, - и я получил от королевы приказ казнить вас. - Это несправедливый приказ, - с достоинством отвечал Клорис, - ни я, ни моя семья ни в чем не повинны, и тебе это хорошо известно, негодяй! (При этих словах Сен-Фона охватил такой восторг, что он с трудом сдержался, чтобы не кончить.) Да, ты отлично знаешь, что мы ни в чем не виноваты. Но если нас в чем-то подозревают, пусть предадут справедливому суду и избавят от мерзкой похоти злодея, который хочет только удовлетворить свои мерзкие страсти. - А ну, Делькур, - скомандовал министр, - пошевели-ка цепью. Палач с такой силой и резкостью рванул за конец цепи, что из влагалища мадам де Клорис, из груди ее дочери и бедра ее мужа потекла кровь. - Ты говоришь о законе, - продолжал удовлетворенный Сен-Фон, - но сам же и нарушил его, и преступление твое слишком серьезно, чтобы ты мог уповать на его защиту. Теперь тебе нечего ждать, кроме его карающего меча, так что готовься к смерти. - Ты - выродок тирана и отродье потаскухи, - гордо ответил Клорис. - И судить тебя будут потомки. Сен-Фон пришел в ярость, его член угрожающе зашевелился и увеличился в размерах. Он шагнул к скованному цепью наглецу и что было сил несколько раз ударил его по лицу, выкрикивая ругательства, потом плюнул ему в глаза и стал тереться членом о груди Юлии. - Я вижу, ты сошел с ума. Не стоит упоминать потомков, лучше позаботься о себе сейчас. Если ты - мужчина, докажи это. - Скотина! Будь я свободен, ты бы в панике сбежал отсюда. - Ты прав. Но ты не свободен и останешься в моей власти, а я получу от этого огромное удовольствие. Неужели ты собираешься лишить меня удовольствия? Только попробуй! - Ты же обязан мне всем, что имеешь, негодяй! - Тебе остается только себя корить за это, - сказал министр, взялся за член своего благодетеля и помял его в руке, потом велел мне вдохнуть в него жизнь. Однако и мои усилия были безуспешными. Увидев это, Сен-Фон повернулся к Делькуру: - Отведи этого человека в сторону и привяжи к столбу. Королева предоставила мне самому выбрать пытки, которые будут прелюдией к их смерти. - Потом обратился к несчастным пленницам: - Сейчас вы узнаете, что такое настоящая мерзость, и Клорис будет этому свидетелем. Заметив, что Делькур недостаточно крепко привязал главу семьи, Сен-Фон исправил оплошность палача и заодно обрушил на беднягу новые удары. - Я сам убью его, - сказал он Делькуру. - Я своими руками хочу выпустить из него кровь. Будучи всегда аккуратным и пунктуальным в том, что касалось злодейства и распутства, он наклонился и недолго пососал член Клориса, затем расцеловал его зад. Потом взял в рот орган стоявшего рядом Делькура. После чего выпрямился и принялся страстно целовать палача в губы, а минут через пять сказал мне: - Это единственное, что по-настоящему разогревает мне кровь. Затем, после нового недолгого эпизода, насыщенного жестокостью и мерзостью, он снова перешел к узницам. - О Господи! - выдохнули обе бедняжки, когда он подошел к ним. - В чем наша вина, и чем мы заслужили такое варварское обращение? - Мужайся, дорогая! - закричал связанный супруг. - Скоро смерть избавит нас от мучений, а этого злодея убьет его собственная совесть. - Совесть! - расхохотался Сен-Фон. - Это слово совершенно мне незнакомо, так что оставь его при себе. Первой развязали мадам де Клорис и подвели к министру. - Ну что, шлюха, - сказал он, - ты помнишь, какие препятствия чинила на моем пути? Да, дорогая моя, милая, сладчайшая моя кузина, ты дорого заплатишь за это. На эрекцию его было просто страшно смотреть, когда он принялся истязать прелестное тело женщины: схватив ее за груди, он самым жестоким образом изнасиловал ее на глазах мужа, чей член, благодаря занятой им позиции, вложил себе в рот. А я, сделав удобной мишенью министерскую задницу, вонзила в нее искусственный член. Вокруг Сен-Фона, почти вплотную к нему, располагались влагалища, ягодицы, мужские органы и женские груди; подстегиваемый демоном жестокости, он судорожно рвал ногтями все, что попадало под руку, но особое предпочтение оказывал несчастной женщине, на которую обрушилась вся его ярость. - Убери отсюда эту тварь, Жюльетта, - сказал он, вытаскивая свой инструмент из влагалища матери, чтобы тут же вставить его в маленькую норку дочери. - Я не могу так кончить. А ты, сучка, - встряхнул он невинное существо, сжавшееся в клубок под его тяжестью, - знай, что я много сил потратил на то, чтобы трахнуть тебя, и вот сейчас я это сделаю, сейчас ты горько пожалеешь, что когда-то отвергла меня. Клориса положили так, чтобы Сен-Фон, насилуя его дочь, мог любоваться красивым задом папаши, который он щипал одной рукой, а другой месил ягодицы матери. Он лишил Юлию невинности с моей помощью: я направила его орган в нужное русло, Сен-Фон напрягся, сильным толчком пробил брешь, и чресла его окрасились кровью, а в это время вокруг министра белели восемь задниц в самых живописных позах. Вслед за тем злодею показалось, что Делькур недостаточно усердно мучает жертвы, он схватил стилет и начал колоть им грудь матери, плечи дочери и отцовские ягодицы. Через минуту все вокруг было залито кровью. - И в этот отвратительный сосуд я не могу кончить, - процедил сатир, вытаскивая член. - Пожалуй, вот на этом алтаре я принесу свою жертву. - И он указал на зад Клориса, которого со связанными за спиной руками положили на роковую кушетку. - Накинь ему петлю на шею, Делькур, и если он хоть пикнет, затяни ее потуже. Я внимательно следила за ходом событий и тут же умело направила пылавший от возбуждения стержень в канал, куда ему предстояло излить свою ярость, однако Клорис не проронил ни звука. Слева от его головы мы положили жену, широко раздвинув ей ноги, справа возвышались аккуратные полушария дочери. Прежде чем проникнуть в вожделенные потроха, министр снова несколько раз вонзил свой ужасный стилет в лежавшие перед ним прелести, и кровь матери и дочери забрызгала отцовскую голову. Тем временем я щекотала мучителю задний проход, а мои служанки кололи шпилькой его ягодицы. - Кажется, я опять ошибся, - вздохнул через некоторое время Сен-Фон. - Моя сперма никак не желает выливаться и в этот сосуд, наверное, все дело в том, что я недостаточно обследовал остальные задницы этой семейки. А ну, Делькур, привяжи-ка эту старую скотину к столбу - он никуда не годится, только испоганил мой член своим дерьмом. Эй ты, - позвал он Монтальм, - поди сюда и оближи его. Обнаружив в девушке нежелание повиноваться, бен-Фон приказал Делькуру немедленно выдать ей сотню ударов, чтобы научить ее послушанию, да чтобы и другим неповадно было. - Ах ты, тварь, - ворчал он, пока выполнялся его приказ, - ты брезгуешь моим членом, потому что он в дерьме? Что же ты будешь делать, когда, совсем скоро, я заставлю тебя жрать мои экскременты? Монтальм, примерно наказанная, вернулась совсем в другом настроении; она до блеска отполировала его инструмент и не забыла привести в порядок задний проход, после чего он преспокойно возвратился к прерванному занятию; теперь он содомировал мать и при этом терзал руками зад отца с одной стороны и влагалище дочери - с другой. Это продолжалось недолго, затем он вновь приступил к Юлии. - Надеюсь, теперь-то получится, - озабоченно заметил он. Я вновь взяла на себя обязанности распорядительницы и вставила его утомленный, но ненасытившийся член в заднюю норку девочки, и когда он там удобно устроился, были предприняты все возможные меры, чтобы выдавить из него семя, однако - то ли из крайней развращенности и пресыщенности, то ли из духа противоречия, а, быть может, и от бессилия - он оставил и эту попытку, заявив, что очень устал и что для восполнения сил должен подвергнуть издевательствам все семейство сразу. Вначале выпороли привязанного к столбу отца, затем, пока он истекал кровью, к его спине привязали жену, и тысяча ударов обрушилась на ее заднюю часть, наконец, на плечи матери усадили юную Юлию и выпороли таким же образом. - Развяжите их, - скомандовал ненасытный кентавр, - это был неплохой спектакль, а теперь полюбуемся на другой: я заново выпорю самую младшую, и пусть при этом ее держат любящие родители. А вы, Жюльетта и Делькур, возьмите пистолеты и при малейшем признаке недовольства этих упрямых ослов вышибите из них мозги. Я приставила пистолет к виску матери и, признаться, ничего так не жаждала в тот момент, как обнаружить в ней хоть каплю непокорности, однако, успокоившись при мысли, что скоро она умрет смертью, не такой легкой, как от простой пули, я снова пришла в возбуждение - теперь уже от ее униженности. А бедную Юлию, прежде исхлестанную до полуобморочного состояния, на этот раз били многохвостой плетью, и кровь ее забрызгала всю комнату. Разделавшись с ней, Сен-Фон набросился на отца и за три минуты тем же самым орудием превратил его тело в кровавое месиво. Затем, без промедления, схватил мать, положил ее на кушетку, как можно шире раздвинув ей ноги, взмахнул плетью, и первый же, но далеко не последний удар пришелся прямо по раскрытому влагалищу. Все это время я неустанно помогала ему: и ласкала его и била розгами, и сосала ему то член, то язык. После того он обратил свою ярость на дочь и нанес ей два настолько мощных удара, что она рухнула к его ногам; на помощь ей поспешила мате, он, будто ожидая это, ударил ее ногой в живот, и женщина отлетела далеко в сторону. Клорис дико выкатил глаза, на губах его запузырилась пена, но он не осмелился произнести ни слова: что он мог сделать со связанными руками и ногами и с приставленным к виску пистолетом? Девочку поставили на ноги, Сен-Фон заставил палача овладеть ею спереди, а сам занялся с ней содомией. В это время я, не переставая говорить ласковые слова, развязала отца и пообещала ему сохранить жизнь и ему и всей его семье, если он сумеет совершить акт содомии с министром. Надежда никогда не покидает душу обреченного, и вот, искусно возбужденное моей умелой рукой, его трепещущее копье вошло-таки в расщелину. Сен-Фон, почувствовав такой твердый и горячий предмет в своей утробе, засеменил ногами и начал извиваться словно ликующая рыбка, брошенная с берега назад в воду. - О, как это восхитительно, как он надеется спасти жизнь и получить свободу! - повторял министр. - Судя по состоянию члена он вполне может прочистить задницу своей дочери. - Сударь, - обратилась я к нашему гостю, - что вы на это скажете? Вам предлагают выбор: либо вы изнасилуете свою дочь, либо она умрет в жутких муках. - Пусть она умрет! - Ну что ж, сударь, если вы отказываетесь... Но подумайте еще раз: ваше глупое упрямство убьет ее. Не дожидаясь его ответа, одна из моих женщин широко раздвинула ягодицы девочки, увлажнила языком отверстие, а я поспешно вытащила из задницы Сен-Фона по-прежнему твердый инструмент и приставила его к входу в пещерку Юлии, но Клорис яростно взбунтовался и не вошел внутрь. - Оставь его, Жюльетта, - строго сказал Сен-Фон, - если он не желает сношаться, мы убьем ее. Эти ужасные слова сломили, наконец, сопротивление строптивца. Я взяла его член в руку и насильно втолкнула в девичий анус; поскольку были сделаны все необходимые приготовления, усилия мои увенчались успехом: Клорис, не пожелавший сделаться убийцей своего ребенка, заклеймил себя инцестом. Делия порола розгами Сен-Фона, сам он терзал и без того вконец истерзанный зад матери, умудряясь целовать ягодицы одного из лакеев, а второй содомировал его. Однако распутник не удовлетворился и этим, семя его все еще оставалось в чреслах, и от этого его ярость возрастала на глазах: он орал, ругался, мычал как обезумевший бык, разбрызгивал изо рта пену; как только Делькур выпустил свой заряд во влагалище Юлии, министр заставил его содомировать мадам де Клорис. Понемногу буря утихла; Сен-Фон снова занял свое место в кресле и приказал мне подвести к нему всех троих девушек, которых он до сих пор как-то обошел своим вниманием. В продолжение четверти часа он неистово целовал их ягодицы, то широко раздвигая, то вновь сжимая упругие полушария, а в это время я не переставала ласкать и возбуждать его всеми доступными средствами и, должна признать, никогда до этого не видела его орган в таком воинственном состоянии. Больше других его, очевидно, привлекала Фульвия, и он шепнул мне, что непременно овладел бы ею, если бы не боялся кончить прежде времени. Досыта полюбовавшись юными прелестями, он пожелал осмотреть четверых служанок, и из всех отдал несомненное предпочтение Пальмире; по его словам, он не видел ничего подобного за всю свою жизнь, а ее зад буквально ошеломил его, и он посвятил ему добрых десять минут. В конце концов он повернулся ко мне. - Поставь этих шлюх на четвереньки, пусть они по очереди подползают ко мне и оказывают высшие почести моему члену, в общем, пусть полижут его. Я дала необходимые указания, и каждая из четверых в точности исполнила желание министра, получив в награду несколько звонких пощечин. - Хорошо, - кивнул он, когда церемония была закончена, - теперь очередь моего зада: пусть теперь полижут его. Пока продолжалась следующая церемония, он занимался тем, что обсасывал услужливо подставляемые мужские члены, и как нетрудно догадаться, не забыл при этом Клориса и Делькура. Потом громогласно объявил: - А теперь, Жюльетта, пришло время завершить первый акт нашей драмы. С этими словами злодей яростно набросился на Юлию и вонзил в ее зад свое безжалостное орудие; слуги крепко держали отца и мать, а Делькур, с раскрытой бритвой в руке, подошел ближе, приготовляясь отсечь ребенку голову. - Только не спеши, Делькур, - предупредил министр. - Я хочу, чтобы моя милая племянница знала, что с ней происходит и что она отдаст Богу душу не раньше, чем я кончу. Делькур приставил сверкающее лезвие к нежной коже, и девочка испустила долгий пронзительный вопль. - Давай, давай, - подбадривал Сен-Фон, удобнее располагаясь в ее чреве, - но только медленнее, так, чтобы я почувствовал все ее судороги. А теперь наклонись, Делькур... Вот так... я хочу поласкать твой набалдашник, пока ты работаешь. А ты, Жюльетта, займись задницей Делькура: целуй ее, да покрепче, ведь теперь он - наш бог... И придвинь ко мне ближе зад мамаши: я хочу поласкать его, пока умирает ее дитя. Но Боже ты мой, что это были за ласки! Это были звериные укусы, настолько жестокие, что кровь бедной женщины брызгала фонтаном. В то же самое время министерский зад обхаживал лакей, и распутник пришел в экстаз, который невозможно передать словами. - О, как сладостно преступление! - рычал он вперемежку с бессвязными проклятиями. - Как я обожаю злодейство! Делькур медленно, с непередаваемым изяществом, сделал свое дело... Мертвенная бледность покрыла лицо Клориса, и он отвернул в сторону помутневший, искаженный ужасом взгляд. Красивая головка Юлии, наконец, упала на пол, как роза, сорванная безжалостным северным ветром. - Никогда еще я не испытывал такого блаженства, - заявил Сен-Фон, оттолкнув от себя бездыханное тело. - Вам не понять, как сладко сжимается анус, когда постепенно, один за другим, отрезаются шейные позвонки... Просто сказочное ощущение! Вот так, сударыня, теперь готовьтесь вы предоставить мне такое же удовольствие. И началась новая кровавая вакханалия, в точности повторяющая предыдущую. Считая, что операция движется чересчур быстро, Сен-Фон несколько раз останавливал ее. - Ах, какое это наслаждение - отрезать голову женщине, которую когда-то страстно и безнадежно любил, - говорил он эти и им подобные слова, задыхаясь от вожделения. - Наконец настал момент моей мести. О, как долго я его дожидался! Он, как и прежде, ласкал член палача, правда, на этот раз предпочел целовать мои ягодицы; один из лакеев наглухо закупорил ему задний проход, второй проник в чрево Делькура, занятого своим делом. Отца положили таким образом, чтобы я могла бить его розгами по самым интимным местам. Мой любовник - настоящий дьявол во плоти - блаженствовал и наслаждался медленной агонией своей кузины, чья голова отделилась от тела через пятнадцать минут после начала экзекуции. Настал черед Клориса. Его предварительно связали, Сен-Фон совершил с ним ритуальный акт содомии, и головорез приступил к делу, а их обоих содомировали лакеи. Объектом для своих ласк Сен-Фон избрал роскошные ягодицы Монтальм. И вот, наконец, бомба взорвалась. О небо! Я не присутствовала при оргазме всемогущего Люцифера, но уверена, что семя его не извергалось столь бурно и ликующе, не вскипала на его губах такая обильная пена, не скрипели так свирепо его зубы, и не были столь яростны и ужасны его проклятия в адрес всех богов. Пока, обессиленный, Сен-Фон отдыхал, я выпроводила всех женщин и обоих лакеев в соседнюю комнату. Хочу заметить, что антропофагической оргии этого Нерона современности предшествовало пиршество, так что когда наш распутник, в сопровождении своего головореза, вошел в залу, где должно было состояться новое кровопролитие, он был свеж и полон сил как перед началом драмы. Я максимально учла все его вкусы и излюбленные привычки; сладострастные композиции, которым предстояло услаждать его взор, были расположены в трех альковах, украшенных непременными атрибутами Смерти. На стенах комнаты, задрапированных черной тканью, были развешаны кости, черепа, множество прутьев, розог, бичей и разнообразных плетей; в каждой нише на черных подушках возлежала девственница, подставляя свое влагалище ласкам опытной лесбиянки, и на лбу у обеих были изображены скрещивающиеся кости с черепом. В каждой нише, на самом видном месте, висела отрезанная Делькуром голова, справа стоял гроб, а слева - небольшой круглый столик, на котором бежали: пистолет, шкатулка с ядами и кинжал. Мне пришла в голову удачная мысль распилить тела трех наших жертв, я использовала только среднюю часть от середины бедер до груди, и эти огромные куски человеческого мяса низко свешивались на веревках в простенках между нишами. Эти предметы первыми бросились в глаза вошедшему Сен-Фону. - Ого, - плотоядно улыбнулся он после того, как расцеловал эти атрибуты, - они снова здесь, со мной; я безумно рад видеть их, эти попки, которые принесли мне столько радости. Несколько свечей, подвешенных под потолком в середине комнаты, освещали жутким светом мрачные своды и расставленные повсюду всевозможные оружия пыток, среди которых выделялось необычной формы колесо. Оно могло вращаться внутри большого барабана, внутренняя поверхность которого была утыкана стальными шипами; согнутую дугой жертву укладывали по окружности колеса, и при его вращении живое тело раздирали неподвижные шипы, по мере снятия очередного слоя, все глубже впивались в тело жертвы. Пытка эта была тем более ужасна, что человек испытывал медленную и страшную агонию в течение десяти часов, прежде чем испустить дух. Чтобы ускорить или замедлить этот процесс, достаточно было уменьшить или увеличить расстояние между колесом и барабаном. Сен-Фон еще не видел эту адскую машину, придуманную Делькуром, в действии, но осмотрев ее, немедленно выдал изобретателю пятьдесят тысяч франков. С этого момента его главной заботой было выбрать из трех жертв одну, которой первой предстояло расстаться с жизнью таким необычным образом. Его похотливый взгляд перебегал с одной на другую, и по тому, как заблестели его глаза, когда он посмотрел на Фульвию, самую обольстительную из троих, я поняла, что выбор сделан. А жаркий поцелуй, запечатленный на ягодицах этого прекрасного создания после того, как он осмотрел машину, рассеял все сомнения. Однако расскажу обо всем по порядку. Поначалу Сен-Фон совершил ритуальный обход: он усаживался в кресло, стоявшее перед каждой из трех ниш, Пальмира, единственная из моих служанок не занятая в альковной сцене, становилась позади кресла и рукой возбуждала ему член, а он тем временем ласкал член Делькура и мои ягодицы, любуясь тем, что происходило в алькове. Лесбиянка старательно ласкала девушку, поворачивая ее и так и эдак, демонстрируя тело девочки в разных позах, потом распутник подзывал девственницу к себе и сам целовал и ласкал ее. Таким образом Сен-Фон обошел все три ниши и вернулся к первой, где получил основательную порку от Делькура, а затем, пока его содомировал один из лакеев, я сосала ему член. Перед третьим альковом я почувствовала, как орган его разбухает и начинает подрагивать, это случилось перед нишей, в которой Блезина развлекалась с Фульвией. Тогда он поцеловал нежные ягодицы девочки и, наклонившись ко мне, прошептал на ухо: - Вот кого мы будем колесовать. Представляю, как будет трепетать эта восхитительная попочка. Завершив обход, министр улегся на низенькую, обитую красным бархатом скамью, и начался невероятный по своей мерзости парад: все присутствующие, не исключая никого, подходили по одному, приседали над ним на корточки и испражнялись ему на лицо. Первой подошла Пальмира; облегчившись, она опустилась на колени, взяла член его светлости в рот и ласкала его в продолжение всей церемонии. От этих мерзостей распутник перешел к ужасам: приказал Делькуру высечь всех семерых женщин, а во время экзекуции я терла его член о мертвые головы, которые сняла со стены по такому случаю. После того, как он обошел все три алькова и насладился сценами самого утонченного разврата, начался следующий акт: двое моих копьеносцев содомировали двух моих лесбиянок, третью порол розгами Делькур, а у ног Сен-Фона лежала одна из девочек, которую он готовился лишить невинности, в чем помогали ему мы с Пальмирой - она сократировала {Автор намекает на то, что, по свидетельствам современников, Сократ занимался содомией.} его искусственным членом, а мне выпала честь ласкать его орган. Распутник с отчаянной свирепостью совершил подряд три дефлорации влагалища, перевернул Фульвию на живот, вогнал свое копье в ее задний проход и через минуту испытал долгожданный оргазм. После того, как я, губами и языком, обласкала натруженное оружие, чтобы вдохнуть в него новую энергию, Сен-Фон приказал палачу подвести к нему всех женщин, не исключая и меня; каждая из нас получила двести ударов, потом каждая ложилась животом ему на колени, подставляя зад Делькуру, который занимался с нами содомией. Вслед за тем министр увел обреченных девушек в дальний кабинет и некоторое время провел с ними наедине. Мы так и не узнали, что он там делал и не посмели спросить об этом, когда они возвратились. По всей вероятности, он внушал им мысль о неизбежности мучительной смерти, потому что все трое вернулись, обливаясь слезами отчаяния. Пока министр отсутствовал, Делькур сказал мне, что обыкновенно за объявлением приговора следует небольшой эпизод сладострастия и что с тех пор, как узнал этого могущественного, вельможу, он, Делькур, постоянно видел, что объявляя приговор, его светлость изнемогает от какого-то сладостного и непонятного чувства, похожего на тайное страдание. Этого следовало ожидать и в данном случае, так как Сен-Фон вышел из кабинета сильно взволнованный, покрасневший и чрезвычайно возбужденный, судя по состоянию его органа. - Очень хорошо, - озабоченно произнес он, потирая руки, - давайте посоветуемся, как будем их умертвлять. Агония их должна быть ужасной и беспрецедентной в своем роде - это ясно всем. Делькур, мальчик мой, пошевели мозгами, ибо я ожидаю от тебя изобретательности; эти молоденькие поросятки должны пройти все круги ада, и я буду очень огорчен, если муки их будут недостаточны. Говоря так, он подарил Фульвии ласковый поцелуй - положительно, она возбуждала его сильнее, чем остальные. - Делькур, - продолжал он, - позволь рекомендовать тебе эту прелестницу, она будет великолепно смотреться на твоем колесе, а эти пухленькие розовенькие полушария как будто специально созданы для твоих шипов. С этими словами он впился в тело девочки зубами и начал кусать его; снова потекла кровь, а после одного, особенно удачного укуса ее левая грудь осталась без соска, и, блаженно улыбаясь, злодей проглотил его. На короткое время он сунул свой член в ее задний проход, затем вытащил, взял в руку внушительную колотушку Делькура и направил ее в освободившееся отверстие. - Палач обязан совокупиться со своей жертвой, - важно сказал он. - Этого требует протокол. Пока Делькур исполнял то, что требовал протокол, Сен-Фон ногтями царапал и рвал детские ягодицы, бедра, груди и слизывал струившуюся по ее телу кровь. Потом подтащил к себе Пальмиру, к которой, очевидно, питал особую слабость, и сказал ей: - Смотри, смотри, как я обращаюсь с маленькими девочками, когда они возбуждают меня. Не успев произнести последнее слово, он проник в ее анус и после нескольких мощных толчков уложил ее в кресло, чтобы лучше видеть ягодицы девушки, в такую же позу встала Делия; трое обреченных девочек опустились перед ним на колени полукругом, и он принялся терзать их, поручив Блезине целовать свой член. Он втыкал булавки в почти детские тела несчастных, резал их перочинным ножиком и тут же вонзал дымящееся от крови лезвие еще глубже и расковыривал рану. А я? Я занималась тем, что поддерживала его возбуждение на должном уровне, приняв, по его указанию, член Делькура в свое чрево и массируя в каждой руке по лакейскому члену. Министр, завершив этот эпизод, связал всех троих коленопреклоненных жертв веревкой спиной друг к другу и, выбрав плеть с заостренными железными наконечниками, превратил в кровавую массу детские груди; после этой вакханалии он прижался лицом к ягодицам Пальмиры и долго сосал отверстие, чтобы восстановить силы. - Ну довольно развлекаться, - сказал он, поднимаясь на ноги, - пора переходить к главному. Сейчас займемся поркой для начала. Семерых женщин - меня оставили в покое - привязали к специально сооруженным столбам, каждая держала в поднятой руке распятие, на таких же распятиях, лежавших на полу, стояли четверо лесбиянок и с явным удовольствием попирали их ногами; троих жертв поставили на утыканные гвоздями доски, которые немилосердно терзали им ступни. Груди их туго опоясали ремнями, поначалу сырыми, которые по мере высыхания все сильнее сдавливали их; на голову каждой водрузили хитроумный агрегат с винтовым механизмом, посредством которого Сен-Фон, вращая ручку, мог опускать находящийся внутри тонкий, остро заточенный стержень и вдавливать его на нужную глубину в череп бедной девочки; другое орудие, напоминавшее большую вилку с двумя зубьями, также очень острыми - их проверил сам министр, - было укреплено перед глазами каждой, а еще один острый стержень упирался им в пупок на тот случай, если, не выдержав ударов кнута, они вздумают наклониться вперед. Возле каждой жертвы стояла лесбиянка, которая, разумеется, была избавлена от этих обременительных доспехов. Первым делом Сен-Фон использовал розги, которые подал ему Делькур: каждой из девочек выдал по сотне ударов, а каждой лесбиянке - пятьдесят. Во втором эпизоде вступила в действие плеть с множеством хвостов, увенчанных железными наконечниками: жертва получила двести ударов, лесбиянка довольствовалась двенадцатью. Вслед за тем Сен-Фон начал крутить ручку закрепленных на голове механизмов, и бедные, окованные острым железом, дети ответили таким надсадным воплем, который мог растопить сердце любого человека, сделанное не из столь прочного материала, как наше. Почувствовав небывалый подъем в чреслах, где вскипала его готовая излиться сперма, Сен-Фон поспешно схватил Луизу - шестнадцатилетнюю Луизу, которую он первой намеревался предать казни. Долго, бесконечно долго, он целовал, облизывал и ласкал ее кровоточащий зад, совал ей в рот свой член и заставлял целовать анус, потом передал ее Делькуру, который вначале обследовал своим копьем оба ее отверстия, после чего прикрепил ее к длинному столу и подвергнул той знаменитой китайской пытке, состоящей в том, что человека заживо кромсают на двадцать четыре тысячи кусочков по нескольку сантиметров каждый. Сен-Фон, сидя на коленях у лакея, вернее на его колу, наблюдал это ужасное зрелище и, стискивая бедрами Елену, следующую свою жертву, с восторгом рвал ногтями ее ягодицы и впивался языком в рот Пальмиры, предоставив мне ласкать свой член. Пытка, через которую прошла вторая жертва, заключалась в следующем: ей вырвали глаза и, распятую на кресте, раздробили заживо тяжелыми железными инструментами. Сен-Фон принял деятельное участие в этой операции, и я, в который уже раз, порола его розгами. С переломанными членами и вывернутыми суставами девочку вновь поднесли к нему, и во время акта содомии Делькур прикончил ее деревянным молотком, вышибив из нее мозги, и они забрызгали лицо Сен-Фону. Оставалась очаровательная Фульвия, и могла ли она, окруженная ужасными останками двух своих подруг, сомневаться в своей участи? Сен-Фон указал на колесо. - Взгляни, - сказал он, - я приготовил для тебя самое лучшее. Коварный злодей не преминул обласкать ее и нежно поцеловать в губы и, прежде чем отдать в руки палача, совершил с ней акт содомии. Потом ее привязали к колесу, и когда оно начало вращаться, послышались душераздирающие стоны и крики. Теперь Сен-Фона содомировали оба лакея по очереди, сам он обрабатывал зад Делькура и целовал наши с Пальмирой ягодицы, а руками тискал чьи-то оказавшиеся под боком прелести. Очень скоро нечеловеческий, возносившийся в небо крик нашей жертвы возвестил о том, как сильна ее боль, и о том, что она страдала невероятно, вы можете судить хотя бы по такой детали: кровь струилась из тела наподобие мелкого дождика, разбрызгиваемого сильным ветром. Сен-Фон, желая довести дело до конца, приказал изменить композицию. На этот раз, в быстром темпе меняя партнерш, он содомировал четверых моих лесбиянок, а остальные участники, включая Дель-кура, образовали новые живописные группы для услаждения его взора. Шипы барабана добрались до нервов, и жертва, захлебнувшись криком, лишилась чувств; как раз в этот момент Сен-Фон, утомленный всеми ужасами и жестокостями, сбросил, наконец, свое семя в роскошную задницу Пальмиры; испытывая оргазм, он лобзал зад Делькура, одной рукой стискивал ягодицы Монтальм, другой - мои и наблюдал, как один из лакеев содомирует Блезину на полу возле смертоносного колеса; кроме того, его хлестала розгами Делия и одновременно сосала ему язык, чтобы ускорить извержение. Рычания Сен-Фона, перемежавшиеся Дерзкими чудовищными богохульствами, были ужасны; он был в полубессознательном состоянии, когда мы перенесли его в постель, и, несмотря на смертельную усталость, он пробормотал, что хочет провести ночь со мной. И вот этот несравненный либертен десять часов наслаждался блаженным сном ребенка, как будто целый день творил добрые дела. Я долго смотрела на него, пока он спал, и если до того у меня были какие-то сомнения на этот счет, теперь я окончательно убедилась, что совсем нетрудно сделать первый, совсем маленький шажок, и все остальное будет легко и просто. Поверьте мне, друзья, тот человек, кто сумел изгнать из своего сердца всякую мысль о Боге и религии, кто, благодаря золоту или влиянию, сделал себя недосягаемым для закона, кто закалил свою совесть и привел ее в абсолютное соответствие со своими наклонностями и очистил от всех угрызений, - повторяю, такой человек может делать все, что пожелает, и будет по-своему прав. Проснувшись, министр спросил меня, правда ли, что он - самый порочный и жестокий из смертных. Я знала, как он хочет получить утвердительный ответ, и, не задумываясь, дала его. Он самодовольно улыбнулся и сказал: - Ты мне льстишь, девочка. - Нисколько, я говорю совершенно искренне. - Будем надеяться. Да, мой ангел, - сладко зевнул он, - по Другому и быть не может. Разве моя вина в том, что я такой, какой есть, и разве не сама Природа вдохнула в меня неистребимый порыв к пороку, но не вложила никакого намека на добродетель? Согласись, что я служу ей не хуже тех, кто предпочитает делать добро. Для меня это очевидный факт, равно как и тот, что нет большего безумия, чем противиться ее законам. Я - ядовитое растение, которое она взрастила на целебном дереве, и она находит мой образ жизни не менее полезным для себя, чем поведение добропорядочного человека, и коль скоро мы знаем, что зло и добро на земле неразлучны, какая нам разница, в какую категорию мы попадаем? Бери с меня пример, Жюльетта {А вы, пылкие и сластолюбивые дамы, подумайте хорошенько над моими словами: они адресованы не только Жюльетте, но и всем вам; если вы хоть чуточку разумны, вы не замедлите извлечь пользу от этих слов. Мое страстное желание - помочь вам стать счастливыми, но вам никогда и ни за что не стать счастливыми, если только вы не перестроите вашу жизнь сообразно моему совету. (Прим. автора.)}, твои врожденные наклонности направлены в эту сторону; пусть не страшат тебя злодейские поступки: чем они ужаснее, тем более любы Природе. Тебя интересует чувство вины? Так вот: единственная наша вина - наша нерешительность, посему, милая девочка, подними выше голову и шагай вперед без страха. И оставь скучнейшей части человечества глупые сказки о том, что праведность и скромность должны сопровождать плотские наслаждения, ибо это злостное заблуждение. Наслаждаться по-настоящему может лишь тот, кто преступает все пределы, и доказательством тому служит тот факт, что надобно нарушить общепринятые правила, чтобы удовольствие стало именно удовольствием; шагай вперед, круши все на своем пути, и возбуждение твое будет возрастать с каждым твоим шагом; ты не сможешь достичь цели своего путешествия до тех пор, пока брожение чувств не дойдет до кульминации, покуда не дойдешь до последнего предела того, что способен выдержать человеческий организм; только тогда твои нервы сгорят дотла, придут в состояние, близкое к параличу, превратятся в сплошную конвульсию, которая и есть высшая бесчувственность, то есть абсолютное отсутствие чувствительности. Тот, кто хоть раз познал яростную мощь и магию наслаждений, пароксизм сладострастия, должен уразуметь, что, только испытав величайший переворот в нервной системе, можно испытать то пьянящее чувство вознесения, которое так необходимо для истинного наслаждения. Что такое наслаждение? Это то, что случается, когда атомы сладострастия или атомы, излучаемые сладострастными предметами, сталкиваются в жаркой схватке и воспламеняют электрические частички, циркулирующие в пустоте наших нервных волокон. Следовательно, для полноты удовольствия это столкновение должно быть как можно яростнее, однако настолько тонка природа этого ощущения, что самая ничтожная причина может испортить и свести его к нулю; поэтому душа должна быть подготовлена, успокоена и приведена в состояние безмятежности посредством некоторых мыслительных или физических упражнений - должна обрести спокойный созерцательный взгляд, только в этом случае искры воображения смогут разжечь пламя чувств. И вот, уловив этот счастливый момент, ты должна прежде всего расслабиться, дать волю своему воображению, а потом поступать по его велению, исполнять все его капризы и прихоти и делать не только то, чего оно хочет, но, употребляя на практике свою философию и прежде всего хладнокровие своего сердца и молчание своей совести, поощрять его на новые фантазии, которые будут вливать энергию в атомы сладострастия, заставят их еще яростнее сталкиваться с молекулами и вибрировать еще сильнее, и вот эти вибрации и составляют наше наслаждение. Из всего мною сказанного ты должна понять, Жюльетта, что человеческие законы сдерживают наше сладостное исступление, заковывают его в цепи пристойности и добродетели и круто меняют его суть, они действуют на наше исступление подобно тому, как действует холодная вода на огонь, как узда и вожжи на молодого горячего коня, который, закусив удила, рвется в галоп. В подобных случаях помеха со стороны религии, несомненно, является главным нашим врагом, постоянным источником душевных мук и сомнений для всех, кто томится в оковах; однако победить предрассудок - это половина дела: он будет существовать до тех пор, пока стоят алтари Бога, придуманного людьми. Не требуется большого ума и не надо никаких усилий, чтобы отвергнуть отвратительные химеры религии, ни одна из которых не выдерживает никакой критики. Однако, Жюльетта, надо идти дальше, ибо есть бесчисленные общественные условности, не менее опасные, чем религия, и ты, вооруженная трезвым и ясным умом, должна смести их со своего пути. Иначе, оказавшись в этих мерзких оковах, ты скоро обнаружишь, что они мешают тебе не меньше, чем религия, а если ты и их сотрешь в порошок, если укрепишь свои позиции, подавив свою совесть, тогда твое наслаждение станет настолько сильным и полным, насколько позволит Природа, и тогда безумие твое вознесется на такую высоту, где неземные наслаждения превысят твои физические возможности. Но не обольщайся, что так легко сделаться счастливым: предрассудки еще долго будут тяготить тебя и воздвигать на твоем пути бесчисленные барьеры, это все - проклятые роковые следствия воспитания, единственное лекарство от которых ясный ум, непоколебимое упорство и, в особенности, укоренившиеся привычки. Только понемногу - но не подумай, будто я хочу разочаровать тебя, - только мало-помалу ум твой закалится, появится привычка - твоя вторая натура, которая порой еще сильнее, чем первая, и которая, в конце концов, сможет сокрушить те самые принципы, что кажутся нам наиболее неуязвимыми, наиболее священными; привычка необходима, как воздух, для порока, и я желаю тебе приобрести ее как можно скорее, ибо от этого будет зависеть твой успех на избранном поприще. Повторяю: эта привычка раздавит угрызения, сокрушит их, успокоит совесть, прекратит глупое мычание, которое порой исходит из сердца, и ты увидишь вещи в истинном свете. Изумившись тому, как хрупки оказались оковы, которые когда-то держали тебя в плену, ты с сожалением и даже с тоской будешь оглядываться назад, в те времена, когда ты противилась зову сладострастия; ты и в дальнейшем будешь встречаться с препятствиями на пути к счастью, но если ты хоть раз вкусила , его, восхитительное воспоминание об этом превратит шипы, разбросанные на твоей дороге, в дивные цветы. Так скажи, чего тебе бояться в тех обстоятельствах, в которые я тебя поместил, при той безопасности, что я тебе гарантировал? Подумай о своем исключительном положении, о своей безнаказанности и скажи, кто еще во Франции имеет столько возможностей наслаждаться до безумия самыми сладостными преступлениями? Обрати внимание и на другие свои преимущества: восемнадцать лет - самый цветущий возраст, превосходное здоровье, прекрасная внешность, благороднейший стан, самый глубокий ум, какого только можно себе пожелать, здравомыслие, темперамент Мессалины, богатство Креза, безупречная репутация, обожающие тебя друзья и никаких родственных уз, никаких оков... Может быть, ты боишься закона? Выбрось это из головы: если когда-нибудь меч правосудия будет занесен над тобой, Жюльетта, пусть твоей защитой будет коварство и обольстительность, но не останавливайся на этом - ты должна стряхнуть с себя безмятежную негу, облачиться в соблазнительные одежды, выйти в свет, и у ног твоих будут лежать тысячи обожателей; стоит тебе только шевельнуть бровью, и десятки тысяч коленопреклоненных рыцарей с радостью прольют свою кровь, всю до последней капли, защищая твое честное имя, имя своей богини; десятки тысяч сердец будут трепетно биться только в твою честь, и там, где другим приходится страшиться осуждения, ты встретишь только преданных поклонников. Пусть одинокий, обездоленный, нищий человек, который ничего не стоит, не стоит даже своего имени, стонет под игом - для того он и создан. Но тебе, Жюльетта, - тебе суждено привести в смятение Природу, сеять разрушение и смерть на своем пути, разорвать вселенную на куски; мужчины будут принимать твой гнев как ниспосланный с неба и оказывать тебе божеские почести, когда ты обратишь к ним благосклонную улыбку, когда уделишь им хоть чуточку внимания, и будут трепетать в страхе, когда взглянешь на них с гневом, но всегда и во всем, что бы ты ни делала, ты будешь для них Богом. Да, Жюльетта, без страха и сомнения отдавайся своим неукротимым чувствам, своим непостоянным капризам, властному влечению своего жестокого сердца; в твоей распущенности я черпаю вдохновение и удовольствия, в твоих удовольствиях нахожу радость; подчиняйся только зову похоти, следуй за ним, и пусть твое изощренное воображение разнообразит наши с тобой утехи - только многократно повторяя их, мы достигнем счастья. Счастье капризно и мимолетно, оно осеняет своим крылом лишь того, кто достаточно умен, чтобы заметить его, кто достаточно ловок, чтобы схватить его, и силен, чтобы его удержать; никогда не забывай, что все человеческое счастье питается нашим воображением и что прийти к нему невозможно, не потакая своим прихотям. Самый счастливый из смертных - тот, у кого больше средств и возможностей удовлетворить свои желания, тот, кто не брезгует ни женщинами, ни мужчинами, ни даже детьми; все, тебя окружающие, служат для удовлетворения твоей похоти, и все, что она диктует - прекрасно, все, что она порождает, - естественно. Посмотри, как непостоянны и слабы звезды в ночном небе, поэтому уподобись солнцу, и пусть оно всегда отражается в твоих прекрасных глазах. Сделай своими кумирами Мессалину и Теодору, по примеру этих великих шлюх античности окружи себя гаремом из лиц обоего пола, в котором ты сможешь купаться в любое время, когда тебе захочется окунуться в океан мерзости. Не стыдись ни грязи, ни бесчестья, находи высшие радости во всем, что есть самого отвратительного и непристойного, самого неестественного, незаконного и безбожного на свете. Без колебаний и сомнений оскверняй любую, самую прелестную часть своего помни, что нет ни одной, где не может торжествовать сладострастие, и что неземные наслаждения заключаются в что по общепринятому мнению оскорбляет Природу. Когда самые мерзкие излишества разврата, когда самые изощренные оргии и похотливые утехи начнут истощать тебя, обратись к жестокостям, и они вновь вдохнут в тебя жизнь; пусть самые чудовищные и подлые поступки, самые выдающиеся злодеяния, самые немыслимые и не имеющие пока названия - преступления, самые страшные извращения, от которых кровь стынет в жилах, - пусть они сделаются твоими крыльями и вознесут твою душу к сияющим высотам и вырвут ее из летаргического сна, в который иногда ввергает ее разврат. Помни, что Природа не предусмотрела ни пределов, ни наказаний за их нарушения: позволительно все, что от нее исходит; создавая нас, она позаботилась единственно о том, чтобы мы не имели ни сил, ни возможностей вредить ей. Тогда только ты узнаешь, что Любовь порой превращает свои стрелы в смертоносные кинжалы и что часто жалобы тех, кого мы истязаем, исторгают из нас больше спермы, нежели изысканные манеры Цитеры {Греческий остров около Крита, на берег которого, по преданию, вышла из морской пены Афродита. Символ утонченной красоты.}. Глубоко тронутая речами Сен-Фона, я осмелилась заметить, что боюсь, как бы в один прекрасный день доброта его не иссякла. На это он ответил так: - Знаешь, Жюльетта, ты бы давным-давно утратила право на мою милость, будь я просто твоим любовником, ибо, как бы красива ни была женщина, ее чары недолго действуют на меня. Если бы на моем месте был пылкий мужчина, который всегда стремится избавиться от своей возлюбленной, как только она начинает ему надоедать, тогда у тебя могли бы возникнуть подобные опасения, однако, думаю, нет необходимости напоминать тебе, Жюльетта, что во мне очень мало от пошлого и вульгарного возлюбленного: мы связаны с тобой сходством вкусов, образа мыслей, взгляда на мир и собственными интересами; я ценю наши отношения, потому что они основаны на чистейшем эгоизме, а такая связь длится вечно. Разве я рекомендовал бы тебе совокупляться на стороне, если бы был твоим любовником? Конечно же, нет, Жюльетта. Следовательно, тебе нечего бояться, что мое отношение к тебе изменится; если когда-нибудь я оставлю тебя, причиной расставания будешь только ты. Повторяю: будь умницей, верно служи моим удовольствиям, будь неистощима в выдумках, в моем присутствии выказывай мне покорность, доведенную до крайней степени унижения - чем ниже ты будешь склоняться к моим ногам, тем выше я вознесу тебя над всеми остальными, - а самое главное - исполняй без тени смущения и намека на упрямство все, что я от тебя потребую, и я сделаю тебя счастливейшей из женщин так же, как ты сделаешь меня удачливейшим из мужчин. - О, мой повелитель, - восхитилась я, - будьте уверены, что если я и желаю царить над людьми, так лишь для того, чтобы поставить их перед вами на колени. Вслед за тем мы оставили общие рассуждения и перешли к некоторым частностям. Сен-Фон с сожалением заметил, что ему так и не удалось замучить свою племянницу на колесе, добавив, что сделал бы это непременно, если бы не строгий приказ доставить ее голову в Париж. Потом он выразил живейшее восхищение Делькуром. - У него необыкновенно богатое воображение, - сказал министр. - Он молод и к тому же силен, и я одобряю тебя, что ты возжелала его член. Что до меня, я всегда любил совокупляться с ним. Кстати, позволь заметить тебе, что человек, которым мы наслаждались когда-то в молодости, может доставить нам особенное удовольствие и в пятьдесят лет. Мы очень похожи с тобой, не правда ли, Жюльетта? - продолжал он. - Ведь Делькур воспламенил тебя также своей профессией, если бы он не был палачом, ни один из нас не обратил бы на него никакого внимания. - И много у вас таких подручных? - поинтересовалась я. - Эта мания появилась у меня лет пять-шесть назад, - отвечал он, - и в поисках таких людей я объездил все провинции. Когда-нибудь и ты поймешь всю сладость ощущения, когда в твоей заднице торчит член помощника палача; впрочем с некоторых пор я имею подобное пристрастие и к мясникам и не раз получал удовольствие, когда мне приводили прямо с бойни юношей, с головы до ног забрызганных кровью. - Я отлично вас понимаю, - сказала я с воодушевлением. - Да, словами этого не выразить, - мечтательно проговорил он. - Поверь мне, дорогая, такие эпизоды требуют патологической развращенности, но какого дьявола значит для нас похоть, если она не заканчивается самым мерзким распутством? Кстати, - заметил министр, - одна из твоих лесбиянок всерьез заинтересовала меня: я имею в виду прелестную блондинку, которая, если не ошибаюсь, приняла последнюю порцию моей спермы. - Пальмира? - Верно. Ты ее так называла. Ее зад показался мне самым красивым, а дырочка самой узкой... и самой жаркой. Где ты раздобыла эту шлюху? - Она работала в пошивочной мастерской; ей исполнилось восемнадцать, когда я ее нашла, и в ту пору она была непорочна, как будто только что вышла из материнской утробы. Кроме того, Пальмира - сирота. Она довольно высокого происхождения, и у нее нет ни родителей, ни родственников за исключением престарелой тетки, которая, собственно, и порекомендовала мне ее. - Ты в нее влюблена, Жюльетта? - Я ни в кого не влюблена, дорогой Сен-Фон. Мною движет только капризная похоть. - Я чувствую, что у этого очаровательного создания есть все, абсолютно все, чтобы из нее вышла отличная жертва. Она прекрасна и будет еще прекраснее в предсмертной агонии; у нее роскошные волосы, божественный зад... в самом деле выдающийся зад... Взгляни, Жюльетта, как разбухает мой орган при одной мысли о том, что я скоро буду истязать ее. Действительно, я ни разу не видела его член в таком воинственном состоянии; я взяла его обеими руками и начала нежно поглаживать и целовать. - Если я ее получу, - добавил он, - тебя ждет хорошая награда, намного больше, чем обычно. Вот видишь, как я хочу ее. - Насколько я понимаю, слова ваши можно считать - приказом? Вы хотите, чтобы она сию же минуту оказалась здесь? - Очень хочу. Так хочу, что, кажется, у меня сейчас разорвутся чресла. Сен-Фон вскочил, едва лишь Пальмира вошла в комнату, и, схватив ее за руку, скрылся вместе с ней за дверью кабинета; скоро за стеной началась долгая и жестокая оргия, о чем свидетельствовали отчаянные стоны девушки. Они возвратились через час. Прежде чем увести ее в свой каземат, он заставил ее раздеться, поэтому мне сразу бросилось в глаза ее истерзанное тело, и если бы даже она была одета, о том, что она пережила, красноречиво говорило залитое слезами лицо, а глубокие раны и царапины на груди и на ягодицах лишний раз подтверждали это. - Мне бесконечно жаль, - с досадой заявил ее мучитель, - но сейчас я просто не имею для этого времени: эти проклятые головы надо доставить королеве сегодня к пяти часам, а это значит, что я не смогу насладиться этой девочкой так, как хотелось бы. Во всяком случае сегодня не смогу. Поэтому я хочу видеть ее на нашем следующем ужине послезавтра. А до тех пор хорошенько запри ее в самую темную и надежную камеру в своем подвале; я запрещаю тебе кормить и поить ее и приказываю приковать цепью как можно ближе к стене, чтобы она не могла ни сесть, ни даже пошевелиться. Только не спрашивай ее о том, что произошло в кабинете, у меня есть свои причины скрывать это. За Пальмиру ты получишь вдвое больше обычного. А теперь прощай. С этими словами он вместе с Делькуром, который держал в руках коробку с тремя мертвыми головами, сел в свой экипаж и уехал, а я осталась стоять на ступенях в сильном замешательстве. Я была очень привязана к Пальмире, и меня совсем не прельщала мысль отдать ее каннибалу, но что могла я поделать? Не осмеливаясь даже заговорить с ней, я отвела ее в подвал, потом вернулась к себе и собралась отдохнуть после трудной ночи, но две мысли не давали мне покоя: во-первых, желание спасти девушку, которая мне еще не надоела и была для меня небезразлична; во-вторых, острое и неодолимое любопытство узнать, как же Сен-Фон поступает с женщинами, объявляя им смертный приговор. Склоняясь ко второму желанию, я поднялась, чтобы спуститься и допросить узницу, как вдруг дворецкий объявил о прибытии мадам де Клервиль. Несколько дней назад она встречалась с министром и узнала, что я в деревне, и вот теперь она приехала предложить мне отправиться в Париж на премьеру нового балета в Опере. Я восторженно обняла и расцеловала ее и рассказала о том, что мы с Сен-Фоном совершили этой ночью. Упомянула я и о своих развлечениях с палачом, которые имели место до приезда министра. Клервиль нашла мои приключения восхитительными и поздравила меня с большими успехами в злодействе. Когда же я заговорила о том, что касалось Пальмиры, моя подруга предостерегающе подняла руку. - Берегись, Жюльетта, - сказала она, - и выбрось из головы мысль о том, чтобы отнять у министра его жертву, а главное - не вздумай влезать в его дела; не забудь, что твоя судьба полностью зависит от этого человека и что удовольствие, которое ты получишь, узнав его тайну или сохранив жизнь своей девки, не вознаградит тебя за все беды, которые на тебя обрушатся, если ты совершишь эту глупость. Ты можешь найти дюжину девиц получше этой Пальмиры, что же до секрета Сен-Фона, ты не станешь счастливее от того, что узнаешь какие-то новые его мерзости. Давай отобедаем, милая моя, и поспешим в город - это тебя развлечет. К шести часам мы были в пути - Клервиль, Эльвира, Монтальм и я; упряжка из шести английских лошадей мчала нас быстрее ветра, и мы, без сомнения, успели бы к началу балета, если бы не случилось непредвиденное: миновав деревушку Аркей, мы встретили четверых людей, которые, угрожая пистолетами, остановили карету. Было уже темно. Наши лакеи, робкие и изнеженные хлыщи, мгновенно испарились, и, если не считать двух кучеров, мы оказались одни перед лицом четверых разбойников в масках. Клервиль, которая не имела никакого понятия о страхе, сразу и безошибочно выделила из них главаря и, обратившись к нему, высокомерным тоном спросила, что им нужно, но ответа не последовало. Похитители затолкали нас в карету, и мы поехали обратно в направлении Аркея, потом повернули на Кашан и чуть позже свернули на узкую дорогу, которая привела нас к уединенному и, очевидно, хорошо укрепленному замку. Карета въехала во двор, ворота закрылись, и мы слышали, как их забаррикадировали изнутри; тем временем один из наших сопровождающих открыл дверцу экипажа и молча подал нам руку, приглашая выходить. Колени мои подгибались, когда я сошла на землю; я была близка к обмороку, потому что перепугалась не на шутку; не лучше чувствовали себя мои служанки, только Клервиль сохраняла самообладание. Она вышла из кареты, высоко подняв голову и презрительно поджав губы, и бросила нам несколько ободряющих слов. Трое из похитителей исчезли, и главарь провел нас в ярко освещенную гостиную. Переступив порог, мы остановились, встретившись с пронзительным, исполненным боли и печали, взглядом старика; из глаз его текли слезы, и его утешали две очень хорошенькие молодые женщины. - Вы видите перед собой все, что осталось от семейства Клорис, - начал наш провожатый, к которому уже присоединились трое его спутников. - Старый господин - отец главы семьи, а эти дамы - сестры его супруги, мы же - его братья. Здесь не хватает главы дома, его жены и дочери; их ложно обвинили, без всякой вины с их стороны, только потому, что они снискали немилость ее величества и хуже того - гнев этого министра, который обязан своим положением и богатством только благородству и помощи моего брата. Мы навели справки и теперь совершенно уверены, что наши близкие, о которых мы ничего не слышали с позавчерашнего дня, содержатся под стражей в загородном доме, том самом, что вы покинули нынче вечером, и дай нам всем Бог, чтобы они были еще живы. Вы близки к министру, и нам известно, что одна из вас - его любовница, так что либо вы скажете нам, где находятся люди, которых мы разыскиваем, либо представите доказательства, что их нет в живых, а до тех пор вы останетесь нашими заложниками. Верните наших родственников, и вы свободны, но если они убиты, вы в скором времени сойдете вслед за ними в могилу, и ваши тени будут молить их о прощении. Больше мы ничего не имеем сказать вам - говорите теперь вы. И поживее. - Господа, - с достоинством ответила несгибаемая Клервиль, - мне кажется, что ваши действия абсолютно незаконны. Я бы квалифицировала их как недопустимо безобразные. Судите сами: мыслимое ли дело, чтобы две женщины - вот эта дама и я (остальные - наши служанки) - повторяю, мыслимо ли, чтобы две женщины были настолько близко знакомы с частной жизнью министра, что могут быть в курсе событий, о коих вы имеете честь говорить? Неужели вы всерьез полагаете, что если упомянутые вами лица попали в немилость двора, и если этим делом занимается Правосудие или сам министр, неужели вы полагаете, что нам может быть хоть что-то известно о их судьбе? У нас нет ничего, кроме нашего слова чести, которое мы и даем вам и заявляем, что ничего, абсолютно ничего, не знаем о том, что могло случиться с теми, чья судьба вас беспокоит. Нет, господа, до сегодняшнего дня мы никогда о них не слышали, и если вы - благородные люди и если вам больше нечего добавить, освободите нас немедленно, потому что держите нас здесь против нашей воли, на что у вас нет никакого права. - Мы не собираемся опровергать ваши слова, мадам, - отвечал наш провожатый. - Одна из вас четыре дня находилась в поместье министра, вторая приехала туда сегодня к вечеру. Прошло также четыре дня с того времени, как семью Клориса привезли в тот самый дом, следовательно, одна из вас наверняка сумеет ответить на наши вопросы, и все вы останетесь здесь, пока мы не получим разъяснений. К этому трое других добавили, что если мы не хотим говорить по доброй воле, у них есть средства заставить нас. - Нет, я этого не допущу, - решительно вмешался старик, - здесь не будет никакого насилия. Мы не должны употреблять методы наших врагов, чтобы не брать на себя их грехи. Лучше попросим этих дам написать министру письмо с просьбой срочно прибыть сюда, послание будет составлено таким образом, чтобы он ничего не заподозрил и поторопился. Он приедет, и мы спросим у него самого, в конце концов, ему не останется другого выхода, и он скажет, где мой сын и его семья и что с ними. Если он откажется, тогда вот в этой руке, хотя она и дрожит, достанет силы вонзить кинжал в его сердце... Вот что такое деспотизм и тирания! Вот каковы их ужасные следствия! О, французский народ! Когда же ты поднимешься на злодеев? Когда, устав от рабства и осознав свою безграничную мощь, ты поднимешь голову и сбросишь цепи, в которые заковали тебя коронованные преступники, когда, наконец, обретешь свободу, которую даровала тебе великая Природа?.. Дайте им перо, чернила и бумагу. - Отвлеките их, - прошептала я на ухо Клервиль, - я сама займусь письмом. Я написала следующий текст: "Дело исключительной важности требует вашего присутствия здесь. Дорогу вам укажет податель сей записки. Приезжайте как можно скорее". Я показала письмо нашим похитителям, и они одобрили его. Подписывая адрес, я улучила момент и приписала постскриптум: "Ворвитесь силой, иначе мы погибли, силой же нас заставили написать вышесказанное". Заклеив конверт, один из братьев ушел вместе с ним, а нас отвели в большую комнату на верхнем этаже; дверь закрылась на засов, на страже стал второй брат Клориса. Когда мы остались одни, я шепотом сообщила Клервиль, какие слова приписала к записке. Она с сомнением покачала головой. - Этого недостаточно, чтобы я успокоилась, - сказала она. - Потому что если он ворвется сюда силой, эти скоты тут же перережут нам горло. А что если попытаться соблазнить нашего тюремщика? - Ничего не получится, - ответила я. - Ведь это не наемные убийцы. Эти люди руководствуются честью, не говоря уже о кровных узах, и ничто не заставит их отказаться от мести. Мне кажется, Клервиль, ваши принципы еще не стали моими, поэтому меня страшит мысль о том, что по случайности или какой-то фатальности - называйте это, как хотите, - в конце концов восторжествует добродетель. - Никогда и ни за что. Победа всегда достается сильному, а по силе злодейству нет равных в нашем мире. Такие мысли говорят о твоей непростительной слабости. - Но ведь это мое первое серьезное испытание... - Второе, Жюльетта. Позволь освежить твою память: только после того, как ты вырвалась из тюрьмы, где тебя должны были повесить, фортуна начала покровительствовать тебе. - Верно. А я уже, забыла о том приключении. - И забыла извлечь из него урок. Так что мужайся, дорогая, и будь терпелива. Ничто на свете не могло погасить пожар либертинажа, бушевавший в этой замечательной женщине. В комнате, где нас заперли, была только одна кровать, и вы не поверите, но Клервиль предложила всем четверым улечься в нее и, чтобы скоротать время, ласкать друг друга до появления Сен-Фона. Однако оказалось, что и я и мои служанки были не в состоянии утолить ее прихоти, поэтому в ожидании дальнейших событий мы провели время в беседах. Как будто почувствовав опасения Клервиль, Сен-Фон посчитал, поскольку мы оказались пленницами родственников Клориса, что штурмовать замок небезопасно и что в подобных обстоятельствах лучше употребить хитрость, нежели прибегнуть к насилию. Так он и поступил. Посланец возвратился вместе с двумя незнакомыми молодыми людьми, которые привезли отцу Клориса письмо следующего содержания: "Втягивать женщин в дела, касающиеся только мужчин, я считаю нерыцарским поступком и предлагаю вам немедленно освободить этих дам. Вместо них в качестве заложников направляю двух молодых людей, один из которых - мой младший кузен, второй - мой племянник. Можете мне поверить, что их безопасность намного для меня дороже, чем судьба женщин, находящихся в ваших руках. Кроме того, вы можете отбросить все страхи касательно ваших близких: они действительно содержатся под стражей, но в моем доме в Париже; считайте меня ответственным за них, и я клянусь, что вы встретитесь с ними не позже, чем через три дня. Еще раз повторяю: возьмите моих родственников и отпустите женщин, а я буду в вашем доме через четыре часа после того, как вы получите это письмо". Теперь нам предстояло все обдумать хорошенько. Письмо министра нам, разумеется, не показали, и только позже мы узнали о его содержании, а в тот момент могли лишь об этом догадываться. - Вы знакомы с этими молодыми господами? -