- о том лишь  и  молюсь,  -  что  он  забудет  свое  дьявольское
благоразумие и убьет меня! Я не помышляю  об  иной  радости,  как  умереть
самой или увидеть мертвым его!
   - Так! На сегодня довольно! - сказал Хитклиф. -  Если  тебя  вызовут  в
суд, Нелли, вспомни эти слова!  И  погляди  внимательно  ей  в  лицо:  еще
немного, и она станет подходящей парой для меня. Нет,  сейчас  вас  нельзя
предоставить себе самой, Изабелла; и будучи вашим законным покровителем, я
должен опекать вас, как ни противна мне эта обязанность. Ступайте  наверх;
мне нужно сказать кое-что Эллен Дин с глазу на глаз. Нет, не сюда:  я  вам
сказал, наверх! Чтобы выйти на лестницу, детка, вам надо вон в ту дверь!
   Он схватил ее, и вытолкнул из комнаты, и вернулся, бормоча:
   - Во мне нет жалости! Нет! Чем больше червь извивается, тем сильнее мне
хочется его раздавить! Какой-то нравственный зуд. И я расчесываю язву  тем
упорней, чем сильнее становится боль.
   - А вы понимаете, что значит слово "жалость"?  -  сказала  я,  торопясь
взять с полки шляпу. - Вы ее хоть раз в жизни почувствовали?
   - Положи шляпу на место! - перебил он, видя,  что  я  собралась.  -  Ты
сейчас не уйдешь. Вот что, Нелли: если я  тебя  не  уговорю,  то  заставлю
помочь мне  осуществить  мое  решение,  а  решил  я  увидеть  Кэтрин  -  и
неотложно. Клянусь, я не замышляю зла: я не желаю вызывать переполоха,  не
желаю ни распалять, ни оскорблять мистера Линтона; я только хочу узнать от
нее самой, как она чувствует себя и почему она заболела. И спросить, что я
должен делать, чтобы хоть как-то помочь ей.  Вчера  ночью  я  шесть  часов
простоял в саду у Линтонов и сегодня приду опять; и  каждую  ночь  я  буду
приходить туда,  пока  не  представится  случай  войти  в  дом.  Если  мне
встретится Эдгар Линтон, я, не раздумывая, собью  его  с  ног  и  так  его
угощу, что он будет вести себя тихо, пока я там. Если он выпустит на  меня
своих слуг, я отгоню их, пригрозив  этими  пистолетами.  Но  не  лучше  ли
предотвратить мое столкновение с ними и с их хозяином?  А  ты  можешь  так
легко его предотвратить! Я дам тебе знать, когда приду, и ты впустишь меня
незамеченным, как только Кэтрин останется одна, и, пока я не уйду,  будешь
стоять на страже, не испытывая угрызений совести: ты это  делаешь,  Нелли,
только чтобы предотвратить беду.
   Я возражала, не желая  поступить  предательски  по  отношению  к  моему
господину; и, кроме того, я указывала Хитклифу, что с его стороны  жестоко
и эгоистично ради собственного удовольствия нарушать покой миссис Линтон.
   - Самые простые случайности мучительно волнуют ее, - сказала я.  -  Она
вся  -  нервы,  и,  поверьте  мне,  ее   нельзя   подвергать   неожиданным
потрясениям! Не настаивайте, сэр! Или я вынуждена буду сообщить  господину
о вашей затее, и он примет меры и оградит свой дом  и  его  обитателей  от
таких непозволительных вторжений.
   - В таком случае я тоже приму меры и запру тебя, голубушка! -  вскричал
Хитклиф. - Ты  не  уйдешь  с  Грозового  Перевала  до  утра.  Глупости  ты
говоришь, будто Кэтрин не выдержит встречи со мной. И  вовсе  я  не  желаю
поражать ее неожиданностью: ты должна ее подготовить, спросить,  можно  ли
мне прийти. Ты сказала, что она никогда не упоминает моего имени и что его
никогда не упоминают при ней. С кем же ей заговорить обо  мне,  если  я  -
запретная тема в доме? Она считает всех вас шпионами  своего  мужа.  О,  я
знаю, она среди вас, как в аду! Я угадываю по ее  молчанию  все,  что  она
перечувствовала. Ты говоришь, она часто мечется, тревожно озирается: разве
это признаки спокойствия? Ты толкуешь, что она повредилась  умом.  Как  ей
было не повредиться, черт  возьми,  в  ее  страшном  одиночестве?  И  этот
жалкий, пресный человек ухаживает за ней из "человеколюбия",  из  "чувства
долга"! Из жалости и милосердия! Посадите дуб в цветочном горшке и  ждите,
что он у вас разрастется, - вот так же Эдгар Линтон может ждать, что она у
него  не  зачахнет  на  скудной  почве  его  пошлой  заботливости!   Давай
договоримся сразу. Хочешь ли ты остаться здесь - и чтобы я  проложил  себе
дорогу к Кэтрин, несмотря на все сопротивление Линтона с его лакеями?  Или
ты будешь мне другом, как была до сих пор, и выполнишь то, чего я  требую?
Решай! Потому что мне не к чему медлить хоть минуту,  если  ты  в  упрямой
злости стоишь на своем!
   И  вот,  мистер  Локвуд,  я  спорила  и  пеняла  ему  и  двадцать   раз
отказывалась наотрез, но в  конце  концов  он  вынудил  меня  уступить.  Я
взялась доставить от него письмо моей госпоже и обещала, если та согласна,
дать ему знать о первой же отлучке Линтона, и он тогда придет и  проникнет
в дом, как сам сумеет, я на это время уйду и всю остальную  прислугу  тоже
куда-нибудь ушлю. Хорошо это было или дурно?  Боюсь,  что  дурно,  хоть  и
неизбежно. Я думала, что своим потворством предупреждаю новый взрыв; и еще
я думала, что,  может  быть,  встреча  произведет  благотворный  кризис  в
душевной болезни Кэтрин. К тому же я помнила строгий запрет мистера Эдгара
являться к нему опять  с  докладами,  и  я  старалась  унять  все  тревоги
совести, повторяя себе вновь и вновь, что если и можно - по суровому  суду
- усмотреть в моих действиях обман доверия, то я прибегаю к такому  обману
в последний раз. Все же обратная дорога была для меня тяжелей, чем  дорога
на Перевал; и пришлось мне преодолеть немало дурных предчувствий,  пока  я
решилась вручить миссис Линтон письмо.
   Но Кеннет уже здесь. Я сойду вниз и скажу ему, что вам  полегчало.  Моя
история, как мы тут говорим, _тягомотная_, - ее хватит  с  лихвой  еще  на
одно утро.
   _Тягомотная_ и мрачная, размышлял я, когда добрая  женщина  отправилась
принимать врача; и не совсем такая, какую избрал бы я для развлечения.  Но
все равно! Я выжму целебное лекарство из горьких трав миссис Дин; и прежде
всего, скажу я себе, - остерегайся очарования, затаившегося  в  сверкающих
глазах Кэтрин Хитклиф. В хорошую я попаду  передрягу,  если  отдам  сердце
этой молодой особе и дочка окажется вторым изданием своей мамаши!



        15

   Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к  выздоровлению  и  к
весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа - в несколько  присестов,  в
часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою  повесть  до
конца. Буду продолжать собственными ее  словами,  только  более  сжато.  В
общем, она отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.
   - Вечером, - рассказывала она, - то есть на исходе того  дня,  когда  я
побывала на Грозовом Перевале, - я знала наверное, как если б  видела  его
воочию, что мистер Хитклиф где-то  здесь,  поблизости,  и  я  остерегалась
выходить, потому что его письмо еще лежало у меня в кармане, и  не  хотела
я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не  отдавать  письма,  пока
мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла угадать наперед,
как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще не  попало  к
ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и,  когда  все  у  нас
пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только  еще
один  лакей,  который  охранял  со  мною  дом,  и,  пока  шла  служба,  мы
обыкновенно держали двери на запоре. Но на  этот  раз  погода  была  такая
теплая и приятная, что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою
задачу, я - зная, кто может прийти, - сказала  лакею,  что  госпоже  очень
захотелось апельсинов, так пусть он сбегает в деревню  и  раздобудет  хоть
несколько штук - заплатим, мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.
   Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом  платье,  с  легкой
шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли  ее
густые и длинные волосы, и теперь она убирала  их  в  простую  прическу  с
естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как
я сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха,  в  изменившихся  чертах  ее
чудилась неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая,  мечтательная
грусть; создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их,
казалось, был устремлен всегда вперед - далеко-далеко, вы  сказали  бы,  в
нездешний  мир.  И  бледность  лица  (теперь,  когда  она  поправилась   и
пополнела, оно уже не казалось  изнуренным),  и  странное  его  выражение,
вызванное умственным расстройством, - все это, хоть и  выдавало  печальную
свою причину, было все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия  к
ней. В моих глазах и, думается,  в  глазах  каждого,  кто  ее  видел,  эти
признаки  неизменно   опровергали   всякое   существенное   доказательство
выздоровления и налагали на нее печать обреченности.
   Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле уловимый ветерок
время от времени переворачивал страницы.  Я  думаю,  книгу  положил  здесь
Линтон, потому что Кэтрин никогда  не  пробовала  развлечься  чтением  или
другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее
внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало.  Она  понимала  его
намерение и,  если  бывала  в  добром  настроении,  спокойно  сносила  его
старания и только давала понять,  что  они  бесполезны,  подавляя  изредка
усталый вздох и пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой.  В
других случаях она, бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза,
а то и злобно оттолкнет Эдгара: и тогда он уходил и  оставлял  ее,  потому
что знал, что ничем не поможет.
   Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился  из  долины
мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья  был  приятной
заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда  деревья
одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях  Мызы.  На  Грозовом
Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или
в  пору  непрестанных  дождей.  Кэтрин,  слушая  его,  думала  о  Грозовом
Перевале, если только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у
нее был все тот же отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва
ли узнает окружающее посредством зрения или слуха.
   - Вам письмо, миссис Линтон, - сказала я, бережно вкладывая листок в ее
руку, покоившуюся на колене. - Вы должны прочитать его сейчас  же,  потому
что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?
   - Да, - ответила она, глядя по-прежнему вдаль.  Я  распечатала  письмо,
оно было совсем коротенькое.
   - А теперь, - продолжала я, - прочтите.
   Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей на колени и
ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но  она  так  долго  не  опускала
глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:
   - Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.
   Ее лицо дрогнуло, отразив смутный  отсвет  воспоминания  и  мучительную
попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки  листок  и,  казалось,
пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но  все  же  я
поняла, что написанное не дошло  до  нее,  потому  что  на  мое  пожелание
услышать ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный
и жадно-пытливый взгляд.
   - Он хочет вас видеть, - сказала я, угадав, что ей нужен толкователь. -
Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я принесу ему ответ.
   Еще не досказав, я увидела,  как  внизу  большая  собака,  лежавшая  на
солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять,  потом  опустила
их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не  был  для  нее
чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив  дыхание.  Через
минуту в передней послышались шаги. Распахнутая  дверь  оказалась  слишком
сильным искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал,
что я отступилась  от  своего  обещания,  и  потому  решил  положиться  на
собственную отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в  коридор.
Гость ошибся было комнатой; она кивнула мне, чтобы  я  впустила  его,  но,
раньше чем я дошла до порога, он отыскал нужную дверь и  мгновением  позже
был рядом с Кэтрин и сжимал ее в объятиях.
   Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал  объятий,  и  за
это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем  за  всю  их  прежнюю
жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно:  он
еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!
   Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не  сомневался,  что  нет
никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, - она обречена,  она
скоро умрет!
   - Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? - были его  первые  слова,
прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее  так  пристально  и
серьезно,  что  мне  казалось,  от  одной  напряженности  взгляда   должны
выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой - в них не было слез.
   - Ну, что еще? - сказала Кэтрин, откинувшись в кресле и  сама  устремив
на  Хитклифа  взгляд  из-под  насупившихся  вдруг  бровей:  ее  настроения
непрестанно колебались в быстрой смене капризов. - Ты и Эдгар, вы  разбили
мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том,  что  сами
натворили, - будто жалеть надо _вас_! Не хочу я тебя жалеть, не  хочу!  Ты
меня убил - и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой  ты  крепкий!  Сколько
лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?
   Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на  одно  колено;  теперь  он  попробовал
подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.
   - Я хотела бы держать тебя так, - продолжала она с ожесточением, - пока
мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы все равно. Мне нет дела
до твоих страданий. Почему  тебе  не  страдать?  Ведь  я  же  страдаю!  Ты
забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты,  может  быть,
скажешь  через  двадцать  лет:  "Вот   могила   Кэтрин   Эрншо.   Когда-то
давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С
тех пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем  была  она;  и  на
смертном одре я не стану радоваться, что иду к ней;  я  стану  печалиться,
что разлучаюсь с ними!". Скажешь, Хитклиф, да?
   - Ты хочешь замучить  меня,  чтобы  я,  как  ты,  потерял  рассудок!  -
вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.
   Вдвоем  они  представляли  для  равнодушного  наблюдателя  странную   и
страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее  страной
изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась бы
и от своего нравственного облика. Сейчас ее  лицо,  белое,  с  бескровными
губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах
она держала клок вырванных  волос.  А  Хитклиф,  когда  поднимался,  одной
ладонью уперся в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было
у него бережности к больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре
синих отпечатка на бесцветной коже.
   - Или ты одержима дьяволом, - сказал он  гневно,  -  что  так  со  мной
говоришь, умирая? Подумала ли ты  о  том,  что  все  эти  слова  останутся
выжженными в моей памяти и  после,  когда  ты  покинешь  меня?  Они  будут
въедаться все глубже - до конца моих дней! Ты лжешь - и знаешь  сама,  что
лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я  скорее
забуду себя самого, чем тебя! Разве  не  довольно  для  твоего  бесовского
себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?
   - Не будет мне покоя,  -  простонала  Кэтрин,  возвращенная  к  чувству
телесной слабости  сильным  и  неровным  биением  сердца:  от  чрезмерного
возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и  видно.
Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом  заговорила  вновь,
уже более мягко: - Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама,  Хитклиф.
Я желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И  если  какое-нибудь  мое
слово будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под  землею  испытываю
те же терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и  стань  опять  на
колени! Ты никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне
злобу, мне это будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие  слова!  Ты
не хочешь подойти? Подойди!
   Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но так, чтобы
ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она откинулась,
стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал:  резко  повернувшись,  отошел  к
камину и молча там стоял спиною  к  нам.  Миссис  Линтон  следила  за  ним
подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней  новый  помысел.
Долго она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне,  тоном
негодующего разочарования:
   - О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится, чтобы спасти  меня
от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это  не  мой  Хитклиф.
Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей душе. И хуже
всего, - добавила она в раздумье,  -  я  наскучила  этой  жалкой  тюрьмой.
Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир  и  всегда
оставаться здесь: не видя его - хотя бы смутно, сквозь слезы, -  и  томясь
по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним  и  в  нем.  Ты
думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому  что  ты  сильна  и
здорова. Ты жалеешь меня - скоро это изменится. Я буду  жалеть  _тебя_.  Я
буду невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не
будет подле меня! - Она продолжала про себя: - Я думала, он этого  желает.
Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.
   В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На этот  властный
ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,  раскрытые
и влажные, глядели на  нее,  злобно  пылая;  грудь  судорожно  вздымалась.
Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, - Кэтрин
метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого
моя госпожа, мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она
представилась моим глазам уже  бесчувственной.  Он  бросился  в  ближайшее
кресло; и когда я поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли  это,  он
зарычал на меня с пеной у рта, как бешеная собака,  и  в  жадной  ревности
привлек ее к себе. У меня было такое чувство, точно со мною рядом существо
иного, нечеловеческого рода: он, мне казалось,  не  понимает  человеческой
речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я стала  в  стороне  и  в  смущении
прикусила язык.
   Кэтрин сделала движение, и это  немного  успокоило  меня:  она  подняла
руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его щеке;
а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:
   - Ты даешь мне понять, какой ты была  жестокой  -  жестокой  и  лживой.
Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала  свое  собственное  сердце,
Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама убила себя.  Да,
ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и  слезы:  в
них твоя гибель... твой приговор. Ты меня любила - так какое же  ты  имела
право оставить меня? Какое право - ответь! Ради твоей жалкой склонности  к
Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть - все, что  могут  послать
бог и дьявол, - ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала  это  сама
по доброй воле. Не я разбил твое сердце - его разбила ты; и,  разбив  его,
разбила и мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить?  Какая
это будет жизнь, когда тебя... О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя  душа
в могиле?
   - Оставь меня! Оставь! - рыдала Кэтрин. - Если я дурно поступила, я  за
это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не стану тебя упрекать.  Я
простила. Прости и ты!
   - Трудно простить, и глядеть  в  эти  глаза,  и  держать  в  руках  эти
истаявшие руки, - ответил он. - Поцелуй меня еще раз.  И  спрячь  от  меня
свои глаза! Я  прощаю  зло,  которое  ты  причинила  мне.  Я  люблю  моего
убийцу... Но твоего... Как могу я любить и его?
   Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне по  крайней
мере думается, что плакали оба; как видно, при таких  сильных  потрясениях
Хитклиф все-таки мог плакать.
   Между тем мне было очень не по  себе:  день  быстро  истекал,  человек,
отосланный с поручением, уже вернулся, - и при свете солнца,  клонившегося
к западу,  я  различала  в  глубине  долины  густевшую  толпу  на  паперти
гиммертонской церкви.
   - Служба кончилась, - объявила я. - Господин будет здесь через полчаса.
   Хитклиф простонал проклятие и крепко  прижал  к  себе  Кэтрин;  она  не
пошевелилась.
   Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к тому крылу
дома, где помещается кухня. За ними - немного позади - шел мистер  Линтон;
он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть  может,  радуясь
приятному вечеру, мягкому, почти летнему.
   - Он уже здесь! - крикнула я. -  Ради  всего  святого,  скорей!  Бегите
вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не  мешкайте!  Постойте
за деревьями, пока он пройдет к себе.
   - Я должен идти, Кэти, - сказал Хитклиф, стараясь высвободиться  из  ее
объятий. - Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще раз перед тем, как  ты
уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.
   - Ты не должен уходить! - ответила  она,  держа  его  так  крепко,  как
позволяли ее силы. - Ты не уйдешь, говорю я тебе.
   - Только на час, - уговаривал он.
   - Ни на минуту, - отвечала она.
   - Но я _должен_, сейчас войдет Линтон, - настаивал в  тревоге  незваный
гость.
   Он пытался встать, он насильно  разжимал  ее  пальцы  -  она  вцепилась
крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.
   - Нет! - закричала она. - Не уходи, не уходи!  Мы  вместе  в  последний
раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!
   - Чертов болван! Принесло! - сказал Хитклиф, снова опускаясь в  кресло.
- Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я  остаюсь.  Если  он  пристрелит
меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.
   Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой  господин  подымается  по
лестнице, - холодный пот проступил у меня на лбу:  я  потеряла  голову  от
страха.
   - Что вы слушаете ее бред! - сказала я с сердцем. - Она  говорит,  сама
не зная что. Вы хотите ее погубить, потому что она лишена  рассудка  и  не
может защитить себя?  Вставайте,  и  вы  сразу  высвободитесь!  Это  самое
сатанинское из ваших злодейств. Через  вас  мы  все  погибли  -  господин,
госпожа и служанка.
   Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил  шаг.  Как
ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев,  что  руки  Кэтрин
бессильно упали и голова ее сникла.
   "В обмороке. Или мертва, - подумала я, - тем лучше. Ей  лучше  умереть,
чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех вокруг".
   Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному гостю. Что
хотел он сделать, не  скажу.  Однако  тот  сразу  его  остановил,  опустив
лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.
   - Смотрите, - сказал он. - Если вы человек, сперва помогите ей, со мной
поговорите после.
   Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал  меня,  и  с  большим
трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в  чувство;  но
она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и  не  узнавала
никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о  ее  ненавистном  друге.  Но  я  не
забыла. При первой  же  возможности  я  прошла  к  нему  и  уговорила  его
удалиться, уверяя, что ей лучше и что утром я извещу его, как она  провела
ночь.
   - Хорошо, я удалюсь отсюда, - ответил он, - но я  останусь  в  саду,  и
смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду  под  теми  лиственницами.
Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или нет.
   Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и, уверившись,  что
я,  очевидно,  сказала  ему  правду,  избавил  дом  от  своего  проклятого
присутствия.



        16

   Ночью, около двенадцати, родилась  та  Кэтрин,  которую  вы  видели  на
Грозовом Перевале: семимесячный  крошечный  младенец;  а  через  два  часа
роженица умерла, ни разу не придя в  сознание  настолько,  чтобы  заметить
отсутствие Хитклифа или  узнать  Эдгара.  Не  буду  расписывать,  в  каком
отчаянии был мистер Линтон  от  своей  утраты,  -  это  слишком  печальный
предмет; действие его глубокой скорби сказалось только со временем. В моих
глазах несчастье отягчалось еще тем, что господин остался без  наследника.
Я горевала об этом, глядя на слабенькую сиротку, и мысленно корила старого
Линтона, что  он  (хоть  это  и  было  вполне  естественным  пристрастием)
закрепил имение за собственной дочерью,  а  не  за  дочерью  сына.  Бедная
крошка!  Не  вовремя  она  явилась  на  свет.  Она  могла  до   полусмерти
надрываться от плача, и никого это нисколько не заботило  -  в  те  первые
часы ее существования. Впоследствии мы искупили  наше  небрежение;  однако
начало ее жизни было таким же одиноким, каким будет, верно, и конец.
   Следующее утро - яркое и веселое  на  дворе  -  прокралось,  смягченное
шторой, в безмолвную комнату и залило кровать и тело  на  кровати  мягким,
нежным светом. Эдгар Линтон сидел, склонив  голову  на  подушку  и  закрыв
глаза. Его молодое и красивое  лицо  было  почти  так  же  мертвенно,  как
лежавшее рядом; и почти такое же застывшее: только у него это была  тишина
исчерпавшей себя тоски, а у нее тишина полного мира. Лоб  ее  был  гладок,
веки сомкнуты, губы даже  хранили  улыбку;  ангел  небесный  не  мог  быть
прекрасней. И меня охватило то же бесконечное спокойствие, в каком  лежала
она: никогда мои мысли не были  так  благоговейны,  как  теперь,  когда  я
глядела на этот тихий образ невозмутимого божественного покоя. Я  невольно
подумала  словами,  сказанными  ею   за   несколько   часов   перед   тем:
"Невообразимо далеко от нас - и высоко над нами...". На земле ли  он  еще,
ее дух, или уже на небе, примиренный с богом?
   Не знаю, может быть, странность у меня такая, но я редко испытываю иное
чувство, кроме счастья, когда сижу над покойником, - если только  со  мною
не делит  эту  скорбную  обязанность  кто-нибудь  из  его  близких,  бурно
убивающийся или застывший в безнадежной тоске. Я  вижу  тогда  успокоение,
которое не нарушат силы земли и ада, и преисполняюсь  веры  в  бесконечное
безоблачное будущее - вечный мир,  куда  вступает  душа,  мир,  где  жизнь
безгранична в своей длительности, и любовь в своем сострадании, и  радость
в своей полноте. Я отметила на этот раз, как много эгоизма в любви -  даже
такой, как любовь мистера Линтона, - если он так сокрушается  о  блаженном
конце Кэтрин! Что и говорить, при жизни она была своенравна и  нетерпелива
и, пожалуй, можно было сомневаться, заслужила ли она в конце концов  тихую
гавань. Позже, когда пришла пора для холодного размышления, в  этом  можно
было сомневаться - но не тогда, не сидя над телом умершей. Оно  утверждало
свой покой, казавшийся залогом вечного покоя для обитавшей  в  нем  прежде
души.
   - Как вы думаете, сэр, достигают такие люди счастья  на  том  свете?  Я
много бы дала, чтоб узнать.
   Я уклонился от ответа на  вопрос  миссис  Дин,  прозвучавший  для  меня
несколько еретически. Она продолжала:
   - Проследив жизнь Кэтрин Линтон, боюсь, мы не вправе  думать,  что  она
его достигла. Но оставим ее с тем, кто ее сотворил.
   Мой господин как будто уснул, и когда  рассвело,  я  решилась  оставить
комнату и пойти подышать свежим воздухом.  Слуги  полагали,  что  я  вышла
стряхнуть с себя сонливость  после  затянувшегося  ночного  дежурства;  на
самом деле моей главной целью было повидаться с мистером  Хитклифом.  Если
он всю ночь простоял под лиственницами, вряд ли  он  слышал  переполох  на
Мызе; разве что заметил конного гонца, отправленного в Гиммертон. Если  он
подходил ближе, то мог догадаться  по  перебегающим  огням  и  по  частому
хлопанью наружных дверей, что в доме неблагополучно. Я и желала и  боялась
найти его.  Я  понимала,  что  страшную  новость  необходимо  сообщить,  и
хотелось поскорей с этим покончить; но как приступить, я не знала. Он  был
там - верней, на несколько ярдов дальше,  в  парке:  стоял,  с  непокрытой
головой, прислонившись к старому ясеню, и  волосы  его  намокли  от  росы,
которая скопилась на ветвях, в полураспустившихся почках и  падала  вокруг
звонкой капелью. Видно, он долго простоял  таким  образом,  потому  что  я
приметила двух дроздов, круживших в трех футах  от  него:  они  хлопотливо
вили гнездо и не обращали внимания на человека, точно это  стояла  колода.
При моем приближении они улетели, и он поднял глаза и заговорил.
   - Она умерла! - сказал он. -  Я  ждал  тебя  не  для  того,  чтобы  это
услышать. Спрячь свой платок - не распускай ты нюни передо мной.  К  черту
вас всех! Ей не нужны ваши слезы.
   Я плакала больше о нем, чем о ней: мы порой жалеем  людей,  которые  не
знают жалости ни к себе, ни к другим. Едва глянув ему в  лицо,  я  поняла,
что он знает о катастрофе; и у меня явилась нелепая мысль, что сердце  его
сокрушено и он молится, потому что губы его шевелились, а глаза смотрели в
землю.
   - Да, она умерла! - ответила я, подавляя рыдания  и  вытирая  глаза.  -
Вознеслась на небо, я надеюсь, где мы - каждый из нас - можем  встретиться
с нею, если примем, как должно, предостережение,  и  оставим  дурные  свои
пути, и пойдем по стезе добра.
   - Значит, она "приняла, как должно, предостережение"? - сказал  Хитклиф
и попробовал усмехнуться. - Умерла, как святая? Расскажи мне  всю  правду,
как это было. Как умерла...
   Он силился произнести имя, но не мог. И, сжав  губы,  молча  боролся  с
затаенной мукой, в то же время отвергая мое сострадание твердым и  злобным
взглядом.
   - Как она умерла? - проговорил он наконец, вынужденный при  всей  своей
стойкости опереться спиной о ствол, потому что, как он ни боролся, он весь
дрожал - до кончиков пальцев.
   "Несчастный! - подумала я. - У тебя то же сердце, те же нервы, что и  у
всякого другого! К чему ты хлопочешь скрывать их?  Бога  не  ослепит  твоя
гордость! Ты искушаешь его терзать их до тех пор, пока он не  исторгнет  у
тебя постыдного крика боли!"
   -  Тихо,  как  ягненок...  -  ответила  я  вслух.  -  Она  вздохнула  и
вытянулась, точно младенец, когда он пробуждается и тут же опять засыпает.
А  через  пять  минут  я  почувствовала,  что  сердце   ее   только   чуть
встрепенулось - и все!
   - И... и она ни разу не позвала меня? - спросил он, не вдруг решившись,
точно боялся, что в ответ на вопрос последуют подробности, слушать которые
будет нестерпимо.
   - Госпожа так и не приходила в сознание, - сказала я. - С  той  минуты,
как вы ушли от нее, она никого не узнавала. Она лежит со  светлой  улыбкой
на лице; в своих последних мыслях она возвращалась к милым  детским  дням.
Ее жизнь окончилась тихим сном - дай ей боже проснуться так же  безмятежно
в другом мире!
   - Дай ей боже проснуться в мучениях! - прокричал он со страшной  силой,
и топнул ногой, и застонал в неожиданном приступе неукротимой  страсти.  -
Она так и осталась обманщицей! Где она? Не  там  -  не  на  небе...  и  не
погибла - так где же? О, ты сказала, что мои страдания для тебя ничего  не
значат! У меня лишь  одна  молитва  -  я  ее  постоянно  твержу,  пока  не
окостенеет язык: Кэтрин Эрншо, не находи покоя, доколе я жив! Ты  сказала,
что я тебя убил, так преследуй же меня! Убитые, я верю, преследуют  убийц.
Я знаю, призраки бродят порой по земле! Будь со мной всегда... прими какой
угодно образ... Сведи меня с ума, только не оставляй меня в  этой  бездне,
где я не могу тебя найти! О боже! Этому нет слов! Я не могу жить без жизни
моей! Не могу жить без моей души!
   Он бился головой о корявый  ствол  и,  закатив  глаза,  ревел,  не  как
человек - как дикий  зверь,  которого  искололи  до  полусмерти  ножами  и
копьями. Я увидела несколько пятен крови на коре, его лоб и руки тоже были
в  крови;  должно  быть,  сцена,  разыгравшаяся  на  моих   глазах,   была
повторением других таких же, происходивших здесь всю ночь.  Она  почти  не
будила во мне сострадания - она меня ужасала. И все-таки я не решалась его
оставить. Но, когда он несколько овладел  собой  и  заметил,  что  за  ним
наблюдают, он громовым голосом приказал мне уйти, и я подчинилась. Уж  где
мне было успокаивать его и утешать!
   Похороны миссис Линтон были назначены на  ближайшую  пятницу  после  ее
кончины; до этого дня гроб ее, открытый,  усыпанный  цветами  и  душистыми
листьями, стоял все время в большой зале. Линтон проводил там дни и ночи -
бессонный сторож; и Хитклиф - это осталось тайной для всех, кроме меня,  -
проводил если не дни, то все эти ночи в парке, равно не зная сна. Я с  ним
не сносилась, но все же я понимала,  что  он  намерен  войти,  если  будет
можно; и во вторник, когда стемнело и мой господин, до крайности уставший,
вынужден был удалиться на несколько часов, пошла и раскрыла одно из  окон:
настойчивость Хитклифа меня растрогала, и я решила дать ему  проститься  с
бренным подобием своего кумира. Он не преминул воспользоваться  случаем  -
осторожно и быстро, так осторожно, что  не  выдал  своего  присутствия  ни
малейшим шумом. В самом деле, я бы и не узнала, что он заходил, если б  не
заметила, что примята кисея у лица покойницы и что на полу  лежит  завиток
светлых волос, скрепленных серебряной ниткой; проверив, я  убедилась,  что
он вынут из медальона, висевшего у Кэтрин на шее. Хитклиф открыл  медальон
и выбросил локон, подменив его своим собственным - черным. Я  перевила  их
оба и положила вместе в медальон.
   Мистер Эрншо, понятно, получил приглашение проводить прах своей сестры;
он не явился и не прислал извинения; так что, кроме мужа,  провожали  гроб
только арендаторы и слуги. Изабеллу не пригласили.
   К удивлению поселян, Кэтрин похоронили не в  стенах  церкви,  в  лепной
усыпальнице  Линтонов,  и  не  на  погосте   рядом   с   ее   собственными
родственниками - гроб зарыли на зеленом склоне в углу кладбища, где ограда
так низка, что поросли вереска  и  черники  перебрасываются  через  нее  с
открытого поля, и могильный холмик теряется там между  торфяными  кочками.
Супруг ее похоронен тут же рядом; и у них у каждого  поставлен  в  головах
простой надгробный камень, и простая серая плита лежит  в  ногах,  отмечая
могилы.



        17

   Та пятница была  у  нас  последним  ясным  днем  перед  долгим  месяцем
непогоды. К вечеру наступил перелом: южный ветер сменился северо-восточным
и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было  трудно  представить
себе, что перед тем три недели стояло лето: первоцвет и крокусы спрятались
в зимних сугробах; жаворонки смолкли, молодые листья  на  ранних  деревьях
пожухли, почернели. Томительно тянулось то  субботнее  утро,  сумрачное  и
холодное! Мой господин не выходил из своей комнаты; я завладела  опустелой
гостиной, превратив ее в  детскую;  и  там  я  сидела,  качая  на  коленях
плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я качала его и  глядела,  как
все еще падавший хлопьями снег  заносил  незавешенное  окно,  когда  дверь
отворилась и вбежала женщина, смеясь и запыхавшись. В  первую  минуту  мой
гнев был сильней удивления. Я подумала,  что  это  одна  из  горничных,  и
закричала:
   - Еще чего недоставало! Как вы смеете сюда  врываться  с  вашим  глупым
весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?
   - Извините меня! - ответил знакомый голос, - но Эдгар, я знаю, уже лег.
А совладать с собой я не могу.
   С этими словами гостья подошла к огню, тяжело дыша и  прижимая  руку  к
груди.
   - Я всю дорогу бежала, - помолчав, заговорила она снова. - От Грозового
Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько раз  падала,
что не сосчитать. Ох, у меня все болит! Не пугайтесь,  я  вам  сейчас  все
объясню. Но сперва будьте так добры, подите и прикажите  заложить  карету,
чтоб отвезти меня в Гиммертон. И распорядитесь, чтобы мне отыскали в  моем
шкафу что-нибудь из одежды.
   Я узнала в гостье миссис Хитклиф. И ей,  конечно,  было  не  до  смеха.
Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было ее
домашнее  девичье  платье,  больше  соответствовавшее  ее  возрасту,   чем
положению: простенькое, с коротким рукавом; ни косынки на шее, ни шляпы на
голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах  только  комнатные
туфли на тонкой подошве; добавьте к этому  глубокий  порез  под  ухом,  из
которого только из-за холода не струилась обильно кровь;  бледное  лицо  в
синяках и царапинах; сама еле  стоит  на  ногах  от  усталости.  Вы  легко
поверите, что мой первый страх не улегся,  когда  я  получила  возможность
разглядеть ее на свободе.
   - Моя дорогая барышня! - вскричала я, - никуда я не пойду и  ничего  не
стану слушать, пока вы не снимете все, что на  вас  есть,  и  не  наденете
взамен сухое. И вы,  конечно,  не  поедете  в  Гиммертон  ночью,  так  что
закладывать карету сейчас ни к чему.
   - Поеду непременно, - сказала она, - не поеду,  так  пойду  пешком.  Но
прилично одеться я не прочь. И потом... ах, смотрите, как  течет  по  шее!
Разболелось хуже - от тепла.
   Она  не  давала  мне  подступиться  к  ней,  пока  я  не   исполню   ее
распоряжений; и только когда кучеру было приказано подать лошадей  и  одна
из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила от гостьи
разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.
   - Теперь, Эллен, - сказала  она,  когда  я  справилась  с  этим  делом,
усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней  чашку  чая,  -  сядьте
против меня и уберите подальше младенца бедной Кэтрин: я не могу  на  него
смотреть! Не думайте, что если я  ворвалась  сюда  с  глупым  смехом,  то,
значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, - ведь  у
меня  больше  причин  плакать,  чем  у  всех.  Мы  с  ней  расстались   не
помирившись, вы помните, - я не могу себе этого простить. И все-таки я  не
хотела ему посочувствовать - грубой скотине! Ох, дайте  мне  кочергу!  Это
последнее, что есть на мне из его  вещей.  -  Она  сорвала  с  безымянного
пальца золотое кольцо и бросила его на пол. - Раздавить! - продолжала она,
топча его с детской злобой. - А потом сжечь! - И  она  подняла  и  бросила
изуродованное кольцо в раскаленные угли. - Вот! Пусть покупает новое, если
вернет меня. С него станется, что он  придет  сюда  меня  искать  -  назло
Эдгару. Я не смею остаться здесь из страха, что эта  злая  мысль  взбредет
ему в голову! И к тому же ведь Эдгар не смягчился, нет? А  я  не  приду  к
нему просить помощи, и не хочу  я  доставлять  ему  новую  заботу.  Только
крайность  заставила  меня  искать  здесь  прибежище;  впрочем,  я   знала
наверное, что не налечу на брата, а то бы я  осталась  в  кухне,  умылась,
обогрелась,  попросила  бы  вас  принести  мне  что  нужно   и   удалилась
куда-нибудь, где до меня не доберется  мой  проклятый...  этот  дьявол  во
плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня...  Жаль,  что  Эрншо
уступает ему в силе! Я бы не убежала,  пока  не  увидела  бы,  как  Хиндли
отколотил его до полусмерти... будь это ему по плечу!
   - Стойте, не говорите так быстро, мисс! - перебила  я.  -  Вы  сдвинете
платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю,
передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей,
да еще в вашем положении!
   - Бесспорная истина, - ответила она. - Нет, что за ребенок!  Плачет  не
умолкая... Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не  слышать,
- больше часа я здесь не пробуду.
   Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом  спросила
гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде
и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.
   - Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, -  ответила  она,  -  по
двум причинам: чтобы  морально  поддержать  Эдгара  и  чтоб  заботиться  о
младенце. И еще потому, что Мыза - мой истинный  дом.  Но  я  говорю  вам:
Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь
опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо  и  мирно,  и  не
попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие  твердо  знать:  он
ненавидит меня до  такой  степени,  что  ему  противно  глядеть  на  меня,
противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу
туда,  его  лицо  непроизвольно  перекашивается  в  гримасу  ненависти,  -
ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием,  что  у  меня  есть  все
причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением.  Оно
достаточно сильно и  дает  мне  уверенность,  что  мой  супруг  не  станет
гоняться за мною по всей Англии, если мне  удастся  благополучно  сбежать.
Вот почему я  должна  уехать  совсем.  Я  излечилась  от  своего  прежнего
желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя!  Он  сумел  убить  мою
любовь, так что теперь я спокойна. Я еще  помню,  как  я  его  любила;  и,
пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять  полюбить  его,  если
бы... Нет! Нет! Если бы даже он  проникся  ко  мне  горячей  любовью,  его
сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин  был  удивительно
извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так  им  дорожила.  Чудовище!
Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!
   - Молчите, молчите! Он все же человек, - сказала  я.  -  Сжальтесь  над
ним, есть люди и похуже его!
   - Он не человек, - возразила она, - у него нет права на мою жалость.  Я
отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне  обратно.
Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое  сердце,  я  не  могу  ему
сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой  ночи  до
смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне,  поверь,  не
стала бы... - И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же,  смахнув  слезу  с
ресниц, заговорила опять: - Вы спросили, что в конце концов  выгнало  меня
из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в
нем верх над хитростью, - и тогда  я  вынуждена  была  бежать.  Вытягивать
нервы раскаленными щипцами - для этого требуется больше хладнокровия,  чем
чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до  того,  что  он  забыл  свою
дьявольскую  осторожность,  которой  хвастался,  и  перешел  к  разбойному
буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А  чувство  удовольствия
пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если
я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной  небывалую  расправу  -
тем лучше.
   Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого
случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым:  не
завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А
это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не  больше
расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у  камина
и стал глушить стаканами джин и коньяк.
   Хитклиф - меня трясет, когда я называю это имя! - не показывался дома с
прошлого воскресенья до этой субботы. Кто его  кормил  -  ангелы  или  его
адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за  стол.
Он возвращался домой на рассвете, проходил в свою комнату и  запирался  на
ключ - точно кто-нибудь мечтал насладиться его  обществом!  Там  он  сидел
один и молился, как сектант; только божеством, к которому он  взывал,  был
бесчувственный прах и пепел; а когда обращался к богу, престранно смешивал
его имя с черным именем своего родителя! Кончив эту  дикую  молитву,  -  а
тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет голос, - он опять уходил.
И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь,  как  это  Эдгар  не  послал  за
констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни горестна для меня смерть
Кэтрин, я не могла не радоваться, точно празднику, этому  краткому  отдыху
от постоянного унизительного гнета.
   Я достаточно окрепла духом, чтобы слушать  без  слез  вечные  проповеди
Джозефа и не красться по дому поступью пуганого вора, как  раньше.  Джозеф
теперь, не думайте, не доведет меня до слез, какие бы мерзости ни говорил.
Но он и Гэртон - малоприятное общество. По мне уж лучше сидеть с Хиндли  и
слушать его страшный разговор, чем с "маленьким  хозяином"  и  его  верным
покровителем, этим противным стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю
вынуждена идти к ним на кухню или  же  сидеть  голодной  в  сырых  нежилых
комнатах; когда же он в отлучке - как всю эту неделю, - я ставлю себе стол
и кресло в _доме_ - в уголке, у огня, и не  обращаю  внимания  на  мистера
Эрншо, чем он там занят; и он не мешает  мне  устраиваться,  как  я  хочу.
Теперь он спокойней, чем был, если только его  не  раздражать;  еще  более
угрюм и подавлен, но не так буен. Джозеф уверяет, что хозяин  стал  совсем
другим, что господь тронул  его  сердце  и  он  спасен,  "точно  очищенный
огнем". Я что-то не замечаю в нем признаков такой благой перемены,  но  не
мое это дело.
   Вчера с вечера я уселась в своем углу и  долго,  чуть  не  за  полночь,
читала старые книги. Так жутко было идти наверх: на дворе метель, и  мысли
постоянно возвращаются к погосту, к свежей могиле! Только я  отведу  глаза
от страницы, как вместо нее предстает  передо  мной  эта  унылая  картина.
Хиндли сидел против меня, подперев голову рукой, и думал, должно  быть,  о
том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль и уже два или  три
часа молчал, не двигаясь с места. В доме не слышно было ни  звука,  только
ветер выл за окном, и порою при его порывах  дребезжали  стекла,  да  тихо
потрескивал уголь, и щелкали мои щипцы, когда я время от  времени  снимала
высокий нагар со свечи. Гэртон и Джозеф, верно, крепко спали. Было  очень,
очень грустно, и я, читая, вздыхала, потому  что  мне  казалось,  что  вся
радость безвозвратно исчезла из мира.
   Унылую тишину нарушил наконец лязг замка на кухне: Хитклиф вернулся  со
своего поста раньше обычного - верно, из-за разыгравшейся метели.  Входная
дверь была заложена на засов, и мы слышали, как он пошел кругом к  другому
входу. Я встала, и с губ моих сорвались слова, в  которых  выразились  мои
чувства; и Хиндли, пристально смотревший на дверь, услышав их,  повернулся
и взглянул на меня.
   - Я продержу  его  за  порогом  минут  пять,  -  сказал  он.  -  Вы  не
возражаете?
   - По мне, держите его там хоть всю ночь, - ответила  я.  -  Пожалуйста!
Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.
   Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному  ходу.
Он вернулся и, придвинув  кресло  к  моему  столу,  сел  напротив  меня  и
облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия  той  жгучей  ненависти,
которая пылала в нем. Но так как  он  смотрел  убийцей  и  чувствовал  как
убийца, он не нашел, чего ждал; однако и то, что он прочел  в  моем  лице,
достаточно его ободрило, и он заговорил:
   - И у меня, и у вас, - сказал он, - большой счет  к  человеку,  который
стоит за дверью. Если ни один из нас не покажет  себя  трусом,  мы  вдвоем
заставим его уплатить долг. Вы такая же мягкотелая, как ваш брат? Согласны
терпеть до конца, ни разу не попробовав добиться расплаты?
   - Я устала терпеть, - возразила я. - Я была бы  рада  взыскать  с  него
долг, но так, чтобы мне не поплатиться самой. А предательство и насилие  -
это копья, заостренные с обоих концов: того, кто пускает их  в  дело,  они
ранят больней, чем его противника.
   - Предательство и насилие  -  справедливая  плата  за  предательство  и
насилие! - вскричал Хиндли. - Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать
- только сидите тихо и молчите. Скажите, это вы можете? Я уверен, вы с  не
меньшим наслаждением, чем я, будете смотреть, как издыхает этот дьявол; он
вас сведет в могилу, если вы его не упредите, а мне принесет гибель.  Будь
он проклят, чертов негодяй! Колотит в дверь, точно он  здесь  уже  хозяин!
Обещайте держать язык за зубами, и, прежде чем пробьют эти часы -  на  них
без трех минут час, - вы станете свободной женщиной.
   Он вынул из-за пазухи оружие, которое я вам описала в письме,  и  хотел
потушить свечу. Но я отодвинула ее и схватила его за руку.
   - Я не буду молчать! - сказала я.  -  Вы  не  должны  его  трогать.  Не
отворяйте ему дверь - и все!
   - Нет! Я принял решение и, видит  бог,  исполню  его!  -  объявил  этот
отчаянный. - Я наперекор вашей воле сделаю вам добро и восстановлю Гэртона
в его правах! Вам даже не придется ломать голову над  тем,  как  вам  меня
укрыть; Кэтрин умерла, никто на свете не  пожалеет  обо  мне  и  не  будет
мучиться стыдом за меня, даже если я сейчас перережу  себе  горло...  Пора
положить конец!
   Я могла бы с тем же успехом пойти на медведя или убеждать сумасшедшего.
Мне оставалось только одно: подбежать к  окну  и  предостеречь  намеченную
жертву об уготованной ей судьбе.
   -  Вы  бы  лучше  поискали  себе  другого  ночлега!  -  прокричала   я,
торжествуя.  -  Мистер  Эрншо  собирается  вас  застрелить,  если  вы   не
перестанете ломиться в дом.
   - Ты бы лучше открыла мне дверь, ты... - ответил он, обратившись ко мне
с неким изящным выражением, которое я не хочу повторять.
   - Не стану я мешаться в это дело, - возразила я  снова.  -  Войдите,  и
пусть вас убьют, если вам угодно. Я исполнила свой долг.
   С этим словом я захлопнула окно и вернулась на свое место у  очага,  не
располагая столь большим запасом лицемерия, чтобы изображать  беспокойство
из-за грозившей ему опасности. Эрншо стал отчаянно меня ругать, утверждая,
что я все еще люблю мерзавца, и обзывал меня  всеми  бранными  словами  за
такое малодушие. А я думала в глубине души (и совесть меня не  упрекнула),
каким это будет благодеянием для него, если Хитклиф его  избавит  от  всех
горестей; и какое благодеяние окажет мне Хиндли, если отправит Хитклифа  в
его законную обитель! Я сидела, предаваясь этим мыслям, когда задребезжали
за моей спиной и посыпались на пол выбитые Хитклифом стекла и  его  черное
лицо, щурясь от света, заглянуло в оконницу. Слишком частый переплет  окна
не  пропускал  его  плечи,  и  я  улыбалась,  радуясь  своей  воображаемой
безопасности. Волосы Хитклифа и одежда были белы от снега,  и  его  острые
зубы людоеда, оскаленные от холода и бешенства, сверкали в темноте.
   - Изабелла, впусти, или ты у  меня  пожалеешь!  -  "возопиял"  он,  как
сказал бы Джозеф.
   - Я не желаю совершать убийства, - возразила я. - Мистер  Хиндли  стоит
на страже с ножом и заряженным пистолетом.
   - Впусти меня через кухонную дверь, - сказал он.
   - Хиндли будет там раньше вас, - ответила я, - и как же  ничтожна  ваша
любовь, если вы испугались, что пошел снег! Пока светила летняя  луна,  вы
не мешали нам спать, но едва подул снова зимний ветер, вы бежите под кров!
На вашем месте, Хитклиф, я легла бы на ее могилу и умерла бы,  как  верный
пес. Ведь земля теперь не стоит того, чтобы жить на ней,  не  так  ли?  Вы
твердо мне внушили, что Кэтрин -  вся  радость  вашей  жизни:  я  не  могу
представить себе, как вы думаете пережить утрату.
   - Он здесь, да? - закричал хозяин дома, бросившись к выбитому  окну.  -
Если я смогу просунуть руку, я его застрелю!
   Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня  совсем  испорченной,  но  ты  не  знаешь
всего, так не суди. Ни за что не стала бы я подстрекать  на  убийство  или
помогать в покушении на чью-то жизнь - даже на _его_ жизнь... Но я не могу
не желать его смерти; и потому я  была  страшно  разочарована  и  охвачена
ужасом перед тем, что наделала своими язвительными словами, когда  Хитклиф
ринулся прямо на пистолет и вырвал его из цепкой руки Эрншо.
   Раздался выстрел, и нож,  отскочив  на  пружине,  вонзился  в  запястье
своего владельца. Хитклиф сильным рывком вытянул клинок, разодрав им  кожу
и мясо, и сунул, не отерши, себе в карман. Затем  он  взял  камень,  вышиб
одну планку в переплете окна и прыгнул в комнату. Его противник  упал  без
чувств от боли и потери крови, хлеставшей из артерии или крупной  вены.  А
негодяй пинал его, и топтал, и бил затылком о пол, в то же время удерживая
меня  одной  рукой,  чтобы  я  не  побежала  за   Джозефом.   Он   проявил
сверхчеловеческое  самоотречение,  не  позволив  себе  прикончить  Хиндли.
Наконец он унялся, перевел дух  и  втащил  безжизненное  с  виду  тело  на
скамью. Затем он отодрал рукав от кафтана  мистера  Эрншо  и  со  скотской
грубостью перевязал ему рану; при этом он плевался и ругался так же рьяно,
как перед тем пинал. Я же, как только он меня отпустил, не теряя  времени,
разыскала старика, и тот, когда  до  него  дошел  смысл  моего  сбивчивого
рассказа, бросился вниз  -  задыхаясь,  потому  что  бежал  он  через  две
ступеньки.
   - Что нам теперь делать? Что делать?
   - Что делать?! - прогремел Хитклиф. - Твой хозяин сошел с ума;  и  если
он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом.  Какого  черта
ты вздумал запирать от меня дверь, беззубая собака? Нечего тут  мямлить  и
чавкать. Поди сюда, я не намерен нянчиться с ним.  Смой  эту  пакость,  да
поосторожней, не оброни искру со свечки  -  тут  больше  водки,  чем  чего
другого.
   - Вы, стало  быть,  покушались  совершить  над  ним  смертоубийство?  -
заголосил Джозеф, в ужасе воздев к потолку глаза и руки. - Виданное ли это
дело? Да рассудит бог...
   Хитклиф пихнул его на колени в лужу крови и швырнул ему  полотенце;  но
тот  и  не  думал  вытирать,  сложил  ладони  и  забубнил  молитву,  такую
нелепо-напыщенную, что я громко рассмеялась. Я была в том состоянии  духа,
когда всякий пустяк поражает: в самом деле, я вела себя  так  безрассудно,
как иной преступник у подножия виселицы.
   - Эге! Я чуть не забыл о вас, -  сказал  мой  тиран.  -  Это  вам  надо
делать. На колени! Вы были в заговоре с  ним  против  меня  -  ведь  были,
ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!
   Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил  меня  на  колени
рядом с Джозефом, который продолжал молиться,  потом  встал,  божась,  что
сейчас же отправится в Скворцы: мистер Линтон - судья, и, пусть бы у  него
умерло пятьдесят жен, он должен  провести  следствие.  Старик  так  упрямо
стоял  на  своем,  что  Хитклиф  посчитал  уместным   допросить   меня   о
случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой,  потому  что  я  неохотно
отвечала на его вопросы. Положено было немало труда, пока старик убедился,
что не Хитклиф был зачинщиком, тем более что тот  едва  вытягивал  у  меня
ответы. Между  тем  мистер  Эрншо  вскоре  подал  признаки  жизни;  Джозеф
поспешил влить в него изрядную дозу спирта, и это лекарство сразу  вернуло
несчастному сознание и способность двигаться. Хитклиф, видя, что Эрншо  не
подозревает, какому обращению подвергся, пока лежал  без  чувств,  объявил
ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил, что не собирается  взыскивать  с
него за его недопустимое поведение, но советует ему  лечь  спать.  К  моей
радости, дав этот разумный совет, он  оставил  нас,  а  Хиндли  растянулся
перед очагом. Я пошла к себе, сама не веря, что так легко отделалась.
   Сегодня утром, когда я спустилась вниз - около половины двенадцатого, -
мистер Эрншо сидел у огня совсем больной; его злой гений, почти  такой  же
испитой  и  мертвенно-бледный,  стоял,  прислонившись  к  камину.   Никто,
по-видимому, не хотел обедать, я ждала и, когда  все  на  столе  простыло,
принялась за обед одна. Ничто не мешало  мне  есть  с  аппетитом,  и  я  с
чувством  удовлетворения  и  превосходства   поглядывала   на   безмолвных
свидетелей моей трапезы и с приятностью ощущала, что совесть моя спокойна.
Пообедав, я решилась на необычную вольность - пристроилась у огня:  обошла
кругом кресло мистера Эрншо и присела рядом на корточках.
   Хитклиф не глядел в мою сторону, и я снизу смотрела на  него,  наблюдая
за его лицом так безбоязненно, как если б оно обратилось в камень. На  лбу
его,  казавшемся  мне  когда-то  необыкновенно  мужественным,   а   теперь
сатанинским, лежало черное облако; его глаза, глаза василиска, померкли от
бессонницы, а может быть, от слез - ресницы были влажны; губы расстались с
жестокой усмешкой, и на них запечатлелось  выражение  несказанной  печали.
Будь это кто другой, я склонила бы голову перед таким горем.  Но  это  был
он, и я радовалась; и пусть неблагородно оскорблять павшего  врага,  я  не
могла упустить эту возможность и не  ужалить  его:  только  в  минуту  его
слабости я могу отплатить ему злом за зло.
   - Фи, барышня! - перебила я. - Можно подумать, что вы никогда  в  жизни
не раскрывали Евангелия. Если бог поражает ваших врагов, этого должно быть
достаточно для вас. И низко и самонадеянно прибавлять от  себя  мучения  к
тем, которые посылает он.
   - Вообще-то я и сама так думаю, Эллен, - продолжала  она,  -  но  какая
мука, выпавшая Хитклифу,  может  мне  доставить  удовлетворенье,  если  он
терпит ее не от моей руки? По мне, пусть  лучше  он  страдает  меньше,  но
чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у меня большой
к нему счет! Только при одном условии этот человек может надеяться на  мое
прощение: если я смогу взыскать око за око и  зуб  за  зуб;  отплатить  за
каждую пытку пыткой - унизить его, как унижена я. Он первый начал наносить
обиды, пусть же первый взмолится о пощаде! А  тогда...  тогда,  Эллен,  я,
возможно, проявлю великодушие. Но и думать нечего, что я когда-нибудь буду
отомщена, - значит, я не могу его простить.  Хиндли  попросил  пить,  и  я
подала ему стакан воды и спросила, как он себя чувствует.
   - Мне не так скверно, как я желал бы, - ответил  он.  -  Но  стоит  мне
протянуть руку, и каждая частица моего тела так болит, точно  я  дрался  с
целым полком чертей!
   - Да, немудрено, - добавила я. - Кэтрин, бывало,  хвасталась,  что  она
вам "оградой от телесного ущерба": этим она хотела сказать, что  некоторые
особы не смеют вас задевать из боязни оскорбить ее. Хорошо,  что  люди  не
встают на самом деле из могилы, а не  то  прошлой  ночью  ей  пришлось  бы
сделаться свидетельницей отвратительной сцены! Нет на вас синяков? Грудь и
плечи у вас не изодраны?
   - Не знаю, - ответил он. - Но почему вы  спрашиваете?  Он  посмел  бить
меня, когда я упал?
   - Он вас пинал, и топтал, и колотил вас головой  о  пол,  -  сказала  я
шепотом. - С пеной у рта - точно хотел рвать вас  зубами;  потому  что  он
только наполовину человек, даже меньше, - остальное в нем от дьявола.
   Мистер Эрншо стал снизу, как и я, следить за лицом нашего общего врага,
который ушел в свое страдание и не сознавал, казалось, ничего вокруг:  чем
дольше стоял он, тем яснее черты его лица выдавали черноту его помыслов.
   - О, если бы небо дало  мне  силу  задушить  его  в  моей  предсмертной
судороге, я пошел бы с радостью  в  ад,  -  простонал  Хиндли  и  рванулся
встать, но в отчаянии снова упал в кресло, убедившись,  что  сейчас  не  в
силах бороться.
   - Нет, довольно, что он убил вашу сестру,  -  сказала  я  громко.  -  В
Скворцах все знают, что она  была  бы  сейчас  жива,  если  бы  не  мистер
Хитклиф. Его ненависть,  пожалуй,  предпочтительней  его  любви.  Когда  я
вспоминаю, как все мы были счастливы - как счастлива была  Кэтрин  до  его
приезда, - я готова проклясть тот день!
   По всей вероятности, Хитклифа больше поразила правда,  заключавшаяся  в
сказанном, чем злоба говорившей.  Его  внимание,  я  видела,  пробудилось,
потому что из глаз  его  закапали  в  пепел  слезы  и  сдавленное  дыхание
вырывалось затрудненно. Я посмотрела ему прямо  в  лицо  и  рассмеялась  с
презрением. Затуманенные окна ада вспыхнули на  мгновение,  обращенные  ко
мне; однако черт, глядевший из них обычно, был, казалось, так далек  -  за
тучами и ливнем, - что я не побоялась еще раз громко рассмеяться.
   - Встань и уйди с моих глаз, - сказал горевавший.
   Я угадала, что он произнес эти слова, хотя голос его был еле различим.
   - Извините, - сказала я, - но я тоже любила Кэтрин; к тому же  ее  брат
нуждается в уходе, в котором я, уже ради нее, не откажу ему. Теперь, когда
она умерла, я вижу ее в Хиндли: у Хиндли в точности те же глаза, хоть вы и
стараетесь их выбить и сделали их из черных красными. И те же...
   - Встань, жалкая идиотка, пока я тебя не затоптал насмерть! -  закричал
он и сделал движение, побудившее и меня подняться.
   - Впрочем, - продолжала я, приготовившись убежать, -  если  бы  Кэтрин,
бедная, доверилась вам и приняла смешное, презренное, унизительное  звание
миссис Хитклиф, она вскоре являла бы собой такую  же  картину!  Она-то  не
стала бы молча терпеть ваши гнусные выходки: высказала бы открыто, как  вы
ей ненавистны и мерзки.
   Спинка скамьи и тело мистера Эрншо составляли  преграду  между  мной  и
Хитклифом, так что, не пытаясь добраться до  меня,  он  схватил  со  стола
серебряный нож и запустил мне в  голову.  Острие  вонзилось  около  уха  и
пресекло начатую фразу; но я вытащила нож и,  отскочив  к  дверям,  кинула
другую, которая, надеюсь, ранила его поглубже, чем меня его нож. Я  успела
увидеть, как он рванулся  в  ярости,  но  Эрншо  перехватил  его;  и  они,
сцепившись, повалились оба на пол перед очагом. Пробегая  через  кухню,  я
крикнула Джозефу, чтоб он поспешил  к  своему  хозяину;  я  сшибла  с  ног
Гэртона, который, стоя в дверях, вешал на спинку стула венок из маков;  и,
ликуя, как душа, вырвавшаяся из чистилища, я прыгала и скакала  и  неслась
под гору по крутому спуску дороги; но дорога все извивалась, и я бросилась
напрямик полями - скатывалась с косогоров, шлепала по  болоту  -  мчалась,
как на маяк, на огни Скворцов. И я скорее пошла бы на вечные муки  в  аду,
чем согласилась бы еще  хоть  одну  ночь  провести  под  крышей  Грозового
Перевала...
   Изабелла замолчала и выпила чашку  чая;  затем  поднялась,  велела  мне
надеть на нее шляпу и большой платок, принесенный мной; и, не слушая  моих
уговоров посидеть у нас еще часок, она встала на стул, поцеловала портреты
Эдгара и Кэтрин, потом и меня на прощание и сошла к карете в сопровождении
Фанни, неистово визжавшей от радости, что опять нашла  свою  хозяйку.  Так
она уехала и больше никогда не появлялась в  этих  местах.  Но  когда  все
понемногу улеглось, между ею и  моим  господином  установилась  регулярная
переписка.  Поселилась  миссис  Хитклиф,  кажется,  где-то  на  юге,   под
Лондоном; там у нее через несколько месяцев после побега родился сын.  Его
окрестили Линтоном, и она с  первых  же  дней  отзывалась  о  нем,  как  о
болезненном и капризном создании.
   Мистер Хитклиф, повстречав меня как-то в Гиммертоне, спросил,  где  она
живет. Я не сказала. Тогда он обронил фразу, что это и  не  важно,  только
пусть не приезжает к брату: не жить ей у Эдгара Линтона, если ее законному
мужу понадобится взять ее к себе. Хоть я ничего ему не сказала,  он  узнал
через других слуг, и где она проживает  и  о  том,  что  родился  ребенок.
Однако не стал ее  преследовать:  благо,  которым  она  была  обязана  его
отвращению к ней. Он часто спрашивал о  мальчике,  когда  видел  меня;  и,
услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:
   - Они хотят, чтобы я и его возненавидел, да?
   - Думаю, они не хотят, чтобы вы хоть что-нибудь знали о нем, - ответила
я.
   - Но  он  будет  моим,  -  сказал  он,  -  когда  я  захочу.  Пусть  не
сомневаются.
   К счастью, мать ребенка умерла раньше, чем пришел тому срок: лет  через
тринадцать после смерти Кэтрин, когда Линтону было двенадцать с небольшим.
   На другой день после неожиданного появления Изабеллы  мне  не  довелось
побеседовать с моим господином: он избегал  разговоров,  и  с  ним  ничего
нельзя было обсуждать. Когда он смог наконец меня  выслушать,  я  увидела,
что  он  доволен  уходом  сестры  от  мужа,  которого   ненавидел   жгучей
ненавистью,  казалось  бы,  никак  не  свойственной  его  мягкой   натуре.
Отвращение его к Хитклифу было так сильно и глубоко, что  он  старался  не
бывать в таких местах, где мог увидеть зятя или услышать о нем. Горе и эта
забота превратили мистера Линтона в истинного отшельника: он сложил с себя
звание судьи и даже в церковь перестал ходить, избегая по мере возможности
посещать деревню, - словом, вел замкнутую жизнь в пределах своего парка  и
земель, разве что выберется  иногда  побродить  по  вересковым  полям  или
навестить могилу жены - все больше вечерами или рано поутру, пока не вышли
на прогулку другие. Но он был слишком добрым человеком и не мог долго жить
только своим горем. Он  не  молил  душу  Кэтрин  преследовать  его.  Время
принесло смирение и тихую скорбь, более сладостную, чем  обычная  радость.
Он берег память о жене с пламенной, нежной любовью  и  живой  надеждой  на
встречу в лучшем мире, ибо он не сомневался, что она ушла туда.
   Было у  него  и  земное  утешение,  земная  привязанность.  Как  я  вам
говорила, первые дни он как будто не  замечал  маленькую  заместительницу,
которую оставила после себя покойница; но  эта  холодность  растаяла,  как
апрельский снег, и малютка, еще не научившись произносить раздельные слова
или стоять на  ножках,  утвердила  над  сердцем  отца  свою  деспотическую
власть. Ей дали имя Кэтрин; но он никогда не звал ее  полным  именем,  как
никогда не звал уменьшительным первую Кэтрин: может быть, потому, что  так
обычно звал ее Хитклиф. Маленькая всегда была у нас Кэти: это имя отличало
девочку от матери и в то же время устанавливало между ними  связь;  и  мне
кажется, отец больше любил в ней дочь покойной жены, чем собственную плоть
и кровь.
   Я, бывало, сравниваю его с Хиндли Эрншо и все  пытаюсь  объяснить  себе
самой, почему в сходных обстоятельствах их поведение было столь  различно.
Оба они были любящими мужьями и были привязаны каждый к своему ребенку,  и
я не понимала, почему в самом деле не пошли они оба одной дорогой.  И  вот
мне приходило на ум, что Хиндли, хоть и  был,  очевидно,  упрямей  Эдгара,
оказался на свое несчастье слабее его и  ниже  душой.  Когда  его  корабль
наскочил на риф, капитан покинул пост;  и  команда,  охваченная  бунтом  и
смятением, даже и не пыталась спасти злополучное судно, и оно безвозвратно
погибло. Линтон, напротив, проявил  истинное  мужество  верной  и  стойкой
души: он положился на бога, и бог  послал  ему  утешение.  Один  надеялся,
другой предался отчаянию: каждый из них сам избрал свою долю и должен  был
по справедливости нести ее. Но вам ни  к  чему  слушать  мои  рассуждения,
мистер Локвуд, вы можете сами судить о всех этих вещах не хуже моего:  или
вам кажется, что можете, а это все равно. Конец Хиндли  Эрншо  был  такой,
какого следовало ожидать: он  умер  вскоре  после  сестры,  месяцев  через
шесть, не больше. На Мызе не слыхать было о  какой-либо  болезни,  которая
могла свести его в могилу. Все, что мне известно, я  узнала  потом,  когда
пришла помочь по устройству  похорон.  Мистер  Кеннет  явился  сообщить  о
случившемся моему господину.
   - Ну, Нелли, - сказал он, въезжая как-то утром к нам во  двор  в  такой
ранний час, что я не могла не встревожиться предчувствием недоброй  вести.
- Теперь наш с вами черед оплакивать покойника. Как вы думаете,  кто  ушел
от нас нынче?
   - Кто? - спросила я в испуге.
   - Угадайте! - ответил он, спешившись и закинув поводья  на  крюк  возле
двери. - И схватитесь за кончик своего передника: я уверен, без  этого  не
обойдется.
   - Не мистер Хитклиф, конечно? - испугалась я.
   - Как? Вы стали бы лить о нем слезы? - сказал доктор.  -  Нет,  Хитклиф
крепкий молодой человек цветущего здоровья. Я его  только  что  видел.  Он
быстро набирает  жирок  после  того,  как  расстался  со  своей  дражайшей
половиной.
   - Кто же тогда, мистер Кеннет? - повторила я в нетерпении.
   - Хиндли Эрншо!  Ваш  старый  друг  Хиндли,  -  ответил  он,  -  и  мой
злоязычный приятель. Впрочем, последнее время  он  был  для  меня  слишком
буен. Ну, вот! Говорил я, что придется утирать слезы. Но  не  горюйте,  он
умер, не изменив своей натуре: пьяный в лоск! Бедняга! Мне тоже его  жаль.
Все-таки - старый товарищ, нельзя не пожалеть, хоть он и способен  был  на
самые невообразимые выходки и  не  раз  откалывал  со  мной  довольно-таки
подлые штуки. Ему было от силы двадцать семь лет, как и  вам,  но  кто  бы
сказал, что вы с ним однолетки?
   Признаюсь, этот удар поразил меня тяжелее, чем  смерть  миссис  Линтон.
Воспоминания  о  прошлом  нахлынули  на  меня;  я  села   на   крыльцо   и
расплакалась,  как  о  кровном  родственнике,  и  даже  попросила  мистера
Кеннета, чтоб он послал другую служанку доложить  о  нем  господину.  Меня
смущало одно: "Своей ли смертью умер  Хиндли  Эрншо?".  За  что  бы  я  ни
бралась, мысль  об  этом  не  оставляла  меня;  она  была  так  мучительно
навязчива, что я решилась  отпроситься  и  пойти  на  Грозовой  Перевал  -
пособить тем,  кто  готовился  отдать  последний  долг  умершему.  Мистеру
Линтону не хотелось отпускать меня, но я красноречиво расписывала, как  он
там лежит один, без друзей; и сказала, что мой бывший господин и  молочный
брат имеет столько же прав  на  мои  услуги,  как  и  новый.  К  тому  же,
напомнила я, маленький Гэртон - племянник его покойной жены, и так  как  у
мальчика нет более близкой родни, мистер Линтон должен взять на себя  роль
его опекуна; он вправе и даже обязан справиться, кому  завещано  имение  и
как распорядился им его шурин. Мой господин  в  то  время  был  неспособен
заниматься подобными делами, но поручил мне поговорить с поверенным;  и  в
конце концов позволил мне пойти. Его поверенный вел также и дела Эрншо;  я
отправилась в деревню и попросила  адвоката  пойти  со  мной.  Он  покачал
головой и посоветовал не  затевать  спора  с  Хитклифом;  и  добавил,  что
Гэртон, если я хочу знать правду, остается нищим.
   - Отец его умер, - сказал он, - оставив большие долги; имение заложено,
и все, что можно сделать  для  сына  и  естественного  наследника,  -  это
сохранить за ним возможность пробудить  сострадание  в  сердце  кредитора,
дабы тот был снисходительнее к нему.
   Явившись на Перевал, я объяснила,  что  пришла  проследить,  чтобы  все
провели с соблюдением приличий; и Джозеф,  как  видно  сильно  огорченный,
откровенно обрадовался моему приходу. А  мистер  Хитклиф  сказал,  что  не
видит надобности в моей помощи, но если мне  угодно,  я  могу  остаться  и
распорядиться устройством похорон.
   - По правилам, - заметил он, - тело этого дуралея следовало  бы  зарыть
на перекрестке, без всяких обрядов. Случилось так, что я его оставил вчера
после обеда на десять минут одного, а он тем часом запер от меня обе двери
дома и нарочно пил всю ночь, пока не помер! Нынче утром, услыхав,  что  он
храпит, как лошадь, мы взломали дверь и нашли его лежавшим на скамье; хоть
сдирай с него кожу и скальп снимай - не разбудишь! Я послал за Кеннетом, и
тот пришел, но уже после того, как скотина обратилась  в  падаль:  он  был
мертв - лежал холодный и окоченелый, так что,  согласись  сама,  было  уже
бесполезно хлопотать над ним!
   Старик слуга рассказал то же самое, только пробурчал в добавление:
   - Хитклифу следовало бы самому сходить за доктором! Уж я бы  лучше  его
досмотрел за хозяином - совсем он не был мертв, когда я  уходил,  то  есть
ничего похожего.
   Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф  сказал,  что  и  в
этом мне предоставляется поступать, как я хочу; только он просит  меня  не
забывать, что деньги на это дело идут из его кармана. Он сохранял  все  ту
же небрежно-жесткую манеру, не выказывая  ни  радости,  ни  горя:  она  не
отражала ничего - разве что суровое удовольствие от  успешного  исполнения
трудной работы. В самом деле, я даже раз прочла на его лице  что-то  вроде
торжества: это было, когда выносили из дома  гроб.  Он  вздумал  лицемерно
изобразить из себя скорбящего, и перед тем,  как  отправиться  с  Кэртоном
провожать умершего, он поднял несчастного ребенка над столом и проговорил,
странно смакуя слова: "Теперь,  мой  милый  мальчик,  ты  мой!  Посмотрим,
вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет  гнуть
тот же ветер!". Малыш слушал, довольный, ничего не  подозревая.  Он  играл
бакенбардами Хитклифа и гладил его по щеке; но я разгадала  значение  этих
слов и заявила без обиняков:
   - Ребенок, сэр, отправится со мной в Скворцы.  И  вовсе  он  не  ваш  -
меньше, чем кто-нибудь на свете!
   - Так сказал Линтон? - спросил он.
   - Конечно; он мне велел забрать мальчика, - ответила я.
   - Хорошо, - сказал этот подлец. - Сейчас мы не будем  спорить.  Но  мне
пришла охота заняться воспитанием детей; сообщи своему господину, что если
попробуют отнять у меня этого ребенка, я возьму вместо него своего сына...
Гэртона я тоже не собираюсь уступить  без  боя;  но  уж  того  я  вытребую
непременно! Не забудь передать это твоему господину.
   Этого намека было довольно, чтобы связать нам руки. Вернувшись домой, я
передала суть этих слов Эдгару Линтону.  Тот,  и  поначалу-то  не  слишком
интересовавшийся  племянником,  больше  не  заговаривал  о  вмешательстве.
Впрочем, я не думаю, чтоб вышел какой-нибудь толк, захоти он вмешаться.
   Гость стал теперь хозяином Грозового Перевала:  он  твердо  вступил  во
владение и доказал адвокату,  -  который,  в  свою  очередь,  доказал  это
мистеру Линтону, - что Эрншо, пристрастившись к игре, нуждался в  наличных
деньгах и прозакладывал всю свою землю до последнего клочка; а заложил  он
ее никому другому, как Хитклифу. Таким образом, Гэртон который должен  был
стать  первым  джентльменом  в  округе,  попал  в  полную  зависимость  от
заклятого врага своего отца. Он живет в родном  своем  доме  на  положении
слуги, с той лишь разницей, что не получает жалованья. Не имея друзей,  не
подозревая о том, как его обошли, он не в состоянии отстоять свои права.



        18

   Двенадцать лет,  последовавшие  за  этой  горестной  порой,  продолжала
миссис Дин, были самыми счастливыми годами моей жизни: они мирно текли,  и
я не ведала  иных  тревог,  кроме  тех,  что  связаны  были  с  пустячными
болезнями нашей маленькой леди, которые ей приходилось переносить,  как  и
всем детям, и бедным и богатым. А в остальном, когда миновали первые шесть
месяцев, она росла, как  елочка,  и  научилась  ходить  и  даже  по-своему
разговаривать, прежде чем зацвел вторично вереск над телом миссис  Линтон.
Прелестная девочка как будто внесла  луч  солнца  в  одинокий  дом;  лицом
настоящая  красавица  -  с  прекрасными  темными  глазами  Эрншо,   но   с
линтоновской белой кожей, тонкими чертами и льняными  вьющимися  волосами.
Она была  жизнерадостна  без  грубоватости  и  обладала  сердцем  чересчур
чувствительным и горячим в своих привязанностях. Эта способность к сильным
чувствам напоминала в ней мать. Но  все  же  она  не  походила  на  первую
Кэтрин: она умела быть мягкой и кроткой, как голубка, и у нее был ласковый
голос и задумчивый взгляд. Никогда  ее  гнев  не  был  яростен,  а  любовь
неистова - любовь ее бывала глубокой и нежной. Надо,  однако,  признаться,
были у нее и недостатки, портившие этот милый нрав. Во-первых, наклонность
к дерзости и затем упрямое своеволие, которое неизменно проявляется у всех
избалованных детей, у добрых и у злых. Если ей случалось  рассердиться  на
служанку, непременно следовало: "Я скажу папе!". И  если  отец  укорит  ее
хотя бы взглядом, тут, казалось, сердцу впору разорваться! А уж сказать ей
резкое слово - этого отец ни разу, кажется, себе не позволил. Ее  обучение
он  взял  всецело  на  себя  и  превращал  уроки  в  забаву.  К   счастью,
любознательность и живой  ум  делали  Кэти  способной  ученицей:  она  все
усваивала быстро и жадно, к чести для учителя.
   До тринадцати лет она ни разу не вышла одна  за  ограду  парка.  Мистер
Линтон изредка брал ее с собой на прогулку - на милю, не больше, но другим
ее не доверял. "Гиммертон" было для ее ушей отвлеченным названием; церковь
- единственным, кроме ее дома, зданием, порог  которого  она  переступала.
Грозовой Перевал и мистер Хитклиф  для  нее  не  существовали;  она  росла
совершенной затворницей  и  казалась  вполне  довольной.  Правда,  иногда,
оглядывая окрестности из окна своей детской, она, бывало, спросит:
   - Эллен, мне еще долго нельзя будет подняться на  эти  горы,  на  самый
верх? Я хочу знать, что там за ними - море?
   - Нет, мисс Кэти, - отвечу я, - там опять горы, такие же, как эти.
   - А какими кажутся эти золотые скалы, если стоишь под ними? -  спросила
она раз.
   Крутой  склон  Пенистон-Крэга  больше  всего  привлекал  ее   внимание;
особенно, когда светило на него и на ближние вершины  вечернее  солнце,  а
все окрест - по всему простору - лежало в тени. Я объяснила, что это голые
каменные глыбы, и только в щелях там земля, которой  едва  хватает,  чтобы
вскормить чахлое деревцо.
   - А почему на них так долго  свет,  когда  здесь  давно  уже  вечер?  -
продолжала она.
   - Потому что там гораздо выше, чем у нас, - ответила я, - вам на них не
залезть, они слишком высоки и круты.  Зимою  мороз  всегда  приходит  туда
раньше, чем к нам; и в середине лета я находила снег в той черной ложбинке
на северо-восточном склоне!
   - О, ты бывала на этих горах! - вскричала она в восторге. - Значит, и я
смогу, когда буду взрослой. А папа бывал, Эллен?
   - Папа сказал бы вам, мисс, - поспешила я  ответить,  -  что  не  стоит
труда подниматься на них. Поля, где вы гуляете с  ним,  куда  приятней;  а
парк Скворцов - самое прекрасное место на свете.
   - Но парк я знаю, а горы нет, - пробурчала она про себя. - И мне  очень
хотелось бы посмотреть на все вокруг вон с той,  самой  высокой,  вершины:
моя лошадка Минни когда-нибудь донесет меня туда.
   Когда одна из служанок упомянула "Пещеру эльфов", у Кэти  голова  пошла
кругом от желания исполнить свой замысел: она  все  приставала  к  мистеру
Линтону; тот пообещал, что разрешит ей это путешествие, когда она вырастет
большая. Но мисс Кэтрин исчисляла  свой  возраст  месяцами  и  то  и  дело
спрашивала: "Ну, что, я уже достаточно большая? Можно мне уже подняться на
Пенистон-Крэг?". Дорога, что вела туда, одной своей излучиной приближалась
к Грозовому Перевалу. У Эдгара недостало бы духа совершить эту прогулку; а
потому девочка получала все тот же ответ: "Нет, дорогая, еще рано".
   Я сказала, что миссис Хитклиф прожила двенадцать  с  лишним  лет  после
того, как сбежала от мужа. В их  семье  все  были  хрупкого  сложения:  ни
Эдгар, ни Изабелла не были наделены тем  цветущим  здоровьем,  которое  вы
обычно встречаете у жителей здешних мест. Чем она болела напоследок, я  не
знаю: думаю, что оба они умерли от одного и того же - от особой лихорадки,
медленной поначалу, но неизлечимой и к концу  быстро  сжигающей  человека.
Изабелла написала Эдгару, не скрывая, чем  должен  завершиться  ее  недуг,
который тянется уже четыре месяца, и молила брата  приехать  к  ней,  если
возможно, потому что ей многое надо уладить, и она желает проститься с ним
и со спокойной душой передать ему Линтона из рук в  руки.  Она  надеялась,
что мальчика у  него  не  отберут,  как  не  отобрали  у  нее;  его  отец,
успокаивала она самое себя, не пожелает взять  на  свои  плечи  тяготы  по
содержанию и воспитанию сына. Мой господин, ни минуты не колеблясь,  решил
исполнить просьбу сестры; по обычным  приглашениям  он  неохотно  оставлял
дом, но в ответ на это полетел,  наказав  мне  с  удвоенной  бдительностью
смотреть за Кэтрин в его отсутствие и много раз повторив, что дочь его  не
должна выходить за ограду парка даже в  моем  сопровождении,  -  ему  и  в
голову не пришло бы, что девочка может выйти  без  провожатых.  Он  был  в
отъезде три недели. Первые два-три дня Кэти сидела в углу библиотеки такая
грустная, что не могла ни читать, ни играть; в таком  спокойном  состоянии
она не  доставляла  мне  больших  хлопот,  но  затишье  сменилось  полосою
нетерпеливой, капризной скуки; и так как домашняя работа, да и возраст  не
позволяли мне бегать и забавлять мою  питомицу,  я  набрела  на  средство,
которое давало ей возможность не скучать и без меня: я стала отправлять ее
на прогулки по парку - иногда пешком, а иногда и верхом на пони; и  после,
когда  она  возвращалась,  терпеливо   выслушивала   отчет   о   всех   ее
приключениях, действительных и воображаемых.
   Лето было в разгаре, и девочка  так  пристрастилась  к  своим  одиноким
прогулкам, что иногда не являлась домой от утреннего завтрака  до  чая;  и
тогда вечера уходили на ее фантастические рассказы. Я  не  опасалась,  что
она вырвется на волю: ворота были всегда на запоре, да я и не думала,  что
она отважится выйти одна, даже если  бы  они  распахнулись  перед  ней.  К
несчастью, моя доверчивость обманула меня. Однажды утром, в восемь  часов,
мисс Кэтрин пришла ко мне и сказала, что сегодня она -  арабский  купец  и
пускается со своим караваном в путь через  пустыню  и  я  должна  дать  ей
побольше провианта для нее и для  ее  животных:  коня  и  трех  верблюдов,
которых изображали большая гончая и две легавых. Я собрала изрядный  запас
разных лакомств, сложила все в корзинку и пристроила  ее  сбоку  у  седла.
Защищенная от июльского солнца широкополой  шляпой  с  вуалью,  мисс  Кэти
вскочила в седло, веселая, как эльф, и тронулась рысью,  отвечая  задорным
смехом на мои осторожные наставления  не  пускаться  в  галоп  и  пораньше
вернуться домой. К чаю моя проказница не явилась. Один из путешественников
- гончая, старый пес, любивший удобства и покой, вскоре  вернулся;  но  ни
Кэти, ни пони, ни пары легавых не было видно нигде; я отправляла посыльных
и по той дороге, и по этой, и в конце концов сама пустилась в поиски. Один
наш работник чинил изгородь вокруг рассадника, в дальнем конце  имения.  Я
спросила его, не видел ли он барышню.
   - Видел утречком, -  ответил  он,  -  она  меня  попросила  срезать  ей
ореховый хлыстик, а потом перемахнула на своем коньке через ограду  -  вон
там, где пониже, - и ускакала.
   Можете себе представить, каково мне было услышать эту новость! Я тут же
сообразила, что Кэти, вероятно, поехала на Пенистон-Крэг. "Что с ней будет
теперь?" - вскричала я, кинувшись к бреши в заборе, над  которой  трудился
рабочий, и выбежала прямо на  большую  дорогу.  Я  мчалась,  точно  с  кем
взапуски, милю за милей, пока за поворотом дороги  не  встал  перед  моими
глазами Грозовой Перевал; но Кэтрин не видать было нигде - ни  вблизи,  ни
вдалеке. Пенистон-Крэг находится в полутора милях от Перевала, а Перевал -
в четырех милях от Мызы, так что я начала  опасаться,  что  ночь  захватит
меня прежде, чем я туда доберусь. "А что как она поскользнулась, взбираясь
на скалы, - думала я, - и убилась насмерть или  сломала  ногу  или  руку?"
Неизвестность была в самом деле мучительна, и  мне  поначалу  стало  много
легче на душе, когда, пробегая мимо дома, я увидела нашего  Чарли,  злющую
легавую собаку: она лежала под окном, морда у нее  распухла,  ухо  было  в
крови. Я открыла калитку, бросилась к крыльцу и изо всех сил  постучала  в
дверь.  Мне  отворила  женщина  -  моя  знакомая,  проживавшая  раньше   в
Гиммертоне: она нанялась в дом после смерти мистера Эрншо.
   - Ах, - сказала она, - вы ищете вашу маленькую барышню? Не тревожьтесь.
Она тут - жива и здорова: слава богу, что это вы, а не хозяин.
   - Так его нет дома? - От быстрой ходьбы и от волнения я едва дышала.
   - Ни-ни! - ответила та. - И он и Джозеф, оба ушли и, думаю, еще  с  час
не вернутся. Заходите в дом, передохнете немного.
   Я  вошла  и  увидела  у  очага  свою  заблудшую  овечку:  она  грелась,
раскачиваясь в креслице, принадлежавшем ее матери, когда та была ребенком.
Свою шляпу она повесила на стене и чувствовала  себя  совсем  как  дома  -
весело смеялась и  непринужденно  разговаривала  с  Гэртоном,  теперь  уже
рослым, крепким юношей восемнадцати лет, который глазел на нее  с  большим
удивлением  и  любопытством,  понимая  лишь  немногое  в  быстром   потоке
замечаний и вопросов, беспрерывно слетавших с ее губ.
   - Превосходно, мисс! - вскинулась я, скрыв свою радость  и  делая  вид,
что сержусь. - Больше вы никуда не поедете, пока не вернется ваш  отец.  Я
вас теперь не выпущу за порог, нехорошая, нехорошая девочка!
   - Ах, Эллен! - закричала она, весело  вскочив  и  подбежав  ко  мне.  -
Сегодня  я  расскажу  тебе  перед  сном  чудесную  историю.  Так  ты  меня
разыскала... Ты здесь бывала раньше хоть когда-нибудь в жизни?
   - Наденьте вашу шляпу, - сказала я, - и марш домой! Я  страшно  на  вас
сердита, мисс Кэти: вы очень дурно поступили!  Нечего  дуться  и  хныкать:
так-то вы платите мне за мое беспокойство - я обрыскала всю  округу,  пока
вас нашла! Уж как мистер Линтон наказывал мне не выпускать вас из парка! А
вы убежали тайком! Вы, оказывается, хитрая лисичка, и никто вам больше  не
будет верить.
   - Да что я сделала? - чуть не заплакала она с обиды. - Папа ничего  мне
не говорил; он не станет меня бранить, Эллен, он никогда не сердится,  как
ты!
   - Идем, идем! - повторила я. - Дайте я завяжу  вам  ленты.  Ну,  нечего
капризничать. Ох,  стыд  какой!  Тринадцать  лет  девице,  а  точно  малый
ребенок!
   Это я добавила, потому что она сбросила шляпу с головы  и  отбежала  от
меня к камину.
   - Нет, - вступилась служанка, - она хорошая  девочка,  вы  зря  на  нее
нападаете, миссис. Дин. Это мы ее задержали, она  хотела  сразу  же  ехать
домой, боялась, что вы беспокоитесь. Гэртон предложил проводить  ее,  и  я
подумала, что так будет лучше: дорога здесь дикая, все горки да горки.
   Пока шел спор, Гэртон  стоял,  заложив  руки  в  карманы,  и  молчал  в
застенчивой неуклюжести, хотя весь вид его говорил, что мое вторжение  ему
неприятно.
   - Долго я буду  ждать?  -  продолжала  я,  пренебрегая  заступничеством
ключницы. - Через десять минут  стемнеет.  Где  пони,  мисс  Кэти?  И  где
Феникс? Я вас брошу, если вы не поторопитесь, так что пожалуйста!
   - Пони во дворе, - ответила она,  -  а  Феникса  заперли.  Он  потерпел
поражение, и Чарли тоже. Я хотела все это рассказать  тебе.  Но  ты  не  в
духе, и потому ничего не услышишь.
   Я подняла шляпу и подошла с ней к девочке; но та, видя, что в доме  все
на ее стороне, принялась скакать по комнате; я кинулась ее ловить,  а  она
снует, как мышка, - под кресла и столы, за них и через них, - так что  мне
и не к лицу стало гоняться за ней. Гэртон и ключница рассмеялись, а с ними
и она, и еще пуще осмелела,  и  давай  дерзить,  пока  я  не  закричала  в
сердцах:
   - Отлично, мисс Кэти! Но знали бы вы, чей это  дом,  вы  бы  рады  были
выбраться отсюда.
   - Это дом вашего отца, да? - сказала она, повернувшись к Гэртону.
   - Нет, - ответил тот, потупившись, и покраснел от смущения.
   Он не мог выдержать прямого взгляда ее глаз, хотя это были  в  точности
его глаза.
   - Чей же, вашего хозяина? - допытывалась она.
   Он  пуще  покраснел  уже  от  иного  чувства,  тихонько   выругался   и
отвернулся.
   - Кто его хозяин? - продолжала неугомонная девочка, переводя взгляд  на
меня. - Он говорил: "наш дом",  "наши  работники",  я  и  приняла  его  за
хозяйского сына. И он не называл меня "мисс", а ведь должен был  бы,  если
он слуга, - правда?
   Гэртон почернел, как туча, от ребяческих этих слов. Я тихонько одернула
допросчицу, и мне удалось наконец снарядить ее в дорогу.
   - Теперь подайте мне моего коня, - сказала она,  обратившись  к  своему
незнакомому родственнику, как к  какому-нибудь  мальчишке  при  конюшне  в
Скворцах. - И можете поехать со мной. Я хочу  посмотреть,  где  встает  из
болота эльф-охотник, и послушать о  "водяницах",  как  вы  их  зовете;  но
только поскорей! Что такое? Я сказала - подайте коня!
   - Ты раньше пойдешь у меня в пекло, чем я стану твоим слугой! - рявкнул
юноша.
   - Куда я пойду? - удивилась Кэтрин.
   - В пекло... наглая ведьма! - ответил он.
   - Ну вот, мисс Кэти! Видите, в какое вы попали общество, - ввернула  я.
- Очень мило обращаться с такими словами к девице! Прошу вас, не вступайте
с ним в спор. Пойдем поищем сами вашу Минни - и в путь!
   - Но как он смеет! - кричала она, в изумлении не сводя с него  глаз.  -
Как он смеет, Эллен, так говорить со мной!  Он  же  должен  исполнять  мои
приказания - правда? Скверный  мальчишка,  я  передам  папе,  что  ты  мне
сказал. Ну, живо!
   Гэртон нисколько не испугался угрозы; слезы  негодования  выступили  на
глазах девочки.
   - Так вы приведите моего пони! - крикнула она, повернувшись к ключнице,
- и сейчас же выпустите мою собаку!
   - Потише, мисс, - ответила та, -  вас  не  убудет,  если  вы  научитесь
вежливей говорить с людьми. Хоть мистер Гэртон и не хозяйский сын, он  ваш
двоюродный брат. А я вам тоже не слуга.
   - Он - мой двоюродный брат! - подхватила Кэти с презрительным смехом.
   - Вот именно, - отозвалась ключница.
   - Ох, Эллен, не позволяй  им  говорить  такие  вещи,  -  разволновалась
девочка. - Папа поехал за моим двоюродным братом в Лондон, мой брат -  сын
джентльмена. А этот... - Она не договорила и заплакала, возмущенная  одною
мыслью о родстве с таким мужланом.
   - Ну, ну! - шептала  я,  -  у  человека  может  быть  много  двоюродных
братьев, самых разных, мисс Кэти, и никому это не в хулу. Только  не  надо
водиться с ними, если они неприятные и злые.
   - Он не... он мне не родственник, Эллен! - сказала она,  поразмыслив  и
еще сильнее почувствовав горе. И она бросилась мне на грудь,  ища  убежища
от пугающей мысли.
   Я была в большой  досаде  и  на  нее  и  на  служанку  за  их  излишнюю
разговорчивость.  Я  нисколько  не  сомневалась,  что  слова   девочки   о
предстоящем приезде  Линтона  будут  переданы  мистеру  Хитклифу;  и  была
уверена, что  Кэтрин,  как  только  вернется  отец,  станет  первым  делом
допытываться, как понимать слова  служанки  об  их  невоспитанном  родиче.
Гэртон, хоть и обиженный тем, что  его  приняли  за  слугу,  был,  видимо,
тронут ее горем. Подведя пони к крыльцу, он, чтоб утешить гостью,  вытащил
из конуры чудесного кривоногого щенка-терьера и стал совать его ей в  руки
- пустое, мол, я не сержусь! Девочка притихла было, посмотрела на  него  в
ужасе и отвращении и пуще расплакалась.
   Я едва удержалась от улыбки, видя ее неприязнь к бедному малому: он был
стройный молодой силач, красивый с лица, крепкий и здоровый; но его одежда
соответствовала его повседневным занятиям - работе на ферме да  гоньбе  по
вересковым зарослям за кроликами и тетеревами. Все же  мне  казалось,  что
лицо Гэртона отражало такие душевные качества, какими никогда  не  обладал
его отец: добрые колосья, нехоленые, затерянные в  сорняке,  глушившем  их
своим буйным ростом, но все же говорившие о плодородной почве, на  которой
при других, более благоприятных  обстоятельствах  мог  бы  взойти  богатый
урожай. Мне думается, мистер Хитклиф не притеснял  его  физически;  юноша,
бесстрашный по натуре, не искушал на подобные преследования: в нем не было
и тени той боязливой податливости, которая в человеке такого  склада,  как
Хитклиф, пробуждала бы желание давить и угнетать. Свою злую  волю  Хитклиф
направил на то, чтобы превратить сына Хиндли в грубое  животное:  мальчика
не научили грамоте; никогда не корили за дурные навыки, если только они не
мешали его хозяину; никогда не направляли к добру и ни  единым  словом  не
предостерегали против порока. Слышала я,  будто  развращению  юноши  много
способствовал Джозеф: когда Гэртон был маленьким,  старый  слуга  в  своем
тупоумном пристрастии льстил ему и баловал его, потому  что  видел  в  нем
главу старой почтенной семьи. И как раньше  он  винил,  бывало,  Кэтрин  и
Хитклифа, тогда еще подростков, что  они  своим  "непристойным  озорством"
выводят хозяина из себя и принуждают его искать утехи в  пьянстве,  -  так
теперь всю вину за недостатки Гэртона он возлагал на  того,  кто  присвоил
себе его имение. Когда мальчик божился, Джозеф  его  не  останавливал;  не
порицал его никогда, как бы  скверно  он  себя  ни  вел.  Старику,  видно,
доставляло удовольствие смотреть, как тот идет по дурному пути,  он  давал
калечить мальчика, оставляя его душу на  погибель,  -  пускай,  думал  он,
Хитклиф ответит за это; кровь Гэртона падет на  его  голову.  Джозефу  эта
мысль доставляла истинную радость. Он научил юношу гордиться своим  именем
и происхождением, и, если бы смел, он воспитал бы в нем ненависть к новому
хозяину Перевала. Но страх его перед этим хозяином доходил  до  суеверного
ужаса; и чувства свои к нему он не выказывал открыто, позволяя себе только
пробурчать какой-нибудь намек или пригрозить за глаза карой  небесной.  Не
могу похвалиться, чтобы мне был хорошо  знаком  уклад  жизни  на  Грозовом
Перевале в те дни, - рассказываю понаслышке, видела я немного.  В  деревне
судачили, что мистер Хитклиф - скаред; с арендаторами крут и прижимист. Но
дом в женских руках снова приобрел свой прежний  уютный  вид,  и  под  его
крышей больше не разыгрывались сцены буйства,  как,  бывало,  при  Хиндли.
Хозяин был слишком угрюм и не искал общения с людьми, ни с хорошими, ни  с
дурными. Таков он и сейчас.
   Но  так  я  никогда  не  кончу  свой  рассказ.   Мисс   Кэти   отвергла
примирительную жертву в виде щенка-терьера и потребовала, чтоб ей  вернули
ее собственных собак, Чарли и Феникса. Они приплелись,  хромая  и  повесив
головы; и мы двинулись в обратный путь,  обе  сильно  расстроенные.  Я  не
могла выпытать у моей маленькой госпожи, как она провела  день.  Узнала  я
только,  что  целью  ее  паломничества,  как   я   и   предполагала,   был
Пенистон-Крэг и что она без приключений добралась до  Грозового  Перевала,
когда  из  ворот  случилось  выйти  Гэртону  со  сворой   собак,   которые
набросились на ее "караван". Произошла яростная битва между псами,  прежде
чем  владельцы  смогли  их  разнять.  Так  завязалось  знакомство.  Кэтрин
объяснила Гэртону, кто  она  такая  и  куда  направляется,  попросила  его
указать дорогу и в конце концов уговорила проводить ее. Он открыл ей тайны
"Пещеры  Эльфов"  и  двадцати  других  удивительных  мест.  Но,  попав   в
немилость, я не удостоилась услышать описание всех тех  интересных  вещей,
которые увидела паломница. Все же я поняла, что  проводник  был  у  ней  в
чести, пока она не задела его самолюбия, обратившись к нему как к слуге, и
пока ключница Хитклифа не  задела  самолюбия  гостьи,  назвав  Гэртона  ее
двоюродным братом. А потом ее задели за живое его грубости: дома она  была
для всех "любовь моя", "дорогая моя", и "королева", и "ангел"  -  и  вдруг
чужой человек посмел так возмутительно оскорбить ее! Этого  она  не  могла
постичь; и я с большим трудом добилась от нее обещания, что она не  пойдет
со своей обидой к отцу. Я объяснила ей, как претит  мистеру  Линтону  все,
что связано с Грозовым Перевалом, и как он будет огорчен, если узнает, что
она там побывала. Но я напирала больше на другое: узнав, что я пренебрегла
его наказами,  мой  господин,  чего  доброго,  рассердится,  и  мне  тогда
придется взять расчет. А такая мысль была для Кэтрин нестерпима; она  дала
слово и держала его, пожалев меня. Все-таки она была премилая девочка!



        19

   Письмо с черной каймой  известило  нас  о  дне  возвращения  господина.
Изабелла умерла, и мистер Линтон написал мне, прося заказать траур для его
дочери и приготовить комнату  и  разные  удобства  для  юного  племянника.
Кэтрин ошалела от радости, что скоро увидит отца;  и  в  бурном  оптимизме
строила  догадки  о   неисчислимых   совершенствах   своего   "настоящего"
двоюродного брата. Наступил тот вечер, когда ожидался их приезд. С раннего
утра она хлопотала по устройству своих  собственных  мелких  дел;  и  вот,
одетая в новое черное платье - бедная девочка, смерть тетки  не  отяготила
ее подлинным чувством горя! - она назойливо приставала  ко  мне,  пока  не
уговорила выйти с ней-на прогулку - встречать гостей.
   - Линтон всего на полгода моложе меня, - болтала она,  прохаживаясь  со
мной по мшистым кочкам в тени деревьев. Как будет хорошо  играть  с  таким
товарищем! Тетя Изабелла прислала папе его локон, очень красивый: волосы у
него совсем льняные - светлее моих и такие же тонкие. Этот локон  хранится
у меня в маленькой стеклянной шкатулочке, и я часто думала,  как  было  бы
хорошо увидеться с тем, кому он принадлежал.  Ох,  я  так  счастлива...  И
папа! милый, милый папа! Эллен, давай побежим! ну - побежали!
   Она убегала, и возвращалась, и опять убегала много раз,  пока  я  своим
размеренным шагом дошла до ворот, и тогда она села на  дерновую  скамью  у
дорожки и старалась терпеливо ждать; но это было невозможно: она не  могла
и минуты посидеть спокойно.
   - Как они долго! - восклицала она. - Ах, я вижу пыль на дороге -  едут?
Нет! Когда же они будут здесь? Нельзя ли нам пройти еще немного  вперед  -
на полмили, Эллен, - всего на полмили? Ну, скажи "да"! Вон до тех берез  у
поворота!
   Я упорно не соглашалась. И вот ожиданию пришел конец: показалась в виду
карета. Мисс Кэти вскрикнула и протянула руки, как только увидела в оконце
лицо отца. Он выскочил из кареты почти в таком же нетерпении, как и она; и
прошло немало времени, прежде чем они нашли возможным подумать о ком-либо,
кроме себя. Пока они обменивались ласками, я  заглянула  в  карету,  чтобы
позаботиться о Линтоне. Он спал в углу, закутанный в теплый плащ на  меху,
точно стояла зима. Бледный, хрупкий, изнеженный  мальчик,  которого  можно
было бы принять за младшего брата моего господина,  так  он  был  на  него
похож. Но весь  его  вид  говорил  о  болезненной  привередливости,  какой
никогда не было в Эдгаре Линтоне. Тот увидел, что я смотрю  в  карету,  и,
замахав руками, попросил меня притворить дверцу и не  тревожить  мальчика,
потому что поездка его утомила. Кэти очень хотелось заглянуть  хоть  одним
глазком, но отец позвал ее, и они вдвоем пошли, неторопливо, парком,  а  я
побежала вперед отдать распоряжения слугам.
   - Вот что, моя дорогая, - сказал мистер Линтон,  обратившись  к  дочке,
когда они остановились на крыльце у парадного хода. - Твой двоюродный брат
не такой сильный и веселый, как ты,  и  он,  не  забывай,  совсем  недавно
потерял мать. Так что не жди, что он сразу станет играть с тобой и бегать.
И не утомляй его лишними разговорами, дай ему покой хотя бы на этот вечер.
Хорошо?
   - Да, да, папа, - ответила Кэтрин, - но я хочу посмотреть на него, а он
даже не выглянул.
   Карета остановилась; спящий проснулся, и дядя  вынес  его  на  руках  и
поставил на землю.
   - Это, Линтон, твоя двоюродная сестра Кэти, - сказал  он,  соединяя  их
маленькие ручки. - Она уже полюбила тебя,  и  ты,  чтоб  ее  не  огорчать,
постарайся сегодня не плакать. Приободрись - путешествие кончилось,  и  от
тебя теперь ничего не требуется - можешь отдыхать  и  забавляться  в  свое
удовольствие.
   - Ну так я лягу спать, -  ответил  мальчик,  отстранившись  от  Кэтрин,
которая кинулась к нему здороваться.  И  поднес  пальцы  к  глазам,  чтобы
смахнуть навернувшиеся слезы.
   - Ну, ну, будьте молодцом, - шепнула я и повела его в комнаты. - А то и
она расплачется, - смотрите, как она вас жалеет.
   Не знаю, от жалости ли к нему, но у его двоюродной сестры  стало  такое
же печальное лицо, как у него, и она подбежала к отцу. Все  трое  вошли  в
дом и поднялись в библиотеку, где уже подан был чай.  Я  сняла  с  Линтона
плащ и шапку и усадила его за стол; но только он сел, как опять  захныкал.
Мой господин спросил, в чем дело.
   - Я не могу сидеть на стуле, - всхлипывал племянник.
   - Так ляг на диван, и Эллен подаст тебе чай, - терпеливо ответил дядя.
   Он, я видела, изрядно натерпелся в дороге  с  капризным  и  болезненным
мальчиком. Линтон не спеша поплелся к дивану и  лег.  Кэти  устроилась  со
своею чашкой подле него на скамеечке для ног. Сперва она сидела молча,  но
долго так идти не могло; она решила  сделать  из  двоюродного  брата  того
милого баловня, о каком мечтала; и она принялась гладить его по волосам, и
целовать в щечку, и поить его из своего блюдца, как  маленького.  Ему  это
понравилось, потому что он и был все равно что малое дитя; он отер глаза и
улыбнулся слабой улыбкой.
   - Мальчик отлично у нас поправится, - сказал мой  господин,  понаблюдав
за ними с минуту. - Отлично, если только мы сможем оставить  его  у  себя,
Эллен. В обществе сверстницы он сразу оживится.  Ему  захочется  набраться
сил, и силы явятся.
   "Да, если его оставят у нас!" - рассуждала я про  себя,  и  горько  мне
стало при мысли о том, как мало у нас на это надежды. А потом,  подумалось
мне, как будет жить это хилое создание  на  Грозовом  Перевале?  С  такими
наставниками и товарищами, как его отец и Гэртон?
   Наши сомнения быстро разрешились, быстрее даже, чем  я  ожидала.  После
чая я отвела детей наверх, посидела возле Линтона, пока он не  заснул  (до
тех пор он меня ни за что не  отпускал),  затем  сошла  вниз  и  стояла  в
передней у стола, зажигая ночник для мистера Эдгара,  когда  прибежала  из
кухни девушка и сказала мне, что на крыльце  ждет  Джозеф,  слуга  мистера
Хитклифа, и хочет говорить с хозяином.
   - Я сперва спрошу, что ему надо, - сказала я, порядком  испугавшись.  -
Как можно тревожить людей в такой поздний час! Да еще когда они только что
с дальней дороги... Хозяин едва ли станет с ним сейчас разговаривать.
   Джозеф, пока я говорила эти слова, прошел  через  всю  кухню  и  теперь
стоял предо мною в передней. Одетый по-воскресному,  в  полном  параде,  с
самым своим кислым ханжеским лицом, держа в одной  руке  шляпу,  в  другой
палку, он обстоятельно вытирал о коврик башмаки.
   - Добрый вечер, Джозеф, - сказала я холодно. - Какое дело пригнало  вас
сюда ночью?
   -  Мне  надо  бы  поговорить  с  мистером  Линтоном,  -   ответил   он,
пренебрежительно отстраняя меня.
   - Мистер Линтон ложится спать. Сейчас, я  уверена,  он  не  станет  вас
слушать, если вы к нему не с очень важным сообщением, -  продолжала  я.  -
Сели бы лучше здесь да изложили мне свое дело.
   - Которая тут его  комната?  -  настаивал  тот  на  своем,  озирая  ряд
закрытых дверей.
   Видя, что он не склонен принять мое посредничество, я,  хоть  и  крайне
неохотно, поднялась в библиотеку и, доложив о несвоевременном  посетителе,
посоветовала  отослать  его  до  завтра.  Но  мистер   Линтон   не   успел
уполномочить меня на это, так как Джозеф, шедший за мною следом,  ввалился
в комнату, бесцеремонно уселся у дальнего конца стола, положил обе  ладони
на набалдашник своей палки и заговорил в повышенном тоне, словно  предвидя
протест:
   - Хитклиф прислал меня за своим пареньком и наказал  мне  без  него  не
возвращаться.
   Эдгар Линтон молчал с минуту; его лицо омрачилось  печалью.  Он  и  без
того жалел  мальчика,  но,  памятуя  опасения  и  надежды  Изабеллы  и  ее
страстную тревогу за сына,  которого  она  вверила  его  заботам,  он  тем
сильнее огорчился необходимостью отдать племянника отцу и ломал голову над
тем, как бы этого избежать. Но ничего не мог изобрести:  если  он  выкажет
желание оставить мальчика у себя, Хитклиф тем  крепче  упрется  на  своем;
ничего не оставалось, как  только  подчиниться.  Однако  мой  господин  не
пожелал среди ночи поднимать племянника с постели.
   - Скажите мистеру Хитклифу, - ответил он спокойно, - что его сын придет
на Грозовой Перевал завтра. Его уже уложили спать,  и  он  слишком  ус