з пыталась как можно деликатнее отвлечь его от неумеренного поклонения музе, однако у него это было своего рода манией. Если во всем остальном сэр Филипп был достаточно рассудителен, то стоило завести речь о поэзии, как уже ничто не могло его остановить. Во всяком случае, Шерли это не удавалось. Иногда, правда, он начинал расспрашивать Шерли о своем поместье в Наннли. Радуясь возможности переменить тему, она подробно описывала старый монастырь, заросший, одичавший парк, ветхую церковь и маленькую деревушку. И каждый раз она советовала сэру Филиппу съездить туда и собрать наконец своих арендаторов. Каково же было ее удивление, когда сэр Филипп в точности последовал ее совету и в конце сентября вдруг приехал в свое поместье! Он тотчас явился с визитом в Филдхед, и этот первый его визит отнюдь не стал последним. Объехав всех соседей, он заявил, что ни под одной кровлей не чувствует себя так хорошо, как под сенью массивных дубовых балок скромного брайерфилдского дома; по сравнению с его собственной усадьбой это было довольно жалкое и ветхое жилище, однако сэру Филиппу оно положительно нравилось. Но вскоре его перестали удовлетворять беседы с Шерли в ее дубовой гостиной, где все время толклись гости и ему было трудно выбрать спокойную минуту, чтобы познакомить хозяйку с последними произведениями своей плодовитой музы. Он хотел побыть с ней наедине среди веселых лугов, на берегу тихих вод. Однако Шерли остерегалась таких прогулок вдвоем, и тогда сэр Филипп начал приглашать ее в свои владения, в свои прославленные леса. Здесь было вдоволь уединенных уголков, - и в чащах, разделенных потоком Уарфа, и в долинах, орошаемых водами Эйра. Ухаживания сэра Филиппа за мисс Килдар не остались незамеченными. В пророческом вдохновении мистер Симпсон предсказывал племяннице блестящее будущее. Он уже представлял себе тот недалекий час, когда, небрежно закинув ногу за ногу, сможет со смелой фамильярностью и как бы вскользь упоминать о "своем племяннике баронете". Шерли сразу превратилась из "сумасбродной девчонки" в "благоразумнейшую женщину". В беседах с глазу на глаз с миссис Симпсон дядя называл теперь племянницу не иначе, как "истинно возвышенной натурой, с причудами, зато с большим умом". Он стал относиться к Шерли с преувеличенным вниманием: почтительно вставал, чтобы открыть или закрыть для нее дверь, склонялся, чтобы подобрать то носовой платок, то перчатку, то еще какой-нибудь оброненный племянницей предмет, а поскольку Шерли была небрежна и нагибаться приходилось часто, то мистер Симпсон краснел, багровел и порой страдал головными болями. Иногда он даже отпускал многозначительные шуточки о превосходстве женской хитрости над мудростью мужчин или пускался в запутанные извинения по поводу какого-то своего жестокого промаха в оценке видов и поведения "одной персоны, что живет от Филдхеда не за горами". Племянница видела маневры мистера Симпсона, однако принимала все его намеки равнодушно и, казалось, не могла понять, к чему он клонит. Когда же Шерли прямо говорили о предпочтении, которое оказывает ей баронет, она отвечала, что, по-видимому, она ему нравится так же, как и он ей; она никогда не думала, что знатный человек - единственный сын гордой, нежной матери, единственный брат обожающих его сестер - может быть так добр и в общем-то так благоразумен. Время показало, что она действительно нравилась сэру Филиппу, - видимо, он почувствовал в ней то самое "странное очарование", которое находил в ней мистер Холл. Он старался встречаться с нею как можно чаще, и постепенно общество Шерли сделалось для него необходимостью. К тому времени в Филдхеде создалась необычная атмосфера: в некоторых комнатах дома как бы поселились трепетные надежды и тревожные опасения: обитатели их беспокойно бродили по тихим окрестным полям; все чего-то ждали, и нервы у всех были натянуты до предела. Одно было ясно: сэр Филипп не из тех, кем можно пренебрегать. Он был любезен и если не очень умен, то во всяком случае не глуп. Если о Сэме Уинне мисс Килдар могла с презрительной горечью сказать, что его чувства низки, вкусы грубы, а манеры вульгарны, то о сэре Филиппе этого никак нельзя было сказать. У него была чувствительная душа, он искренне любил искусство, хотя и не всегда его понимал, во всех своих поступках он оставался настоящим английским джентльменом, а что касается знатности и состояния, то лучшего, разумеется, Шерли нечего было и желать. Внешность сэра Филиппа вначале давала смешливой Шерли повод для веселых, хоть и беззлобных шуток. Он был похож на мальчишку - маленький, тщедушный, с мелкими, ничем не примечательными чертами лица и рыжеватыми волосами. Впрочем, скоро она оставила свои насмешки и даже сердилась, когда кто-либо делал нелестные намеки по этому поводу. Она утверждала, что у сэра Филиппа "приятное выражение лица" и что "душа его стоит античных черт, кудрей Авессалома{421} и фигуры Саула". Правда, время от времени, хоть и очень редко, она еще слегка поддразнивала его за несчастное пристрастие к поэзии, но подобные вольности Шерли позволяла только себе и никому другому. Короче, создалось положение, которое, казалось бы, полностью оправдывало мнение мистера Йорка, высказанное однажды Луи Муру. - Ваш братец Роберт, - сказал он, - либо просто дурак, либо сумасшедший. Два месяца назад я готов был об заклад биться, что у него все карты в руках. Дернула его нелегкая пуститься в разъезды! В одном Лондоне застрял Бог весть на сколько дней, а теперь вот вернется и увидит, что все его козыри биты. Послушайте, Луи, как говорится: "В делах людских лови прилива час - и доплывешь до счастья; упустишь миг - вовеки не вернешь". Я бы на вашем месте написал Роберту и напомнил ему об этом. - Разве у Роберта какие-нибудь виды на мисс Килдар? - спросил Луи Мур, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. - Виды! Я сам ему подсказал эти виды, и он давно бы мог их осуществить, потому что он Шерли нравится. - Как сосед? - Не только как сосед. Я-то видел, как она меняется в лице и краснеет при одном упоминании его имени. Напишите ему, говорю вам, и скажите, чтобы скорей возвращался. Как ни верти, он куда лучше этого баронетишки! - А вы не подумали, мистер Йорк, о том, что для выскочки, у которого нет почти ни гроша за душой, было бы самонадеянно и недостойно домогаться руки богатой женщины? - О, если у вас такие высокие понятия и сверхутонченные чувства, то мне с вами и говорить не о чем! Я человек простой, практичный. Если Роберт готов сам отдать бесценный клад сопернику, какому-то размазне-аристократишке, мне на это ровным счетом наплевать. В его годы, на его месте и с его возможностями я бы вел себя по-другому. Не то что баронет - ни принц, ни герцог не вырвал бы у меня любимую без боя! Но вы, гувернеры, больно важная публика: с вами советоваться все равно, что с попами! x x x Ни лесть, ни подобострастие не могли испортить Шерли - все лучшее, что было в ее характере, устояло. Теперь ее имя уже не связывали с именем Роберта Мура, и то, что она, казалось, позабыла отсутствующего, по-видимому, подтверждало слухи. Но, видимо, она не совсем его забыла и продолжала относиться к нему если не с любовью, то во всяком случае с интересом, - об этом можно было судить хотя бы по тому усиленному вниманию, какое Шерли оказывала брату Роберта, гувернеру Луи, когда тот внезапно заболел. Обычно она держалась с ним крайне неровно: то сдержанно и холодно, то почтительно и покорно; сегодня мимо него проходила богатая хозяйка Филдхеда и будущая леди Наннли, а завтра к строгому учителю прибегала послушная ученица. Когда их глаза встречались, Шерли могла иной раз гордо выгнуть точеную, словно из слоновой кости, шейку и презрительно сжать розовые губки, а в другой раз покорно склониться перед его суровым взглядом, и вид у нее тогда бывал такой смущенный, словно воспитатель все еще мог за что-нибудь наказать ее. Луи Мур, очевидно, заразился лихорадкой в одном из бедных домов, куда обычно заглядывал вместе со своим хромым учеником и мистером Холлом. Так или иначе, он заболел, дня два крепился, но под конец вынужден был слечь в постель. Однажды вечером гувернер беспокойно метался на своем жестком ложе. За ним заботливо ухаживал Генри, не отходивший от учителя. Вдруг в комнату постучались, так тихо и осторожно, что это не могла быть ни служанка, ни миссис Джилл. Генри подошел к дверям. - Как себя чувствует мистер Мур? - спросил тихий голос из темного коридора. - Войди и посмотри сама. - Он спит? - Если бы он мог уснуть! Войди, поговори с ним, Шерли. - Боюсь, что ему это не понравится. Тем не менее посетительница переступила порог. Видя, что она колеблется, Генри взял ее за руку и подвел к постели больного. В полумраке трудно было ее разглядеть; слабый свет падал только на изящное платье. Внизу собрались гости, в числе которых был и сэр Филипп Наннли; дамы сидели в гостиной, и все же хозяйка ускользнула от них, чтобы навестить воспитателя своего кузена. Ее белое платье, прекрасные обнаженные руки и шея, золотая цепочка, вздрагивающая на груди, - все это странно мерцало в полутемной комнате больного. Шерли была робка и задумчива. - Как ваше здоровье, мистер Мур? - с участием спросила она. - Болезнь не опасная, и сегодня мне лучше. - Я слышала, вас мучит жажда. Я принесла вам винограду. Хотите? - Нет. Но спасибо, что вспомнили обо мне. - Хоть одну ягодку! Шерли вынула из корзинки, которую принесла с собой, тяжелую гроздь, оторвала одну ягоду и поднесла ее к губам больного. Он покачал головой, вспыхнул и отвернулся. - Что же вам принести? Говорите, фруктов вам не хочется, а у самого губы запеклись. Может быть, какого-нибудь питья? - Миссис Джилл поит меня хлебной водой: по мне это лучше всего. На несколько минут воцарилось молчание. - Вы страдаете? Вам больно? - Совсем немного. - Что с вами? Из-за чего вы заболели? Луи Мур промолчал. - Как вы думаете, откуда у вас лихорадка? - Должно быть, болотные испарения, малярия. Сейчас осень, самая пора для лихорадки. - Я слышала, вы с мистером Холлом часто навещаете больных в Брайерфилде и даже в Наннли. Вам надо беречься. В таких вещах геройствовать без нужды неблагоразумно. - Хорошо, что вы мне напомнили. С вашей стороны тоже неблагоразумно входить в комнату больного и приближаться к его постели. Не думаю, чтобы моя болезнь была заразной, во всяком случае для вас, - прибавил он с легкой усмешкой. - Но к чему вам подвергаться даже малейшему риску? Оставьте меня! - Потерпите, я скоро уйду. Но мне бы хотелось что-нибудь сделать для вас перед уходом, чем-нибудь услужить вам... - Вас хватятся внизу. - Нет, мужчины еще сидят за столом. - Долго они не просидят. Сэр Филипп Наннли не большой охотник до вина. Вот, я слышу, он уже идет из столовой в гостиную. - Это слуга. - Это сэр Филипп, я узнаю его походку. - У вас тонкий слух. - Да, слух меня никогда не подводил, а сейчас он стал еще острее. Сэр Филипп приезжал вчера вечером к чаю. Я слышал, как вы пели ему какой-то романс, который он вам привез. Я слышал, как он уехал около одиннадцати, а перед отъездом звал вас во двор полюбоваться вечерней звездой. - У вас, должно быть, нервы слишком чувствительны. - Я слышал, как он поцеловал вам руку. - Не может быть! - Отчего же? Моя комната как раз над залой, окно - над парадным входом, его приоткрыли, потому что мне было жарко. Вы простояли с ним на ступеньках минут десять, я слышал весь ваш разговор от первого до последнего слова и слышал, как вы прощались, Генри, подай мне воды! - Позвольте, я вам подам! Однако больной отклонил ее услугу и сам приподнялся в постели, чтобы взять стакан из рук юного Симпсона. - Значит, я ничего не могу для вас сделать? - Ничего. Вы не можете дать мне спокойного сна, а это единственное, чего я сейчас хочу. - Вы плохо спите? - Сон бежит от меня. - Почему же вы говорите, что болезнь не серьезна? - У меня бывает бессонница, когда я совершенно здоров. - Если бы я могла, я бы погрузила вас в самый мирный, глубокий и сладкий сон без единого сновидения! - Полное небытие? Этого я не прошу. - Ну, пусть вам приснится все, о чем вы мечтаете. - Ужасное пожелание! Такой сон будет горячечным бредом, а пробуждение - смертью. - Неужели у вас такие фантастические мечты? Вы ведь не фантазер? - Вероятно, вы именно так обо мне и думаете, мисс Килдар. Но мой характер - не страница модного романа, где вам все ясно. - Возможно... Но сон... мне так хочется вернуть его к вашему изголовью, вернуть вам его благосклонность. А что, если я возьму книгу, присяду и почитаю вам? Я могу провести с вами полчаса. - Благодарю, но не хочу вас задерживать. - Я буду читать тихо. - Не стоит. У меня жар, и я сейчас слишком раздражителен, чтобы выносить у себя над ухом тихое воркованье. Лучше оставьте меня. - Хорошо, я уйду. - Не пожелав мне доброй ночи? - Что вы, сэр! Спокойной ночи, мистер Мур. Шерли вышла. - Генри, ложись спать, мальчик мой, пора тебе отдохнуть. - Сэр, я хотел бы провести подле вас всю ночь. - В этом нет нужды, мне уже лучше. А теперь - ступай! - Благословите меня, сэр. - Да благословит тебя Бог, мой лучший ученик. - Вы никогда не называете меня своим любимым учеником! - Нет, и никогда не назову. x x x Мисс Килдар, должно быть, обиделась на то, что ее бывший учитель отверг все ее услуги; во всяком случае она их больше не предлагала. В течение дня ее легкие шаги часто слышались в коридоре, однако она ни разу не остановилась перед дверью Луи Мура и ее "тихое воркованье" ни разу больше не нарушило безмолвия в комнате больного. Впрочем, она недолго оставалась комнатой больного: крепкий организм Луи Мура быстро справился с недугом. Через несколько дней он уже совершенно выздоровел и вернулся к своим обязанностям воспитателя. "Старое доброе время" по-прежнему сохраняло свою власть и над учителем и над ученицей. Это было видно по тому, с какой легкостью учитель преодолевал разделявшее их расстояние, которое Шерли старалась сохранить, и по тому, как спокойно и твердо он укрощал ее гордую душу. Однажды после полудня семейство Симпсонов отправилось в коляске на прогулку подышать свежим воздухом. Шерли, никогда не упускавшая случая избавиться от их общества, рада была остаться дома под предлогом каких-то дел. С делами - ей всего-то нужно было написать несколько строк - она справилась, едва коляска скрылась за воротами, а потом мисс Килдар вышла в сад. Был тихий осенний день. Золото бабьего лета разливалось вдаль и вширь по лугам; порыжелые перестоявшиеся леса еще не сбросили свой наряд; увядший, но еще не поблекший вереск красил пурпуром холмы. Ручей стремился через примолкшие поля к лощине, и ни одно дуновенье ветерка не подгоняло его и не шелестело в листве на его берегах. Печать грустного увядания легла уже на сады Филдхеда. Подметенные с утра дорожки вновь покрылись желтыми листьями. Пора цветов и плодов миновала; лишь последние яблоки кое-где еще держались на ветках и запоздалые бледные цветы выглядывали кое-где из-под опавшей листвы на газонах. Задумчиво прогуливаясь по саду, Шерли собирала эти последние цветы. Ей удалось составить из них тусклый букетик без всякого запаха, и она как раз прикалывала его к платью, когда из дома, прихрамывая, вышел Генри Симпсон. - Шерли! - окликнул он ее. - Мистер Мур зовет тебя в классную комнату. Он хочет, чтобы ты ему почитала по-французски, если ты не очень занята. Мальчик передал эту просьбу самым естественным тоном, словно в ней не было ничего особенного. - Мистер Мур сам послал тебя? - Конечно! А что тут такого? Пойдем посидим втроем, как тогда, в Симпсон-Гроуве. Помнишь, как приятно проходили наши уроки? Может быть, мисс Килдар и подумала про себя, что с тех пор многое изменилось, но вслух этого не сказала. Секунду поколебавшись, она молча последовала за Генри. В классной комнате Шерли, как в былые времена, скромно потупившись, склонила перед учителем голову, сняла шляпку и повесила ее рядом с фуражкой Генри. Луи Мур сидел у стола, перелистывая книгу и отмечая отдельные места карандашом. В ответ на ее поклон он только кивнул, но с места не встал. - Несколько дней назад вы хотели мне почитать, - проговорил он. - В тот вечер я не мог вас послушать. Сегодня я к вашим услугам. Небольшая практика во французском языке вам не повредит: я заметил, что ваше произношение начинает портиться. - Что мне читать? - Вот посмертное издание Сент-Пьера. Прочтите несколько страниц из "Отрывков об Амазонке". Шерли опустилась в кресло, заранее поставленное рядом с креслом Луи Мура. Теперь их разделяла только книга на столе, и девушка склонилась над ней так низко, словно хотела закрыть страницы от учителя своими длинными локонами. - Подберите волосы, - сказал Луи Мур. Какое-то мгновение Шерли не знала, повиноваться ей или нет. Она исподтишка взглянула на учителя. Если бы он смотрел на нее сурово или робко, если бы она уловила в его чертах хоть тень нерешительности, Шерли наверняка взбунтовалась бы и урок тем и кончился. Но он просто ждал, что она повинуется, и лицо его было спокойно и холодно, как мрамор. Шерли покорно откинула длинные пряди. Хорошо, что у нее был такой приятный овал лица и упругие гладкие щеки, - другое лицо, лишившись смягчающей теня кудрей, могло бы потерять свою прелесть. Впрочем, перед кем ей было красоваться? Ни Калипсо{427}, ни Эвхарис{427} не стремились очаровать Ментора{427}. Шерли начала читать. Она отвыкла читать по-французски и запиналась. Дыхание ее сбивалось, она спешила, и во французскую речь то и дело врывались английские интонации. Наконец она остановилась. - Не могу! Почитайте мне сами немного, мистер Мур, прошу вас! Он начал читать, она повторяла за ним и через три минуты полностью переняла его произношение. - Отлично! - похвалил ее учитель, когда она дочитала отрывок. - C'est presque le Francais rattrape, n'est ce pas?* - спросила Шерли. ______________ * Я вспомнила французский, не правда ли? (франц.) - Но писать по-французски, как раньше, вы уже вряд ли сумеете? - Конечно! Теперь я запутаюсь в согласовании времен. - Вы уже не смогли бы написать такое сочинение, как тогда: "La premiere femme savante"?* ______________ * "Первая женщина, вкусившая от древа познания" (франц.). - Неужели вы еще помните эту чепуху? - Каждую строчку. - Я вам не верю. - Берусь повторить все слово в слово. - Вы запнетесь на первой же строке. - Хотите проверить? - Хочу! Луи Мур начал читать наизусть; он читал сочинение Шерли по-французски, но мы даем его в переводе, чтобы не затруднять читателей. x x x "Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал". "Случилось это на заре времен, когда хор утренних звезд еще не смолкал на небесах. Времена эти столь далеки, что в тумане и росной дымке, в предрассветных сумерках, чуть забрезживших сквозь мрак, не разглядеть обычаев, не различить пейзажа, не узнать тех мест. Достаточно сказать, что мир в те времена уже существовал и люди уже населили его: их страсти и привязанности, их страдания и наслаждения уже наложили отпечаток на лицо Земли и вдохнули в нее душу. Одно из племен человеческих поселилось в некоей стране. Что это было за племя - неведомо, что за страна - неизвестно. Когда вспоминают о тех временах, обычно говорят о востоке; но кто может поручиться, что точно такая же жизнь не кипела тогда на западе, юге, севере? Кто поручится, что племя это обитало не под азиатскими пальмами, а кочевало в дубравах на одном из островов наших европейских морей? Перед моими глазами встает не песчаная пустыня и не маленький скудный оазис. Я вижу лесистую долину среди скал, где деревья смыкают кроны сплошным шатром, где царит вечный сумрак. Вот истинное обиталище существ человеческих! Но их здесь так мало, шатер листвы так плотен и густ, что их не видно и не слышно. Можно ли их назвать дикарями? Несомненно. Их орудия - пастушеский посох и лук; они наполовину пастыри, наполовину охотники; и стада их так же дики и свободны, как стаи зверей в лесах. Счастливы ли они? Нет. Во всяком случае, не счастливее нас. Добры они? Нет. Они не лучше нас, ибо у них, как и у нас, одна природа - человеческая. И всех несчастнее в племени маленькая девочка, круглая сирота. Никто о ней не заботится; иногда ее кормят, но чаще забывают. Живет она то в старом дупле, то в холодной пещере и лишь изредка находит пристанище в чьей-нибудь хижине. Всеми покинутая, никому не нужная, она больше времени проводит среди зверей и птиц, нежели среди людей. Голод и холод стали ее неразлучными спутниками, печаль витает над нею, ее окутывает одиночество. Беззащитная и беспомощная, она должна была бы давно погибнуть, но она живет и растет: зеленая дикая чаща питает ее, как мать, то сочными ягодами, то сладкими кореньями и орехами. Есть что-то особенное в воздухе этого жизнетворного климата, есть какая-то добрая сила в благоуханной лесной росе. Мягкие перемены времен года не возбуждают страстей, не будоражат чувства; здесь нет ни жары, ни морозов, здесь все дышит гармонией; и ветерок навевает такие чистые мысли, словно они зарождаются в небесах. В очертаниях лесистых холмов нет причудливых преувеличений; в окраске цветов и птиц нет кричащих тонов. В этих лесах царит величавый покой; их свежесть полна сдержанной мягкости и доброты. Тихое очарование цветов и деревьев, красота птиц и зверей - все это было доступно и маленькой сиротке. В полном одиночестве она выросла прелестной и стройной. Природа наделила ее тонкими чертами; со временем они стали еще прекраснее и чище, и ни голод, ни лишения их не коснулись. Сухие яростные вихри не исхлестали ее тело, жаркие лучи не иссушили и не выбелили волосы. Кожа ее сверкает белизной среди листвы, как слоновая кость; блестящие густые волосы ниспадают пышной волной по плечам. Глаза ее, не знающие яркого полуденного света юга, сияют в лесной тени, как огромные, глубокие озера, полные кристальной влаги, а над ними, когда ветерок приподнимает кудри, сверкает высокий ясный лоб - нетронутая чистая страница, на которой мудрости еще предстоит начертать свои золотые слова. В этой одинокой юной дикарке нет ничего порочного или несовершенного. Безмятежно и бездумно бродит она по лесам. Впрочем, что она знает, о чем может думать в своем неведении - трудно сказать. Было это давно, еще до Потопа, - наша лесная нимфа осталась совсем одна: племя ее откочевало куда-то далеко, она не знала куда и не могла отыскать даже следов. Как-то летним вечером на закате она поднялась из долины на холм, чтобы последним взглядом проводить уходящий День и встретить грядущую Ночь. Ее излюбленным местом был утес, на вершине которого стоял развесистый дуб, чьи корни, заросшие мхом и травой, служили ей креслом, а разлапистые ветви с густой листвой - надежным пологом. День уходил медленно и величаво в пурпурном сиянье заката, и леса провожали его нестройным хором затихающих голосов. Но вот на смену Дня пришла Ночь, безмолвная, как смерть: даже ветер стих и птицы притаились. Счастливые пернатые парочки уснули в гнездышках, олень и лань блаженно задремали в своем ночном убежище. Девушка сидела и ждала. Тело ее словно застыло, но душа бодрствовала; мыслей не было - одни чувства; надежд не было - одни желания; она ни на что не рассчитывала, а только предвкушала. Она ощущала безмерное могущество Земли, Неба и Ночи. И казалось ей, что она - средоточие мира, позабытая всеми крохотная частица жизни, одухотворенная искра, внезапно оторвавшаяся от великого костра мироздания и теперь незаметно мерцающая в черной бездне мрака. "Неужели мне суждено догореть и погибнуть? - вопрошала она. - Неужели мой живой огонек никого не согреет, никого не озарит, никому не понадобится? Неужели он останется единственной искрой на еще беззвездном небосклоне? Неужели не послужит он путеводной звездой страннику или пастуху, не станет вещим знаком для жреца или мудреца, неужели угаснет он бесцельно?" Так вопрошала она, озаренная внезапным светом разума, и могучая, непреоборимая жизнь переполняла ее. Что-то внутри нее бурлило и клокотало, божественные силы искали выхода, - но к чему их приложить, на что направить? Она подняла глаза к Ночи и к Небесам - Ночь и Небеса склонились над нею. Она опустила взгляд к холмам, к долине, где в тумане струилась река, - все отвечало ей вещими голосами. Она их слышала, дрожала от волнения, но понять не могла. И тогда она сложила руки, воздела их и вскричала: - Утешение, Помощь, Мудрость - придите!!! В ответ - ни слова, ни звука. Упав на колени, она смиренно ждала, глядя ввысь. Небо над нею безмолвствовало, звезды сияли торжественно, далекие и чужие. Но вот словно лопнула струна в ее измученной душе: ей показалось, что Некто ответил ей с высоты, Некто бесконечно далекий приблизился, и она услышала, как Безмолвие заговорило. Заговорило без слов, без голоса - во тьме прозвучала одна только нота. И снова такая же полная, нежная и прекрасная нота, мягкий, глубокий аккорд, похожий на рокот далекой грозы. Еще раз - отчетливей, глубже и ближе прозвучали гармоничные раскаты, от которых словно заколебался мрак. Еще раз! И наконец ясный голос донесся с Небес до Земли: - Ева! Да, ее звали Евой - иного имени она не имела. И она поднялась с колен. - Я здесь. - Ева! - О Ночь! - Ведь с ней могла говорить только Ночь! - Я перед тобою! Голос спускался все ближе в Земле. - Ева! - Господи! - вскричала она. - Я твоя раба! Она верила, ибо все племена поклонялись своим богам. - Я иду к тебе, я - Утешитель! - Иди скорей, Господи! Ночь осветилась надеждой, воздух затрепетал, полная луна засияла на небосклоне, но пришелец остался незримым. - Склонись ко мне, Ева, приди в мои объятия, отдохни у меня на груди! - Я склоняюсь, Невидимый, но Ощутимый. Кто ты? - Ева, я принес тебе с небес напиток жизни. Отпей из моей чаши, Дочь Человека! - Я пью. Словно сладчайшая роса струится в мои уста. Она оживляет истомившееся сердце, она исцеляет от всех печалей; все муки, борьба и сомнения вдруг исчезли! И ночь стала иной! Холмы, лес, луна и бескрайнее небо - все изменилось! - Все изменилось отныне и навсегда. Я снял с твоих глаз пелену, я рассеял мрак. Я освободил твои силы, сбил оковы! Я открыл тебе путь, убрал с него камни. Я наполнил собой пустоту. Затерянную крупицу жизни я сделал своей. Забытый, бесцельно мерцавший огонь души - отныне мой! - О, бери меня! Возьми душу и тело! Это - Бог! - Это сын Бога: тот, кто ощутил в тебе искру божественной жизни. Потому он и жаждет слиться с тобой, укрепить тебя и помочь, дабы одинокая искра не угасла безвозвратно. - Сын Бога! Неужели я твоя избранница? - Ты одна на этой земле. Я увидел, что ты прекрасна, и понял, что ты предназначена мне. Ты моя, и мне дано спасти тебя, помогать тебе, оберегать тебя. Узнай: я - Серафим, сошедший на Землю, и зовут меня Разум. - Мой славный жених! Свет дня среди ночи! Наконец я обладаю всем, чего только могла желать. На меня снизошло откровение; неясное предчувствие, невнятный шепот, который мне слышался с детства, сегодня стали понятными. Ты тот, кого я ждала. Возьми же свою невесту, рожденный Богом! - Не смирившийся - я сам беру то, что принадлежит мне. Не я ли похитил с алтаря пламя, осветившее все твое существо, Ева? Приди же снова на небеса, откуда ты была изгнана! Незримая, но могучая сила укрыла ее, как овечку в овчарне; голос нежный и всепроникающий вошел в ее сердце небесной музыкой. Глаза ее не видели никого, но душу и разум заполнило ощущение свежести и покоя небес, мощи царственных океанов, величия звездных миров, силы слитых стихий, вековечности несокрушимых гор. И над всем этим победно сияла Красота, перед которой бежали ночные тени, как перед божественным Светилом. Так Человечество соединилось с Разумом. Кто знает, что было потом? Кто опишет историю их любви со всеми ее радостями и печалями? Кто расскажет о том, как Он, когда Бог посеял вражду между Ним и Женщиной, затаил в душе злой умысел, решил порвать священные узы и опорочить их чистоту? Кто знает о долгой борьбе, когда Серафим сражался со Змием? Как сумел Отец Лжи отравить Добро ядом Зла, подмешать тщеславие к мудрости, боль - к наслаждению, низость - к величию, ревность - к страсти? Как сопротивлялся ему "неустрашимый ангел", тесня и отражая врага? Сколько раз снова и снова пытался он отмыть оскверненную чашу, возвысить униженные чувства, облагородить извращенные желания, обезвредить скрытую отраву, отвести бессмысленные соблазны - очистить, оправдать, отстоять и сберечь Жену свою? Кто расскажет о том, как верный Серафим благодаря терпению, силе и непревзойденному совершенству, унаследованному от Бога, творца своего, победоносно сражался за Человечество, пока не пришел решительный час? О том, как и в этот час, когда Смерть костлявой рукой преградила Еве путь к Вечности, Разум не выпустил из объятий свою умирающую жену, пронес ее сквозь муки агонии и, торжествуя, прилетел с ней в свой родной дом на небесах? О том, как он привел и вернул Еву творцу ее, Иегове, а затем архангелы и ангелы увенчали ее короной Бессмертия? Кто сумеет описать все это?" x x x - Мне так и не удалось исправить это сочинение, - проговорила Шерли, когда Луи Мур умолк. - Вы его сплошь исчеркали, но я до сих пор не понимаю смысла ваших неодобрительных значков. Она взяла с письменного стола учителя карандаш и принялась задумчиво рисовать на полях книги маленькие листочки, палочки, косые крестики. - Я вижу, - заметил Луи Мур, - французский вы наполовину забыли, зато привычки французских уроков остались. С книгами вы обращаетесь по-прежнему. Скоро мой заново переплетенный Сент-Пьер станет похожим на моего Расина: мисс Килдар разрисует каждую страницу! Шерли бросила карандаш, словно он обжег ей пальцы. - Скажите, чем же плохо мое сочинение? - спросила она. - Там есть грамматические ошибки? Или вам не понравилось содержание? - Я вам никогда не говорил, что мои значки отмечают ошибки. Это вы так думали, а мне не хотелось с вами спорить. - Что же они означают? - Теперь это неважно. - Мистер Мур! - воскликнул Генри. - Скажите Шерли, чтобы она почитала нам! Она так хорошо читала наизусть. - Ну что ж, если уж просить, то пусть прочтет нам "Le Cheval dopte"*, - проговорил Мур, затачивая перочинным ножом карандаш, который мисс Килдар совсем иступила. ______________ * "Укрощенный конь" (франц.). Шерли отвернулась; румянец залил ее лицо и шею. - Смотрите-ка, сэр, она еще не забыла того случая! - весело проговорил Генри. - До сих пор помнит, как она тогда провинилась. Улыбка дрогнула на губах Шерли. Чтобы не рассмеяться, она наклонила голову, прикрыла рот ладонями, и рассыпавшиеся при этом движении локоны снова спрятали ее лицо. - Правда, я в тот день взбунтовалась, - сказала она. - Да еще как взбунтовалась! - подхватил Генри. - Разругалась с моим отцом в пух и прах, не хотела слушаться ни его, ни маму, ни миссис Прайор, все кричала, что отец тебя оскорбил. - Конечно, он меня оскорбил! - воскликнула Шерли. - ...И хотела тотчас уехать из Симпсон-Гроува. Начала укладываться, а папа выкинул твои вещи из чемодана. Мама плачет, миссис Прайор плачет, обе стоят над тобой, в отчаянии ломают руки, уговаривают, а ты сидишь на полу среди разбросанных вещей, перед открытым чемоданом, и вид у тебя, - ах, Шерли! - ты знаешь, какой у тебя вид, когда ты сердишься? Лицо не искажается, черты неподвижны, и ты так хороша! Почти не заметно, что ты злишься: кажется, ты просто решилась на что-то и очень спешишь. Но чувствуется, что горе тому кто в такую минуту станет тебе поперек дороги, - на него обрушатся гром и молния! Отец совсем растерялся и позвал мистера Мура... - Довольно, Генри! - Нет, погоди. Я уж не знаю, что сделал мистер Мур. Помню только, как он уговаривал отца не волноваться, чтобы у того не разыгралась подагра, потом успокоил и выпроводил дам, а тебе сказал просто, что упреки и разговоры сейчас не ко времени, потому что в классной комнате стол накрыт к чаю, а ему очень хочется пить, и он будет рад, если ты отложишь укладку и угостишь нас с ним чашкой чаю. Ты пришла, сначала не говорила ни слова, но скоро смягчилась и развеселилась. Мистер Мур начал рассказывать про Европу, про войну, про Бонапарта, это нам обоим всегда было интересно. После чая мистер Мур сказал, чтобы мы остались с ним на весь вечер. Он решил не спускать с нас глаз, чтобы мы еще чего-нибудь не натворили. Мы сидели подле него и были так счастливы! Это был самый лучший вечер в моей жизни. А на следующий день он тебя отчитывал целый час и еще в наказание заставил выучить отрывок из Боссюэ - "Le Cheval dompta". И ты его выучила, вместо того чтобы укладываться. Больше об отъезде ты не заговаривала. Мистер Мур потом чуть не год подсмеивался над тобой за эту выходку. - Зато с каким воодушевлением она читала этот отрывок! - подхватил Луи Мур. - Я тогда первый раз в жизни имел счастье слышать, как английская девушка говорит на моем родном языке без акцента. - Она потом целый месяц была послушна и ласкова, как голубка, - добавил Генри. - После хорошей бурной ссоры Шерли всегда становится добрее. - Вы говорите обо мне так, словно меня здесь нет! - запротестовала мисс Килдар, по-прежнему не поднимая головы. - А вы уверены, что вы здесь? - спросил Луи Мур. - С тех пор как я сюда приехал, мне иногда хочется осведомиться у владелицы Филдхеда, что сталось с моей бывшей воспитанницей. - Ваша воспитанница перед вами. - Да, вижу, сейчас она даже кажется скромницей. Но я бы ни Генри, ни кому другому не посоветовал слепо доверяться этой скромнице, которая сейчас прячет раскрасневшееся лицо, словно робкая девочка, а через мгновение может вскинуть гордую и бледную голову мраморной Юноны. - Говорят, в старину один человек вдохнул жизнь в изваянную им статую. Другие, видно, обладают даром превращать живых людей в камень. Луи Мур помедлил с ответом. Его задумчивый и в то же время озадаченный взгляд как бы спрашивал: "Что означают эти странные слова?" Он обдумывал их неторопливо и основательно, как какой-нибудь немец метафизическую проблему. - Вы хотите сказать, - заговорил он наконец, - что есть люди, внушающие отвращение, от которого стынут нежные сердца? - Остроумно! - ответила Шерли. - Но если вам такое объяснение по душе, - сделайте одолжение! Мне безразлично, как вы меня поймете. И с этими словами она гордо вскинула словно из мрамора изваянную голову, точно такую, как ее описал Луи Мур. - Полюбуйтесь, какая - метаморфоза! - воскликнул он. - Не успел я это сказать, как прелестная нимфа на наших глазах превратилась в неприступную богиню. Но Генри ждет вашего чтения, не разочаровывайте его, божественная Юнона! Давайте начнем! - Я забыла даже первую строчку. - Зато я помню. Запоминаю я медленно, но не забываю никогда, потому что, запоминая, стараюсь усвоить и смысл и чувство; знания укореняются в мозгу, чувства - в сердце. Это уже не скороспелый росток без собственных корней, который быстро зеленеет, быстро цветет и тотчас увядает. Внимание, Генри! Мисс Килдар согласилась доставить тебе удовольствие. Итак, первая строка: Voyez ce Cheval ardent et impetueux...* ______________ * Взгляни, вот конь, горяч и непокорен... (франц.) Мисс Килдар хотела было продолжать, но сразу же запнулась. - Я не смогу повторить, пока не услышу все до конца, - сказала она. - А заучивали быстро! Вот что значит "легко пришло, легко и ушло", - наставительно заметил воспитатель. Не торопясь и не сбиваясь, он выразительно прочел весь отрывок. По мере того как он читал, Шерли прислушивалась все внимательнее. Сначала она сидела отвернувшись, потом повернулась к нему лицом. А когда Луи Мур умолк, она начала читать так, словно впитала все слова, слетевшие с его уст: таким же тоном, с таким же акцентом, в точности воспроизводя ритм, жесты, его интонации и даже мимику. Потом Шерли в свою очередь попросила Мура: - Теперь прочтите нам "Le songe d'Athalie"*. ______________ * "Сон Аталии" (франц.). Он выполнил ее просьбу, и Шерли снова повторила все слово в слово. Казалось, занятия французским, родным языком Луи Мура, доставляют ей живейшее удовольствие. Она просила его читать наизусть еще и еще, и вместе с забытыми текстами в памяти Шерли оживали забытые времена, когда она сама была ученицей. Луи Мур продекламировал несколько лучших отрывков из Корнеля и Расина; Шерли повторила их, в точности следуя всем переходам его глубокого голоса. Затем последовала одна из прелестнейших басен Лафонтена - "Le Chkne et le Roseau"*. Тут уж учитель показал себя, и ученица тоже постаралась от него не отстать. Но затем они оба, по-видимому одновременно, почувствовали, что легкий хворост французской поэзии не в состоянии дольше поддерживать пламя их восторга и что пора бросить в жадную пасть огня хорошее рождественское полено доброго английского дуба. ______________ * "Дуб и тростник" (франц.). - Довольно! - проговорил Мур. - Это лучшие французские стихи. Ничего более естественного, драматичного и утонченного мы все равно не сыщем. Он улыбнулся и умолк. Весь он был словно озарен светлым блаженством. Он стоял у камина, облокотившись на каминную доску, о чем-то раздумывал и казался почти счастливым. Короткий осенний день угасал. Сквозь окна, затененные вьющимися растениями, с которых порывистый октябрьский ветер еще не сорвал поблекшей листвы, почти не проникали отблески закатного неба, но огонь камина давал достаточно света, и можно было продолжать разговор. Теперь Луи Мур обратился к своей ученице по-французски. Сначала она отвечала нерешительно, запинаясь и смеясь сама над собой. Он поправлял ее и ободрял. Генри тоже присоединился к этому необычному уроку. Оба ученика, обнявшись, сидели напротив учителя. Варвар, давно уже скуливший за дверью и наконец впущенный в комнату, с глубокомысленным видом устроился на ковре и не сводил глав с пламени, танцевавшего над раскаленными угольями и золой, и все четверо были счастливы. Но Все радости, как маков цвет: Чуть тронешь - лепестков уж нет! На мощеном дворе послышался вдруг приглушенный грохот колес. - Коляска вернулась! - проговорила Шерли. - Обед, должно быть, уже готов, а я еще не одета. Вошла служанка со свечой и чаем для мистера Мура - учитель и его ученик обычно обедали много раньше, когда у других бывал второй завтрак. - Мистер Симпсон и дамы возвратились, - сказала она, - и с ними сэр Филипп Наннли. - Как ты испугалась, Шерли! - проговорил Генри, когда служанка прикрыла ставни и вышла. - Смотри, у тебя даже руки дрожат! Я знаю почему, а вы, мистер Мур? Я догадываюсь, чего хочет мой отец. Этот сэр Филипп - настоящий уродец! Лучше бы он не приезжал, лучше бы мои сестрицы остались с ним обедать в Уолден Холле! Тогда Шерли налила бы нам еще чаю и мы бы провели такой счастливый вечер втроем, правда, мистер Мур? Мур запер свой стол, отложил в сторону томик Сент-Пьера и ответил подростку: - Тебе этого очень хотелось бы, мой мальчик? - А вы разве не согласны со мной? - Я не разделяю никаких утопий. Гляди жизни прямо в ее железное лицо и не бойся жестокой действительности. Разливай чай, Генри, я скоро вернусь. Он вышел, и Шерли тоже, но через другую дверь. ГЛАВА XXVIII Феб Видимо, Шерли провела с сэром Филиппом приятный вечер, потому что на следующее утро она появилась в наилучшем настроении. - Кто хочет со мной погулять? - спросила она после завтрака. - Изабелла, Гертруда, вы пойдете? Подобное приглашение со стороны мисс Килдар было для ее кузин такой неожиданностью, что сначала они не нашлись, что сказать, и, только уловив одобрительный кивок матери, согласились. Девицы Симпсон надели шляпки и вместе с Шерли отбыли на прогулку. По правде говоря, этому трио не следовало бы долго оставаться вместе: мисс Килдар недолюбливала дамское общество; миссис Прайор и Каролина Хелстоун были единственные женщины, которых она всегда встречала с искренней радостью. Со своими кузинами Шерли была внимательна, вежлива и добра, но говорить с ними ей было не о чем. Однако в это утро у нее было так светло на душе, что она готова была беседовать даже с девицами Симпсон. Не отступая от раз и навсегда установленного ею правила, - говорить с ними только о вещах самых обыденных, - Шерли сегодня проявляла к этим вещам необычайный интерес; ум ее так и сверкал в каждой фразе! Но что же ее так радовало? По-видимому, дело тут было в ней самой. Денек выдался тусклый, туманный, скучный, как сама осень, тропинки в лесу размокли, дышать было трудно, небо затягивали тучи, и все же казалось, что в сердце Шерли сияли солнце и лазурь Италии. Их блеск так и светился в ее смеющихся серых глазах. На обратном пути к Филдхеду мисс Килдар понадобилось дать какие-то указания своему управляющему Джону, и она отстала от своих кузин. С этого момента и до ее возвращения в дом прошло минут двадцать; за это время Шерли поговорила с Джоном, потом вышла за ограду и постояла там у калитки. Когда ее позвали к завтраку, она извинилась и ушла к себе наверх. - Наверно, Шерли не будет завтракать? - спросила Изабелла. - Она почему-то сказала, что не голодна. Прошел час, а Шерли по-прежнему не выходила. Тогда одна из кузин поднялась к ней в комнату. Шерли сидела на кровати, склонив голову на руки. Она была страшно бледна, задумчива и, пожалуй, печальна. - Вы не больны? - спросила ее кузина. - Немножко нездоровится, - ответила мисс Килдар. Однако по сравнению с тем, какою она была два часа назад, Шерли изменилась совсем не немножко. Эта перемена, о которой Шерли сказала всего два слова, которую она так и не захотела объяснить, несмотря на странную ее внезапность, - она произошла за какие-то десять минут, - не исчезла бесследно как летнее облачко. К обеду Шерли вышла и заговорила с гостями как ни в чем не бывало и провела с ними целый вечер. На расспросы о здоровье она отвечала, что все уже прошло, что это было легкое недомогание, минутная слабость, - не стоит об этом и думать, - и все же чувствовалось, что с Шерли что-то произошло. Прошел день, еще день, неделя, другая, но по-прежнему на лице и всем облике мисс Килдар лежал какой-то новый, незнакомый отпечаток. В глазах ее, в голосе, в каждом движении появилась странная сосредоточенность. Перемена была не так уж заметна, чтобы тревожиться и все время спрашивать, здорова ли она, однако Шерли явно переменилась. Словно туча нависла над ней, которую никакой ветер не мог ни прогнать, ни рассеять. Вскоре все поняли, что ей было неприятно, когда другие замечали ее состояние. Сначала она избегала разговоров на эту тему, но если спрашивающий упорствовал, Шерли на вопрос, не больна ли она, со свойственным ей высокомерием решительно отвечала: - Нет, я не больна! А когда Шерла спрашивали, что ее тревожит, почему ее чувства в смятении, она безжалостно высмеивала собеседника: - Что вы понимаете под этими "чувствами"? Какие они - белые или черные, синие или серые? У меня нечему быть "в смятении". - Но должна же быть какая-то причина! Вы так изменились... - Полагаю, я имею право меняться, как мне хочется. Знаю, я сильно подурнела, но если мне захотелось стать уродиной, то какое другим до этого дело? - А все-таки, что случилось? Но тут она решительно просила оставить ее в покое. В то же время Шерли изо всех сил старалась казаться веселой, беззаботной и, по-видимому, искренне негодовала на самое себя, ибо это ей не удавалось. Жестокие, горькие слова срывались с ее уст, когда она оставалась одна. - Малодушная дура! Трусиха! - ругала она себя. - Если не можешь унять дрожь, - дрожи так, чтобы никто не видел! Отчаивайся, когда кругом никого нет! - Как ты смеешь, - твердила она себе. - Как ты смеешь показывать свою слабость, выдавать свою глупую тревогу? Встряхнись! Будь выше этого! А если не можешь, скрой свою боль от всех. И она делала все, чтобы скрыть свою боль. На людях она снова стала держаться уверенно и весело. А когда уставала от усилий и нуждалась в отдыхе, то искала уединения, но не уединения своей комнаты, - ей надоело томиться взаперти, в четырех стенах, - а уединения дикой природы, за которым она гналась на своей любимой кобыле Зоэ. Иной раз Шерли проводила в седле по полдня. Ее дядюшка этого не одобрял, но не осмеливался протестовать: навлекать на себя гнев Шерли было делом нешуточным даже тогда, когда она была весела и здорова, а теперь, когда лицо ее осунулось и большие глаза запали, в этом потемневшем лице и пылающих глазах было нечто возбуждавшее одновременно сострадание и смутную тревогу. Всем, кто мало ее знал и, не подозревая внутренней перемены, расспрашивал, отчего она так изменилась внешне, Шерли коротко отвечала: - Я совершенно здорова и ни на что не жалуюсь. И впрямь на здоровье ей жаловаться было нечего. Не боясь непогоды, в дождь и ясным днем, в безветрие и в бурю она совершала свою обычную прогулку верхом до Стилброской пустоши, и только Варвар сопровождал ее, стелясь рядом о конем неутомимым волчьим галопом. Два или три раза досужие сплетницы, чьи глаза везде вас отыщут, - и в спальне, и на вершине горы, - заметили, что, вместо того чтобы свернуть к Рашеджу, к верхней дороге от Стилброской пустоши, мисс Килдар проезжала дальше, в город. Нашлось немало добровольцев, вызвавшихся узнать, зачем она туда ездила. Они установили, что мисс Килдар заходила к некоему мистеру Пирсону Холлу, родственнику священника из Наннли. Этот джентльмен и его предки издавна вели все дела семьи Килдар. Отсюда пошли всякие предположения: одни утверждали, что мисс Килдар запуталась в спекуляциях, связанных с фабрикой в лощине, потеряла на них много денег и теперь вынуждена закладывать свои земли; другие говорили, что она просто выходит замуж и готовит необходимые для этого бумаги. x x x Мистер Мур и Генри Симпсон сидели в классной комнате. Учитель ждал, когда его ученик выполнит заданный урок. - Поторопись, Генри! Скоро полдень. - Неужели так поздно, сэр? - Конечно. Ты скоро кончишь писать? - Нет, сэр. - Не скоро? - Я еще не написал и строчки. Мистер Мур поднял голову: что-то странное в голосе ученика заставило его насторожиться. - Задача не трудная, Генри. А если трудно, иди сюда, разберемся вместе. - Мистер Мур, я не могу ничего делать. - Что с тобой, мальчик, ты не болен? - Нет, сэр, мне не хуже, чем всегда, но у меня тяжело на душе. - Закрой книгу. Иди сюда, Генри. Садись к огню. Генри заковылял к камину; учитель пододвинул ему кресло. Губы мальчика дрожали, в глазах стояли слезы. Он положил свой костыль на пол, склонил голову и заплакал. - Ты говоришь, физическая боль тут ни при чем? Значит, у тебя горе. Доверься мне, Генри! - Ах, сэр, у меня такое горе, какого никогда еще не было! Если бы можно было помочь! Я его не перенесу... - Кто знает! Давай поговорим, может быть, что-нибудь придумаем. В чем дело? Кто тебя огорчил? - Дело в Шерли, сэр, это все из-за Шерли! - Вот как!.. Ты думаешь, что она переменилась? - Все, кто ее знает, думают так, и вы тоже, мистер Мур. - Да нет, пожалуй, я не вижу в этом ничего серьезного. Все это пройдет без следа через месяц-другой. Кроме того, ее слово тоже чего-нибудь да стоит, а она говорит, что здорова. - В том-то и дело, сэр, пока она говорила, что здорова, я тоже ей верил. Бывало, сижу, тоскую, но стоит ей появиться, даже я развеселюсь. А теперь... - Что, Генри, что теперь?.. Она тебе что-нибудь сказала? Нынче утром ты целых два часа провел с ней в саду; я видел, как она тебе что-то говорила, а ты слушал. Мальчик мой, если мисс Килдар призналась тебе, что больна, и просила держать это в тайне, не слушай ее! Откройся мне ради ее жизни! Говори, Генри! - Мисс Килдар - и признаться, что больна? Да она и перед смертью будет улыбаться и уверять, что у нее ничего не болит! - Что же ты узнал? Какие еще причины... - Я узнал, что она только что составила завещание. - Завещание?! Учитель и ученик примолкли. - Она сама тебе это сказала? - спросил наконец Луи Мур. - Да, и так спокойно, весело, будто я не понимаю, как это страшно. Она сказала, что, кроме ее адвоката Пирсона Холла, мистера Хелстоуна и мистера Йорка, я единственный, кто будет об этом знать. Она сказала, что хочет подробно объяснить мне смысл всех ее распоряжений. - Продолжай, Генри. - Потому что, говорит она, а сама смотрит на меня своими прекрасными глазами... О, они поистине прекрасны, мистер Мур! Я так люблю их... так люблю ее! Она - моя звезда. Небеса не должны отнимать ее у меня! Она прекрасна и создана для этого мира. Шерли не ангел, а женщина, и она должна жить среди людей. Она не достанется серафимам! Мистер Мур, если один из этих "сыновей Божьих" с крыльями огромными и широкими, как небеса, лазурными и шумящими, как океан, увидит, как она хороша, и спустится, чтобы забрать ее, - он ничего не получит! Я не отдам ее! Да, я, несчастный маленький калека! - Генри Симпсон, я просил тебя продолжать! - Потому что, говорит она, если я не сделаю завещания и умру раньше тебя, Генри, все мое состояние перейдет к тебе одному, а я не хочу этого, хотя отец твой был бы очень доволен. Ты, говорит, и так получишь все отцовское именье, которое очень велико, - больше Филдхеда, - а твоим сестрам ничего не достанется, поэтому я завещала и им немного денег, хоть и не люблю их, обе они не стоят одного локона твоих чудных волос. Она так сказала, назвала меня "милым" и позволила себя поцеловать. Потом сказала, что завещала деньги также Каролине Хелстоун, а мне оставила этот дом со всей мебелью и книгами, потому что не хочет, чтобы старое фамильное поместье перешло в чужие руки. Все остальное свое состояние, около двенадцати тысяч фунтов, за исключением того, что отписано моим сестрам и мисс Хелстоун, Шерли завещала не мне, потому что я и без того богат, а одному хорошему человеку, который сумеет использовать эти деньги наилучшим образом. Она сказала, что этот человек добр и смел, силен и милосерден, и хотя его нельзя назвать набожным, он, ей это известно, в глубине души исповедует веру чистую и не запятнанную перед Богом. Он приносит любовь и мир, утешает сирот и вдов, и душа его светла. Так сказала она, а потом спросила: "Ты одобряешь мое решение, Генри?" Я не мог ответить - слезы душили меня, вот как сейчас... Мистер Мур дал своему ученику время успокоиться, затем спросил: - Что еще она говорила? - Когда я сказал, что одобряю все ее распоряжения, она назвала меня великодушным мальчиком и сказала, что гордится мной. "Теперь, - прибавила она, - если со мной что-нибудь случится, ты знаешь, что ответить злоязычной молве, когда она начнет нашептывать, будто Шерли тебя обидела, будто она тебя не любила. Ты знаешь, что я люблю тебя, Генри, люблю так, как родная сестра не любит, сокровище мое!" О мистер Мур, когда я вспоминаю ее голос, вспоминаю взгляд, сердце мое бьется так, словно вот-вот разорвется! Она может покинуть землю раньше меня и должна будет покориться, если Бог захочет, но тогда я быстро и прямо пойду вслед за ней, никуда не сворачивая. Мне осталось недолго жить, и я этому только рад. Я надеялся лечь в склепе Килдаров раньше нее. Если случится иначе, - положите меня рядом с Шерли! Спокойный и твердый ответ Мура странно не вязался с восторженной экзальтацией мальчика. - Вы оба не правы, - сказал он, - и только мучаете друг друга. Когда мрачные тени касаются юности, то кажется, будто солнцу уже никогда не сиять, будто первое горе растянется на всю жизнь. Что она еще говорила? Ты помнишь? - Мы решили некоторые семейные дела. - Мне бы хотелось знать, что именно? - Но... мистер Мур, вы улыбаетесь?! Я бы не смог улыбаться, видя Шерли в такой беде... - Мальчик мой, я не так романтичен, нервен и неопытен, как ты. Я вижу вещи такими, какие они есть, а ты еще не видишь. Скажи лучше, какие там семейные дела вы решили. - Она меня спросила, кем я себя считаю, - Симпсоном или Килдаром? Я ответил, что я Килдар душой и телом. Она была очень довольна, потому что, кроме нее, я единственный Килдар во всей Англии. Потом мы кое о чем договорились. - О чем же? - Хорошо, сэр, я скажу. Если я доживу до того, что получу в наследство земли отца и ее дом, я приму имя Килдар и поселюсь в Филдхеде. Я буду Генри Шерли Килдаром, сказал я, и я это исполню. Ее имя и ее поместье существуют века, а Симпсоны и Симпсон-Гроув появились только вчера. - Ну, полно! Пока еще никто из вас не собирается на тот свет. Я от души надеюсь, что вас обоих ждет лучшее будущее - ведь вы с вашими высокими порывами пока еще всего лишь неоперившиеся орлята! А теперь скажи мне, как ты сам все это объясняешь? - Шерли думает, что скоро умрет. - Она говорила о своем здоровье? - Ни разу. Но, поверьте мне, она угасает: руки у нее стали совсем тоненькие, и щеки ввалились. - Может быть, она жаловалась на что-нибудь твоей матери или сестрам? - Никогда! А если они ее спрашивают, она только смеется. Шерли - странное создание, мистер Мур. В ней столько девичьей прелести, ничего мужеподобного, ничего от амазонки, и все же она гордо отвергает всякую помощь, всякое участие. - Как думаешь, где она сейчас, Генри? Дома или опять скачет по полям? - Наверняка дома, сэр, - на дворе ливень. - Пожалуй, ты прав. Впрочем, ливень ей не помеха, она может сейчас скакать где-нибудь за Рашеджем. В последнее время она выезжает в любую погоду. - Правда! Помните, какой дождь и ветер были в прошлую среду? Такая буря, что она не разрешила оседлать Зоэ. Но если для кобылы погода была слишком плоха, то для нее самой все нипочем. И она ушла пешком и дошла почти до самого Наннли. Когда Шарли вернулась, я спросил, как это она не боится простуды. "Что мне простуда! - ответила Шерли. - Для меня это было бы только счастьем. Не знаю, Генри, но кажется, мне лучше всего было бы простудиться как следует и умереть от горячки, как умирают прочие христиане". Видите, сэр, как она безрассудна! - Действительно безрассудна! Пойди-ка узнай, где она сейчас; и если тебе удастся поговорить с ней без свидетелей, - попроси ее зайти сюда на минуту. - Хорошо, сэр. Мальчик подхватил костыль и заковылял к двери. - Постой, Генри! - окликнул его Луи Мур. Тот обернулся. - Не говори с ней так, будто я приказываю ей прийти. Лучше просто позови ее в классную комнату, как звал прежде. - Понимаю, сэр, так она скорее послушается. - И еще, Генри... - Да, сэр? - Я тебя позову, когда будет нужно. А пока ты свободен от уроков. Мальчик ушел. Оставшись один, Луи Мур встал из-за стола. "С Генри мне легко быть хладнокровным и суровым, - думал он. - Я могу делать вид, что все его опасения ложны, могу взирать на его юношеский пыл, как говорится, "с высоты своего величия". С ним я могу говорить так, словно он еще ребенок. Но сумею ли я выдержать этот тон с ней? Порой мне казалось, что это невозможно, порой смущение и покорность готовы были сломить меня, ввергнуть в сладостное рабство. Язык отказывался мне служить, я едва не выдал себя, едва не предстал перед ней не наставником, а совсем в ином обличий. Впрочем, верю: я не наделаю глупостей. Пусть сэр Филипп Наннли краснеет под ее взглядом: он может позволить себе удовольствие покорности, может не стыдиться даже, когда его рука дрожит от одного прикосновения к ее руке. Но если бы кто-нибудь из ее фермеров вздумал вести себя так же недвусмысленно и проявлять подобную чувствительность, на него просто надели бы смирительную рубашку! До сих пор я вел себя безупречно. Она сидела подле меня, и я был холоден, как мой стол. Я встречал ее взгляды и улыбки, как... впрочем, как и следовало учителю. Я еще ни разу не прикасался к ее руке, ни разу не прошел через это испытание. Я не фермер и не лакей и никогда не был ее рабом или слугой. Но я беден, и это обязывает меня заботиться о своем достоинстве и ничем его не унизить. Что она хотела сказать, когда намекнула на людей, превращающих живую плоть в мрамор? Мне это было приятно, не знаю сам почему, - я не позволил себе расспрашивать и, наверное, никогда не решусь вникать в ее слова и поведение, потому что иначе я могу позабыть о здравом смысле и уверовать в романтику. Временами меня переполняет какой-то странный, таинственный восторг; но я не смею, не хочу об этом думать! Я решился как можно долее сохранять за собой право говорить, как апостол Павел: "Я не безумен, но в словах моих истина и смирение"". Луи Мур помолчал, прислушался. Все было тихо. "Придет она или не придет? - продолжал он про себя. - Как примет она мою просьбу, - с открытой душой или с презрением? Как дитя или как королева? Ведь в ней слилось и то и другое. Если придет, что я ей скажу? Прежде всего как объясню дерзость своей просьбы? Извиниться перед ней? Готов принести смиреннейшие извинения. Но боюсь, что сейчас это будет некстати и может помешать нам направить разговор по нужному руслу. Я должен играть роль учителя, в противном случае... Чу! Кажется, дверь..." Он ждал. Минута проходила за минутой. "Нет, она не придет. Наверное, Генри ее убеждает, а она отказывается. Моя просьба кажется ей дерзостью, но пусть только придет, и я докажу, что она ошиблась. Пусть даже поупрямится, - это меня только укрепит. Мне легче, когда она надевает броню гордости и вооружается стрелами насмешек. Ее сарказмы пробуждают меня от грез, и я ожесточаюсь. Стрелы иронии, которые мечут ее глаза и уста, ободряют меня, вливают новые силы... Я слышу, кто-то идет... Это не Генри..." Дверь отворилась, и в комнату вошла мисс Килдар. Очевидно, Генри застал ее за шитьем, - она так и пришла со своим рукодельем. В тот день Шерли не выезжала и, по-видимому, провела его спокойно. На ней было простое домашнее платье и шелковый передник. Сейчас она походила на милую хозяйку, место которой у семейного очага; в ней не осталось ничего от Фалестрис{447}, предводительницы амазонок. Все это смутило Луи Мура. Если бы она выказала упрямство, недовольство, пренебрежение, он мог бы сразу заговорить с ней строго и резко, но никогда еще Шерли не выглядела такой покорной и робкой. Глаза ее были по-детски потуплены, а щеки пылали от смущения. Учитель не знал, что сказать. Шерли остановилась между дверью и письменным столом. - Вы хотели меня видеть, сэр? - спросила она. - Я осмелился послать за вами, мисс Килдар... то есть просить вас уделить мне несколько минут. Она ждала, продолжая работать иглой. Потом проговорила, не поднимая глаз: - Я слушаю, сэр. О чем вы хотели со мной говорить? - Сначала сядьте, наш разговор займет некоторое время. Возможно, я не вправе касаться такого предмета и мне придется просить извинения, а возможно, и это меня не извинит. Я решился позвать вас после беседы с Генри. Мальчик страдает, его тревожит ваше здоровье, и всех ваших друзей тоже. Об этом я и хотел с вами поговорить. - Я вполне здорова, - коротко ответила мисс Килдар. - И все же вы изменились. - Это никого не касается. Все мы меняемся. - Прошу вас, сядьте. Прежде мое мнение для вас что-то значило, мисс Килдар. Послушаетесь ли вы меня сейчас? Могу я надеяться, что вы не сочтете мои слова дерзостью? - Позвольте, я вам лучше почитаю по-французски, мистер Мур, или даже займемся латинской грамматикой, только оставим этот разговор о здоровье! - Нет, об этом пора поговорить. - В таком случае говорите, но не обо мне, потому что я на здоровье не жалуюсь. - Вы полагаете, что говорить и повторять заведомую неправду хорошо? - Говорю вам, я здорова! У меня нет ни кашля, ни жара, никаких болей. - А вы не уклоняетесь от истины? Вы говорите правду? - Чистую правду. Луи Мур пристально посмотрел на нее. - Я и в самом деле не вижу у вас никаких признаков болезни, - признался он. - Однако из-за чего вы так переменились? - Разве я переменилась? - Хотите доказательств? Попробуем их найти. - Каким образом? - Прежде всего ответьте: вы спите по-прежнему хорошо? - Нет, но это не потому, что я больна. - У вас прежний аппетит? - Нет, но не потому, что я больна. - Помните то маленькое колечко, которое я ношу как брелок на часовой цепочке? Это кольцо моей матери, мне оно не влезает даже на мизинец. Вы его часто примеряли, и оно приходилось вам как раз на указательный палец. Попробуйте теперь! Она попробовала: кольцо легко соскользнуло с маленькой исхудавшей руки. Луи Мур подобрал его и вновь прикрепил к цепочке. Лицо его покраснело от волнения. - Это не потому, что я больна, - снова повторила Шерли. - Вы не спите, не едите, худеете, - продолжал Мур, - но дело не только в этом. У вас душа не на месте, в глазах тревога, в каждом движении - беспокойство. Все это вам совершенно не свойственно. - Мистер Мур, давайте оставим этот разговор. Вы подметили правильно, я тревожусь. Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Какая ненастная погода! Все время дождь и дождь. - Вы - и тревожиться! Если уж мисс Килдар тревожится - значит, не без причины. Откройтесь мне. Дайте мне разобраться. Дело не в телесном недуге - я это подозревал. Все случилось внезапно. Я даже знаю, когда. Я сразу заметил перемену. Вас терзает душевная боль. - Вовсе нет! Все это не так серьезно, - просто нервы. О, прошу вас, поговорим о другом! - Сначала я должен разобраться в этом деле, и тогда поговорим о другом. Душевной тревогой всегда следует с кем-нибудь поделиться, тогда она рассеется. Хотел бы я обладать даром убеждения, чтобы уговорить вас открыться мне по своей воле. Я уверен, что в данном случае откровенная исповедь исцелит вас. - Нет, - коротко ответила Шерли. - Хотела бы я, чтобы это было так, да боюсь, что все бесполезно. Шерли опустилась в кресло, уронила рукоделие на колени и, облокотившись о стол, склонила голову на руку. Мур почувствовал, что первый шаг на трудном пути сделан. Шерли не шутила, и эти ее слова были важным признанием. После них она уже не могла утверждать, что ее ничто не мучит. Учитель подождал несколько минут, чтобы она успокоилась и собралась с мыслями, потом хотел было продолжить свои вопросы, но, едва открыв рот, одумался и промолчал. Шерли подняла на него глаза. Если бы в этот миг Луи выдал себя, проявил хоть какое-то волнение, она снова замкнулась бы в упрямом молчании, но он казался спокойным, сильным и надежным другом. - Лучше я признаюсь вам, - проговорила Шерли, - чем моей тетке, или кузинам, или дядюшке. Они поднимут такой шум, а я больше всего на свете боюсь крика, воплей, суматохи. Терпеть не могу, когда из-за тебя переворачивают все вверх дном. Сумеете вы перенести небольшое потрясение? - Перенесу и большое, если понадобится. На лице Луи Мура не дрогнул ни один мускул, но доброе сердце забилось чаще в его широкой груди. Что-то она ему скажет? Какое непоправимое несчастье случилось с нею? - Если бы я была вправе прийти прямо к вам, я бы не стала таиться ни минуты, - продолжала Шерли. - Я бы все рассказала вам и спросила совета. - Почему же вы считали себя не вправе обратиться ко мне? - Может быть, так и нужно было сделать, но я не могла. Зачем было вас беспокоить, - несчастие это касается только меня. Я хотела скрыть его от всех, но меня не оставляли в покое. Повторяю: я не хочу быть предметом всеобщих забот или темой для деревенских сплетен. Тем более что все еще может обойтись, - кто знает? Мур сидел как на горячих угольях, однако ни жестом, ни взглядом, ни словом не выдавал своего нетерпения. Его спокойствие передалось Шерли, его уверенность ободрила ее. - Пустяк может вызвать самые страшные последствия, - проговорила она, снимая с руки браслет, расстегивая и отворачивая рукав. - Взгляните, мистер Мур! На белой руке отчетливо виднелся шрам довольно глубокий, но уже подживший, похожий на нечто среднее между порезом и ожогом. - Во всем Брайерфилде я показываю это только вам, потому что вы можете выслушать меня спокойно. - В этом маленьком рубце с виду нет ничего страшного, но расскажите мне, в чем дело. - Как он ни мал, а из-за него я лишилась покоя и сна, похудела и потеряла разум. Из-за этого шрама я должна предвидеть в недалеком будущем самое ужасное... Шерли застегнула рукав и надела браслет. - Вы понимаете, как я терзаюсь? - с улыбкой спросил Луи Мур. - Я человек терпеливый, но сердце мое так и стучит. - Что бы ни случилось, вы будете моим другом, мистер Мур? Обещаете поддержать меня своим хладнокровием? Не оставите на растерзание перепуганным трусам? - Пока ничего не обещаю. Расскажите, что с вами случилось, а после требуйте чего угодно. - Рассказ будет коротким. Однажды, три недели назад, я пошла погулять с Гертрудой и Изабеллой. Они вернулись домой раньше, я задержалась, чтобы поговорить с Джоном, а потом постояла одна на дороге. День был такой приятный, тихий, болтовня этих девиц мне наскучила, и я не спешила их догнать. Я стояла, прислонившись к калитке, думала о своем будущем и была счастлива, - в то утро мне казалось, что все складывается так, как я давно мечтала... "Понятно! - подумал про себя Луи Мур. - Весь предыдущий вечер она провела с Филиппом Наннли". - Вдруг я услышала чье-то тяжелее дыхание, - продолжала Шерли. - По дороге бежала собака. Я знаю почти всех соседских псов: это был Феб, один из пойнтеров Сэма Уинна. Несчастное животное бежало, опустив голову, высунув язык, и казалось загнанным или жестоко избитым. Я его поманила, хотела позвать его в дом, напоить и покормить. Я была уверена, что с ним плохо обошлись: мистер Сэм частенько хлещет своих пойнтеров без всякой жалости. Но Феб был так испуган, что не узнал меня; когда я хотела его погладить, он увернулся и укусил меня за руку. Укусил глубоко, до крови, и тут же убежал, тяжело дыша. Сразу вслед на этим я увидела управляющего мистера Уинна с ружьем в руках. Он спросил, не видала ли я собаку. Я сказала, что видела Феба. Тогда он сказал: "Советую вам посадить Варвара на цепь и предупредить своих, - пусть никто не выходит из дома. Я ищу Феба, чтобы его пристрелить, а конюх ищет его на другой дороге. Феб взбесился". Луи Мур откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Мисс Килдар развернула свою шелковую канву и принялась вышивать недоконченный букетик пармских фиалок. - И вы никому не сказали, не позвали на помощь, ничего не сделали? Вы не пришли даже ко мне? - Я уже добежала до дверей классной комнаты, но тут мужество меня оставило, и я решила, что лучше молчать. - Но почему? Я только и мечтаю о том, чтобы быть вам хоть чем-нибудь полезным. - Я не вправе что-либо от вас требовать. - Чудовищно! Неужели вы так ничего и не предприняли? - Отчего же! Я сразу пошла в прачечную: теперь, когда в доме столько гостей, там почти каждый день стирают и гладят. Служанка зачем-то отлучилась, - то ли загофрировать что-то, то ли подкрахмалить, - а я тем временем взяла с огня утюг и прижала раскаленный докрасна угол к руке, прижала крепко и как следует выжгла рану. Потом я ушла к себе наверх. - Неужели вы даже не застонали? - Просто не знаю. Мне было очень страшно, - куда девались уверенность и твердость! Я была в смятении... - А казались такой спокойной! За завтраком я сидел и прислушивался, но у вас наверху все было тихо. - Я сидела одна на кровати и думала, как все было бы хорошо, если бы Феб не укусил меня! - Одна? Неужели вам так нравится одиночество? - Увы, одна. - Вы не терпите соболезнований! - Вы так думаете, мистер Мур? - С вашим сильным характером вы, очевидно, считаете, что можете обойтись без чужих советов, помощи или чьего-либо общества. - Пусть будет так, если вам так нравится. Она улыбнулась, не отрываясь от вышивания; пальцы ее работали быстро и точно, но вот ресницы ее затрепетали, глаза увлажнились и по щеке скатилась слезинка. Луи Мур склонился над своим столом, двинул стулом и переменил положение. - Если я не прав, - сказал он странным, вдруг смягчившимся голосом, - то в чем же тогда дело? - Не знаю. - Знаете, только не хотите сказать, все держите в себе. - Потому что об этом не стоит говорить. - Нет, не поэтому, а потому, что вы требуете за свою откровенность слишком высокой платы! Вам кажется, что никто не в состоянии заплатить эту цену, никто не обладает достаточным разумом, силой и благородством, чтобы стать вашим советчиком. По-вашему, во всей Англии нет человека, на которого вы могли бы опереться, и, уж конечно, нет никого, кому вы могли бы приклонить голову на грудь. Естественно, что вам приходится быть одной. - Если понадобится, я смогу прожить и одна. Но сейчас я думаю не о том, как прожить, а о том, что придется умереть одной, и это вызывает во мне страх. - Вы боитесь, что заразились бешенством, боитесь мучительной, ужасной агонии? Мисс Килдар кивнула. - Вы просто мнительны, как все женщины. - Две минуты назад вы восхваляли мой сильный характер. - Вы - истинная женщина. Если разобрать и обсудить этот случай спокойно, наверняка окажется, что вам нечего опасаться, - я в этом уверен. - Вашими бы устами да мед пить! Я очень хочу жить, если Бог дозволит. Жизнь так прекрасна! - При вашем характере, с вашим положением она не может быть иной. Неужели вы действительно думаете, что заразились водобоязнью и умрете от бешенства? - Я ожидаю этого и прежде страшилась, но теперь я не боюсь. - Я тоже за вас не боюсь. Вряд ли в вашу кровь проник хоть один микроб, но если это даже и так, уверяю вас, при вашей молодости и безупречном здоровье он все равно не причинит вам ни малейшего вреда. Кроме того, я постараюсь узнать, действительно ли собака взбесилась. - Не говорите никому, что она меня укусила! - Зачем говорить, если я уверен, что ее укус не опаснее пореза перочинным ножом? Успокойтесь! Видите, я спокоен, а для меня ваша жизнь дороже вечного блаженства. Посмотрите на меня! - Зачем, мистер Мур? - Я хочу взглянуть, утешились ли вы. Оставьте ваше вышивание, поднимите голову. - Извольте... - Смотрите на меня. Благодарю вас! Ну как, туча рассеялась? - Я больше не боюсь. - Обрели вы свою прежнюю безмятежность? - Мне хорошо. Но я хочу, чтобы вы мне обещали... - Приказывайте. - Если то, чего я ранее боялась, все-таки произойдет, они меня просто уморят. Не улыбайтесь, - так оно и будет, - так всегда бывает. Дядюшка перепугается, засуетится, замечется, и толку от него не будет никакого. Все в доме потеряют голову, кроме вас, поэтому прошу, обещайте не оставлять меня. Избавьте меня от мистера Симпсона, и Генри тоже не впускайте ко мне, чтобы он не огорчался. И прошу вас, прошу беречься самому, хотя вам я ничего плохого не сделаю, я уверена. Врачей не пускайте даже на порог, а если явятся - гоните! Не позволяйте ни старому, ни молодому Мак-Терку касаться меня даже пальцем и мистеру Грейвсу, их коллеге, тоже. И, наконец, если я буду... беспокойной... дайте мне сами, своей рукой сильный наркотик, хорошую дозу опиума, чтобы подействовал наверняка. Обещайте мне исполнить все это! Мур встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Потом остановился за креслом Шерли, склонился над ней и негромко, торжественно проговорил: - Обещаю сделать все, о чем вы просите, без всяких оговорок. - Если понадобится женская помощь, позовите мою экономку миссис Джилл, пусть оденет меня, когда я умру. Она ко мне привязана. Она мне делала много зла, но я всякий раз ее прощала. Теперь она меня любит и не возьмет и булавки: мое доверие сделало ее честной, снисходительность сделала ее добросердечной. Теперь я уверена в ее преданности, мужестве и любви. Призовите ее, если будет нужда, но, прошу вас, не допускайте ко мне мою добрейшую тетушку и моих робких кузин. Обещайте! - Обещаю. - Вы так добры, - проговорила Шерли, с улыбкой поднимая глаза на склонившегося над ней Луи Мура. - Правда? Вы утешились? - Вполне. - Я буду с вами, - только я и миссис Джилл, - в любом, в самом крайнем случае, если понадобится мое спокойствие и моя преданность. Я не позволю к вам прикоснуться ничьим трусливым или грубым рукам. - Вы все еще считаете меня ребенком? - Да. - Значит, вы меня презираете. - Разве можно презирать детей? - По правде говоря, мистер Мур, я совсем не так сильна и уверена в себе, как думают люди, и мне совсем не безразлично участие других. Но когда у меня горе, я боюсь поделиться им с теми, кого люблю, чтобы не причинить им боль, и не могу признаться тем, к кому я равнодушна, потому что их соболезнования мне безразличны. И все же вы не должны смеяться над моей ребячливостью: если бы вы были так несчастны, как я все эти три недели, вам тоже понадобилась бы помощь друга. - По-моему, все люди нуждаются в друзьях. - Все, в ком есть хоть крупица добра. - Но ведь у вас есть Каролина Хелстоун! - Да, а у вас - мистер Холл. - Согласен. Есть еще миссис Прайор, женщина умная и добрая, в случае нужды вы могли бы с ней посоветоваться. - А вы со своим братом Робертом. - Если вас подведет ваша правая рука, вам ее заменит преподобный Мэттьюсон Хелстоун, на которого вы всегда можете опереться; откажет левая - к вашим услугам Хайрам Йорк, эсквайр. Оба старика любят вас и уважают. - Зато миссис Йорк ни к кому из молодых людей не проявляет такой материнской заботы, как к вам. Не знаю, чем только вы покорили ее сердце, но с вами она нежнее, чем со своими родными сыновьями. Наконец, у вас есть ваша сестра Гортензия. - Похоже, что нам обоим не на что жаловаться. - Похоже. - Мы должны быть благодарны судьбе. - Разумеется. - И вполне удовлетворены. - Конечно. - Я, со своей стороны, вполне доволен и могу лишь благодарить судьбу. Благодарность - высокое чувство. Она наполняет сердце, но не разрывает его, она греет душу, но не сжигает. Я люблю смаковать свое счастье. Когда глотаешь его второпях, не чувствуешь вкуса. Луи Мур по-прежнему стоял за креслом мисс Килдар и смотрел через ее плечо, как под ее быстрыми пальцами расцветают на канве цветы, обрамленные зеленой листвой. После долгой паузы он снова спросил: - Итак, туча совсем рассеялась? - Без следа. То, что я есть сейчас, и то, чем была два часа назад, - совершенно разные люди. Мне кажется, мистер Мур, что горе и тайные страхи растут в тишине, как дети титанов, не по дням, а по часам. - Вы больше не станете втайне лелеять подобные чувства? - Нет, если мне позволят их высказать. - У кого вы собираетесь спрашивать "позволения", как вы сами сказали? - У вас. - Но почему? - Потому что вы бываете суровым и замкнутым. - Суровым и замкнутым? - Да, потому что вы горды. - Горд? Отчего же? - Мне бы самой хотелось это узнать. Скажите, будьте добры. - Возможно, одна из причин в том, что я беден: бедность и гордость часто идут рука об руку. - Какая прекрасная причина! Я была бы в восторге, если бы нашлась вторая ей под пару. Постарайтесь найти ей достойную подругу, мистер Мур. - Пожалуйста. Что вы думаете о сочетании суровой бедности и капризного непостоянства? - Разве вы капризны? - Не я, а вы! - Клевета! Я тверда, как скала, постоянна, как Полярная звезда. - Иногда поутру я гляжу в окно и вижу прекрасную полную радугу, ярко сверкающую всеми красками и озаряющую надеждой сумрачный небосклон жизни. Час спустя, когда я снова гляжу в окно, половина радуги уже исчезла, вторая померкла. А вскоре на пасмурном небе не остается и следов этого радостного символа надежды. - Мистер Мур, вы не должны поддаваться таким изменчивым настроениям, - это ваш самый большой недостаток. С вами никогда не знаешь, чего ожидать. - Мисс Килдар, когда-то у меня целых два года была ученица, которой я очень дорожил. Генри мне дорог, но она была еще дороже. Генри никогда не причинял мне неприятностей; она - частенько. Я думаю, двадцать три часа из двадцати четырех она только и делала, что досаждала мне. - Она никогда не бывала с вами более трех или в крайнем случае шести часов кряду. - Иногда она выливала чаи из моей чашки и утаскивала еду с моей тарелки, оставляя меня на весь день голодным, а мне это было крайне неприятно, потому что я люблю вкусно поесть и вообще сторонник скромных земных радостей. - Я это знаю. Я превосходно знаю, какие кушанья вы любите, знаю все ваши самые лакомые блюда... - Но она портила мне эти блюда и заодно дурачила меня. Я люблю поспать. В давние времена, когда я еще принадлежал самому себе, ночи никогда не казались мне слишком длинными, а постель слишком жесткой. Она все изменила. - Мистер Мур!.. - А когда она отняла у меня покой и радость жизни, она сама покинула меня - совершенно спокойно, хладнокровно, словно после всего этого мир мог стать для меня таким же, как прежде. Я знал, что когда-нибудь встречусь с ней снова. Почти через два года мы увиделись в доме, где она была хозяйкой. Как же, вы думаете, она со мной обошлась, мисс Килдар? - Как прилежная ученица, хорошо усвоившая ваши уроки. - Она приняла меня высокомерно, воздвигла между нами стену отчужденности, держала меня на расстоянии своей сухостью, надменным взглядом, ледяною вежливостью. - Она была прекрасной ученицей! Ваша замкнутость научила ее сухости. Ваша холодность научила ее высокомерию. Согласитесь, сэр, ваши уроки не пропали даром! - Совесть, честь и самая жестокая необходимость заставляли меня держаться отчужденно, сковывали меня, как тяжкие кандалы. Она же была свободна - она могла быть великодушнее. - Она никогда не была достаточно свободна, чтобы поступиться уважением к самой себе, чтобы просить, ожидая отказа. - Значит, она была непостоянна, потому что продолжала искушать меня, как прежде. Когда мне казалось, что я уже привык думать о ней, как о надменной незнакомке, она вдруг покоряла меня вспышкой очаровательной простоты, согревала меня теплом ожившей симпатии, дарила мне час такой милой, веселой и доброй беседы, что сердце мое снова раскрывалось перед ней и я уже не мог изгнать ее оттуда, как не мог закрыть перед нею двери. Объясните, за что она меня мучила? - Ей было невыносимо чувствовать себя отверженной. А потом иногда ей просто приходило в голову, что в сырую холодную погоду классная комната не такое уж веселое место, и она чувствовала себя обязанной заглянуть туда, узнать, не мерзнете ли вы с Генри, хорошо ли топится камин... А придя туда, она уже не хотела уходить. - Но нельзя же быть такой непостоянной! Если уж она приходила, почему бы ей не приходить почаще? - А вдруг она явится некстати? - Нет, это невозможно! Завтра вы будете уже не та, что сегодня. - Не знаю. А вы? - Я не безумец, благороднейшая Вероника{458}! Можно провести один день в грезах, но на следующий день придется проснуться. Я проснусь в день вашей свадьбы с сэром Филиппом Наннли. Огонь хорошо освещает и вас и меня, - пока я говорил, я все время смотрел на вас в зеркало. Взгляните, какая разница между нами! Мне тридцать лет, а выгляжу я много старше. - Вы слишком серьезны. У вас такой тяжелый, угрюмый лоб, такое бледное лицо! Мне вы никогда не казались юношей, тем более младшим братом Роберта. - В самом деле? Я так и думал. Попробуйте себе представить, что из-за моего плеча выглядывает красивая голова Роберта! Какая противоположность с моим тяжелым, угрюмым лицом, не правда ли? О, вот оно! - Луи Мур вздрогнул: звонили к обеду. - Вот уже полчаса я жду этого звука. Шерли встала. - Кстати, мистер Мур, - проговорила она, складывая свое рукоделье, - есть какие-либо известия о вашем брате? Почему он так задержался в городе? Когда он собирается вернуться? - Знаю, что собирается, но что его задерживает, не могу вам сказать. По совести говоря, вам должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было во всем Йоркшире, почему он медлит с возвращением. Легкий румянец вспыхнул на щеках мисс Килдар. - Напишите и поторопите его, - сказала она. - Я знаю, что он задерживается не без причины; пока торговля так плоха, фабрику лучше не восстанавливать. Однако он не должен совсем покидать наши края. - Я знаю, он говорил с вами в вечер перед отъездом, - заметил Луи Мур. - После этого он тотчас оставил Филдхед. Я прочитал, вернее пытался прочитать по его лицу, что случилось. Он от меня отвернулся. Тогда я догадался, что он уедет надолго. Иной раз прелестные маленькие пальчики удивительно ловко умеют сокрушать мужскую гордость, - ведь она так хрупка! Я полагаю, что Роберт слишком понадеялся на свою мужественную красоту и врожденное благородство. Тем, у кого таких преимуществ нет, много легче, - они не питают несбыточных надежд. Однако я все же напишу, что вы желаете его возвращения. - Не пишите, что я желаю, скажите лучше, что его возвращение желательно. Прозвучал второй звонок, и мисс Килдар повиновалась его призыву. ГЛАВА XXIX Луи Мур Луи Мур привык к спокойной жизни; он был от природы человеком спокойным и переносил подобную жизнь лучше многих других людей. Его собственный обширный мир, заключенный в голове и сердце, позволял ему весьма терпеливо переносить вынужденное пребывание в тесном уголке реального мира. Как тихо в Филдхеде нынче вечером! Все, кроме Луи Мура, уехали в Наннли, - мисс Килдар, все семейство Симпсонов и даже Генри. Сэр Филипп настоятельно приглашал их, чтобы познакомить со своей матерью и сестрами, приехавшими погостить в Прайори. Прелюбезный джентльмен, этот баронет, - он пригласил также и учителя! Но учитель скорее согласился бы на свидание с духом графа Хантингдонского и всей его буйной свитой под сенью самого древнего, самого толстого, самого черного дуба в Наннлийском лесу, и уж конечно охотнее повстречался бы с привидением аббатисы или бледной монахини среди замшелых развалин их бывшей обители, чьи руины милосердно прикрывает теперь лесная поросль. Луи Муру очень не хочется оставаться сегодня одному, но еще меньше - видеть мальчишку-баронета, его снисходительно-строгую мать, его высокорожденных сестер и тем паче кого-нибудь из семейства Симпсонов. Вечер неспокоен: над землей все еще бушуют бури осеннего противостояния. Днем шел проливной дождь, сейчас он перестал, вихрь рассеял огромную тучу, но небо не очистилось и не блещет звездной синевой: обрывки облаков несутся по нему, заслоняя луну, и ветер не смолкая стонет и плачет в высоте. Луна сияет, словно радуясь ночной буре, словно в яростных ее ласках для нее любовь и наслаждение. Эндимион{458} не ждет этой ночью свою богиню: в горах нет ни стад, ни пастухов. И хорошо, что нет, ибо в эту ночь Луна принадлежит Эолу{458}. Сидя в классной комнате, Луи Мур слушал, как завывает ветер, ударяясь о крышу и окна со стороны фасада. Его комната была в заветрии, но он вовсе не желал сидеть в убежище, прислушиваясь к заглушенным голосам бури. - Все комнаты внизу пусты, - проговорил он. - Чего же я сижу в этом карцере? Он поднялся и пошел туда, где окна были шире его маленьких заслоненных ветвями окошек и свободно пропускали серебряные блики с темно-синих небес, где стремительно проносились видения осенней ночи. Свечи он не взял, в лампе или свете камина тоже не было нужды: несмотря на быстролетные облака, мерцающий свет луны заливал полы и стены комнат. Луи прошел по всему дому; казалось, он идет из двери в дверь следом за каким-то призраком. В дубовой гостиной он остановился. Здесь было не так мрачно, голо и темно, как в других комнатах; в камине пылал жаркий огонь, от раскаленных углей распространялось приятное тепло; возле коврика перед камином стоял маленький рабочий столик, рядом с ним - кресло. Луи Мур остановился перед этим креслом с таким видом, словно увидел в нем тот призрак, за которым так долго шел. Глаза его зажглись, лицо оживилось, как будто он отыскал наконец в пустом доме живое существо и сейчас с ним заговорит. Он начал осматриваться. На спинке кресла висит дамская сумка, маленькая атласная сумочка. Секретер открыт, ключи висят в замочной скважине. Тут же на виду лежит хорошенькая печатка, серебряная ручка с пером, веточка с зелеными листьями и несколькими алыми ягодами, изящная тонкая и чистая перчатка с маленькой руки, - все это придает столу вид слегка неряшливый и одновременно очень живописный. По законам живописи мелочи не должны загромождать картину, однако именно эти мелочи придают тихой картине особое очарование. - Всюду ее следы, - заговорил Луи Мур. - Вот здесь она сидела, прекрасная и беззаботная. Ее позвали, она, конечно, заторопилась и забыла прибрать свой стол. Почему даже в ее небрежности столько прелести? Откуда у нее этот дар - быть очаровательной даже в неряшливости? Ее всегда найдется за что побранить, но сердиться на нее невозможно. Я думаю, ее возлюбленный или муж, если даже вздумает поговорить с ней всерьез, то все равно закончит свой выговор поцелуем. Да это и естественно! Куда приятнее перебирать ее недостатки, чем восхищаться достоинствами любой другой женщины! Но что это я бормочу? Уже начал разговаривать сам с собой? А ну-ка, замолчи! Луи замолчал. Он стоял и раздумывал. Потом начал устраиваться, чтобы приятно провести вечер. Прежде всего он опустил шторы на широких окнах, за которыми сияла царственная луна, подкинул угля в жаркое, прожорливое пламя и зажег одну из двух свечей на столе. После этого он пододвинул к столу другое кресло, поставил его как раз напротив первого и уселся. Затем извлек из кармана небольшую, но толстую записную книжку, достал карандаш к начал покрывать чистые страницы неровным, убористым почерком. Не бойся, читатель, не скромничай! Подойди поближе, встань за его спиной и посмотри, что он там пишет. "Сейчас девять часов, раньше одиннадцати коляска не вернется, я уверен. Значит, до одиннадцати я совершенно свободен и могу сидеть в ее комнате напротив ее кресла, облокотившись о ее стол. Все вокруг напоминает мне о ней. Раньше мне нравилось Одиночество, - я воображал его тихой, строгой, но прекрасной нимфой, ореандою{462}, которая спускалась ко мне с отдаленных вершин. Одеяние ее - из голубого горного тумана, в дыхании ее - свежесть горных ветров, в осанке ее - величавая красота заоблачных высот. В те времена я радовался ее приходу и мне казалось, что на душе у меня легче, когда она со мной, безмолвная и великолепная. Но с того дня, когда я позвал Ш. в классную комнату, когда она пришла и села со мной рядом, поделилась со мной своей тревогой, попросила о помощи, воззвала к моей силе, - с этого дня, с этого часа я возненавидел Одиночество. Это холодная абстракция, бесплотный скелет, дочь, мать и подруга Смерти. Как приятно писать о том, что так близко и дорого сердцу! Никто не отнимет у меня эту маленькую записную книжку, а своему карандашу я могу доверить все, что хочу, все, что не смею доверить ни одному живому существу, о чем не осмеливаюсь даже подумать вслух. С того вечера мы почти не виделись. Однажды, когда я был в гостиной один, - я искал там оставленную Генри книгу, - она вошла, уже одетая для концерта в Стилбро. Робость, - ее робость, а не моя, - разделила нас, точно серебряным занавесом. Много я слышал и читал о "девичьей скромности", но если не насмехаться над словами и употреблять их к месту, - это самые верные слова. Когда она увидела меня, застенчиво, но ласково поклонилась и отошла к окну, единственные слова, которыми я мог назвать ее тогда, были "непорочная дева". Для меня она была вся нежность и очарование в ореоле девической чистоты. Может быть, я самый бестолковый из мужчин, потому что я один из самых обыкновенных; однако, говоря по совести, ее застенчивость глубоко меня тронула, пробудив самые возвышенные чувства. Боюсь, что в этот миг и выглядел совершенным чурбаном, но когда она отвела взгляд и тихонько отвернулась, желая скрыть румянец смущения, я, признаюсь, почувствовал себя на седьмом небо. Я знаю, все это пустая болтовня мечтателя, греза восторженного романтического безумца. Да, я грежу и не хочу расставаться с моими грезами. Разве я виноват, что она вдохнула столько романтики в мою прозаическую жизнь? Временами она бывает таким ребенком! Какое простосердечие, какая наивность! Как сейчас, вижу ее глаза, - она смотрит на меня, умоляет не отдавать ее на растерзание родне и требует клятвы, что я дам ей сильный наркотик. Вижу, как она признается мне, что не так уж сильна и вовсе не так равнодушна к сочувствию людей, как о ней думают; вижу ее затаенные слезы, тихо бегущие из-под ресниц. Она жаловалась, что я считаю ее ребенком, - так оно и есть на самом деле. Она воображала, что я ее презираю. Презирать ее! Невыразимо сладостно было чувствовать себя так близко от нее и в то же время выше ее, сознавать, что имеешь право и возможность поддержать ее, как муж должен поддерживать жену. Я преклоняюсь перед ее совершенством, но сближают нас ее недостатки или во всяком случае слабости, - именно они привлекают к ней мое сердце, внушают мне любовь. Оттого я и ценю их по самой эгоистичной, хотя и понятной причине; ее недостатки - это ступени, по которым я могу подняться выше нее. Если бы вся она составляла искусственную пирамиду с гладкими склонами, не на что было бы ступить ноге. Но ее недостатки образуют естественный холм с провалами и мшистыми обрывами, - вершина его манит, и счастлив тот, кто ее достигнет! Но довольно метафор. Я с наслаждением гляжу на нее, она - моя избранница. Будь я королем, а она горничной, подметающей лестницы моего дворца, я бы заметил ее, оценил по достоинству и полюбил всем сердцем, несмотря на разделяющую нас пропасть. Будь я джентльменом, а она моей служанкой, я все равно мог бы полюбить только Шерли. Отнимите у нее то, что дало ей воспитание, отнимите все внешние преимущества - ее украшения, ее роскошные наряды, лишите ее изящества, разумеется, благоприобретенного, ибо природную грацию отнять нельзя, - и пусть она, одетая в грубые одежды, подаст мне воды на пороге деревенского дома, напоит меня с доброй улыбкой, с тем горячим радушием, с каким расточает теперь гостеприимство богатой хозяйки, - и я полюблю ее, захочу задержаться на часок, поговорить подольше с этой сельской девушкой. Правда, я не почувствовал бы того, что чувствую сейчас: в ней для меня не было бы ничего божественного, но все равно каждая встреча с юной крестьянкой доставляла бы мне удовольствие, а разлука - огорчение. Как она непростительно небрежна! Оставила секретер открытым, а я знаю, что в нем она держит деньги. Ключ торчит в скважине, а с ним - целая связка других, от всех ее ящиков, и даже ключик от шкатулки с драгоценностями. В маленькой атласной сумочке лежит кошелек, - я вижу его серебряную кисточку, она свисает наружу. Такая беззаботность возмутила бы моего брата Роберта. Я знаю, что все ее маленькие слабости раздражали бы его, а меня они только приятно изумляют. Я радуюсь тому, что у нее есть недостатки, и уверен, что если нам еще доведется жить с нею в одном доме, она мне доставит немало подобных радостей. Она не оставит меня без дела: всегда найдется ошибка, которую надо будет исправить, всегда будет повод побранить ее. Я никогда не браню Генри и не люблю нотаций. Если он бывает виноват, - а это случается не часто, потому что он отличный и предобрый мальчик, - достаточно сказать одно слово, а зачастую лишь покачать головой. Но стоит мне взглянуть на ее minois mutin*, как укоризненные слова сами слетают с моих уст. Наверное, она смогла бы превратить в болтуна даже меня с моей неразговорчивостью. ______________ * Вызывающая, своенравная мордочка (франц.). Но почему мне так приятно делать ей выговоры? Порой я сам этого не понимаю. Однако чем она бывает упрямее, лукавее и насмешливее, чем больше дает мне поводов для недовольства, тем сильнее меня к ней тянет, тем больше она мне нравится. Всего сумасброднее, всего нетерпимее она бывает после горячей скачки по холмам навстречу ветру, когда она в своей амазонке гарцует на Зоэ. Признаюсь, - безмолвным страницам можно довериться, - я часами поджидал ее на дворе лишь для того, чтобы подать ей руку и помочь соскочить с седла. Я заметил, - и снова я могу довериться лишь этой записной книжке, - что такие услуги она принимает только от меня. На моих глазах она вежливо отказалась от помощи сэра Филиппа Наннли, это она-то, всегда столь любезная к молодому баронету, всегда столь снисходительная к его желаниям, чувствам и болезненному самолюбию! А помощь Сэма Уинна она просто с презрением отвергла. И теперь я знаю, - знаю сердцем, потому что чувствую, - мне она доверяет безоговорочно: должно быть, она догадывается, что я счастлив ей услужить, рад отдать ей все свои силы. Я не раб ее, решительно заявляю, однако чувства мои и мысли рвутся к свету ее красоты, стремятся к ней, как мотыльки к огню. Все мои знания и силы, благоразумие и спокойствие я готов отдать ей. Скромно ожидаю я приказаний, бываю счастлив, когда их слышу, радуюсь, когда могу их исполнить. Знает ли она об этом? Я назвал ее беззаботной. Примечательно, что ее беззаботность нисколько не умаляет ее совершенства. Наоборот, через эту слабость, сквозь это окно в ее характере проглядывает вся истинность, глубина и неподдельность ее совершенства. Так пышное платье иной раз прикрывает уродство и худобу, а сквозь порванный рукав иногда проглядывает прелестная округлая ручка. Я видел и держал в руках немало ее вещиц, которые она разбрасывает где попало. И все они могли бы принадлежать только настоящей леди: в них не было ничего безвкусного, ничего неопрятного; при всей своей беззаботности, она в некоторых отношениях весьма требовательна, - будь Шерли крестьянкой, она одевалась бы так же чисто. Вот ее маленькая перчатка, - она безупречна. Вот ее сумочка, - на свежем атласе нет ни единого пятнышка! Шерли и эта жемчужина Каролина Хелстоун, - что может быть более несхожего? Каролина мне кажется воплощением добросовестной точности и предельной аккуратности, - она была бы прекрасной хозяйкой в доме одного моего привередливого родственника. Чуткая, работящая, милая, проворная и спокойная, она вполне подошла бы Роберту. Все кипит у нее в руках, все всегда прибрано. Но что бы стал делать я с таким беспорочным созданием? Мы с ней ровня, - она так же бедна, как и я. Она, несомненно, красива, у нее рафаэлевская головка, рафаэлевские черты с чисто английским выражением, в ней чувствуется грация и чистота настоящей дочери Альбиона. Но в ней нечего исправлять, нечего изменять, нечего осуждать, с ней не о чем беспокоиться. Она - как ландыш, совершенный от природы и не нуждающийся в садовнике. Что в ней можно улучшить? Какой карандаш осмелится подправлять этот рисунок? Моя возлюбленная, если она когда-нибудь у меня будет, должна походить не на ландыш, а скорее на розу, чья сладость и красота защищены колючими шипами. Моя жена, если я когда-нибудь женюсь, должна время от времени тревожить меня язвительными уколами, должна непременно сердить меня, чтобы огромный запас моего терпения не остался втуне. Но я не настолько смирен, чтобы ужиться с овечкой, мне скорее пристало быть укротителем юной львицы или тигрицы. Сладость мне не по вкусу, если в ней нет остроты, свет не радует, если он не жарок, летний день не люб, если знойное солнце не румянит плоды и не золотит хлеба. Красавица всего прекраснее тогда, когда, рассерженная моими язвительными насмешками, гневно нападает на меня. И чем больше она воспламеняется, чем больше выходит из себя, тем сильнее ее очарование. Боюсь, что безмолвная кротость невинной овечки скоро бы мне наскучила; воркование голубки, которая никогда не трепещет на моей груди и не тревожит меня, скоро стало бы мне в тягость. Но я буду счастлив, если понадобится все мое терпение, чтобы приручить и укротить отважную гордую орлицу. Только в схватках с дикой хищницей, которую невозможно сделать до конца ручной, я найду применение своим силам. О моя воспитанница, моя пери, слишком строптивая для рая и слишком чистая для ада! Я только смотрю на тебя, преклоняюсь перед тобой и мечтаю о тебе, - на большее я никогда не осмелюсь. Я знаю, что мог бы дать тебе счастье. Увы, неужели мне суждено увидеть, как ты достанешься другому, который не даст тебе ничего? Рука его нежна, но слишком слаба: ему не сломить Шерли и не укротить, а укротить ее необходимо. Берегитесь, сэр Филипп Наннли! Я никогда не видел, чтобы, сидя с вами рядом или где-нибудь на прогулке, она молчала и хмурилась, стараясь смириться с каким-нибудь вашим недостатком, или снисходительно относилась к вашим слабостям, полагая, что их искупают достоинства, хотя ей от этого было не легче; я никогда не замечал сердитого румянца на ее лице, гримасы отвращения или опасных искр в глазах, когда вы подходите к ней слишком близко, смотрите на нее слишком выразительно или нашептываете что-нибудь с излишним жаром. Я этого, повторяю, никогда не видел, и тем не менее, глядя на вас, я вспоминаю миф о Семеле{467}, только наоборот. Я вижу перед собой не дочь Кадма и думаю не о ее роковом желании узреть Юпитера во всем его божественном величии. Передо мною жрец Юноны, простертый перед алтарем в аргосском храме; уже глубокая ночь, и он здесь один. Уже не первый год он одиноко поклоняется своей богине, живет одной мечтой. Он поражен божественным безумием; он любит идола, которому служит, и день и ночь молит Волоокую снизойти к своему жрецу. И Юнона вняла мольбе и обещала быть благосклонной. Весь Аргос спит. Врата храма закрыты. Жрец ждет у алтаря. Вдруг содрогнулись земля и небо, но во всем спящем городе это услышал один только жрец, неустрашимый и непоколебимый в своем фанатизме. Внезапно, в полном безмолвии, его объял ослепительный свет. Сквозь широко разверзшийся свод в сияющей лазури небес предстало ему грозное видение, ужасное и неземное. Ты меня домогался? А теперь отступаешь? Поздно! Свет непереносим, и ты ослеплен! Невыразимый голос гремит в храме, - лучше бы его не слышать! Нестерпимое сияние грозно озаряет колонны, разгораясь все ярче и ярче... Смилуйтесь над ним, боги, и погасите этот огонь! Благочестивый житель Аргоса пришел на рассвете в храм совершить утреннее жерт