инить ей насилие, она противится тому; слышит о том ее  отец
и освобождает ее, как невинную, но она, не желая более жить в миру,  идет  в
монахини.

     Новелла, рассказанная Филоменой, была  очень  приятна  дамам,  ибо  они
много раз слышали ту канцону и  сколько  ни  спрашивали,  никогда  не  могли
узнать повода, по которому она была сложена.  Когда  король  дослушал  конец
новеллы, повелел, чтобы Памфило  продолжал  по  заведенному  порядку.  Тогда
Памфило начал: - Сон, рассказанный в  предыдущей  новелле,  дает  мне  повод
рассказать другую, где встречаются  два  сна,  касавшиеся  того,  что  имело
произойти, точно все это уже случилось, и едва лишь рассказали их  те,  кому
они привиделись, как оба сна сбылись. Ибо мы должны  знать,  любезные  дамы,
что все живущие подвержены тому, что видят во сне разные вещи, которые  хотя
и  представляются  спящему,  пока  он  спит,   вполне   действительными,   а
проснувшемуся иные правдивыми, другие вероятными,  а  некоторые  он  считает
выходящими из всякой правдоподобности, тем  не  менее  многие  из  них,  как
оказывается, сбывались. Почему многие питают к сновидению такую веру,  какую
питали бы к вещам, виденным ими  наяву,  и  из-за  своих  снов  печалятся  и
радуются, смотря по тому, побуждают ли они их бояться, или надеяться.
     Наоборот, есть и такие, которые не верят никакому сну, пока не  попадут
в предсказанную им опасность. Я не поощряю ни того, ни другого, ибо  сны  не
всегда правдивы и не всегда лживы Что они не всегда правдивы, то  каждый  из
нас, вероятно, не раз испытал; что они не всегда обманчивы, то доказано было
раньше новеллой Филомены, и я намерен доказать это,  как  уже  сказал,  моей
собственной.  Вследствие  этого,   я   полагаю,   что,   живя   и   поступая
добродетельно, нечего бояться какого бы то ни было противоречивого  сна,  ни
покидать из-за него добрых намерений; а  относительно  преступных  и  дурных
деяний, если бы сновидения и благоприятствовали им и, повторяясь, ободряли к
ним видевшего их, им не следует  верить,  ни,  в  обратном  случае,  всецело
доверяться им. Но обратимся к новелле.
     В городе Брешии жил когда-то дворянин, по имени мессер Негро  из  Понте
Карраро; у него в числе других детей была дочь, по имени  Андреола,  девушка
очень красивая и незамужняя, влюбившаяся ненароком в своего соседа, по имени
Габриотто, человека низкого происхождения, но  исполненного  добрых  нравов,
красивого собою и приятного; при помощи служанки  дома  девушка  сумела  так
устроить, что не только Габриотто узнал о любви к нему Андреолы,  но  его  и
приводили не раз в прекрасный сад  ее  отца  к  удовольствию  той  и  другой
стороны.  И  для  того,  чтобы  никакая  причина,  кроме  смерти,  не  могла
разъединить эту счастливую любовь, они тайно стали мужем и женой.
     Когда таким образом они, скрываясь, продолжали сходиться друг с другом,
случилось однажды ночью, что девушке представилось во сне, будто она в своем
саду с Габриотто и держит его, к обоюдному наслаждению, в своих объятиях;  и
что пока они так пребывали, нечто мрачное и ужасное вышло из его тела, образ
чего она не могла познать, и ей казалось, что это нечто схватило Габриотто и
против ее желания с изумительной силой вырвало из ее объятий и  ушло  с  ним
под землю, и она не видела более ни того, ни другого. Вследствие  этого  она
чрезвычайно  опечалилась  и  потому   проснулась;   и   хотя,   проснувшись,
обрадовалась, усмотрев, что не так было, как ей снилось, тем не менее у  нее
явился страх от бывшего ей сна. Поэтому, когда Габриотто собирался прийти  к
ней на следующую ночь, она  старалась,  насколько  возможно,  устроить  так,
чтобы вечером он не явился,  но,  увидя,  что  он  того  желает  и  дабы  не
возбудить в нем подозрения, приняла его на  следующую  ночь  в  своем  саду;
нарвав много белых и алых роз, ибо им было время, она пошла с ним посидеть у
находившегося в саду прекрасного прозрачного фонтана. Здесь, когда они долго
побыли друг с другом в великом  веселии,  Габриотто  спросил  ее,  по  какой
причине она перед тем отказала ему в свидании. Девушка, сообщив ему о  своем
сне, виденном прошлую ночь, и об опасении, им внушенном, все ему рассказала.
Услышав это, Габриотто посмеялся тому, говоря, что придавать какую-либо веру
снам - большая глупость, ибо они происходят от избытка или недостатка  пищи,
и можно ежедневно убедиться в их обманчивости. Затем он сказал:  "Если  б  я
захотел последовать снам, я бы не пришел  сюда,  не  столько  из-за  твоего,
сколько из за того, который я и  сам  видел  этой  ночью  и  в  котором  мне
чудилось, будто я нахожусь в одном прекрасном, восхитительном лесу и  в  нем
охочусь и поймал лань такую красивую и хорошенькую, что другой  такой  и  не
видать; и казалось  мне,  что  она  белее  снега  и  в  короткое  время  так
приручилась  ко  мне,  что  совсем  от  меня  не  отходила;  тем  не  менее,
представлялось мне, я так ею дорожил, что надел на нее, дабы она от меня  не
ушла, золотой ошейник, а ее  держал  на  золотой  цепочке.  После  того  мне
виделось, что, когда однажды эта лань покоилась, положив голову  ко  мне  на
колени, невесть откуда вышла сука,  черная,  как  уголь,  голодная  и  очень
страшная с виду, и направилась ко мне. Мне казалось, что я  не  оказываю  ей
никакого сопротивления, а она схватила меня за грудь у  левого  бока  и  так
долго его грызла, что добралась до  сердца,  которое  она  будто  вырвала  и
унесла. От того я ощутил такую боль, что сон прервался,  и,  проснувшись,  я
тотчас же поспешил ощупать рукою бок, нет  ли  там  чего;  не  найдя  ничего
болезненного, я насмеялся над самим собою, что там чего-то искал. И  что  же
все это значит? Такие и более страшные сны я часто видел, но от того со мною
ничего  не  случалось  ни  более,  ни  менее;  потому  бросим  их  и   давай
веселиться".
     Девушка, очень устрашенная своим сновидением, выслушав это,  испугалась
еще более, но дабы как-нибудь не причинить Габриотто беспокойства, насколько
могла скрыла свой страх. Но хотя она веселилась с ним, то  обнимая  и  целуя
его, то встречая его объятия и поцелуи, она, опасаясь  сама  не  зная  чего,
чаще обыкновенного вглядывалась в его лицо, а порой осматривалась и по саду,
не  увидит  ли  где-нибудь  приближающегося  черного  предмета.  Когда   они
пребывали таким образом, Габриотто, испустив  глубокий  вздох,  обнял  ее  и
сказал: "Увы мне, душа моя, помоги мне, ибо я  умираю".  Проговоря  это,  он
упал на траву луга. Когда девушка это увидела, положила  голову  упавшего  к
себе на грудь и сказала, чуть не плача: "Милый мой повелитель, что с тобою?"
Габриотто не отвечал, но, сильно стоная и  обливаясь  потом,  не  по  долгом
времени расстался с этой жизнью.
     Насколько это было тяжко и печально для  девушки,  любившей  его  более
самой себя, всякая из нас может себе представить Она сильно плакала и  много
раз тщетно звала его, но когда убедилась, что он действительно умер, повсюду
ощупав его тело и найдя его всего холодным, она, не зная, что делать  и  что
сказать, как была в слезах и полная  тоски,  пошла  позвать  свою  служанку,
посвященную в эту любовь, и рассказала ей о своем несчастии  и  горе.  После
того как они вместе оросили  жалостными  слезами  лицо  мертвого  Габриотто,
девушка сказала служанке: "Так как господь взял его у меня, я не хочу  более
жить; но прежде чем убить себя, я желала бы,  чтобы  мы  изыскали  приличное
средство, дабы охранить  мою  честь  и  тайну  бывшей  между  нами  любви  и
похоронить тело, из которого удалилась милая душа". На это служанка сказала:
"Дочь моя, не говори, что хочешь убить себя, ибо если ты его  утратила,  то,
убив себя, утратишь и на том свете, ибо пойдешь в ад, куда,  я  уверена,  не
пошла его душа, потому что он был юноша хороший; гораздо лучше утешить  себя
и подумать, как молитвами и другими благими делами помочь  его  душе,  если,
быть может, вследствие какого-нибудь совершенного греха она в том нуждается.
Что до погребения, то самое скорое средство - похоронить его в этом саду,  о
чем никто никогда не узнает, ибо никому не известно, что он  приходил  сюда;
если же ты этого не желаешь, положим его за  садом  и  оставим:  завтра  его
найдут и отнесут домой, и его родные похоронят  его".  Девушка,  хотя  полна
была горя и неустанно плакала, прислушалась, однако, к советам  служанки  и,
не согласись с первым, на второй ответила: "Не дай бог,  чтобы  я  допустила
такого достойного юношу, столь мною любимого и моего мужа,  похоронить,  как
собаку, или выкинуть на улицу. Я пролила над ним мои слезы,  и  насколько  я
смогу это устроить, над ним прольют слезы и его родные, и у меня уже на уме,
что нам следует сделать". Тотчас же она послала ее за куском шелковой ткани,
который был у нее в сундуке; когда та принесла его, они,  разостлав  его  на
земле, положили на него тело Габриотто, а под голову подушку; закрыв ему при
великих слезах глаза и рот, сделав ему венок из роз и всего  осыпав  розами,
которые обе они нарвали, она сказала служанке: "Отсюда до дверей его дома не
далеко, потому ты и я отнесем его туда, так нами убранного, и положим  перед
дверьми. Не много пройдет времени, как настанет день, и его подберут, и хотя
это вовсе не будет в утешение его ближним, но я, в чьих  объятиях  он  умер,
буду довольна". Так сказав, она снова бросилась к нему на  шею  с  обильными
слезами и долго плакала. Когда служанка стала сильно торопить ее,  ибо  день
уже занимался, она поднялась и,  сняв  с  своего  пальца  то  самое  кольцо,
которым обручилась с Габриотто, надела ему  на  палец,  говоря  со  слезами:
"Дорогой господин мой, если душа твоя зрит  теперь  мои  слезы  и  после  ее
удаления еще  остается  в  теле  какое-нибудь  разумение  и  чувство,  прими
благодушно последний дар той, которую ты при жизни так любил".  Так  сказав,
она без сознания упала на него; очнувшись и встав, она с  служанкой  взялись
за ткань, на которой лежало тело, вышли с ним из сада и  направились  к  его
дому. Когда они шли таким образом, случилось, что стража подесты,  ненароком
проходившая в то время по какому-то делу, встретила их и забрала  с  мертвым
телом. Андреола, жаждавшая более смерти, чем жизни, как  увидела  служителей
синьории, откровенно сказала: "Я знаю, кто вы, и  что  если  б  я  и  желала
бежать, то понапрасну; я готова пойти с вами перед  синьорию  и  рассказать,
что все это значит, но да не осмелится никто прикоснуться  ко  мне,  если  я
буду послушной, ни снять что-либо с мертвого тела, коли не желает, чтоб я на
него пожаловалась". Вследствие этого, не тронутая никем, как  была  с  телом
Габриотто, она пошла во дворец синьоров.
     Когда узнал об этом подеста,  встал  и,  будучи  с  нею  один  в  своей
комнате, расспросил, как это произошло; он велел врачам досмотреть,  от  яда
ли, или чего другого последовала смерть того человека, но все отрицали  это,
а лопнул у него нарыв около сердца, который и задушил его.  Выслушав  это  и
уразумев, что ее проступок маловажный, подеста, желая дать  ей  понять,  что
хочет даровать ей, чего не имел права продать, сказал, что отпустит ее, если
она согласится исполнить его  желание;  когда  эти  слова  не  помогли,  он,
наперекор  всякой  пристойности,  хотел  употребить  насилие.  Но  Андреола,
воспылав негодованием и ощутив силу, храбро  защищалась,  отталкивая  его  с
бранными, презрительными словами.
     Когда настал день и обо всем этом рассказали мессеру Негро,  смертельно
опечаленный, он отправился в сопровождении многих своих друзей во дворец  и,
разузнав все от подсеты, расстроенный этим,  потребовал,  чтобы  ему  отдали
дочь. Подеста, желая сам себя  обвинить  в  насилии,  которое  он  готовился
учинить ей, прежде чем она обвинит его, стал, во-первых, хвалить  девушку  и
ее постоянство, в доказательство  чего  рассказал,  что  сделал;  вследствие
этого он, увидя такую ее непоколебимость, ощутил к  ней  великую  любовь,  и
коли то угодно ему - ее отцу - и ей самой, он  охотно  женился  бы  на  ней,
несмотря на то, что муж у нее был из худородных.
     Пока они так беседовали, Андреола явилась перед лицом  отца,  с  плачем
бросилась перед ним на колени и сказала: "Отец  мой,  не  думаю,  чтобы  мне
следовало рассказывать вам повесть моей решимости  и  моего  несчастия,  ибо
уверена, что вы ее слышали и знаете; потому изо всех сил, униженно прошу вас
простить мой проступок, то есть, что я без вашего ведома избрала мужем того,
кто мне наиболее понравился. Прошу у вас этой милости  не  для  того,  чтобы
сохранить жизнь, а чтобы умереть вашей дочерью, не врагом". И она  с  плачем
упала к его ногам.
     Выслушав эти слова, мессер Негро, уже дряхлый и от природы  добродушный
и любящий, заплакал и, плача, нежно поднял дочь и  сказал:  "Дочь  моя,  мне
было бы приятно, если б у тебя мужем был  такой  человек,  какой,  по  моему
мнению, был бы тебя достоин, но если ты избрала себе  такого,  который  тебе
нравился, он понравился бы и мне; а что ты скрыла  это,  печалит  меня,  как
знак твоего малого ко мне доверия, особенно же когда я вижу, что ты утратила
его, прежде чем я об этом узнал. Но если все так сталось, то пусть  то,  что
я, в угоду тебе, сделал бы для него, если б он был жив, будет ему оказано по
смерти, то есть почести, как моему зятю". И, обратившись к своим сыновьям  и
родственникам, он велел приготовить для Габриотто  великолепные  и  почетные
похороны.
     Между  тем  собрались,  узнав  об  этом  происшествии,  родственники  и
родственницы юноши и почти все женщины и мужчины, какие были в городе. Таким
образом, тело, положенное посреди двора на плате Андреолы со  всеми  розами,
какие на нем были, было оплакано  не  только  ею  и  ее  родственницами,  но
всенародно - почти всеми женщинами города и  многими  мужчинами,  и  не  как
простого человека, а как синьора, его вынесли из городского дома  и  понесли
хоронить с величайшими почестями,  на  плечах  именитейших  граждан.  Затем,
несколько дней спустя, когда подеста повторил свое  прежнее  предложение,  а
мессер Негро стал говорить о том с дочерью,  она  ничего  не  хотела  о  том
слышать и, с согласия отца, поступила  вместе  со  своею  служанкой  в  один
известный своею святостью монастырь, где они долго и добродетельно прожили.

        НОВЕЛЛА СЕДЬМАЯ

     Симона любит Пасквино: оба  в  саду:  Пасквино  потер  зубы  шалфеем  и
умирает, Симона схвачена, желает показать судье, как  погиб  Пасквино,  трет
себе зубы листком того шалфея и также умирает.

     Памфило отбыл свою новеллу, когда король, не обнаружив никакой  жалости
к Андреоле, взглянув на Емилию, дал ей понять, что ему будет  приятно,  если
она, доследуя за другими, сказывавшими, и сама расскажет. Она,  ни  мало  не
медля, начала: - Дорогие подруги, новелла, рассказанная  Памфило,  побуждает
меня сообщить вам другую, похожую на нее не  чем  иным,  как  тем,  что  как
Андреола потеряла своего милого в саду, так и та,  о  которой  мне  придется
рассказать, и что взятая, подобно Андреоле, она не крепостью и не доблестью,
а внезапною смертью освободилась от суда. Уже замечено  было  однажды  между
нами, что хотя Амур охотно обитает в домах людей благородных, тем  не  менее
не  гнушается  властвовать  и  в  жилищах  бедняков;  напротив,  именно  там
проявляет порой свои силы так, что заставляет и более богатых людей  бояться
себя, как могучего властелина. Это если не всецело, то отчасти выяснится  из
моей новеллы; с нею я  желаю  снова  вступить  в  наш  город,  из  которого,
рассказывая разное и о разных вещах и вращаясь в  разных  частях  света,  мы
сегодня настолько удалились.
     Не так давно тому назад жила во  Флоренции  очень  красивая  и,  по  ее
положению, очень милая девушка, дочь бедного отца, по имени Симона. Хотя  ей
приходилось собственными  руками  зарабатывать  хлеб  на  пропитание  и  она
кормилась, прядя шерсть, она не так бедна была духом,  чтобы  не  отважиться
отверзть свое сердце Амуру, давно обнаруживавшему желание вступить в него  -
делами и приятными речами одного юноши, не более высокого  полета,  чем  она
сама, ходившего раздавать от своего хозяина ткача  шерсть  на  пряжу.  Итак,
восприяв любовь в прекрасном образе любившего ее юноши, по  имени  Пасквино,
сгорая желанием, но не решаясь пойти далее, она,  прядя,  за  каждым  пасмом
шерсти, которую мотала на веретено, испускала вздохи горячее огня, вспоминая
о том, кто дал ей его намотать. Тот, с  другой  стороны,  обнаружил  большое
рвение, чтобы хорошенько пряли шерсть его хозяина, и как будто пряжа Симоны,
и никакая иная, пойдет на тканье,  обращался  к  ней  чаще,  чем  к  другим.
Вследствие этого, когда один просил, а другой эти просьбы  нравились,  вышло
так, что тот набрался храбрости  более  обыкновенного,  она  далее  обычного
отогнала страх и стыд, и оба соединились для взаимных наслаждений. И они так
понравились той и другой стороне, что не то, чтобы один  выжидал  для  этого
приглашения другого, а каждый шел другому навстречу, приглашая свидеться.
     Когда  таким  образом  их  утехи  продолжались  со  дня  на   день   и,
продолжаясь, еще более их воспламеняли, случилось Пасквино  сказать  Симоне,
что ему было бы желательно, если бы она нашла способ пойти в один сад,  куда
он хотел повести ее,  дабы  им  можно  было  побыть  там  вместе  с  большим
удобством и меньшим опасением. Симона ответила, что согласна,  и  однажды  в
воскресенье после обеда, уверив отца, что хочет  пойти  за  отпустом  в  Сан
Галло, отправились с своей подругой, по имени Ладжина, в сад,  указанный  ей
Пасквино. Здесь она нашла его с товарищем, по имени Пуччино, а по  прозванию
Страмба. Когда завелась и тут страстишка между Страмбой и Ладжиной, сами они
удалились для своих наслаждений в одну  часть  сада,  а  Страмбу  и  Ладжину
оставили в другой.
     В той части сада, куда прошли Пасквино  и  Симона,  находился  большой,
прекрасный куст шалфея; усевшись возле  него  и  долгое  время  насладившись
взаимно и много поболтав о  закуске,  которую  они,  отдохнув,  намеревались
устроить в этом саду, Пасквино повернулся к большому кусту шалфея, сорвал  с
него лист и начал тереть им зубы и десны, говоря, что шалфей отлично очищает
от всего, что остается на них после еды. Потерев их таким образом  некоторое
время, он снова вернулся к разговору о закуске, о которой перед тем говорил.
Недолго он продолжал беседу, как стал  совершенно  меняться  в  лице,  а  за
переменой не прошло много времени, как он потерял зрение и дар слова и скоро
скончался.
     Увидев это, Симона принялась  плакать  и  кричать  и  звать  Страмбу  и
Ладжину. Они тотчас же прибежали, и когда Страмба увидел,  что  Пасквино  не
только умер, но и весь стух и покрыт по лицу и телу темными пятнами,  тотчас
же закричал: "Ах ты негодная, это ты отравила его!" И он поднял  такой  шум,
что его услышали многие, жившие по соседству с садом. Они прибежали  на  шум
и, найдя Пасквино мертвым и опухшим, слыша, что  Страмба  жалуется,  обвиняя
Симону, будто она злостно отравила Пасквино, а она, почти вне себя с горя от
внезапного случая, лишившего ее любовника, не знает, как  защититься,  сочли
все, что дело  было  именно  так,  как  говорил  Страмба.  Поэтому  ее,  еще
продолжавшую сильно плакать, схватили и  повели  во  дворец  подесты.  Здесь
Страмба вместе с Аттичьято и Маладжеволе, явившимися  между  тем  товарищами
Пасквино, стали торопить судом, и судья, не мешкая,  принялся  расспрашивать
ее о  деле;  не  будучи  в  состоянии  убедиться,  что  в  этом  случае  она
действовала злостно и виновна, он пожелал в ее присутствии  увидеть  мертвое
тело и место и обстановку, о которых она рассказала, ибо из ее  слов  он  не
уяснил себе этого достаточно; поэтому он втихомолку велел отвести  ее  туда,
где еще лежало тело Пасквино, распухшее, как бочка;  затем,  отправившись  и
сам и подивившись на покойника, спросил ее, как было дело. Подойдя  к  кусту
шалфея  и  рассказав  все  предыдущее,  чтобы   дать   ему   вполне   понять
приключившийся случай, она сделала так, как сделал  Пасквино,  потерев  зубы
листком этого шалфея.
     Пока надо всем этим в присутствии судьи издевались Страмба и  Аттичьято
и прочие друзья и товарищи Пасквино, как над  глупостями  и  выдумками,  тем
настойчивее обвиняя ее в злодеянии и требуя не более  не  менее,  как  чтобы
костер был карою такому преступлению, бедняжка, потрясенная горем об  утрате
любовника и страхом наказания, которого требовал Страмба, потерев себе  зубы
шалфеем, упала при тех же обстоятельствах,  как  упал  и  Пасквино,  не  без
великого изумления всех присутствовавших. О блаженные души, которым довелось
в один и тот же день дожить до конца горячей любви  и  смертного  века!  Тем
более блаженные, если вы вместе отправились  в  одно  и  то  же  пребывание!
Блаженнейшие, если и в той жизни любят и вы любите друг  друга,  как  любили
здесь! Но всего счастливее, по мнению нас, переживших ее, душа  Симоны,  что
судьба не  попустила  ее  невинности  подвергнуться  свидетельству  Страмбы,
Аттичьято и Маладжеволе, каких-нибудь чесальщиков или и более подлых  людей,
а нашла ей более почетный  путь  избегнуть  их  оскорблений,  тем  же  родом
смерти, как и ее милый, последовав за душой столь любимого ею Пасквино.
     Судья, подобно всем другим, тут бывшим, удивленный этим  происшествием,
не зная, что сказать, на долгое время задумался, но  потом,  придя  к  более
ясному сознанию, сказал: "Должно быть, этот шалфей ядовитый, чего вообще  не
бывает с шалфеем, а для того, чтоб он таким же  образом  не  повредил  иным,
пусть его срубят по корни и бросят в огонь". Когда тот,  что  сторожил  сад,
сделал это в присутствии судьи,  лишь  только  свалил  куст  на  землю,  как
объявилась причина смерти двух несчастных любовников: была под  этим  кустом
шалфея жаба удивительной величины, от ядовитого дыхания которой, полагали, и
этот шалфей стал ядовитым. Так как никто не осмелился  приблизиться  к  этой
жабе, то, высоко обложив ее хворостом, сожгли ее вместе  с  шалфеем.  Так  и
покончил судья дело о смерти бедняги Пасквино, а его с  Симоной,  как  были,
опухших, Страмба и Аттичьято и Гуччио Имбратта и  Маладжеволе  похоронили  в
церкви св. Павла, которой она, кстати, была прихожанка.

        НОВЕЛЛА ВОСЬМАЯ

     Джироламо любит Сальвестру; отправляется, побуждаемый просьбами матери,
в Париж; вернувшись, находит ее замужем, тайно проникает в ее дом и  умирает
около нее; когда его понесли в церковь, Сальвестра умирает возле него.

     Новелла Емилии пришла к концу, когда,  по  приказанию  короля,  Неифила
начала таким образом: - На мой взгляд, достойные дамы,  есть  люди,  мнящие,
что  знают   более   других,   а   знают   мало,   почему   позволяют   себе
противопоставлять свою мудрость не только  людским  советам,  но  и  природе
вещей; и от этого самомнения уже многое множество произошло бед, а  никакого
добра еще никогда не видали. А так  как  изо  всех  естественных  побуждений
любовь всего менее выносит совет и противоречие, ибо по природе  она  скорее
сама может известись, чем быть остановлена препятствием, у  меня  пришло  на
мысль рассказать вам новеллу о женщине, которая, желая быть  умнее,  чем  ей
пристало и чем она была, и несмотря на то, что дело, в котором  она  тщилась
проявить свой ум, было не подходящее, вместо того  чтобы  удалить,  как  она
полагала, из сердца любовь, быть может,  внушенную  ему  звездами,  достигла
того, что изгнала из тела сына любовь и душу.
     Жил в нашем городе, как  то  рассказывают  старые  люди,  знатнейший  и
богатый купец, по имени Леонардо  Сигьери,  у  которого  от  жены  был  сын,
прозванный Джироламо, по рождении которого  он,  устроив  как  следует  свои
дела, скончался. Попечители ребенка вместе  с  его  матерью  вели  его  дела
хорошо и честно; мальчик, росший с детьми своих соседей, сошелся с  девочкой
своих лет, дочерью портного, более, чем с каким другим ребенком той улицы. С
годами привычка обратилась в такую и столь страстную любовь,  что  Джироламо
чувствовал себя хорошо лишь когда ее видел, и, наверно, она  любила  его  не
менее, чем была любима им. Мать мальчика, заметив это, много раз  бранила  и
наказывала его, а затем, когда Джироламо не был в состоянии от того отстать,
пожаловалась его попечителям и, полагая,  что  при  больших  средствах  сына
можно сделать из терния померанец, сказала им: "Наш мальчик,  которому  едва
четырнадцать лет, так влюбился в дочь одного  портного,  нашего  соседа,  по
имени  Сальвестру,  что  если  мы  не  удалим  ее  от  него,  он,   пожалуй,
когда-нибудь возьмет ее за себя, без чьего-либо ведома, после чего я никогда
не буду радостна; либо он исчахнет  по  ней,  если  увидит  ее  выданною  за
другого; потому, мне кажется, вам следовало бы, во избежание  этого,  услать
его куда-нибудь отсюда подальше по делам торговли, ибо если он  удалится  от
ее лицезрения, она выйдет у него из ума, а там мы дадим ему в  жены  девушку
хорошего рода".  Попечители  сказали,  что  она  говорит  дело,  и  они,  по
возможности, устроят это. Велев позвать к себе в лавку мальчика, один из них
стал очень дружелюбно говорить ему: "Сын мой, ты теперь уже подрос,  и  тебе
хорошо самому приняться смотреть за своими делами, почему нам было бы  очень
приятно, если бы ты отправился на некоторое время пожить в Париж,  где,  как
увидишь, обращается большая часть твоих богатств, не говоря уже о  том,  что
там ты станешь лучше, образованнее и обходительнее, чем мог бы стать  здесь,
когда насмотришься на тех господ и баронов и  дворян,  каких  там  много;  а
когда научишься у них обращению, можешь вернуться сюда".
     Юноша слушал внимательно, но отвечал коротко, что ничего такого  делать
не желает, полагая, что если другим, то и ему можно остаться  во  Флоренции.
Выслушав это, почтенные люди стали корить его многими словами, но, не  успев
добиться от него иного ответа, сказали о том матери. Сильно разгневанная  не
его нежеланием отправиться в Париж, а его увлечением, она страшно  побранила
его;  затем,  приласкав  нежными  словами,  стала  подлаживаться  к  нему  и
дружелюбно просить, как одолжения, сделать то, чего желают его попечители; и
она так сумела уговорить его, что он согласился поехать и прожить  в  Париже
год, но не более. Так и сталось.
     Так, Джироламо, страстно влюбленный, отправился в Париж,  где  его  (не
сегодня, завтра поедешь!) продержали два года. Вернувшись оттуда  более  чем
когда-либо влюбленным, он  нашел  Сальвестру  замужем  за  одним  порядочным
молодым  человеком,  шатерником;  это  чрезвычайно  его  опечалило.  Увидев,
однакож, что дела не изменишь, он старался примириться с  ним  и,  разузнав,
где она живет, стал, по обычаю влюбленных юношей, ходить мимо нее,  полагая,
что если она позабыла его, то разве так, как он ее. Но дело обстояло  иначе:
она помнила его не более, как бы никогда его не видала,  а  если  отчасти  и
помнила, то показывала противное, в чем  юноша  убедился  в  очень  короткое
время не без величайшей печали. Тем не менее он делал все  возможное,  чтобы
снова овладеть ее  сердцем:  так  как  это,  казалось  ему,  ни  к  чему  не
приводило, он решил, если бы пришлось ему оттого и умереть, поговорить с нею
лично. Узнав от одного соседа, как расположен ее дом, однажды вечером, когда
она ушла с мужем на посиделки к соседям, он тайно пробрался к ней, спрятался
в ее комнате за развешанными  полотнищами  палаток  и  дождался,  пока  они,
вернувшись, легли в постель; услышав, что муж заснул, он, направясь к месту,
где видел, что легла Сальвестра, положил ей руку на грудь  и  тихо  спросил:
"Душа  моя,  спишь  ли  ты?"  Молодая  женщина,  еще  не  заснувшая,  хотела
закричать,  но  юноша  быстро  сказал:  "Ради  бога,  не  кричи,  я  -  твой
Джироламо". Услышав это, она сказала,  вся  дрожа:  "Ради  бога,  Джироламо,
уйди, - прошло то время, когда нам, детям, пристало быть влюбленным: я,  как
видишь, замужем, почему мне и непристойно заниматься другим мужчиной,  кроме
моего мужа. Потому прошу тебя самим богом, уйди, ибо если б услышал тебя мой
муж, положим, никакого другого зла от того и не произошло бы,  но  вышло  бы
то, что я никогда не могла бы жить с ним в мире и покое, тогда как теперь  я
им любима и пребываю с ним в благополучии и спокойствии".
     Выслушав эти речи, юноша ощутил  жгучую  печаль,  напомнил  ей  прошлое
время и свою любовь, никогда не умаленную расстоянием, но ничего не добился.
Тогда, в желании смерти, он попросил  ее  под  конец,  в  награду  за  такую
любовь, дозволить ему лечь рядом с собою, пока он обогреется, ибо он замера,
поджидая ее; и он обещал не говорить ей ничего, не трогать ее, и, как только
обогреется, уйти Сальвестра, несколько сжалившаяся над ним,  согласилась  на
данных им условиях. И вот юноша лег с ней рядом, не касаясь ее, и, собрав  в
мысли долгую любовь, которую питал к  ней,  и  ее  настоящую  жестокость,  и
утраченную надежду, решил, что ему больше не жить: задержав в себе  дыхание,
не говоря ни слова, сжав кулаки, он умер рядом с нею.
     По некотором времени молодая женщина, удивляясь  его  воздержанности  и
опасаясь, как бы не проснулся  ее  муж,  начала  говорить:  "Эй,  Джироламо,
отчего же ты не уходишь?" Не получая ответа, она подумала,  что  он  заснул;
вследствие этого,  протянув  руку,  чтобы  разбудить  его,  она  начала  его
ощупывать и, прикоснувшись к нему, нашла его холодным, как лед, чему  крайне
удивилась; ощупав его сильнее и чувствуя, что он не движется, по повторенном
прикосновении поняла, что он умер; безмерно огорченная этим,  она  долго  не
знала, что ей делать. Наконец, она решила попытать  мужа,  говоря  о  другом
лице,  что  он  посоветует  сделать;  разбудив  его,  рассказала  ему,   как
приключившееся у другого, что случилось у него, а затем спросила, как бы  он
решил, если бы это  случилось  с  нею.  Он  отвечал,  что,  по  его  мнению,
следовало бы умершего втихомолку отнести к его дому и там оставить, не питая
никакой злобы к жене, ничем, как  ему  казалось,  не  проступившейся.  Тогда
молодая женщина сказала: "Так следует сделать и нам"; взяв его за руку,  она
дала ему осязать мертвого юношу. Совсем смутившись этим, он достал  огня  и,
не входя с женою в другие разговоры, надел на мертвеца его платье и, немедля
взвалив его на плечи, причем уверенность в ее невинности была ему в  помощь,
отнес его к дверям его дома, положил его там и оставил.
     Когда настал день и его увидели  мертвым  у  входа  его  дома,  подняли
большой крик, особенно его мать, обыскали его  повсюду  и  осмотрели  и,  не
найдя на нем ни раны, ни следов удара, врачи согласно заключили, что он умер
с тоски, как то и было. Так его тело и понесли  в  церковь,  куда  пришла  и
опечаленная мать его, а с нею много других родственниц и соседок,  и  начали
они над ним, по нашему обычаю, рыдать и сетовать.
     Пока там шло сильное горевание, человек, в доме которого он  скончался,
сказал Сальвестре: "Накинь на голову косынку и  пойди  в  ту  церковь,  куда
понесли Джироламо, стань между женщинами и послушай, что об этом говорят,  а
я сделаю то же у мужчин, дабы нам узнать, не говорят  ли  что  против  нас".
Молодая женщина,  поздно  сжалившаяся,  согласилась,  ибо  пожелала  увидеть
мертвым того, которому,  пока  он  был  жив,  не  хотела  угодить,  хотя  бы
поцелуем, и отправилась.
     Удивительное дело, когда подумаешь, как трудно  уразуметь  силы  любви!
Сердце, не отверзшееся счастливой доле Джироламо, отверзлось его  несчастной
судьбе, которая, воскресив все старое пламя, внезапно обратило его  в  такую
жалость, что лишь только Сальвестра увидала лицо покойника, как закутанная в
косынку, пробравшись между женщин, не остановилась, пока не дошла  до  тела;
здесь, испустив громкий крик, она бросилась лицом на  мертвого  юношу  и  не
оросила его слезами, ибо лишь только коснулась его, как  печаль,  похитившая
жизнь у него, похитила ее и у ней. Когда женщины стали утешать  ее,  убеждая
встать, еще не зная, кто она, а она не вставала, они захотели ее поднять, но
нашли недвижимой; когда, наконец, приподняли  ее,  заодно  узнали,  что  это
Сальвестра и что она скончалась. Вследствие этого  все  женщины,  какие  там
были, сраженные сугубою жалостью, подняли еще больший плач. Когда вне церкви
распространилась о том весть среди мужчин и дошла до ее мужа, бывшего  среди
них, он, не внимая чьим-либо утешениям, ни уговорам, долго  плакал  и  затем
рассказал многим из бывших там, что было ночью с этим юношей  и  его  женой,
почему всем ясно объяснилась причина  смерти  той  и  другого,  и  всех  это
опечалило. Взяв тело умершей  молодой  женщины  и  убрав  его,  как  убирают
покойников, положили на одно и то же ложе рядом с юношей и похоронили  обоих
в одной  могиле,  и  кого  любовь  не  могла  соединить  при  жизни,  тех  в
неразрывном союзе соединила смерть.

        НОВЕЛЛА ДЕВЯТАЯ

     Мессер Гвильельмо Россильоне дает своей  жене  вкусить  сердце  мессера
Гвильельмо Гвардастаньо, им убитого  и  любимого  ею;  узнав  об  этом,  она
бросается впоследствии с высокого окна, умирает, и похоронена вместе с своим
возлюбленным.

     Когда новелла Неифилы пришла к концу, не без того, чтобы  не  возбудить
великое сострадание у всех ее  подруг,  король,  не  желая  нарушить  льготу
Дионео и видя, что некому более рассказывать, начал так:  -  Мне  пришла  на
память, сострадательные дамы, одна новелла, которая должна возбудить в  вас,
так  печалящихся  о  несчастных  случаях  любви,  не  менее   жалости,   чем
предыдущая, ибо и люди, с которыми приключилось, что я расскажу, были  более
именитые, и произошло с ними более ужасное, чем с теми, о которых говорено.
     Вы должны знать, что, как рассказывают провансальцы,  в  Провансе  жили
некогда два знатных рыцаря, из которых каждый владел и замками и  вассалами,
и было одному имя мессер Гвильельмо Россильоне, а другому мессер  Гвильельмо
Гвардастаньо; а так как и тот и другой были люди храбрые в ратном  деле,  то
очень дружили друг с другом и имели обыкновение всегда  отправляться  вместе
на все турниры, ристания и другие  потехи,  вооруженные  одинаково.  И  хотя
каждый из них жил в своем замке и расстояние между ними  было  миль  десять,
тем не менее вышло  так,  что,  невзирая  на  бывшую  между  ними  дружбу  и
товарищество, мессер Гвильельмо Гвардастаньо безмерно влюбился в красивую  и
милую жену мессера Гвильельмо Россильоне и так сумел обнаружить  это  тем  и
другим способом, что она это заметила, и он понравился ей, ибо она знала его
за доблестнейшего рыцаря, и возымела к нему такую любовь, что  ничего  более
не желала и не любила, как его, и ничего другого не ожидала,  как  чтобы  он
попросил ее о том же, что и не замедлило случиться, и  они  сошлись  друг  с
другом раз и другой, сильно любя друг друга. Но так как они общались друг  с
другом  не  особенно  осторожно,  случилось,  что  муж  это  заметил  и  так
вознегодовал, что  любовь,  которую  он  питал  к  Гвардастаньо,  обратил  в
смертельную ненависть; но сумев лучше скрыть ее, чем любовники свою  любовь,
решился его убить.
     Когда Россильоне  принял  это  решение,  случилось,  что  оповестили  о
большом  турнире  во  Франции,  о  чем  Россильоне  тотчас  же   дал   знать
Гвардастаньо, послав ему сказать, чтобы он, коли ему угодно, приехал к нему,
и они вместе решат, отправиться ли им туда и  каким  образом.  Гвардастаньо,
очень обрадованный, ответил, что он непременно явится к  нему  на  следующий
день к ужину. Услышав это, Россильоне подумал, что пришло время,  когда  ему
можно будет убить его; на другой день, вооружившись, он  сел  на  коня  и  в
сопровождении нескольких своих слуг в какой-нибудь миле от своего замка  сел
в засаду, где должен был проезжать Гвардастаньо; прождав  его  порядком,  он
усмотрел его безоружного с двумя  невооруженными  слугами  позади,  ибо  тот
нисколько его не остерегался. Когда Россильоне увидел,  что  тот  доехал  до
желаемого ему места, вышел против него коварно и яростно, с криком:  "Смерть
тебе, предатель!.." Так сказать и  пронзить  ему  грудь  копьем  было  делом
одного мгновения. Гвардастаньо, не будучи  в  состоянии  ни  защищаться,  ни
сказать слова, упал, проткнутый копьем, и вскоре затем умер. Его  слуги,  не
узнав, кто это сделал, повернули своих коней и как могли скорее поспешили  к
замку  своего  господина.  Сойдя  с  коня,  Россильоне  ножом  вскрыл  грудь
Гвардастаньо, собственными руками извлек из нее сердце  и,  велев  завернуть
его в значок копья, отдал его нести одному из своих  слуг;  приказав,  чтобы
никто не осмелился проронить о том ни слова, он снова сел на коня и вернулся
в свой замок, когда уже наступила ночь.
     Его жена, слышавшая, что Гвардастаньо будет вечером к  ужину,  не  видя
его, очень удивилась и сказала мужу: "Что значит,  мессере,  что  не  явился
Гвардастаньо?" На это муж ответил: "Мадонна, я получил от него известие, что
он не может быть здесь до завтра", что немало смутило даму.  Сойдя  с  коня,
Россильоне велел позвать повара и сказал ему: "Возьми это кабанье  сердце  и
постарайся приготовить из него кушаньице, как сумеешь лучше  и  приятнее  на
вкус, и когда я буду за столом, пошли его мне на  серебряном  блюде".  Повар
взял его, положил на него все свое искусство и  заботу,  искрошил,  прибавил
много хороших пряностей и изготовил из него очень вкусное блюдо.
     Когда настало время, мессер Гвильельмо  сел  с  своею  женою  за  стол;
явились и кушанья, но ему мешала мысль о совершенном им злодеянии, и  он  ел
мало. Повар послал ему и то кушанье, которое он велел поставить перед женою,
притворяясь, что сегодня вечером у него до еды нет охоты,  а  кушанье  очень
расхваливал. Жена, у которой была охота, стала есть, и ей пришлось по вкусу,
почему она все и съела. Когда рыцарь увидел, что жена съела все, он  сказал:
"Мадонна, как вам понравилось  это  блюдо?"  Она  ответила:  "Господин  мой,
поистине оно мне очень понравилось". - "Клянусь богом, - сказал рыцарь, -  я
верю вам и не удивляюсь, если и мертвым вам понравилось то,  что  при  жизни
нравилось более всего другого".  Услышав  это,  жена  несколько  задумалась,
потом сказала: "Как это? и что это такое, что  вы  дали  мне  есть?"  Рыцарь
ответил. "То, что вы  кушали,  было,  поистине,  сердце  мессера  Гвильельмо
Гвардастаньо, которого вы, как  женщина  нечестная,  так  любили;  и  будьте
уверены, что это оно самое, ибо я этими самыми руками вырвал его у  него  из
груди, незадолго перед тем, как вернулся".
     Как опечалилась дама, услышав такое  о  человеке,  которого  она  более
всего любила, о том  нечего  и  спрашивать.  После  некоторого  времени  она
сказала: "Вы сделали то, что подобает нечестному и коварному рыцарю; если я,
без его понуждения, сделала его владыкой моей любви и вас тем оскорбила,  не
ему, а мне следовало понести  за  то  наказание.  Но  да  не  попустит  того
господь, чтобы какая-нибудь  другая  пища  принята  была  мною  после  столь
благородной, каково сердце такого доблестного и достойного рыцаря, каким был
мессер Гвильельмо Гвардастаньо". И,  поднявшись,  она,  ни  мало  не  думая,
выбросилась спиной назад из окна, которое было позади ее.  Окно  было  очень
высоко от земли, потому, упав, она не только что убилась,  но  почти  совсем
разбилась.  Увидев  это,  мессер  Гвильельмо  совсем   остолбенел,   и   ему
представилось, что он поступил дурно; убоясь народа и Прованского графа,  он
велел оседлать лошадей и пустился в  бегство.  На  следующее  утро  по  всей
местности узнали, как  было  дело,  почему  люди  замка  мессера  Гвильельмо
Гвардастаньо и жители замка той дамы с великой печалью  и  плачем,  подобрав
тела обоих, положили их в церкви замка дамы, в одной общей  гробнице,  а  на
ней начертаны были стихи, обозначавшие,  кто  там  похоронен  и  причину  их
смерти.

        НОВЕЛЛА ДЕСЯТАЯ

     Жена одного  врача  кладет  своего  любовника,  одуренного  зельем,  но
сочтенного мертвым, в ящик, который и уносят к  себе  вместе  с  телом  двое
ростовщиков.  Очнувшись,  любовник   схвачен,   как   вор:   служанка   дамы
рассказывает  синьории,  что  это  она  положила  его  в  ящик,   похищенный
ростовщиками;  вследствие  этого  он  избегает  виселицы,  а  ростовщики  за
похищение ящика присуждены к денежной пене.

     Когда  король  довел  свой  рассказ  до  конца,  обязанность   рассказа
оставалась лишь за Дионео, который, зная это  и  следуя  приказанию  короля,
начал таким образом:
     - Бедствия злополучной любви, о которых  нам  повествовали,  не  только
вам, женщинам, но и мне опечалили глаза и сердце,  почему  я  сильно  желал,
чтобы они пришли к концу. Теперь, слава богу, они кончились (если  только  я
не пожелаю столь дурному товару дать  впридачу  столь  же  дурной,  от  чего
избави меня боже!), и, не останавливаясь далее на таком жалостном  предмете,
я начну говорить о чем-нибудь более веселом и  лучшем  и,  быть  может,  дам
благое предвестие того, о чем станут сказывать на следующий день.
     Итак, вы должны знать, красавицы девушки, что еще  недавно  тому  назад
жил в Салерно известнейший врач по хирургии, имя которому было Маццео  делла
Монтанья; уже достигнув  крайней  старости,  он  взял  за  себя  красивую  и
родовитую девушку своего города, держал ее, лучше всякой другой  женщины  из
городских, в роскошных и богатых платьях и других драгоценностях и во  всем,
что может нравиться женщине; правда, она большую часть времени  мерзла,  ибо
маэстро плохо прикрывал ее в постели. И как мессер Риччьярдо да  Кинаика,  о
котором мы говорили, научал свою жену праздникам, так этот доказывал  своей,
что, поспав с женщиной, надо поправляться  не  знаю  сколько  дней,  и  тому
подобные глупости, чем она была страшно недовольна и, как  женщина  умная  и
отважная, решилась, сберегая домашнее добро, выйти на  улицу  и  покормиться
чужим.
     Многих и многих молодых людей она пересмотрела, наконец  один  пришелся
ей по сердцу, и в нем она положила всю свою надежду, всю мысль и все  благо.
Юноша заметил это и, так как она ему очень понравилась, также обратил на нее
всю свою любовь. Звали его Руджьери из Иероли; он  был  из  благородных,  но
столь дурной жизни и столь порочных  нравов,  что  у  него  не  осталось  ни
родственника, ни друга, которые были бы расположены к нему  или  желали  его
видеть, и по  всему  Салерно  шла  молва  о  его  татьбах  и  других  низких
проделках, о чем дама мало заботилась, так как он нравился ей другим, и  она
устроила, при помощи одной из своих служанок, что они свиделись.  Когда  они
некоторое время понасладились, она начала упрекать его за его прошлую  жизнь
и просить, из любви к ней, отстать от этих дел; а  чтобы  дать  ему  на  это
возможность, стала помогать ему когда одной суммой денег, когда другой.
     Пока таким образом они продолжали  свое  дело  очень  осторожно,  врачу
случайно попал в руки больной, у которого был  изъян  в  одной  ноге;  когда
маэстро досмотрел недуг, сказал родственникам, что, если не  вынуть  у  него
одну гнилую кость, придется ему либо отрезать всю ногу,  либо  ему  умереть;
если же извлечь  кость,  то  больной  может  выздороветь,  но  он  не  иначе
возьмется да него, как берутся за обреченного на смерть; на это его  ближние
согласились и как такового ему и сдали. Врач,  уверенный,  что  больной,  не
приняв снотворного средства, не вынесет страданий и  не  даст  себя  лечить,
рассчитывая вечером приняться за это дело,  велел  утром  настоять  воду  на
известном ему составе, которую  если  больной  выпьет,  она  усыпит  его  на
столько времени, сколько ему придется, по  его  мнению,  употребить  на  его
врачевание; велев доставить ее на дом, он поставил ее у себя  в  комнате  на
окне, никому не сказав, что это такое.
     Когда настала вечерняя пора  и  врач  должен  был  отправиться  к  тому
человеку, пришел посланный от больших его друзей в Амальфи, чтобы он во  что
бы то ни стало тотчас же явился  туда,  потому  что  там  произошла  большая
драка, в которой многие  были  ранены.  Врач,  отложив  до  следующего  утра
лечение ноги, сел в лодку и поехал в Амальфи. Жена, зная, что ночью он домой
не вернется, по обычаю, тайно велела позвать к себе Руджьери, поместила  его
в своей комнате и заперла там, пока кое-кто из  прочих  домашних  не  пойдет
спать. Пока Руджьери находился в комнате, поджидая даму, и  у  него  явилась
сильнейшая жажда - от большого ли утомления в течение дня, или от того,  что
поел соленого, или, быть может, по привычке, - он увидел на  окне  кувшин  с
водой, приготовленный врачом для больного, и, думая, что это вода для питья,
всю ее выпил; не прошло много времени, как его разобрал глубокий  сон  и  он
заснул.
     Дама пришла в комнату, как скорее  могла,  и,  увидя  Руджьери  спящим,
начала трогать его, говоря шепотом, чтоб он встал; но это  не  повело  ни  к
чему;  он  не  отвечал  и  вовсе  не  двигался;   почему   дама,   несколько
разгневанная, толкнула его с большею силой, говоря: "Встань же,  соня!  Коли
хотел спать, тебе надо было пойти домой, а не  приходить  сюда".  От  такого
толчка  Руджьери  упал  с  сундука,  на  котором  лежал,  проявив  не  более
чувствительности, чем то сделало бы мертвое тело. Дама, несколько испуганная
этим, принялась было поднимать его и сильнее трясти, хватая  его  за  нос  и
дергая за бороду, но все это было тщетно: он привязал своего осла к  крепкой
тычине. Почему дама начала побаиваться, не умер ли  он,  тем  не  менее  еще
принялась больно щипать его  тело  и  жечь  горящей  свечой,  но  ничего  не
выходило; вследствие чего она, как не смыслившая во врачевстве, хотя муж  ее
и был врачом, уверилась, что он  несомненно  умер.  Как  это  опечалило  ее,
любившую его более всего другого, нечего и  спрашивать;  не  смея  поднимать
шума, она стала тихо плакать над ним, жалуясь на столь  лихую  долю,  но  по
некотором времени, опасаясь, как бы к ее утрате  не  присоединился  и  стыд,
сообразила, что следует немедленно отыскать средство, как  бы  удалить  его,
мертвого, из дома. Не зная, на что решиться, она потихоньку позвала служанку
и,  объяснив  ей  свое  горе,  попросила  у  нее  совета.  Служанка,  сильно
удивившись, еще подергав и пощипав его и видя его без чувств, сказала то же,
что и ее госпожа, то есть что он наверное умер,  и  посоветовала  спровадить
его из дому. На это дама сказала: "Куда мы положим его  так,  чтобы  завтра,
когда его увидят",  не  стали  подозревать,  что  он  вынесен  был  отсюда?"
Служанка ответила ей: "Мадонна, я видела  сегодня,  поздно  вечером,  против
лавки вон того столяра, нашего соседа,  сундук  не  очень  большой,  и  если
хозяин не убрал его к себе, он как раз пригодится для  нашего  дела,  потому
что мы можем положить его туда, нанести ему  два,  три  удара  ножом  и  так
оставить. Я не знаю, почему бы тот, кто нашел бы его там, заключил,  что  он
вынесен скорее отсюда, чем из другого места; напротив, подумают, что он, как
юноша беспутный, шел на какое-нибудь недоброе дело и был убит кем-нибудь  из
своих врагов и спрятан  в  сундук".  Совет  служанки  приглянулся  даме,  за
исключением ран, которые надо было ему нанести, ибо она сказала, что  у  нее
ни за что на  свете  не  хватит  духа  сделать  это,  -  и  она  послала  ее
посмотреть, там ли еще сундук, где она его видела. Вернувшись,  та  сказала,
что еще там; и вот служанка, молодая и здоровая, с помощью госпожи, взвалила
на плечи Руджьери, дама пошла вперед, посмотреть, не идет ли кто; подойдя  к
сундуку, они положили туда тело и, закрыв, оставили.
     Как раз в то время остановились в одном доме,  немного  подальше,  двое
молодых людей, отдававших деньги в рост, любивших много приобретать  и  мало
тратить; так как им надо было обзаводиться,  а  они  накануне  увидели  этот
сундук, решили сообща убрать его в свой дом, если он останется там на  ночь.
Когда настала полночь, они вышли из дома и, найдя сундук и не досмотрев  его
ближе, поспешно отнесли к себе, хотя он и показался им несколько тяжелым,  и
поместили рядом с комнатой, где спали их жены, не  озаботясь  приладить  его
сейчас же; поставив его, они пошли спать.
     Руджьери, долго проспавший и уже успевший переварить напиток и  одолеть
его силу, проснулся, когда было об утрене, и хотя сон  прервался  и  чувства
снова приобрели свою деятельность, тем не менее  у  него  в  мозгу  осталось
одурение, державшее его не только в эту ночь, но и в течение нескольких дней
отуманенным. Открыв глаза и ничего не видя, он протянул руки туда и сюда  и,
увидев себя в сундуке, стал гадать, говоря про себя: "Что это такое? Где  я?
Сплю ли, или бодрствую? Я же помню, что сегодня  вечером  пришел  в  комнату
моей дамы, а теперь я как будто в сундуке. Что бы это значило?  Не  вернулся
ли врач, или не случилось ли чего другого, почему  моя  дама  спрятала  меня
спящего? Я в этом убежден, наверно так и было". Потому  он  притих  и  начал
прислушиваться, не услышит ли чего; пробыв так долгое время,  чувствуя  себя
неловко в сундуке, скорее узком, чем просторном, и ощущая боль  в  боку,  на
котором лежал, он захотел повернуться на другой и сделал это так ловко, что,
ударившись спиной об одну сторону сундука, поставленного на неровном  месте,
заставил его покачнуться, а затем упасть. Падая, он произвел такой шум,  что
женщины, спавшие рядом, проснувшись,  перепугались  и  с  испуга  примолкли.
Падение сундука сильно устрашило  Руджьери,  но  почувствовав,  что  упавший
сундук раскрылся, он предпочел, на всякий случай, выйти из него, чем  в  нем
оставаться. И так как он не знал, где  он,  путаясь,  стал  ходить  по  дому
ощупью, пытая, не найдет ли где лестницы или двери,  из  которой  ему  можно
было бы выйти. Услышав  это  хождение  ощупью,  проснувшиеся  женщины  стали
кричать: "Кто там?" Руджьери, не признав голоса, не отвечал, вследствие чего
женщины стали звать обоих молодых людей, которые,  долго  просидев  в  ночи,
спали крепко и ничего из всего этого  не  слышали.  Тогда,  испугавшись  еще
более, женщины поднялись и, бросившись к окнам, стали кричать: "Воры, воры!"
По этой причине многие из соседей поспешили проникнуть в дом разными путями,
кто  через  крышу,  кто  одной  стороной,  кто  другой;   поднялись   также,
проснувшись от этого шума, и молодые люди. Взяли Руджьери,  который,  увидев
себя там и как бы вне себя от изумления,  не  знал,  куда  ему  и  можно  ли
бежать; и они сдали его на руки страже начальника города,  поспешившей  туда
на шум. Когда привели его к  начальнику,  немедленно  подвергли  пытке,  как
человека, которого все считали негоднейшим, и он сознался, что проник в  дом
ростовщиков с целью воровства, почему начальник решил тотчас же  велеть  его
повесить.
     Утром по всему Салерно прошла весть, что Руджьери схвачен на  воровстве
в доме ростовщиков. Когда услышали об этом дама и ее  служанка,  исполнились
такого небывалого  удивления,  что  почти  готовы  были  уверить  себя,  что
совершенное ими прошлою ночью ими не совершено, а им приснилось,  будто  они
это сделали; кроме того, дама так опечалилась опасным положением, в  котором
находился Руджьери, что готова была сойти с ума.
     Не долго после половины  третьего  часа  вернулся  из  Амальфи  врач  и
попросил принести себе его воду, ибо он хотел приступить  к  лечению  своего
больного; найдя кувшинчик опорожненным, он поднял большой крик, что  у  него
дома ничто не может быть в порядке. Жена, занятая другою печалью, ответила с
раздражением, говоря: "Что бы вы сказали,  маэстро,  о  более  важном  деле,
когда поднимаете такой шум о пролитом кувшине воды? Разве другой в свете  не
найдется?" На это маэстро ответил:  "Жена,  ты  воображаешь,  что  это  была
чистая вода, но это не так, а то была вода,  приготовленная,  чтобы  навести
сон". И он рассказал ей, для чего он ее приготовил. Когда дама это услышала,
тотчас сообразила, что Руджьери ее и выпил и потому и показался им  умершим,
и она сказала: "Мы этого не знали, маэстро, потому приготовьте себе другой".
Увидев, что делать нечего, маэстро велел приготовить свежей.
     Вскоре после того служанка, ходившая по приказанию госпожи узнать,  что
говорят о Руджьери, вернулась и сказала: "Мадонна, о  Руджьери  все  говорят
дурное, и насколько я слышала, нет ни родственника,  ни  друга,  который  бы
заявился или желал бы заявиться, чтобы помочь ему; и все твердо уверены, что
завтра судья по уголовным делам велит его повесить. А кроме того, я расскажу
еще новость,  из  которой  я  поняла,  как  он  проник  в  дом  ростовщиков;
послушайте, как: вы хорошо знаете столяра,  против  которого  стоял  сундук,
куда мы его положили; он сейчас был в страшнейшем споре с кем-то,  которому,
должно быть, принадлежал сундук, ибо тот требовал за свой сундук  деньги,  а
мастер отвечал, что он сундука не продавал, а у него украли его  ночью.  Тот
говорит ему: "Неправда, ты продал его молодым людям, ростовщикам,  они  сами
сказали мне это ночью, когда  я  увидел  его  у  них  на  дому,  при  поимке
Руджьери". На это столяр сказал: "Они лгут, ибо я  никогда  не  продавал  им
его, они-то, видно, и украли его у меня в прошлую ночь; пойдем к ним". И они
пошли, сговорившись, в дом ростовщиков, а я пошла сюда. Как вы сами  видите,
я полагаю, что таким-то образом Руджьери  и  перенесен  был  туда,  где  был
найден; но как он там ожил, этого я не возьму в толк".
     Отлично поняв, как было  дело,  дама  рассказала  тогда  служанке,  что
слышала от маэстро, и попросила ее оказать помощь к спасению Руджьери,  ибо,
коли она захочет, она в одно и  то  же  время  может  и  Руджьери  спасти  и
соблюсти ее честь. Служанка спросила: "Мадонна, научите меня, как, и  я  все
сделаю охотно". Дама, которой было до зарезу,  быстро  сообразив,  надумала,
что следует сделать, и подробно сообщила  о  том  служанке.  Та,  во-первых,
отправилась к врачу и стала  говорить  ему,  плача:  "Мессере,  мне  следует
попросить у вас прощения за большой проступок, совершенный мною против вас".
Маэстро сказал: "В чем же?" А  служанка,  не  переставая  плакать,  сказала:
"Мессере, вы знаете, что за юноша Руджьери из Иероли! Я ему  понравилась,  и
частью из страха, частью по любви мне пришлось в  этом  году  сделаться  его
любовницей. Узнав, что вчера вечером вас не будет, он так меня упросил,  что
я привела его к себе на ночлег в ваш дом, в свою комнату;  так  как  у  него
была жажда, а я не знала, где мне поскорее  достать  воды  или  вина,  и  не
желала, чтобы увидела меня ваша жена, бывшая в зале, я вспомнила, что видела
в вашей комнате кувшин с водою, побежала за ним; дала ему напиться, а кувшин
поставила, откуда взяла; за  что,  помню,  вы  подняли  дома  страшный  шум.
Откровенно сознаюсь, что поступила дурно, но  есть  ли  такой  человек,  кто
однажды дурно не поступит? Я сильно скорблю, что это сделала,  а  между  тем
из-за этого и того, что далее последовало, Руджьери грозит смерть; поэтому я
прошу вас, как только могу, простить мне и дозволить  пойти  помочь  ему,  -
насколько это в моих силах".  Выслушав  ее,  врач,  хотя  и  был  рассержен,
ответил шутя: "Ты сама наложила на себя покаяние за это, ибо поджидала в эту
ночь парня, который задал бы тебе хорошую встряску, а  добыла  соню,  потому
ступай и позаботься спасти твоего любовника, но вперед, смотри, не води  его
в дом, не то я расплачусь с тобой и за тот  раз  и  за  этот".  Увидев,  что
первый бросок был удачен, служанка как можно скорее  отправилась  в  тюрьму,
где  был  Руджьери,  и  там  упросила  тюремщика,  чтобы  он   дозволил   ей
переговорить с ним. Научив его, что ему следует отвечать  уголовному  судье,
если желает спастись, она добилась того, что  предстала  пред  судьею.  Тот,
прежде чем выслушать ее, видя, что она свежая и здоровая,  пожелал  зацепить
крюком христианское тело, чему та, для большего успеха просьбы, вовсе  и  не
противилась, поднявшись  после  переделки,  она  сказала:  "Мессере,  у  вас
схвачен здесь Руджьери из Иероли, как разбойник; но  это  несправедливо".  И
начав с начала, она рассказала  ему  всю  историю  до  конца  как  она,  его
любовница, привела его в дом врача, как дала ему напиться сонного зелья,  не
признав его, как, приняв за мертвого, его  положила  в  сундук;  после  того
рассказала, что слышала спор между хозяином  столяром  и  хозяином  сундука,
таким образом давая ему понять,  каким  образом  Руджьери  очутился  в  доме
ростовщиков.
     Уголовный судья, видя, что легко будет узнать,  насколько  это  правда,
во-первых, спросил врача, правда ли, что говорят о воде, и нашел, что так  и
было;  затем,  потребовав  к  себе  столяра  и  того,  чей  был  сундук,   и
ростовщиков, после долгих разговоров открыл, что ростовщики  украли  прошлой
ночью сундук и поместили его у себя в доме. Наконец, он послал за Руджьери и
спросил его, где он провел вечер накануне; тот отвечал, что где  провел,  не
знаете только хорошо помнит, что пошел провести  его  со  служанкой  маэстро
Маццео, в комнате которого напился воды, ибо у него была большая жажда;  что
с ним потом было, он не знает, только  что,  очнувшись,  он  увидел  себя  в
сундуке  в  доме  ростовщиков.  Когда  выслушал  его  уголовный  судья,  это
показалось ему очень занимательным, и он велел и  служанке,  и  Руджьери,  и
столяру, и ростовщикам  несколько  раз  пересказать  себе  все.  Под  конец,
признав Руджьери невинным и присудив ростовщиков, укравших сундук, к  уплате
десяти унций, он освободил Руджьери.  Как  он  тому  обрадовался,  нечего  и
спрашивать, а его дама обрадовалась чрезвычайно.  Впоследствии  она  не  раз
смеялась и веселилась с ним и дорогою служанкой, посоветовавшей ударить  его
ножом, и они продолжали жить в любви и удовольствии день ото дня лучше. И  я
желал бы, чтобы и мне так было, только бы не угодить в сундук.
     Если первые новеллы опечалили  сердца  прелестных  дам,  то  последняя,
рассказанная Дионео, заставила их так смеяться, особенно  когда  он  сказал,
как уголовный судья зацепил крюком,  что  они  могли  вознаградить  себя  за
жалость,  внушенную  другим.  Но  когда  король  увидел,  что  солнце  стало
золотистее и настал конец его правления,  в  очень  милых  словах  извинился
перед прекрасными дамами за то,  что  сделал,  положив  рассуждать  о  столь
грустном предмете, как несчастия влюбленных; извинившись, он поднялся,  снял
лавровый венок с головы, и, когда дамы были  в  ожидании,  на  кого  он  его
возложит, любезно возложил его на белокурую головку  Фьямметты,  говоря:  "Я
возлагаю на тебя этот венок, ибо ты лучше всякой другой  сумеешь  завтрашним
днем вознаградить наших подруг за горести настоящего". Вьющиеся,  длинные  и
золотистые волосы Фьямметты  падали  на  белые,  нежные  плечи,  кругленькое
личико сияло настоящим цветом белых лилий  и  алых  роз,  смешанных  вместе;
глаза - как у ясного сокола, рот маленький, с  губками,  точно  рубины;  она
ответила, улыбаясь: "Филострато, я охотно принимаю  венок,  и  дабы  ты  тем
лучше  уразумел,  что  ты  сделал,  я  теперь  же  хочу  и  повелеваю   всем
приготовиться рассказывать завтра  о  том,  как  после  разных  печальных  и
несчастных происшествий влюбленным приключилось счастье".
     Это предложение всем понравилось. Когда, велев  позвать  сенешаля,  она
вместе с ним распорядилась о всем нужном,  все  общество  поднялось,  и  она
весело распустила его до часа ужина. И  вот  иные  из  них  пошли  по  саду,
красота которого не скоро должна  была  им  прискучить,  иные  к  мельницам,
которые находились за ним;  кто  туда,  кто  сюда,  предаваясь,  согласно  с
расположением каждого, разным развлечениям до часа ужина. Когда  он  настал,
все,  по  обыкновению,  собравшись  у   прекрасного   фонтана,   с   великим
удовольствием сели за хорошо поданный ужин.  Встав  из-за  стола,  они,  как
всегда, предались пляске и пению, и когда Филомена  завела  танец,  королева
сказала: "Филострато, я не хочу отступать от моих  предшественников,  и  как
они то делали, так и я желаю, чтобы по моему повелению спета была канцона; а
так как я уверена, что твои канцоны такие же, как и твои  новеллы,  я  хочу,
чтобы ты спел нам ту, которая тебе наиболее нравится, дабы и другие  дни  не
были опечалены твоими несчастиями, подобно этому". Филострато  ответил,  что
сделает это охотно, и немедленно начал петь следующее:
     Потоком слез моих доказываю я,
     Как сердце сетовать имеет основанье,
     Что преданной любви - измена воздаянье.

     Амур, когда в него впервые ты вселил
     Ту, по которой я вздыхаю ежечасно,
     Лишенный всех надежд на счастье и покой,
     То добродетели исполнены такой
     Явилась мне она, что как бы ни ужасно
     Моей душе больной терзаться ты судил,
     Все эти муки я легко б переносил.
     Но ныне в сердце я ношу уже сознанье,
     Как заблуждался я, - и в том мое страданье.

     В тот час передо мной открылся весь обман
     Когда себя узрел покинутым я тою,
     Что лишь одна была моей надеждой; да
     Меж тем, как мнилось мне, что боле, чем когда,
     Я в милости ее, любимым став слугою, -
     Узнал я, что она, моих не видя ран,
     Удела страшного, что мне в грядущем дан,
     Другого доблестям дарит свое вниманье
     И ради их мое свершилося изгнанье.

     Когда увидел я, что изгнан, - у меня
     В разбитом сердце плач мучительный родился,
     И в нем до этих пор он все еще живет,
     И часто день и час я проклинаю тот,
     Когда передо мной впервые появился
     Прелестный лик ее, как никогда храня
     Высокую красу и блеск ярчей огня...
     Теперь мой страстный пыл, и веру, упованье
     Клянет моя душа в предсмертном содроганье.

     Как утешения скорбь эта лишена
     То знать, владыка мой, имеешь ты причины, -
     Ты, часто так к кому печальный голос мой
     Взывает. Слушай же: жжет с силою такой
     Ее огонь меня, что жажду я кончины,
     В которой меньше мук. Так пусть идет она,
     И жизнь жестокую, что стольких зол полна,
     Покончит пусть зараз, а с нею и терзанье
     Где б мне ни быть, - сильней не будет испытанье.

     Ни утешения иного, ни иной
     Дороги для меня не остается боле,
     Как смерть. Пошли ж, Амур, мне, наконец ее
     И ею прекрати все бедствие мое
     И сердце мне избавь от столь плачевной доли!
     Соделай так, молю: неправдою людской
     Навек унесены утехи и покой...
     Ей в радость прекрати мое существованье,
     Как радость ей дало другого обожанье

     Моя баллата! Пусть тебя не переймет
     Никто - до этого мне дела нет нисколько:
     Ведь никому тебе не спеть, как я пою!..
     Одну еще тебе работу я даю:
     Лети к Амуру ты, открои ему, - и только
     Ему, - как горестно здесь жизнь моя идет,
     Какой несчастному она тяжелый гнет.
     Проси, чтоб мощь свою явил он в состраданье,
     В приюте лучшем мне доставив пребыванье.

     Слова этой канцоны очень ясно показали,  каково  было  настроение  духа
Филострато и его причина; а еще яснее показало бы это  лицо  одной  дамы  из
пляшущих, если бы мрак наступившей ночи не скрыл румянца, явившегося на нем.
Когда он кончил канцону, спето было еще много других, пока не  наступил  час
отдыха; почему, по приказанию королевы, все разошлись по своим покоям.


        ДЕНЬ ПЯТЫЙ

     Кончен четвертый день Декамерона и  начинается  пятый,  в  котором  под
председательством Фьямметты рассуждают о том, как после разных  печальных  и
несчастных происшествий влюбленным приключалось счастье.

     Уже восток  побелел,  и  лучи  восходящего  солнца  осветили  все  наше
полушарие, когда Фьямметта, пробужденная сладким пением птичек, которые  уже
с первого часа дня весело распевали в кустах,  поднялась  и  велела  позвать
других дам и трех юношей. Тихими шагами спустясь в поле, она пошла гулять по
прекрасной равнине, по росистой траве, разговаривая с своим обществом о  том
и о сем, пока  солнце  не  стало  выше.  Почувствовав,  что  солнечные  лучи
становятся  жарче,  она  направилась  в  общую  комнату.  Придя  туда,   она
распорядилась восстановить после легкого  утомления  силы  хорошим  вином  и
сластями, после чего все они прохаживались  в  прелестном  саду  до  времени
обеда. Когда  он  наступил  и  все  надлежащее  было  приготовлено  разумным
сенешалем, весело пропев одну стампиту и одну или две баллаты, все  сели  за
стол по благоусмотрению королевы. Проделав  это  в  порядке  и  веселье,  не
забыли установленной ими обычной пляски и протанцевали  несколько  плясок  в
сопровождении инструментов и песен, после чего королева  отпустила  всех  до
той поры, как  пройдет  час  отдыха;  некоторые  отправились  спать,  другие
остались для своего удовольствия в прекрасном  саду,  но  все,  лишь  только
прошел девятый час, собрались  по  желанию  королевы  вблизи  источника,  по
заведенному порядку.  Усевшись  на  председательском  месте  и  посмотрев  в
сторону Памфило, королева, улыбаясь, приказала ему дать почин  благополучным
новеллам, и тот, охотно предоставив себя в ее распоряжение, начал сказывать.

        НОВЕЛЛА ПЕРВАЯ

     Чимоне, полюбив, становится мудрым и похищает на  море  Ефигению,  свою
милую; он заточен в Родосе; Лизимах освобождает  его,  и  оба  они  увлекают
Ефигению и Кассандру с их брачного торжества,  с  ними  они  бегут  в  Крит,
женятся на них, и все вместе вызваны домой.

     Для  начала  столь   веселого   дня,   каким   будет   настоящий,   мне
представляется  много  новелл,  которые  могли  бы  быть  мною   рассказаны,
прелестные дамы, но одна из них мне всего более по душе, потому что  из  нее
вы не только уразумеете счастливую развязку, в виду которой  мы  и  начинаем
рассказ, но и поймете, сколь святы, могучи и  каким  благом  исполнены  силы
любви, которую многие осуждают и поносят крайне несправедливо, сами не зная,
что говорят. Это должно быть вам очень приятно, если я не  ошибся,  полагая,
что и вы любите.
     Итак, как то мы читали когда-то в древних историях  киприйцев,  жил  на
острове Кипре именитый человек, по имени Аристипп, который мирскими  благами
был богаче всех других своих земляков, и если бы судьба  не  обидела  его  в
одном отношении, он мог бы быть довольным более всякого другого. А дело было
в том, что в числе прочих сыновей у него был один, превосходивший  ростом  и
красотой тела всех других юношей, но почти придурковатый, и безнадежно.  Его
настоящее имя было Галезо, но так как ни  усилиями  учителя,  ни  ласками  и
побоями отца, ни чьей-либо другой какой сноровкой невозможно было вбить  ему
в голову ни азбуки, ни нравов и он отличался грубым и неблагозвучным голосом
и манерами, более приличными скоту, чем человеку, то все звали его как бы на
смех Чимоне, что на их языке значило то же, что у нас скотина. Его  пропащая
жизнь была великой докукой отцу, и когда всякая  надежда  на  него  исчезла,
чтоб не иметь постоянно перед собой причины своего  горя,  он  приказал  ему
убраться в деревню и жить там с его рабочими. Чимоне это было очень приятно,
потому что нравы  и  обычаи  грубых  людей  были  ему  более  по  душе,  чем
городские. И вот когда, отправившись в деревню, он занимался подходящим  для
места делом, случилось однажды, что пополудни он брел  из  одного  хутора  в
другой с палкой на плече и вступил в рощу, самую красивую в той местности, с
густой листвой, так как был месяц май, идя по  ней,  он  вышел,  руководимый
своей удачей, на лужок, окруженный высокими деревьями, на  одной  из  окраин
которого находился прекрасный  холодный  родник,  а  возле  него  он  увидел
спавшую на зеленой поляне красавицу в столь прозрачной одежде, что она почти
не скрывала ее белого тела, и лишь от пояса вниз на нее был  накинут  тонкий
белый покров; у ног ее спали, подобно ей, две женщины и мужчина,  слуги  той
девушки.
     Когда Чимоне увидел ее, опершись на посох и не говоря ни  слова,  точно
никогда дотоле не созерцал женского  образа,  он  с  величайшим  восхищением
принялся внимательно смотреть на нее. И он почувствовал, что  в  его  грубой
душе, куда не входило до тех пор, несмотря на  тысячи  наставлений,  никакое
впечатление облагороженных ощущений, просыпается мысль,  подсказывающая  его
грубому и материальному  уму,  что  то  -  прекраснейшее  создание,  которое
когда-либо видел смертный. И вот он начал созерцать части ее тела, хваля  ее
волосы, которые почитал золотыми, ее лоб, нос и рот, шею  и  руки,  особливо
грудь, еще мало приподнятую, и внезапно став из  пахаря  судьей  красоты,  в
высшей степени пожелал увидеть  ее  глаза,  которые  она,  отягченная  сном,
держала закрытыми, и, дабы узреть их, несколько раз ощущал желание разбудить
ее. Но так как  она  показалась  ему  несравненно  прекраснее  всех  женщин,
виденных им дотоле, он  сомневался,  не  богиня  ли  это;  но  у  него  было
настолько разуменья,  чтобы  понять,  что  божественным  созданиям  подобает
большее уважение, чем земным, вследствие чего  он  и  воздержался,  выжидая,
пока она не проснется сама, и хотя проволочка казалась ему  слишком  долгой,
тем не менее, объятый необычным удовольствием, он не решался уйти.
     Случилось  так,  что  по  долгом  времени  девушка,  имя  которой  было
Ефигения, проснулась раньше своих слуг и, подняв  голову  и  раскрыв  глаза,
увидев стоящего перед ней, опираясь на палку,  Чимоне,  сильно  удивилась  и
сказала: "Чимоне, чего ты ищешь в такой час в этом  лесу?"  А  Чимоне  своей
красотой и неотесанностью,  а  также  родовитостью  и  богатством  отца  был
известен всем в том околотке. Он ничего не ответил на  слова  Ефигении,  но,
как только увидел ее раскрытые глаза, принялся глядеть в них  пристально,  и
ему казалось, что от них исходит какая-то сладость, наполнявшая его отрадой,
никогда им не испытанной. Когда девушка увидела это, на нее напало сомнение,
как бы этот столь пристальный взгляд не увлек его  грубость  к  чему-нибудь,
что могло быть для нее постыдным; потому, позвав своих женщин, она поднялась
со словами: "С богом, Чимоне!" Чимоне отвечал на это: "Я пойду с  тобой",  и
хотя девушка отказывалась от его общества, все еще опасаясь  его,  никак  не
могла от него отделаться, пока он не проводил ее  до  ее  дома,  после  чего
пошел к отцу и объявил, что он никоим образом не желает более  оставаться  в
деревне. Хотя его отцу и  родным  это  было  неприятно,  тем  не  менее  они
оставили его, выжидая,  какие  причины  могли  побудить  его  изменить  свое
решение. И так как  в  сердце  Чимоне,  куда  не  проникала  никакая  наука,
проникла, красотою Ефигении, стрела Амура, он в короткое время, переходя  от
одной мысли к другой, заставил дивоваться отца, своих ближних  и  всех,  кто
его знал. Во-первых, он попросил отца дать ему такие же платья и  убранство,
в каких ходили и его братья, что тот сделал с удовольствием. Затем, вращаясь
среди достойных юношей и услышав о  нравах,  которые  подобает  иметь  людям
благородным и особливо влюбленным, к величайшему изумлению всех  в  короткое
время  не  только  обучился  грамоте,  но  и  стал   наидостойнейшим   среди
философствующих. Затем,  и  все  по  причине  любви,  которую  он  ощутил  к
Ефигении, не только изменил  свой  грубый  деревенский  голос  в  изящный  и
приличный горожанину, но и  стал  знатоком  пения  и  музыки,  опытнейшим  и
отважным в верховой езде и в военном деле, как в морском, так и  сухопутном.
Чтобы не рассказывать подробно о всех его доблестях, в короткое время, когда
не прошел еще четвертый год со дня его первого увлечения, он сделался  самым
приятным  юношей,   обладавшим   лучшими   нравами   и   более   выдающимися
достоинствами, чем кто-либо другой на Кипре.
     Итак, прелестные дамы, что нам сказать  о  Чимоне?  Разумеется,  ничего
иного, как лишь то, что великие доблести,  ниспосланные  небом  в  достойную
душу, были связаны и заключены завистливой судьбой  в  крохотной  части  его
сердца крепчайшими узами, которые любовь  разбила  и  разорвала,  как  более
сильная, чем судьба, и, будучи возбудительницей дремотствующих  умов,  силой
своей подняла эти доблести, объятые безжалостным  мраком,  к  ясному  свету,
открыто проявляя, из какого положения она извлекает дух, ей подвластный, и к
какому его ведет, освещая его своими лучами. Несмотря  на  то,  что  Чимоне,
любя Ефигеиию, и позволял себе  кое-какие  излишества,  как  нередко  делают
влюбленные юноши, тем не менее Аристипп, соображая,  что  любовь  превратила
его из барана в человека, не только терпеливо переносил это, а и поощрял его
следовать в этом отношении всем своим желаниям; но Чимоне,  отказавшийся  от
имени Галезо, ибо помнил, что так называла его Ефигения, желал дать  честный
исход своему влечению и несколько раз просил попытать Чипсео, отца Ефигении,
не даст ли он ему ее в жены; на что Чипсео всегда отвечал, что обещал отдать
ее за Пазимунда, благородного родосского юношу, которому не хотел изменить в
слове.
     Когда настало условленное для свадьбы Ефигении время и жених послал  за
ней, Чимоне сказал себе: "Теперь пора показать,  о  Ефигения,  насколько  ты
любима мной; благодаря тебе я стал человеком, и, если овладею  тобой,  я  не
сомневаюсь, что сделаюсь славнее всякого бога;  и  наверное  или  ты  будешь
моей, или я умру". Так сказав, он втихомолку  попросил  о  помощи  некоторых
именитых  юношей,  своих  друзей,  и,  тайно  велев  снарядить  судно   всем
необходимым для морской битвы, вышел в море, поджидая  корабль,  на  котором
Ефигению должны были доставить в Родос, к ее жениху. После того, как ее отец
усердно учествовал друзей последнего, выйдя в  море  и  направив  корабль  к
Родосу, они удалились.  Чимоне,  бодрствовавший  все  время,  настиг  их  на
следующий день и, стоя на носу, громко  закричал  тем,  что  были  на  судне
Ефигении:  "Стойте,  спустите  паруса,  либо  готовьтесь  быть  разбитыми  и
потопленными  в  море".  Противники  Чимоне  вытащили  оружие  на  палубу  и
приготовились к защите, потому, сказав  те  слова,  Чимоне  схватил  большой
железный крюк, бросил  им  в  корму  родосцев,  быстро  уходивших,  насильно
притянул  ее  к  корме  своего  судна  и  храбрый,  как  лев,  без   всякого
сопротивления перепрыгнул на корабль родосцев, как будто  считал  их  ни  во
что.  Побуждаемый  любовью,  он  бросился  с  необычайной  силой   в   среду
неприятелей с ножом в руках и, поражая то того, то другого, побивал их,  как
овец. Увидев это, родосцы побросали оружие  наземь  и  почти  в  один  голос
объявили себя его пленниками; на это Чимоне  сказал  им:  "Юноши,  не  жажда
добычи, не ненависть, которую бы я мог питать к вам, заставили меня выйти из
Кипра, чтобы напасть на вас среди моря вооруженной рукой; то,  что  побудило
меня, будет для меня великим приобретением, а вам очень легко  уступить  мне
его мирно; это Ефигения, любимая мною более всего другого, любовь к  которой
заставила меня отбить ее у вас, как врагу, с оружием в руках, ибо я  не  мог
получить ее от отца дружески и мирно. Итак, я желаю стать для нее  тем,  чем
должен был быть Пазимунд; отдайте мне ее и идите с богом".
     Молодые люди,  побуждаемые  более  силой,  чем  великодушием,  проливая
слезы, уступили Чимоне Ефигению. Увидев ее плачущую, он  сказал:  "Достойная
дама, не печалься, я твой Чимоне, гораздо более заслуживший тебя моей долгой
любовью, чем Пазимунд, по данному ему слову". Распорядившись посадить ее  на
свой корабль и ничего не взяв из имущества родосцев, Чимоне вернулся к своим
товарищам, а  тем  предоставил  удалиться.  Довольный,  более  чем  кто-либо
другой, приобретением  столь  дорогой  добычи,  потщившись  некоторое  время
утешить плакавшую, Чимоне рассудил с своими товарищами, что  им  не  следует
теперь же возвращаться в Кипр, и вот с общего согласия они направили корабль
к Криту, где почти все они, особливо Чимоне, рассчитывали быть вне опасности
с Ефигенией, вследствие древних и недавних родовых связен и большой  дружбы.
Но непостоянная судьба, милостиво доставившая Чимоне  в  добычу  его  милую,
внезапно изменила в печальный и горький плач невыразимую радость влюбленного
юноши. Не прошло еще и четырех часов с тех пор, как Чимоне оставил родосцев,
как с наступлением ночи, которой Чимоне ожидал более приятной для себя,  чем
какая-либо  иная,  им  испытанная,  поднялась  страшная  буря  и   непогода,
покрывшая небо тучами, море - пагубными ветрами, почему нельзя было  видеть,
что делать и куда идти, ни держаться на корабле для  исполнения  какого-либо
дела. Как печалился о том Чимоне, нечего и  спрашивать;  ему  казалось,  что
боги исполнили его желание лишь  для  того,  дабы  тем  горестнее  была  ему
смерть, к  которой  прежде  он  отнесся  бы  равнодушно.  Печалились  и  его
товарищи, но более всех Ефигения, громко плакавшая и более других пугавшаяся
всякого удара волны. Плача, она жестоко проклинала  любовь  Чимоне,  порицая
его дерзость и утверждая, что эта бурная непогода поднялась  не  почему-либо
другому, как потому, что боги не захотели, чтобы он, пожелавший взять  ее  в
супруги  против  их  воли,  мог  насладиться  своим  надменным  желанием,  а
горестным образом погиб, увидев наперед ее смерть.
     Среди таких и еще больших сетований, не зная, что делать, так как ветер
все крепчал, корабельщики, не видя и не  понимая,  куда  они  идут,  подошли
близко к острову Родосу; не распознав, что это Родос, они попытались  всяким
способом высадиться, если можно, на берег, чтобы спасти людей. И судьба тому
благоприятствовала, приведя их в небольшой залив, куда незадолго  перед  тем
пристали с своими  кораблями  оставленные  Чимоне  родосцы.  Не  успели  они
догадаться, что подошли к острову Родосу, как занялась заря, небо  несколько
прояснилось, и они увидали себя на расстоянии одного  выстрела  из  лука  от
корабля, оставленного ими за день  перед  тем.  Безмерно  опечаленный  этим,
опасаясь, чтобы не приключилось с ним  того,  что  впоследствии  и  сбылось,
Чимоне приказал употребить все усилия, чтобы выбраться оттуда, а  там  пусть
судьба понесет их, куда хочет, потому что нигде им не могло быть  хуже,  чем
здесь. Употреблены были большие усилия, чтобы  выйти  оттуда,  но  напрасно:
сильнейший ветер дул в противную сторону, так что не только не  давал  выйти
из малого залива, но волею или  неволею  пригнал  их  к  берегу.  Когда  они
пристали к нему, их  признали  родосские  корабельщики,  сошедшие  с  своего
судна. Из них одни поспешно побежали в соседнюю  деревню,  куда  отправились
благородные родосские юноши, и рассказали им, что буря занесла сюда, подобно
им, и корабль с Чимоне и Ефигенией. Услышав  это,  те  сильно  обрадовались,
взяв с собой из деревни много  народу,  они  поспешили  к  морю,  и  Чимоне,
который, сойдя со своими, намеревался укрыться в какой-нибудь соседний  лес,
был схвачен вместе с Ефигенией и другими и приведен в деревню. Затем,  когда
с большой толпой  вооруженных  людей  явился  из  города  Лизимах,  в  руках
которого была в том году верховная власть в Родосе, он отвел  Чнмоне  и  его
товарищей в  тюрьму,  как  распорядился  пожаловавшийся  в  родосский  сенат
Пазимунд, когда до него дошли о том вести.
     Таким-то  образом  бедный  влюбленный  Чимоне  потерял  свою  Ефигению,
незадолго перед тем добытую, не взяв с нее ничего, кроме кое-какого поцелуя.
Многие благородные родосские дамы  приняли  Ефигению  и  утешали  ее  как  в
печали, причиненной ей похищением, так и в страданиях, испытанных в бурю;  у
них она и осталась до дня, назначенного для свадьбы. Чимоне и его товарищам,
в возмездие за свободу, предоставленную ими  за  день  перед  тем  родосским
юношам, была дарована жизнь, которой Пазимунд всеми мерами тщился их лишить,
и они были  осуждены  на  вечное  заключение,  в  котором,  как  легко  себе
представить,  пребывали  печальные,  без  надежды  на  какое-либо  утешение.
Пазимунд всячески торопил будущий брак, когда судьба, как бы раскаявшись  за
несправедливость, столь внезапно учиненную ею Чимоне, проявила нечто новое к
его спасению.
     У Пазимунда был брат моложе его годами, но не  меньший  доблестями,  по
имени Ормизд, который давно вел переговоры, чтобы взять за себя  благородную
и красивую девушку города, по имени Кассандру, страстно  любимую  Лизимахом,
но свадьба по разным причинам несколько раз  расстраивалась.  Теперь,  когда
Пазимунд сообразил, что ему предстоит сыграть свадьбу с большим  торжеством,
ему пришло в голову,  что  было  бы  отлично,  если  бы  во  время  того  же
торжества, дабы не повторять расходов и пиршеств,  ему  удалось  устроить  и
свадьбу Ормизда, почему он снова начал переговоры с родителями  Кассандры  и
привел их к цели; он и брат решили с ними, чтобы в тот же день, как Пазимунд
женится на Ефигении,  Ормизд  женился  на  Кассандре.  Как  услышал  про  то
Лизимах, крайне огорчился, ибо увидел себя лишенным надежды,  подсказывавшей
ему, что, если не возьмет девушку Ормизд, она наверно достанется ему. Но как
человек мудрый, он затаил в себе досаду  и  принялся  размышлять,  каким  бы
путем он  мог  воспрепятствовать  этому  делу,  и  он  не  усматривал  иного
возможного пути, кроме похищения. Казалось  это  легко  исполнимым  при  его
должности, но он счел это более несовместным с его честью, чем было бы, если
бы он той должности не занимал.  Наконец,  после  долгих  размышлений  честь
уступила любви, и он решился, что бы там ни произошло,  похитить  Кассандру.
Размышляя о сотоварищах, которых ему надлежало иметь для этого, и о способе,
которого  он  должен  держаться,  он  вспомнил  о  Чимоне,  которого  с  его
спутниками держал в тюрьме, и ему представилось, что  лучшего  и  вернейшего
товарища в этом деле, чем Чимоне, ему не найти. Потому на следующую ночь  он
тайно велел ему прийти в свою комнату и принялся говорить ему таким образом:
"Чимоне, как боги являются лучшими и щедрыми подателями всего для людей, так
они же - разумнейшие испытатели  их  доблестей,  и  тех,  кого  они  находят
стойкими и постоянными во всех случаях, они  удостаивают  больших  почестей,
как  более  достойных.  Они  пожелали  более  верного  доказательства  твоей
доблести, чем какое ты мог явить в доме твоего  отца,  которого  я  знаю  за
богатейшего человека: сначала, как я слышал, они  сделали  тебя  при  помощи
жгучих тревог любви из неразумного скота человеком, затем жестокой  судьбой,
а  теперь  горестной  тюрьмой  хотят  испытать,  насколько   твое   мужество
изменилось в сравнении с тем временем, когда ты недолго радовался полученной
добыче. Если оно таково же, каким было, то они  не  уготовляли  тебе  ничего
радостнее того, что ныне готовятся тебе даровать, а  это  я  хочу  объяснить
тебе, дабы ты воспрянул в твоей обычной  силе  и  стал  отважным.  Пазимунд,
радующийся твоему несчастью и сильно добивающийся  твоей  смерти,  насколько
возможно торопит свой брак с твоей Ефигенией, дабы в нем  найти  возможность
насладиться добычей, которую благоприятная судьба тебе сначала доставила  и,
внезапно прогневавшись, отняла; насколько это должно печалить тебя, если  ты
только любишь так, как мне сдается, это я знаю по себе,  которому  такую  же
обиду его брат Ормизд уготовляет в тот же день по поводу Кассандры,  любимой
мною более всего.  Чтобы  избежать  такой  обиды  и  такой  несправедливости
судьбы, у нас не остается, по ее воле, иного средства, как  только  доблесть
нашего духа и наших десниц, которые подобает вооружить мечом, дабы проложить
себе путь, тебе ко вторичному, мне к первому похищению наших милых, ибо если
тебе дорого добыть, не говорю  свободу,  которая,  кажется  мне,  мало  тебе
желательна без твоей дамы, но твою милую, то, коли ты желаешь последовать за
мной в моем предприятии, сами боги отдали ее в твои руки".
     Эти слова совсем  подняли  упавший  дух  Чимоне  и,  не  слишком  медля
ответом, он сказал: "Лизимах, у тебя не может быть  в  таком  деле  товарища
более сильного и верного, чем я, если будет  мне  то,  о  чем  ты  говоришь;
потому возложи на меня, по твоему усмотрению, что мне надлежит сделать, и ты
увидишь,  я  последую  за  тобой  с  чудесами  силы".  Лизимах  сказал  ему:
"Послезавтра молодые впервые вступят в дом своих  супругов,  куда  к  вечеру
войдем и мы, ты с своими вооруженными товарищами, я с некоторыми из моих, на
которых совершенно полагаюсь; похитив дам среди пиршества, мы поведем их  на
корабль, который я тайно велел снарядить, и будем убивать  всякого,  кто  бы
вздумал тому противиться".
     Этот замысел приглянулся Чимоне, и  он  спокойно  пробыл  в  тюрьме  до
положенного времени. Когда настал день свадьбы,  торжество  было  великое  и
великолепное, и в доме обоих братьев не было уголка, который  не  исполнился
бы праздничного веселья. Когда приготовили все  необходимое  и  настало,  по
мнению Лизимаха, урочное время, он разделил Чимоне с товарищами, а  также  и
своих друзей, вооруженных под одеждой, на три части и,  наперед  воспламенив
их многими речами к своему предприятию, одну часть тайком послал  к  гавани,
дабы никто не мешал войти на корабль, когда то  понадобится,  и,  подойдя  с
двумя другими к дому Пазимунда, одну оставил у дверей, чтобы никто не мог их
запереть внутри, либо помешать выходу, а с остальными  и  Чимоне  взошел  по
лестнице. Придя в зал, где молодые с многими другими женщинами уже сидели  в
порядке за обеденным столом, бросившись вперед и повалив  столы,  всякий  из
них  схватил  свою  возлюбленную;  передав  их   в   руки   товарищей,   они
распорядились тотчас  же  повести  их  к  приготовленному  кораблю.  Молодые
принялись плакать и кричать, также и другие женщины и слуги, и внезапно  все
наполнилось криком и стонами, тогда  как  Чимоне,  Лизимах  и  их  спутники,
обнажив мечи, направились к лестнице без всякого сопротивления, так как  все
им давали дорогу; когда они спускались, им встретился Пазимунд, бежавший  на
крик с большой палкой в руке; Чимоне сильно  ударил  его  по  голове,  снеся
наполовину ее, и уложил  его  мертвым  у  своих  ног.  Когда  бедный  Ормизд
прибежал на помощь, он  также  пал  от  одного  из  ударов  Чимоне;  другие,
пытавшиеся приблизиться, были ранены или отброшены назад товарищами Лизимаха
и Чимоне. Покинув дом, полный  крови  и  крика,  слез  и  печали,  они,  идя
сплотившись, беспрепятственно дошли со своей добычей до корабля. Поместив  в
него женщин и войдя в него вместе с товарищами,  между  тем  как  берег  уже
наполнялся вооруженными людьми, явившимися, чтобы отбить женщин, они ударили
в весла и весело удалились восвояси.
     По прибытии в Крит они  радостно  были  встречены  многими  друзьями  и
родными, женились на тех дамах и, справив великий пир,  весело  наслаждались
своей добычей.
     На Кипре и Родосе пошли большие и продолжительные смуты и  неустройства
по поводу этих дел; наконец, с той  и  другой  стороны  вмешались  друзья  и
родственники и устроили так, что после некоторого срока  изгнания  Чимоне  с
Ефигенией благополучно вернулись в Кипр, а Лизимах с Кассандрой в  Родос,  и
каждый из них счастливо зажил в своем городе с своей милой в продолжительном
довольстве.

        НОВЕЛЛА ВТОРАЯ

     Костанца любит Мартуччио Гомито; услышав о его смерти, она  в  отчаянии
садится одна в лодку, которую ветер  относит  к  Сузе;  найдя  его  живым  а
Тунисе, она открывается ему, а он, став ближним к  королю  за  поданные  ему
советы, женится на ней  и  вместе  с  ней  возвращается  на  Липари  богатым
человеком.

     Поняв, что новелла  Памфило  пришла  к  концу,  и  много  похвалив  ее,
королева приказала, чтобы Емилия продолжала, и  сама  рассказав  нечто.  Она
начала так: - Всякий должен по справедливости радоваться тем  происшествиям,
в которых видит, что награды соответствуют  качеству  влечении,  а  так  как
любовь заслуживает во всяком случае скорее радости, чем огорчения,  то  я  с
гораздо большим удовольствием повинуюсь королеве,  рассказывая  о  настоящем
сюжете, чем повиновалась королю по поводу  предыдущего.  Итак,  мои  изящные
дамы, вы должны знать, что по соседству с Сицилией есть островок, прозванный
Липари, где  еще  недавно  жила  красавица,  по  имени  Костанца,  из  очень
почтенной семьи того острова. В нее влюбился один юноша того же острова,  по
прозванию Мартуччио Гомито, очень милый, хороших нравов и  знающий  в  своем
ремесле. И она одинаково воспылала к нему так, что ей только и было  хорошо,
когда она его видела. Так как Мартуччио хотел  жениться  на  ней,  он  велел
спросить о том ее отца, который ответил, что Мартуччио беден и потому он  не
желает отдать ее за него. Негодуя на то, что ему отказали по  его  бедности,
Мартуччио снарядил вместе с некоторыми из своих друзей и  родичей  небольшое
судно и поклялся, что никогда не вернется на Липари, если не станет богачом.
Потому, уехав, он стал заниматься морским разбоем по берегам Берберии, грабя
всякого, кто был менее его силен. И в этом деле судьба  была  бы  ему  очень
благоприятна, если бы он сумел положить  меру  своей  удаче;  но  он  и  его
товарищи не удовольствовались тем, что в короткое время страшно разбогатели,
и когда пожелали разбогатеть еще более, случилось, что их взяли  и  ограбили
после долгой обороны сарацинские суда; большую часть из них сарацины бросили
в воду, судно потопили, а Мартуччио  отвезли  в  Тунис,  где,  посаженный  в
тюрьму, он долго пребывал в бедственном положении.
     На Липари пришла весть не с одним или двумя,  а  с  многими  и  разными
людьми, что все, кто был на судне с Мартуччио, утоплены.  Девушка,  безмерно
сетовавшая об отъезде Мартуччио, услыхав, что он  погиб  вместе  с  другими,
долго плакала и решила более не жить; а так как у нее не  хватило  храбрости
насильственно убить себя, она  придумала  новый  способ  неизбежной  смерти.
Тайно ночью, выйдя из отцовского дома и добравшись до гавани,  она  случайно
напала на стоявшую поодаль от других кораблей рыбацкую лодку, которую  нашла
снабженной мачтой, парусами и веслами, потому  что  ее  хозяева  только  что
сошли с нее. Быстро сев в нее и выгребясь несколько в море, ибо она  кое-что
понимала в морском деле, как вообще все женщины того  острова,  она  подняла
паруса, бросила весла и руль и предоставила себя ветру, в расчете,  что,  по
необходимости, ветер либо опрокинет лодку без груза и рулевого, либо  ударит
и разобьет ее о какую-нибудь скалу, отчего она, если бы даже и захотела,  не
могла бы спастись, а несомненно утонула  бы.  Закутав  голову  плащом,  она,
плача, легла на дно лодки.
     Но случилось совсем не так, как она рассчитывала, ибо тогда дул северян
очень слабый, море было тихое, лодка шла хорошо, почему  на  следующий  день
после ночи, когда она села в нее, ее принесло под вечер, миль за сто  повыше
Туниса, к берегу вблизи города, называемого Сузой.  Девушка  не  догадалась,
что она скорее на суше, чем на море, ибо ничто не побудило ее, лежа, поднять
голову, да она и решилась не делать того. Когда лодка ударилась в берег, там
случайно находилась одна бедная женщина, собиравшая разложенные для просушки
на солнце сети своих рыбаков; увидев лодку, она  удивилась,  что  на  полных
парусах ей дали врезаться в берег. Полагая,  что  рыбаки  в  ней  спят,  она
подошла к ней, но никого там не увидела,  кроме  той  девушки,  которую  она
несколько раз окликнула, крепко уснувшую; разбудив  ее,  наконец,  узнав  по
одежде, что она - христианка, она спросила ее, говоря  по-итальянски,  каким
образом она одна-одинешенька прибыла сюда в  той  лодке.  Услышав  латинскую
речь, девушка усомнилась, не принес ли ее другой  ветер  обратно  в  Липари;
тотчас же поднявшись, она осмотрелась и, не признав местности,  увидев  себя
на суше, спросила у доброй женщины, где она. На это женщина отвечала:  "Дочь
моя, ты по соседству с Сузой, в Берберии". Как услышала это  девушка,  стала
сетовать, что господь не пожелал послать ей смерти, и, боясь поношения и  не
зная, что начать, уселась у своей лодки и  принялась  плакать.  Увидев  это,
женщина сжалилась над нею и так ее уговорила, что увлекла ее в свою  хижину,
и, когда обласкала ее,  она  ей  рассказала,  каким  образом  прибыла  сюда;
услышав, что девушка еще ничего ие ела, она предложила ей  своего  черствого
хлеба, несколько рыбы и воды н так упросила ее, что  та  поела.  После  того
Костанца спросила  ту  женщину,  кто  она,  что  говорит  по-итальянски.  Та
ответила, что она из Трапани, по имени Карапреза, и находится в услужении  у
рыбаков христиан. Услышав имя Карапрезы, девушка, хотя и сильно  сетовавшая,
сама не зная по  какому  побуждению,  приняла  за  хорошее  предзнаменование
слышанное ею имя, стала питать надежду, не зная на что, и желание  смерти  в
ней умалилось. Не объявляя, кто она и откуда, она  умолила  добрую  женщину,
чтобы она, бога ради, сжалилась над ее молодостью  и  дала  ей  какой-нибудь
совет, как ей быть, чтобы ей не учинили посрамления. Выслушав ее, Карапреза,
как женщина добрая, оставила ее в своей  хижине  и,  поспешно  собрав  сети,
снова к ней вернулась; закутав ее в собственный плащ, она повела ее с  собою
в Сузу и, прибыв туда, сказала ей: "Костанца, я  поведу  тебя  в  дом  одной
добрейшей сарацинки, которой  я  часто  прислуживаю  в  ее  надобности;  это
женщина старая и милосердная, я поручу тебя ей, как только  могу,  и  вполне
уверена, что она охотно примет  тебя  и  будет  обходиться  с  тобой  как  с
дочерью, а ты, проживая  у  нее,  постарайся  по  возможности,  угождая  ей,
заслужить ее расположение, пока господь не пошлет  тебе  лучшей  доли".  Как
сказала, так и сделала. Та, женщина уже дряхлая, выслушав рассказ Карапреаы,
посмотрела девушке в лицо и принялась плакать, затем, обняв ее ч поцеловав в
лоб, повела ее в свои дом, где жила  с  несколькими  женщинами  без  мужчин,
занимаясь разными ручными работами из шелка, пальмы и кожи. Через  несколько
дней девушка научилась кое-каким работам, вместе с ними принялась за дело  и
вошла в такую милость и любовь хозяйки и других женщин, что было на диво;  в
короткое время, наставленная ими, она обучилась их языку.
     Пока девушка жила в Сузе, а ее дома уже оплакали,  считая  пропавшей  и
мертвой, в Тунисе царствовал король, по  имени  Мариабдела;  случилось,  что
один именитый и могущественный юноша  из  Гранады  заявил,  что  королевство
тунисское принадлежит ему, и,  собрав  большое  количество  люда,  пошел  на
тунисского короля, чтобы выгнать его из  царства.  Это  дошло  до  Мартуччио
Гомито в тюрьму; так как он хорошо  знал  берберский  язык  и  услышал,  что
тунисский король собирает большие силы для своей защиты, он сказал одному из
тех, кто сторожил его с товарищами: "Если бы я мог переговорить с королем, я
уверен, что дал бы ему совет, при помощи которого он вышел бы из этой  войны
победителем". Сторож передал эти слова своему начальнику, который тотчас  же
донес их королю. Потому король приказал привести Мартуччио, и когда  спросил
его, что за совет он имеет ему сообщить, тот  отвечал  так:  "Государь  мои,
если в прежнее время, когда я  бывал  в  ваших  странах,  я  верно  подметил
приемы, которых вы держитесь в ваших битвах, то мне кажется, что вы  вводите
в дело стрелков более, чем что-либо другое; потому, если найти способ,  чтоб
у стрелков вашего противника не хватило снаряда для стрельбы, а у ваших было
бы его вдоволь, я убежден, что вы выиграли бы битву". На это король  сказал:
"Без сомнения, если бы это можно было устроить, я был бы уверен  в  победе".
На это Мартуччио ответил: "Государь мой, лишь бы вы захотели,  а  это  можно
отлично устроить; послушайте, каким образом Вам следует велеть  сделать  для
луков ваших стрелков тетивы более  тонкие,  чем  какие  употребляются  всеми
обыкновенно, а затем изготовить стрелы, надрезы которых приходились бы  лишь
к таким тонким  тетивам;  но  надо,  чтобы  это  было  сделано  тайно,  дабы
противник о том не проведал, иначе он  нашел  бы  против  того  средство.  А
причина, по которой я так говорю, следующая: когда стрелки вашего неприятеля
потратят все свои стрелы, а ваши свои, вы знаете, что вашим врагам  придется
во время битвы собирать те, что выпустили ваши стрелки,  а  нашим  подбирать
выпущенные ими; но противники не в состоянии будут воспользоваться стрелами,
пущенными  вашими  людьми,  по  причине  малых  надрезов,   к   которым   не
приспособятся толстые  тетивы,  тогда  как  у  вас  приключится  обратное  с
неприятельскими стрелами, ибо тонкая тетива  отлично  придется  к  стреле  с
широким надрезом, таким образом ваши будут богаты стрелами, тогда как у  тех
будет в них недостаток".
     Королю,  который  был  человек  мудрый,  понравился  совет   Мартуччио,
последовав которому в точности, он вышел победителем  из  войны,  вследствие
чего Мартуччио удостоился его милости, а затем  и  влиятельного  и  богатого
положения. Весть об этом пронеслась по стране,  и  до  Костанцы  дошло,  что
Мартуччио Гомито, которого она давно считала умершим, еще жив; оттого любовь
к нему,  уже  остывшая  в  ее  сердце,  разгорелась  внезапным  пламенем  и,
усилившись, воскресила погибшую надежду. Потому, откровенно  поведав  доброй
женщине, у которой она жила, все  свои  приключения,  она  сказала  ей,  что
желает отправиться в Тунис для того, чтобы ее глаза могли насытиться тем,  к
чему уши, настроенные молвой, возбудили в них желание.  Та  очень  похвалила
это намерение и, точно приходилась ей  матерью,  сев  в  лодку,  отправилась
вместе с нею в Тунис, где она и Костанца были почетно приняты в  доме  одной
ее родственницы. А так как с  ними  поехала  и  Карапреза,  она  послала  ее
разведать что-нибудь о Мартуччио; узнав, что он жив и при большой должности,
она доложила ей о том Доброй женщине заблагорассудилось  быть  тою,  которая
объявит Мартуччио о прибытии сюда его Костанцы; отправившись  однажды  туда,
где он находился, она сказала ему: "Мартуччио, в моем доме остановился  твой
слуга, прибывший из Липари и желающий тайно переговорить  с  тобой;  потому,
чтобы не доверяться другим, я, по его желанию, сама пришла объявить  тебе  о
том" Мартуччио поблагодарил ее и затем отправился в ее  дом.  Когда  девушка
увидела его, едва не умерла от радости и, не будучи в состоянии у держаться,
бросилась к нему с распростертыми объятиями, обняла его и, под  впечатлением
прошлых несчастии и настоящей радости, не говоря ни  слова,  принялась  тихо
плакать. Увидев девушку, Мартуччио стоял  некоторое  время  в  изумлении,  а
затем, вздохнув, сказал: "О моя Костанца, так ты жива? Давно тому слышал  я,
что ты пропала, и у нас дома  ничего  не  знали  о  тебе".  Сказав  это,  он
заплакал от умиления, обнял и поцеловал ее Костанца рассказала  ему  о  всех
своих приключениях и почете, каким  она  пользовалась  у  именитой  дамы,  у
которой жила.
     Удалившись от нее после долгой беседы, Мартуччио пошел к королю, своему
господину, и все ему рассказал,  то  есть  свои  приключения  и  приключения
девушки, прибавив, что с его согласия он желает жениться на  ней  по  нашему
закону. Король удивился всему этому; призвав девушку и услыхав, что все было
так, как сказал Мартуччио, промолвил: "Ты в самом деле  заслужила  его  себе
мужем". Велев принести великие и прекрасные дары,  он  одну  часть  дал  ей,
другую Мартуччио, а вместе и согласие устроиться промеж  себя,  как  каждому
будет удобно. Мартуччио много  учествовал  именитую  даму,  у  которой  жила
Костанца, поблагодарил ее за услуги, ей оказанные, и, принеся ей дары, какие
ей приличествовали, и  поручив  ее  милости  божией,  не  без  многих  слез,
пролитых Костанцей, удалился; затем, сев с соизволения короля  на  небольшое
судно, взяв с собой и Карапрезу,  он  при  благополучном  ветре  вернулся  в
Липари, где торжество было такое, о каком никогда  и  не  рассказать.  Здесь
Мартуччио женился на девушке, устроил  знатную,  блестящую  свадьбу,  и  они
долго в мире и покое наслаждались своей любовью.

        НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ

     Пьетро Боккамацца бежит с Аньолеллой,  встречает  разбойников,  девушка
убегает а лес, и ее приводят в один замок Пьетро схвачен,  но  спасается  из
рук разбойников, после нескольких приключений  попадает  в  замок  где  была
Аньолелла, женится на ней, и они вместе возвращаются в Рим.

     Не было никого, кто бы  не  похвалил  новеллу  Емилии;  когда  королева
заметила, что она досказана,  обратившись  к  Елизе,  велела  ей  продолжать
Елиза, горя желанием повиноваться ей,  начала  так:  -  Мне  представляется,
прелестные дамы,  одна  злополучная  ночь,  проведенная  двумя  недостаточно
разумными молодыми людьми; но так как за  нею  последовало  много  радостных
дней, мне хочется рассказать вам о том, ибо это ответит нашей цели.
     В Риме, теперь хвосте, когда-то главе всего  света,  жил  недавно  один
юноша по имени Пьетро Боккамацца, из очень почтенной римской семьи,  который
влюбился в красивую, прелестную девушку, по имени  Аньолеллу,  дочь  некоего
Джильоццо  Саулло,  человека  простого  происхождения,  но  очень   любимого
римлянами. Влюбившись в нее, он так  умел  устроить,  что  и  девушка  стала
любить его не менее, чем он ее. Побуждаемый пылкой любовью  и  не  будучи  в
состоянии более переносить жестокой  муки,  которую  причиняло  ему  желание
обладать ею, он попросил ее себе в жены. Когда прослышали о том его  родные,
все пристали к нему и стали порицать его за то, что он намеревался  сделать;
с другой стороны, они велели  сказать  Джильоццо  Саулло,  чтобы  он  никоим
образом не слушался речей  Пьетро,  ибо,  если  он  сделает  противное,  они
никогда не будут считать его ни другом, ни родственником.  Увидев,  что  ему
заложен единственный путь, каким он думал достигнуть  цели  своего  желания,
Пьетро готов был умереть с горя. Если бы Джильоццо согласился, он женился бы
на его дочери против воли всех своих родных; как бы то ни было, он  решился,
если только пойдет на то девушка, устроить так, чтобы это  дело  состоялось;
узнав через третье лицо, что это ей по сердцу, он уговорился с ней бежать из
Рима.
     Приготовив все  необходимое,  поднявшись  однажды  рано  утром,  Пьетро
вместе с ней сел на коней и направился к Ананьи, где у Пьетро  были  друзья,
которым он сильно доверялся. Путешествуя таким образом, не имея  возможности
сочетаться друг с другом, ибо боялись преследования, они на пути  беседовали
о своей любви, порой целуя друг друга.
     Случилось, что Пьетро не была хорошо знакома дорога, и они,  будучи  от
Рима милях в восьми, вместо того чтобы взять  направо,  поехали  налево.  Не
успели  они  проехать  две  мили,  как  увидели  вблизи  замок,  откуда   их
заприметили и тотчас же вышло до двенадцати  вооруженных  людей.  Когда  они
были уже близко от них,  девушка  увидела  их  и,  громко  крикнув:  "Бежим,
Пьетро, на нас хотят напасть", - повернула, как  сумела,  к  большому  лесу,
крепко пришпорив коня и держась за луку седла, а конь,  почувствовав  уколы,
понес ее вскачь по лесу. Пьетро, смотревший более ей в  лицо,  чем  на  свой
путь, не заметил так же скоро, как она, прибытия вооруженных людей  и  пока,
еще не видя их,  осматривался,  откуда  они  явятся,  был  ими  настигнут  и
схвачен; велев ему сойти с лошади, они спросили его,  кто  он,  и  когда  он
ответил, стали держать промеж себя совет и  сказали:  "Он  из  числа  друзей
наших врагов, как иначе поступить нам с ним, как не отнять у него  одежду  и
коня и на позор Орсини повесить на одном из этих дубов?" Когда  все  сошлись
на этом  реше