ану, пусть они для блестящей концовки номера дадут нам десятка два эпиграмм на депутатов, на канцлера Круао, на министров и, ежели понадобится, на наших друзей. В подобных случаях не щадишь родного отца, уподобляешься корсару, который заряжает орудия награбленными экю, только бы не погибнуть. Блесните остроумием в своей статье, и вы завоюете расположение Фино: он признателен из расчета. Это лучший вид признательности, надежный, как квитанция ссудной кассы! - Что за народ журналисты!-вскричал Люсьен.- Как же так! Сесть за стол и вдруг загореться остроумием?.. - Точно так же, как загорается кенкет... и горит, пока не иссякнет масло. В то время как Лусто отворял дверь ложи, вошли директор и дю Брюэль. - Сударь,- сказал автор пьесы Люсьену,- разрешите от вашего имени сказать Корали, что вы после ужина поедете к ней, иначе моя пьеса провалится. Бедная девушка не соображает, что она говорит и что делает; она станет рыдать, когда надо смеяться, и смеяться, когда надо рыдать. Уже раздавались свистки. Вы можете еще спасти пьесу. И, кстати, удовольствие, которое вас ожидает, отнюдь нельзя назвать бедой. - Сударь, я не имею привычки терпеть соперников,-отвечал Люсьен. - Не передавайте ей нашего разговора,- вскричал директор, взглянув на автора.- Корали выставит Камюзо за дверь и погибнет. Уважаемый владелец "Золотого кокона" дает Корали две тысячи франков в месяц, оплачивает ее костюмы и клакеров. - Обещание меня ни к чему не обязывает. Спасайте вашу пьесу,- величественно сказал Люсьен. - Но вы и виду не показывайте этой прелестной девушке, что она вам не нравится,- умоляюще сказал дю Брюэль. - Стало быть, я должен написать рецензию о вашей пьесе и улыбаться вашей юной героине? Согласен! - вскричал поэт. Автор удалился, подав знак Корали, и с той минуты она играла превосходно. Буффе, исполнявший роль старого алькада и впервые обнаруживший талант изображать стариков, вышел и под гром рукоплесканий сказал: - Авторы пьесы, которую мы имеем честь сегодня исполнять,- господин Рауль и господин де Кюрси. - Кто мог подумать! Натан соавтор пьесы!-сказал Аусто.- Теперь я не удивляюсь, что он здесь. - Корали! Корали!-кричал весь партер, поднявшись с мест. Из ложи, где сидели торговцы, кто-то громовым голосом закричал: - Флорину! - Флорину! Корали!-подхватило несколько голосов. Занавес взвился. Буффе появился с обеими актрисами, и Матифа и Камюзо бросили каждой из них по венку: Корали подняла венок и протянула его Люсьену. Для Люсьена эти два часа, проведенные в театре, пронеслись, как сон. Кулисы, несмотря на всю их гнусность, таили в себе какое-то странное очарование. Поэт, еще не совращенный, вдохнул там воздух распущенности и сладострастия. Как проказа, снедающая душу, порок владычествует в этих грязных, загроможденных машинами коридорах, где чадят масляные кенкеты. Там жизнь утрачивает чистоту и реальность. Там смеются над вещами серьезными и неправдоподобное кажется правдоподобным. Для Люсьена все это было наркотиками, и Корали завершила его веселое опьянение. Люстра погасла. В зале остались только капельдинерши, слышно было, как они собирают скамеечки для ног и запирают ложи. Рампа, погасшая, точно сальная свеча, распространяла смрадный запах. Занавес поднялся. Фонарь опустили с колосников. Пошли в обход пожарные и служители. Волшебство сцены, зрелище лож, переполненных прекрасными женщинами, потоки света, чары пышных декораций и ослепительных нарядов сменил холод, мрак, страх. Мерзость запустения. Невыразимое недоумение овладело Люсьеном. - Милый, где же ты?-крикнул Лусто со сцены.- Прыгай сюда прямо из ложи. Одним прыжком Люсьен очутился на сцене. Он едва узнал Флорину и Корали: закутанные в салопы и плащи, в шляпах с черными вуалями, они походили на бабочек, вновь обратившихся в личинки. - Вы позволите мне опереться на вашу руку?-трепеща, сказала Корали. - - С охотою,- сказал Люсьен, чувствуя, как сердце актрисы бьется под его рукой, точно пойманная птица. Актриса прижималась к поэту с сладострастием кошки, что, ластясь, льнет к ногам хозяина. - Значит, мы ужинаем вместе! - сказала она. Все четверо вышли; у актерского подъезда, со стороны улицы Фоссе дю Тампль, стояли два фиакра. Корали усадила Люсьена в карету, где уже сидели Камюзо и его тесть, этот милейший Кардо. Они предложили также место дю Брюэлю. Директор поехал с Флориной, Матифа и Лусто. - Что за гадость эти фиакры!-сказала Корали. - Отчего вы не держите экипажа?-заметил дю Брюэль. - Отчего? - с досадой вскричала она.- Я не хочу об этом говорить при господине Кардо; ведь, конечно, это он так воспитал своего зятя. Взгляните на него, как он невзрачен и стар, а Флорентине он дает всего лишь пятьсот франков в месяц, ровно столько, чтобы достало на квартиру, похлебку и сабо! Старый маркиз де Рошгюд, у которого шестьсот тысяч ливров ренты, вот уже два месяца как предлагает мне в подарок карету. Но я артистка, а не девка. - Послезавтра у вас будет карета,- ласково сказал Камюзо,- ведь вы никогда меня об этом не просили. - А неужто об этом просят? И неужто любимой женщине позволяют шлепать по грязи, не опасаясь, что она искалечит себе ноги о камни? Фи!.. Только рыцарям торговли мила грязь на подолах платьев. Произнося эти слова с горечью, разрывавшей у Камюзо сердце, Корали коснулась ноги Люсьена и сжала ее своими ногами; она взяла его руку. Она умолкла и, казалось, погрузилась в бесконечное наслаждение, вознаграждающее эти бедные создания за все прошлые горести, за все несчастья и рождающее в их душах поэзию, неведомую женщинам, к своему счастью не испытавшим столь жестоких противоположностей. - В последнем акте вы играли, как мадемуазель Марс,- сказал дю Брюэль. - Да,- сказал Камюзо,- вначале мадемуазель Корали была, вероятно, чем-то раздосадована; но с середины второго акта она играла восхитительно. Вы ей наполовину обязаны своим успехом. - А она мне наполовину своим,- сказал дю Брюэль. - Ах, все это пустое! - сказала Корали взволнованным голосом. В темноте актриса поднесла к губам руку Люсьена и поцеловала ее, обливаясь слезами. Люсьен был растроган до глубины души. В смирении влюбленной куртизанки есть какое-то ангельское величие души. - Сударь, вы будете писать статью о пьесе,- сказал дю Брюэль, обращаясь к Люсьену.- Вы, конечно, посвятите несколько благосклонных строк прелестной Корали - Да, сделайте одолжение, напишите,- сказал Камюзо заискивающим тоном.- И я всегда готов буду вам, услужить. - Пусть господин де Рюбампре пишет, что он желает,- разгневанно вскричала актриса.- Не посягайте на его независимость. Камюзо, покупайте мне кареты, но не похвалы. - Вам они обойдутся недорого,- учтиво отвечал Люсьен.- Я никогда не писал в газетах, мне неведомы их обычаи, вам я посвящу мое девственное перо... - Это будет забавно,- сказал дю Брюэль. - Вот мы и на улице Бонди,- сказал старый Кардо, совершенно уничтоженный вспышкой Корали. - Если ты посвящаешь мне свое перо, я посвящаю тебе мое сердце,- сказала Корали в то краткое мгновение, когда они оставались в карете вдвоем. Корали пошла в спальню Флорины переодеться в вечерний туалет, заранее присланный ей из дому. Люсьен и не представлял себе, какою роскошью окружают актрис и любовниц разбогатевшие коммерсанты, желающие наслаждаться жизнью. Матифа не обладал столь крупным состоянием, как его приятель Камюзо, и был в расходах достаточно осторожен; однако Люсьена поразило убранство столовой, артистически отделанной, обитой зеленым сукном, на котором поблескивали бронзовые шляпки гвоздиков, освещенной дивными лампами, полной цветов в роскошных жардиньерках; гостиной, задрапированной желтым шелком и обставленной великолепной мебелью в духе того времени; там была люстра от Томира, персидский ковер. Часы, канделябры, камин - все было хорошего вкуса. Матифа убранство квартиры поручил молодому архитектору Грендо, который строил его особняк и, зная назначение этих покоев, проявил о них особую заботу. Матифа, всегда остававшийся торговцем, прикасался к любой безделке чрезвычайно бережно: ему мерещилась сумма счета, и он смотрел на все эти роскошные вещи, как на драгоценности, безрассудно вынутые из ларца. "Однако и я буду вынужден потратиться ради Флорентины!" - вот мысль, которую можно было прочесть в глазах старика Кардо. Люсьен вдруг понял, отчего убожество комнаты, где жил Лусто, ничуть не расстраивало влюбленного журналиста. Тайный владыка этих сокровищ, Этьен наслаждался здесь изысканной роскошью. Он покойно, точно хозяин дома, расположился перед камином, беседуя с директором, который поздравлял дю Брюэля. - Копии! Копии!-вскричал Фино, входя в гостиную.- В портфеле редакции пусто. В типографии набирают мою статью и скоро кончат. - А вот и мы,- сказал Этьен.- В будуаре Флорины есть стол и горит камин. Ежели господин Матифа отыщет нам бумаги и чернил, мы состряпаем газету, покамест Флорина и Корали одеваются. Кардо, Камюзо и Матифа исчезли, кинувшись разыскивать перья, перочинные ножи и все необходимое для двух писателей. В эту минуту одна из самых красивых танцовщиц того времени, Туллиа, взошла в гостиную. - Мое возлюбленное чадо,- сказала она Фино.- Дирекция согласна подписаться на сто экземпляров твоей газеты; они ничего не будут ей стоить: их сбыли хору, оркестру и кордебалету. Впрочем, твоя газета так остроумна, что никто не станет сетовать. Получишь и ложи. Короче, вот тебе плата за первый квартал,- сказала она, подавая два банковых билета.- Итак, пощади меня! - Я погиб!-вскричал Фино.- У меня нет передовицы: ведь я должен снять мой проклятый памфлет... - Какое чудное мгновенье! Божественная Лаиса! - восклицал Блонде, взойдя вслед за танцовщицей в сопровождении Натана, Верну и Клода Виньона, которого он привел с собой.- Любовь моя! Оставайся с нами ужинать, или я тебя раздавлю, как мотылька. Ведь ты мотылек! Оставайся. В качестве танцовщицы ты здесь не пробудишь зависти к таланту. А что до красоты... Вы все умные девочки и в обществе не покажете себя завистницами. - Бог мой! Друзья! Дю Брюэль, Натан, Блонде, спасайте меня! - вскричал Фино.- Мне необходимы пять столбцов. - Я займу два рецензией,- сказал Люсьен. - У меня материала достанет на один,- сказал Лусто. - Отлично! Натан, Верну, дю Брюэль, сочините что-нибудь позабавнее на закуску. А милый мой Блонде подарит мне два небольших столбца для первой страницы. Бегу в типографию. По счастью, Туллиа, у тебя карета? - Но там сидит герцог с германским послом,- сказала она. - Пригласим герцога и посла,- сказал Натан. - Немец? Стало быть, изрядно пьет и внимательно слушает. Мы ему наговорим таких ужасов, что он сообщит об этом своему двору! -вскричал Блонде. - У кого из нас достаточно внушительный вид? Кто пойдет их приглашать?-сказал Фино.- Ступай-ка ты, дю Брюэль, ты чиновник; приведи -герцога де Ретора и посла, да предложи же руку Туллии. Бог мой, как хороша нынче Туллиа!.. - Но нас будет тринадцать за столом!-побледнев, сказал Матифа. - Нет, четырнадцать!-вскричала Флорентина, входя в комнату.- Я буду опекать милорда Кардо. - И кстати Блонде привел Клода Виньона,- сказал Лусто. - Я привел его, чтобы пить,- отвечал Блонде, взяв чернильницу.- Послушайте! Не жалейте остроумия ради тех пятидесяти шести бутылок вина, что нам предстоит выпить,- сказал он Натану и Верну.- Особенно подстрекайте дю Брюэля, он водевилист и способен пустить шпильку. Люсьен, одушевленный желанием выдержать испытание перед столь замечательными людьми, написал свою первую статью за круглым столом в будуаре Флорины, при свете розовых восковых свечей, зажженных Матифа: "ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПАНОРАМА Первое представление "Алькад в затруднении", имброльо в трех актах.- Дебют мадемуазель Флорины, мадемуазель Корали.- Буффе. Входят, выходят, говорят, чего-то ищут и ничего не находят, все в волнении. У алькальда пропала дочь, а он находит шляпу, шляпа ему не по голове: должно быть, это шляпа похитителя. Где же похититель? Входят, выходят, говорят, ходят, усердно чего-то ищут. Наконец алькальд находит мужчину без своей дочери, а дочь свою без мужчины; это удовлетворяет судью, но не публику. Водворяется спокойствие, алькальд желает допросить мужчину. Старый алькальд усаживается в большое алькальдово кресло, оправляет свои алькальдовы нарукавники. Испания - единственная страна, где алькальд утопает в широчайших рукавах с нарукавниками и где еще носят брыжжи, представляющие на парижских театрах половину обязанностей алькальда. И этот алькальд, старик, семенящий ногами, страдающий одышкой,- не кто иной, как Буффе. Буффе, преемник Потье, молодой актер, но он столь искусно изображает стариков, что вызывает смех у самых древних старцев. Будущность тысячи старцев таит в себе этот лысый лоб, этот дрожащий голос, эти тонкие дряблые ноги и торс Жеронта. Он так дряхл, этот молодой актер, что становится страшно,- боишься, что его старость прилипчива, как заразная болезнь. И какой изумительный алькальд! Какая прелестная беспокойная улыбка! Какая чванная глупость! Какая дурацкая важность! Какая нерешительность в суждениях! Как хорошо знает этот человек, что поочередно все может стать и правдой и ложью! Он достоин быть министром конституционного короля! На каждый вопрос алькальда незнакомец отвечает вопросом; Буффе в свой черед ему отвечает, и таким путем, вопросами и ответами, алькальд все разъясняет. Эта сцена в высшей степени комическая, где все овеяно духом Мольера, развеселила залу. Казалось, все пришли к соглашению, но я не в состоянии сказать вам, что именно разъяснилось и что осталось неясным. Дочь алькальда изображала чистокровная андалузка, испанка с испанскими глазами, испанским цветом кожи, испанским станом, испанской походкой, испанка с головы до ног, с кинжалом за подвязкой, любовью в сердце и крестом на груди. В конце акта кто-то спросил меня, как идет пьеса, я ответил: "Она в красных чулках с зелеными клиньями, в таких вот крохотных лаковых башмачках, во всей Андалузии не сыщешь ножек, столь божественных!" Ах, эта дочь алькальда! При виде ее слова любви срываются с уст, она внушает жестокие желания; готов прыгнуть на сцену и предложить ей свою хижину и сердце или тридцать тысяч ливров ренты и свое перо. Эта андалузка - самая красивая актриса в Париже, Корали, приходится открыть ее имя,- способна предстать и графиней, и гризеткой. И трудно сказать, в каком обличье она более пленительна. Она будет такой, какой пожелает быть, она создана для любой роли. Разве это не лучшая похвала для актрисы? Во втором акте появилась парижская испанка, с лицом камеи и сокрушительными глазами. Я в свою очередь спросил, откуда она, и мне ответили, что она явилась из-за кулис и имя ее Флорина; но, клянусь, я тому не поверил,- столько огня было в каждом ее движении, столь яростна была ее любовь. Это соперница дочери алькальда,- жена сеньора, скроенного из плаща Альмавивы, а этого материала достанет для сотни вельмож с Больших бульваров. Если Флорина не надела красных чулок с зелеными клиньями и лакированных башмачков, то у нее была мантилья и вуаль, и в качестве светской дамы она пользовалась ими с удивительным мастерством. Она великолепно доказала, что тигрица может стать кошкой. По колким словам, которыми обменивались обе испанки, я понял, что , происходит какая-то драма ревности. Затем, когда все распуталось, глупость алькальда снова все перепутала. Весь этот мир факелов, богачей, слуг, фигаро, сеньоров, алькальдов, девушек и женщин пришел в движение: ходили, приходили, уходили, искали, кружились. Узел снова завязался, у я дал ему волю развязываться, ибо эти две женщины, ревнивая Флорина и счастливица Корали, снова опутали меня своими сборчатыми баскинами и мантильями, и я попал к ним под башмак. Мне удалось просмотреть третий акт, не натворив бед, не вызвав вмешательства полицейского комиссара и возмущения зрительной залы, и я поверил с той поры в могущество общественной и религиозной нравственности, предмета сугубой заботы палаты депутатов, как будто во Франции уже иссякла нравственность! Я понял, что речь идет о мужчине, который любит двух женщин, не будучи любим, или любим, но сам не любит, который не любит и алькальдов или алькальды его не любят; но он несомненно весьма достойный сеньор и кого-то любит: себя ли самого, или хотя бы бога, ибо он идет в монахи. Ежели вы желаете узнать больше, спешите в Драматическую панораму, вы уже достаточно подготовлены к тому, чтобы пойти туда и в первое же посещение насладиться победоносными красными чулками с зелеными клиньями, многообещающей ножкой, глазами, излучающими солнечный свет, изяществом парижанки, переряженной андалузкой, и андалузки, переряженной парижанкой; затем вы придете вторично, чтобы насладиться пьесой, и образ старого алькальда заставит вас смеяться до слез, а образ влюбленного сеньора - плакать. Пьеса заслужила успех двоякого рода. Автор, как говорят, написал ее в сотрудничестве с одним из наших крупных поэтов, избрав приманкою успеха двух влюбленных красавиц: взволнованный партер едва не умер от восторга. Казалось, ноги девушек были красноречивее штора. Тем не менее, когда обе соперницы удалились, нашли, что диалог остроумен, а это достаточно доказывает превосходное качество пьесы. Имя автора было встречено оглушительными рукоплесканиями, встревожившими архитектора - строителя залы; но автор, привычный к извержениям опьяненного Везувия под театральной люстрой, не дрогнул: то был господин де Кюрси. Актрисы проплясали знаменитое севильское болеро,- некогда этот танец пощадили отцы вселенского собора, и ныне на него не наложила запрета цензура, несмотря на его сладострастие. Довольно одного этого болеро, чтобы привлечь всех старцев, не ведающих, как пристроить остатки своей любви, и из чувства милосердия я советую им тщательно протереть стекла лорнетов". В то время как Люсьен писал эти строки в новой, необычной манере, вызвавшей целый переворот в журналистике, Лусто писал статью, трактовавшую о нравах, озаглавленную: Бывший щеголь, и начиналось она так: "Щеголь времен Империи, как водится, высокий и стройный мужчина, прекрасно сохранившийся: он носит корсет и орден Почетного легиона. Имя его что-то вроде Потле: желая быть любезным нынешнему двору, барон времен Империи пожаловал себя частицей "дю"; ныне он дю Потле, а в случае революции опять обратится в Потле. Человек переменчивый, как его фамилия, он волочится теперь за одной дамой из Сен-Жерменского предместья, меж тем как ранее он был достойным, полезным и приятным шлейфоносцем у сестры некой особы, имени которой я не называю из скромности. Ныне дю Потле отрицает свою службу при дворе ее императорского высочества, но он все еще распевает романсы своей любезной покровительницы..." Статья представляла сплетение намеков, достаточно вздорных, обычных в ту пору для газет; впоследствии этот жанр был удивительно усовершенствован газетами, и особенно "Фигаро". Лусто проводил между г-жой де Баржетон, за которой волочился Шатле, и костлявой выдрой шутовскую параллель, забавлявшую, независимо от того, кто именно скрывался за этими фигурами, избранными предметом насмешек. Шатле был уподоблен цапле. Любовь цапли не шла впрок выдре; стоило выдре к ней прикоснуться, она сгибалась в три погибели. Статья вызывала безудержный смех. Эти вышучивания, продолжавшиеся из номера в номер и, как известно, наделавшие много шуму в Сен-Жерменском предместье, было одною из тысячи и одной причин введения суровых законов против печати. Часом позже Блонде, Лусто и Люсьен вернулись в гостиную, где беседовали гости: герцог, министр и четыре женщины, три коммерсанта, директор театра и Фино. Типографский ученик в бумажном колпаке уже явился за материалом для газеты. - Наборщики разойдутся, если я им ничего не принесу,- сказал он. - Вот тебе десять франков, пусть подождут,- отвечал Фино. - Если я им отдам деньги, сударь, они займутся пьянографией, а тогда прощай газета! - Здравый смысл этого мальчугана приводит меня в ужас,- сказал Фино. В ту минуту, когда посол предсказывал мальчику блестящую будущность, вошли три автора. Блонде прочел чрезвычайно остроумную статью против романтиков. Статья Лусто всех позабавила. Герцог Реторе советовал воздать косвенно хвалу г-же д'Эспар, дабы не чересчур прогневить Сен-Жерменское предместье. - А ну прочтите, что вы написали,- сказал Фино Люсьену. Когда Люсьен, замирая от страха, кончил чтение, гостиная огласилась рукоплесканиями, актрисы целовали новообращенного, три негоцианта едва его не задушили в объятьях, дю Брюэль, пожимая ему руку, прослезился, ~ а директор пригласил его к себе на обед. - Нет больше детей!-сказал -Блонде.- Шатобриан уже прозвал Виктора Гюго "вдохновенным ребенком", и я могу лишь прибавить, что вы человек большого ума, сердца и вкуса. - Итак, сударь, вы теперь сотрудник нашей газеты,- сказал Фино, поблагодарив Лусто и окинув Люсьена взглядом эксплуататора. - А что вы придумали? - спросил Лусто у дю Брюэ-ля и Блонде. - Вот произведение дю Брюэля,- сказал Натан: "Заметив, что виконт д'А... успешно занимает общество, виконт Демосфен вчера сказал: "Возможно, меня теперь оставят в покое". "Некая дама сказала ультрароялисту, бранившему речь г-на Паскье как развитие системы Деказа: "Да, но у него чисто монархические икры". - Если таково начало, дальше и слушать не надо. Все идет отлично,- сказал Фино.- Беги отнеси копии,- приказал он ученику.- Газета сшита на живую нитку, но это наш лучший номер,- сказал он, оборачиваясь к группе писателей, уже искоса поглядывавших на Люсьена. - Юноша остроумен,- сказал Блонде. - Да, статья хороша,- сказал Клод Виньон. - Прошу к столу! - возвестил Матифа. Герцог подал руку Флорине, Корали приняла руку Люсьена, танцовщицу сопровождали Блонде и немецкий посланник. --- Не понимаю, отчего вы нападаете на госпожу де Баржетон и барона дю Шатле; он, говорят, назначен префектом Шаранты и докладчиком дел. - Госпожа де Баржетон выпроводила Люсьена за дверь, точно какого-нибудь шалопая,- сказал Лусто. - Такого-то красавца! - заметил дипломат. Ужин, поданный на новом серебре, на севрском фарфоре, на камчатной скатерти, отличался обилием и пышностью. Блюда готовил сам Шеве, вина выбирал знаменитый виноторговец с набережной Сен-Бернар, приятель Камюзо, Матифа и Кардо. Люсьен, впервые столкнувшись с парижской роскошью в действии, непрерывно изумлялся, но он скрывал свое изумление, как "человек большого ума, отваги и вкуса", каким он был, по словам Блонде. Проходя по гостиной, Корали шепнула Флорине: - Прошу, подпои хорошенько Камюзо, и пусть он проспится у тебя. - Ты уже поймала журналиста? - отвечала Флорина, употребляя слово, обычное на языке этих девиц. - Нет, милая, я в него влюбилась!-возразила Корали, очаровательно поводя плечами. Слова эти уловило ухо Люсьена, и донес их до него пятый смертный грех. Корали была одета обворожительно, и тщательно обдуманный наряд подчеркивал особенности ее красоты, ибо каждая женщина неповторима в своей прелести. Платье ее, как и платье Флорины, было сшито из восхитительной ткани, так называемого шелкового муслина - новинки, переданной на несколько дней лионскими фабрикантами в распоряжение Камюзо, их па- рижского покровителя и главы фирмы "Золотой кокон". Итак, любовь и туалет, женские прикрасы и духи еще усугубили обольстительную красоту счастливой Корали. Предвкушаемые радости, притом доступные, являют огромный соблазн для молодых людей. Может быть, в этой доступности и кроется притягательность порока, может быть, в этом и тайна длительной верности? Любовь чистая, искренняя, короче, первая любовь в соединении с порывом вулканических страстей, обуревающих порою эти бедные создания, а также преклонение перед несравненной красотою Люсьена взволновали ум и сердце Корали. - Я любила бы тебя, будь ты дурен собою и тяжко болен,- шепнула она Люсьену, когда все садились за стол. Какие слова для поэта! Камюзо точно исчез: Люсьен, глядя на Корали, уже его не замечал. И мог ли уклониться от этого пышного пиршества человек, алчущий чувственных наслаждений, истосковавшийся в однообразии провинции, вовлеченный в парижские бездны, измученный нуждой, истомленный невольным целомудрием, изнемогший от монашеской жизни в улице Клюни и от бесплодных трудов? Люсьена неудержимо влекло ложе Корали, и он уже вкусил от приманок журналистики, прежде не доступных для него. Газету, которую он долго и напрасно подкарауливал на улице Сантье, он подстерег теперь за столом в образе пирующих веселых малых. Газета отомстит за все его горести, она завтра же пронзит два сердца; а как желал он, но, увы, тщетно, напоить их тем же бешенством и отчаянием, каким они его напоили! Глядя на Лусто, он говорил про себя: "Вот это друг!"-не подозревая, что Лусто уже боится его как опасного соперника. Люсьен совершил оплошность, обнаружив всю остроту своего ума: бледная статья прекрасно ему бы послужила. Блонде, не в пример Лусто, снедаемому завистью, сказал Фино, что приходится склониться перед талантом, столь явным. Приговор этот определил поведение Лусто, он решил остаться другом Люсьена и вместе с Фино эксплуатировать опасного новичка, не давая ему выбиться из нужны. Решение было быстро принято и вполне понято обоими журналистами, судя по кратким фразам, которыми они вполголоса обменялись: - У него есть талант. - Он будет требователен. - А-а!.. - Э-э-э!.. - Я всегда испытываю некоторый страх, ужиная с французскими журналистами,- сказал германский дипломат, с безмятежным и полным достоинства добродушием глядя на Блонде, с которым встречался у графини де Монкорне.- Вам предстоит осуществить предсказание Блюхера. - Какое предсказание? - сказал Натан. - Когда Блюхер вместе с Сакеном достиг высот Мон-марта в 1814 году,- простите, господа, что я напоминаю об этом роковом для вас дне,- Сакен, человек грубый, сказал: "Теперь мы сожжем Париж!" - "И не помышляйте об этом! Франция погибнет вот отчего!" - отвечал Блюхер, указывая на огромный гнойник, зиявший у их ног в огнях и дыме в долине Сены.- Я благодарю бога, что у меня на родине нет газет,- помолчав, продолжал посол.- Я еще не оправился от ужаса, который вызвал во мне этот человечек в бумажном колпаке: он в десять лет рассуждает, как старый дипломат. И право, мне кажется, что ныне вечером я ужинаю с львами и пантерами, которые оказали мне честь, спрятав свои когти. -- И точно,- сказал Блонде.- Мы могли бы заявить и доказать Европе, что нынче вечером вы, ваше превосходительство, изрыгнули змия, что этот змий соблазнил мадемуазель Туллию, самую красивую нашу танцовщицу, и отсюда перейти к истолкованию библии, истории Евы и первородного греха. Но будьте покойны, вы наш гость. -- Это было бы забавно,- сказал Фино. - Мы могли бы обнародовать научные диссертации о всех видах змиев, таящихся в сердце и корпусе человеческом, и затем перейти к дипломатическому корпусу,- сказал Лусто. - Мы могли бы доказать, что некий змий притаился и в этом бокале, под вишнями в спирту,- сказал Верну. - Ив конце концов вы бы этому поверили,- сказал Виньон дипломату. - Господа, не выпускайте своих когтей - восклицал герцог де Реторе. - Влияние, могущество газеты лишь на своем восходе,- сказал Фино.- Журналистика еще в детском возрасте, она вырастет; через десять лет все будет подлежать гласности. Мысль все озарит, она... - Она все растлит,- сказал Бленде, перебивая Фано. - Совершенно верно,- сказал Клод Виньон. - Она будет возводить на престол королей,- сказал Лусто. - И низвергать монархии,- сказал дипломат. - Итак,- сказал Блонде,- если бы пресса не существовала, ее не следовало бы изобретать! Но она существует, мы ею живем. - Она вас и погубит,- сказал дипломат.- Разве вы не видите, что господство масс, ежели предположить, что вы их просвещаете, затруднит возвышение личности, что, сея зерна самосознания в умах низших классов, вы пожнете бурю и станете первыми ее жертвами? Что в Париже сокрушают прежде всего? . - Уличные фонари,- сказал Натан,- но мы чрезвычайно скромны и этого не опасаемся; самое большее, вы дадим трещину. - Вы народ чересчур остроумный и ни одному правительству не дадите укрепиться,- сказал посол.- Иначе вы своими перьями завоевали бы Европу, тогда как не могли ее удержать мечом. - Газета - зло,- сказал Клод Виньон.- Зло можно было бы обратить в пользу, но правительство желает с ним бороться. Пусть попробует. Кто потерпит поражение? Вот вопрос. - Правительство,- сказал Блонде.- Я всегда буду это утверждать. Во Франции остроумие превыше всего, и газеты обладают тем, что превыше остроумия всех вместе взятых остроумцев,- лицемерием Тартюфа. - Блонде, Блонде, поосторожнее! - сказал Фино.- Здесь сидят наши подписчики. - Ты владелец одного из таких складов ядовитых веществ, ты и трепещи; но я смеюсь над нашими лавочками, хотя и живу ими. - Блонде прав,- сказал Клод Виньон,- газета, вместо того чтобы возвыситься до служения обществу, стала орудием в руках партий; орудие обратили в предмет торговли; и, как при любом торгашестве, не стало ни стыда ни совести. Всякая газета, как сказал Блонде,- это лавочка, где торгуют словами любой окраски, по вкусу публики. Издавайся газета для горбунов, и утром и вечером доказывалась бы красота, доброта, необходимость людей горбатых. Газета существует не ради того, чтобы направлять общественное мнение, но ради того, чтобы потворствовать ему. И недалек час, когда все газеты станут вероломны, лицемерны, бесчестны, лживы и смертоносны; они станут губить мысль, доктрины, людей, и в силу этого будут процветать. У них преимущество всех отвлеченных существ: зло будет совершено, и никто в том не будет повинен. Я, Виньон, ты, Лусто, ты, Блонде, и ты, Фино, будем Аристидами, Платонами, Катонами, мужами Плутарха, мы все будем невиновны, мы омоем руки от всякой скверны. Наполеон назвал причину этого нравственного, а ежели угодно, безнравственного явления - вот великолепные слова, подсказанные ему изучением деятельности Конвента: "Коллективные преступления ни на кого не возлагают ответственности". Газета может позволить себе самые гнусные выходки, и никто из виновников не сочтет себя лично запятнанным. - Но власть издает карательные законы,- сказал дю Брюэль,- они уже подготовляются. - Б-ба!-сказал Натан.- Что же может сделать закон против французского остроумия, самого ядовитого из всех ядовитых веществ? - Идеи могут быть обезврежены только идеями,- продолжал Виньон.- Только террор и деспотизм могут уду- . шить французский гений; наш язык чудесно приспособлен к намекам, к выражению двойного смысла вещей. Чем жестче будут законы, тем разрушительнее будет сила остроумия, как взрывы пара в котле с закрытым предохранительным клапаном. Допустим, король сделает что-либо для блага страны; если газета настроена против короля, все будет приписано министру, и обратно. Если газета измыслила наглую клевету, она сошлется на неверные сведения. Если оскорбленный ею человек вздумает жаловаться, она попросит простить ей вольность. Если подадут в суд, она будет возражать, что от нее не требовали опровержения; но, ежели бы потребовали опровержения, натолкнулись бы на отказ в шутливой форме,- она сочтет свое преступление вздором. Наконец, она высмеет свою жертву, если та восторжествует. Ежели газете случится понести наказание, заплатить слишком крупный штраф, она представит жалобщика врагом свободы, родины и просвещения. Она скажет, что такой-то, допустим, вор, а потом разъяснит, что он самый честный человек в королевстве. Итак, ее преступление- милая шутка! Ее обидчики - чудовища! И в ее власти, в тот или иной срок, заставить людей, читающих газету, всему поверить. Затем все, что ей не по нраву, окажется непатриотичным, и она всегда будет права. Она обратит религию против религии, хартию против короля; она вышутит судебные власти, когда те ее затронут, и станет их восхвалять, когда они будут потакать страстям толпы. Чтобы привлечь подписчиков, она сочинит самые трогательные сказки, будет паясничать, точно Бобеш перед балаганом. Газета ради хлесткого слова не пожалеет родного отца, v_ только бы заинтересовать или позабавить читателей. Она уподобится актеру, который в бутафорскую урну положил прах своего сына, чтобы на сцене плакать настоящими слезами, или возлюбленной, готовой пожертвовать всем ради своего милого. - Словом, это народ in folio! 1 - вскричал Блонде, прерывая Виньона. - Народ лицемерный и лишенный великодушия,- продолжал Виньон,- он изгонит из своей среды талант, как афиняне изгнали Аристида. Мы увидим, что газеты, руководимые вначале честными людьми, попадут в руки людей посредственных, эластичных, как гуттаперча, отличающихся податливостью и малодушием - качествами, которых недостает гению, либо в руки лавочников, достаточно богатых, чтобы покупать наше перо. Мы уже наблюдаем нечто подобное. Но через десять лет любой мальчишка, вышедший из коллежа, возомнит себя великим человеком, он взберется на газетный столбец, чтобы надавать пощечин своим предшественникам; он стащит их оттуда за ноги, чтобы занять их место. Наполеон был прав, надев на печать намордник. Держу пари, что оппозиционные листку, когда им удастся провести своих людей в правительство, сбросят его при помощи тех же доводов и тех же статей, какие нынче выдвигаются против короля, и это не замедлит случиться, как только новое правительство в чем-либо им откажет. Чем больше будет поблажек журналистам, тем требовательнее станут газеты. На смену журналистам-выскочкам придут журналисты голодные, нищие. Язва неисцелима, она станет еще злокачественнее, еще нестерпимее; и чем более будет угнетать зло, тем безропотнее будут его сносить до той поры, когда из-за обилия газет произойдет вавилонское столпотворение. Мы все, сколько тут нас есть, знаем, что в отсутствии чувства благодарности газеты перещеголяют королей, в спекуляциях и расчетах они перещеголяют самых грязных торгашей, и они пожрут наше дарование, принуждая нас каждое утро продавать экстракт нашего мозга; но мы все будем работать для них, как рабочие на ртутных рудниках, зная, как и они, что нас ждет смерть. Вот там, 1 Буквально- в лист (лат.)-. Подле Корали, сидит молодой человек... Как его имя? Люсьен! Он красив, он поэт и, что для него важнее, умный человек; и что ж, он вступит в грязный притон продажной мысли, именуемый газетами, он расточит свои лучшие замыслы, иссушит мозг, развратит душу, ступит на путь анонимных низостей, которые в словесной войне заменяют военные хитрости, грабежи, поджоги и переходы в другой лагерь, по обычаю кондотьеров. Когда же он, подобно тысяче других, растратит свой прекрасный талант на потребу пайщиков газеты, эти торговцы ядом предоставят ему умирать от голода, если он будет жаждать, и от жажды, если он будет голодать. - Благодарю,- сказал Фино. - Но, боже мой,- сказал Клод Виньон,- я все это знаю, я сам в каторге, а появление нового каторжника меня радует. Блонде и я, мы выше таких-то и таких-то спекулирующих на наших талантах, и тем не менее они всегда будут нас эксплуатировать. Под нашим интеллектом скрыто сердце, нам недостает жестоких свойств эксплуататора. Мы ленивы, мы созерцатели, мечтатели, ценители; развратив нашу мысль, они нас же обвинят в беспутстве! - Я думала, что вы будете забавнее! - вскричала Флорина. - Флорина права,- сказал Блонде,- предоставим врачевание общественных зол шарлатанам - государственным деятелям. Как говорит Шарле: "Плевать в колодец? Да никогда!" - Знаете, кого напоминает Виньон? - сказал Лусто, кивнув в сторону Люсьена.- Жирную бабу с улицы Пеликан, когда она говорит школьнику: "Милок, ты еще слишком молод, чтобы ходить сюда..." Острота была встречена смехом, но она пришлась по душе Корали. Торговцы, слушая, пили и ели. - Что за нация! Добро и зло мирно уживаются в ней,- сказал посланник герцогу де Реторе.- Господа, вы моты, которые не в силах промотать свои сокровища. Итак, по милости судьбы Люсьен не мог сетовать на отсутствие предостережений на скользком пути, ведущем в бездну. Д'Артез указал поэту иной, благородный путь труда, стремился пробудить в нем чувства, сокрушающие все преграды. Сам Лусто, из эгоистических побуждений, пытался оттолкнуть его от журналистики, изображая журналистов и литераторов в истинном свете. Люсьен не желал верить в столь глубокое растление; но он слышал стенания журналистов, обнажающих свои язвы, он наблюдал, как они работают. Он видел, как они анатомируют свою кормилицу, он знал их прорицания будущего. В тот вечер их мир предстал перед ним таким, каков он есть. Перед ним раскрылась вся глубина парижской растленности, столь ярко охарактеризованной Блюхером, но он не отшатнулся от страшного зрелища, он в упоении наслаждался остроумным обществом. Эти необыкновенные люди под дамасской i сталью своих пороков, под сверкающим шлемом холодного анализа таили какое-то очарование и были ему милее серьезных и строгих членов содружества. И тут он впервые познал услады богатства, он познал обаяние роскоши, власть плотских наслаждений; пробудились его прихотливые инстинкты, он впервые пил отборные вина, вкушал от изысканных яств высшей кулинарии, он встретил посланника, герцога и его танцовщицу в обществе журналистов, и оба вельможи воздавали должное их страшной власти; он чувствовал неодолимое желание владычествовать в этом мире владык, он ощущал в себе силу восторжествовать над ними. Наконец тут была Корали, осчастливленная его небрежными словами; он изучал ее при блеске пиршественных свечей, сквозь пар от яств и туман опьянения, и она казалась ему совершенством, любовь сделала ее еще краше! И в самом деле эта девушка была самой красивой и обворожительной парижской актрисой. Содружество, этот небосвод благородного разума, должно было померкнуть перед лицом столь сильного искушения. Тщеславие, присущее всем писателям, было польщено одобрением знатоков: Люсьена расхвалили его будущие соперники. Два таких торжества, как успех статьи и победа, одержанная над Корали, могли вскружить и не столь юную голову. Покамест шла беседа, все отлично ели и еще лучше пили. Лусто, сосед. Камюзо, несколько раз тайком подлил ему в вино киршу и, подзадорив его самолюбие, уговорил пить побольше. Он так искусно все это проделал, что торговец ничего не заметил, хотя и думал, что по этой части он не менее хитер, чем журналисты. Когда были поданы сласти и пошли в ход шампанское и ликеры, остроты приняли чересчур вольной характер. Дипломат, человек искушенный, подал знак герцогу и танцовщице, лишь только услышал первые вольности, возвещавшие, что эти остроумцы дойдут и до разнузданных сцен, завершающих оргии; и все трое исчезли. Заметив, что Камюзо совсем пьян, Корали и Люсьен, которые за ужином вели себя, как влюбленные подростки, сбежали с лестницы и бросились в фиакр. Камюзо лежал под сто-, лом, и Матифа решил, что он уехал вместе с актрисой; он предоставил своим гостям курить, пить, смеяться, спорить, а сам пошел вслед за Флориной в ее спальню. Рассвет застиг врасплох сражающихся, вернее одного Блонде, неугомонного пьяницу: он один еще в состоянии был говорить и предложил спящим тост во славу розовоперстой Авроры. Люсьен не привык к парижским оргиям; разум еще служил ему, покамест он спускался с лестницы, но на свежем воздухе он совершенно опьянел, и опьянел отвратительно. Корали и ее горничная принуждены были втащить поэта на второй этаж прекрасного дома в улице Вандом, где жила актриса; на лестнице Люсьен едва не лишился чувств, и ему стало совсем скверно. - Живей, Береника!-вскричала Корали.- Чаю! Приготовь чай! - Ничего, это от воздуха,- лепетал Люсьен,- ведь я никогда столько не пил. - Бедный мальчик! Он невинен, как агнец,- сказала Береника, толстая нормандка, столь же дурная собою, сколь хороша была Корали. Наконец Люсьен, сам того не ведая, очутился в постели Корали. При помощи Береники актриса заботливо и любовно, как мать раздевает ребенка, раздела своего поэта, который все твердил: - Ничего! Это от воздуха! Благодарю, мама! - Как он мило говорит "мама"! - вскричала Корали, целуя его волосы. - Какая радость любить такого ангела! И где вы его поймали? Я не думала, что мужчина может быть так красив,- сказала Береника. Люсьену хотелось спать, он не понимал, где он, и ничего не видел. Корали дала ему выпить несколько чашек чаю, затем оставила его в покое. - Ни привратница, ни кто-либо другой нас не видел? - спросила Корали. - Нет, я вас ждала. - Виктория ничего не знает? - Откуда же ей знать! -сказала Береника. Десять часов спустя, около полудня, Люсьен пробудился под взглядом Корали, любовавшейся спящим. Поэт это почувствовал. Актриса была все в том же прекрасном, но отвратительно испачканном платье, и она желала сохранить его как реликвию. Люсьен узнал преданность, чуткость истинной любви, ожидающей награды; он взглянул на Корали. Корали быстро разделась и, как змейка, скользнула к Люсьену. В пять часов поэт спал, убаюканный божественными наслаждениями; он мельком видел комнату актрисы, восхитительное творение роскоши, всю белую и розовую, целый мир чудес и неизъяснимого изящества, превосходивших все, чему Люсьен дивился у Флорины. Корали уже встала. Она должна была в семь часов быть в театре, где ей предстояло выступать в роли андалузки. Она пожелала еще раз взглянуть на своего поэта, заснувшего среди утех, она была в упоении и не смела предаться этой благородной любви, что, соединяя чувственность и сердце, сердце и чувственность, воспламеняет и то и другое. В этом обоготворении любимого, когда два земные существа чувствуют себя на небесах, слитыми воедино любовью, было оправдание Корали. И кому бы не послужила оправданием сверхчеловеческая красота Люсьена? Опустившись на колени, Корали смотрела на спящего, счастливая самой любовью; актриса чувствовала себя освященной ею. Эти радости были нарушены Береникой. - Камюзо пришел! Он знает, сударь, что вы здесь! - вскричала она. Люсьен встал и, по врожденному великодушию, решил пойти на все, лишь бы не повредить Корали. Береника откинула занавес. Люсьен очутился в прелестной уборной; Береника и ее госпожа с удивительной быстротой перенесли туда его одежду. Негоциант уже входил в комнату, как вдруг взгляд Корали упал на сапоги поэта. Береника тайком почистила их и поставила посушить у камина. Служанка и госпожа забыли про эти уличающие сапоги. Береника ушла, обменявшись с хозяйкой тревожным взглядом. Корали опустилась на козетку, пригласив Камюзо сесть в кресло напротив нее. Добряк, обожавший Корали, глядел на сапоги, не смея глаз поднять на свою любовницу. "Должен ли я рассердиться из-за этой пары сапог и бросить Корали? Это значит рассориться попусту. Сапоги есть везде. Конечно, было бы лучше, если бы эти сапоги красовались на выставке у сапожника или разгуливали по бульварам, надетые на мужские ноги. Однако, очутившись здесь, они и при отсутствии ног отнюдь не свидетельствуют о верности. Правда, мне пятьдесят лет, я должен быть слеп, как сама любовь". Малодушный монолог был неизвинителен. Пара сапог не походила на нынешние полусапожки, которые человек рассеянный мог бы и не заметить: сапоги были во вкусе того времени, высокие сапоги с кисточками, весьма элегантные, из тех, чей блеск особенно ослепителен на фоне светлых панталон и в которых предметы отражаются, как в зеркале. Итак, сапоги кололи глаза почтенному торговцу шелками, и, скажем прямо, они кололи ему и сердце. - Что с вами? -спросила его Корали. - Ничего,- отвечал он. - Позвоните,- сказала Корали, издеваясь над малодушием Камюзо,- Береника,- сказала она нормандке, когда та вошла,- дайте мне крючки, я еще раз примерю эти проклятые сапоги. Не забудьте принести их вечером ко мне в уборную. - Как!.. Это ваши сапоги?..- сказал Камюзо, вздохнув с облегчением. - А что же вы думали?-спросила она высокомерно.- Грубое животное, уж не вообразили ли вы?.. Ах! Он, конечно, вообразил, что...- сказала она Беренике.- Какова потеха! В новой пьесе у меня мужская роль, а я никогда не носила мужского костюма. Театральный сапожник принес сапоги, чтобы я приучилась ходить в них, покамест сошьют новые, по ноге; я уже пыталась их примерить, но я так с ними измучилась! А все же надо еще раз попробовать. - Не надевайте, если вам в них не по себе,- сказал Камюзо, которому было не по себе от этих сапог. - Мадемуазель,- сказала Береника,- бросьте вы их, ради чего вам мучить себя? Она сейчас только что плакала из-за них, сударь! Будь я мужчиной, у меня никогда бы любимая женщина не плакала. Я бы ей заказала сапожки из тончайшего сафьяна. Дирекция у нас такая скаредная! Вы сами должны, сударь, заказать... - Да, да,- сказал негоциант.- Когда вы встали? - спросил он Корали. - Только что. Я воротилась в шесть часов, искала вас повсюду, из-за вас держала карету целых семь часов. Вот ваша заботливость! Позабыть обо мне ради бутылок! Я должна себя поберечь; покуда "Алькальд" делает сборы, у меня все вечера будут заняты. Я не желаю, чтобы статья молодого человека оказалась вздором. - Мальчик красив,- сказал Камюзо. - Неужели? Я не люблю таких мужчин, они слишком похожи на женщин; и притом они не умеют любить; не то, что вы, старые дурачины, торгаши! Ведь вы умираете от скуки. - Сударь, вы откушаете вместе с мадемуазель? - спросила Береника. - Нет, у меня скверно во рту. - Вчера вы порядком были навеселе. Ах, папаша Камюзо! Во-первых, я не люблю, когда пьют... - Ты должна сделать подарок этому молодому журналисту,- сказал негоциант. - Право! Я предпочитаю дарить, нежели делать то, что делает Флорина. Фи! Несносный человек, подите прочь или преподнесите карету, чтобы мне даром не терять времени. - Вы завтра же получите карету и поедете в ней на обед с директором в "Роше де Канкаль". В воскресенье новой пьесы давать не будут. - Пойдемте, мне надо пообедать,- сказала Корали, уводя Камюзо. Часом позже Люсьена освободила Береника, подруга детства Корали, женщина столь же ловкая и сообразительная, сколь и дородная. - Подождите здесь. Корали вернется одна. Она и вовсе спровадит Камюзо, если он вам станет досаждать,- сказала Береника Люсьену.- Но вы радость ее сердца, вы сущий ангел, и вы не пожелаете ее разорить. Она мне сказала, что решила все бросить, уйти из этого рая и жить с вами в мансарде. Ах, ревнивцы и завистники уже сказали ей, что у вас нет ни гроша, что вы живете в Латинском квартале! Я, видите ли, вас не брошу, я буду вести ваше хозяйство. Но я хочу утешить бедную девочку. Не правда ли, сударь, вы слишком умны, чтобы натворить глупостей? Ах, вы скоро поймете: с этим толстяком она - настоящий труп, а вы для нее - нежно любимый возлюбленный, божество, ради вас она душу отдаст. Если бы вы знали, как мила моя Корали, когда я с ней репетирую ее роли! Сколько в ней детской прелести! Она заслуживает, чтобы бог послал ей одного из своих ангелов: ведь она разочарована в жизни. Она была несчастна в детстве, мать ее била, а потом продала! Да, сударь, родная мать продала собственное дитя! Будь у меня дочь, я ухаживала бы за ней, как за моей Корали, я считаю ее своим ребенком. И вот впервые настало для нее хорошее время, в первый раз ей так хлопали. Вы что-то там написали, так вот на второе представление наняли славную клаку. Покуда вы спали, приходил Бролар условиться с Корали. - Кто такой Бролар?-спросил Люсьен; ему показалось, что он уже слышал это имя. - Начальник клакеров, он советовался с Корали, в каких местах роли ее вызывать. Флорина хоть и выдает себя за подругу Корали, однако может сыграть какую-нибудь скверную шутку и приписать успех всецело себе. На Бульварах только и говорят, что о вашей статье. Ну, что за постель, просто княжеская!..- сказал она, оправляя кружевное покрывало. Она зажгла свечи. При зажженных свечах ошеломленный Люсьен и впрямь поверил, что он в чертоге из волшебных сказок "Сокровищницы фей". Для убранства спальни, для занавесей Камюзо выбрал драгоценнейшие ткани "Золотого кокона". Поэт ступал по королевскому ковру. Палисандровое дерево отражало трепещущий свет, преломлявшийся в резьбе украшений. Камин из белого мрамора блистал безделушками баснословной ценности. На полу, подле постели, лежал коврик из лебяжьего пуха, отороченный куницей. Черные бархатные туфельки, подбитые алым шелком, сулили радости поэту "Маргариток". Прелестная лампа спускалась с потолка, обтянутого шелком. Повсюду, в дивных жардиньерках, Виднелись изысканные цветы: нежный белый вереск, благоуханные камелии. Все здесь являло воплощенный образ невинности. Как можно было вообразить здесь актрису и театральные нравы? Береника заметила смятение Люсьена. - Не правда ли, мило?-сказала она вкрадчивым голосом.- Не лучше ли любить здесь, нежели на чердаке? Не потворствуйте ее безрассудству,- добавила она, подкатывая к Люсьену великолепный столик, уставленный яствами, которые припрятаны были от обеда хозяйки, чтобы повариха не догадалась о присутствии любовника. Люсьен отлично пообедал; обед был подан Береникой на чеканном серебре, на расписном фарфоре-по луидору за тарелку. Роскошь обстановки взволновала его душу, подобно тому как уличная девка волнует школьника обнаженными прелестями и ногами в белых чулках, обтягивающих икры. - Вот счастливец Камюзо! - вскричал он. - Счастливец? - повторила Береника.- Да он отдал бы все свое богатство, чтобы быть на вашем месте и променять седые волосы на ваши золотые кудри. Угостив Люсьена чудеснейшим вином, которое Бордо приберегает для богатых англичан, она предложила ему снова прилечь и вздремнуть в ожидании Корали; Люсьену, и верно, хотелось понежиться в этой восхитительной постели. Береника прочла это желание в глазах поэта и порадовалась за свою госпожу. Было десять с половиной часов, когда Люсьен проснулся, почувствовав любящий взгляд Корали. Она была в умопомрачительном ночном наряде. Люсьен выспался, Люсьен был пьян лишь любовью. Береника ушла, спросив: ' - В котором часу вас завтра будить? - В одиннадцать; завтрак подать в постель. До двух часов я никого не принимаю. В два часа следующего дня актриса и ее возлюбленный были одеты и вели себя так чопорно, точно поэт приехал с визитом к особе, которой он покровительствует. Корали выкупала, причесала, приукрасила, приодела Люсьена; она приказала купить для него дюжину щегольских сорочек, дюжину галстуков, дюжину носовых платков у Кольо, двенадцать пар перчаток в кедровой шкатулке. Услышав стук экипажа около подъезда, она и Люсьен бросились к окну. Они увидели Камюзо, выходившего из роскошной двухместной кареты. - Я не думала,- сказала Корали,- что можно так возненавидеть человека и всю эту мишуру... - Я слишком беден, я не смею обречь вас на разорение,- сказал Люсьен, пробираясь таким путем через Кавдинское ущелье. - Милый котеночек,- сказала она, прижимая Люсьена к груди,- значит, ты меня любишь? Я просила господина де Рюбампре,- сказала она Камюзо,- навестить меня утром; я полагала поехать всем вместе в Елисейские поля и обновить карету. - Поезжайте одни,- печально сказал Камюзо,- я не могу обедать с вами: нынче день рождения моей жены, я и забыл об этом. - Бедный Мюзо, как ты будешь скучать!-сказала она, бросаясь обнимать купца. Она опьянела от счастья, узнав, что обновит эту прелестную карету вдвоем с Люсьеном; вдвоем поедут они в Булонский лес! И от радости она так ласкала Камюзо, что могло показаться, будто она его любит. - Желал бы я иметь возможность дарить вам каждый день по карете,- сказал со вздохом несчастный Камюзо. - Уже два часа, нам надо спешить,- сказала актриса Люсьену и, заметив, что юноша приуныл, утешила его обворожительным взглядом. Корали бежала вниз по лестнице, увлекая за собой Люсьена, Камюзо тащился за ними, точно тюлень, и не мог их нагнать. Поэт испытывал опьяняющие радости: Корали, преображенная счастьем, очаровала взоры нарядом, полным вкуса и изящества. Париж Елисейских полей восхищался любовниками. В одной из аллей Булонского леса их карета повстречалась с коляской г-жи д'Эспар и г-жи де Баржетон; обе дамы удивленно посмотрели на Люсьена, но он ответил им презрительным взглядом? то был взгляд поэта, предвкушавшего близкую славу и власть. Мгновение, когда он взглядом выдал свои мечты о мщении, столь долго мучившие его сердце, было одним из самых сладостных мгновений в его жизни, и, быть может, оно решило его участь. Фурии тщеславия вновь овладели Люсьеном: он вновь пожелал вступить в большой свет, блистательно отпраздновать отмщение, и все суетные светские заботы, пренебрежительно попранные ногами труженика, члена Содружества, вновь обуяли его душу. Он понял всю ценность нападения, предпринятого Лусто ради него: Лусто потворствовал его страстям, между тем как кружок, этот многоликий ментор, обуздывал их во имя унылых добродетелей и труда, которые Люсьен склонен, был уже почитать бесполезными. Труд! Разве это не смерть для душ, жаждущих наслаждений? Вот отчего писатели так легко предаются far niente 1, кутежам, уступают соблазнам сумасшедшей роскоши актрис и женщин полусвета! Люсьен чувствовал неодолимое желание продлить образ жизни этих двух безумных дней. Обед в "Роше де Канкаль" был превосходен. Люсьен повстречал там всех гостей Флорины, исключая посла, герцога и танцовщицы, исключая Камюзо; вместо них были два знаменитых актера и Гектор Мерлен со своей возлюбленной, прелестной женщиной, именовавшей себя г-жою дю Валь-Нобль, самой красивой и элегантной среди женщин представлявших в ту пору в Париже особый мир и ныне из учтивости именуемых лоретками. Люсьен, прожив последние сорок восемь часов в раю, пожинал успех своей статьи. Встретив восхищение и зависть, поэт вновь обрел самоуверенность, мысль его заискрилась, и он стал тем Люсьеном де Рюбампре, который в продолжение не- 1 Праздности (ит.). скольких месяцев блистал в литературном и в артистическом мире. Фино, этот знаток талантов, который чуял их, как людоед чует свежее мясо, обхаживал Люсьена, пытаясь завербовать его в отряд подвластных ему журналистов. Люсьен поддался на лесть. Корали заметила уловки этого пожирателя дарований и пожелала остеречь Люсьена. - Не связывай себя обязательствами, милый,- сказала она своему поэту.- Тебя желают эксплуатировать. Мы поговорим вечером. - Не тревожься,- отвечал Люсьен.- Я достаточно силен, чтобы, под стать им, быть и злым, и коварным. Фино, который, видимо, не повздорил из-за пробелов с Гектором Мерленом, представил Мерлена Люсьену и Люсьена Мерлену. Корали и г-жа дю Валь-Нобль встретились дружески, щедро расточали нежности и были полны предупредительности. Г-жа дю Валь-Нобль пригласила Люсьена и Корали на обед. Гектор Мерлен, самый опасный из всех присутствовавших на обеде журналистов, был человек маленького роста, сухой, с поджатыми губами, исполненный безмерного честолюбия, беспредельной зависти; он радовался чужому несчастью и умел извлекать выгоду из любых раздоров, созданных его же происками; он был одарен недюжинным умом, но лишен силы воли,- впрочем, последнюю ему вполне заменял инстинкт, безошибочно указывающий всем проходимцам путь к золоту и власти. Люсьен и он не понравились друг Другу,- нетрудно было объяснить почему. Мерлен, к несчастью, говорил Вслух то, о чем Люсьен втайне думал. Когда был подан десерт, казалось, узы самой трогательной дружбы связывали всех этих людей, из которых каждый считал себя выше других. Люсьен, как новое лицо, был предметом их внимания. Беседа велась чересчур вольно. Не смеялся один Гектор Мерлен. Люсьен полюбопытствовал узнать о причине его сдержанности. - Я вижу, вы вступаете в литературный мир и в журналистику, не расставшись с юношескими мечтаниями. Вы верите в дружбу. Мы все друзья либо враги в зависимости от обстоятельств. Мы, не задумываясь, поражаем друг друга оружием, которое должно служить лишь против врагов. 'Вы скоро убедитесь, что добрыми чувствами ничего не добьешься. Ежели вы добры, станьте злым. Будьте сварливым из расчета. Ежели никто не посвятил вас в тайну этого верховного закона, я вам это говорю и тем .самым оказываю немалое доверие. Желаете быть любимым, никогда не расставайтесь со своей возлюбленной, не заставив ее поплакать; желаете быть удачливым в литературе, постоянно всех оскорбляйте, даже друзей, бейте по их самолюбию, доводите их до слез,- и вы будете всеми обласканы. Гектор Мерлен был счастлив, заметив по лицу Люсьена, что его слова пронзили новичка, как клинок кинжала. Началась игра. Люсьен проиграл все, что у него было. Его увезла Корали, и среди любовных утех он забыл жестокие волнения игры, уже наметившей в нем свою будущую жертву. На другой день, расставшись с Корали и возвращаясь в Латинский квартал, Люсьен нашел в кошельке проигранные деньги. Прежде всего такая заботливость его разгневала, он хотел воротиться и вернуть актрисе оскорбительный подарок; но он был уже в улице Лагарп, он был на пути в гостиницу "Клюни". Он шел, раздумывая о поступке Корали, он видел в нем проявление материнского чувства, которое такие женщины вносят в свою страсть. Мысль сменялась мыслью, и Люсьен, наконец, решил, что он вправе принять подарок; он сказал себе: "Я ее люблю, мы будем жить вместе, как муж и жена, я никогда ее не брошу!" И кто, кроме Диогена, не поймет чувств, обуревавших Люсьена, когда он входил по грязной и зловонной лестнице гостиницы, отпирал скрипучий затвор двери, вновь увидел неопрятные плиты пола, жалкий камин, страшную нищету и наготу этой комнаты? На столе лежала рукопись его романа и записка Даниеля д'Артеза: "Наши друзья почти довольны вашим произведением, дорогой поэт. Они говорят, что вы можете смело показать его друзьям и врагам. Мы прочли вашу прекрасную статью о Драматической панораме; в литературном мире вы возбудите столько же зависти, сколько сожаления возбудили в нас. Даниель". - Сожалений! Что он этим хочет сказать? - вскричал Люсьен, удивленный учтивым тоном записки. Ужели он стал Чужим для кружка? Вкусив изысканных плодов, предложенных ему Евой театральных кулис, он еще более дорожил уважением и дружбой своих друзей с улицы Катр-Ван. На несколько мгновений он погрузился в раздумье; он сопоставил свое настоящее, заключенное в стенах этой комнаты, и будущее - в покоях Корали. Волнуемый попеременно то благородными, то порочными побуждениями, он сел и стал просматривать рукопись. Каково же было его изумление? Из главы в главу искусное и преданное перо этих великих, еще безвестных людей обратило его скудость в богатство. Яркий, сжатый, краткий, нервный диалог заменил рассуждения, которые, как он теперь понял, были пустословием в сравнении с речами, овеянными духом времени. Портреты, несколько расплывчатые по рисунку, стали четкими, когда их коснулась размашистая и красочная кисть; все это было связано с важными явлениями человеческой жизни и основано на наблюдениях физиолога, без сомнения, исходивших от Бьяншона, мастерски изложенных и получивших жизнь. Многословные описания стали содержательными и яркими. Он вручил нескладного, плохо одетого ребенка, а получил обратно очаровательную девчурку в белом одеянии, опоясанную лентой, с розовой повязкой на голове,- обворожительное создание! Ночь настигла его в слезах: он был сражен величием этого поступка, осознал цену подобного урока и восхищался исправлениями, которые в литературе и искусстве научили его большему, чем могут дать за четыре года чтение, сравнение и исследование. Беспомощный рисунок, преображенный рукою мастера, мазок кисти с живой натуры всегда скажут больше, нежели всякие теории и наблюдения. - Вот это друзья! Вот это сердца! Какое мне выпало счастье! -вскричал он, пряча в стол рукопись. В естественном порыве поэтической и кипучей натуры он бросился к Даниелю. Всходя по лестнице, он подумал, что все же теперь он менее достоин этих сердец, которых ничто не могло бы совратить с пути чести. Какой-то голос говорил ему, что если бы Даниель полюбил Корали, он не примирился бы с Камюзо. Он знал также о глубоком отвращении Содружества к журналистам, а он уже почитал себя до некоторой степени журналистом. Он нашел всех своих друзей в сборе, кроме Мэрр, который только что ушел; на их лицах изобличалось отчаяние. - Что с вами, друзья мои? - сказал Люсьен. - Мы получили весть о страшной катастрофе; величайший ум нашей эпохи, любимый наш друг, тот, кто два года был нашим светочем... - Луи Ламбер? - сказал Люсьен. - В состоянии каталепсии, и нет никакой надежды,- сказал Бьяншон. - Он умрет, не ощущая тела, уже витая в небесах,- торжественно добавил Мишель Кретьен. - Он умрет, как жил,- сказал д'Артез. - Любовь, охватившая, подобно огню, его могучий мозг, сожгла его,- сказал Леон Жиро. - Да,- сказал Жозеф Бридо,- она вознесла его на высоты, недоступные нашему взору. - Мы достойны сожаления,--сказал Фюльжано Ри-даль. - Он, возможно, выздоровеет! - вскричал Люсьен, - Судя по тому, что нам сказал Мэро, излечение невозможно,- отвечал Бьяншон. -Его мозг стал ареной таких явлений, перед которыми медицина бессильна. - Однако ж существуют средства,- сказал д'Артез. - Да,- сказал Бьяншон,- сейчас он в каталепсии, а можно привести его в состояние идиотизма. - Если бы можно было гению зла предложить взамен другую голову, я отдал бы свою! - вскричал Мишель Кретьен. - А что сталось бы с европейской федерацией? - сказал д'Артез. - И точно,- отвечал Мишель Кретьен,- каждый человек прежде всего принадлежит человечеству. - Я пришел сюда с сердцем, преисполненным благодарности ко всем вам,- сказал Люсьен.- Вы обратили мою медь в золото. - Благодарность! За кого ты нас принимаешь? - сказал Бьяншон. - Нам это доставило удовольствие,- заметил Фюльжанс. - Так вы, стало быть, заправский журналист? - сказал Леон Жиро.- Отголосок вашего литературного выступления дошел до Латинского квартала. - Не вполне еще,- отвечал Люсьен. - О, тем лучше! - сказал Мишель Кретьен. - Я был прав,- заметил д'Артез.- Сердце Люсьена знает цену чистой совести. Неужто это не лучшее вечернее напутствие, когда, склонив голову на подушку, имеешь право сказать: "Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли напрасной докуки гению; я пренебрег легкими победами эпиграмм; наконец - я ни в чем не погрешил против своих убеждений!" - Но, я думаю,- сказал Люсьен,- что все это доступно и для того, кто пишет в газете. Ежели бы я решительно не нашел иного средства к существованию, я должен был бы пойти на это. - О! О! О! - возвышая тон при каждом восклицании, сказал Фюльжанс.- Мы сдаемся? - Он станет журналистом,- серьезно сказал Леон Жиро.- Ах, Люсьен! Если бы ты пожелал работать с нами! Ведь мы готовимся издавать газету, где никогда не будут оскорблены правда и справедливость, где мы будем излагать доктрины, полезные для человечества, и, может быть... - У вас не будет ни одного подписчика,- с макиавеллиевским коварством заметил Люсьен, прерывая Леона. - У нас их будет пятьсот, но таких, что стоят пятисот тысяч! - отвечал Мишель Кретьен. - Вам потребуется много денег,- отвечал Люсьен. - Нет,- сказал д'Артез,- не денег, а преданности. - Пахнет парфюмерной лавкой!-дурачась, вскричал Мишель Кретьен, понюхав волосы Люсьена.- Тебя видели в нарядной карете, запряженной лошадьми, достойными денди, с княжеской любовницей Корали. - Что ж в том дурного? - сказал Люсьен. - Дурно уже то, что ты об этом спрашиваешь! - вскричал Бьяншон. - Я для Люсьена желал бы Беатриче,- сказал д'Артез,- благородную женщину, опору в жизни... - Но, Даниель, разве любовь не повсюду одинакова? - сказал поэт. - Ах, в этом я аристократ,- сказал республиканец.- Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на подмостках на глазах зрителей, женщину, которой за кулисами говорят "ты", которая унижается перед партнером, улыбается, пляшет, подымая юбки, носит мужской костюм, выставляет напоказ красоту, которую я желаю видеть один. Ежели бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью. - А если она не могла бы бросить театр? - Я умер бы от печали, от ревности, от тысячи терзаний. Любовь нельзя вырвать из сердца, как вырывают зуб. Люсьен помрачнел и задумался. "Когда узнают, что "-терплю Камюзо, они станут меня презирать",- сказал ок про себя. - Видишь ли,- с ужасающим простодушием сказал ему неистовый республиканец,- ты можешь стать серьезным писателем, но ты всегда останешься несерьезным человеком. Он взял шляпу и вышел. - Как жесток Мишель Кретьен,- сказал поэт. - Жесток и спасителен, как инструмент дантиста,- сказал Бьяншон.- Мишель предвидит твое будущее и, может быть, в эту минуту, идя по улице, оплакивает тебя. Д'Артез был нежен и внимателен, он пытался ободрить Люсьена. Не прошло и часа, как Люсьен покинул Содружество, мучимый совестью; она кричала ему: "Ты будешь - журналистом!", как ведьма кричала Макбету: "Ты будешь королем!" Выйдя наружу, он взглянул на окна трудолюбивого д'Артеза, в которых мерцал слабый свет, и воротился домой с опечаленным сердцем и встревоженной душой. У него было какое-то предчувствие, что он в последний раз прижимал к сердцу своих истинных друзей... Войдя в улицу Клюни с площади Сорбонны, он увидел экипаж Корали. Только для того, чтобы взглянуть на своего поэта, пожелать ему доброго вечера, актриса приехала с бульвара Тампль к Сорбонне. Люсьен застал свою возлюбленную в слезах, расстроенную убожеством его мансарды; она желала быть нищей, как ее милый, она плакала, укладывая его рубашки, перчатки, галстуки и платки в дрянной гостиничный комод. Отчаянье ее было так искренно, так глубоко и свидетельствовало о такой силе любви, что Люсьен" которого упрекали за его связь с актрисой, открыл в Корали святую, готовую облечься во власяницу нищеты. Очаровательное создание нашло предлог, чтобы оправдать свое посещение: надо было известить друга о том, что компания Камюзо, Корали и Люсьена дает ответный ужин компании Матифа, Флорины и Лусто, а также спросить Люсьена, не сочтет ли он нужным пригласить кого-либо из людей, полезных ему; Люсьен ответил, что он посоветуется с Лусто. Несколько минут спустя актриса ушла, утаив от Люсьена, что Камюзо ждет ее внизу в экипаже. На другой день в восемь часов Люсьен отправился к Этьену, не застал его и бросился к Флорине. Журналист и актриса приняли своего приятеля в красивой спальне, где они расположились по-семейному, и втроем пышно позавтракали. - Милый мой,- сказал Лусто, когда они сели за стол и Люсьен возвестил об ужине у Корали.- Советую тебе пойти со мною к Фелисьену Верну, пригласить его и сблизиться с ним, если только можно сблизиться с таким прохвостом, как он. Фелисьен, быть может, откроет тебе доступ в политическую газету, где он печет фельетоны, там ты можешь процветать, печатая большие статьи в верхних столбцах газеты. Этот листок, как и наш, принадлежит либеральной партии, ты станешь либералом, эта партия популярна; а если ты пожелаешь потом перейти на сторону правительства, ты тем больше выиграешь, чем больше тебя будут бояться. Неужто Гектор Мерлен и госпожа дю Валь-Нобль, у которой бывают многие сановники, молодые денди и миллионеры, не пригласили тебя и Корали на обед? - Ну , конечно,- отвечал Люсьен,- я приглашен с Корали, как и ты с Флориной. После совместного кутежа в пятницу и обеда в воскресенье Люсьен и Лусто перешли на "ты". - Отлично, мы, стало быть, встретимся с Мерленом в редакции. Этот юноша пойдет по стопам Фино; ты отлично сделаешь, если поухаживаешь за ним. Пригласи на ужин Мерлена вместе с его возлюбленной; ведь ненавистники нуждаются во всех, и он окажет тебе услугу, чтобы при случае воспользоваться твоим пером. - Ваше первое выступление в печати наделало шуму, теперь на вашем пути нет никаких преград,- сказала Флорина Люсьену.- Не упустите случая, иначе о вас скоро забудут. - Совершилось событие,- продолжал Лусто.- Великое событие! Фино, этот бесталанный человек, стал директором и главным редактором еженедельного журнала Дориа, владельцем шестой части паев, доставшейся ему даром, и будет получать шестьсот франков в месяц. А я, мой милый, с нынешнего утра старший редактор нашей газетки. Все произошло, как я и предполагал в тот вечер. Флорина была на высоте, она даст десять очков вперед князю Талейрану. - Мы властвуем над мужчинами, пользуясь их страстями,- сказала Флорина.- Дипломаты играют на их самолюбии; дипломаты видят их ухищрения,- мы видим их слабости, поэтому мы сильнее. - В заключение,- сказал Лусто,- Матифа сострил единственный раз за всю свою жизнь, он изрек: "Что же, это дело коммерческое!" - Я подозреваю, что эту мысль подсказала ему Флорина! - вскричал Люсьен. - Итак, душа моя,- продолжал Лусто,- теперь ты расправишь крылья. - Вы родились в сорочке,- сказала Флорина.- Сколько молодых людей в Париже многие годы обивают пороги редакций, покамест им удастся поместить статью в газете! У вас судьба Эмиля Блонде. Не пройдет и полугода, как вы станете задирать нос,- насмешливо улыбнувшись, добавила она на своем наречии. - Я в Париже уже три года,- сказал Лусто,- и только со вчерашнего дня Фино дает мне, как редактору, твердых триста франков в месяц, платит по сто су за столбец и по сто франков за лист в своем еженедельнике. - Что же вы молчите?..- вскричала Флорина, глядя на Люсьена. - Будущее покажет...- сказал Люсьен. - Милый мой,- отвечал Лусто обиженно,- я все для тебя устроил, как для родного брата, но я не отвечаю за Фино. Дня через два Фино будут осаждать десятки шалопаев с предложениями дешевых услуг. Я ему дал слово за тебя; если хочешь, можешь отказаться. Ты сам не понимаешь своего счастья,- продолжал журналист, помолчав.- Ты станешь членом сплоченной группы, где товарищи нападают на своих врагов сразу в нескольких газетах и взаимно помогают друг другу. - Прежде всего навестим Фелисьена Верну,- сказал Люсьен: он спешил завязать связи с этими опасными хищными птицами. Лусто послал за кабриолетом, и оба друга отправились на улицу Мандар, где жил Верну, в доме с длинными наружными сенями. Он занимал квартиру в третьем этаже, и Люсьен был очень удивлен, застав этого желчного, надменного и чопорного критика в самой мещанской столовой, оклеенной дешевыми обоями, которые изображали кирпичную стену, симметрично поросшую мхом; на стенах висели плохие гравюры в позолоченных рамах; Верну завтракал в обществе некрасивой женщины - несомненно его законной супруги - и двух детишек, усаженных в высокие кресла с перекладиной, чтобы шалуны не упали. Фелисьен, застигнутый врасплох, в ситцевом халате, сшитом из остатков от платья жены, всем своим видом выражал неудовольствие. - Ты завтракал, Лусто? - сказал он, предлагая стул Люсьену. - Мы только что от Флорины,- сказал Этьен.- Мы там позавтракали. Люсьен внимательно рассматривал г-жу Верну, похожую на добродушную, толстую кухарку, белотелую, и чрезвычайно вульгарную. Г-жа Верну поверх ночного чепца, завязанного под подбородком тесемками, из которых выпирали пухлые щеки, носила фуляровую повязку. Нескладный сборчатый капот, застегнутый у ворота на одну пуговицу, превращал ее фигуру в какую-то бесформенную глыбу, напоминавшую тумбу. От избытка здоровья, приводящего в отчаянье, румянец на толстых щеках принимал фиолетовый оттенок, при взгляде на пальцы ее рук невольно вспоминались сосиски. Наружность этой женщины сразу объяснила Люсьену, отчего Верну в обществе играл стол незавидную роль. Он стыдился своей жены и не мог бросить семью; но он был слишком поэт, чтобы не страдать от семейной обстановки, и, чувствуя постоянно недовольство самим собою, был недоволен всем: вот отчего этот писатель никому не прощал успеха. Люсьен понял причину желчного выражения, застывшего на лице этого завистника, язвительность насмешек, отличающих этого журналиста, резкость его слов, метких и отточенных, как стилет. - Пожалуй в кабинет,- сказал Фелисьен, вставая,- речь идет, несомненно, о литературных делах. - И да, и нет,- отвечал Лусто.- Речь идет об ужине старина. - Я пришел,- сказал Люсьен,- по просьбе Корали. При этом имени г-жа Верну подняла голову. - ...пригласить вас отужинать у нее в будущий понедельник,- продолжал Люсьен.- Вы встретите то же общество, что у Флорины, а кстати и госпожу дю Валь-Нобль, Мерлена и некоторых других. Будем играть. - Но, мой друг, в этот день мы приглашены к госпоже Магудо,- сказала жена. - Ну, и что ж? - сказал Верну. - Если мы не придем, она будет обижена, а ты радовался, что можешь учесть через нее векселя твоего издателя. - Дорогой мой, вот женщина! Она не понимает, что ужин, который начинается в полночь, не может помешать вечеринке, которая кончается в одиннадцать часов! И я должен работать подле нее! - добавил он. - У вас столько воображения! - отвечал Люсьен и благодаря одной этой фразе нажил в Верну смертельного врага. - Стало быть, ты придешь,- продолжал Лусто,- но это еще не все. Господин де Рюбампре наш сторонник, устрой его в свою газету; представь как человека, способного заняться высокой литературой, чтобы ему можно было рассчитывать по крайней мере на две статьи в месяц. - Да, если он пожелает быть нашим союзником, защищать наших друзей, нападать на наших врагов, как мы станем нападать на его врагов. Если так, я поговорю о нем сегодня вечером в Опере,- отвечал Верну. - Итак, до завтра, мой милый,- сказал Лусто, пожилая руку Верну с изъявлениями самой горячей дружбы.- Скоро ли выйдет твоя книга? - Все зависит от Дориа,- сказал отец семейства,- Я ее окончил. - И ты доволен? - И да, и нет... - Мы обеспечим успех,- сказал Лусто, вставая и откланиваясь жене своего собрата. Внезапное бегство было вызвано криком детей, учинивших ссору; они дрались ложками, брызгали друг другу в лицо бульон. - Ты видел, дружок, женщину, которая, сама того не ведая, творит великие опустошения в литературе,- сказал Этьен Люсьену.- Несчастный Верну не может простить нам своей жены. Следовало бы его избавить от нее, в интересах общества, разумеется. Мы тогда избегли бы целого потопа убийственных статей, эпиграмм по поводу чужого успеха, чужой удачи. Что делать с подобной женой да с двумя несносными малышами в придачу? Помнишь Ригодена в пьесе Пикара "Дом разыгрывается в лотерею"?.. Как я Ригоден, Верну сам не будет драться, а заставит драться других: он способен выколоть себе глаз, лишь бы выколоть оба глаза у своего лучшего друга; вы увидите, как он попирает любой труп, радуется любому несчастью, нападает на герцогов, князей, маркизов, дворян оттого, что сам он разночинец; он, по вине жены, нападает на всех холостяков и притом вечно твердит о нравственности, о семейных радостях и обязанностях гражданина. Короче, этот высоконравственный критик не ведает снисхождения даже в отношении детей. Живет он в улице Мандар, в обществе жены, созданной для роли "мамамуши" в "Мещанине во Дворянстве", и двух маленьких Верну, отвратительных, как лишаи; он готов высмеивать Сен-Жерменское предместье, куда его нога не ступит, и вложить в уста герцогинь просторечье своей жены. Вот человек, который рад случаю поднять кампанию против иезуитов, поносить двор, приписывая ему намерение восстановить права феодалов, право первородства; он будет проповедовать нечто вроде крестового похода в защиту равенства - он, который не верит, что кто-либо ему равен! Если бы он был холост, выезжал в свет, имел внушительный вид роялистских поэтов, получающих пенсию, украшенных орденом Почетного легиона, он был бы оптимистом. В журналистике отыщется тысяча подобных точек отправления. Эта огромная катапульта приводится в действие мелочной ненавистью. Не пропала у тебя охота жениться? Верну утратил сердце, он - сплошная желчь. Он настоящий журналист, двуногий тигр, готовый всех растерзать, точно его пером овладело бешенство. - Он женоненавистник,- сказал Люсьен.- А есть у него талант? - Нет, но он умен, он типичный журналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести. - Ты сочинил целую статью! -вскричал Люсьен. - Мой милый, такие статьи можно сочинять изустно, но никогда не следует их писать. - Ты уже говоришь, как редактор,- сказал Люсьен. - Куда тебя отвезти? -спросил Лусто. - К Корали. - А-а! Мы влюблены! - сказал Лусто.- Напрасно. Пусть для тебя Корали будет тем же, чем для меня Флорина: экономкой. Свобода превыше всего! - Ты совратишь и святого!-сказал Люсьен смеясь. - Демонов не совращают,- отвечал Лусто. Легкий, непринужденный тон нового друга, его манера принимать жизнь, его парадоксы, вкрапленные в правила истинно парижского макиавеллизма, неприметно действовали на Люсьена. В теории поэт сознавал опасность подобного образа мысли, практически он находил его полезным. Доехав до бульвара Тампль, друзья условились встретиться между четырьмя и пятью часами в редакции, куда должен был явиться и Гектор Мерлен. Люсьен и впрямь был очарован непритворной любовью куртизанок, которые овладевают самыми нежными тайниками вашей души и, повинуясь с непостижимой податливостью любым вашим желаниям, потворствуя вашим слабостям, черпают в них свою силу. Он уже жаждал парижских удовольствий, ему полюбилась легкая жизнь, беззаботная и пышная, созданная для него актрисой. У Корали он застал Камюзо; они оба были в превосходном расположении духа: театр Жимназ предлагал с пасхи ангажемент, и условия контракта превзошли все ожидания Корали. - Этой победой мы обязаны вам,- сказал Камюзо. - О, конечно! "Алькальд" без него бы провалился,- вскричала Корали.- Не будь статьи, мне бы пришлось еще лет шесть играть на Бульварах. Она бросилась к Люсьену, обняла его, пренебрегая присутствием Камюзо. В горячности актрисы прорывалась нежность, в ее одушевлении было нечто пленительное: она любила! Как и все люди в минуты глубокой скорби, Камюзо опустил глаза, и вдруг на сапогах Люсьена он заметил вдоль шва цветную нитку, обычную примету творений прославленных сапожников того времени; она вырисовывалась темно-желтой полоской на блестящих черных голенищах. Цвет этой коварной нитки уже привлек его внимание во время монолога по поводу необъяснимого появления сапог у камина Корали. На белой и мягкой коже подкладки он тогда же прочел отпечатанный черными буквами адрес знаменитого сапожника: "Ге, улица Мишодьер". - У вас прекрасные сапоги, сударь,- сказал он Люсьену. - У него все прекрасно,- отвечала Корали. - Я желал бы заказать у вашего сапожника. - О, как это отзывается улицей Бурдоне! - сказала Корали.- Спрашивать адрес сапожника! Ужели вы будете носить такие сапоги, точно молодой человек? То-то выйдет из вас красавец! Оставайтесь-ка лучше при своих сапогах с отворотами, они более к лицу человеку солидному, у которого есть жена, дети, любовница. - А все же, если бы вы пожелали снять один сапог, вы оказали бы мне великую услугу,- сказал упрямый Камюзо. - Я потом его не надену без крючков,- покраснев, сказал Люсьен. - Береника найдет крючки, и тут они будут кстати,- с невыразимой насмешливостью сказал торговец. - Папаша Камюзо,- сказала Корали, бросив на него взгляд, полный презрения,- будьте мужественны. Говорите откровенно. Вы находите, что эти сапоги похожи на мои? Я вам запрещаю снимать сапоги,- сказала она Люсьену.- , И точно, господин Камюзо, это именно те самые сапоги, что на днях красовались перед моим камином, а он сам прятался от вас в моей уборной; да, да, он ночевал здесь. Не правда ли, вы так думаете? И продолжайте думать, я рада! И это чистая правда! Я вам изменяю. Ну и что же? Мне так нравится! Слышите! Она говорила, не гневаясь, поглядывая на Камюзо и Люсьена с самым непринужденным видом, а они не смели взглянуть на нее. - Я поверю всему, в чем вам угодно будет меня уверить,- сказал Камюзо,- полноте шутить, я ошибся. - Или я бесстыдная распутница и сразу бросилась ему на шею, или я бедное, несчастное существо и впервые почувствовала настоящую любовь, которой жаждут все женщины. В обоих случаях надо или бросить меня, или принимать меня такой, какая я есть,- сказала она с царственным жестом, сокрушившим торговца шелками. - Что она говорит? - сказал Камюзо, который понял по взгляду Люсьена, что Корали не шутит, и все же молил об обмане. - Я люблю мадемуазель Корали,- сказал Люсьен. Услышав эти слова, сказанные взволнованным голосом, Корали бросилась на шею своему поэту, обняла его и обернулась к торговцу шелками, явив перед ним прелестную любовную группу. - Бедный Мюзо, возьми все, что ты мне подарил; мне ничего твоего не надо, я люблю как сумасшедшая этого мальчика и не за его ум, а за его красоту. Нищету с ним я Предпочитаю миллионам с тобой. Камюзо рухнул в кресло, обхватил руками голову и не проронил ни слова. - Желаете, чтобы мы ушли отсюда? - сказала она с непостижимой жестокостью. Люсьена в озноб бросило при мысли, что он должен будет взвалить на свои плечи женщину, актрису, хозяйство. - Оставайся, Корали, тут все принадлежит тебе,- сказал торговец исходившим от души тихим и печальным голосом,- я ничего не возьму обратно. Правда, обстановки тут на шестьдесят тысяч франков, но я не могу допустить и мысли, что моя Корали будет жить в нужде. А ты все же будешь нуждаться! Господин де Рюбампре, как ни велик его талант, не в состоянии содержать тебя. Вот что нас ждет, стариков! Позволь мне, Корали, хоть изредка приходить сюда: я могу тебе пригодиться. Притом, признаюсь, я не в силах жить без тебя. Нежность этого человека, лишившегося нечаянно всего, что составляло его счастье, да еще в ту минуту, когда он чувствовал себя на верху блаженства, живо тронула Люсьена, но не Корали. - Приходи, мой бедный Мюзо, приходи, когда захочешь,- сказала она.- Я буду больше тебя любить, когда мне не придется тебя обманывать. Камюзо, казалось, был доволен, что он все же не изгнан из земного рая, где его, несомненно, ожидали страдания, но где он надеялся вновь войти в свои права, рассчитывая на случайности парижской жизни и на соблазны, предстоящие Люсьену. Старый торговец, продувная бестия, думал, что рано или поздно этот молодой красавец позволит себе неверность, и, чтобы следить за ним, чтобы погубить его в глазах Корали, он решил остаться их другом. Эта низость истинной страсти ужаснула Люсьена. Камюзо предложил отобедать у Бери, и предложение было принято. - Какое счастье! - вскричала Корали, когда Камюзо ушел.- Прощай, мансарда в Латинском квартале, ты будешь жить здесь, мы не станем разлучаться; ради приличия ты снимешь небольшую квартирку в улице Шарло, и... что будет, то будет! Она принялась танцевать испанское болеро с увлечением, которое обнаруживало неукротимую страсть. - Работая усидчиво, я могу получать пятьсот франков в месяц,- сказал Люсьен. - Столько же получаю и я в театре, не считая разовых. Камюзо будет меня одевать, он меня любит! На полторы тысячи франков в месяц мы будем жить, как крезы. --А лошади, а кучер, а лакей?-сказала Береника. - Я войду в долги! - воскликнула Корали. И она опять принялась танцевать с Люсьеном джигу. - Стало быть, надо принять предложение Фино! - вскричал Люсьен. - Едем,- сказала Корали.- Я оденусь и провожу тебя в редакцию; я обожду тебя в карете на бульваре. Люсьен сел на диван, он смотрел, как актриса совершает свой туалет, и предавался серьезным размышлениям. Он предпочел бы предоставить Корали свободу, чем связать себя обязательствами подобного брака, но она была так красива, так стройна, так пленительна, что он увлекся живописными картинами этой жизни богемы и бросил перчатку в лицо фортуны. Беренике был отдан приказ позаботиться о переезде и устройстве Люсьена. Затем повезла своего возлюбленного, своего поэта через весь Париж в улицу Сен-Фиакр. Люсьен быстро взбежал по лестнице и хозяином вошел в контору редакции. Тыква по-прежнему торчал с кипой проштемпелеванной бумаги на голове; старый Жирудо все так же лицемерно сказал Люсьену, что в редакции никого нет. - Но сотрудники газеты должны же где-нибудь встречаться по редакционным делам,- сказал Люсьен. - Вероятно, но редакция меня не касается,- сказал капитан императорской гвардии и принялся проверять бандероли, напевая свое вечное "брум, брум!". В эту минуту, по счастью или по несчастью, явился Фино, чтобы объявить Жирудо о своем мнимом отречении и поручить ему охрану своих интересов. - С этим господином можно обойтись без дипломатии, он наш сотрудник,- сказал он своему дядюшке, пожимая руку Люсьену. - А-а, он сотрудник? -вскричал Жирудо, дивясь любезности племянника.- Если так, то попасть сюда вам удалось без труда. - Я хочу сам все устроить, чтобы Этьен вас не провел,- сказал Фино, хитро взглянув на Люсьена.- Вы будете получать три франка за столбец за любую статью, в том числе и за театральные рецензии. - Ты еще никогда и ни с кем не заключал таких условий,- сказал Жирудо, с любопытством посмотрев на Люсьена. - Ему будет поручено четыре театра на Бульварах, ты позаботишься, чтобы у него не перехватывали ложи и доставляли ему билеты на спектакли. Все же я советую распорядиться, чтобы вам их присылали на дом,- сказал он, оборачиваясь к Люсьену.- Помимо критики, вы обязуетесь за пятьдесят франков писать ежемесячно в продолжение года десять статей на разные темы, размером около двух столбцов. Согласны? - Да,- сказал Люсьен, соглашаясь под давлением обстоятельств. - Дядя,- сказал Фино кассиру,- составьте договор. Перед уходом мы подпишем его. - А кто этот господин?-спросил Жирудо, вставая и снимая черную шелковую шапочку. Люсьен де Рюбампре, автор статьи об "Алькальде" - сказал Фино. - Молодой человек!-вскричал старый вояка, похлопывая Люсьена по лбу,- у вас тут золотая руда! Я не литератор, но вашу статью я прочел, и она доставила мне удовольствие. Вот это статья! Что за живость! Я так и подумал: "Статья даст нам подписчиков!" И верно! Мы продали пятьдесят номеров. - Мой договор с Этьеном Лусто готов для подписи? Оба экземпляра? - спросил Фино у своего дядюшки. - Да,- сказал Жирудо. - Договор с господином де Рюбампре пометь вчерашним днем, пусть Лусто встанет перед лицом фактов. "Фино дружески взял своего нового сотрудника под руку, что подкупило поэта, и повел его вверх по лестнице, говоря: - Теперь ваше положение прочно. Я сам познакомлю вас с моими сотрудниками. А вечером Лусто представит вас в театрах. Вы можете зарабатывать сто пятьдесят франков в месяц в нашей газетке; ею будет руководить Лусто, поэтому старайтесь жить с ним в дружбе. Этот бездельник будет недоволен, что я договором с вами связал ему руки, но у вас талант, и я не желаю, чтобы вы зависели от капризов редактора. Короче говоря, вы можете давать мне до двух листов в месяц для моего еженедельника, я буду вам платить за них двести франков. Но только никому ни слова, иначе я стану жертвой всех этих честолюбцев, оскорбленных удачей новичка. Выкройте из ваших двух листов четыре статьи, две статьи подписывайте своим именем, а две - псевдонимом, чтобы не создалось впечатление, будто вы отбиваете хлеб у других. Вы обязаны своим положением Блонде и Виньону, они предрекают вам будущее. Итак, оправдайте наши надежды. Особенно остерегайтесь друзей. Что касается до нас с вами, мы споемся. Услужите мне, я услужу вам. От продажи лож и билетов у вас наберется франков сорок, да еще книг спустите франков на шестьдесят. Затем ваш гонорар в редакции; стало быть, четыреста пятьдесят франков в месяц вам обеспечены. Действуя с умом, вы получите по меньшей мере франков двести от книгопродавцев за статьи и проспекты. Но ведь вы мой союзник, не правда ли? Я могу на вас рассчитывать? Люсьен пожал руку Фино в порыве неописуемой радости. - Не подавайте вида, что мы с вами поладили,- шепнул ему на ухо Фино, открывая дверь мансарды, расположенной в конце длинного коридора, в пятом этаже дома. И Люсьен увидел Лусто, Фелисьена Верну, Гектора Мерлена и еще двух журналистов, которых он не знал; они сидели перед пылающим камином на стульях и в креслах, вокруг стола, покрытого зеленым сукном, курили, смеялись. Стол был завален бумагами; на нем стояла настоящая чернильница, наполненная чернилами, лежали довольно скверные перья, но сотрудники довольствовались ими. Все говорило новому журналисту, что здесь создавалась газета. - Господа,- сказал Фино,- цель нашего собрания - передача нашему дорогому Лусто моих полномочий главного редактора, ибо я принужден оставить газету. Мои мнения подвергнутся, разумеется, необходимой перемене, без чего я не мог бы стать редактором журнала, предназначение которого вам известно, однако мои убеждения останутся все те же, и мы будем друзьями. Я весь ваш, относитесь и вы ко мне по-прежнему. Обстоятельства переменчивы, принципы неизменны. Принципы - это ось, вокруг которой движутся стрелки политического барометра. Сотрудники расхохотались. - У кого позаимствовал ты эти перлы?-спросил Лусто. - У Блонде,- отвечал Фино. - Ветер, дождь, бурю, хорошую погоду,- сказал Мерлен,- мы все переживем вместе. - Короче,- продолжал Фино,- не будем вдаваться в метафоры: приносите свои статьи, и вы увидите во мне прежнего Фино. Господин де Рюбампре ваш новый коллега,- сказал он, представляя Люсьена.- Я заключил с ним договор, Лусто. Каждый поздравил Фино с повышением и блестящим будущим. - Теперь ты оседлал и нас, и прочих,- сказал ему один из сотрудников, неизвестных Люсьену.- Ты стал Янусом... - Если бы только Янусом,- сказал Верну. - Ты разрешишь нам обстреливать наши мишени? - Все, что вы пожелаете! - сказал Фино. - Ну, понятно, газета не может отступать,- сказал Лусто.- Господин Шатле взбешен, мы ему не дадим покоя целую неделю. - Что случилось? -сказал Люсьен. - Он приходил требовать объяснений,- сказал Верну.- Бывший щеголь времен Империи наткнулся на Жирудо, и тот самым хладнокровным образом сказал ему, что автор статьи - Филипп Бридо, а Филипп просил барона назначить час и род оружия. На этом дело и кончилось, В завтрашнем номере мы хотим извиниться перед бароном: что ни фраза, то удар кинжала! - Ужальте его покрепче, тогда он прибежит ко мне,- сказал Фино.- Я притворюсь, что, укрощая вас, оказываю ему услугу; он близок к министерству, и мы можем кое-что урвать - место сверхштатного учителя или патент на табачную лавку. Наше счастье, что статья задела его за живое. Кто из вас желает написать для моего нового журнала основательную статью о Натане? - Поручите Люсьену,- сказал Лусто.- Гектор и Верну дадут статьи в своих газетах... - До свиданья, господа! Мы встретимся сегодня у Бар" вена,- сказал Фино смеясь. Люсьен выслушал поздравления по поводу того, что он вступает в грозный корпус журналистов, и Лусто рекомендовал его как человека, на которого можно положиться, - Люсьен приглашает нас всех, господа, на ужин к своей возлюбленной, прекрасной Корали. - Корали переходит в Жиманаз,- сказал Люсьен Этьену. - В таком случае решено, мы поддержим Корали. Не правда ли? Надо дать во всех ваших газетах несколько строк об ее ангажементе и указать на ее талант. Похвалите дирекцию Жимназ за вкус и догадливость. Нельзя ли наделить ее и умом? - Умом мы ее наделили,- отвечал Мерлен.- Фредерик вместе со Скрибом написал пьесу для Жимназ. - О! Тогда директор Жимназ самый предусмотрительный и самый проницательный из дельцов,- сказал Верну. - Послушайте! Повремените писать статьи о книге Натана, пока мы не сговоримся,- и я скажу вам почему,- сказал Лусто.- Сперва поможем нашему новому собрату; Люсьену надо пристроить две книги: сборник сонетов и роман. Клянусь честью газетной заметки, не пройдет и трех месяцев, мы сделаем из него великого поэта! "Маргаритки" нам пригодятся, чтобы унизить все эти Оды, Баллады, Размышления,- короче, всю романтическую поэзию. - Вот будет потеха, если сонеты никуда не годятся,- сказал Верну.- Какого вы мнения о своих сонетах, Люсьен? - Да, какого вы о них мнения?-сказал один из незнакомых сотрудников. - Господа, сонеты превосходные,-сказал Лусто.-Даю слово! - Отлично. Я удовлетворен,- сказал Верну.- Я ими собью с ног этих поэтов алтаря, они надоели мне. - Если Дориа нынче вечером не возьмет "Маргаритки", мы двинем статью за статьей против Натана. - А что скажет Натан? -вскричал Люсьен. Все пять журналистов расхохотались. -- Он будет восхищен,- сказал Верну.- Вы увидите, как мы все уладим. - Итак, сударь, вы наш?-сказал один из сотрудников, которого Люсьен не знал. - Да! Да! Фредерик, довольно шутить. Вот видишь, Люсьен,- сказал Этьен новопосвященному,- как мы действуем ради тебя; и ты не увильнешь при случае. Мы все любим Натана, а собираемся напасть на него. Теперь приступим к разделу "империи Александра". Фредерик, желаешь Французский театр и Одеон? - Ежели господа журналисты не возражают,- сказал Фредерик. В знак согласия все наклонили голову, но Люсьен приметил, как в их глазах блеснула зависть. - Я оставлю за собой Оперу, Итальянцев и Комическую оперу,- сказал Верну. - Отлично! Гектор возьмет театры водевилей,-сказал Лусто. - А что же мне? У меня нет ни одного театра! - вскричал сотрудник, незнакомый Люсьену. - Ладно, тебе Гектор уступит Варьетэ, а Люсьен - Пор-Сен-Мартен,- сказал Лусто.- Отдай ему Порт-Сен-Мартен, он без ума от Фанин Бопре,- сказал он Люсьену,- ты взамен получишь цирк Олимпиа. Я беру себе Бобино, Фюнамбюли и мадам Саки... Что у нас есть для завтрашнего номера? - Ничего. - Ничего? - Ничего. - Господа, блесните ради моего первого номера! Барона Шатле и его выдры не хватит на всю неделю. Автор "Отшельника" уже изрядно всем наскучил. - Состен-Демосфен уже не забавен,- сказал Верну.- Все набросились на эту тему. - Да, нам нужны новые покойники,- сказал Фредерик. - Господа, а что если мы примемся за добродетельных мужей правой? Объявим, допустим, что у господина Бональда запах от ног? - вскричал Лусто. - Не начать ли серию портретов прославленных ораторов из лагеря правительства? - сказал Гектор Мерлен. - Начни, дружок,- сказал Лусто.- Ты их знаешь, они из твоей партии, ты можешь удовлетворить какую-нибудь междоусобную ненависть. Вышути Беньо, Сириеса де Мейринака и других. Статьи можно готовить заранее, тогда мы не будем бедствовать из-за материала. - Не изобрести ли какой-нибудь отказ в погребении с более или менее отягчающими вину обстоятельствами? - сказал Гектор. - Нет, мы не пойдем по стопам крупных конституционных газет, у которых папка с фельетонами о священниках битком набита утками,- отвечал Верну. - Утками?-удивленно сказал Люсьен - Мы называем "уткой",- отвечал ему Гектор,- случай вполне правдоподобный, но на самом деле вымышленный ради того, чтобы оживить отдел "Парижские новости", когда эти новости оскудевают. "Утка" - это выдумка Франклина, который изобрел громоотвод, "утку" и республику. Этот журналист так ловко обманывал своими заморскими "утками" энциклопедистов, что две из них Рейналь в своей "Философической истории Индии" приводит как подлинные факты. - Я этого не знал,- сказал Верну,- что это за "утки"? - История с англичанином, продавшим за солидную сумму свою спасительницу негритянку и своего ребенка от нее. Затем прекрасная защитительная речь одной беременной девушки, выигравшей судебный процесс. Когда Франклин, будучи в Париже, посетил Неккера, он сознался в истории с "утками", к великому смущению французских философов. Вот как Новый Свет дважды надул Старый! - Газета,- сказал Лусто,- считает правдой все правдоподобное. Это наша исходная точка. - Уголовное судопроизводство исходит из того же,- сказал Верну. - Итак, в девять вечера здесь,- сказал Мерлен. - Все встали, пожали друг другу руки, и совещание было закрыто при самых трогательных изъявлениях дружбы. - Чем ты околдовал Фино?-сказал Этьен Люсьену, сходя по лестнице.- Он подписал с тобой договор! Он допустил ради тебя исключение. - Я? Помилуй! Да он сам мне предложил,- сказал Люсьен. - Короче, вы столковались. Что же, я очень рад. Мы оба от этого выиграем. В нижнем этаже Лусто и Люсьен застали Фино, и тот увел Этьена в официальный кабинет редакции. - Подпишите договор. Пусть новый редактор думает, что это было сделано вчера,- сказал Жирудо, подавая Люсьену два листа гербовой бумаги. Читая текст договора, Люсьен прислушивался к горячему спору, который вели Этьен и Фино по поводу газетных доходов натурою: Этьен желал иметь долю в податях, взимаемых Жирудо. Несомненно, Фино и Лусто пришли к соглашению, ибо они вышли, беседуя вполне миролюбиво. - В восемь часов будь в Деревянных галереях, у Дориа,- сказал Этьен Люсьену. Люсьен с затаенной радостью наблюдал, как Жирудо теми же шутками, какими он отваживал от редакции его самого, угощал теперь молодого человека, смущенного и взволнованного, явившегося с предложением сотрудничества; собственная выгода заставила Люсьена понять необходимость подобного приема, создавшего почти непроницаемую преграду между новичками и мансардой, куда проникали избранные. - И без того для сотрудников недостает денег,- сказал он Жирудо. - Ежели вас станет больше, каждый будет получать меньше,- отвечал капитан.- Итак... Бывший военный повертел своей дубинкой и вышел, бурча "брум, брум!" Он явно был поражен, увидев, что Люсь