но. Ты же не сказал им, куда я еду?
     - Да я и не знал.
     - Ладно. Повозка прочная?
     - А то как же! Куда уж крепче,- три тысячи фунтов выдержит. А  что  они
весят-то, ваши дрянные бочонки.
     - На - ко! - сказала  Нанета.-  Нам-то  известно!  Близко  восемнадцати
сотен.
     - Помалкивай, Нанета. Жене скажешь, что я поехал  в  деревню.  К  обеду
вернусь. Гони во всю, Корнуайе, в Анжере нужно быть раньше девяти.
     Повозка отъехала. Нанета задвинула  ворота  засовом,  спустила  с  цепи
собаку, улеглась, потирая онемевшее плечо,  и  никто  во  всем  околотке  не
подозревал ни об отъезде Гранде,  ни  о  цели  его  путешествия.  Скрытность
добряка была доведена до совершенства. Никто гроша не  видал  в  этом  доме,
полном золота. Узнав утром из разговоров на пристани,  что  цена  на  золото
удвоилась вследствие размещения  в  Нанте  крупных  военных  заказов  и  что
спекулянты нахлынули в Анжер скупать золото, старый винодел, попросту  заняв
лошадей у своих фермеров,  отправился  ночью  в  Анжер,  чтобы  продать  там
накопленное   золото   и   на   полученные   банковые   билеты    приобрести
государственную ренту, заработав еще и на разнице в биржевом курсе.
     - Отец уезжает,- прошептала Евгения, с лестницы слышавшая все.
     В доме опять воцарилась тишина; постепенно замер вдали грохот  повозки,
не тревожа более спящий Сомюр. И тут Евгения, прежде чем  услышать,  сердцем
почуяла стон, донесшийся из комнаты кузена. Светлая полоска, тоненькая,  как
лезвие сабли, шла из дверной щели и перерезала  поперек  балясины  перил  на
старой лестнице.
     - Он страдает,- сказала она, поднимаясь на две ступеньки.
     Услыхав второй стон, она взбежала на площадку и остановилась перед  его
комнатой. Дверь была приотворена, она толкнула ее.  Шарль  спал,  свесившись
головой со старого кресла; его рука выронила перо  и  почти  касалась  пола.
Прерывистое  дыхание  Шарля,  вызванное  неудобным  положением  тела,  вдруг
испугало Евгению, и она быстро вошла.
     "Он, верно, очень устал",- подумала она, глядя на десяток  запечатанных
писем. Она прочла адреса: Гг. Фарри, Брейльман и К<sup>o</sup>, экипажным мастерам,  Г.
Бюиссону, портному, и т. д.
     "Он, очевидно, устроил все свои дела, чтобы  иметь  возможность  вскоре
уехать из Франции",- подумала она.
     Взгляд ее упал на два раскрытых письма. Слова, какими  начиналось  одно
из них: "Дорогая моя Анета..." - ошеломили ее.  Сердце  ее  застучало,  ноги
приросли к полу.
     "Его дорогая Анета? Он любит, он любим! Больше нет  надежды!..  Что  он
пишет ей?"
     Эти мысли пронеслись в  голове  и  сердце  ее.  Она  читала  эти  слова
повсюду, даже на квадратах пола, написанные огненными чертами.
     "Уже отказаться от него! Нет, не  буду  читать  это  письмо.  Я  должна
уйти... А если бы я все-таки прочла?.."
     Она посмотрела на Шарля, тихо  приподняла  ему  голову  и  положила  на
спинку кресла, а он отдался этому, как ребенок, даже во сне узнающий мать и,
не просыпаясь, принимающий ее заботы и поцелуи. Словно мать, Евгения подняла
его свесившуюся руку и, словно мать, тихо поцеловала его в голову.  "Дорогая
Анета!" Какой-то демон кричал ей в уши эти два слова.
     - Знаю, что, может быть,  поступаю  дурно,  но  я  прочту  это  письмо,
сказала она.
     Евгения отвернулась,- благородная честность ее возроптала.
     Впервые в жизни столкнулись в ее сердце добро и зло. До сих пор  ей  не
приходилось краснеть ни за один свой поступок. Страсть, любопытство  увлекли
ее. С каждой фразой сердце ее все более ширилось, и от жгучего  любопытства,
обуявшего ее во время этого чтения, еще слаще стали для нее  радости  первой
любви.

     "Дорогая Анета, ничто бы нас не разлучило, если  бы  не  обрушилось  на
меня несчастье, которого самый осторожный человек не мог бы предвидеть. Отец
мой покончил с собой; состояние его и мое погибло полностью.  Я  осиротел  в
таком возрасте, когда по самому уж моему воспитанию могу считаться ребенком;
и тем не менее я должен мужем подняться из бездны, в  которую  повергнут.  Я
только что посвятил часть ночи своим расчетам. Если я хочу покинуть  Францию
честным человеком, а в этом сомнения нет,- то у меня не  останется  и  сотни
франков, чтобы отправиться попытать счастья в  Ост-Индии  или  Америке.  Да,
бедная моя Анна, я поеду  в  страны  самого  губительного  климата  добывать
состояние. Под такими небесами, как мне говорили, это дело верное и быстрое.
Остаться в Париже я не смог бы. Ни душа моя, ни мой  характер,  отражающийся
на моем лице, не созданы  для  того,  чтоб  переносить  оскорбления,  холод,
презрение, ожидающие человека разоренного, сына  банкрота!  Боже  мой!  Быть
должным два миллиона!.. Да я был бы убит на поединке  в  первую  же  неделю.
Поэтому я не вернусь в Париж. Даже твоя любовь, самая  нежная  и  преданная,
какая только облагораживала когда-либо мужское сердце, не была  бы  в  силах
привлечь меня в Париж. Увы! Возлюбленная моя, у меня не хватает денег, чтобы
поехать туда, где ты, дать и получить последний поцелуй, поцелуй, в  котором
почерпнул бы я силу, необходимую для моего предприятия..."

     "Бедный Шарль! Я хорошо сделала, что прочла это  письмо.  У  меня  есть
золото, я отдам ему",- сказала про себя Евгения.
     Она отерла слезы и снова принялась за чтение.

     "Я еще вовсе не размышлял о несчастиях нищеты. Если у меня найдется сто
луидоров, необходимых на проезд, то не останется ни гроша, чтобы  приобрести
товары. Да нет, у меня не будет ни ста, ни даже  одного  луидора,  я  узнаю,
сколько у меня останется, только расплатившись с долгами в  Париже.  Если  у
меня не окажется ничего,  я  преспокойно  отправлюсь  в  Нант,  поступлю  на
корабль простым матросом и начну так, как начинали многие энергичные люди, в
молодости  не  имевшие  ни  гроша  и  вернувшиеся  из  Индии   богачами.   С
сегодняшнего утра я хладнокровно стал смотреть на свое будущее. Оно для меня
ужаснее, чем для кого бы  то  ни  было;  мать  обожала  и  лелеяла  меня,  я
избалован нежностью отца, лучшего на свете, я встретил при вступлении в свет
твою любовь, Анна. Я знал лишь цветы жизни: это  блаженство  не  могло  быть
долговечно. И все-таки, дорогая Анна, во  мне  больше  мужества,  чем  можно
предположить  его  в  беззаботном   юноше,   привыкшем   к   нежным   ласкам
прелестнейшей в Париже женщины, счастливого  семейными  радостями,  которому
дома все улыбалось и желания которого были законом для отца. О отец мой!  Он
умер, Анета! И вот я задумался над моим положением, задумался и над твоим. Я
постарел за одни сутки. Дорогая Анна, если бы ты даже  попыталась  сохранить
меня возле себя, в Париже, и пожертвовала  ради  этого  всеми  наслаждениями
роскоши, туалетами, ложею в Опере, мы все же не  покрыли  бы  тех  расходов,
которые необходимы для молодого человека, привыкшего к рассеянной жизни.  Да
я и не мог бы принять такой жертвы. Значит, сегодня мы расстаемся навсегда".

     "Он с нею расстается, пресвятая дева! Какое счастье!"
     Евгения чуть не закричала от радости. Шарль  пошевелился  во  сне,  она
похолодела от страха; однако, к  счастью  для  нее,  он  не  проснулся.  Она
продолжала:

     "Когда возвращусь я? Не знаю.  От  климата  Ост-Индии  европеец  быстро
стареет, в особенности когда европейцу приходится работать.  Перенесемся  на
десять лет вперед. Через десять лет дочери  твоей  будет  восемнадцать,  она
станет тебе подругой, станет и твоим соглядатаем. Свет будет к тебе  жесток,
а дочь твоя, может быть, еще более. Мы видели примеры таких приговоров света
и такой неблагодарности девушек; сумеем же воспользоваться уроком. Сохрани в
самой глубине души, как сохраню и я, воспоминание о четырех годах счастья и,
если можешь, будь верна своему бедному  другу.  Я  не  смею,  однако,  этого
требовать, потому что, видишь ли, дорогая Анна, я должен  сообразоваться  со
своим  положением,  смотреть  на  жизнь  трезво,   считаться   с   житейской
действительностью. Итак, я должен подумать о женитьбе,  она  становится  для
меня необходимой в новых условиях существования; и  я  признаюсь  тебе,  что
встретил здесь, в Сомюре, у своего дяди  кузину,-  ее  манеры,  лицо,  ум  и
сердце понравились бы тебе, у нее сверх того, мне кажется, есть..."

     "Он, должно быть, очень устал, если не кончил писать к  ней",-  сказала
себе Евгения, видя, что письмо прервано на середине этой фразы.
     Она  его  оправдывала!  Следовательно,  невинная  девушка  не  заметила
холодности, сквозившей в этом письме? Для  девушек,  получивших  религиозное
воспитание,  полных неведения и чистоты, все исполнено любви, как только они
вступают  в  заколдованное  царство  любви.  Они   идут  по  этому  царству,
окруженные   небесным   светом,   источник  которого сокрыт в их собственной
душе  и  лучами  падает  на   их   возлюбленного;  они  озаряют  его  огнями
собственного  чувства  и   наделяют   своими   прекрасными  мыслями.  Ошибки
женщины  почти  всегда происходят от веры ее в добро или из ее уверенности в
правде.  Для  Евгении  слова:  "Дорогая Анета, возлюбленная  моя", звучали в
сердце  как  прекраснейшие слова любви и ласкали душу, как в детстве ласкали
ее  слух божественные звуки "Прийдите,  поклонимся",  которым  вторил орган.
К   тому   же   слезы,   еще   увлажнявшие   ресницы   Шарля,   казались  ей
свидетельством благороднейших  чувств,  неизбежно  пленяющих  юных  девушек.
Могла ли она знать, что если  Шарль  так  любил  отца  и  так  искренне  его
оплакивал, то нежность эта  исходила  не  столько  от  доброты  его  сердца,
сколько от добрых отцовских качеств? И мать и отец  постоянно  удовлетворяли
все его фантазии, доставляли ему все удовольствия  богатства,  и  поэтому  у
него не возникали те ужасающие расчеты, в каких более или  менее  повинно  в
Париже большинство молодых людей, когда среди столичных соблазнов  слагаются
их желания, намечаются планы, и они с огорчением видят, как выполнение  этих
планов беспрестанно откладывается и затягивается из-за  того,  что  родители
еще живы. Щедрость отца породила в сердце сына любовь сыновнюю  -  истинную,
без задней мысли. Тем не менее Шарль был дитя Парижа, приученный  парижскими
нравами, самою Анетою все рассчитывать,-  уже  старик  под  маскою  молодого
человека. Он получил страшное воспитание, вращаясь в том  обществе,  где  за
один вечер совершается в  мыслях,  в  словах  больше  преступлений,  чем  их
наказывается судом присяжных; где острословием  убиваются  величайшие  идеи,
где что-нибудь значит только тот, кто смотрит на вещи правильно, а правильно
смотреть там означает: не верить ни во что - ни в чувства, ни  в  людей,  ни
даже в события; там создают события мнимые. Там, чтобы "смотреть правильно",
необходимо  каждое  утро  взвешивать  кошелек  друга,  уметь  дипломатически
поставить себя выше всего, что происходит; заранее ничем не восхищаться - ни
созданиями искусства, ни благородными деяниями  и  движущею  силою  во  всем
считать  личную  выгоду.  После  любовных  безумств   великосветская   дама,
прекрасная Анета, принуждала Шарля "думать серьезно"; она говорила ему о его
положении в будущем, проводя по его волосам надушенной рукой; поправляя  ему
локон, она убеждала его, что в жизни нужно быть расчетливым, под ее влиянием
он стал изнеженным и весьма практичным. Двойное развращение, но  развращение
хорошего тона, изящное и тонкое.
     - Шарль, вы глупыш,- говорила она ему,- мне будет очень трудно  научить
вас обычаям света. Вы были очень нелюбезны с господином де Люпо.  Я  отлично
знаю, что он не очень-то достоин уважения. Но подождите, пока этот  де  Люпо
потеряет власть, тогда можете презирать его, сколько вам угодно. Знаете, что
нам говорила госпожа Кампан? "Дети мои, пока человек в составе министерства,
преклоняйтесь  перед  ним.  Падет  -  помогайте  тащить  его  на  свалку.  В
могуществе он нечто вроде бога, но, сверженный, он ниже Марата, брошенного в
яму, потому что он еще жив, а Марат был уже мертв. Жизнь -  это  чередование
всяких комбинаций, их нужно изучать, следить за ними, чтобы всюду оставаться
в выгодном положении".
     Шарль был человек, слишком вошедший в моду, он  был  слишком  избалован
своими родителями, слишком обласкан светом,  чтобы  иметь  сильные  чувства.
Зерно чистого золота, брошенное в его сердце матерью,  растянула  в  ниточку
волочильня парижской жизни; он пользовался им небрежно, и золото  постепенно
истерлось в житейской суете. Но Шарлю было тогда всего двадцать один год.  В
этом возрасте свежесть жизни кажется неразлучной  с  чистотою  души.  Голос,
взгляд, юное лицо вызывают мысль о полной гармонии  их  с  чувствами.  Самый
суровый судья, самый недоверчивый стряпчий, самый алчный ростовщик все же не
решается верить в дряхлость сердца, в порочные расчеты,  когда  глаза  юноши
еще блестят влажным блеском, как у ребенка, а на лбу нет ни одной морщины. У
Шарля никогда не было случая применять на деле правила парижской  морали,  и
он был прекрасен своей неопытностью. Но помимо него самого  эгоизм  уже  был
привит ему. В сердце его уже таились зародыши  тех  материальных  интересов,
которые составляют основу политической экономии парижан, и они не  замедлили
бы развиться, как только он из праздного зрителя стал  бы  актером  в  драме
реальной  жизни.  Почти  все   девушки   доверяются   сладостным   обещаниям
пленительной  внешности.   Но   будь   Евгения   такою   же   осторожной   и
наблюдательной, какими бывают многие девушки в провинции, могла  ли  она  не
доверять кузену, когда его обращение, слова и поступки были еще  в  согласии
со стремлениями сердца? Случай, для нее роковой,  сделал  ее  свидетельницей
последних излияний искренней чувствительности, еще не угасшей  в  этом  юном
сердце, и дал ей услышать, так сказать, последние вздохи совести. И вот  она
оставила это письмо, в ее понимании исполненное любви, и стала  с  нежностью
всматриваться в спящего кузена: нетронутые иллюзии жизни еще озаряли для нее
это лицо; и тут же она поклялась себе любить его вечно.  Затем  она  бросила
взгляд на другое  письмо,  не  придавая  большого  значения  этой  вторичной
нескромности. И если начала читать его, то лишь  для  того,  чтобы  получить
новые доказательства  душевного  благородства,  которым  она,  подобно  всем
женщинам, наделяла своего избранника.

     "Дорогой Альфонс, в ту минуту, когда ты будешь  читать  это  письмо,  у
меня уже не будет  друзей;  но  признаюсь  тебе,  что,  сомневаясь  в  наших
светских людях, привыкших злоупотреблять этим словом, я не усомнился в твоей
дружбе. Поэтому я обременяю тебя поручением уладить мои дела  и  рассчитываю
на тебя, чтобы извлечь пользу из всего,  чем  я  владею.  Теперь  ты  должен
узнать о моем  положении.  У  меня  нет  ничего,  и  я  собираюсь  уехать  в
Ост-Индию. Я только что написал ко всем, кому,  как  припоминаю,  что-нибудь
остался должен. Прилагаю к письму список их, точный настолько, насколько я в
состоянии составить его по памяти. Продай мою  библиотеку,  всю  обстановку,
экипажи, лошадей и прочее; вырученных денег, надеюсь, хватит на уплату  моих
долгов. Для себя хочу я  сохранить  только  ничего  не  стоящие  безделушки,
которые мне пригодятся для начала моей торговли. Дорогой Альфонс,  отсюда  я
пришлю тебе для этой продажи формальную доверенность на случай  оспаривания.
Пришли мне все  мое  оружие.  Бритона  оставь  себе.  Никто  не  оценит  это
восхитительное животное, и я предпочитаю подарить его тебе, вместо  обычного
кольца, которое  умирающий  завещает  душеприказчику.  В  мастерской  Фарри,
Брейльман и К<sup>o</sup> мне сделали очень удобную дорожную карету; но они мне  ее  не
привезли; добейся от них, чтобы они ее оставили у себя,  не  требуя  с  меня
возмещения убытков; если они откажутся от этой сделки, то избегни всего, что
могло бы при нынешних моих обстоятельствах бросить тень на мою честность.  Я
должен шесть луидоров  англичанину  -  проиграл  их  в  карты  -  непременно
отдай..."

     - Милый кузен!- сказала Евгения,  бросив  читать  письмо,  и  крадучись
вернулась к себе, захватив одну из горящих у Шарля свечей.
     Очутившись в своей комнате, она не  без  приятного  волнения  выдвинула
ящик старинного дубового  поставца,  одного  из  прекраснейших  изделий  так
называемой эпохи Возрождения,- на  дверце  еще  была  видна  полу  стершаяся
знаменитая королевская саламандра. Из ящика она достала туго набитый кошелек
алого  бархата  с  золотыми  кистями,  вышитый  по  краям   уже   обветшалой
канителью,- наследство от бабушки. Она с превеликой гордостью взвесила  этот
кошелек на ладони и с удовольствием стала проверять  забытый  итог  скромных
своих  сбережений.  Прежде  всего  она   отделила   двадцать   португальских
червонцев, чеканенных при Иоанне V, в 1725 году. В обмен на  ходячую  монету
за них дали бы не меньше, чем по сто шестьдесят  восемь  франков  шестьдесят
четыре сантима,- так  говорил  ей  отец.  Но  настоящая  цена  им  была  сто
восемьдесят франков  штука,-  такой  редкостью  были  эти  красивые  монеты,
сиявшие как солнце.
     Затем пять генуэзских червонцев - тоже редкостная монета; на обмен  они
стоили восемьдесят семь франков каждый, но любитель дал бы за них и все сто.
Они достались Евгении от покойного дяди, старика де л а Бертельера.
     Далее три золотых испанских пистоля времен Филиппа V, чеканенных в 1729
году,-  подарки  г-жи  де  Жантийе,  которая,  даря  пистоль,   каждый   раз
приговаривала:
     - Этот хорошенький кенарь,  этот  желтенький  милушка  стоит  девяносто
восемь ливров. Береги его, детка - это украшение твоей коллекции.
     Далее сто голландских червонцев, чеканенных в 1756 году и  ходивших  по
тринадцати франков - старик Гранде более всего дорожил  ими,  ибо  золота  в
каждой монете было двадцать три с лишним карата.
     И,  наконец,  найредчайшие  монеты,  ценившиеся  любителями  наравне  с
античными медалями и дорогие для скупцов: три рупии со знаком Весов  и  пять
рупий со знаком Девы, в двадцать четыре карата каждая, великолепные  золотые
Великого Могола; цена каждой из них была по весу тридцать семь франков сорок
сантимов, но знаток охотно заплатил бы пятьдесят франков.
     Последним Евгения взяла в руки двойной наполеондор, стоимостью в  сорок
франков, который она получила от отца третьего дня и небрежно бросила его  в
кошелек.
     Словом, ее казна состояла  из  новеньких,  нетронутых  монет,  подлинно
художественных вещиц, и время от времени папаша Гранде осведомлялся  о  них,
выражая желание полюбоваться  ими  и  объяснить  дочери  во  всех  тонкостях
присущие  им  высокие  достоинства  -  чистоту  обреза,  блеск  поверхности,
великолепие  букв  с  четкими,  еще  не  стертыми  гранями.  Но  Евгения  не
размышляла ни об этих редкостях, ни о мании отца, ни  о  страшной  опасности
утратить сокровище, столь дорогое ее отцу; нет, она думала о  кузене,  и  ей
удалось, наконец, подсчитать, после нескольких ошибок, что у нее  накопилось
около пяти тысяч восьмисот франков золотом,  которое,  договорившись,  можно
продать за две тысячи экю. При виде этого богатства она захлопала в  ладоши,
словно ребенок, изливающий в простодушных телодвижениях преизбыток  радости.
Так отец и дочь подсчитали каждый свое состояние; он -  чтобы  продать  свое
золото, Евгения - чтобы бросить свое золото в океан  чувства.  Она  положила
монеты обратно в старый кошелек, взяла его и без колебаний  вновь  поднялась
наверх. Тайная нищета кузена заставила ее забыть  и  поздний  ночной  час  и
приличия; она была сильна чистой совестью, самоотвержением, счастьем.
     В ту минуту, как она показалась на пороге двери, со свечой в одной руке
и кошельком в другой, Шарль проснулся, увидел кузину и  остолбенел,  раскрыв
рот от изумления. Евгения подошла к нему, поставила  подсвечник  на  стол  и
сказала взволнованным голосом:
     - Кузен, я должна просить у вас прощения в тяжкой вине перед  вами;  но
бог мне простит этот грех, если вы захотите отпустить мне его.
     - Да что такое? - спросил Шарль, протирая глаза.
     - Я прочла оба эти письма. Шарль покраснел.
     - Как это случилось? - продолжала она.- Почему я поднялась  к  вам?  По
правде сказать, сама теперь не знаю. Но я склонна не слишком раскаиваться  в
том, что прочла эти письма: теперь я знаю ваше сердце, вашу душу и...
     - И еще что? - спросил Шарль.
     - И ваши планы: то, что вам необходима некоторая сумма...
     - Дорогая кузина!..
     - Тсс, тсс, кузен! Не надо говорить громко, а то кого-нибудь  разбудим.
Вот,- сказала она, раскрывая кошелек,- сбережения бедной девушки, которая не
нуждается ни в чем. Шарль, примите их. Сегодня утром я еще не понимала,  что
такое деньги. Вы научили меня: деньги - только средство, вот и все. Кузен  -
почти брат, вы со спокойной совестью можете взять деньги у сестры. Я даю  их
вам взаймы.
     Евгения, в которой женская настойчивость  сочеталась  с  чистотой  юной
девушки, не предвидела отказа, а кузен молчал.
     - Неужели вы отказываетесь? - спросила Евгения,  и  в  глубокой  тишине
было слышно, как бьется ее сердце.
     Раздумье кузена обидело ее, но его нужда представилась ей еще живее,  и
она опустилась на колени.
     - Я не встану, пока вы не возьмете это золото! - сказала  она.-  Кузен,
умоляю, отвечайте!., чтобы я знала, уважаете  ли  вы  меня,  великодушны  ли
вы...
     Услышав этот крик сердца, полного благородным отчаянием,  Шарль  оросил
слезами руки кузины, схватив  их,  чтобы  не  дать  ей  стоять  на  коленях.
Почувствовав эти горячие слезы,  Евгения  кинулась  к  кошельку  и  высыпала
деньги на стол.
     - Значит, да - правда? - сказала она, плача  от  радости.-  Не  бойтесь
ничего,  кузен,  вы  будете  богаты.  Это  золото  принесет   вам   счастье,
когда-нибудь вы мне его  вернете.  Кроме  того,  мы  составим  товарищество.
Словом, я соглашусь на все условия, какими вы меня  свяжете.  Но  вы  бы  не
должны придавать такое значение этому подарку.
     Шарль смог, наконец, выразить свои чувства.
     - Да, Евгения, у меня была бы мелкая душа, если бы я отказался.  Однако
- дар за дар, доверие за доверие.
     - О чем вы говорите? - с испугом спросила она.
     - Послушайте, дорогая кузина, там у меня...
     И, не докончив,  он  указал  на  квадратный  ящичек  в  кожаном  чехле,
стоявший на комоде.
     - Там у меня, видите ли, вещь мне дорогая,  как  жизнь.  Этот  ларец  -
подарок матери. Нынче с утра я все думал, что если бы она  могла  встать  из
могилы, то сама продала бы золото, которым из нежной любви ко  мне  она  так
щедро наполнила несессер, но сделать это самому я счел бы святотатством.
     При последних словах Евгения судорожно сжала руку кузена.
     - Нет,- продолжал он после недолгого  молчания,  когда  они  обменялись
взглядом, влажным от слез,- нет, я не хочу ни уничтожать его, ни  подвергать
опасности  в  моих  странствованиях.  Дорогая   Евгения,   вы   будете   его
хранительницей. Никогда друг  не  доверял  другу  ничего  более  священного.
Судите сами.
     Он подошел к комоду, вынул ларец из футляра и, открыв  его,  с  грустью
показал восхищенной кузине несессер, по работе еще более ценный, чем по весу
золота.
     - То, чем вы любуетесь,- ничто,- сказал он, нажимая пружину, раскрывшую
двойное дно.- Вот что мне дороже всего на свете.
     Он вынул два портрета, два шедевра г-жи Мирбель,  в  богатых  жемчужных
оправах.
     - О! Вот красавица! Не та ли это дама, которой вы писали...
     - Нет,- сказал он улыбаясь.- Эта женщина - мои мать, а  вот  мой  отец,
ваши тетка и дядя. Евгения, я готов на коленях умолять вас сохранить мне это
сокровище. Если бы я погиб и погубил ваше маленькое состояние, то это золото
возместит вам потерю. Только вам одной могу  я  оставить  эти  портреты:  вы
достойны хранить их. Но уничтожьте их, чтобы после вас они не попали в чужие
руки...
     Евгения молчала.
     - Вы согласны, не так ли? - прибавил он ласково.
     В ответ она бросила на него первый взгляд любящей женщины, один из  тех
взглядов, где почти столько же кокетства, как и глубины. Он взял ее  руку  и
поцеловал.
     - Ангел' чистоты! Для нас с вами, не правда ли, деньги  никогда  ничего
не будут значить? Чувство, придающее им  некоторую  ценность,  будет  отныне
все.
     - Вы похожи на свою мать. А голос у нее был такой же нежный, как у вас?
     - О, гораздо нежнее...
     - Да, для вас,- сказала она, опуская глаза.- Ну, Шарль, ложитесь спать,
прошу вас, вы устали. До завтра.
     Она тихо высвободила руку из рук кузена; он  проводил  ее,  захватив  с
собой свечу. Когда они были уже у двери ее комнаты, он сказал:
     - Ах, зачем я разорен! - Мой отец богат, я думаю,- ответила она.
     - Бедное дитя,- продолжал Шарль, остановившись у порога  и  прислоняясь
спиной к косяку,- будь дядюшка богат, он не дал бы умереть  моему  отцу,  не
оставлял бы вас в такой скудости, словом, жил бы иначе.
     - Но у него есть Фруафон.
     - Да что стоит Фруафон?
     - Я не знаю; но у него есть Нуайе. - Какая-нибудь жалкая ферма!
     - У него есть виноградники и луга...
     - Пустяки! - сказал Шарль с презрительным видом.- Будь  у  вашего  отца
хоть двадцать четыре тысячи ливров дохода, разве вы жили бы в этой холодной,
пустой комнате? - прибавил он, переступив порог.-  Значит,'  тут  будет  мое
сокровище,- сказал он, указывая на старый поставец, чтобы скрыть свою мысль.
     - Идите спать,- сказала она, не давая ему войти в неубранную комнату.
     Шарль вышел, и они с улыбкой простились друг с другом.
     Оба они уснули, грезились им одинаковые сны, и с той поры перед глазами
Шарля мелькали розы на его трауре.
     Наутро, перед завтраком, г-жа Гранде увидела, что ее дочь прогуливается
по саду вместе с Шарлем. Он был еще печален, как человек,  который  ввергнут
судьбою в бездну, измерил всю ее глубину и  почувствовал  бремя  предстоящей
ему жизни.
     __ Отец вернется только к обеду,- сказала Евгения,  заметив,  что  мать
обеспокоена этой прогулкой.
     В каждом движении девушки,  в  выражении  лица,  в  воркующей  нежности
голоса сквозило, что между нею и ее  кузеном  установилось  полное  согласие
мыслей.  Души  их  соединяло  жаркое  чувство,  быть  может  хорошо  еще  не
осознанное ими во всей его силе. Шарль  остался  в  зале,  и  к  грусти  его
отнеслись с должным уважением. У каждой из трех женщин  было  свое  занятие.
Гранде бросил дома дела, а  приходило  довольно  много  народа:  кровельщик,
водопроводчик, каменщик,  землекопы,  плотник,  хуторяне,  фермеры:  одни  -
договориться о починках и всяких работах, другие - внести арендную плату или
получить деньги. И вот г-же  Гранде  и  Евгении  пришлось  суетиться,  вести
бесконечные разговоры с рабочими и  с  деревенским  людом.  Нанета  в  кухне
складывала в ящики взносы натурой, доставленные фермерами. Она всегда  ждала
распоряжений хозяина, чтобы знать, что оставить для дома и  что  продать  на
рынке. У Гранде, как и у  многих  помещиков,  было  обыкновение  пить  самое
плохое свое вино и есть подгнившие фрукты.
     Часов в пять вечера Гранде вернулся из Анжера, выручив за  свое  золото
четырнадцать  тысяч  франков  и   получив   свидетельство   государственного
казначейства  на  выплату  процентов  по  день  получения  облигаций  ренты.
Корнуайе он оставил в Анжере, наказав ему покормить  полузагнанных  лошадей,
дать им хорошенько отдохнуть и не торопясь ехать домой.
     - Я из Анжера, жена,- сказал он.- Есть хочу. Нанета  закричала  ему  из
кухни:
     - Разве вы ничего не кушали со вчерашнего дня?
     - Ничего,- ответил старик.
     Нанета подала суп. Де Грассен явился к клиенту за распоряжениями, когда
семья сидела за столом. Папаша Гранде даже не взглянул на племянника.
     - Кушайте, Гранде, не беспокойтесь,-  сказал  банкир.-  Побеседуем.  Не
знаете ли, какая цена золоту в Анжере? Туда понаехали скупать его для Нанта.
Я собираюсь послать.
     - Не посылайте,- ответил добряк Гранде,- там уже  избыток.  Мы  с  вами
хорошие друзья, и я избавлю вас от напрасной потери времени.
     - Но ведь золото там стоит тринадцать франков пятьдесят сантимов.
     - Скажите лучше - стоило.
     - Откуда же, черт возьми, оно явилось?
     - Я ездил нынче ночью в Анжер,- ответил Гранде, понизив голос.
     Банкир вздрогнул от изумления. Затем де Грассен и Гранде  стали  что-то
говорить друг другу на ухо, время от времени поглядывая на Шарля. И снова де
Грассен весь встрепенулся от удивления,-  несомненно,  в  ту  минуту,  когда
бывший бочар дал банкиру распоряжение купить для него государственной  ренты
на сто тысяч ливров.
     - Господин Гранде,- обратился он к Шарлю,- я еду в Париж, и если бы  вы
пожелали дать мне какое-нибудь поручение...
     - Никаких, сударь. Благодарю вас,- ответил Шарль.
     - Поблагодарите его как следует, племянник. Господин  де  Грассен  едет
улаживать дела фирмы Гильома Гранде.
     - Так есть какая-нибудь надежда? - спросил Шарль.
     - Но разве вы не мой племянник? - воскликнул бочар с хорошо разыгранной
гордостью.- Ваша честь - наша честь. Разве вы не Гранде?
     Шарль вскочил, обнял папашу  Гранде,  крепко  поцеловал  и,  побледнев,
вышел. Евгения с восхищением глядела на отца.
     - Ну, до свидания, мой добрый Грассен,- я ваш покорный слуга, а  вы  уж
обработайте мне тех господ!
     Два дипломата пожали друг другу руки; бывший бочар проводил банкира  до
дверей, потом, затворив их, вернулся и сказал Нанете, опускаясь в кресло:
     - Подай-ка черносмородинной.
     Но от волнения он не мог сидеть на месте, поднялся, притопнул ногой  и,
выделывая "коленца", как говорила Нанета, стал напевать:

     Служил в французской гвардии
     Папаша добрый мой.

     Нанета, г-жа Гранде и Евгения молча посматривали друг на  друга.  Когда
веселость винодела достигала высшей точки, она каждый  раз  приводила  их  в
ужас.
     Вечер скоро пришел к концу. Папаша  Гранде  захотел  лечь  пораньше,  а
когда он ложился, все в доме должны были спать, так же, как,  "когда  Август
напивался, Польша была пьяна". Впрочем, Нанета, Шарль и  Евгения  устали  не
меньше хозяина. Что до г-жи Гранде, то она спала,  ела,  пила,  ходила,  как
того желал супруг. Однако в течение  двух  часов,  посвященных  пищеварению,
бочар настроен был необыкновенно игриво и сыпал своими особыми  изречениями;
по одному из них можно будет судить о степени его остроумия.
     Выпив черносмородинной, он посмотрел на рюмку.
     - Не успеешь пригубить, а рюмка уж и пуста! Так-то и мы. Живем,  живем,
да и помрем. Ох, хороша была бы жизнь, ежели б червончики по свету  катились
да в мошне у нас зацепились.
     Он стал весел и милостив. Когда Нанета пришла с прялкой, он ей сказал:
     - Ты, верно, устала,- брось свою пеньку.
     - Чего там, мне скучно будет! - ответила служанка.
     - Бедная Нанета! Хочешь черносмородинной?
     - Вот  от  черносмородинной  не  откажусь:  барыня  ее  делает  получше
аптекарей. У них она вроде лекарства.
     - Они чересчур много сахару в нее кладут, весь запах пропадает,- сказал
добряк.
     На другой день семья собралась в восемь  часов  к  завтраку  и  впервые
явила картину полного, естественного  согласия.  Несчастье  быстро  сблизило
г-жу Гранде, Евгению и Шарля. Нанета, и та, сама того не ведая,  чувствовала
заодно с ними. Они  вчетвером  становились  одной  семьей.  Что  до  старого
винодела, то, насытив свою корысть и уверившись,  что  вертопраха  он  скоро
спровадит, оплатив ему дорогу только до Нанта, он стал  почти  равнодушен  к
его присутствию в доме. Он предоставил обоим детям, как он называл  Шарля  и
Евгению, делать, что им вздумается, под надзором г-жи Гранде, так как вполне
доверял ей во всем, что касалось нравственности и религии. Планировка  лугов
и придорожных канав, посадка тополей У Луары, зимние работы на фермах - и  в
Фруафоне всецело занимали его.
     И тогда для Евгении началась весна любви. С той ночной сцены, когда она
отдала  свое  сокровище  Шарлю,  и  сердце  ее  последовало  за  сокровищем.
Соучастники общей для них тайны,  они  обменивались  взглядами,  выражавшими
взаимное понимание, которое углубляло их  чувства,  усиливало  их  единение,
душевную близость, ставило их обоих,  так  сказать,  над  обыденной  жизнью.
Разве не дозволяло им родство не скрывать нежности в звуках голоса  и  ласки
во взглядах? И Евгения с наслаждением  усыпляла  страдания  кузена  детскими
восторгами  зарождавшейся  любви.  Нет  ли  пленительного   сходства   между
первоначальной порою любви и жизни? Разве не баюкают ребенка тихими песнями,
с нежностью глядя на  него?  Разве  не  рассказывают  ему  чудесных  сказок,
позлащающих для него грядущее? Не простирает ли над ним  надежда  лучезарные
свои крылья? Не плачет ли он попеременно слезами радости и горя? Не ссорится
ли он по пустякам - из-за  камешков,  из  которых  пытается  построить  себе
шаткий дворец, из-за пучка цветов, забываемых, едва они срезаны? Не жадно ли
ловит он время и торопится идти вперед по пути жизни? Любовь -  наше  второе
превращение.
     Детство и любовь были одно для Евгении и Шарля: то была первая  страсть
со всеми ее ребячествами, тем более ласкавшими их  сердца,  что  они  повиты
были печалью. С рождения своего эта любовь таилась  под  траурным  крепом  и
оттого  только  стройнее  сочеталась  с   провинциальной   простотой   этого
полуразвалившегося дома. Обмениваясь с кузиной несколькими словами у колодца
в безмолвном дворе, гуляя в садике, сидя вдвоем до захода солнца на замшелой
скамье, когда оба говорили друг другу полные значения  пустяки  или,  словно
под сводами церкви, молчали, внимая тишине, царившей между оградой и домом,-
Шарль понял святость любви: ведь его великосветская дама, его дорогая  Анета
познакомила его только  с  бурными  ее  тревогами.  Ныне  он  расставался  с
парижской страстью, кокетливой, суетной, блестящей, ради чистой  и  истинной
любви. Ему мил был этот дом, нравы которого не  казались  уже  смешными.  Он
выходил из своей комнаты рано утром,  чтобы  несколько  минут  поговорить  с
Евгенией, пока  Гранде  придет  выдавать  провизию,  а  когда  шаги  старика
раздавались  на  лестнице,  он  убегал  в  сад.  Мнимая  преступность  этого
утреннего свидания, остававшегося тайной даже для матери Евгении и якобы  не
замечаемого Нанетой, придавала невиннейшей в мире любви  прелесть  запретных
-радостей.
     После завтрака,  когда  ранде  отправлялся  осматривать  свои  земли  и
предприятия, Шарль оставался с матерью и дочерью и переживал  еще  неведомые
ему наслаждения, протягивая руки,  чтобы  разматывать  нитки,  глядя  на  их
работу,  слушая  их  болтовню.  Простота  этой  жизни,  почти  монастырской,
открывшей ему красоту этих душ, не ведавших мирской суеты, живо его трогала.
Он думал, что такие нравы невозможны во Франции, и допускал существование их
только в Германии, и то лишь в преданиях да в романах  Августа  Лафонтена  .
Вскоре Евгения сделалась  для  него  идеалом  гетевской  Маргариты,  но  еще
непорочной. День ото дня его взгляды, его слова все сильнее увлекали  бедную
девушку, и она с восхищением отдалась течению любви; она хваталась  за  свое
счастье, как пловец за ивовую ветку, чтобы выбраться из потока  и  отдохнуть
на берегу. Но  разве  горе  не  омрачало  уже  самых  радостных  часов  этих
быстролетных дней? Каждый день какой-нибудь случай напоминал  им  о  близкой
разлуке. Так, три дня спустя после отъезда де Грассена старик  Гранде  повел
племянника в суд первой инстанции:  Шарль  должен  был  подписать  отказ  от
отцовского наследства с  той  торжественностью,  какую  провинциалы  придают
подобным делам. Страшное отречение! Своего рода отступничество  сына.  Шарль
побывал у нотариуса Крюшо, чтобы засвидетельствовать две доверенности - одну
на имя де Грассена, другую - на имя приятеля, которому  он  поручил  продать
свою обстановку.  Затем  надо  было  выполнить  формальности  для  получения
заграничного паспорта.  Наконец,  когда  прибыла  простая  траурная  одежда,
выписанная Шарлем из Парижа, он призвал сомюрского  портного  и  продал  ему
свои, теперь ненужные, костюмы. Этот  поступок  особенно  понравился  папаше
Гранде.
     А, вот теперь ты похож на человека, который собирается сесть на корабль
и хочет разбогатеть,- сказал Гранде, увидя Шарля в сюртуке толстого  черного
сукна. Хорошо, очень хорошо!
     - Уверяю вас, сударь,- ответил ему Шарль,- что я сумею быть таким,  как
подобает в моем положении.
     - Это что такое? -  сказал  добряк,  смотря  загоревшимся  взглядом  на
пригоршню золота, которую показал ему Шарль.
     - Сударь, я собрал запонки, кольца, все лишние вещи, какие у меня  есть
и могли бы что-нибудь стоить, но, никого не зная в Сомюре, я  хотел  просить
вас нынче утром...
     - Купить у тебя это? - сказал Гранде, прерывая его.
     - Нет, дядя, указать мне честного человека, который бы...
     - Давай мне все это, племянник. Я схожу наверх, оценю и вернусь сказать
тебе, что это стоит, с точностью  до  одного  сантима.  Золото  в  ювелирных
изделиях,- сказал он, рассматривая  длинную  цепочку,-  от  восемнадцати  до
девятнадцати каратов.
     Старик протянул свою ручищу и унес золото.
     - Кузина,- сказал Шарль,- позвольте предложить вам  эти  две  застежки,
они могут вам  пригодиться  -  скреплять  ленты  у  кистей  рук.  Получается
браслет. Теперь это очень модно.
     -  Принимаю  без  всяких  колебаний,-  сказала  она,  бросив  на   него
понимающий взгляд.
     - Тетушка, вот наперсток моей матери. Я  бережно  хранил  его  в  своем
дорожном несессере,- сказал Шарль, преподнося г-же Гранде  красивый  золотой
наперсток, предмет ее десятилетних желаний.
     - Благодарности моей даже и выразить невозможно, племянничек,-  сказала
старушка, и у нее на глаза набежали слезы. - Вечером и утром к моим молитвам
я буду прибавлять самую усердную за вас - молитву о путешествующих. Когда  я
умру, Евгения сохранит вам эту драгоценность.
     - Все стоит девятьсот  восемьдесят  франков  семьдесят  пять  сантимов,
племянник,- сказал Гранде, отворяя дверь.- Но, чтобы избавить тебя от хлопот
по продаже, я отсчитаю тебе эту сумму... в ливрах.
     На побережье Луары выражение "в  ливрах"  означает,  что  экю  в  шесть
ливров должны приниматься за шесть франков, без вычета.
     - Я не смел вам это предложить,- ответил Шарль, но мне было бы противно
торговать своими драгоценностями в  городе,  где  вы  живете.  Стирать  свое
грязное белье надо у себя дома, говорил Наполеон. Очень  вам  благодарен  за
вашу любезность.
     Гранде почесал за ухом; минута прошла в молчании.
     - Дорогой дядя,- продолжал Шарль, тревожно глядя на него, словно боялся
задеть его щепетильность,- кузина и тетушка соблаговолили принять от меня на
память скромные подарки; благоволите  и  вы  принять  запонки,  мне  уже  не
нужные: пусть они напоминают вам о бедном малом, который и в  далеких  краях
будет думать о тех, в ком отныне - вся его семья.
     - Мальчик, мальчик, не надо так разорять себя... Что у  тебя,  жена?  -
сказал Гранде с жадностью, оборачиваясь к ней.- О, золотой наперсток!.. А  у
тебя, дочурка? Так! Бриллиантовые  застежки!..  Ладно,  беру  твои  запонки,
мальчик,- продолжал он, пожимая  руку  Шарлю.-  Но...  ты  позволишь  мне...
оплатить твой... да, твой проезд в Индию? Да, я хочу оплатить тебе проезд. К
тому же, видишь ли, мальчик, оценивая твои драгоценности, я подсчитал только
вес золота, а может быть, удастся кое-что выручить и на работе. Так  решено!
Я дам тебе полторы тысячи франков... в ливрах. Мне  Крюшо  одолжит,  ведь  у
меня в доме медного гроша нет, разве только Перроте раскачается  и  заплатит
просроченные деньги за аренду. Да, да, зайду ка я к нему!
     Он взял шляпу, надел перчатки и вышел. .- Значит, вы уедете? -  сказала
Евгения, бросая на Шарля взгляд, выражавший и печаль и восхищение,
     - Так надо,- ответил он, опуская голову.
     Уже несколько дней, как у Шарля появились манеры, осанка, вид человека,
глубоко удрученного,  но  сознающего  всю  тяжесть  лежащих  на  нем  важных
обязанностей и черпающего новое мужество в своем несчастии.  Он  не  вздыхал
более, он стал мужчиной. И Евгения лучше  чем  когда-либо  оценила  характер
кузена, когда он спустился  сверху  в  одежде  из  толстого  черного  сукна,
которая очень шла к его побледневшему и сумрачному лицу.  В  этот  день  обе
женщины надели траур и пошли с Шарлем  в  приходскую  церковь,  заказав  там
отслужить панихиду за упокой души Гильома Гранде.
     Во время второго завтрака Шарль получил письма из Парижа и прочел их.
     - Ну, как, вы довольны своими делами, братец? - тихо сказала Евгения.
     - Никогда не задавай таких вопросов,  дочь,-  заметил  Гранде.-  Какого
черта! Я не рассказываю тебе о своих делах,- зачем же ты суешь  нос  в  дела
твоего брата? Оставь мальчика в покое.
     - О! У меня нет никаких тайн,- сказал Шарль.
     - Та-та-та-та-та! Племянник, да будет тебе известно, что в коммерческих
делах надо держать язык за зубами.
     Когда влюбленные остались одни в саду, Шарль сказал Евгении,  уводя  ее
на старую скамью, где они сели под ореховым деревом:
     - Я не ошибся в Альфонсе, он отнесся ко мне как истинный друг,  устроил
мои дела толково и добросовестно. Все  мои  долги  в  Париже  уплачены,  вся
обстановка моя выгодно  продана,  и  он  сообщает,  что,  по  совету  одного
капитана дальнего плавания, употребил оставшиеся у него три  тысячи  франков
на покупку всякого хлама  -  европейских  диковинок,  из  которых  извлекают
большую выгоду в Ост-Индии. Он послал мои тюки в Нант, где грузится  корабль
на Яву. Через пять  дней,  Евгения,  нам  придется  проститься,  может  быть
навсегда или по крайней мере надолго. Мой  товар  и  десять  тысяч  франков,
которые мне посылают двое друзей,- начало очень скромное.  Вернуться  раньше
нескольких лет и думать нечего. Дорогая кузина, не связывайте свою  жизнь  с
моей; я могу погибнуть, может быть вам представится хорошая партия...
     - Вы меня любите? - спросила Евгения.
     - О да, очень! - ответил он  с  глубокой  выразительностью,  обличавшей
глубину чувства.
     - Я буду ждать, Шарль. Господи!  Отец  у  окна,-  сказала  она,  быстро
отстраняя кузена, который придвинулся было, чтобы обнять ее.
     Она убежала под арку ворот, Шарль пошел за ней; увидя его, она отошла к
лестнице и отворила дверь; потом, не вполне  сознавая,  куда  идет,  Евгения
очутилась возле чулана Нанеты, в самом темном  месте  коридора;  тут  Шарль,
шедший за нею, взял ее за руку, привлек к сердцу, обнял  за  талию  и  нежно
прижал к себе. Евгения не противилась более, она приняла и подарила поцелуй,
самый чистый, самый сладостный и самый беззаветный из всех поцелуев.
     - Дорогая Евгения, кузен лучше, чем брат: он может  жениться  на  тебе,
сказал ей Шарль.
     - Да будет так! -вскричала Нанета, отворяя дверь своей конуры.
     Влюбленные в страхе спаслись бегством в зал, где Евгения снова  взялась
за рукоделье, а Шарль принялся читать литании пресвятой деве по молитвеннику
г-жи Гранде.
     - Так-то! - сказала Нанета.- Мы все молимся.
     С тех пор как Шарль объявил о своем отъезде, Гранде  засуетился,  желая
внушить всем, что он относится к племяннику с большим участием; он выказывал
большую щедрость во  всем,  что  ничего  ему  не  стоило,  взялся  приискать
упаковщика и, заявив, что этот человек запросил  слишком  дорого  за  ящики,
захотел во что бы то ни стало сделать их сам, пустив для этого в ход  старые
доски; он вставал спозаранку, стругал,  прилаживал,  выравнивал,  сколачивал
планки и соорудил прекрасные ящики, куда и уложил все вещи Шарля; он  взялся
сплавить их на судне вниз по Луаре, застраховать и отправить,  когда  придет
время, в Нант.
     После поцелуя в коридоре часы бежали для Евгении с ужасающей быстротой.
Временами  она  хотела  отправиться  вместе  с  кузеном.  Кто  познал  самую
неотступную из  страстей,  длительность  которой  с  каждым  днем  сокращает
возраст,  время,  смертельная  болезнь,  те   или   иные   роковые   условия
человеческой жизни,- тот поймет муки Евгении. Часто  она  плакала,  гуляя  в
саду, теперь слишком для нее тесном, так же как и дом, и двор, и город:  она
заранее уносилась в широкий простор морей.
     Наконец наступил канун отъезда.
     Утром,  в  отсутствие  Гранде  и  Нанеты,  драгоценная  шкатулка,   где
находились  два  портрета,  была  торжественно   помещена   в   единственном
запиравшемся на  ключ  ящике  поставца,  где  лежал  также  пустой  кошелек.
Водворение этого сокровища не обошлось без обильных слез и  поцелуев.  Когда
Евгения спрятала ключ на груди,  у  нее  не  хватило  духу  запретить  Шарлю
поцеловать место, где он теперь хранился.
     - Ему уже отсюда не уйти, друг мой.
     - Так и сердце мое всегда будет здесь,
     - Ах, Шарль, это нехорошо,- сказала она с некоторым недовольством.
     - Разве мы не муж и жена? - ответил он. - Ты дала мне слово,  прими  же
мое слово.
     - Твой! Твоя навеки! - раздалось одновременно.
     На земле не бывало обета более целомудренного: душевная чистота Евгении
на мгновение освятила любовь Шарля.
     На  следующий  день  утренний  завтрак  прошел  грустно.  Несмотря   на
раззолоченный  халат  и  шейный  крестик,  подаренный  Шарлем  Нанете,   она
прослезилась, свободно выражая свои чувства.
     - Бедненький молодой барин в море идет. Да сохранит его господь!
     В половине одиннадцатого  вся  семья  отправилась  проводить  Шарля  до
нантского дилижанса. Нанета спустила пса, заперла  ворота  и  взялась  нести
дорожный мешок Шарля. Все торговцы старой  улицы  высыпали  на  порог  своих
лавок, чтобы поглядеть на это шествие, к которому присоединился  на  площади
нотариус Крюшо.
     - Смотри не заплачь, Евгения,- сказала ей мать.
     - Ну, племянник,- сказал Гранде в подъезде гостиницы, целуя Шарля в обе
щеки,- уезжаете бедным, возвращайтесь богатым; вы найдете честь отца целой и
невредимой. За это отвечаю вам  я,  Гранде.  И  тогда  от  вас  самих  будет
зависеть, чтобы...
     - Ах, дядюшка, вы смягчаете горечь моего отъезда. Это  лучший  подарок,
какой вы могли мне сделать!
     Не понимая, что  говорит  старый  бочар,  которого  он  прервал,  Шарль
поцеловал его, оросив слезами благодарности его дубленую физиономию, а в это
время Евгения жала изо всех сил руку кузена и  руку  отца.  Только  нотариус
улыбался, дивясь хитрости Гранде:  он  один  его  понял.  Четверо  сомюрцев,
окруженные несколькими зрителями, оставались возле  дилижанса,  пока  он  не
тронулся; а когда он исчез на мосту и стук колес слышался уже  в  отдалении,
винодел сказал:
     - Скатертью дорожка!
     К счастью, только нотариус Крюшо услышал  это  восклицание.  Евгения  с
матерью пошли на то место набережной, откуда могли еще  видеть  дилижанс,  и
махали белыми платками; в ответ на это и Шарль замахал платком.
     - Мама, мне хотелось бы на одну минуту  обладать  всемогуществом  бога,
сказала Евгения, когда платок Шарля исчез из глаз.

     Чтобы не прерывать  течения  событий,  происходивших  в  семье  Гранде,
необходимо забежать вперед и бросить взгляд на  операции,  какие  производил
добряк в Париже при посредстве  де  Грассена.  Месяц  спустя  после  отъезда
банкира в руках Гранде были государственные облигации на  сто  тысяч  ливров
ренты, купленные по курсу в восемьдесят франков. Даже  сведения,  полученные
из счетных книг после его смерти, так и не пролили  ни  малейшего  света  на
уловки, подсказанные  ему  недоверчивостью,  никто  не  узнал,  к  каким  же
способам он прибегнул, чтобы оплатить и  получить  эти  облигации.  Нотариус
Крюшо полагал, что  Нанета,  сама  того  не  зная,  явилась  верным  орудием
переправки денег. В эту пору служанка отлучалась на пять дней под  предлогом
какой-то уборки  в  Фруафоне,  как  будто  добряк  способен  был  что-нибудь
запустить в своих владениях. Что касается дел торгового дома Гильома Гранде,
то все предположения бочара осуществились.
     Французский государственный банк, как знает всякий, располагает  самыми
точными сведениями о крупных состояниях в Париже и в департаментах. Имена де
Грассена и Феликса  Гранде  из  Сомюра  были  там  известны  и  пользовались
уважением, воздаваемым тузам финансового мира, которые опираются на огромные
незаложенные  земельные  владения.  Поэтому  прибытия  сомюрского   банкира,
приехавшего, как говорили, для  достойной  ликвидации  дел  парижской  фирмы
Гранде, было достаточно, чтобы избавить тень покойного негоцианта от  позора
протеста векселей. В присутствии кредиторов были сняты  печати,  и  нотариус
приступил к составлению по всем правилам описи наследства. Вскоре де Грассен
собрал кредиторов, и они единогласно избрали ликвидатором сомюрского банкира
совместно с  Франсуа  Келлером,  главою  богатой  фирмы,  одним  из  главных
заинтересованных лиц; ликвидаторов наделили всеми полномочиями, необходимыми
для того, чтобы спасти и честь семейства Гранде и интересы кредиторов.
     Кредитоспособность сомюрского Гранде, надежда, вселенная  им  в  сердца
кредиторов  при  посредстве  де  Грассена,  облегчила   соглашение,-   среди
кредиторов не оказалось ни одного несговорчивого. Никто не  думал  списывать
сумму долга по счету убытков, всякий говорил:
     - Сомюрский Гранде заплатит!
     Прошло полгода. Парижане  оплатили  находившиеся  в  обращении  векселя
умершего и хранили их в своих бумажниках: первый результат,  которого  хотел
достигнуть бочар. Через девять месяцев после  первого  собрания  ликвидаторы
уплатили каждому кредитору сорок семь за сто. Эта  сумма  была  выручена  от
проведенной с величайшей точностью продажи  процентных  бумаг,  движимого  и
недвижимого имущества и  вообще  всего,  принадлежавшего  покойному  Гильому
Гранде.     Ликвидация     руководствовалась      самой      безукоризненной
добросовестностью. Кредиторы с удовлетворением признали достойную удивления,
бесспорную честь фамилии Гранде. Когда эти  хвалы  получили  соответственное
распространение, кредиторы потребовали остальные деньги; Им пришлось  писать
коллективное письмо Гранде.
     - Дожидайтесь! - сказал бывший бочар, бросая письма в огонь.- Терпение,
дружки!
     В ответ на предложения, содержавшиеся в письме,  сомюрский  Гранде  под
предлогом  проверки  счетов  и  уточнения  положения   дел   по   наследству
потребовал, чтобы  кредиторы  сдали  на  хранение  к  одному  нотариусу  все
имеющиеся  у  них  векселя,  дававшие  право  на  наследство  его  брата,  с
приложением расписок  по  уже  произведенным  уплатам.  Вопрос  о  сдаче  на
хранение повел к неисчислимым трудностям.
     Вообще кредитор - разновидность душевнобольного: сегодня он готов пойти
на полюбовную  сделку,  завтра  он  непримирим,  неумолим;  пройдет  немного
времени - он  опять  становится  кроток.  Сегодня  жена  у  него  в  хорошем
расположении духа, у маленького прорезались зубки, все в доме спокойно,-  он
не согласен уступить ни одного су. На другой день идет дождь,  он  не  может
выйти на улицу; он  грустен,  соглашается  на  все,  что  может  привести  к
скорейшему окончанию дела; послезавтра он требует гарантий, а в конце месяца
этот палач угрожает предъявить векселя ко взысканию. Кредитор похож на  того
воробья, которому маленьким детям предлагают насыпать соли на хвост.  Однако
кредитор сам применяет этот образ к векселям, по  которым  ничего  не  может
получить.
     Гранде отлично изучил  все  колебания,  которым  подвержены  настроения
кредиторов; его расчеты целиком оправдались на кредиторах брата. Одни из них
пришли в ярость и наотрез отказались сдать документы на  хранение.  "Славно!
Славно!" - думал про себя Гранде, читая письма, которые писал ему  по  этому
поводу де Грассен. Другие соглашались сдать  векселя  на  хранение,  но  при
непременном условии должного обеспечения прав заимодавцев, включая  и  право
потребовать объявления должника несостоятельным. Снова завязалась переписка,
в результате которой сомюрский Гранде согласился на все  требуемые  условия.
На  основании  этой  уступки  покладистые   кредиторы   уломали   кредиторов
несговорчивых. Сдача на хранение совершилась, но не без пререканий.
     - Этот хитрец,- говорили кредиторы де Грассену, издевается над  вами  и
над нами.
     Через год и одиннадцать месяцев  после  смерти  Гильома  Гранде  многие
коммерсанты, увлеченные деловой сутолокой Парижа, забыли о  векселях  Гранде
или вспоминали о них, только чтобы сказать себе:
     - Я начинаю думать, что сорок семь процентов  -  это  все,  что  я  тут
вытяну.
     Бочар рассчитывал на могущество времени,  которое  он  называл  "добрым
малым". В конце третьего года де Грассен  написал  Гранде,  что  добился  от
кредиторов согласия вернуть векселя при условии, что им уплатят  еще  десять
процентов оставшегося долга фирмы Гранде  в  два  миллиона  четыреста  тысяч
франков. Гранде ответил, что нотариус и биржевой маклер, банкротства которых
были причиной смерти его брата,- живы, и им бы следовало быть подобрее; надо
их расшевелить, чтобы вытянуть  из  них  сколько-нибудь  и  уменьшить  сумму
Долга.
     К концу четвертого года долг был надлежащим образом сведен  к  миллиону
двумстам  тысячам  франков.  Возникли  переговоры  между   ликвидаторами   и
кредиторами, между Гранде и ликвидаторами;  они  длились  шесть  месяцев.  В
конце концов усиленно понуждаемый кончить дело, сомюрский Гранде на  девятом
месяце этого года ответил ликвидаторам, что  племянник  его,  Шарль  Гранде,
составивший себе состояние в Ост-Индии,  заявил  ему  о  намерении  уплатить
долги отца полностью; сам он не может взять на себя убыточную для кредиторов
частичную расплату, не посоветовавшись с племянником, и ждет от него ответа.
В середине пятого года  кредиторы  еще  не  давали  хода  протесту  векселей
благодаря словечку  полностью,  бросаемому  время  от  времени  великодушным
бочаром, а тот посмеивался в бороду и приговаривал: "Уж эти парижане!.."  не
иначе, как с хитрой улыбкой и с бранным словцом. Но кредиторов ждала судьба,
неслыханная в истории торговли. Когда события, описываемые в  этой  повести,
заставят их снова появиться, они окажутся в том же положении,  в  каком  без
малого пять лет держал их Гранде. Как только курс облигаций  государственной
ренты поднялся до ста пятнадцати франков, папаша Гранде продал их и  получил
из Парижа около двух миллионов четырехсот  тысяч  франков  золотом,  которые
присоединились в его бочонках к шестистам тысячам франков сложных  процентов
от облигаций.
     Де Грассен оставался в Париже, и вот почему: прежде всего он был избран
депутатом, а кроме того, ему опостылела скучная сомюрская жизнь, и он,  отец
семейства, влюбился в Флорину,  одну  из  самых  хорошеньких  актрис  театра
герцогини Беррийской. Домашние дела банкира осложнились. Не стоит говорить о
его поведении: в Сомюре оно было признано глубоко безнравственным. Его  жене
посчастливилось выхлопотать раздел имущества, она  достаточно  разумно  вела
дела сомюрской конторы, продолжавшей работать  под  ее  именем,  и  заделала
брешь, произведенную в ее состоянии безумствами де Грассена. Крюшотинцы  так
ловко ухудшили и без того ложное положение соломенной вдовы, что  она  очень
неудачно выдала замуж дочь и должна была отказаться от планов женить сына на
Евгении Гранде. Адольф уехал в Париж к отцу и, говорят, сделался там большим
повесой. Крюшо торжествовали.
     - Ваш муж с ума сошел,- говорил Гранде, давая г-же де Грассен ссуду под
надежное обеспечение.- Мне вас очень жалко, вы - славная женщина.
     - Ах, сударь,- отвечала бедная дама,- кто мог думать, что в  тот  день,
когда Грассен отправился по вашим делам в Париж, он шел к своему разорению?
     - Призываю небо в свидетели, сударыня, я до последней минуты делал все,
чтобы не допустить этой поездки. Господин председатель хотел во что бы то ни
стало заменить его, и если ваш муж так стремился в Париж, то мы теперь знаем
- ради чего.
     Таким образом, Гранде ничем не был обязан де Грассену.
     Во всяком положении на долю женщины достается больше горя и  страданий,
чем на  долю  мужчины.  У  мужчины  -  сила  и  возможность  проявлять  свои
способности: он действует, движется, работает, мыслит, он предвидит  будущее
и в нем находит утешение. Так поступал Шарль.
     Женщина же остается на месте. Одна со своей скорбью, от  которой  ничто
ее не отвлекает, она спускается до дна разверстой пропасти,  измеряет  ее  и
нередко заполняет своими обетами  и  слезами.  Так  поступала  Евгения.  Она
познала свою судьбу. Чувствовать, любить, страдать, жертвовать собой  -  вот
что всегда будет  содержанием  жизни  женщины.  Евгении  суждено  было  быть
женщиной во всем, но  не  знать  женских  утешений.  Согласно  превосходному
выражению Боссюэ , "если б собрать воедино мгновения  счастья,  как  гвозди,
рассеянные по стене, они не могли бы наполнить когда-нибудь горсть ее руки".
Горести никогда не заставляют себя ждать, и  для  нее  они  наступили  очень
скоро. На другой день после отъезда Шарля дом  Гранде  принял  свой  обычный
облик для всех, кроме Евгении, для нее дом вдруг опустел.  Без  ведома  отца
она решила оставить комнату Шарля в том виде, в каком он  покинул  ее.  Г-жа
Гранде и Нанета охотно согласились участвовать в этом невинном заговоре...
     - Кто знает, не вернется ли он раньше, чем мы думаем?- сказала Евгения.
     - Ах, мне хотелось бы видеть его здесь! - ответила Нанета.- Привыкла  я
к нему! Такой был ласковый, чудесный барин, а уж какой  красавчик,  завитой,
словно девушка!
     Евгения посмотрела на Нанету.
     Пресвятая дева! У вас, барышня, глаза  такие,  что  прямо  на  погибель
души. Не смотрите так на людей!
     С этого дня красота Евгении приняла  новый  характер.  Важные  мысли  о
любви, постепенно овладевшие ее душой, достоинство любимой женщины придавали
ее чертам то сияние, какое живописцы изображают в виде нимба. До  встречи  с
кузеном Евгению можно было сравнить с мадонной до непорочного зачатия; после
его отъезда она походила на деву-мать: она познала любовь.  Обе  эти  Марии,
столь различные и так хорошо изображенные некоторыми испанскими художниками,
представляют собою один  из  блистательнейших  образов,  которыми  изобилует
христианство. На другой день после отъезда  Шарля,  возвращаясь  из  церкви,
куда она решила ходить ежедневно,  Евгения  купила  в  книжной  лавке  карту
полушарий; эту карту она прибила подле зеркала, чтобы следовать  за  кузеном
по его пути в Ост-Индию, мысленно уноситься утром и вечером на  перевозивший
его корабль, видеть его, обращаться к нему с тысячью вопросов, говорить ему:
     - Хорошо ли тебе? Не болен ли ты?  Думаешь  ли  ты  обо  мне,  видя  ту
звезду, красоту и значение которой ты открыл мне?
     По утрам она в задумчивости сидела под ореховым деревом  на  источенной
червями и поросшей серым мхом деревянной скамье, где они сказали друг  другу
столько хорошего, столько милых пустяков, где строили воздушные замки  своей
жизни вдвоем. Она размышляла о будущем, глядя на клочок неба,  доступный  ее
взору между стен, на часть ветхой стены, на крышу, под которой была  комната
Шарля.  Словом,  это  была  любовь  одинокая,  любовь  неизменная,   которая
наполняет все мысли и становится сущностью или, как сказали  бы  наши  отцы,
тканью жизни. Когда так называемые друзья старика Гранде приходили вечером в
гости, Евгения была весела, она притворялась, но по целым утрам  говорила  о
Шарле с матерью и Нанетой.
     Нанета поняла, что может соболезновать страданиям молодой хозяйки не  в
ущерб своему долгу перед старым хозяином, и говорила Евгении:
     - Если бы у меня был милый, я бы за ним... в ад пошла. Я бы  его...  да
что там!.. Я бы за него погубила себя... А вот нет ничего. Умру, не узнавши,
какая такая жизнь бывает. Поверите  ли,  барышня,  этот  старый  Корнуайе  -
все-таки не плохой человек - вертится около меня из-за моих  доходов,  прямо
как те, что приходят сюда вынюхивать бариновы денежки и за  вами  ухаживают.
Я-то насквозь его вижу, я все-таки  разбираюсь  тонко,  даром  что  вымахала
ростом с башню, и вот, барышня, это мне приятно, хотя какая уж тут любовь!..
Так прошло два месяца. Жизнь в четырех стенах,  прежде  столь  однообразная,
оживилась теперь захватывающей привлекательностью  тайны,  теснее  связавшей
этих женщин. Для них под сероватым потолком зала жил, ходил, двигался Шарль.
Утром и вечером Евгения отпирала ларец и подолгу смотрела на  портрет  своей
тетки. Как-то раз мать застала ее за этим созерцанием - она старалась  найти
черты Шарля в чертах портрета. Тогда-то  г-жа  Гранде  и  была  посвящена  в
страшную тайну обмена шкатулки далекого путника на сокровище Евгении.
     - Ты все ему отдала?! - сказала мать в ужасе.- Что же ты скажешь отцу в
новый год, когда он захочет посмотреть на твое золото?
     Глаза Евгении стали неподвижны, и обе  женщины  половину  утра  были  в
смертельном ужасе, в таком смятении, что пропустили раннюю  обедню  и  пошли
только к поздней. Через три дня кончался 1819  год,  и  вскоре  должны  были
разыграться страшные события: буржуазная трагедия без яда, без кинжала,  без
пролития крови, но для  действующих  лиц  более  жестокая,  чем  все  драмы,
происходившие в знаменитом роде Атридов.
     - Что с нами будет? - сказала г-жа Гранде дочери,  опуская  вязание  на
колени.
     Бедная мать переживала столько волнений в последние два месяца, что  не
кончила вязать шерстяную фуфайку, которая была  ей  так  нужна  зимой.  Этот
незначительный, по-видимому, случай домашней жизни имел  для  нее  печальные
последствия. Без фуфайки  она  жестоко  простудилась,  когда  вся  покрылась
испариной, испугавшись страшного гнева своего мужа.
     - Мне пришло в голову, дитя мое бедное, что если  бы  ты  доверила  мне
свою тайну, мы успели бы написать в Париж господину де Грассену. Он  мог  бы
прислать нам золотые монеты, похожие на твои, и хотя отец хорошо  знает  их,
может быть...
     Но где же мы достали бы столько денег?
     - Я взяла бы из своих. К тому же господин де Грассен нам бы охотно...
     - Уж поздно,- ответила Евгения глухим, изменившимся  голосом,  прерывая
мать.- Ведь завтра утром нам надо идти к нему в комнату поздравлять с  новым
годом!
     - Но почему бы, дочка, не поговорить с Крюшо?
     - Нет, нет, это значило бы выдать меня им и поставить нас в зависимость
от них. А затем - я решилась. Я поступила хорошо, я ни в чем не раскаиваюсь.
Бог не оставит меня. Пусть свершится его святая воля. Ах, если бы вы  прочли
письмо Шарля, вы бы только о нем и думали, маменька.
     На другой день утром, 1 января 1820 года, ужас, охвативший мать и дочь,
подсказал  им   самое   естественное   оправдание,   чтобы   отказаться   от
торжественного появления в комнате Гранде. Зима 1819-1820 года была одна  из
суровейших зим. Крыши были завалены снегом. Г-жа Гранде  сказала  мужу,  как
только услышала, что он шевелится в своей комнате:
     - Гранде, прикажи Нанете затопить у меня  печку,  так  холодно,  что  я
замерзаю под одеялом. Я уж в таких летах, когда надо  поберечь  меня.  Кроме
того,- продолжала  она  после  небольшой  остановки,-  Евгения  придет  сюда
одеться. Бедная девочка может заболеть, одеваясь у себя в такой холод. Потом
мы придем поздравить тебя с новым годом у камина в зале.
     - Та-та-та-та-та, что за разговоры! Как ты начинаешь новый год, госпожа
Гранде? Ты никогда столько не говорила. Однако ты  не  хлебнула  лишнего,  я
полагаю.
     Прошла минута молчания.
     - Ладно,- продолжал добряк: видимо, ему самому было по душе предложение
жены,- пусть будет по-вашему,  госпожа  Гранде.  Ты  ведь,  правда,  хорошая
женщина, и я не хочу, чтобы с тобой случилось несчастье в  твои  годы,  хотя
вообще все Бертельеры кремневые. Что, неправда? - крикнул он после паузы.- А
мы все-таки наследство после них получили, бог с ними.
     И он закашлялся.
     - Сегодня вы веселы, сударь,- степенно промолвила бедная женщина.
     - Я всегда весел...

     Бочар наш весел, весел,
     Лохань чинить повесил...-

     прибавил он, входя в комнату жены совсем одетый.- Да, скажу как честный
человек,   холодище-то изрядный. Мы славно позавтракаем, жена.  Господин  де
Грассен   прислал  мне паштет из . гусиной печенки с трюфелями! Сейчас схожу
за   ним   на  остановку дилижанса. Должно быть, с двойным наполеондором для
Евгении в придачу,шепнул бочар на ухо жене.- У меня нет больше золота, жена.
Осталось   еще   несколько  старых  червонцев,-  тебе-то я могу сказать,- да
пришлось пустить их в оборот.
     И ради новогоднего торжества он поцеловал жену в лоб.
     - Евгения! - добродушно крикнула мать, когда Гранде ушел.- Не  знаю,  с
какой ноги встал отец,  но  сегодня  он  прямо  добряк.  Ничего,  как-нибудь
выпутаемся.
     - Что такое с хозяином? -  сказала  Нанета,  входя  к  барыне  затопить
печку.- Сперва он сказал мне:  "Здравствуй,  с  новым  годом,  дуреха!  Поди
затопи у жены, ей холодно". Я прямо одурела, когда он протянул  руку  и  дал
мне экю - шестифранковик, почти что не стертый! Вот, барыня,  поглядите.  О,
он славный человек! Как никак, достойный человек. Есть которые - что старей,
то черствей, а он становится сладким, как ваша черносмородинная, и  добреет.
Человек, каких мало, предобрый человек...
     Разгадкою такой веселости Гранде была полная удача его  спекуляции.  Де
Грассен, вычтя сумму, которую бочар  был  ему  должен  за  учет  голландских
векселей на полтораста тысяч франков, и ссуду, данную им Гранде для  покупки
государственной ренты на  сто  тысяч  ливров,  послал  бочару  с  дилижансом
тридцать тысяч франков монетами в одно экю, оставшихся от следуемых  старику
процентов за полгода, и извещал его о повышении курса государственной ренты.
Курс ее был тогда восемьдесят девять франков, а в конце января  известнейшие
капиталисты покупали облигации уже по девяносто два.  Гранде  в  два  месяца
нажил двенадцать процентов на свой капитал, погасил свой долг де Грассену  и
отныне должен был получать  пятьдесят  тысяч  франков  каждые  полгода,  без
платежа налогов, без всяких проторей и убытков. Он раскусил, наконец, выгоду
государственной  ренты  -  помещение  капитала,  вызывающее  у  провинциалов
неодолимое отвращение,- и видел себя меньше чем через пять  лет  обладателем
капитала в шесть миллионов, приумноженного без  больших  хлопот,-  капитала,
который в  соединении  со  стоимостью  его  имений,  должен  был  образовать
колоссальное состояние. Шесть франков, подаренные им Нанете, были, возможно,
платою за огромную услугу, какую  служанка,  сама  того  не  ведая,  оказала
хозяину.
     - О! О! Куда это идет папаша Гранде спозаранку, да еще  спешит,  словно
на пожар? - говорили купцы, отпирая лавки.
     Потом, когда увидели, что он возвращается с набережной в  сопровождении
артельщика почтово-пассажирской конторы, который вез на тачке  туго  набитые
мешки, посыпались восклицания:
     - Ручей к речке бежит, а наш добряк к денежкам, говорил один.
     - Они к нему идут из Парижа,  из  Фруафона,  из  Голландии,-  прибавлял
другой.
     - В конце концов он купит весь Сомюр! - восклицал третий.
     - Ему и холод нипочем, он всегда делом  занят,  уязвила  мужа  какая-то
женщина.
     - Эй, господин Гранде, может, вам эти мешки некуда  девать,-  балагурил
торговец сукном, его ближайший сосед,- так я могу вас избавить!
     - Чего там! Одни медяки,- отвечал винодел.
     - Серебряные,- буркнул артельщик.
     - Если хочешь, чтобы я тебя поблагодарил, так  держи  язык  за  зубами,
сказал добряк артельщику, отворяя дверь. ;
     "А, старая лисица, а я-то считал его за  глухого,-  подумал  артельщик.
Видно, в холод он слышит".
     - Вот тебе двадцать су на новый год и нишкни. Проваливай!-  сказал  ему
Гранде.- Нанета отвезет тебе тачку... Нанета, а мои вертушки пошли к обедне?
     - Да, сударь.
     - Ну, живо! За работу! - крикнул он, взваливая на нее мешки.
     Мигом деньги были перенесены в его комнату, и Гранде заперся там.
     __ Когда завтрак будет готов, постучишь мне в стену.
     Отвези тачку в контору.
     Завтракать сели только в десять.
     - Авось отец не вздумает посмотреть твое золото,  сказала  г-жа  Гранде
дочери, возвращаясь домой после обедни.- В крайнем случае сделай вид, что ты
совсем замерзла. А ко дню твоего рождения мы успеем наполнить монетами  твой
кошелек...
     Гранде спустился по лестнице, раздумывая о том, как быстрее  превратить
свои парижские экю в чистое золото, и о  том,  как  удалась  ему  спекуляция
государственною  рентой.  Он  решил  и  впредь  вкладывать  свои  доходы   в
государственную ренту, пока курс ее не дойдет до ста  франков.  Размышления,
гибельные для Евгении. Как только он вошел, обе  женщины  поздравили  его  с
новым годом: дочь - обняв за шею и ласкаясь к нему, г-жа Гранде - степенно и
с достоинством.
     - А, дитя мое,- сказал он, целуя Евгению в щеку,  видишь,  я  для  тебя
работаю! Твоего счастья хочу. Чтобы быть счастливым, нужны деньги. Без денег
далеко не уйдешь. Вот тебе новенький двойной наполеондор, я заказал привезти
его из Парижа. По совести скажу, в доме ни крупицы  золота.  Только  у  тебя
золото. Покажи-ка мне свое золото, дочка.
     - Ой, до чего холодно! Давайте завтракать,- ответила ему Евгения.
     - Значит, после  завтрака,  а?  Эта  поможет  пищеварению.  Толстяк  де
Грассен все-таки прислал нам кое-что, молодец  де  Грассен,  я  им  доволен!
Увалень этот оказывает услугу Шарлю, да еще  даром.  Он  отлично  устраивает
дела покойника Гранде. Ууу!  -  произнес  он  с  полным  ртом  после  паузы.
Недурно! Кушай, кушай, женушка! Этим два дня сыт будешь.
     - Мне не хочется есть.  Мое  здоровье  никуда  не  годится,  ты  хорошо
знаешь.
     - Ну вот  еще!  Можешь  нагружаться  без  опаски,  не  лопнешь;  ты  из
Бертельеров, женщина крепкая. Ты чуточку пожелтела, да я люблю желтое.
     Приговоренный ждет позорной  публичной  казни,  может  быть  с  меньшим
ужасом, чем г-жа Гранде  и  ее  дочь  ждали  событий,  которыми  должен  был
закончиться этот семейный завтрак. Чем веселее болтал и ел  старый  винодел,
сильнее сжимались сердца обеих женщин. В эту тяжкую минуту у Евгении была по
крайней мере опора: она черпала силу в своей любви.
     "Ради него, ради  него,-  говорила  она  себе,-  я  готова  тысячу  раз
умереть!"
     При этой мысли она бросала на мать взгляды, горевшие мужеством.
     - Убери все это,- сказал Гранде Нанете, когда около одиннадцати кончили
завтракать,- а стола не трогай. Нам удобно будет смотреть тут,  у  камелька,
твое маленькое сокровище,- сказал он, глядя  на  Евгению.-  Нет,  разве  оно
маленькое? Честное слово! У  тебя  пять  тысяч  девятьсот  пятьдесят  девять
франков золотом, да нынче утром я дал тебе сорок: выходит - без одного шесть
тысяч франков. Ладно, подарю тебе, сам подарю  франк  этот  -  для  круглого
счета, потому что, видишь ли, дочка... А  ты  что,  Нанета,  развесила  уши?
Проваливай и принимайся за свое дело,- сказал добряк.
     Нанета исчезла.
     - Послушай, Евгения! Ты должна отдать  мне  свое  золото.  Ведь  ты  не
откажешь отцу, доченька, а?
     Обе женщины молчали.
     - У меня больше нет золота. Было и не стало. Я верну тебе  шесть  тысяч
франков в ливрах, и ты поместишь  их,  как  я  тебе  скажу.  Не  заботься  о
свадебном подарке. Когда я буду выдавать тебя замуж, а это не за  горами,  я
найду  тебе  жениха,  который  сможет  преподнести  тебе  такой   прекрасный
свадебный подарок, о каком никогда и не слыхивали в провинции. Послушай  же,
дочка! Представляется замечательный случай: ты  можешь  вложить  свои  шесть
тысяч франков в государственную ренту и каждые полгода будешь получать около
двухсот франков процентов - без всяких хлопот и без убытков, ни налогов,  ни
починок, ни града, ни мороза, ни разливов,-  словом,  ничего,  что  бьет  по
доходам. Тебе,  может,  не  хочется  расстаться  со  своим  золотом,  дочка?
Все-таки принеси мне  его.  Я  опять  наскребу  для  тебя  золотых  монет  -
голландских, португальских, генуэзских, рупий Великого Могола, а с теми, что
я буду тебе дарить ко дню рождения, ты в три года  скопишь  половину  своего
маленького золотого сокровища. Что скажешь, дочка?  Ну,  подыми  носик.  Ну,
сходи за ним, принеси милую свою кубышку. Ты должна бы расцеловать  меня  за
то, что я рассказываю тебе секреты, тайны жизни и смерти этих  червонцев.  А
верно, червонцы живут и  копошатся,  как  люди:  уходят,  приходят,  потеют,
множатся.
     Евгения встала, но, сделав несколько шагов к двери, круто  повернулась,
взглянула отцу в лицо и сказала:
     - У меня нет больше моего золота.
     - У тебя нет больше твоего золота! - вскричал  Гранде,  подскочив,  как
лошадь, услышавшая пушечный выстрел в десяти шагах.
     - Нет у меня, нет больше золота!
     - Ты шутишь, Евгения?
     - Нет.
     - Клянусь садовым ножом моего отца! Когда  бочар  клялся  так,  потолок
дрожал.
     - Пресвятой боже! Барыня вся побелела! - закричала Нанета.
     - Гранде, твой гнев убьет меня,- промолвила бедная женщина.
     - Та-та-та-та-та! В вашей семье все  живучие,  никакая  смерть  вас  не
берет!.. Евгения, куда вы девали  свои  монеты?  -  крикнул  он,  кидаясь  к
дочери.
     - Сударь,- сказала Евгения, стоя на коленях возле г-жи Гранде,- матушке
очень нехорошо... видите... Не убивайте ее.
     Гранде испугала  бледность,  разлившаяся  по  лицу  жены,  еще  недавно
желтому.
     - Нанета, помоги мне  лечь  в  постель,-  сказала  г-жа  Гранде  слабым
голосом.- Я умираю...
     Нанета сейчас же взяла свою хозяйку под руку, то же сделала Евгения,  и
им с величайшим трудом удалось подняться с ней до ее  комнаты,-  она  падала
без чувств на каждой ступеньке. Гранде остался один. Все же через  несколько
минут он поднялся на семь или восемь ступенек и крикнул:
     - Евгения, когда мать ляжет в постель, вы спуститесь вниз!
     - Хорошо, отец.
     Успокоив мать, она не замедлила прийти.
     - Дочь моя,- сказал ей Гранде,- вы скажете мне, где ваше сокровище?
     - Отец, если вы делаете мне подарки, которыми я не могу  распоряжаться,
как хочу, то возьмите их обратно, холодно ответила Евгения,  взяв  с  камина
наполеондор и подавая отцу.
     Гранде быстро схватил наполеондор и сунул его в карман жилета.
     - Ну, конечно, я не дам тебе больше ничего! Ни вот столечко!  -  сказал
он, щелкнув ногтем большого пальца  о  зубы.-  Так  вы,  значит,  презираете
своего отца? Не доверяете ему? Не знаете, что такое отец? Если он не все для
вас, так, значит, он - ничто? Где ваше золото?
     - Отец, я люблю вас и уважаю, несмотря на ваш  гнев,  но  осмелюсь  вам
заметить: мне двадцать  три  года.  Вы  достаточно  часто  говорили,  что  я
совершеннолетняя, и я это знаю. Я сделала со своими деньгами то, что хотела,
и будьте покойны - они помещены хорошо...
     - Где?
     - Это нерушимая тайна,- сказала она.- Разве у вас нет своих тайн?
     - Я глава семьи. У меня свои дела!
     - А у меня свои.
     - Должно быть, дурные дела, если вы  не  можете  сказать  о  них  отцу,
мадмуазель Гранде.
     - Нет, прекрасные дела. Но я не могу сказать о них вам.
     - По крайней мере скажите, когда вы отдали ваше золото?
     Евгения отрицательно покачала головой.
     - Было оно еще у вас в день вашего рождения, а? Евгения, которую любовь
сделала такой же хитрой, как
     отца - скупость, опять покачала головой.
     - Где это видано! Такое упрямство и такое воровство! -  сказал  Гранде,
постепенно возвышая голос, который все  громче  разносился  по  дому.-  Как!
Здесь, в моем собственном доме, у меня кто-то взял твое золото! Единственное
золото в моем доме! И я не буду знать, кто  взял?  Золото  -  вещь  дорогая.
Самые честные девушки могут совершить ошибку и  отдать  не  знаю  что,-  это
бывает у знатных господ и даже у буржуазии,- но  отдать  золото...  Вы  ведь
отдали его кому-то?
     Евгения осталась безучастной.
     - Видана ли такая дочь? Отец я вам или нет? Если вы поместили золото  в
какое-нибудь предприятие, то у вас есть расписка...
     - Разве я не вольна была делать с ним то,  что  мне  казалось  хорошим?
Разве оно было не мое?
     - Но ты - дитя.
     - Я совершеннолетняя.
     Сбитый с толку логикой дочери, Гранде побледнел, затопал  ногами,  стал
ругаться; потом, обретя, наконец, дар слова, закричал:
     - Дочь - змея проклятая! А! Негодное семя, ты  отлично  знаешь,  что  я
люблю тебя, и употребляешь это во зло. Она без ножа режет своего отца!  Черт
возьми! Ты бросила состояние к ногам этого  голяка  в  сафьяновых  сапожках!
Клянусь отцовским садовым ножом! Я не могу лишить тебя  наследства,  клянусь
бочкой! Но я тебя проклинаю... тебя, и твоего  кузена,  и  твоих  детей!  Не
видать тебе  никакого  добра  от  всего  этого,  понимаешь?  Если  ты  Шарлю
отдала... Нет, этого быть не может! Как! Этот мерзкий вертопрах да  меня  бы
ограбил?
     Он смотрел на дочь, остававшуюся немой и холодной.
     - Она не пошевелится! Она бровью не поведет! Она больше Гранде,  чем  я
сам. Ты не отдала по крайней мере своего золота даром? Ну, говори!
     Евгения бросила на отца иронический взгляд, оскорбивший его.
     - Евгения, вы у меня в доме, у своего отца. Чтобы оставаться здесь,  вы
обязаны подчиняться моим приказаниям. Священники велят вам повиноваться мне.
     Евгения опустила голову.
     - Вы оскорбляете меня в том, что мне всего дороже,  продолжал  он.-  Не
желаю вас видеть, пока  вы  не  покоритесь.  Ступайте  в  свою  комнату!  Вы
останетесь там, пока я не позволю вам выйти. Нанета будет вам приносить хлеб
и воду. Вы слышали? Идите.
     Евгения залилась слезами и убежала к матери.
     А Гранде вышел в сад и долго кружил по снегу, не замечая холода,  потом
заподозрил, что дочь, должно быть, у матери, и, радуясь, что  сейчас  уличит
ее в непослушании, он проворно, как кошка, взбежал по лестнице и появился  в
комнате г-жи Гранде как раз в ту минуту, когда она гладила  волосы  Евгении,
спрятавшей лицо на ее груди.
     - Утешься, дитя мое бедное, отец утихомирится.
     - Нет больше у нее отца! - сказал бочар.- И  это  мы  с  вами,  госпожа
Гранде, произвели на свет такую непослушную дочь, как она?  Нечего  сказать,
отличное воспитание дают нынче, особенно религиозное! Почему вы не  в  своей
комнате? Отправляйтесь в тюрьму, в тюрьму, сударыня!
     - Вы хотите лишить меня дочери? - сказала г-жа Гранде, обращая  к  нему
лихорадочно покрасневшее лицо.
     - Если вы хотите оставить ее при себе, берите ее и  убирайтесь  обе  из
дома! Разрази вас гром! Где золото? Что сталось с золотом?
     Евгения встала, гордо взглянула на отца и вернулась в свою  комнату,  а
Гранде запер ее на ключ.
     - Нанета! - крикнул он.- Потуши камин в зале. И он уселся  в  кресле  у
камина со словами:
     - Она, конечно, отдала золото этому подлому соблазнителю Шарлю,  а  ему
только наши денежки и были нужны.
     В опасности, грозившей Евгении, и в своей любви к  дочери  г-жа  Гранде
нашла достаточно сил, чтобы остаться холодной с виду, безмолвной и глухой.
     - Я ничего обо всем этом не знала,- ответила  она,  повернув  голову  к
стенке, чтобы не видеть сверкавших взглядов мужа.- Я так  страдаю  от  вашей
жестокости, что, если предчувствия  меня  не  обманывают,  мне  отсюда  одна
дорога - на кладбище. Вы бы должны сейчас  меня  пощадить,  сударь,  ведь  я
никогда не причиняла вам горя,- так по крайней мере я думаю. Ваша дочь любит
вас. Я убеждена, что она  невинна,  как  новорожденный  младенец,  и  вы  не
наказывайте ее, отмените свое решение. В ее  комнате  такой  холод,  что  по
вашей вине она может тяжело заболеть.
     - Я не хочу ее видеть, не хочу говорить с  ней.  Пусть  сидит  в  своей
комнате на хлебе и воде до тех пор, пока не выполнит требований отца. Какого
черта! Глава семьи  должен  знать,  куда  уходит  золото  из  его  дома.  Ей
принадлежали рупии, может быть единственные во Франции, затем  генуэзские  и
голландские дукаты...
     - Сударь, Евгения - наше единственное дитя, и если бы даже она  бросила
их в воду...
     - В воду?! - закричал добряк.- В воду?! Да  вы  с  ума  сошли,  госпожа
Гранде! У меня что сказано, то крепко, вы знаете. Если хотите мира  в  доме,
вызовите  дочь  на  исповедь,  вытяните  у  нее  признание:  женщины   лучше
столкуются, чем наш брат. Что бы она ни натворила, не съем же я  ее.  Боится
она меня, что ли? Кабы она даже озолотила своего кузена с головы до ног, так
он в море, не бежать же за ним.
     - Ну что ж, сударь...
     Возбужденная нервной лихорадкой, охватившей ее, или несчастьем Евгении,
усилившим нежную любовь матери, способность  понимания  и  проницательность,
г-жа Гранде заметила грозное движение шишки на  носу  ее  супруга  и  тотчас
изменила свой ответ, не меняя тона:
     - Ну что ж, сударь, разве у меня больше власти над нею, чем у вас?  Она
мне ничего не сказала. Вся в вас.
     - Дьявольщина! Как нынче ловко привешен у вас  язык!  Та-та-та-та!  Вы,
кажется, издеваетесь надо мной. Пожалуй, вы с ней заодно.
     Он пристально посмотрел на жену.
     - Если  вы,  господин  Гранде,  действительно  хотите  убить  меня,  то
продолжайте в том же духе. Я уже сказала вам, сударь, и пусть мне это  будет
стоить жизни, готова повторить снова: вы не правы перед своей  дочерью,  сна
рассудительнее  вас.  Деньги  принадлежали  ей,  ни  на  что  другое,  кроме
хорошего, она не могла их истратить, а только бог вправе  знать  наши-добрые
дела. Сударь, умоляю вас, смилуйтесь над Евгенией!  Вы  тем  ослабите  удар,
нанесенный мне вашим гневом, и, может быть, спасете мне жизнь.  Верните  мне
дочь, сударь, верните!
     - Я удираю,- сказал Гранде.- Житья в доме не стало: и матушка  и  дочка
рассуждают, разглагольствуют, словно... Тьфу! Приятный новогодний подарок вы
мне сделали. Евгения! - крикнул он.- Да, да, плачьте. Вас  совесть  замучает
за то, что вы делаете, слышите? Какой толк, что вы причащаетесь чуть не  два
раза в месяц, если вы  украдкой  отдаете  золото  своего  отца  бездельнику,
который растерзает ваше сердце, когда вам нечего больше будет подарить  ему?
Увидите, чего стоит ваш Шарль со своими  сафьяновыми  сапожками  и  с  видом
недотроги. У него нет ни сердца, ни души, раз  он  посмел  взять  сбережения
бедной девушки без согласия ее родителей.
     Когда дверь на улицу захлопнулась, Евгения вышла из своей комнаты.
     - Как отважно вы вступились за меня! - сказала она матери.
     - Видишь, дитя мое, к чему приводят запретные дела! Ты  заставила  меня
солгать.
     - Я умолю бога наказать меня одну!
     - Неужто правда,- сказала, входя,  перепуганная  Нанета,-  что  барышня
посажена на хлеб и воду по конец дней своих?
     - Что за беда, Нанета! - спокойно ответила Евгения.
     - Ну, тогда уж и мне не  лакомиться,  если  хозяйская  дочь  ест  сухой
хлеб!.. Ну уж нет!
     - Ни слова обо всем этом, Нанета! - сказала Евгения.
     - Буду молчать, как мертвая, но уж этого не допущу! Гранде обедал  один
в первый раз за двадцать четыре
     года.
     - Вот вы и овдовели, сударь,- сказала ему Нанета.- Мало приятного  быть
вдовцом, когда две женщины в доме.
     - Я с тобой не разговариваю, кажется. Заткни рот, или  я  тебя  выгоню!
Что это у тебя, я слышу, кипит в кастрюле на плите?
     - Сало перетапливаю...
     - Сегодня придут гости, затопи камин.
     Господа Крюшо и г-жа де Грассен с сыном явились В восемь часов  и  были
удивлены, не видя ни г-жи Гранде, ни Евгении.
     - Жене нездоровится, Евгения подле нее,- ответил старый винодел, и лицо
его не выдало никакого волнения.
     После целого часа пустых разговоров г-жа де Грассен поднялась навестить
г-жу Гранде, и когда она вернулась в зал, все обратились к ней:
     - Как чувствует себя госпожа Гранде?
     - Да нехорошо, совсем нехорошо,- сказала она.  Состояние  ее  здоровья,
по-моему,  в  самом  деле  внушает  тревогу.  В  ее  годы  необходимы   все.
предосторожности, папаша Гранде.
     - Посмотрим, посмотрим...- рассеянно ответил винодел.
     Все простились с ним. Когда Крюшо  вышли  на  улицу,  г-жа  де  Грассен
сказала им:
     - У  Гранде  что-то  произошло.  Мать  очень  плоха,  хоть  сама  и  не
подозревает этого. У дочери красные глаза, как будто она долго  плакала.  Не
хотят ли ее выдать замуж против воли?
     Когда винодел лег спать,  Нанета,  неслышно  ступая  в  мягких  туфлях,
пришла к Евгении и открыла перед ней паштет, запеченный в кастрюле.
     - Возьмите, барышня,- сказала добрая девушка. Корнуайе дал  мне  зайца.
Вы так мало кушаете, что этого паштета хватит  вам  на  неделю,  а  в  таком
холоде он не испортится. По крайней мере вы не будете сидеть на сухом хлебе.
Ведь это вредно для здоровья.
     - Бедная Нанета! - сказала Евгения, пожимая ей руку.
     - Паштет у меня вышел вкусный, нежный. А он ничего и не  заметил.  Я  и
шпику и лаврового листа купила, все на свои шесть франков, им-то я хозяйка.
     Затем служанка убежала: ей послышалось, что идет Гранде.
     В течение нескольких месяцев винодел постоянно заходил навестить жену в
различные часы дня, но никогда не произносил имени дочери, не видел  ее,  не
делал о ней ни малейшего намека. Г-жа Гранде не выходила из своей комнаты, и
положение ее день ото дня ухудшалось. Ничто не могло сломить старого бочара.
Он оставался непоколебимым, жестким и холодным, словно гранитный  столб.  Он
по-прежнему приходил и уходил, как было заведено; но теперь уже не заикался,
меньше разговаривал и в  делах  стал  черствее,  чем  когда-нибудь.  Нередко
прорывались у него ошибки в подсчетах.
     - Что-то произошло у Гранде,- говорили крюшотинцы и грассенисты.
     - Что такое случилось в доме Гранде? - неизменно спрашивали друг  друга
на всех вечерах в Сомюре.
     Евгения ходила в церковь под надзором Нанеты. Если при выходе  г-жа  де
Грассен обращалась к ней с несколькими словами, она отвечала  уклончиво,  не
удовлетворяя ее любопытства.  Тем  не  менее  к  концу  второго  месяца  уже
невозможно было скрыть ни от троих  Крюшо,  ни  от  г-жи  де  Грассен  тайну
заточения Евгении; вечное ее отсутствие не  могло  быть  объяснено  никакими
вымышленными причинами. Затем, хоть и невозможно было  выяснить,  кто  выдал
тайну, весь город узнал, что с нового  года  мадмуазель  Гранде  заперта  по
приказанию отца в нетопленной комнате на хлебе и воде,  что  Нанета  готовит
лакомые блюда и носит ей по ночам; узнали даже,  что  девушка  может  видеть
мать и ухаживать за нею только в то время, когда отца  нет  дома.  Поведение
Гранде подверглось строгому осуждению. Весь город поставил его, так сказать,
вне закона, вспомнил его вероломство,  его  жестокость  и  исключил  его  из
общества. Когда он проходил, все показывали на него и перешептывались. Когда
его дочь спускалась по извилистой улице, идя в сопровождении Напеты к обедне
или к вечерне, все обыватели подбегали к окнам, с  любопытством  разглядывая
осанку богатой наследницы и ее лицо, на котором написаны были задумчивость и
ангельская кротость.
     Заточение, немилость отца ничего не значили для нее.  Разве  не  видела
она карту полушарий, скамейку, сад, часть стены? Не ощущала на  губах  своих
мед, оставленный поцелуями любви? Некоторое время Евгения ничего не знала  о
разговорах в городе, предметом которых она была, так же как не ведал  о  них
ее отец! Ей, верующей и чистой  перед  богом,  спокойная  совесть  и  любовь
помогали терпеливо переносить гнев и  месть  отца.  Но  одно  глубокое  горе
заставляло умолкать  все  остальные  горести:  ее  мать,  кроткое  и  нежное
создание, заблиставшее на пороге к могиле особой красотой - отблеском души,-
ее мать ослабевала с каждым днем. Часто Евгения упрекала  себя  в  том,  что
была невольной причиною жестокой  медленной  болезни,  убивавшей  мать.  Эти
угрызения совести, хотя мать и успокаивала их, еще  крепче  связывали  ее  с
любимым. Каждое утро, как только  отец  уходил,  она  являлась  к  изголовью
матери, и туда Нанета приносила ей завтрак. Но  бедная  Евгения,  страдавшая
страданиями своей матери, безмолвно указывала Нанете на ее лицо,  плакала  и
не смела упоминать о кузене. Г-же Гранде приходилось первой говорить ей:
     - Где-то он? Почему он не пишет?
     Ни мать, ни дочь понятия не имели о расстояниях.
     - Будем о  нем  думать,  маменька,-  отвечала  Евгения;-  но  не  будем
говорить. Вы больны, вы - прежде всего.
     Все - это был он.
     - Дети мои,- говорила  г-жа  Гранде,-  мне  нисколько  не  жаль  жизни.
Господь мне помог, дав мне радостно встретить конец моих несчастий.
     Слова этой женщины постоянно были истинно христианскими и святыми.  Уже
несколько  месяцев,  с  начала  года,  когда  муж   завтракал   возле   нее,
прогуливаясь по комнате, она говорила ему все те  же  речи,  повторяя  их  с
ангельской кротостью и вместе с тем с твердостью, близкая  смерть  придавала
этой робкой женщине мужество, недостававшее ей при жизни.
     - Сударь, благодарю вас за внимание и заботы о моем здоровье,- отвечала
она, когда Гранде задавал ей пошлейший  из  вопросов,-  но  если  вы  хотите
усладить горечь моих последних минут и облегчить мои муки, то верните дочери
благорасположение, покажите себя христианином, супругом и отцом.
     При этих словах Гранде садился у  постели  жены,  молча  выслушивал  ее
уговоры и не отвечал ничего,- он поступал как пешеход, спокойно пережидающий
под воротами, когда пройдет захвативший его ливень. Если жена  обращалась  к
нему с самыми трогательными, самыми нежными, самыми благоговейными мольбами,
он говорил:
     -  Ты  немного  бледненькая  сегодня,  бедняжка!  Казалось,   полнейшее
забвение дочери запечатлелось
     на его лбу, точно высеченном из камня, на  его  сжатых  губах.  Его  не
трогали даже слезы, которые текли по бледным щекам жены, слышавшей  от  него
лишь неопределенные и почти одинаковые ответы на ее мольбы.
     - Да простит вас господь, сударь, как  я  вас  прощаю,-  говорила  она.
Когда-нибудь и вы будете нуждаться в прощении.
     Со времени болезни жены он не  решался  пускать  в  ход  свое  страшное
"та-та-та-та-та!", но его деспотизм не был обезоружен этим ангелом кротости,
внешняя некрасивость которого  сглаживалась  с  каждым  днем,  ибо  лицо  ее
отражало высокие душевные свойства. Вся она была - душа. Как  будто  молитвы
очистили, смягчили грубые черты ее лица и озарили его внутренним светом. Кто
не наблюдал такого преображения на лицах праведников, когда красота  души  в
конце концов торжествует над самыми топорными чертами, сообщая  им  какую-то
особую одухотворенность, исходящую от  благородства  и  чистоты  возвышенных
мыслей? Зрелище такого преображения, совершенного  страданиями,  пожиравшими
обломки человеческого существа в этой умирающей женщине, действовало даже на
старого бочара, хотя железный характер его не изменился. Речь  его  утратила
свою презрительность, зато все больше он прибегал к невозмутимому  молчанию,
спасавшему его главенство  в  семье.  Общественное  мнение  громко  осуждало
папашу Гранде; стоило его верной Нанете появиться на рынке, как ей  начинали
жужжать в уши насмешки, жалобы на ее хозяина; однако служанка защищала  его,
блюдя честь дома.
     - Ну что ж,- говорила она хулителям,- разве  мы  все  не  делаемся  под
старость жестче? Почему вы не допускаете, чтобы  наш  старик  стал  немножко
черствее? Не треплите языком! Барышня живет, как королева. Она  одинока?  Ну
что ж, ей так нравится. Да помимо того у моих господ есть на то свои  важные
резоны.
     Наконец однажды вечером, в исходе весны, г-жа Гранде,  терзаемая  горем
больше, чем болезнью, потерпев, несмотря на все мольбы, неудачу  в  попытках
примирить Евгению с отцом, доверила свои тайные муки Крюшо.
     - Посадить двадцатитрехлетнюю девушку на хлеб и, на  воду,-  воскликнул
председатель  де  Бонфон,-  и  без  всякого  основания!  Да  это  составляет
противозаконное злоупотребление отеческой властью. Мадмуазель Евгения  может
протестовать, и поскольку...
     - Ну, племянник, бросьте болтать,  вы  не  в  суде,-  сказал  нотариус.
Будьте покойны, сударыня, я завтра же положу конец этому заточению.
     Слыша, что говорят о ней, Евгения вышла из своей комнаты.
     - Господа,- с гордой осанкой сказала она, подойдя к  ним,-  убедительно
прошу вас не вмешиваться в это дело. Отец - хозяин у себя.  Пока  я  живу  у
него в доме, я обязана ему повиноваться. Его отношение ко мне не должно быть
предметом одобрения или порицания  посторонних  людей:  он  отвечает  только
перед богом. Я взываю к вашей дружбе и обращаюсь к вам с просьбой  о  полном
молчании в этом деле. Порицать  моего  отца  -  значило  бы  подрывать  наше
уважение к нему. Я очень благодарна вам, господа, за внимание ко мне, но  вы
обязали бы меня еще более, если бы захотели  положить  конец  оскорбительным
слухам, которые носятся по городу и случайно дошли до меня.
     - Она права,- сказала г-жа Гранде.
     - Мадмуазель, лучшее средство пресечь всякие пересуды  -  это  добиться
возвращения вам свободы,- почтительно ответил  старик  нотариус,  пораженный
красотой, которую одиночество, грусть и любовь придали Евгении.
     - Ну что же, дочка, предоставь господину  Крюшо  все  уладить,  раз  он
ручается за успех. Он изучил твоего отца и знает, как подойти к  нему.  Если
ты хочешь видеть меня счастливой те немногие дни, какие мне  остается  жить,
надо тебе помириться с отцом во что бы то ни стало.
     На другой день, по привычке, усвоенной с первого дня заточения  дочери,
Гранде вышел прогуляться по садику. Он выбирал для этой  прогулки  тот  час,
когда Евгения  кончала  одеваться.  Старик  подходил  к  большому  ореховому
дереву, прячась за ствол, по нескольку минут смотрел, как дочь расчесывает и
укладывает длинные  косы,  и,  несомненно,  колебался  между  теми  суровыми
мыслями, какие внушало ему упорство характера, и желанием обнять свое  дитя.
Часто он засиживался  на  деревянной  полусгнившей  скамейке,  где  Шарль  и
Евгения клялись друг другу  в  вечной  любви,  а  в  это  время  дочь,  тоже
украдкой, смотрела на отца или следила за ним в зеркале. Если он  вставал  м
снова начинал ходить по дорожке, она  предупредительно  садилась  у  окна  и
принималась  разглядывать  стену,  где  свешивались  красивейшие   цветы   и
выступали из расщелин стебли "венерина волоса", повилика и очиток - растение
с желтыми или белыми цветами, в изобилии растущее по виноградникам Сомюра  и
Тура.
     В это прекрасное июньское утро пришел нотариус Крюшо и  застал  старика
винодела в саду: он сидел на скамейке, прислонясь спиной  к  стене  каменной
ограды, и поглощен был созерцанием дочери.
     - Чем могу служить, господин Крюшо? - сказал он, Увидя нотариуса.
     - Я пришел поговорить с вами по делу.
     - А! Не принесли ли вы мне немного золота в обмен на экю?
     - Нет, речь пойдет не о деньгах, а о дочери вашей, Евгении. Все говорят
о ней и о вас.
     - Чего они суются? И угольщик в своем доме хозяин.
     - Согласен, угольщик властен  также  убить  себя  или,  что  еще  хуже,
выбросить собственные деньги за окошко.
     - Как так?
     - Но ведь ваша жена очень больна,  друг  мой.  Вам  бы  даже  следовало
посоветоваться с господином Бержереном: она в смертельной опасности. А если,
не дай бог, она умрет из-за того, что не были приняты все меры, вряд  ли  вы
были бы спокойны, я думаю.
     - Та-та-та-та! Откуда вы знаете, что  с  моей  женой?  Докторов  только
пусти на порог, они повадятся ходить по шести раз в день.
     - Конечно, Гранде, поступайте, как найдете нужным. Мы старые друзья; во
всем Сомюре нет человека, который ближе меня принимал бы к сердцу  все,  что
вас касается, и я считал своим долгом  сказать  вам  это.  Теперь  будь  что
будет,- вы не мальчик и знаете, что делаете. Впрочем, я  не  за  тем  к  вам
пришел. Речь, может быть, пойдет кое о чем посерьезнее. В  конце  концов  не
хотите же вы убить свою жену,- она слишком полезна для вас. Так подумайте, в
каком положении вы бы  оказались  перед  дочерью,  если  бы  госпожа  Гранде
умерла. Вам пришлось бы отчитываться перед Евгенией, потому что имущество  у
вас в общем владении с женой. Ваша дочь  будет  вправе  потребовать  раздела
состояния, продажи Фруафона.  Словом,  она  наследует  после  матери,  а  вы
наследовать не можете.
     Эти слова были для Гранде ударом молнии: в юриспруденции он был не  так
силен, как в коммерции. Ему никогда  и  в  голову  не  приходила  продажа  с
торгов.
     - Итак, настоятельно советую вам помягче обращаться с дочерью,-  сказал
Крюшо в заключение.
     - А вы знаете, Крюшо, что она сделала?
     - Что?  -  сказал  нотариус,  с  любопытством  приготовляясь  выслушать
признание Гранде и узнать причину ссоры.
     - Она отдала свое золото.
     - А золото было ее? - спросил нотариус.
     - Все они мне это  твердят!  -  сказал  добряк,  трагическим  движением
опуская руки.
     - Что же вы из-за пустяков,- продолжал Крюшо,- хотите  устроить  помеху
соглашению, какое вы ей предложите в случае смерти матери?
     - Вот как! По-вашему, шесть тысяч франков золотом - пустяки?
     - Эх, старый друг, а знаете ли вы, во  что  обойдутся  опись  и  раздел
наследства вашей жены, если Евгения того потребует?
     - Во сколько?
     - В двести или триста, может быть в четыреста тысяч франков! Как же без
торгов и продажи определить действительную стоимость? А между  тем  взаимное
соглашение...
     - Клянусь отцовским садовым  ножом!  -  вскричал  винодел  и,  бледнея,
опустился на скамью.- Мы еще посмотрим, Крюшо.
     После минутного молчания или агонии старик  посмотрел  на  нотариуса  и
сказал:
     - Жизнь - суровая штука! Огорчений в ней не оберешься. Крюшо, продолжал
он торжественно,- вы не захотите меня обманывать,- дайте честное слово,  что
то, о чем вы тут поете мне, основано на законе. Покажите мне свод законов, я
хочу видеть свод законов!
     - Бедный друг мой,- ответил нотариус,- неужели я не знаю своего дела?
     - Значит, это правда? Родная дочь разорит, предаст,  убьет,  растерзает
меня!
     - Она - наследница матери.
     - К чему же тогда дети? Ах, жена, жена! Я  люблю  ее!  К  счастью,  она
живучая, вся в Бертельеров,
     - Она и месяца не проживет.
     Бочар хлопнул себя по лбу, зашагал, вернулся назад и, с ужасом глядя на
Крюшо, сказал:
     - Что же делать?
     - Евгения может просто-напросто отказаться от состояния матери.  Вы  же
не хотите лишить ее наследства,  не  правда  ли?  Но  чтобы  добиться  такой
уступки, не будьте к ней жестоки. То, что я говорю вам, дружище, против моих
интересов. Ведь нотариус чем кормится? Ликвидация, описи,  продажи,  разделы
имущества...
     - Посмотрим, посмотрим! Не будем больше говорить об этом, Крюшо. Вы мне
все нутро переворачиваете. Золото получили?
     - Нет. Но есть у меня с десяток старых луидоров, я вам их  отдам.  Друг
мой, помиритесь с Евгенией! Ведь весь Сомюр в вас камни бросает.
     - Негодяи!
     - А рента-то по  девяносто  девять.  Будьте  же  довольны  хоть  раз  в
жизни...
     - Девяносто девять, Крюшо? - Да.
     - Эге! девяносто девять! - сказал старик, провожая старого нотариуса до
калитки.
     Потом, слишком взволнованный всем, что  он  услышал,  чтобы  оставаться
дома, он поднялся к жене и сказал ей:
     - Ну, мать, можешь провести день с дочерью, я отправляюсь  во  Фруафон.
Будьте обе умницами. Сегодня день нашей свадьбы, женушка. На вот десять  экю
на твой переносный алтарь к празднику Тела господня. Давно уж  тебе  хочется
соорудить его, доставь же себе удовольствие. Развлекайтесь!  Будьте  веселы,
здоровы! Да здравствует радость!
     Он бросил десять экю по шести франков  на  постель  жены,  взял  обеими
руками ее за голову и поцеловал в лоб.
     - Тебе лучше, женушка, не правда ли?
     - Как можете вы думать - принять в наш дом всепрощающего бога, когда вы
дочь свою изгнали из сердца? - в волнении сказала г-жа Гранде.
     - Та-та-та-та-та! - сказал отец ласковым голосом. Там видно будет.
     - Боже милостивый! Евгения! - закричала мать, краснея от радости.- Иди,
обними отца, он тебя прощает.
     Но Гранде уже не было. Он бежал со всех ног на хутор, стараясь привести
в порядок свои запутавшиеся мысли. Гранде пошел в это время семьдесят шестой
год. За последние два года скупость его особенно возросла, как возрастают  в
человеке все укоренившиеся в нем страсти,  что  подтверждается  наблюдениями
над скрягами, над честолюбцами, над всеми людьми, посвятившими  жизнь  одной
господствующей над ними мысли; все чувства его с особенной силой устремились
на символ его страсти. Видеть золото,  владеть  золотом  стало  его  манией.
Вместе со скупостью  усиливался  в  нем  дух  деспотизма,  и  отказаться  от
самовластного распоряжения хотя бы  малейшею  частью  своих  богатств  после
смерти жены казалось ему чем-то противоестественным. Объявить дочери размеры
своего  состояния,  подвергнуть  описи  все  свое  движимое   и   недвижимое
имущество, чтобы продать его с торгов?
     - Это значило бы перерезать себе горло,- сказал он вслух, стоя  посреди
огороженного виноградника и рассматривая лозы.
     Наконец он покорился необходимости и вернулся в Сомюр в обеденный  час,
решив уступить Евгении, приласкать ее, умаслить ее, для того  чтобы  умереть
властителем, держа до последнего  вздоха  бразды  правления  и  распоряжаясь
своими миллионами.
     В ту минуту, когда старик, случайно захвативший свой  ключ  от  входной
двери, крадучись, как волк, поднимался к жене, Евгения принесла  и  положила
матери на постель прекрасный несессер. Они  вдвоем,  пока  не  было  Гранде,
наслаждались, рассматривая портрет  матери  Шарля,  выискивая  в  ее  чертах
сходство с сыном.
     - Вылитые его и лоб и рот!  -  говорила  Евгения  в  ту  минуту,  когда
винодел отворил дверь.
     При одном  взгляде,  какой  ее  "муж  бросил  на  золото,  г-жа  Гранде
воскликнула:
     - Господи, смилуйся над нами!
     Старик кинулся на несессер, как тигр бросается на спящего ребенка.
     - Это что такое? - произнес он, хватая ларец и подходя к окну.-  Чистое
золото! Золото! - вскричал он. Много золота! Фунта два весит. Ага! Шарль дал
тебе это за твои прекрасные монеты, а? Что  ж  ты  мне  ничего  не  сказала?
Неплохое дельце обделала дочка! Ты моя дочь, узнаю  тебя.  (Евгения  дрожала
всем телом.) Это вещи Шарля, не правда ли? - продолжал добряк.
     -  Да,  отец,  это  не  мое.  Эти  вещи  должны   храниться   свято   и
неприкосновенно.
     - Та-та-та-та-та! Он забрал твое состояние! Тебе надо восстановить свое
сокровище.
     - Отец!..
     Старик хотел  взять  нож,  чтобы  отодрать  золотую  пластинку,  и  ему
пришлось поставить несессер на стул. Евгения кинулась  перехватить  его,  но
бочар, не спускавший глаз ни с дочери, ни с ларца,  так  неистово  оттолкнул
ее, что она упала на кровать матери.
     - Сударь, сударь! - закричала мать, приподнимаясь па постели.
     Гранде уже вынул нож и собирался содрать золото.
     - Отец! - закричала Евгения, бросаясь на колени, и, подползая к Гранде,
простерла к нему руки.- Отец, ради всех святых и пресвятой девы, ради самого
Христа, умершего на кресте, ради вашего вечного спасения, отец,  ради  жизни
моей - не трогайте этого! Этот ларец не ваш и не мой, а  несчастного  брата,
который мне его доверил, и я обязана вернуть его в неприкосновенности.
     - Почему же ты его рассматривала, ежели  он  отдан  тебе  на  хранение?
С