нам, что я счел добрым знаком.
   - Еще чего-нибудь, сьер? - спросил  трактирщик  из-за  спины.  -  Этого
добра у нас хватает.
   Я покачал головой.
   - Тогда, быть может... - Трактирщик кивнул  в  сторону  лестницы,  и  я
поднялся, жестом попросив остальных оставаться на месте.
   - Лучше бы ты еще попугал его, - сказала  Бургундофара.  -  Дешевле  бы
обошлось.
   Трактирщик бросил на нее взгляд, полный ненависти.
   Заведение его, и  без  того  казавшееся  небольшим  накануне,  когда  я
валился  с  ног  от  усталости,  а  оно  было  скрыто  полумраком,  сейчас
смотрелось просто крошечным: четыре  комнатушки  на  первом  этаже  и  еще
четыре, надо думать, этажом выше. Моя комната, вполне просторная, когда  я
лежал на раскромсанном матраце и прислушивался к шагам Замы, на самом деле
была едва ли больше той каюты, которую  мы  с  Бургундофарой  занимали  на
шлюпе. Топор Замы, старый и  отполированный  долгими  годами  рубки  леса,
стоял в углу у стены.
   - Я вовсе не хотел тащить тебя  сюда,  чтобы  заполучить  свои  деньги,
сьер, - заговорил трактирщик. - Ни за этот разгром,  ни  вообще.  Не  надо
никаких денег.
   Я оглядел картину разрушения.
   - Но деньги ты все равно получишь.
   - Тогда я их раздам. В Осе нынче много бедноты.
   - Догадываюсь.
   Я почти не слушал ни его, ни себя, а  разглядывал  ставни;  именно  для
того, чтобы взглянуть на них, я и  настоял  на  том,  чтобы  мы  поднялись
наверх.  Бургундофара  сказала,  что  они  выломаны,  и  она   ничуть   не
преувеличивала. Винты, державшие засов, были  вырваны  из  дерева  рамы  с
корнем. Я помнил, что запирал их, а потом отпирал.  Восстановив  в  голове
последовательность своих действий, я припомнил, что едва коснулся ставней,
как они распахнулись настежь.
   - Не по душе мне брать с тебя деньги после того, что ты мне  дал.  Ведь
теперь "Горшок ухи" прославится во веки веков по всей реке! - В глазах его
промелькнули недоступные мне видения славы и известности.  -  И  раньше-то
нас все знали как лучший постоялый двор в Осе.  А  теперь  народ  набежит,
только чтобы взглянуть на это! - Трактирщика охватило вдохновение. -  Нет,
не стану я здесь ничего убирать и чинить. Оставлю все как есть!
   - Будешь брать плату за просмотр, - сказал я.
   - Вот именно, сьер, пусть заходят! Положим, не с завсегдатаев. А  уж  с
остальных-то - обязательно!
   Я собирался запретить ему делать это, велев, чтобы все было исправлено;
но едва я открыл рот, как закрыл его снова. Для того ли вернулся я на Урс,
чтобы отобрать у этого человека его маленький кусочек  удачи  -  если  это
действительно удача? Сейчас он любит меня, как отец родного сына,  которым
привык слепо восхищаться. Какое я имею право разочаровывать его?
   - Ох уж болтали вчера мои клиенты! Ты не представляешь, сьер,  что  тут
началось после того, как ты воскресил беднягу Заму!
   - Расскажи мне, - попросил я.
   Когда мы снова спустились вниз, я заставил его принять от  меня  плату,
хотя он всячески отпирался.
   - Ужин вчера для нее и для меня. Ночлег для нас с Замой. Два  орихалька
за дверь, два за стену, два за кровать и два за ставни. Завтрак для Замы и
для меня сегодня. Ее ночлег и завтрак запиши на счет капитана Хаделина,  и
посмотрим, что там причитается с меня.
   Он совершил подсчет, выписав все на  листке  бурой  бумаги,  бормоча  и
шевеля губами, потом выложил мне столбиками  серебро,  медь  и  бронзу.  Я
спросил, уверен ли он в итоговой сумме?
   - Цены у нас для  всех  одинаковы,  сьер.  Мы  смотрим  не  на  кошелек
человека, а на то, что он нам должен, хотя с тебя мне не хочется брать  ни
аэса.
   Счет Хаделина был подбит много быстрее, и мы  вчетвером  отправились  в
путь. Из всех постоялых дворов, в которых я останавливался,  больше  всего
мне не хотелось покидать именно "Горшок ухи" с его замечательной  стряпней
и компанией добропорядочных речников. Часто я мечтал снова попасть туда, и
когда-нибудь, быть может, я это сделаю. Определенно,  когда  Зама  высадил
дверь, число гостей, явившихся мне на помощь, превзошло все мои  ожидания,
и мне нравится думать, что одним или даже несколькими из них был я сам.  В
самом деле, иногда мне кажется, что при свете свечи в ту ночь передо  мной
мелькнуло мое собственное лицо.
   Так или иначе, я вовсе не думал об этом, когда мы окунулись в  утреннюю
прохладу улицы. Предрассветный период затишья давно миновал, и  по  колеям
уже катились телеги; бабы в платках останавливались поглазеть  на  нас  по
дороге на рынок. Словно огромная саранча, в небе  прострекотал  флайер;  я
смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, снова ощутив на своем  лице
странный ветер, поднятый пентадактилями, атаковавшими нашу  кавалерию  при
Орифии.
   - Нечасто их  нынче  видишь,  сьер,  -  заметил  Хаделин  с  грубоватой
резкостью, в которой  я  пока  не  научился  распознавать  верный  признак
почтительного отношения. - Большинство больше не летает.
   Я признался, что в жизни не видел ничего подобного.
   Мы свернули за угол, и нам открылся чудный вид с холма: темная каменная
пристань, стоящие там на приколе корабли и лодки, а за ней - сверкающий на
солнце широкий Гьолл, дальний берег которого скрывала светлая дымка.
   -  Должно  быть,  мы  значительно  ниже  Тракса,  -   обратился   я   к
Бургундофаре, спутав ее с Гунни, которой я некогда рассказывал  кое-что  о
Траксе.
   Она обернулась, улыбнувшись, и робко взяла меня за руку.
   - Славная неделька, - сказал Хаделин, - если только  ветер  продержится
всю дорогу. Здесь-то спокойно. Занятно, что ты так хорошо знаком с глухими
местами вроде этого.
   К тому времени, как мы добрались до  пристани,  за  нами  уже  тянулась
толпа, держась на приличном  расстоянии,  но  постоянно  перешептываясь  и
указывая пальцами на Заму и на меня. Бургундофара попыталась отогнать  их,
а когда ей это не удалось, попросила меня.
   - Зачем? - спросил я. - Скоро мы уплывем отсюда.
   Какая-то старуха окликнула Заму и, отделившись от толпы, обняла его. Он
улыбнулся, и мне стало ясно, что она не причинит ему вреда. Она  спросила,
все ли с ним в порядке; чуть помедлив, он кивнул. Тогда я поинтересовался,
не бабушка ли она ему.
   Старуха присела в неуклюжем реверансе:
   - Нет, сьер, нет. Но когда-то я знала ее и всех детей бедняжки. Когда я
услышала, что Зама утонул, словно часть меня самой умерла вместе с ним.
   - Так и было, - сказал я.
   Матросы взяли наши сарцины, и я  заметил,  что,  наблюдая  за  Замой  и
старухой, так и не бросил взгляда на корабль Хаделина. Это была шебека,  и
выглядела она вполне пристойно - мне всегда везло на корабли. Уже стоя  на
борту, Хаделин махнул нам рукой.
   Старуха уцепилась за Заму, слезы катились по ее щекам. Он вытер одну из
них и сказал:
   - Не плачь, Мафалда.
   Он прервал молчание в первый и последний раз.
   По мнению автохтонов, их скотина может говорить,  но  молчит,  понимая,
что речь вызывает демонов, ибо все наши слова - суть  проклятия  на  языке
эмпирея. Похоже, слова Замы на самом  деле  обернулись  проклятием.  Толпа
расступилась, как расступаются волны перед ужасными челюстями  кронозавра,
и вперед выступил Церикс.
   На  его  окованном  железом  посохе  красовалась  гниющая  человеческая
голова, а тощее тело его было обернуто в свежесодранную человеческую кожу;
но, взглянув ему в глаза, я поразился, что он заботится о подобной мишуре,
как удивляешься при виде  очаровательной  женщины  в  стеклянных  бусах  и
платье из фальшивого шелка. Я и не думал, что он такой великий маг.
   Во мне сработала привычка, отточенная за  долгие  годы  тренировок,  и,
позволяя Предвечному рассудить нас, я отсалютовал своему сопернику  ножом,
вложенным мне в руку Бургундофарой, чуть  задержав  плоское  лезвие  перед
лицом.
   Без сомнения, он решил, что я собираюсь  убить  его,  как  хотела  того
Бургундофара. Он прошептал что-то в свой левый кулак и приготовился читать
смертоносное заклинание.
   Зама  переменился.  Не  медленно,  как  это  бывает  в  сказках,  а  со
внезапностью куда  более  устрашающей,  он  вдруг  снова  стал  мертвецом,
который вломился в нашу комнату. Из толпы послышались  крики,  похожие  на
визги стаи обезьян.
   Церикс бежал бы, но его обступили стеной. Может  быть,  кто-то  схватил
его или нарочно преградил ему путь  -  не  знаю.  В  одно  мгновение  Зама
набросился на него, и я услышал треск шейных позвонков, похожий  на  хруст
кости в зубах пса.
   Один-два вздоха они лежали друг на друге - мертвец на  мертвеце;  затем
Зама поднялся, снова живой и теперь живой совершенно, если только я что-то
понимаю. Я увидел,  что  он  узнал  старуху  и  меня,  его  губы  медленно
разомкнулись. С полдюжины клинков пронзили его, не успел он выговорить  ни
слова.
   Когда я подбежал к нему, он был уже не человеческим существом, а куском
кровоточащей плоти. Кровь ослабевающим  ручьем  струилась  из  его  горла;
сердце явно еще билось, захлебываясь  кровью,  хотя  грудь  была  взломана
мясницким крюком. Я встал над ним и попытался заново вернуть его к  жизни.
Голова, насаженная на упавший посох Церикса,  уставилась  на  меня  своими
гнилыми глазницами, и, борясь с тошнотой, я отвернулся - я,  палач,  вдруг
подивился собственной жестокости. Кто-то взял меня  за  руку  и  отвел  на
корабль. Только когда мы поднимались по шаткому трапу,  я  сообразил,  что
следую за Бургундофарой.
   Хаделин встретил нас среди деловито хлопочущих на палубе матросов.
   - На этот раз они до него добрались, сьер.  Ночью  мы  боялись  напасть
первыми. Днем-то другое дело.
   Я покачал головой:
   - Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.
   - Ему нужно прилечь, - прошептала Бургундофара. - Это забирает  у  него
почти все силы.
   Хаделин указал на дверь под верхней палубой.
   - Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но...
   Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери  стояли  скамьи,  и  я
попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а
я сел, пытаясь стереть  из  памяти  лицо  Замы  и  наблюдая,  как  команда
готовится отдать  швартовы.  Один  из  загорелых  речников  показался  мне
знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда  мне  с  трудом  удается
добраться до нужной полки в  хранилище  собственной  памяти,  которое  все
продолжает разрастаться.



        33. НА БОРТУ "АЛЬЦИОНЫ"

   Это была шебека, с низкой посадкой и широкая в корпусе. Фок-мачта несла
огромный косой парус, грот-мачта - три прямых, которые можно было спустить
на палубу и зарифить, а бизань - гафель и прямой марсель над ним. Бом-марс
надставлялся флагштоком, где по торжественным  случаям  (а  наше  отплытие
Хаделин счел именно таким случаем) можно было  поднимать  вымпел,  который
свешивался до самой воды. На марсах также трепетали флажки, чья  символика
не принадлежала ни одному из известных мне народов Урса.
   По правде говоря, что-то неотразимо праздничное  есть  в  отплытии  под
парусами, если только оно происходит при свете дня и при  хорошей  погоде.
Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня
становилось легче. Я чувствовал,  что  радость  сейчас  неуместна,  что  я
должен быть измученным и несчастным, каким я и был,  когда  склонялся  над
телом бедного Замы  и  сразу  после  этого.  Но  я  не  мог  удержать  это
настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул  в  свое  время
капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику  в
изгнание, и хотя мой плат (тот, что я  нашел  в  своей  каюте  на  корабле
Цадкиэля утром - ныне таким же далеким, как  первое  утро  Урса)  оказался
черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив,  что
Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о  наши  борта,
позже омоет его темные бордюрные камни.
   Опасаясь возвращения Бургундофары  или  случайного  взгляда  одного  из
матросов, я поднялся на несколько ступенек на ют и обнаружил, что, пока  я
сидел в одиночестве, погруженный в свои мысли, мы уже отчалили. Ос остался
далеко позади и еще не скрылся из виду лишь благодаря кристальной  чистоте
воздуха. Теперь я хороши знал его кривые улочки и гнусных  обитателей;  но
лучистый утренний воздух придавал накренившимся стенам  и  полуразрушенным
башням  облик  зачарованного  города,  который  я  видел  на  картинке  из
коричневой книги Теклы.  Разумеется,  я  вспомнил  ту  сказку,  ибо  помню
абсолютно все; и вот я начал рассказывать  ее  самому  себе.  Перегнувшись
через перила и глядя на уплывающий вдаль город, я шепотом  повторял  слова
сказки, а скорый ход нашего кораблика, чутко ловившего легчайшие  утренние
бризы, постепенно убаюкивал меня.


   <b>Сказка о городе, забывшем Фауну</b>

   Давным-давно, когда плуг был еще в новинку, девять человек  отправились
вверх по реке на  поиски  места  для  нового  города.  После  долгих  дней
утомительного гребного похода по глухомани они  поравнялись  с  лугом,  на
котором одна старушка выстроила из сучьев хижину и разбила сад.
   Там они пристали к берегу, ибо припасы у них давно  закончились  и  уже
много дней подряд ели они лишь  ту  рыбу,  что  удавалось  им  выудить  по
дороге, и пили только речную воду. Старушка, назвавшаяся Фауной,  дала  им
меду, спелых дынь, белых, черных и красных бобов, моркови, редиса, огурцов
толщиной в руку и яблок, вишен и абрикосов.
   Ночь они провели у ее очага;  а  наутро,  пройдясь  по  окрестностям  и
позавтракав виноградом и земляникой,  увидели  они,  что  есть  здесь  все
необходимое для постройки большого города: камень можно подвозить с гор на
плотах, всегда в достатке чистой и свежей воды, а богатая  земля  высекает
зеленую искру из каждого зернышка.
   Тогда они собрались на совет. Одни говорили, что следует убить старуху.
Другие,  более  милосердные,  намеревались  просто  прогнать  ее.   Третьи
предлагали обмануть ее тем или иным способом.
   Но предводитель их был благочестив и молвил так:
   - Стоит нам поступить не  по  совести,  и  Предвечный  не  простит  нам
злодеяния. Ведь приютила она нас и поделилась всем, что у нее было,  кроме
земли. Так давайте предложим ей денег. Может статься, она  примет  их,  не
ведая истинной цены своих владений.
   И они начистили до блеска каждую бронзовую и медную монету, сложили  их
в кошелек и предложили старушке. Но отказалась она, ибо очень любила  свое
жилище.
   - Так давайте свяжем ее и засунем в ее же бочку! - сказали тогда  одни.
- Что нам стоит столкнуть бочку в воду и избавиться от нее; на чьих  руках
тогда останется ее кровь?
   Предводитель качал головой.
   - Дух ее, - говорил он, - непременно будет тревожить наш город.
   Тогда доложили они в кошелек все наличное серебро и  вновь  преподнесли
его старушке; но та отказалась, как и в первый раз.
   - Она уже старая, - сказал один  из  них,  -  и  скоро  должна  умереть
естественной смертью. Что ж, я останусь здесь и присмотрю  за  ней,  а  вы
возвращайтесь к своим семьям. Когда  она  умрет,  я  принесу  весть  о  ее
кончине.
   И опять  предводитель  качал  головой,  ибо  видел  убийство  в  глазах
доброхота; и тогда  они  доложили  в  кошелек  золота  (самую  малость)  и
предложили его старушке. Она  же,  ради  любви  к  дому,  отринула  и  это
подношение.
   Тогда их предводитель спросил:
   - Скажи же, что возьмешь ты в уплату за этот участок? Ибо, говорю тебе,
все равно он станет нашим, хочешь ты того или нет.  Я  не  могу  и  впредь
долго удерживать всех остальных.
   Услышав это, старушка задумалась крепко и надолго и наконец сказала:
   - Построив свой город, разбейте посреди него сад с  деревьями,  которые
станут цвести и плодоносить, засадите цветами и прочими  растениями.  А  в
центре того сада поставьте мою статую из драгоценного материала.
   На том они и порешили, и  когда  люди  вернулись  обратно  с  женами  и
детьми, старушки уже и след простыл. Ее хижину,  голубятню  и  клетки  для
кроликов они разобрали на растопку, а огород кормил строителей,  пока  рос
тот город. Посреди же города, во исполнение клятвы,  разбили  они  сад;  и
хотя садик был небольшим - со временем его обещали расширить, -  в  центре
поставили статую из раскрашенного дерева.
   Прошли  годы;  краска  облупилась,  и  дерево   потрескалось.   Сорняки
заполонили цветочные клумбы, хотя несколько старушек  постоянно  ухаживали
за  цветами,  пропалывая  грядки.  Здесь  высаживали  анютины   глазки   и
маргаритки  и  рассыпали  крошки  для  голубей,  ворковавших   на   плечах
деревянной женщины.
   Город принял величавое имя и обзавелся стенами и  башнями,  хотя  стены
его были невелики и отпугивали разве что  нищих,  а  в  пустых  караульных
башнях гнездились совы. Впрочем, путники и крестьяне  не  спешили  заучить
его пышное наименование. Одни звали его Пестисом, а другие - Урбисом. Зато
здесь поселилось много  купцов  и  чужестранцев,  и  город  рос,  пока  не
добрался до подножия гор, а крестьяне богатели, продавая свои поля и луга.
   Наконец один торговец выкупил маленький заросший садик посреди  Старого
Квартала и выстроил на его клумбах свои  лавки  и  склады.  Старые  кривые
яблони и вишни он отправил на растопку - ведь дерево  стоило  недешево;  а
когда он бросил в огонь деревянную статую старухи, из нее прыснули  черные
муравьи и пропали среди углей.
   Если  выпадал  неурожайный  год,  отцы  города  собирали  все  зерно  и
распределяли его по прошлогодней цене; но настало время, когда  урожай  не
выдался вовсе. Тогда купцы пожелали узнать, по какому  праву  отцы  города
так поступают, ибо сами они хотели  продавать  имеющееся  зерно  по  цене,
которую за него предложат.
   Затем, подстрекаемые купцами, взбунтовались и  многочисленные  бедняки,
требуя хлеба по доступной  цене.  Тогда  отцы  города  вспомнили,  что  их
родители когда-то рассказывали им, от чьего имени они правят  городом,  но
никто не смог выговорить его.  В  городе  начались  погромы  и  заполыхали
пожары, но не прибавилось хлеба, - и еще до того,  как  занялся  последний
пожар, многие покинули город и отправились собирать ягоды и  охотиться  на
кроликов.
   Ныне город этот лежит в руинах, все его башни обрушились; но,  говорят,
живет в самом центре одна старушка, разбившая среди обвалившихся стен свой
садик.


   Пока я повторял слова, только что занесенные мною на бумагу, Ос  совсем
скрылся из глаз; но я не двигался с места, опершись на  перила  маленького
юта у ахтерштевня, и продолжал глядеть назад, вверх  по  реке,  сверкающая
лента которой тянулась на северо-восток.
   Эта часть Гьолла, ниже Тракса, но выше  Нессуса,  являет  собой  полную
противоположность той, что лежит за Нессусом ближе к устью. Хотя  и  здесь
река уже несет свою ношу ила  с  гор,  слишком  быстрое  течение  не  дает
засориться руслу; к тому же с  обеих  сторон  русло  обступают  каменистые
холмы - вот почему река на протяжении сотни лиг мчится прямо как стрела.
   Паруса вывели нас на середину потока, где течение само несет корабль со
скоростью три лиги в стражу; в бейдевинде они разгоняли нас настолько, что
руль то и дело клевал в бурлящий водоворот за  кормой.  Небесный  мир  был
чист, ясен и полон солнечного света; лишь на востоке  у  самого  горизонта
виднелось темное пятнышко размером не больше моего ногтя. Время от времени
бриз, наполнявший  наши  паруса,  стихал,  и  невиданные  длинные  вымпелы
безжизненно опадали вдоль мачт.
   Я давно заметил, что неподалеку присели два матроса, но решил, что  это
вахтенные, готовые в нужный момент спустить  бизань  (бизань-мачта  нашего
корабля  возвышалась  над  верхней  палубой).  Наконец,   повернувшись   и
собравшись пройтись на нос, я встретился с ними глазами  и  тут  узнал  их
обоих.
   - Мы тебя не послушались, сьер, - пробормотал Деклан. - Но это  потому,
что мы тебя любим больше жизни. Мы просим прощения. - Он отвел взгляд.
   - Моя рука повела меня за тобой, сьер, - кивнула Херена.  -  Она  будет
готовить тебе, стирать и убирать для тебя - все, что прикажешь!
   Я ничего не отвечал, и она добавила:
   - Только мои ноги меня не слушаются. Они  не  могут  стоять  на  месте,
когда ты уходишь.
   - Мы слышали приговор, который ты вынес Осу. Я писать не умею, сьер, но
я запомню его и найду кого-нибудь, кто запишет. Люди не забудут проклятия,
которое ты обрушил на этот скверный город.
   Я присел перед ними на палубу.
   - Не всегда это хорошо - покидать родные края, - сказал я.
   Херена протянула ко мне сложенную чашечкой ладонь - ладонь,  которую  я
вылепил для нее, - потом перевернула ее тыльной стороной вверх.
   - А разве хорошо - найти повелителя Урса и снова потерять его?  К  тому
же, если бы я осталась с мамой, меня бы забрали. Я бы следовала  за  тобой
тенью, если б даже мне прочили в мужья оптимата.
   - Твой отец тоже идет за мной? А остальные? Если не скажешь  правды,  я
не разрешу тебе остаться со мной.
   - Я не стала бы лгать тебе, сьер. Никого здесь  больше  нет.  Уж  я  бы
знала.
   - И ты действительно следуешь за мной. Херена? Или вы с Декланом бежите
впереди, как побежала ты вперед, когда увидела нас, сходивших с  летающего
корабля?
   - У нее и в мыслях не было  лгать,  сьер,  -  вмешался  Деклан.  -  Она
хорошая девушка. Просто у нее такая манера говорить.
   - Я знаю. Так вы шли впереди меня?
   Деклан кивнул.
   - Да, сьер, шли. Она сказала мне, что та женщина говорила  днем  раньше
про Ос. Поэтому, когда ты вчера не разрешил никому из нас пойти с тобой...
- Деклан замялся, теребя свою седую  бородку  и  пытаясь  понять,  что  же
заставило его покинуть родную деревню.
   - Мы пошли вперед, сьер, - просто закончила Херена. -  Ты  сказал,  что
никто,  кроме  той  женщины,  не  пойдет  с  тобой,  и  не  велел   никому
отправляться следом. Но ты же не сказал, что нам вообще  нельзя  ходить  в
Ос. Мы вышли, пока Аниан и Кеаллах мастерили для тебя посох.
   - Вы добрались до места раньше нас. И  стали  разговаривать  с  людьми,
так? И вы рассказали им о том, что случилось в ваших деревнях.
   - Мы не хотели ничего плохого, сьер! - сказала Херена.
   - Я не хотел, - кивнул Деклан. - Так будет вернее. Она-то и вовсе ни  с
кем не разговаривала, пока ее не спрашивали. Это все я, хотя  обычно-то  я
молчун. Но только не тогда, когда речь заходит  о  тебе,  сьер!  -  Деклан
подождал, перевел дух и высказался напрямую: - Меня и раньше бивали, сьер.
Дважды - сборщики податей, один раз - судейские. Во второй  раз,  сьер,  я
был единственным в Гургустиях, кто полез драться, и меня едва не забили до
смерти. Но если ты хочешь наказать меня -  только  скажи!  Я  хоть  сейчас
прыгну прямо в реку, если прикажешь, пусть я и не умею плавать.
   Я покачал головой:
   - Ты ведь не хотел ничего плохого, Деклан. Благодаря тебе обо мне узнал
Церикс, и бедному Заме пришлось умереть во второй раз и в  третий.  Только
вот во благо ли все это или во вред,  я  не  знаю.  Пока  не  пройдешь  во
времени до конца, трудно судить, что было хорошо, а что плохо; до тех  пор
важны лишь намерения людей. Как вы догадались, что я сяду именно  на  этот
корабль?
   Ветер крепчал; Херена поплотнее закуталась в свою столу.
   - Мы устроились на ночлег...
   - На постоялом дворе?
   - Нет, сьер, в большой бочке. - Деклан прочистил горло. - Мы  подумали,
что она укроет нас от непогоды, если будет дождь. К тому же я мог спать  у
выхода, а она - у днища, чтобы никто не мог добраться до нее, не  разбудив
меня. Нашлись какие-то люди, которые хотели прогнать нас,  но  я  объяснил
им, в чем дело, и они пошли на попятный.
   - Двоих он сбил с ног, сьер, - вставила  Херена,  -  но,  по-моему,  не
покалечил. Ты бы видел, как они бросились врассыпную!
   - Потом, сьер, когда мы немного поспали, прибежал мальчишка и  разбудил
меня. Это был половой из того самого трактира, сьер, и он  рассказал  мне,
что ты остановился там, и якобы он лично прислуживал тебе, и как ты оживил
мертвеца. Тогда мы с ней пошли посмотреть. Там собралось много  народу,  и
все судачили о случившемся, и кое-кто узнал нас, потому что я  рассказывал
им о тебе прежде - например, тому половому. Они выставили нам пива, ведь у
нас не было ни аэса, а яйца и соль там  к  пиву  бесплатно.  И  тогда  она
услышала, что ты с той женщиной утром садишься на "Альциону".
   Херена кивнула:
   - Вот мы утром и явились к ней. Наша бочка была недалеко  от  пристани,
сьер, и я подняла Деклана,  как  только  стало  светать.  Капитана  мы  не
застали, зато нашли человека, которого он оставил за главного, и спросили,
нет ли для нас работы, а он сказал, что есть, и мы помогли грузить  всякую
всячину. Потом мы увидели тебя, сьер, и все, что случилось на берегу, и  с
тех пор стараемся держаться рядом с тобой.
   Я кивал, но сам смотрел  на  нос  "Альционы".  Хаделин  и  Бургундофара
поднялись на палубу и стояли теперь на баке. Под напором ветра  поношенная
матросская роба Бургундофары льнула к  ее  телу,  и  я  дивился,  как  она
стройна, вспоминая тяжеловесную, мускулистую фигуру Гунни.
   Деклан хрипло зашептал:
   - Эта женщина... они там внизу... с капитаном, сьер...
   - Знаю, - сказал я. - Прошлой ночью на постоялом дворе - тоже.  У  меня
нет на нее прав. Она вольна распоряжаться собою.
   Бургундофара обернулась, бросив взгляд на паруса,  которые  наполнились
теперь ветром, словно понесли ребенка, и рассмеялась в ответ  на  какую-то
реплику Хаделина.



        34. СНОВА В САЛЬТУСЕ

   До полудня мы неслись вперед словно яхта. Ветер пел в снастях, и первые
крупные капли дождя запятнали палубу, будто краска,  брызнутая  кистью  на
холст.  Со  своего  места  у  поручней  на  юте  я  смотрел,  как  хлопают
бизань-марсель и брам-стеньга, а матросы то  и  дело  зарифляют  остальные
паруса. Когда Хаделин  подошел  ко  мне  и  подчеркнуто  учтиво  предложил
спуститься вниз, я спросил его, не разумней ли будет пристать к берегу.
   - Невозможно, сьер. Отсюда и до  самого  Сальтуса  нет  гаваней.  Ветер
выбросит нас на берег, если я попробую подойти  ближе,  сьер.  Определенно
надвигается шторм. Но где наша не пропадала!
   Он  ринулся  прочь,  тумаками  подгоняя  матросов  у  бизани  и  осыпая
непристойной бранью рулевого.
   Я двинулся по  палубе.  Наслаждаясь  разыгравшимся  ветром,  я  отлично
понимал, что могу вскоре утонуть, но, как выяснилось, не принимал близко к
сердцу подобную перспективу. Суждено мне  теперь  умереть  или  нет,  я  в
равной степени преуспел  и  потерпел  поражение.  Я  добыл  Новое  Солнце,
которое, быть может, не успеет пересечь бездну  пространства  ни  на  моем
веку, ни при жизни кого-либо из детей, рожденных в мое время. Если мы  все
же доберемся до Нессуса, я заявлю  права  на  Трон  Феникса,  разберусь  с
делами сюзерена, сменившего на посту Отца  Инира  (разумеется,  правитель,
которого упоминали селяне, не мог быть Иниром), и награжу или  накажу  его
по заслугам. Остаток своей  жизни  я  проведу  среди  стерильной  пышности
Обители Абсолюта или же в самой гуще ужасов  на  полях  сражений;  и  если
когда-нибудь я соберусь довериться  бумаге,  как  доверил  историю  своего
возвышения   рукописи,   церемонией   прощания   с   которой   начал   сие
повествование, в моей новой повести мало будет занимательных фактов, раз я
уже описал завершение этого путешествия.
   Ветер развевал мой плащ точно знамя и заставлял наш косой фок  хлопать,
словно крылья какой-то чудовищной птицы, всякий раз, когда заостренная рея
склонялась под его напором. Фок  был  зарифлен  до  предела,  и  с  каждым
порывом ветра "Альциона"  бросалась  к  скалистому  берегу  Гьолла,  будто
норовистая  лошадь.  Помощник  капитана  стоял,  держась  одной  рукой  за
бакштаг, глядя на парус и чертыхаясь монотонно как  заводной.  Поймав  мой
взгляд, он прикусил язык, и по его губам я прочитал: "Можно  обратиться  к
тебе, сьер?"
   Он стащил с головы шапку, что в нашем положении выглядело крайне глупо;
я кивнул, улыбнувшись:
   - Похоже, вы не можете убрать фок - корабль перестанет слушаться руля?
   Именно в этот миг шторм обрушился на нас со всей  своей  яростью.  Хотя
большая часть снастей "Альционы"  уже  была  спущена  или  зарифлена,  она
тяжело завалилась на борт. Когда же она выровнялась (а она выровнялась,  к
вящей славе ее строителей), река вокруг нас вскипела от града,  и  градины
оглушительно забарабанили по палубе. Помощник кинулся  под  навес  верхней
палубы. Я последовал за ним и с удивлением увидел, как он, едва  укрывшись
от града, упал на колени:
   - Сьер, не дай ей пойти на дно! Не за себя прошу, сьер, у меня  жена...
двое детей... женился в прошлом году, сьер... Мы...
   - А с чего ты решил, что я могу спасти твой корабль? - спросил я.
   - Это ведь все из-за капитана, да, сьер? Я разделаюсь с ним, как только
стемнеет. - Помощник нащупал рукоять длинного кортика на боку. - Есть пара
верных ребят, которые встанут за меня, сьер.  Я  покончу  с  ним,  клянусь
тебе, сьер!
   - Брось мутить воду, - сказал я. - И  пороть  всякую  чушь.  -  Корабль
снова накренился, да так, что  конец  грот-реи  ушел  под  воду.  -  Я  не
поднимаю бури...
   Я говорил впустую. Помощник уже выбежал из-под навеса палубы и исчез за
стеной града с дождем. Я снова присел на узкую банку, с  которой  наблюдал
за погрузкой. Или, вернее, я устремился сквозь пустоту, ибо мчался по  ней
с тех пор, как мы с Бургундофарой шагнули в черный пустой шар под странным
сводом на Йесоде; и на лету я заставил опуститься  на  банку  ничтожество,
приводимое в движение при помощи  нитей,  которыми  я  без  труда  мог  бы
задушить половину Брии.
   Через десяток вздохов - или сотню  -  помощник  вернулся  с  Хереной  и
Декланом. Он снова брякнулся на колени, а они распростерлись у моих ног.
   - Утихомирь бурю, сьер, - взмолилась Херена. - Ты был так  добр  к  нам
прежде! С тобой ничего не случится, но мы-то погибнем - и Деклан, и  я.  Я
знаю, что мы обидели тебя, но мы ведь не  хотели  плохого,  и  мы  умоляем
простить нас!
   Деклан молча кивал.
   - Сильные штормы по осени - обычное дело, - попытался  объяснить  я.  -
Этот скоро пройдет, как и все остальные.
   - Сьер... - начал было Деклан.
   - Что такое? - спросил я. - Говори, ничего страшного.
   - Мы оба видели. Мы были там наверху, где ты оставил нас, когда начался
дождь. Помощник бежал стремглав. Но ты шел  шагом.  Ты  шел,  но  ни  одна
градина не попала в тебя. Посмотри на мою одежду или на ее.
   - Что ты имеешь в виду, Деклан?
   - Они вымокли, - промолвил помощник. - И я тоже. А теперь пощупай  свой
плащ, сьер, проведи рукой по лицу.
   Я ощупал себя и обнаружил, что совершенно сух.
   При встрече с невероятным ум прибегает к здравому смыслу;  единственным
объяснением,  которое  я  мог  придумать,  было  то,  что  плащ  сшит   из
какого-нибудь  непромокаемого  материала,  а  лицо  мое   просто   закрыто
капюшоном. Я откинул его и шагнул на открытую палубу.
   Встав лицом к ветру, я видел капли дождя, летящие к моим глазам, слышал
свист градин мимо ушей; но ни одна градина так и не попала в меня, а лицо,
руки и плащ остались сухими. Словно слова  муни  -  глупые  слова,  как  я
всегда полагал, - обернулись правдой, и все, что я видел  и  ощущал,  было
всего лишь иллюзией.
   Почти против собственной воли я шепотом заговорил со штормом. Я ждал от
себя заурядных слов, привычных в  беседе  между  людьми,  но  с  губ  моих
срывались звуки, подобные  дуновению  легкого  ветерка,  далеким  раскатам
грома над холмами и нежным дождевым трелям Йесода.
   Пролетело мгновение, за ним еще одно. Гроза  унеслась  прочь,  и  ветер
стих. Последние градины, словно камешки, брошенные ребенком,  бултыхнулись
в реку. Я понял, что этими несколькими словами загнал бурю  назад,  внутрь
себя, и ощутил нечто неописуемое. Перед тем я,  видимо,  каким-то  образом
выпустил наружу свои чувства, и они превратились  в  чудовище,  обладающее
силой десяти тысяч великанов, - в монстра,  столь  же  свирепого,  как  их
хозяин. Теперь они снова стали лишь чувствами, а я был зол, как прежде,  и
не в последнюю очередь потому, что не знал теперь точно, где лежит граница
между загадочным и жалким миром Урса и мною самим. Неужели ветер - это мое
дыхание? Или же мое дыхание - не более чем ветер? Прилив крови  или  песнь
Гьолла звучит в моих ушах? Я бы выкрикнул проклятие, если бы сам не боялся
его возможных последствий.
   - Спасибо, сьер! Спасибо тебе!
   Это причитал помощник, снова упавший на колени и готовый целовать носки
моих сапог, если бы я только позволил. Я же, напротив, велел ему подняться
и сказал, что об убийстве капитана Хаделина не может быть и речи. В  конце
концов мне пришлось заставить его поклясться, ибо я видел, что он - как  и
Деклан или Херена - с радостью пойдет ради меня на любые  безумства,  даже
прямо вопреки моей воле. Хотел я того  или  нет,  я  стал  чудотворцем,  а
чудотворцев не слушаются так, как Автархов.
   За оставшиеся дневные стражи не  произошло  ничего  примечательного.  Я
много думал, но ничем не занимался, только прошелся пару раз с юта на  бак
и обратно да глядел, как проплывают мимо берега. Херена с Декланом  и  вся
команда оставили меня в полном одиночестве; но когда  красное  солнце  уже
касалось Урса, я подозвал Деклана к себе и указал ему на  ярко  освещенный
восточный берег.
   - Видишь те деревья? - спросил  я.  -  Одни  выстроились  в  колонны  и
шеренги, точно солдаты, другие теснятся группками, а третьи  расположились
пересекающимися треугольниками. Это фруктовые сады?
   Деклан горестно покачал головой:
   - У меня были свои деревья, сьер. Ничего я с них не снял в  этом  году,
только зеленые яблоки на варенье.
   - Но это-то сады?
   Он кивнул.
   - И на западном берегу тоже? Там тоже разбиты сады?
   - Здесь берега слишком круты для полей, сьер. Если их распахать,  дожди
смоют всю почву в реку. Но для плодовых деревьев они хороши.
   -  Однажды  я  останавливался  в  деревне  под  названием  Сальтус,   -
пробормотал я себе под нос. - Там было мало  полей  и  немного  скота,  но
настоящих садов я не встретил, пока не оказался чуть дальше к северу.
   - Занятно, что ты вспомнил об этом, сьер.  -  Голос  Хаделина  едва  не
напугал меня. - Сальтусская пристань меньше чем в полстраже хода.
   Он был похож на мальчишку, ожидавшего порки. Я отослал Деклана и сказал
Хаделину, что ему нечего бояться - мол, я действительно разозлился на него
и на Бургундофару, но теперь вовсе не сержусь.
   - Благодарю тебя, сьер. Спасибо. - Он отвернулся  на  мгновение,  снова
глянул на меня и, встретившись со мной глазами, сказал то,  что  требовало
гораздо больше душевной храбрости,  чем  все  прежде  высказанное:  -  Ты,
должно быть, думаешь, что мы потешались над тобой, сьер. Так нет.  Там,  в
"Горшке ухи", мы полагали, что тебя нет в живых. А потом, в  твоей  каюте,
мы просто не смогли удержаться. Нас прямо-таки бросило друг к  другу.  Она
посмотрела на меня, я на нее...  Все  случилось  быстрее,  чем  мы  успели
сообразить. Хотя мы могли погибнуть и, сдается мне, едва не погибли.
   - Больше тебе не о чем беспокоиться, - сказал я.
   - Тогда я, наверно, пойду вниз и поговорю с ней.
   Я отправился на нос, но скоро понял, что при заходе в крутой  бейдевинд
обзор с юта гораздо лучше. Я стоял  на  юте,  разглядывая  северо-западный
берег,  когда  вернулся  Хаделин,  и  на  этот  раз  он  привел  с   собой
Бургундофару. Увидев меня, она выпустила его  руку  и  отошла  к  дальнему
борту.
   - Если ты высматриваешь место, где мы собираемся пристать, сьер, то оно
сейчас покажется. Уже видишь? Ищи дым, сьер, не дома.
   - Теперь вижу.
   - В  Сальтусе,  должно  быть,  готовят  нам  ужин,  сьер.  Там  славная
гостиница.
   - Знаю, - сказал я, вспоминая, как мы с Ионой вышли к ней из леса после
встречи с уланами, разметавшими наш маленький отряд у Врат Скорби, как  мы
обнаружили в наших кувшинах вино вместо  воды  и  о  многом  другом.  Сама
деревня оказалась больше, чем на  моей  памяти.  Дома  мне  запомнились  в
основном каменные; тут же стояли только деревянные.
   Я поискал глазами столб, к которому была прикована  Морвенна,  когда  я
впервые заговорил с ней. Пока команда  убирала  паруса  и  мы  вплывали  в
маленькую бухточку, я нашел клочок голой земли, где он некогда  стоял,  но
ни столба, ни цепи там не было.
   Покопавшись в своей памяти, совершенной за вычетом двух-трех  небольших
провалов и искажений, я вспомнил столб и тихое позвякивание  цепей,  когда
Морвенна в мольбе воздела к  небу  руки,  писк  и  укусы  мошкары,  и  дом
Барноха, сложенный из нетесаного камня.
   - Давно это было, - сказал я Хаделину.
   Матросы отвязали фалы,  паруса  один  за  другим  легли  на  палубу,  и
"Альциона" по инерции заскользила к пристани; несколько человек с  баграми
стояли на причальных надстройках, выдававшихся за верхнюю  палубу  и  бак,
готовые оттолкнуть нас от причала или, напротив, подтянуть поближе.
   Ни того, ни другого не понадобилось. С полдюжины портовых  швартовщиков
подскочили, чтобы поймать и закрепить наши концы, а рулевой подвел  нас  к
берегу так плавно, что  видавшие  виды  кранцы,  развешанные  вдоль  борта
"Альционы", едва коснулись бревен пристани.
   - Жуткий шторм пронесся сегодня, кэп! -  крикнул  кто-то  с  берега.  -
Только-только прояснилось. Вам повезло, что вы его проскочили.
   - Как бы не так, - буркнул Хаделин.
   Я сошел на берег, почти уверившись в том, что существует две деревни  с
одним названием - наверно, Сальтус и Новый Сальтус или нечто в этом роде.
   Гостиница тоже оказалась не такой, какой запечатлелась в  моей  памяти,
но и отличий я насчитал не так уж много. Двор и колодец посреди него  были
прежними; такими же  остались  и  широкие  ворота,  пропускавшие  во  двор
верховых и телеги. Я вошел в  залу,  сел  и  заказал  ужин  у  незнакомого
хозяина, все время гадая, подсядут ли Бургундофара и Хаделин за мой стол.
   Оба прошли мимо;  но  вскоре  появились  Херена  и  Деклан  в  компании
загорелого матроса, орудовавшего багром на корме,  и  толстой  широколицей
женщины, которую мне представили как корабельную повариху. Я пригласил  их
за мой стол, и они согласились весьма неохотно, недвусмысленно дав понять,
что не собираются есть и пить за мой счет. Я спросил матроса (распознав  в
нем  частого  постояльца  этой  гостиницы),  нет   ли   здесь   поблизости
каменоломен. Он ответил, что год назад, по совету одного  хатифа,  который
нашептал что-то на ухо видным жителям селения, в горе была пробита  шахта,
откуда извлекли немало занятных и ценных вещиц.
   Тут  с  улицы  послышался  топот  подбитых  сапог,  оборванный   резкой
командой. Это напомнило мне солдат келау, которые с песней  промаршировали
от реки через весь Сальтус, куда я явился подмастерьем  в  изгнании,  и  я
собрался уже упомянуть о них, надеясь перевести потом разговор на войну  с
Асцией, как вдруг дверь распахнулась и в залу вошел офицер в  яркой  форме
во главе взвода фузильеров.
   Только что зала гудела  от  оживленной  беседы;  теперь  же  воцарилась
мертвая тишина.
   - Покажи мне человека, которого зовут Миротворцем!  -  приказал  офицер
трактирщику.
   Бургундофара, сидевшая с Хаделином за другим столом, встала  и  указала
на меня.



        35. СНОВА В НЕССУСЕ

   Влача свою жизнь среди палачей, я  часто  видел  избитых  клиентов.  Не
нами, разумеется, ибо мы исполняли только те казни,  что  были  предписаны
сверху, а солдатами, которые привозили их к нам и забирали от  нас.  Самые
опытные прикрывали голову и лицо руками, прижимая колени к  животу;  спина
так, конечно, остается незащищенной, но ее  в  любом  случае  не  очень-то
защитишь.
   На улице я сперва попытался оказать сопротивление, и,  похоже,  сильнее
всего меня били уже после того, как  я  потерял  сознание.  (Или,  вернее,
лишилась чувств марионетка, которой я управлял издалека.)  Когда  я  снова
вернулся на Урс, удары все еще сыпались градом, и я постарался принять  ту
самую позу, которую видел у наших злосчастных клиентов.
   Фузильеры молотили сапогами и, что куда опаснее, окованными  прикладами
своих фузей. Вспышки боли доходили  до  меня  словно  издалека;  ощущал  я
только сами удары, внезапные, сильные и какие-то противоестественные.
   Наконец экзекуция закончилась, и офицер велел мне  встать  на  ноги;  я
пошатнулся, упал, получил пинок, попробовал еще раз и упал опять; в  итоге
меня подняли при помощи затянутого вокруг шеи сыромятного ремня. Он  душил
меня, но помогал сохранять равновесие. Мой рот был полон  крови;  я  то  и
дело сплевывал ее, почти не сомневаясь, что сломанное ребро проткнуло  мне
легкое.
   Четверо фузильеров валялись на земле, и я вспомнил, что вырвал у одного
из них оружие, но не смог справиться с защелкой предохранителя - от  таких
мелочей порой зависит наша судьба. Товарищи тех  четырех  осмотрели  их  и
обнаружили, что трое из них мертвы.
   - Ты убил их! - взвился офицер.
   Я плюнул кровью ему в лицо.
   Признаюсь, я поступил довольно глупо и ожидал, что  меня  снова  начнут
избивать. Наверное, я бы получил заслуженную взбучку,  если  бы  не  толпа
человек в сто или больше, наблюдавшая  за  нами  при  свете,  падавшем  из
открытых окон гостиницы. Люди роптали и волновались, и, по-моему,  кое-кто
из числа солдат испытывал те же чувства, напоминая мне стражников из пьесы
доктора Талоса, пытавшихся защитить Месхиану, то есть Доркас, и нашу общую
мать.
   Для раненого фузильера раздобыли носилки, и двоих селян отрядили  нести
его. Мертвых положили на телегу с соломой. Офицер, остальные фузильеры и я
возглавили процессию, которой предстояло пройти несколько сотен  шагов  до
пристани.
   Один раз, когда я упал, двое мужчин  из  толпы  бросились  помочь  мне.
Поднимаясь на ноги, я рассчитывал увидеть Деклана и знакомого матроса или,
может быть, Деклана с Хаделином;  и  только  выговорив,  задыхаясь,  слова
благодарности, я обнаружил,  что  оба  мне  незнакомы.  Это  происшествие,
похоже, вывело из себя офицера, который, когда я упал снова, выстрелил  из
пистолета в землю под их ногами и пинал меня до тех пор,  пока  ремень  на
шее и фузильер, державший его, не вернули меня в вертикальное положение.
   "Альциона" стояла у причала на прежнем  месте;  но  рядом  с  ней  было
пришвартовано судно, каких я никогда раньше не видел,  с  мачтой,  которая
казалась слишком тонкой для паруса, и пушкой на баке, много меньше, чем на
"Самру".
   При виде пушки и матросов из числа  орудийной  обслуги  офицер  заметно
приободрился. Он велел мне остановиться, встать лицом к толпе и немедленно
выдать сообщников. Я сказал ему, что сообщников у меня нет и что я не знаю
никого из этих людей. Тогда  он  ударил  меня  рукоятью  пистолета.  Снова
поднявшись, я увидел Бургундофару так близко, что мог  бы  дотронуться  до
нее рукой. Офицер повторил свое требование, и она исчезла в темноте.
   Наверное, в ответ на мой повторный отказ он снова  ударил  меня,  но  я
этого не помню; я несся  над  горизонтом,  тщетно  пытаясь  вдохнуть  свою
жизненную силу в разбитое тело, распростертое на  далекой  земле.  Пустота
сводила мои усилия на нет, и вместо этого я направил  к  нему  силы  Урса.
Кости его срослись и раны затянулись; но я не  без  трепета  отметил,  что
щека его разбита рукоятью пистолета на том самом  месте,  где  однажды  ее
вспорол железный коготь Агии. Словно старая рана вновь напомнила  о  себе,
лишь чуть менее настойчиво.


   Еще не рассвело. Я лежал на  гладких  досках,  но  они  подпрыгивали  и
вздрагивали, словно были привязаны к спине  самого  неуклюжего  из  боевых
коней, которые только пускались когда-либо в галоп. Я сел и увидел  вокруг
себя палубу, а под собой - лужу собственной крови  и  рвоты;  моя  лодыжка
была прикована к железной скобе. Рядом, держась одной  рукой  за  пиллерс,
стоял фузильер, с  трудом  сохраняя  равновесие  на  пляшущей  под  ногами
палубе. Я попросил у него воды. Как я выяснил, пробираясь через джунгли  с
Водалусом, пленнику вовсе не вредят различные просьбы -  удовлетворяют  их
не часто, но в любом случае он ничего не теряет.
   Это правило подтвердилось, когда, к моему удивлению, охранник отлучился
на нос и вернулся оттуда с ведерком речной воды. Я встал, отмылся сам и  с
максимальной в моем положении тщательностью отчистил одежду и  только  тут
заинтересовался окружающей обстановкой, которая и впрямь оказалась  весьма
необычной.
   Шторм разогнал облака, и звезды сияли над Гьоллом, будто  Новое  Солнце
факелом пронеслось через эмпирей, оставив за собой след искр. Зеленая Луна
выглядывала из-за башен и куполов, чьи силуэты темнели на западном берегу.
   Без ветрил и не на веслах мы мчались вниз по течению,  словно  пущенный
умелой рукой камень. Фелюки и каравеллы под всеми парусами будто встали на
якорь прямо посреди реки; мы  же  проносились  между  ними,  как  ласточка
лавирует в воздухе меж мегалитами. За  кормой  поднимались  два  мерцающих
плюмажа брызг высотой с добрую мачту, серебряные стены, в  одно  мгновение
принимавшие форму и рассыпавшиеся в прах.
   Где-то  рядом  я  услышал  гортанные  нечленораздельные  звуки,  словно
какой-то измученный зверь пытался заговорить, потом перешел  на  невнятный
шепот. На палубе поблизости от меня лежал другой человек, и  некто  третий
нагнулся над ним. Цепь не давала мне ступить дальше ни шагу;  я  встал  на
колени, присовокупив  к  ней  тем  самым  длину  своей  икры,  и  оказался
достаточно близко, чтобы разглядеть их настолько, насколько это  позволяла
темнота.
   Оба были фузильерами. Первый лежал на спине, не  двигаясь,  но  странно
вывернувшись, словно в предсмертной судороге, а на лице его застыла жуткая
гримаса. Заметив меня, он снова попытался заговорить, и сидевший  над  ним
прошептал:
   - Ничего, Эскил... Чего уж теперь...
   - У твоего приятеля сломана шея, - заметил я.
   - Тебе лучше знать, пророк, - откликнулся он.
   - Значит, это моих рук дело. Так я и думал.
   Эскил издал какой-то сдавленный звук, и его товарищ  нагнулся  к  нему,
прислушиваясь.
   - Хочет, чтобы я добил его, - сказал он, выпрямившись. - Просит об этом
стражу - с тех пор, как мы отчалили.
   - И ты собираешься это сделать?
   - Не знаю.
   Его фузея висела поперек груди; разговаривая, он снял ее и  положил  на
палубу, придерживая одной рукой. Я  обратил  внимание  на  игру  света  на
смазанной поверхности ствола.
   - Скоро он умрет и без твоей помощи. Зато тебе потом будет легче,  если
ты дашь ему умереть своей смертью.
   Наверно, я говорил бы и дольше, но левая ладонь Эскила шевельнулась,  и
я умолк, уставившись на нее. Точно хромой  паук,  она  поползла  к  фузее,
наконец пальцы сомкнулись на ней, и он потянул оружие к себе. Его  товарищ
легко мог отобрать у него фузею, но бездействовал, завороженный не меньше,
чем я.
   Медленно, с мучительным трудом Эскил поднял ее и повернул,  нацелив  на
меня. В неясном свете звезд я  наблюдал,  как  шарят  и  шарят  негнущиеся
пальцы.
   Что кошке, то и мышке. Прежде я мог бы спастись, если бы  только  нашел
тот  злополучный  предохранитель.  Фузильер,   отлично   разбиравшийся   в
устройстве оружия, убил бы меня, если б только его онемевшие пальцы  могли
справиться с тугой защелкой. Одинаково беспомощные,  мы  взирали  друг  на
друга.
   Наконец последние силы оставили его. Фузея со стуком упала на палубу, и
мое сердце чуть не разорвалось от жалости. В тот миг я сам охотно нажал бы
курок. С моих губ сорвались какие-то слова, хотя сам я  вряд  ли  понимал,
что говорю.
   Эскил сел и огляделся.
   Наш корабль тотчас замедлил ход. Палуба стала оседать,  пока  почти  не
поравнялась  с  водой,  и  водяные  плюмажи  за   кормой   улеглись,   как
сглаживается волна, разбившись о берег. Я встал, чтобы выяснить,  где  мы;
поднялся и Эскил, а вскоре к нему присоединились его друг, ухаживавший  за
ним, и стражник, охранявший меня.
   Слева от нас  возвышалась  набережная  Гьолла,  разрезая  ночное  небо,
словно лезвие меча. Мы дрейфовали вдоль нее почти в полной  тишине  -  рев
неведомых моторов,  которые  несли  нас  с  головокружительной  скоростью,
теперь смолк. К воде спускались ступени, но ни одна живая душа не  спешила
принять у нас швартовы. Для этого с носа корабля на берег прыгнул  матрос,
а другой бросил ему канат. Еще  через  мгновение  от  корабля  к  лестнице
протянулся трап.
   На корме появился офицер в  сопровождении  фузильеров  с  факелами.  Он
замер, вперившись взглядом в Эскила, затем подозвал  всех  трех  солдат  к
себе. Они совещались слишком тихо, чтобы я мог подслушать их разговор.
   Наконец  офицер  с  охранником  подошли  ко  мне,  за  ними  -   группа
факельщиков. Вздохнув раз или два, офицер произнес:
   - Стащите с него рубашку.
   Эскил и его друг очутились рядом.
   - Ты должен снять рубашку, сьер, - сказал Эскил. - Если ты  откажешься,
нам придется сделать это самим.
   - И ты осмелишься? - спросил я, чтобы проверить его.
   Он пожал плечами; тогда я расстегнул прекрасный плащ, который  взял  на
корабле Цадкиэля, и бросил его на палубу, затем снял через голову рубашку,
кинув ее на плащ.
   Офицер шагнул ближе и покрутил меня так и  этак,  чтобы  осмотреть  мои
ребра с обоих боков.
   - Я думал, ты валяешься при смерти...  -  пробормотал  он.  -  Выходит,
правду о тебе говорят.
   - Не знаю, что именно обо мне говорят, поэтому не могу ни  подтвердить,
ни опровергнуть этого.
   - А я и не прошу. Советую одеться.
   Я огляделся в поисках плаща и рубашки, но их уже и след простыл. Офицер
вздохнул:
   - Их стащили - кто-то из матросов, я полагаю.  -  Он  глянул  на  друга
Эскила. - Ты должен был заметить, Танко.
   - Я смотрел на его лицо, сьер, а не на одежду. Но  я  постараюсь  найти
ее.
   - Возьми Эскила с собой, - кивнул офицер.
   По его знаку один из факельщиков отдал свою  ношу  соседу  и  нагнулся,
чтобы освободить мою ногу.
   - Ничего они не найдут, - сообщил мне офицер. -  На  таких  кораблях  -
тысячи укромных мест, и команда их прекрасно знает.
   Я сказал ему, что не замерз. Он расстегнул свою форменную накидку.
   - Тот, кто украл твою одежду, теперь скорее всего разрежет ее на мелкие
кусочки и развернет бойкую торговлю. Неплохо наживется.  Накинь  это  -  у
меня в каюте есть еще одна.
   Мне  вовсе  не  хотелось  надевать  его  накидку,  но  глупо  было   бы
отказываться от такого щедрого подарка.
   - Я должен связать тебе руки. Таковы инструкции.
   В свете факелов эти наручники поблескивали словно серебро, но, впившись
в мои запястья, вполне подтвердили свое истинное назначение.
   Вчетвером мы сошли по трапу на причал  (с  виду  недавно  отстроенный),
поднялись по лестнице и гуськом прошагали по узкой  улочке  меж  крошечных
садиков  и  возведенных  в  хаотичном  порядке  домиков,  большей   частью
одноэтажных: первым шел факельщик, следом я, офицер с пистолетом на  поясе
- за  мной,  второй  факельщик  замыкал  колонну.  Какой-то  чернорабочий,
возвращавшийся домой, остановился поглазеть на нас; больше  нам  никто  не
встретился.
   Я обернулся спросить у офицера, куда меня ведут.
   - В старый порт. Корпус одного из кораблей приспособили для  содержания
заключенных.
   - А потом?
   Я не видел его, но живо представил себе, как он пожимает плечами.
   - Понятия  не  имею.  Мне  было  приказано  только  арестовать  тебя  и
доставить сюда.
   Как я мог сам убедиться, "сюда" пока означало городской сад. Прежде чем
мы ступили под сень деревьев, я поднял  голову  и  разглядел  себя  сквозь
схваченную заморозком листву.



        36. СНОВА В ЦИТАДЕЛИ

   Я надеялся увидеть восход Старого Солнца перед тем, как меня  запрут  в
камере. Надежда эта не оправдалась. Долгое время или  время,  показавшееся
мне долгим, мы поднимались  пологим  склоном.  Не  один  раз  наши  факелы
поджигали побуревшие листья у нас над головами, а  от  них  воспламенялась
пара-тройка других, испуская едкий дым, дыхание самой осени, и в следующий
миг шальной огонь гас. Еще больше листьев устилало тропу у нас под ногами,
но они размокли от дождя.
   Наконец мы выбрались к мощной стене,  такой  высокой,  что  свет  наших
факелов не достигал ее гребня,  и  на  мгновение  я  принял  ее  за  Стену
Нессуса.  В  тени  перед  узким  сводчатым  проходом   стоял   человек   в
полудоспехе, опершись на древко алебарды. Завидев нас, он не сменил позу и
не выказал никаких признаков почтения к офицеру; но, когда  мы  подошли  к
нему почти вплотную, он стукнул о железную дверь  подбитым  сталью  концом
своего оружия.
   Дверь открыли изнутри. Мы прошли сквозь стену - огромной толщины,  хотя
и несравнимой со Стеной Нессуса, -  и  я  остановился  так  внезапно,  что
офицер, шедший позади, налетел на меня. Стражник, дежуривший  внутри,  был
вооружен длинным обоюдоострым мечом, острие которого он опустил  на  камни
мостовой.
   - Где я? - спросил я офицера. - Что это за место?
   - То, о котором я говорил, - отвечал он. - Вон корабельный корпус.
   Я посмотрел и увидел мощную башню из блестящего металла.
   - Бойся моего клинка, - ухмыльнулся  стражник.  -  Он  славно  заточен,
приятель, ты его даже не почувствуешь!
   - К этому заключенному ты должен обращаться "сьер", - приказал офицер.
   - Допустим, сьер - пока ты здесь.
   Не знаю, что еще офицер сказал ему или сделал;  пока  они  обменивались
этими  репликами,  из   башни   вышла   женщина,   за   которой   следовал
мальчишка-слуга с фонарем. Офицер самым небрежным образом отдал ей честь -
судя по роскошной форме, она явно была старше его по званию - и сказал:
   - Похоже, тебе не спится?
   - Не в том дело. В донесении ясно говорилось о времени прибытия, а  мне
известно, что ты держишь слово. Я  предпочитаю  встречать  новых  клиентов
лично. Повернись-ка, парень, дай взглянуть на тебя.
   Я повиновался.
   - Отличный экземпляр; и, похоже, вы не оставили на нем ни следа. Он  не
сопротивлялся?
   - Мы вручаем тебе чистую страницу.
   Он не сказал больше ни слова, и тогда один из факельщиков прошептал:
   - Он дрался как дьявол, госпожа префект.
   Офицер бросил на него взгляд, ясно говоривший, что тот заплатит за свое
замечание.
   - Ну, с таким покладистым клиентом, - продолжала женщина, - думаю,  мне
вряд ли потребуешься ты или твои люди, чтобы переправить его в камеру?
   - Если хочешь, мы сами запрем его, - сказал офицер.
   - В противном случае придется немедленно снять наручники.
   - Я расписался за них, - офицер пожал плечами.
   - Тогда снимайте их. - Она повернулась к слуге. - Смерди, этот человек,
быть может, попробует бежать от нас. Если он сделает это, отдашь мне лампу
и вернешь его.
   Освобождая мои руки, офицер шепнул  мне  на  ухо  "не  вздумай",  потом
отступил и поспешно отдал мне честь. Стражник с мечом ухмыльнулся снова  и
открыл узкую дверь в стене; офицер и факельщики  строем  вышли  наружу,  и
дверь  с  грохотом  захлопнулась  за  ними.  Я  чувствовал,  что   потерял
единственного друга.
   - Сюда, сто второй, - скомандовала женщина, указав мне на дверь, откуда
недавно появилась сама.
   Я оглядывался, сперва надеясь  бежать,  а  затем  с  немым  изумлением,
которое мне навряд ли удастся описать. Слова рвались из  меня;  я  не  мог
сдержать их, как не мог заставить замолчать  свое  сердце:  "Это  же  наша
Башня Сообразности! Вон там Башня Ведьм - только она сейчас стоит прямо! А
дальше - Медвежья Башня!"
   - Тебя называют  святым,  -  промолвила  женщина.  -  Вижу,  ты  совсем
ненормальный.
   С этими словами она показала свои руки, чтобы я убедился в отсутствии у
нее оружия, и улыбнулась мне так зловеще, что и без предупреждения офицера
я понял, куда  она  клонит.  Разумеется,  оборванный  мальчишка  с  лампой
безоружен и не представляет  никакой  угрозы;  у  нее  же,  решил  я,  под
роскошной формой пистолет или нечто похуже.
   Что бы там ни говорили, очень трудно ударить другого человека изо  всех
сил; какой-то древний инстинкт заставляет  даже  самых  жестоких  смягчать
удар. У палачей я научился не делать этого. Я саданул ее ребром  ладони  в
подбородок с такой силой, с какой  не  бил  никого  в  свое  и  жизни,  и,
обмякнув как кукла, она рухнула на землю. Я вышиб фонарь из рук мальчишки,
который погас еще в полете.
   Стражник у двери в стене  поднял  свой  меч,  но  только  затем,  чтобы
преградить мне дорогу. Я развернулся и бросился бежать к Разбитому Двору.
   Боль, пронзившая меня в тот  же  миг,  сравнима  разве  что  с  муками,
испытанными мною на "Революционизаторе". Меня разрывало на  части,  и  это
расчленение  все  тянулось  и  тянулось,  пока  четвертование   мечом   не
показалось  мне  чем-то  обыденным.  Земля  подо  мной  будто  тряслась  и
подпрыгивала, даже когда первый приступ жуткой боли закончился и я остался
лежать в темноте. Выстрелы всех громадных орудий Битвы при Орифии  слились
в один залп.


   Потом я вернулся в мир Йесода. Его чистый воздух наполнял мои легкие, а
музыка его ветерков ласкала мой слух. Я сел и  обнаружил,  что  это  всего
лишь Урс, но такой, каким он является тому, кто вернулся  из  преисподней.
Поднимаясь, я думал о великой помощи, которую оказал на  расстоянии  этому
растерзанному телу; но руки и ноги мои замерзли и онемели, а  все  суставы
нестерпимо ныли.
   Меня уложили на койку в комнатушке,  которая  теперь  казалась  мне  до
странного знакомой. Уверен, эта дверь, когда я видел ее в  последний  раз,
была цельнометаллической, но сейчас представляла собой решетку из стальных
прутьев; она выходила в узкий коридор, чьи повороты знакомы мне с детства.
Я обернулся и внимательно оглядел причудливые очертания комнаты.
   Это была та самая спальня, которую подмастерьем занимал Рош,  и  именно
сюда  я  зашел  переодеться  в  вечер  нашей  экскурсии  в  Лазурный  Дом.
Пораженный, я осмотрелся по сторонам.  Кровать  Роша,  только  чуть  шире,
стояла точно там, где теперь моя койка. Расположение бойницы (я  вспомнил,
как удивился, обнаружив, что у Роща есть бойница и что мне потом досталась
комната без окон) и углов переборок спутать невозможно.
   Я подошел к бойнице. Она не закрывалась, и  сквозь  отверстие  струился
легкий ветерок, который и пробудил меня. Решеток на ней не было; но никто,
разумеется, и не смог бы  вскарабкаться  по  гладкой  стене  башни,  да  и
протиснуться в бойницу сумел бы только человек, очень узкий  в  плечах.  Я
высунул в бойницу голову.
   Подо  мной  лежало  Старое  Подворье,  точно  такое,  каким   оно   мне
запомнилось - согретое солнечными  лучами  позднего  лета;  его  треснутые
плиты,  возможно,  выглядели  чуть  новее,  но  в  остальном   ничуть   не
изменились. Башня Ведьм теперь завалилась набок  именно  так,  как  всегда
кренилась она в укромных уголках моей памяти. Стена, как и  в  мое  время,
лежала в развалинах, часть ее тугоплавких металлических пластин  в  Старом
Подворье, другая - в некрополе. Одинокий подмастерье  (а  я  уже  мысленно
называл его подмастерьем) стоял, опираясь на Двери Мертвых Тел, и пусть, в
отличие от Брата Привратника, он носил незнакомую форму и держал  в  руках
меч, место, избранное им, было излюбленным местом Брата Привратника.
   Спустя некоторое время Старое Подворье с  каким-то  поручением  пересек
мальчишка, оборванный ученик, в сущности - моя  точная  копия.  Я  помахал
рукой и окликнул паренька, а когда он поднял голову, я узнал его и  назвал
по имени:
   - Смерди! Эй, Смерди!
   Он помахал мне в ответ и отправился по  своим  делам  дальше,  очевидно
побаиваясь вступать в разговор с клиентом его гильдии. "Его гильдии", пишу
я, но тогда я уверился, что это и моя гильдия.
   По длинным теням я определил, что стоит еще раннее  утро;  чуть  погодя
хлопанье дверей и шаги подмастерья, принесшего мне  еду,  подтвердили  мою
догадку. В двери не оказалось положенной кормушки, и потому  ему  пришлось
отступить  в  сторону  с  грудой  подносов,  пока  другой  подмастерье   с
алебардой, весьма похожий на солдата, отпирал замок.
   - Неплохо выглядишь, - сказал он, поставив мой поднос на пол камеры.
   Я ответил, что в свое время выглядел и получше. Тогда он приблизился.
   - Ты убил ее.
   - Женщину, которую звали госпожой префектом?
   Оба кивнули:
   - Сломал ей шею.
   - Если вы отведете меня к ней, - предложил я им, - у меня, быть  может,
получится оживить ее.
   Они обменялись взглядами и удалились,  захлопнув  за  собой  решетчатую
дверь.
   Значит, она мертва, и, судя по взглядам, которые я  заметил,  ее  здесь
люто ненавидели. Однажды Кириака спросила меня, не было ли мое предложение
освободить ее последней и самой ужасной  пыткой.  Из  глубин  моей  памяти
выплыла и застыла посреди залитой ярким утренним  светом  камеры  знакомая
беседка со стенками, собранными из решеток, увитая  плющом,  зеленым,  как
лунные лучи.
   Я сказал ей тогда, что ни один клиент не  поверил  бы  нам;  но  сам  я
поверил госпоже префекту - поверил по крайней мере,  что  могу  бежать  от
нее, хотя знал, что она не верит в такую возможность. И все это  время  из
Башни  Сообразности  на  меня  было  нацелено  какое-то  оружие  -  вполне
вероятно, из этой самой бойницы, хотя скорее всего  из  орудийного  отсека
под крышей.
   Воспоминания были прерваны приходом очередного подмастерья, на этот раз
- в  сопровождении  врача.  Дверь  распахнулась,  врач  ступил  внутрь,  а
подмастерье запер  за  ним  дверь  и  отошел,  готовый  выстрелить  сквозь
решетку.
   Эскулап присел на мою койку и раскрыл свой кожаный саквояж.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Есть хочется. - Я отшвырнул  миску  и  ложку.  -  Гляди-ка,  что  мне
принесли - это же почти одна вода.
   - Мясо - для защитников монарха, а не для его врагов. В тебя попали  из
конвульсора?
   - Видимо, да, если ты так говоришь. Лично я понятия не имею.
   - По-моему, нет. Поднимайся.
   Я встал, потом по его указанию  пошевелил  руками  и  ногами,  повращал
головой и выполнил прочие упражнения.
   -  Никаких  следов  попадания.  На  тебе  офицерская  накидка.  Ты  был
офицером?
   - Если желаешь. Я был генералом, во всяком случае, номинально.  Не  так
давно.
   - Не трепи языком. На тебе накидка младшего офицера, чтоб ты знал.  Эти
кретины утверждают, что попали в тебя. Я сам слышал, как стрелок клялся  и
божился, что не промазал.
   - Так спроси у него.
   - И выслушивать, как он отрицает то, что я уже знаю? Нет, я  не  идиот.
Объяснить тебе, как было дело?
   Я  признался,  что  только  порадуюсь,  если  у  кого-нибудь   найдутся
вразумительные объяснения.
   -  Хорошо.  Когда  ты  убегал  от  госпожи  префекта  Присцы,  началось
землетрясение, и в тот же миг этот кретин  в  орудийном  отсеке  нажал  на
курок. Он промазал, как промазал бы любой; но ты упал и ударился  головой,
потому-то он и решил, что  попал.  Я  насмотрелся  на  множество  подобных
чудес. Они все легко объяснимы, стоит только сообразить, что их  свидетели
путают причину и следствие.
   Я кивнул.
   - Значит, произошло землетрясение?
   - Именно, и довольно сильное -  нам  еще  повезло,  что  мы  так  легко
отделались. Разве ты еще не выглядывал наружу? Отсюда  должна  быть  видна
стена.  -  Он  подошел  к  бойнице  и  выглянул  из  нее  сам,  затем   по
распространенной привычке указал куда-то рукой, будто смотрел не он, а  я.
- Вон там, рядом с зоэтским транспортом, обвалился солидный кусок. Хорошо,
что сам корабль устоял. Ты же не будешь  утверждать,  что  собственноручно
устроил все это?
   Я признался, что не имел ни малейшего понятия, отчего обвалилась стена.
   - Этот берег подвержен землетрясениям, о чем недвусмысленно говорится в
старых документах,  -  попутно  вознесем  хвалу  нашему  монарху,  который
доставил их сюда, - но такого сильного не случалось с тех  пор,  как  река
поменяла русло, потому-то все эти глупцы и возомнили,  что  его  не  будет
больше никогда. - Эскулап издал довольный смешок. - Хотя,  полагаю,  после
вчерашнего в ком-то уверенности поубавилось.
   С этими словами он вышел из камеры. Охранник захлопнул  дверь  и  снова
запер ее.
   Я же подумал о пьесе доктора Талоса, в которой земля содрогается и  Яхи
произносит: "Конец Урса, недоумок! Давай прикончи ее! Самому-то тебе так и
так конец".
   Как коротко было наше свидание с ним на Йесоде!



        37. КНИГА НОВОГО СОЛНЦА

   Как и в мое время, заключенных кормили дважды в день, а графины с водой
заново наполнялись за ужином. Ученик принес мой поднос, подмигнул  мне  и,
стоило подмастерью ненадолго  отлучиться,  вернулся  с  сыром  и  буханкой
свежего хлеба.
   Ужин был таким же скудным, как и завтрак; я набросился на  то,  что  он
принес мне, едва успев поблагодарить его за угощение.
   Он присел на корточки перед дверью моей камеры:
   - Можно поговорить с тобой?
   Я напомнил, что я ему не начальник и что местные  порядки  должны  быть
известны ему лучше, чем мне.
   Он покраснел, его темные щеки потемнели еще больше.
   - Я хотел сказать: не мог бы ты поговорить со мной?
   - Если тебе не устроят за это взбучку.
   - Думаю, ничего не случится, по крайней мере не теперь. Но нам придется
беседовать вполголоса. Здесь могут оказаться доносчики.
   - Откуда ты знаешь, что я не один из них?
   - Ведь ты убил ее!  У  нас  тут  все  полетело  вверх  тормашками.  Все
обрадовались ее смерти, но наверняка будет устроено расследование,  и  еще
неизвестно, кого посадят на ее  место.  -  Он  помолчал,  видимо  мысленно
взвешивая следующую фразу. - По словам охраны, ты говорил им, что  мог  бы
оживить ее.
   - И ты хотел попросить меня не делать этого.
   Он отмахнулся:
   - А ты и вправду мог бы?
   - Не знаю. Стоило бы попробовать. Вот уж не думал,  что  они  тебе  это
скажут.
   - Я околачиваюсь поблизости и подслушиваю, пока чищу сапоги или мотаюсь
с поручениями за пару монет.
   - Мне нечего тебе дать. Солдаты отобрали у меня деньги при аресте.
   - А я не за этим пришел. - Он привстал и порылся в  одном  из  карманов
своих рваных штанов. - Вот, возьми. - Он протянул ладонь;  на  ней  лежало
несколько истертых медных монет незнакомой чеканки.  -  Сможешь  попросить
лишку еды или еще чего-нибудь.
   - Ты и так принес мне еды, а я ничего не дал тебе взамен.
   - Возьми, - повторил он. - Я их дарю. Тебе они могут пригодиться.
   Я не протянул за деньгами руку, и тогда он бросил их сквозь  решетку  и
скрылся в конце коридора.
   Подобрав монеты, я ссыпал их в один из своих карманов, озадаченный, как
никогда в жизни.
   Снаружи  с  наступлением  вечера  похолодало,  а   бойница   оставалась
открытой. Мне удалось сдвинуть с места тяжелую линзу и задраить отверстие.
Широкие гладкие фланцы немыслимой формы явно предназначались для защиты от
пустоты.
   Доедая хлеб с сыром, я вспоминал возвращение к  Урсу  на  шлюпе  и  мое
торжество на борту корабля Цадкиэля. Как  было  бы  чудесно,  если  б  эта
старая Башня Сообразности отправилась в стремительный полет между звезд! И
в то же время я ощущал нечто зловещее, как во всем, что предназначено  для
одних, высоких  целей,  но  используется  для  целей  иных,  постыдных.  Я
возмужал здесь, ни разу не испытав ничего подобного.
   С хлебом и сыром вскоре было покончено, и я,  завернувшись  в  накидку,
подаренную мне офицером, прикрылся ладонью от света и постарался уснуть.


   Утро принесло мне  новых  гостей.  Явились  Хаделин  и  Бургундофара  в
сопровождении высокого подмастерья, который отсалютовал им своим оружием и
оставил их у двери камеры. На  моем  лице,  несомненно,  читалось  крайнее
удивление.
   - Деньги творят чудеса, - объяснил Хаделин;  его  кривая  усмешка  ясно
говорила  о  размерах  внесенной  суммы.  Интересно,  скрыла  ли  от  него
Бургундофара деньги, заработанные на корабле, или он уже мысленно  положил
их в свою копилку?
   - Я должна была увидеться с тобой еще раз, и Хаделин  устроил  мне  эту
встречу, - произнесла Бургундофара. Она попыталась сказать что-то еще,  но
слова застряли у нее в горле.
   - Она хочет, чтобы ты простил ее, сьер, - вставил Хаделин.
   - За то, что ты ушла от меня к нему, Бургундофара? Тут нечего  прощать;
у меня не было прав на тебя.
   - За то, что я выдала тебя, когда вошли солдаты. Ты видел меня. Я знаю,
что ты меня видел.
   - Да, видел, - сказал я, припоминая.
   - Я не подумала... Я слишком боялась...
   - Боялась меня?
   Она кивнула.
   - Тебя все равно бы взяли, - вмешался Хаделин. - Кто-нибудь  другой  бы
выдал.
   - Ты? - спросил я.
   Он покачал головой и отошел от решетки.
   Когда я был Автархом, просители нередко падали передо мной  на  колени;
сейчас  на  колени  опустилась  Бургундофара,   и   это   казалось   жутко
неестественным.
   - Я должна поговорить с тобой, Северьян. В последний раз.  Я  потому  и
пошла за солдатами к причалу в ту ночь. Ты простишь меня? Я не сделала  бы
этого, если бы не страх...
   Я спросил, помнит ли она Гунни.
   - Конечно! Ее и корабль. Но все это сейчас точно сон.
   - Она была тобой, и я многим ей обязан. Ради нее - ради тебя - я прощаю
тебя. Сейчас и всегда. Ты понимаешь?
   - Кажется, да, - ответила она и в тот же миг просветлела, словно внутри
ее зажегся огонек. - Северьян, мы  отправляемся  вниз  по  реке,  в  Лити.
Хаделин часто заплывает в те края, и мы купим там себе дом,  где  я  стану
коротать дни, когда уже не буду ходить  с  ним  на  "Альционе".  Мы  хотим
обзавестись детьми. Когда они подрастут, можно, я расскажу им о тебе?
   И тут произошло нечто странное, хотя тогда я  решил,  что  всему  виной
лишь лица - ее и Хаделина: пока она  говорила,  я  вдруг  ясно  увидел  ее
будущее, как мог бы предвидеть будущее какого-нибудь цветка, сорванного  в
саду Валерией.
   - Вполне возможно, Бургундофара, - обратился я к ней, -  у  тебя  будут
дети, как ты мечтаешь; если так, рассказывай им обо мне все, что захочешь.
Не исключено, что когда-нибудь в будущем ты пожелаешь  снова  найти  меня.
Если станешь искать, то, вероятно, найдешь. А может быть, и нет.  Но  если
все же отправишься на поиски, помни: ты ищешь не по моему  наущению  и  не
потому, что я посулил тебе успешное завершение поисков.
   Они ушли, и я задумался на миг о ней и о Гунни, которая  была  когда-то
Бургундофарой.  Вот  говорят,  мужчина  храбр,  как  атрокс,   а   женщина
(например, Бургундофара) красива, точно роза. Но для  верности  у  нас  не
нашлось подобного сравнения, поскольку  ни  одна  известная  нам  вещь  не
обладает истинным постоянством - или скорее потому, что настоящая верность
заключена не в типичном образце, а в отдельно взятой личности.  Сын  может
хранить верность отцу или пес - хозяину, но не в общей своей массе. Теклой
я изменял моему Автарху, а Северьяном - моей гильдии. Гунни была верна мне
и Урсу, но не своим товарищам; и мы, вероятно, не можем ввести  какой-либо
образчик верности в поговорку лишь потому, что верность в конечном счете -
это выбор.
   Как все же  странно,  что  Гунни  должна  плавать  по  пустынным  морям
времени, чтобы снова стать Бургундофарой! Поэт, наверно, изрек бы, что она
ищет любви. По-моему, она  гналась  за  миражом,  делавшим  любовь  чем-то
большим, чем она есть на самом деле; но мне хотелось бы  верить,  что  она
стремилась к некой более возвышенной безымянной любви.
   Вскоре явился еще один посетитель, хотя "явился" - не то слово,  ибо  я
не  мог  видеть  его  лица.  Шепотом,  донесшимся,  казалось,  из  пустого
коридора, он спросил:
   - Ты - чародей?
   - Если угодно, - ответил я. - А кто ты и где ты?
   - Я - Каног, студент. Я в соседней камере. Слышал, как ты  разговаривал
с мальчишкой, а потом, только что - с женщиной и капитаном.
   - Давно ты здесь, Каног? - спросил я,  надеясь  получить  от  старожила
несколько полезных советов.
   - Почти три месяца. Схлопотал смертный приговор, но не думаю,  что  его
приведут в исполнение. После такой длительной отсрочки - вряд  ли.  Должно
быть, старая фронтисерия вступилась за свое  заблудшее  чадо.  По  крайней
мере я надеюсь на это.
   На своем веку я достаточно наслушался  подобных  бредней;  удивительно,
что они не претерпели никаких изменений.
   -  Ты,  должно  быть,  уже  хорошо  знаком  со  здешними  порядками,  -
предположил я.
   - Ну, в общем, как и говорил тебе мальчишка, все не  так  уж  и  плохо,
если у тебя водятся деньжата. Я раздобыл себе бумагу и  чернила,  так  что
теперь пишу стражникам письма. К тому же мой  друг  принес  мне  кое-какие
книги; если меня продержат здесь подольше, я выйду знаменитым ученым.
   Как некогда при обходе темниц и подземелий Содружества, я  спросил,  за
что его посадили.
   На какое-то время он замолчал. Я снова открыл бойницу, но, даже впустив
в камеру немного свежего воздуха, не избавился от вони помойного ведра под
койкой  и  общего  смрада  тюрьмы.  Ветер  доносил  крик  грачей;   сквозь
решетчатую  дверь  слышалось  бесконечное  топанье  подкованных  сапог  по
металлу.
   Наконец он ответил:
   - Здесь не принято совать нос в чужие дела.
   - Прости, если обидел тебя, но ты ведь сам задал мне  подобный  вопрос.
Ты спросил, не чародей ли я, а я сижу именно за чародейство.
   Снова долгое молчание.
   - Я зарезал одного болвана-лавочника. Он спал за своим прилавком,  а  я
уронил медный подсвечник, тогда он вскочил с ревом и набросился на меня  с
мечом. Что мне еще оставалось? Человек имеет право  защищать  свою  жизнь,
верно?
   - Не в любых обстоятельствах, -  ответил  я.  Я  и  сам  не  знал,  что
вынашиваю такую мысль, пока не высказал ее вслух.


   В тот вечер мальчишка снова принес мне еды,  а  с  ним  пришли  Херена,
Деклан, помощник и повариха, которую я лишь мельком  видел  в  сальтусской
гостинице.
   - Я провел их сюда, сьер, - сказал мальчишка. Он отбросил со  лба  свои
спутанные  черные  волосы  жестом,   достойным   любого   придворного.   -
Сегодняшний страж кое-чем мне обязан.
   Херена плакала, и я, просунув  руку  сквозь  решетку,  потрепал  ее  по
плечу.
   - Вы все в опасности, - сказал я. - Из-за меня вас могут арестовать. Не
стоит вам задерживаться.
   - Пусть только сунется эта тупорылая солдатня! - сказал матрос.  -  Они
увидят, что я давно уже не мальчик.
   Деклан кивнул и прочистил горло, а я с некоторым удивлением понял,  что
он - их предводитель.
   - Сьер, - неторопливо начал  он  своим  низким  голосом,  -  это  ты  в
опасности. Здесь людей режут, как у нас свиней.
   - Даже хуже, - вставил мальчишка.
   - Мы хотели просить за тебя  перед  магистратом,  сьер.  Мы  ждали  там
сегодня весь день, но нас так и не пустили. Говорят, бедняки ждут по многу
дней, пока им не  посчастливится  предстать  перед  ним;  но  мы  подождем
столько,  сколько  потребуется.  А  пока  что  мы  поднажмем   на   других
направлениях.
   Повариха с "Альционы" бросила на него взгляд, значения  которого  я  не
понял.
   - Но сейчас нам бы хотелось, чтобы ты рассказал все  о  приходе  Нового
Солнца, - попросила Херена. - Я слышала больше, чем другие, и  я  пыталась
пересказать  им  то,  что  ты  мне  говорил,  но  этого  мало.  Может,  ты
растолкуешь нам все теперь?
   - Не знаю, смогу ли я объяснить все так, чтобы вы поняли, - сказал я. -
Я даже не уверен, понимаю ли я это сам.
   - Пожалуйста,  -  попросила  повариха.  Это  было  единственное  слово,
которое я услышал от нее за все время нашей беседы.
   - Ну, хорошо. Вы знаете, что происходит со Старым Солнцем: оно умирает.
Нет, оно не погаснет вдруг, как светильник в полночь. Это  будет  тянуться
очень долгое время.  Но  стоит  фитилю  -  если  все  же  представить  его
светильником - укоротиться на волосок, и вот уже в полях гниет  рожь.  Вам
невдомек, что льды на юге давно  собираются  с  новыми  силами.  Ко  льдам
десяти тысячелетий добавится лед той зимы, что ныне надвигается на нас,  и
они обнимутся, как братья, и  начнут  свое  наступление  на  эти  северные
земли. Скоро они погонят перед собой  великого  Эребуса,  основавшего  там
свое царство, и всех его яростных бледноликих воинов.  Он  объединит  свои
силы с силами Абайи, чье царство лежит в теплых водах. Вместе  с  другими,
не столь могущественными,  но  не  менее  коварными,  они  предложат  союз
правителям стран по ту сторону пояса Урса, которые вы  зовете  Асцией;  и,
сплотившись с ними, они поглотят их целиком.
   Но дословный пересказ того, что я  поведал  им,  слишком  растянет  мое
нынешнее повествование. Я рассказал им все, что  знал  об  истории  гибели
Старого Солнца, и о том, чем это  грозит  Урсу,  пообещав,  что  рано  или
поздно некто принесет Новое Солнце.
   Тогда Херена спросила:
   - А разве Новое Солнце - не ты  сам,  сьер?  Женщина,  которая  была  с
тобой, когда ты пришел в нашу деревню, сказала, что это ты.
   Я отказался говорить на эту тему, опасаясь, что правда -  учитывая  мое
безвыходное положение - может привести их в отчаяние.
   Деклан пожелал узнать, что будет с Урсом, когда явится Новое Солнце;  и
я, сведущий об этом немногим больше, чем он сам, обратился  за  помощью  к
пьесе доктора Талоса, даже не подозревая тогда, что позднее в основу  этой
пьесы лягут мои собственные слова.
   Когда они наконец ушли, я  понял,  что  почти  не  притронулся  к  еде,
которую принес мне мальчишка. Я очень проголодался,  но  когда  взялся  за
миску, пальцы мои нащупали и что-то другое -  длинный  и  узкий  тряпичный
сверток, предусмотрительно положенный в тени.
   Через решетку донесся голос моего соседа:
   - Замечательная история! Я тут кое-что  набросал  и,  как  только  меня
выпустят, сварганю из этого превосходную книжицу.
   Я разматывал тряпье и едва прислушивался к его словам. Внутри был нож -
длинный кортик, который носил помощник капитана "Альционы".



        38. К ГРОБНИЦЕ МОНАРХА

   Остаток вечера я провел, глядя на нож. Не на  самом  деле,  конечно;  я
снова завернул его в тряпье и спрятал под матрацем койки. Но, лежа на этом
матраце и устремив взгляд к металлическому потолку,  имевшему  разительное
сходство с тем, что в пору моего детства был в дортуаре учеников, я ощущал
этот нож под собой.
   Потом он вращался перед  моими  закрытыми  глазами,  сверкая  во  тьме,
различимый в мельчайших подробностях, от острия  до  наконечника  рукояти.
Когда же я наконец заснул, я обнаружил его и среди своих снов.
   Может быть, из-за этого спал я  плохо.  Снова  и  снова  я  просыпался,
моргая, глядел на лампу, горевшую над моей головой, вставал, потягивался и
подходил к бойнице, чтобы в очередной раз увидеть  белую  звезду,  которая
была другим мной. В такие моменты я с радостью предал бы свое  заключенное
в клетку тело смерти, если бы мог сделать это с достоинством, и бежал  бы,
устремившись в ночное небо, дабы воссоединить свое существо. В эти  минуты
я сознавал свою силу, которая могла бы  притянуть  ко  мне  целые  миры  и
испепелить их, как  художник  сжигает  различные  минералы  для  получения
пигментов. В ныне утерянной коричневой книге, которую я носил  с  собой  и
читал так долго, что наконец перенес в свою память все ее содержание (хотя
когда-то оно казалось неисчерпаемым), была такая фраза: "Вот, я видел  еще
сон: вот, солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются  мне".  Слова  эти
ясно показывают, насколько мудрее нас были люди давно минувших  веков;  не
зря книга эта названа "Книгой Чудес Урса и Неба".
   Я тоже видел сон. Мне снилось, что я призвал к себе силу  своей  звезды
и, встав, мы пошли - Текла и Северьян вместе - к нашей зарешеченной двери,
схватились за прутья решетки и разгибали их, пока не смогли  пройти  между
ними. Но, разогнув их, мы, казалось, раздвинули  занавес,  а  за  ним  был
второй занавес, и Цадкиэль, не больше и не меньше  нас,  с  объятым  огнем
кортиком в руке.


   Когда новый день, словно поток потускневшего золота, наконец  влился  в
мою камеру сквозь открытую бойницу и я уже ждал свою  миску  с  ложкой,  я
осмотрел прутья решетки. Хотя большинство из  них  выглядели  нетронутыми,
те, что посередине, были чуть изогнуты.
   Мальчишка принес мне еду со словами:
   - Даже с одного раза  я  многое  узнал  от  тебя,  Северьян.  Мне  жаль
расставаться с тобой.
   Я спросил, не собираются ли меня казнить.
   Он поставил поднос на пол  и  оглянулся  через  плечо  на  подмастерье,
прислонившегося к стене.
   - Нет, не в этом дело.  Тебя  просто  собираются  перевезти  куда-то  в
другое место. Сегодня за тобой пришлют флайер с преторианцами.
   - Флайер?
   - Только флайер  может  пролететь  над  армией  повстанцев  -  наверно,
поэтому. Ты никогда не летал на них? Я только видел,  как  они  садятся  и
взлетают. Это, должно быть, очень страшно.
   - Так и есть. Когда я впервые летел на флайере, нас сбили. С тех пор  я
часто летал на них и даже научился управлять ими; но,  по  правде  говоря,
мне всегда было страшно.
   - И мне было бы, -  кивнул  мальчишка,  -  но  все  равно  я  хотел  бы
попробовать. - Он неловким движением протянул мне руку. - Удачи, Северьян,
куда бы тебя ни занесло.
   Я пожал  его  руку;  она  была  грязная,  но  сухая  и  казалась  очень
маленькой.
   - Смерди, - спросил я, - это ведь не настоящее твое имя?
   - Нет, - ухмыльнулся он. - Оно означает, что от меня дурно пахнет.
   - Я не чувствую.
   - Так ведь еще не холодно, - объяснил он, - и я могу  ходить  купаться.
Вот зимой мне не часто удается помыться, а работы у меня хоть отбавляй.
   - Ну да, я помню. А настоящее твое имя?
   - Имар. - Он отнял руку. - Чего ты так на меня уставился?
   - Потому что, дотронувшись до тебя, я увидел вокруг твоей головы сияние
самоцветов. Имар, мне кажется, я начинаю развертываться.  Распространяться
сквозь время - или, вернее, ощущать, что я распростерт во времени,  как  и
все мы.  Странно,  что  нам  с  тобой  суждено  встретиться  при  подобных
обстоятельствах. - Я колебался, тысячи слов просились на язык. - Или, быть
может, как раз  ничего  странного.  Разумеется,  что-то  управляет  нашими
судьбами. И это что-то важнее, чем даже иерограмматы.
   - О чем это ты?
   - Имар, однажды  ты  станешь  правителем.  Ты  будешь  монархом,  хотя,
наверное, сам ты назовешь себя иначе. Старайся править во имя Урса,  а  не
просто именем Урса, как многие. Правь справедливо или  хотя  бы  настолько
справедливо, насколько позволяют обстоятельства.
   - Дразнишься, да? - насторожился он.
   - Нет, - сказал я. - Хотя я знаю только то, что  ты  будешь  править  и
однажды, переодевшись, усядешься под платаном. Но это я знаю наверняка.
   Когда Имар и подмастерье удалились, я засунул нож за голенище сапога  и
прикрыл его штаниной. Пока я проделывал  эту  операцию  и  потом,  сидя  в
ожидании на своей койке, я размышлял над нашим разговором.
   А что, если Имар взошел на  Трон  Феникса  лишь  потому,  что  какой-то
посвященный - то есть я - напророчил  ему  это?  Насколько  мне  известно,
такого рода эпизод не зафиксирован в истории; быть может,  я  создал  свою
личную правду. Или, может статься, Имар,  возомнив  теперь  себя  хозяином
собственной судьбы, окажется не способным на решающее  усилие,  которое  и
принесло бы ему блестящую победу?
   Кто знает. Не скрывает ли Цадкиэлева  завеса  неопределенности  будущее
даже от тех, кто явился из  его  тумана?  Настоящее,  когда  мы  оставляем
впереди себя, снова становится будущим. Я и впрямь покинул  его  и  теперь
ждал в глубоком прошлом, которое в  мои  дни  было  немногим  больше,  чем
легендой.


   Мимо тянулась  вереница  томительных  страж,  точно  муравьи,  ползущие
сквозь осень в зиму. Наконец, когда я уже убедил  себя  в  том,  что  Имар
ошибся и преторианцы придут не сегодня, а завтра - или вообще не придут, -
я выглянул из бойницы, надеясь развлечься наблюдением за  теми  немногими,
кому случится пересечь Старое Подворье.
   Там на приколе стоял флайер, гладкий, как  серебряный  дротик.  Едва  я
увидел его, как до меня донеслась размеренная поступь марширующих  солдат.
Они сбились с ритма, поднимаясь по ступеням,  и  снова  восстановили  его,
когда вышли на этаж, на котором я поджидал их. Я подскочил к двери.
   Суетливый подмастерье  показывал  путь.  Хилиарх,  увешанный  медалями,
шагал за ним; заткнутые за портупею  большие  пальцы  свидетельствовали  о
том, что он не  какой-нибудь  подчиненный,  а  начальниц  весьма  высокого
ранга. За  ними  в  колонну  по  одному,  держа  строй  с  безукоризненной
точностью оловянных солдатиков, приводимых в движение ребенком (хотя они и
были  не  более  различимы,  чем  дым),  маршировал  взвод   стражей   под
командованием десятника.
   Пока я глядел на них, подмастерье махнул связкой ключей в сторону  моей
камеры, и хилиарх,  снисходительно  кивнув,  приблизился,  чтобы  оглядеть
меня; десятник проорал какую-то команду, и взвод с  грохотом  остановился.
Немедленно раздался еще один резкий выкрик, и очередной грохот  возвестил,
что десять призрачных гвардейцев поставили свое оружие к ноге.
   Флайер едва ли отличался от того, с которого я однажды осматривал армии
в Третьей Битве при Орифии; не исключено даже, что это было  то  же  самое
устройство, ведь такими машинами пользуется не  одно  поколение.  Десятник
велел мне лечь на пол.  Я  повиновался,  спросив,  однако,  у  хилиарха  -
человека лет сорока с острыми чертами лица, - нельзя ли мне  выглянуть  за
борт. В этом мне было отказано - наверняка он думал, что я лазутчик, кем я
в некотором смысле и являлся; оставалось лишь  мысленно  представить,  как
Имар машет мне рукой на прощание.
   Одиннадцать гвардейцев, усевшись  в  одну  линию  на  кормовой  скамье,
подобно призракам, слились с обшивкой флайера, став практически невидимыми
благодаря зеркальным доспехам моих преторианцев; а вскоре я понял, что это
и есть мои преторианцы и, что куда важнее,  их  традиции  перекочевали  из
этих невообразимо далеких дней в мое собственное время. Моя  стража  стала
моими стражниками, моими конвоирами.
   Флайер мчался по небу, и порой  я  замечал  проносящиеся  мимо  облака;
поэтому я ожидал, что  путешествие  наше  будет  коротким.  Но  прошла  по
меньшей мере стража, а может быть, и две, прежде чем я  почувствовал,  что
флайер  снижается,  и  увидел,  как  выбросили  посадочный   трос.   Слева
взметнулись ввысь мрачные стены живой скалы, зашатались и исчезли из виду.
   Когда пилот откинул купол, я, подставив лицо под удары холодного ветра,
решил, что мы перелетели на юг,  к  ледяным  полям.  Я  шагнул  наружу  и,
оглядевшись, увидел вместо ожидаемого пейзажа вздыбленные  руины  снега  и
взорванной горной породы. Вокруг нас в густых облаках маячили  шероховатые
безликие пики. Мы очутились в горах, но еще  не  превратившихся  в  разное
подобие мужчин и женщин - то были просто бесформенные  горы,  какие  можно
видеть лишь на самых древних картинах. Я стоял  бы  и  глядел  на  них  до
темноты, но удар в ухо поверг меня на землю.
   Я встал, дрожа от бессильной ярости. Со мной  уже  обращались  подобным
образом, когда скрутили в Сальтусе, но после  мне  удалось  подружиться  с
офицером. Теперь, осознав тщетность своих усилий, я понял, что  все  пошло
по новому кругу и этому суждено тянуться, вероятно, вплоть до  самой  моей
смерти. Я решил, что этому не бывать. Еще до исхода дня нож, заткнутый  за
голенище моего сапога, покончит с чьей-то жизнью.
   Тем временем моя собственная жизнь струилась из разбитого  уха,  словно
кипяток, прокладывая обжигающие бороздки на онемевшей от холода коже.
   Меня же увлекли в поток гораздо  более  обильный,  стремительный  поток
больших телег, нагруженных битым камнем, повозок,  катившихся  вперед  без
помощи мускульной силы волов или невольников  по  самому  крутому  склону,
поднимая клубы пыли и дыма в искристый  морозный  воздух  и  мыча,  словно
быки, когда мы оказывались у них на пути. Далеко впереди, на вершине горы,
великан в  доспехе,  казавшийся  отсюда  не  больше  мыши,  дробил  камень
железными руками.
   Стремительные повозки уступили место торопливо  передвигавшимся  людям,
едва мы очутились меж незамысловатыми и даже неказистыми ангарами,  сквозь
открытые ворота которых виднелись странные инструменты и машины. Я спросил
у хилиарха, которого решил убить: куда он притащил меня?  Тот  подал  знак
десятнику, и я схлопотал еще один удар его латной рукавицей.
   В круглом строении, превосходившем размерами все остальное, меня  долго
вели коридорами, по обеим сторонам которых стояли шкафы и кресла, пока  мы
не вышли в самую его середину, к круглой ширме, похожей на  стену  палатки
или шатра. К тому времени я уже узнал это место.
   - Ты должен подождать здесь, -  сказал  мне  хилиарх.  -  Монарх  будет
говорить с тобой. Когда выйдешь отсюда...
   С той стороны ширмы послышался голос, хриплый от пьянства,  но  все  же
знакомый:
   - Развяжите его.
   - Слушаю и повинуюсь! - Хилиарх встал по стойке  "смирно"  и  вместе  с
своими гвардейцами отдал честь.  На  какое-то  мгновение  все  мы  застыли
словно статуи.
   Не дождавшись дальнейших указаний, десятник освободил мне руки. Хилиарх
закончил шепотом:
   - Когда выйдешь отсюда, никому не говори о том, что можешь услышать или
увидеть здесь. Иначе ты умрешь.
   - Ошибаешься, - сказал я ему. - Умрешь ты.
   В его глазах вдруг мелькнул страх. Я вполне резонно предположил, что он
не осмелится снова приказать десятнику ударить меня  перед  незримым  оком
своего монарха. И я не ошибся; один краткий миг мы стояли и смотрели  друг
на друга, оба и убийцы, и жертвы.
   Десятник пролаял команду,  и  его  взвод  повернулся  к  ширме  спиной.
Убедившись, что никто из гвардейцев не сможет подглядеть  происходящее  за
ширмой, хилиарх обратился ко мне:
   - Ступай туда.
   Я кивнул  и  шагнул  вперед;  ширма  представляла  собой  тройной  слой
пурпурного шелка, роскошного на ощупь. Отодвинув ее, я  увидел  именно  те
лица, которые ожидал увидеть. Не отводя взгляда, я поклонился их хозяину.



        39. СНОВА КОГОТЬ МИРОТВОРЦА

   Человек о двух головах, сидевший на диване за пурпурной ширмой,  поднял
кубок, отвечая на мой поклон.
   - Я вижу, ты знаешь, к кому пришел. - Со мной заговорила левая голова.
   - Ты - Тифон, - сказал  я.  -  Монарх  -  единоличный  правитель  этого
злосчастного мира и других миров или мнишь себя таковым. Но  поклонился  я
не тебе, а моему благодетелю Пьятону.
   Могучей рукой, не принадлежавшей  ему,  Тифон  поднес  кубок  к  губам.
Взгляд его над золотым ободком кубка был  ядовитым  взглядом  желтобородой
змеи.
   - Ты прежде знал Пьятона?
   - Я познакомлюсь с ним в будущем, - покачал головой я.
   Тифон выпил и поставил кубок на столик перед собой.
   - Значит, правда то, что о тебе  говорят.  Ты  утверждаешь,  что  ты  -
пророк.
   - Я не думал о себе в таком свете. Но если угодно, да. Я знаю,  что  ты
умрешь на этом самом ложе. Ты заинтересовался? Это тело будет  валяться  в
ворохе ремней,  которые  больше  не  понадобятся  тебе,  чтобы  удерживать
Пьятона, и среди  бесполезных  приспособлений,  некогда  заставлявших  его
принимать пищу. Горные ветры станут обвевать его похищенное тело, пока оно
не высохнет, как листья, что ныне гибнут слишком рано, и целые  века  мира
минуют, прежде чем мой приход снова пробудит тебя к жизни.
   Тифон рассмеялся, точно  так  же,  как  в  тот  раз,  когда  я  обнажил
"Терминус Эст".
   - Боюсь, ты плохой  пророк;  но,  по-моему,  плохие  пророки  забавляют
больше, чем настоящие. Извести ты о том, что я буду покоиться, - если  моя
смерть все-таки наступит,  в  чем  я  уже  начинаю  сомневаться,  -  среди
погребальных хлебов в черепной коробке  этого  монумента,  твои  слова  не
многим  отличались  бы  от  лепета  любого  ребенка.  Я   же   предпочитаю
выслушивать твои выдумки и, вероятно, использовать тебя с толком. Говорят,
ты совершал чудесные исцеления. У тебя есть истинная сила?
   - Это тебе решать.
   Он сел, мускулистое туловище, не принадлежавшее  ему,  покачивалось  из
стороны в сторону.
   - Я привык, что на мои вопросы отвечают. Одно мое слово, и добрая сотня
людей из моей личной стражи вышвырнет тебя, -  он  усмехнулся  собственным
мыслям, - из моего же рукава. Тебе это понравилось бы? Так мы поступаем  с
теми, кто отлынивает от работы. Отвечай, Миротворец! Ты умеешь летать?
   - Не знаю, никогда не пробовал.
   - Скоро у тебя появится такая возможность. Что ж, я спрошу дважды.  Тем
более  что  это  соответствует  моему  нынешнему  положению.  -  Он  снова
рассмеялся. - Но не трижды! Есть у тебя сила? Докажи или умри.
   Я позволил себе едва заметно пожать плечами. Руки мои еще не отошли  от
оков; разговаривая, я все время растирал запястья.
   - Признаешь ли ты за мной силу, если я убью оскорбившего меня человека,
просто ударив вот по этому столу?
   Несчастный Пьятон бросил на меня взгляд, а Тифон ухмыльнулся:
   - Да, я был бы вполне удовлетворен подобным доказательством.
   - Даешь слово?
   Ухмылка расплылась шире.
   - Если хочешь - даю. Приступай!
   Я вынул кортик и воткнул его в столешницу.


   Сомневаюсь, что на этой горе имелись помещения,  специально  отведенные
для содержания заключенных; оглядывая то, что  приспособили  для  меня,  я
вдруг подумал, что моя камера на том корабле, который скоро  станет  нашей
Башней Сообразности, вероятно, тоже была переустроена,  и  не  так  давно.
Если бы Тифон хотел просто лишить меня свободы, он мог  бы  легко  сделать
это, освободив один из прочно выстроенных ангаров и заперев  меня  в  нем.
Очевидно, он желал большего - напугать меня и подчинить, заставив работать
на него.
   Моей тюрьмой стал выступ скалы, который  еще  не  откололи  от  одеяния
гигантской фигуры, уже имевшей его  лицо.  На  этой  площадке,  выметенной
ветрами, для меня было возведено небольшое укрытие из камней  и  брезента;
туда мне и  принесли  еду  и  разбавленное  вино,  которое,  должно  быть,
припасли для самого Тифона. На моих глазах  в  скалу  у  основания  отрога
вбили столб толщиной почти с бизань-мачту "Альционы", но не такой высокий,
и у самой земли приковали смилодона. С верхушки столба свисал  хилиарх  на
крюке, пропущенном между его рук, скованных точно так же, как были скованы
мои.
   До самой темноты я наблюдал за ними, хотя скоро заметил, что под  горой
разгорелось настоящее сражение. Смилодона, похоже, морили  голодом.  То  и
дело он подпрыгивал, пытаясь ухватить за ноги  хилиарха.  Тот  каждый  раз
поджимал их так, что зверь не  доставал  всего  какого-то  кубита;  а  его
огромные когти хотя и точили дерево словно зубила, не могли  удержать  его
на столбе. В тот день я пресытился местью раз и навсегда. Когда  стемнело,
я принес смилодону поесть.
   Однажды, во время моего путешествия с Доркас  и  Иолентой  в  Тракс,  я
освободил зверя, которого  привязали  примерно  так  же,  как  сейчас  был
привязан хилиарх; зверь не набросился на меня благодаря камню, прозванному
Когтем Миротворца, а быть  может,  просто  потому,  что  слишком  ослабел.
Сейчас этот смилодон ел из моих рук-и облизывал их своим широким  шершавым
языком. Я прикасался к его кривым клыкам,  похожим  на  бивни  мамонта,  и
почесывал ему за ухом, как почесывал бы за ухом Трискеля, приговаривая: "А
у нас свои мечи, от рождения, верно?"
   Вряд ли звери понимают нечто большее,  чем  самые  простые  и  знакомые
фразы, но мне все же казалось, что массивная голова кивала мне в ответ.
   Цепь пристегивалась к ошейнику двумя пряжками размером с  мою  руку.  Я
отстегнул ее и вызволил несчастное создание, но смилодон остался рядом  со
мной.
   Освободить хилиарха оказалось  не  так  легко.  Я  забрался  на  столб,
обхватив его коленями,  как  карабкался  некогда  мальчишкой  на  сосны  в
некрополе. К тому времени моя звезда уже достаточно высоко  поднялась  над
горизонтом, и я без особого труда мог снять его с крюка и бросить вниз; но
я не решился  идти  на  риск,  боясь,  что  он  сорвется  в  пропасть  или
подвергнется нападению  смилодона.  Света  было  немного,  и  я  почти  не
различал зверя, но его глаза поблескивали, когда он смотрел на нас снизу.
   Наконец я накинул руки хилиарха себе на шею и спустился,  как  умел,  -
наполовину слез, наполовину сполз по столбу, в итоге очутившись на твердой
поверхности скалы. Я отнес его в свое укрытие, а смилодон пошел  следом  и
лег у наших ног.
   Утром, когда семеро гвардейцев явились с пищей, водой и вином для  меня
и с факелами на длинных шестах, чтобы отгонять смилодона, их  хилиарх  был
уже в полном сознании и мог есть и пить. Ужас на лицах солдат,  когда  они
обнаружили, что хилиарх и зверь исчезли, немало позабавил нас;  но  вы  бы
поглядели на их физиономии, когда они увидели и  того  и  другого  в  моем
укрытии!
   - Подходите, - позвал я их. - Зверь  не  тронет  вас,  а  ваш  хилиарх,
уверен, накажет вас только в том случае, если вы нерадиво  исполняли  свой
долг.
   Они нерешительно приблизились, глядя на меня почти с таким же  страхом,
как на смилодона.
   - Вы видели, что ваш монарх сделал с хилиархом за то,  что  он  оставил
при мне оружие. Как он поступит с вами, когда  узнает,  что  вы  позволили
вашему хилиарху бежать?
   - Нас всех казнят,  сьер,  -  ответил  десятник.  -  Воткнут  еще  пару
столбов, и на каждом будут висеть трое или  четверо  из  нас.  -  Смилодон
оскалился на эти слова, и все семеро сделали шаг назад.
   - Он верно говорит, - кивнул хилиарх. - Я сам отдал  бы  такой  приказ,
если бы был при исполнении.
   - Иногда человек ломается, потеряв такую должность, - сказал я.
   - Меня еще ничто не сломало, - ответил хилиарх. - Не сломаюсь и на этот
раз.
   Наверное, именно тогда я впервые посмотрел на  него  как  на  человека.
Лицо его было суровым и холодным, но исполненным разума и решимости.
   - Ты прав, - сказал я ему. - Когда-нибудь - может быть, но не  на  этот
раз. Тебе надо бежать и взять этих людей с собой. Я передаю  их  под  твое
начало.
   Он снова кивнул:
   - Миротворец, ты можешь освободить мне руки?
   - Я могу, сьер, - вмешался десятник. Он вынул ключ и сделал шаг  вперед
- смилодон не выразил недовольства. Когда наручники упали  на  камень,  на
котором сидел хилиарх, он поднял их и швырнул в пропасть.
   - Сцепи руки за спиной, - посоветовал я ему. - Спрячь их под  накидкой.
Пусть эти люди  проведут  тебя  к  флайеру.  Все  решат,  что  тебя  везут
куда-нибудь для дальнейших экзекуций. Вам  лучше  знать,  где  вы  сможете
приземлиться, не опасаясь преследования.
   - Мы присоединимся к повстанцам. Они нам будут рады. -  Хилиарх  встал,
отдал честь, и я, тоже поднявшись, ответил  ему  воинским  приветствием  -
благо привык к этому, пока был Автархом.
   - Миротворец, - спросил десятник, - ты можешь освободить Урс от Тифона?
   - Мог бы, но не стану, пока нет необходимости. Убить  правителя  легко,
очень легко. Но до чего трудно не позволить другому, худшему,  занять  его
место.
   - Правь нами сам!
   Я покачал головой:
   - Если я скажу, что у меня есть  задача  поважнее,  вы,  чего  доброго,
решите, что я смеюсь над вами. Между тем это правда.
   Они покивали, явно ничего не понимая.
   - Вот что я вам скажу. Сегодня утром я изучал  эту  гору  и  прикидывал
темпы, с которыми продвигаются на ней работы. По ним  я  понял,  что  жить
Тифону осталось совсем недолго. Он умрет на красном ложе, на котором лежит
сейчас; а без его приказа никто не  осмелится  войти  за  ширму.  Один  за
другим люди станут убегать отсюда. Машины, копающие за  людей,  явятся  за
новыми инструкциями, но не получат их, а  в  конце  концов  и  сама  ширма
рассыплется в прах.
   Они смотрели на меня разинув рты. Я же продолжал:
   - Такого правителя, как Тифон - монарха множества миров,  -  больше  не
найдется. Но меньшие, те, что  придут  за  ним,  лучший  и  величайший  из
которых будет носить имя Имар, последуют его примеру, пока каждая  гора  в
пределах видимости не обретет корону. Вот и все, что я скажу  вам  сейчас,
да и вообще могу сказать. Вам пора идти.
   - Если хочешь, мы останемся  здесь  и  умрем  с  тобой,  Миротворец!  -
воскликнул хилиарх.
   - Не хочу, - ответил я. - Да я и не умру. - Затем я  попытался  открыть
им механизмы Времени, хотя и сам толком  не  понимал  их.  -  Каждый,  кто
когда-либо жил, живет и сейчас где-то во времени. Но вам грозит опасность.
Уходите!
   Гвардейцы попятились, а хилиарх спросил:
   - Миротворец, разве ты не дашь нам что-нибудь на  память,  какое-нибудь
свидетельство того, что  мы  встречались  с  тобой?  Знаю,  я  провинился,
обагрив свои руки твоей кровью, да  и  руки  Гауденция;  но  эти  люди  не
сделали тебе ничего плохого.
   Его слова и подсказали мне,  что  именно  вручить  ему.  Я  потянул  за
ремешок и вынул маленький мешочек из человечьей кожи,  сшитый  Доркас  для
Когтя, где теперь  хранился  шип,  что  я  вытащил  из  своей  руки  возле
беспокойного Океана, шип, который пропорол мои пальцы на корабле Цадкиэля.
   - Вот это было омыто моей кровью, - сказал я.
   Положив ладонь на голову смилодона,  я  смотрел,  как  они,  отбрасывая
длинные тени при утреннем свете, идут по отрогу, где стояло  мое  укрытие.
Когда они подошли к той части скалы, что так  быстро  становилась  рукавом
Тифона, хилиарх, по моему совету, спрятал запястья под накидкой.  Десятник
вынул пистолет, и двое солдат нацелили свое оружие в спину хилиарха.
   В таком порядке - заключенный и стража  -  они  спустились  по  дальней
лестнице и затерялись в мешанине дорог  и  подъездных  путей  того  места,
которое я еще не назвал Проклятым Городом. Я с легкостью послал их в путь,
но теперь, потеряв их из виду, снова ощутил, каково это - утратить  друга,
ведь хилиарх тоже стал мне другом, и  сердце  мое,  которое,  как  уверяли
многие, затвердело точно металл, было готово наконец разорваться.
   - А теперь я должен отпустить и тебя, - обратился я к смилодону.  -  На
самом деле следовало отослать тебя, пока не рассвело.
   Зверь глухо  заворчал,  что,  вероятно,  означало  мурлыканье  -  звук,
который нечасто слышит простой смертный. На  это  громогласное  мурлыканье
слабым эхом откликнулись небеса.
   Далеко-далеко с коленей колосса в небо поднялся флайер, сперва  набирая
высоту медленно - как всегда, когда подобные  машины  полагаются  лишь  на
силу отталкивания Урса, -  потом  стрелой  метнувшись  прочь.  Я  вспомнил
флайер,  который  видел,  расставшись  с   Водалусом,   сразу   вслед   за
происшествием,  зафиксированным  в  самом  начале  той  рукописи,  что   я
зашвырнул в вечно изменяющиеся вселенные. И я решил тогда, что, если вдруг
у меня снова выдастся свободное время, я напишу новую хронику,  начав  ее,
как и вышло, с истории избавления от предыдущей.
   Я не в силах объяснить, откуда проистекает мое неистребимое  стремление
оставлять за собой путаный чернильный след; но как-то я упомянул об  одном
событии в жизни Имара. Что ж, я разговаривал с самим Имаром, но тот случай
остается  столь  же  необъяснимым,  как  и  упомянутое  желание.  Лично  я
предпочел бы, чтобы схожие события в моей собственной жизни не  отличались
такой неопределенностью.
   Гром, пророкотавший вдали, прогремел вновь, теперь ближе - голос столпа
черной как ночь тучи,  превосходившей  размерами  даже  руку  колоссальной
фигуры Тифона. Преторианцы положили еду и питье, которые принесли мне,  на
некотором расстоянии от моего скромного приюта. Такое обслуживание -  цена
вечной верности; те,  кто  исповедует  ее,  часто  уступают  в  прилежании
простым слугам, которые верны по  обязанности.  Я  вышел  в  сопровождении
смилодона, чтобы отнести еду под навес и сберечь от  непогоды.  Ветер  уже
затянул штормовую песню, и несколько капель дождя упали  на  камни  вокруг
нас, большие, как сливы, и холодные, словно лед.
   - Смотри, лучше возможности не представится, - сказал я  зверю.  -  Все
уже бегут в укрытие. Давай!
   Он ринулся