ю до наоборот.
   Вскоре ниже по лестнице я услышал шаги. Если я и  научился  чему-то  за
несколько прошедших страж,  так  это  тому,  что  первый  встречный  может
оказаться моей погибелью. Я остановился прислушаться и вынул пистолет.
   Стоило мне остановиться, как тихое звяканье металла прекратилось, затем
послышалось снова, редкое и неверное: тот,  кто  поднимался  по  лестнице,
часто оступался. Раздался звон, словно  упал  меч  или  шлем,  и  шаги  на
некоторое время смолкли, а потом  раздались  опять.  Я  направлялся  туда,
откуда кто-то убегал, в этом не было сомнения. Здравый  смысл  подсказывал
мне, что я тоже должен бежать, но я медлил, будучи слишком  самонадеянным,
чтобы отступать перед неизвестностью.
   Ждать долго не пришлось. Вскоре я увидел под собой человека в  доспехе,
поднимавшегося в лихорадочной спешке. Еще через  мгновение  нас  разделяли
лишь два пролета, и я хорошо разглядел его: у него не хватало правой руки,
она, казалось, была вырвана из плеча, потому что из-под  наплечия  доспеха
торчали какие-то кровоточащие лохмотья.
   По-моему, не стоило бояться нападения со стороны раненого и напуганного
человека, и еще менее вероятно, что он сам сможет убежать, если углядит во
мне опасность. Я вложил пистолет в кобуру и окликнул его, спросив,  что  с
ним и не могу ли я ему помочь.
   Он остановился, подняв на меня взгляд из-под забрала. Это был Сидеро, и
его сильно трясло.
   - Ты верен? - прокричал он.
   - Чему, друг? Я не причиню тебе вреда, если ты об этом.
   - Кораблю!
   Мне показалось бессмысленным провозглашать верность тому, что  является
не более чем вещью иеродулов, хоть и очень  большой;  но  обсуждать  такие
материи сейчас было явно не время.
   - Конечно! - ответил я. - Верен до гроба, если нужно.
   Мысленно я попросил прощения у  мастера  Мальрубиуса,  который  некогда
пытался научить меня верности.
   Сидеро снова стал взбираться по ступенькам,  теперь  чуть  медленнее  и
спокойнее, но все так же оступаясь. Теперь,  когда  он  подошел  ближе,  я
понял, что темная густая жидкость, которую я принял за человеческую кровь,
была более тягучей и скорее зеленовато-черной, чем алой. В  лохмотьях  же,
которые показались мне обрывками  плоти,  виднелись  проводки,  обмотанные
чем-то похожим на вату.
   Выходит, Сидеро был андроидом, автоматоном в образе человека,  как  мой
давнишний приятель Иона. Я выругал себя за то, что не понял этого  раньше,
и все же вздохнул с облегчением - я  уже  насмотрелся  на  кровь  в  каюте
наверху.
   Тем временем Сидеро преодолел последние ступени и взошел  на  площадку,
где стоял я. Подойдя  ближе,  он  остановился,  покачнувшись.  Грубоватым,
требовательным голосом, который невольно появляется у того,  кто  надеется
подбодрить и вызвать к себе доверие, я велел ему показать мне свое  плечо.
Он повиновался, и я застыл от изумления.
   Если написать просто, что там зияла дыра,  боюсь,  это  прозвучит  так,
словно оно было полым, как, говорят, наши  кости.  Там  же  была  пустота.
Тоненькие проволочки и клочья ткани, пропитанные темной жидкостью, торчали
из металлического покрытия. Внутри же - ровным счетом ничего.
   - Как же мне тебе помочь? - спросил я. - Такие раны мне не  приходилось
лечить.
   Он, казалось, задумался. Я бы сказал, что его закрытое  лицо  не  могло
выражать никаких чувств; однако кое-что все же можно было  понять  по  его
жестам, наклону головы и игре теней, отбрасываемых забралом.
   - Делай точно, как я тебе скажу. Сделаешь?
   - Конечно, - согласился я. - Признаюсь, не так давно  я  поклялся,  что
когда-нибудь сброшу тебя с высоты, как ты сбросил  меня.  Но  я  не  стану
мстить раненому человеку.
   Мне вспомнилось, как бедный  Иона  старался,  чтобы  его  принимали  за
человека, каким его считал и я сам, и многие другие,  и  как  страстно  он
хотел быть человеком на самом деле.
   - Я должен довериться тебе, - сказал он.
   Сидеро сделал шаг назад, и его  грудь  -  все  туловище  -  раскрылась,
словно большой стальной цветок. Моему взору предстала пустота.
   - Не понимаю, - повторил я. - Как я могу помочь тебе?
   - Смотри.
   Оставшейся  рукой  он  указал  на  внутреннюю  поверхность  одного   из
лепестков-пластин, которые прикрывали его полую грудь.
   - Видишь надписи?
   - Да, линии и разноцветные рисунки. Но я ничего в них не смыслю.
   Тогда он описал мне один сложный рисунок и  соседние  символы.  Поискав
немного, я нашел его.
   - Вставь туда острый металлический предмет, - сказал он, -  поверни  по
часовой стрелке, четверть оборота, но не больше.
   Отверстие было очень узкое, но острие моего охотничьего ножа,  вытертое
об рубашку Идас, вполне подходило. Я ткнул им туда, куда указал Сидеро,  и
повернул так, как он велел. Черная жидкость стала сочиться из дыры гораздо
медленнее.
   Он описал мне второй рисунок на другой пластине; пока  я  искал  нужный
символ, я решился сообщить Сидеро, что никогда не  слышал  и  не  читал  о
таких существах, как он.
   - Хадид или Хьерро могли  бы  рассказать  тебе  о  нас  лучше.  Я  лишь
исполняю свой долг. Я не задумываюсь о таких вещах. Во всяком  случае,  не
часто.
   - Понимаю, - кивнул я.
   - Ты жалуешься, что я толкнул тебя. Я сделал это потому, что ты меня не
слушал. Мне известно, что такие люди, как ты,  опасны  для  корабля.  Если
даже их ранить, это причинит им не больше вреда, чем они причинили бы мне,
если бы смогли. Как ты думаешь, сколько раз такие люди пытались уничтожить
меня?
   - Понятия не имею, - ответил я, все еще выискивая  на  пластине  нужный
рисунок.
   - Я тоже. Мы вплываем во время и выплываем из времени. Капитан говорит,
что  корабль  только  один.  Все  корабли,  которые  мы  встречаем   между
галактиками и звездами, - это наш корабль. Как я могу знать,  сколько  раз
они пытались меня уничтожить и сколько раз им это удалось?
   Я подумал, что он начинает  бредить,  и  тут  нашел  рисунок.  Когда  я
приладил к нему острие ножа  и  повернул,  черная  жидкость  почти  совсем
перестала сочиться.
   - Спасибо, - поблагодарил Сидеро. - Мое давление стремительно падало.
   Я спросил, не  нужно  ли  ему  теперь  выпить  черной  жидкости,  чтобы
возместить ту, что вытекла.
   - Да, постепенно. Но сейчас моя сила вернулась ко мне,  а  полностью  я
восстановлюсь, когда ты отрегулируешь еще одну деталь.
   Он снова описал мне, где и что нужно сделать.
   - Ты спросил меня, откуда мы взялись. Знаешь ли ты, как  возникла  твоя
раса?
   - Только то, что мы были животными и  жили  на  деревьях.  Так  говорят
мисты. Не обезьянами, потому что обезьяны есть у нас до сих пор. Наверное,
это были какие-нибудь зоантропы, но меньше ростом. Зоантропы  в  основном,
как я заметил, предпочитают горы  и  живут  в  горных  джунглях  на  самых
высоких деревьях. Во всяком случае, эти животные общаются  друг  с  другом
криками и жестами, как общается скот или, скажем,  волки.  Постепенно,  по
воле Предвечного, сложилось так,  что  те,  которые  понимали  друг  друга
лучше, выжили, а те, кому это удавалось хуже, вымерли.
   - И больше ничего?
   Я покачал головой.
   - Когда они начали общаться настолько хорошо, что это  уже  можно  было
назвать речью, они стали людьми.  Таковы  мы  и  поныне.  Наши  руки  были
приспособлены к хватанию за ветки, глаза -  чтобы  высматривать  следующую
ветку, перепрыгивая с дерева на дерево, а рты - к речи  и  к  тому,  чтобы
питаться плодами и мясом детенышей животных. Таковы они и  сейчас.  А  как
было с твоей расой?
   - Во многом так же. Если история верна, помощникам была нужна защита от
пустоты, от губительных лучей, от оружия врагов и других  опасностей.  Они
создали для себя прочные укрытия. Они хотели также быть сильнее в драке  и
во время работы на палубе. Тогда они наполнили нас жидкостью,  которую  ты
видел, чтобы наши руки  и  ноги  двигались  так,  как  им  нужно,  но  еще
энергичней. Наших предков, я хотел сказать. Им надо было общаться  друг  с
другом, и они установили устройства сообщения. И прочие устройства,  чтобы
мы могли делать одно в то время, как они  делают  другое.  Устройства  для
того, чтобы мы могли говорить и действовать даже тогда,  когда  они  не  в
силах.  Пока  наконец  мы  не  заговорили  сами  на  складе  и  не  начали
действовать без помощника внутри. Никак не найти?
   - Сейчас найду, одну секунду, - заверил я его. На самом  деле  я  нашел
его уже давно, но мне хотелось, чтобы  Сидеро  продолжал  говорить.  -  Ты
хочешь сказать, что офицеры на этом корабле носят вас как одежду?
   - Теперь это случается нечасто. Там должна быть звезда с прямой  чертой
посередине.
   - Я помню, - успокоил я его,  обдумывая,  что  бы  мне  предпринять,  и
оценивая пространство внутри него. Пояс с ножом и пистолетом в  кобуре  не
войдет наверняка, а без него я вполне могу там поместиться.
   - Подожди немного, - сказал я Сидеро.  -  Работаю,  скрючившись  в  три
погибели. У меня уже все затекло. - Я снял пояс и положил его  на  пол,  а
рядом с ним - ножны и кобуру. - Будет легче, если ты ляжешь.
   Он лег, и гораздо быстрее, чем  я  ожидал.  Его  кровотечение,  видимо,
прекратилось совсем.
   - Торопись. Времени терять нельзя, - сказал он.
   - Не спеши, - ответил я, - если за тобой кто-нибудь гнался, то  он  уже
давно был бы здесь, а я ничего не слышу.
   Притворяясь  медлительным,  я  думал  с  лихорадочной  быстротой:  идея
казалась безумной, но если бы дело выгорело, это дало бы мне и маскировку,
и защиту. Раньше я носил обычные доспехи. Почему бы не облачиться в  более
полный доспех?
   - Думаешь, я бежал от них?
   Я не обратил внимания на слова Сидеро. Мгновение назад я уверял, что не
слышу звуков преследования. Теперь я  снова  обратился  в  слух  и  вскоре
понял, что происходит: до нас доносились медленные удары огромных крыльев.



        9. ПУСТОТА

   Лезвием ножа я уже нащупал шлиц. Повернув его, я скинул с себя  плащ  и
нырнул в открытую грудь Сидеро. Что за существо обладало этими крыльями, я
не старался разглядеть, пока не втиснул, не без труда, свою голову  в  его
полый череп и не выглянул через забрало.
   Но и тогда я не увидел ничего или же  почти  ничего.  Колодец,  который
раньше был прозрачен, теперь наполнился каким-то туманом; что-то перенесло
вниз холодный воздух сверху, смешав его  с  тем  теплым,  влажным,  сильно
пахнущим воздухом, которым мы дышали.  Это  что-то  сейчас  клубилось  там
внизу, как сотня призраков.
   Я больше не слышал хлопанья крыльев и вообще ничего не слышал. Словно я
засунул голову в пыльный сундук и выглядывал оттуда в  замочную  скважину.
Тут раздался голос Сидеро - но не в моих ушах.
   Даже не представляю, как описать это. Я прекрасно знаю, что такое чужие
мысли в моей голове: Текла и Старый Автарх появлялись там, пока я не  стал
с ними одним целым. На этот раз было совсем по-другому.  Но  и  слухом,  в
обычном  понимании,  это  тоже  нельзя   назвать.   Самым   точным   будет
предположить, что есть какой-то  другой  орган  слуха,  за  ушами,  внутри
головы, и голос Сидеро раздавался именно там, не проходя через  барабанные
перепонки.
   - Я могу убить тебя.
   - После того, как я тебя исправил?  Знавал  я  неблагодарность,  но  не
такую!
   Его грудь захлопнулась, и  я  попытался  просунуть  свои  ноги  в  ноги
Сидеро, отталкиваясь руками, зажатыми в его плечах. Если бы  у  меня  было
хоть чуть-чуть больше времени, я снял бы  ботинки  -  так  дело  пошло  бы
быстрее. Я уже разодрал себе обе лодыжки.
   - Ты не имеешь права!
   - Имею полное право. Ты создан, чтобы защищать людей, а  я  -  человек,
которому нужна защита. Разве ты не слышал шум  крыльев?  Ты  не  заставишь
меня поверить, что это существо  так  и  должно  свободно  разгуливать  по
кораблю.
   - Они освободили груз.
   - Кто?
   Здоровая нога наконец-то пристроилась. Хромая должна была пройти легче,
потому что мышцы на ней усохли, но мне  никак  не  удавалось  собраться  с
силами, чтобы втолкнуть ее на место.
   - Рыскуны.
   Я согнулся, как борец, поскольку Сидеро принял сидячее положение. Затем
он встал, и моя хромая нога наконец-то  выпрямилась  как  надо.  Втолкнуть
левую руку не составило труда.  Правая  вошла  в  его  плечо  с  такой  же
легкостью и появилась снаружи, защищенная только наплечием.
   - Уже лучше, - сказал я. - Подожди немного.
   Вместо этого он начал подниматься вверх по лестнице, разом  перешагивая
через три ступени.
   Я остановился, повернулся и стал спускаться снова.
   - Я убью тебя за это.
   - За то, что я  вернулся  за  своим  ножом  и  пистолетом?  Думаю,  это
неправильно: они могут нам пригодиться.
   Я внутри Сидеро нагнулся и подобрал нож правой рукой, а пистолет левой.
Мой пояс наполовину провалился через решетчатый пол; но я без труда достал
его, прицепил к нему ножны и кобуру и застегнул его на  поясе  Сидеро  так
плотно, что под него нельзя было просунуть и палец.
   - Вон из меня!
   Я закрепил свой плащ на его плечах.
   - Сидеро, во мне тоже живут  разные  люди,  хотя  ты,  возможно,  и  не
поверишь. Это может быть и приятно, и полезно. Теперь у нас с  тобой  есть
правая рука. Ты сказал, что верен кораблю. Я тоже. Стоит ли нам теперь...
   Что-то белесое вынырнуло из бледного тумана. Крылья его были прозрачны,
будто у насекомого, но более гибкие,  чем  у  летучей  мыши.  И  они  были
огромны, так широки, что окутали  всю  площадку,  на  которой  мы  стояли,
словно занавеси катафалка.
   Внезапно я снова обрел  нормальный  слух.  Сидеро  включил  устройства,
которые передавали звук от его ушей к  моим;  а  может  быть,  он  слишком
растерялся, чтобы отключить их. Как бы то ни было, я  услышал  шум  ветра,
который поднимали эти гигантские призрачные крылья, свист словно от взмаха
тысячи клинков.
   Пистолет уже был в моей руке, хотя  я  не  помнил,  как  вынул  его.  Я
поискал глазами голову или когти, в  которые  можно  было  бы  выстрелить.
Ничего не нашел, но что-то вдруг обхватило мои ноги, подняв нас с  Сидеро,
как  ребенок  берет  куклу.  Я  выстрелил  наугад.  В  гигантских  крыльях
появилась дыра - но какая маленькая! - края ее были видны благодаря тонкой
полоске обгоревшей ткани.
   Перила лестницы ударили меня по коленям. В тот же миг я выстрелил снова
и почувствовал запах дыма.
   Казалось, загорелась моя собственная рука. Я закричал. Сидеро боролся с
крылатым существом помимо моей воли. Он вынул охотничий нож, и я испугался
на мгновение, что он рубанул по моей руке, а жгучая боль в ней была похожа
на ту, которую вызывает пот, попадая в открытую  рану.  У  меня  мелькнула
мысль направить пистолет на Сидеро, но я тут же сообразил, что моя рука  -
в его руке.
   Кошмар "Революционизатора" снова охватил меня; я сражался сам с собой и
не понимал уже, кто я - Северьян или Сидеро, Текла,  которая  будет  жить,
или Текла, обреченная на смерть. Мы перевернулись головой вниз.
   Мы падали!
   Я не в силах описать весь ужас падения. Умом я понимал, что на  корабле
можно падать только очень медленно; я даже почти осознавал, что на  нижних
уровнях падение не убыстряется. Но мы все же летели вниз, ветер свистел  в
ушах все громче, стена колодца слилась в сплошное пятно...


   Все это был сон. Как странно... Я плыл на огромном корабле  с  палубами
вместо бортов, залезал внутрь металлического человека.  Теперь  я  наконец
проснулся, очнувшись на ледяном склоне горы за Траксом;  надо  мной  горят
две звезды, и я в полудреме представляю себе, что это глаза.
   Правая рука моя оказалась слишком близко к костру, но огня нет. Значит,
она зудит от холода. Валерия устроила меня поудобнее.
   Звонил самый большой колокол на Колокольной Башне. Колокольная Башня по
ночам поднималась на огненной колонне, на рассвете  опускаясь  за  Ацисом.
Железное нутро  огромного  колокола  взывало  к  скалам,  и  они  отвечали
многократным эхом.
   Доркас проигрывает "Колокола за занавесом".  Произнес  ли  я  уже  свои
последние строки? "Как давно известно, со смертью старого солнца  погибнет
Урс. А из его могилы выйдут на свет чудовища, новые люди и  Новое  Солнце.
Старый Урс преобразится, как бабочка, выпорхнувшая из куколки, а Новый Урс
будет именоваться Ушас". Какое бахвальство! Пророк уходит.
   Крылатая женщина из книги Отца Инира приглашает меня  в  свои  крылатые
объятия. Она хлопает в ладоши, сухо и коротко, словно госпожа, призывающая
служанку. Ладони расходятся, и между ними пламенеет  точка  белого  света.
Мне кажется, что это мое собственное лицо, а мое нынешнее  лицо  -  маска,
которая смотрит на него.


   Старый Автарх,  который  живет  в  моем  сознании,  но  редко  говорит,
произносит моими распухшими губами: "Найти другого..."
   С десяток неровных вздохов проходит, пока я понимаю, что он сказал нам:
пришло время уступить это тело смерти, пришло  время  нам  -  Северьяну  и
Текле, ему и всем остальным, которые стоят в его тени, - самим  шагнуть  в
тень. Пришло время найти кого-нибудь другого.


   Он лежит между двумя большими машинами,  уже  залитый  какой-то  черной
смазкой. Я нагибаюсь, едва не падая, и объясняю, что он должен сделать.
   Но он мертв; рассеченная его щека холодна, усохшая нога сломана,  белая
кость вышла наружу через кожу. Я опускаю ему веки.


   Кто-то приблизился торопливыми шагами. Еще до  того,  как  он  подошел,
кто-то другой дотронулся до моего плеча, приподнял голову. Я увидел  блеск
его глаз, почувствовал запах его заросшего лица. Он поднес  к  моим  губам
чашку.
   Я отпил, надеясь, что  там  окажется  вино.  Это  была  вода,  но  вода
холодная, чистая, показавшаяся мне вкуснее всякого вина.
   Низкий женский голос позвал:
   - Северьян! - И кто-то нагнулся надо мной. Я узнал ее голос не  раньше,
чем она заговорила снова: - Все в порядке. Мы - я боялась, что... - Ей  не
хватило слов, и вместо этого она поцеловала меня;  и  сейчас  же  мохнатая
морда поцеловала нас обоих. Его поцелуй был короток, ее же все  тянулся  и
тянулся.
   Я начал задыхаться.
   - Гунни, - только и смог выговорить я, когда она отпустила меня.
   - Как ты себя чувствуешь? Мы боялись, что ты умрешь.
   - Я тоже.
   Я сел, но на большее  оказался  неспособен.  Болели  все  суставы,  все
связки; а сильнее всего - голова; правая рука, казалось, лежала на костре.
Рукав моей бархатной рубашки был разорван, а кожа смазана желтой мазью.
   - Что со мной случилось?
   - Ты, наверно, упал в колодец - мы нашли тебя здесь. Вернее, Зак нашел.
Он сбегал за мной и привел сюда. - Гунни кивнула  на  волосатого  карлика,
который поднес мне чашку с водой. - А перед этим тебя скорее всего ударило
вспышкой.
   - Вспышкой?
   - Током, когда что-то рядом замкнуло. Со мной случилось  то  же  самое.
Смотри. - На ней была серая роба;  она  оттянула  ее  так,  что  я  увидел
ярко-красный ожог между ее грудей, смазанный той же мазью. - Я работала на
энергостанции. После удара меня  послали  в  лазарет.  Там  намазали  этой
штукой и дали еще тюбик про запас. Наверно, потому  Зак  и  прицепился  ко
мне. Тебе не надоело про это слушать?
   - Да нет.
   Стены, изогнутые под причудливым углом, начали  вращаться,  медленно  и
величественно, как черепа, которые кружились вокруг меня однажды.
   - Полежи, а я раздобуду тебе чего-нибудь поесть. Зак посторожит тебя от
рыскунов. Впрочем, похоже, здесь их нету.
   Я рвался задать ей сотни вопросов. Но еще больше мне  хотелось  лечь  и
заснуть, если позволит боль; и я погрузился в полудрему, не  успев  больше
ничего подумать о случившемся.


   Потом Гунни вернулась с кастрюлькой и ложкой.
   - Тебе надо подкрепиться, - сказала она. - Ешь.
   На вкус угощенье походило на черствый хлеб, сваренный в молоке, но пища
была горячей  и  сытной.  Думаю,  я  съел  почти  все,  прежде  чем  снова
провалиться в сон.


   Проснувшись, я уже не был так близок к агонии,  хотя  и  испытывал  еще
страшные мучения. Недостающие зубы так и  не  вернулись  на  место,  десна
кровоточили; на голове была шишка величиной с голубиное яйцо,  а  кожа  на
правой руке треснула, несмотря на мазь.  Прошло  уже  десять  лет  и  даже
больше, с тех пор как мастер Гурло или один из  подмастерьев  устроил  мне
изрядную взбучку, и я обнаружил, что уже не столь вынослив, как прежде.
   Я попытался отвлечься, изучая окружающую  меня  обстановку.  Помещение,
где я лежал, выглядело не как каюта,  а  скорее  как  закуток  в  каком-то
огромном механизме, такое местечко, где можно найти вещи,  которые  словно
бы взялись из ниоткуда, но увеличенное в несколько раз.  Вогнутый  потолок
нависал на высоте примерно десяти элей. Никакой двери, которая  давала  бы
ощущение  уединения  и  удерживала  незваных  гостей,  не  было;   коридор
пустовал.
   Я лежал на куче чистой мешковины прямо напротив проема.  Когда  я  сел,
чтобы оглядеться, волосатый карлик, которого Гунни назвала Заком, появился
из полумрака и нагнулся надо мной. Он  ничего  не  говорил,  но  его  поза
выражала озабоченность моим  самочувствием.  Я  сказал:  "Со  мной  все  в
порядке, ничего страшного", и это немного успокоило его.
   Свет проникал в закуток из коридора; при подобном освещении я разглядел
свою няньку так хорошо, как только мог. Он оказался не  столько  карликом,
сколько лилипутом - в том смысле, что его тело и конечности вовсе не  были
чересчур несоразмерны. Лицо его  не  так  уж  сильно  отличалось  от  лица
взрослого мужчины, за исключением клочковатых волос, роскошных усов и  еще
более роскошной бурой бороды, к которым, вероятно, никогда не  прикасались
ножницы. Лоб у него был низкий, нос несколько приплюснутый  и  подбородок,
насколько можно было о  нем  судить,  не  слишком  выдающийся;  но  такими
чертами лица обладают очень многие мужчины. Должен добавить, что  он  и  в
самом деле был мужчиной, и совершенно обнаженным, если не  считать  густой
растительности на теле; но, заметив, что я смотрю на него, он  вытянул  из
кучи тряпку и завязал у себя на бедрах, как юбку.
   С некоторым трудом я поднялся на  ноги  и  проковылял  по  комнате.  Он
обогнал меня, встав в дверях. Каждое его движение напоминало мне виденного
однажды слугу, который сдерживал пьяного экзультанта;  он  нижайше  просил
меня не делать того, что я задумал, но в то же время  выражал  решительную
готовность остановить меня силой, если я буду настаивать на своем.
   Даже для малейших проявлений силы я сейчас не  годился  и  был  начисто
лишен того приподнятого настроения, в котором мы готовы сражаться с нашими
лучшими друзьями, если под рукой не оказывается врагов. Я остановился.  Он
махнул рукой вдоль коридора и недвусмысленно чиркнул пальцем по горлу.
   - Там опасно? - переспросил я. - Наверно, ты прав. На этом корабле иные
поля сражений, где я был, покажутся городскими парками. Хорошо,  я  никуда
не иду.
   Мне было трудно разговаривать разбитыми губами, но он, казалось,  понял
меня и улыбнулся.
   - Зак? - спросил я, указав на него.
   Он снова улыбнулся и кивнул.
   Я ткнул себя пальцем в грудь:
   - Северьян.
   - Северьян! - Он осклабился, показав маленькие острые зубы, и  исполнил
короткую пляску радости. Все еще пританцовывая, он взял меня за левую руку
и подвел к моей постели из кучи мешковины.
   Рука его была коричневой, но в тени, казалось, она слабо светилась.



        10. АНТРАКТ

   - У тебя на голове приличная шишка, - сказала Гунни. Я ел похлебку, она
сидела рядом и смотрела на меня.
   - Знаю.
   - Надо бы мне отвести тебя в лазарет, но там опасно.  Сейчас  лучше  не
ходить туда, где все тебя ждут.
   - Особенно мне, -  кивнул  я.  -  Два  человека  пытались  убить  меня.
Наверно, даже трое. Может быть, четверо.
   Она взглянула на меня так, словно испугалась,  что  падение  с  большой
высоты повредило мой рассудок.
   - Я серьезно. Один из них - твоя подруга Идас. Она уже мертва.
   - На, выпей воды. Ты сказал, Идас - женщина?
   - Да. Девочка.
   - А я ничего не знала... - промолвила Гунни. - Ты не шутишь?
   - Это не так важно. Важно то, что она пыталась меня убить.
   - И ты убил ее.
   - Нет, она убила себя сама. Но остался еще  по  крайней  мере  один,  а
может, и больше. Ты мне о них не говорила, Гунни.  О  тех,  кого  упомянул
Сидеро, - о рыскунах. Кто они такие?
   Она коснулась пальцами уголков глаз - мужчины в таком  случае  чешут  в
затылке.
   - Не знаю, как объяснить. Я и сама, наверно, не совсем их понимаю.
   - Гунни, постарайся, - попросил я. - Это может оказаться важно.
   Услышав в моем голосе тревогу, Зак отвлекся от возложенной им самим  на
себя обязанности присматривать за дверным проемом и бросил на меня  долгий
внимательный взгляд.
   - Ты знаешь, как перемещается этот корабль?  -  спросила  Гунни.  -  Он
вплывает во время и  выплывает  из  времени,  иногда  добирается  до  края
вселенной, а иногда плывет и дальше.
   Я кивнул, постукивая пальцами по чашке.
   - Сколько нас в экипаже, я не знаю. Возможно, ты будешь смеяться, но  я
просто не представляю.  Корабль  такой  большой,  ты  же  знаешь.  Капитан
никогда не собирает нас всех вместе. Это заняло бы слишком много времени -
только на то, чтобы все сошлись в одно место, потребовались бы целые  дни,
и к тому же никто не мог бы работать, пока  добирался  до  места  сбора  и
обратно.
   - Я понимаю, - сказал я.
   - Мы вербуемся, и нас размещают в какой-нибудь части корабля. Там мы  и
живем. Знакомимся с соседями, но есть многие  другие,  которых  мы  просто
никогда не видим. Кубрик наверху, в котором моя каюта, он не единственный.
Есть много других. Сотни, а может быть, тысячи.
   - Я спросил про рыскунов.
   - Я и пытаюсь тебе рассказать. На корабле порою  кто-нибудь  -  да  кто
угодно - может  потеряться  навечно.  Действительно  навечно,  потому  что
корабль входит в вечность и возвращается оттуда, а из-за этого  происходят
разные фокусы со временем. Одни на корабле старятся и  умирают,  а  другие
работают долгое время, не  старея,  зарабатывают  кучу  денег,  и  наконец
корабль заходит в их родной порт, и выясняется, что там почти то же время,
которое было, когда они вербовались, и они увольняются на берег богатеями.
А  некоторые  сначала  становятся  дряхлыми,  а  затем  молодеют.  -   Она
задумалась,  продолжать  ли  дальше,  потом  добавила:  -  Так  случилось,
например, со мной.
   - Ты не старая, Гунни, - сказал я. И это была правда.
   - Вот тут, - сказала она, взяв мою левую руку и положив себе на лоб,  -
вот тут я старая. Слишком много со мной случилось такого, что я хотела  бы
забыть. Не просто забыть, я хочу снова стать здесь  молодой.  Когда  пьешь
или принимаешь всякую дрянь, то забываешь. Но следы  никуда  не  деваются,
они остаются в твоих мыслях. Понимаешь?
   - Прекрасно понимаю. - Я снял руку с ее лба и сжал ее ладонь.
   -  Ну,  так  вот,  разное  случается,  и  матросы  знают  об  этом,   и
рассказывают другим, даже если сухопутные по большей части  им  не  верят.
Так на корабль  порою  попадают  ненастоящие  матросы,  которые  не  хотят
работать. Или бывает, что матрос подерется с офицером и его  приговорят  к
наказанию. Тогда он уходит к  рыскунам.  Мы  зовем  их  так,  сравнивая  с
лодкой, когда та поворачивает не туда, куда тебе нужно, - она рыскает.
   - Понятно, - снова вставил я.
   - Некоторые из них, мне кажется, сидят на одном месте,  как  мы  здесь.
Другие бродят по кораблю, ищут, где бы чего украсть  и  с  кем  подраться.
Иной раз наткнешься на одного, поболтаешь с ним. В другой раз  подваливает
сразу столько, что никому не хочется  с  ними  связываться,  и  приходится
просто притворяться, что они - такие же члены экипажа.  Вот  они  и  едят,
пьют, и все радуются, когда они уходят.
   -  Так,  значит,  ты  говоришь,  что  это  простые   матросы,   которые
взбунтовались против капитана? - Я упомянул капитана, потому что  надеялся
спросить о нем чуть позже.
   - Нет. - Она покачала головой. - Не  всегда.  Экипаж  набран  с  разных
миров, даже из разных Млечных Путей, а может быть, и из разных  вселенных.
Этого я точно не знаю. То, что мы с тобой называем простым  матросом,  для
кого-то другого может оказаться совсем не так  просто.  Ты  ведь  с  Урса,
верно?
   - Верно.
   - Я тоже, как большинство матросов здесь. Нас размещают вместе,  потому
что мы говорим одинаково и одинаково думаем. А если пойти в другой кубрик,
все окажется иначе.
   - Я считал,  что  уже  напутешествовался  тут,  -  сказал  я,  мысленно
потешаясь над собой. - Теперь-то я вижу, что ходил совсем не  так  далеко,
как мне казалось.
   - Несколько дней нужно идти, чтобы выбраться из той части корабля,  где
большинство матросов более или менее похожи на  нас  с  тобой.  А  рыскуны
постоянно бродят с места на место.  Иногда  они  дерутся  друг  с  другом,
иногда же объединяются, и в  одной  шайке  встречаются  три-четыре  разных
народа. А порой они живут друг с другом, и у женщин  бывают  дети,  такие,
как, например, Идас. Но я слышала, что  обычно  их  дети  не  могут  иметь
потомства.
   Гунни скосила глаза в сторону Зака, и я шепотом спросил:
   - Он - один из таких?
   - Думаю, да. Он нашел тебя, разыскал и  привел  меня  сюда,  поэтому  я
решила, что ему можно довериться,  пока  я  схожу  раздобыть  еды.  Он  не
разговаривает, но ведь он ничего тебе не сделал?
   - Нет, конечно, - сказал я. - Он славный. В  древности,  Гунни,  народы
Урса путешествовали среди звезд. Многие потом вернулись домой,  но  многие
осели в  разных  мирах.  Чужеродные  миры  за  это  время  могли  изменить
человеческое начало, приспособить его под свои нужды. Мисты знают, что  на
Урсе каждый материк меняет  человека  по-своему,  и  если  люди  с  одного
материка переберутся на другой, то они  в  короткий  срок  -  в  пятьдесят
поколений или около того - станут походить  на  коренных  жителей.  Разные
миры должны  иметь  еще  больше  различий;  но  человек,  я  думаю,  везде
останется человеком.
   - Не говори "за это время", - предупредила Гунни. - Ты не знаешь, какое
будет время, если мы остановимся у одного из  солнц.  Северьян,  мы  много
болтаем, и ты, похоже, устал. Не хочешь прилечь?
   - Только вместе с тобой, - сказал я. - Ты тоже устала, еще больше,  чем
я. Ты ходила и добывала для меня еду и лекарство. Отдохни и  расскажи  мне
еще о рыскунах.
   На самом же деле я  чувствовал  себя  уже  достаточно  окрепшим,  чтобы
наложить на женщину руку, да и не только руку; а со многими  женщинами,  к
которым я причислил и Гунни, нет лучшего способа  добиться  близости,  чем
дать им говорить и слушать их.
   Она растянулась рядом со мной.
   - Я уже рассказала почти все, что знаю. Большинство  из  них  -  плохие
моряки. Некоторые - дети, родившиеся на корабле. Их прятали, пока  они  не
выросли настолько, чтобы драться самостоятельно. Потом,  помнишь,  как  мы
ловили зверей?
   - Конечно, помню.
   - Не весь живой груз  -  звери,  хотя  таких  там  большинство.  Иногда
попадаются люди, и иногда они живут достаточно  долго,  чтобы  угодить  на
корабль, туда, где есть воздух. - Гунни помолчала и хихикнула.  -  Знаешь,
там, у них дома, наверно, так и недоумевают, куда это они делись, когда их
выловили? Особенно если они там были важными птицами.
   Было так странно слышать хихиканье, сорвавшееся  с  уст  такой  крупной
женщины, что я, обычно неулыбчивый, тоже ухмыльнулся.
   - Некоторые еще говорят, что рыскуны попадают на борт вместе с  грузом,
мол, это преступники, которые хотят сбежать из своего мира  и  пробираются
на корабль. Или что в  своих  мирах  они  были  попросту  животными  и  их
отправили как живой груз, хотя они - такие же люди, как мы. Думаю, мы бы в
тех мирах тоже были животными.
   Ее волосы, которые колыхались сейчас совсем рядом, сильно пахли духами;
и я вдруг сообразил, что навряд ли это  их  естественный  запах  и  Гунни,
должно быть, надушилась перед тем, как вернуться в наш закуток.
   - Некоторые называют их молчунами, потому что довольно многие из них не
говорят. Возможно, у  них  есть  какой-то  свой  язык,  но  они  не  могут
разговаривать с нами, и если мы ловим какого-нибудь из них, ему приходится
общаться знаками. А Сидеро однажды сказал,  что  молчуны  -  "мутисты",  а
значит - бунтовщики.
   - Кстати, о Сидеро, - вставил я. - Он был там, когда Зак привел тебя на
дно колодца?
   - Нет, там не было никого, кроме тебя.
   - И ты не видела моего пистолета или ножа,  который  ты  мне  подарила,
когда мы встретились?
   - Нет, ни того, ни другого. А они были при тебе, когда ты упал?
   - Они были на Сидеро. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть  их.
Но спасибо ему и на том, что он не убил меня.
   Гунни покачала головой, мотнув ею вправо и влево на куче  тряпья  -  ее
пухлая румяная щечка нечаянно коснулась моей.
   - Не убил бы. Он иногда бывает крут, но я никогда не слышала, чтобы  он
кого-нибудь убил.
   - Думаю, он избил меня, когда я был без сознания. Не мог же я повредить
челюсть при падении. Я был внутри его, разве я тебе не говорил?
   Она отодвинулась, чтобы посмотреть на меня.
   - Правда? Ты это можешь?
   - Да. Ему это не понравилось, но я думаю, что-то в  его  устройстве  не
давало ему выгнать меня, пока я  был  в  сознании.  Когда  мы  упали,  он,
наверно, раскрылся и вынул меня уцелевшей рукой. Повезло еще,  что  он  не
сломал мне обе ноги. А когда  вынул  меня,  то,  должно  быть,  пристукнул
хорошенько. Я убью его за это, когда мы встретимся в следующий раз.
   - Он всего лишь машина, - мягко произнесла Гунни, скользнув  рукой  под
мою рваную рубашку.
   - Вот уж не ожидал, что ты это знаешь,  -  сказал  я.  -  Я  думал,  ты
считаешь его человеком.
   - Мой отец был рыбаком, и я выросла  среди  лодок.  Лодке  дают  имя  и
рисуют глаза, и часто она ведет себя как живая и  даже  рассказывает  тебе
разные истории. Но она не живая  на  самом  деле.  Рыбаки  иногда  кажутся
странными людьми, но  мой  отец  говорил,  что  так  всегда  можно  узнать
настоящего сумасшедшего: если ему не нравится его лодка, он утопит  ее,  а
не продаст. У лодки есть норов, но этого мало, чтобы стать человеком.
   - А что сказал твой отец, когда ты завербовалась  на  этот  корабль?  -
спросил я.
   - Он утонул еще раньше. Все рыбаки когда-нибудь тонут. Это доконало мою
мать. Я возвращаюсь на Урс очень часто, но еще не попадала так, чтобы  они
были живы.
   - Кто был Автархом во время твоего детства, Гунни?
   - Не знаю, - ответила она. - Мы о таких вещах не думали.
   Она немного поплакала. Я постарался утешить ее, и от  этого  мы  как-то
очень быстро и естественно перешли к  любовным  играм;  но  ожог  покрывал
большую часть ее груди и живота, и  воспоминание  о  Валерии  тоже  стояло
между нами, как я ни ласкал ее, а она - меня.
   Под конец она спросила:
   - Тебе не было больно?
   - Нет, - ответил я. - Мне только жаль, что я сделал тебе так больно.
   - Ты - нисколько.
   - Сделал, сделал, Гунни. Это я подпалил  тебя  в  коридоре  возле  моей
каюты, и мы оба это знаем.
   Ее рука метнулась к оружию, но кинжал она сняла, когда раздевалась.  Он
лежал под ее одеждой, и достать его она никак не могла.
   - Идас сказала мне, что наняла матроса, чтобы тот помог ей убрать  тело
моего стюарда. Она сказала про него "он", но запнулась перед этим  словом.
Ты из ее команды, хотя и не знала, что он  -  это  она;  ей,  естественно,
легче было  попросить  о  помощи  женщину,  ведь  она  не  успела  завести
любовника.
   - И давно ты об этом догадался? - прошептала Гунни. Она уже не плакала,
но в уголке ее глаза повисла слеза, большая и круглая, как сама Гунни.
   - С самого начала, когда  ты  принесла  мне  ту  кашу.  Моя  рука  была
обнажена,  и  ее  обожгло  соками  какого-то   крылатого   существа;   это
единственная часть моего тела, которая не была защищена металлом Сидеро, и
я, разумеется, подумал об этом сразу же, как пришел в  себя.  Ты  сказала,
что тебя обожгло вспышкой энергии, но это примерно то  же  самое.  Лицо  и
плечи, которые были обнажены, не задело.  Ожоги  у  тебя  на  тех  местах,
которые обязательно были прикрыты рубашкой и штанами.
   Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала.
   - В темноте я позвал на помощь,  но  никто  мне  не  ответил.  Тогда  я
выстрелил из пистолета слабым лучом, чтобы посветить себе. Я поднял его на
высоту глаз, однако в темноте не мог увидеть прицела, и луч вырвался  чуть
под углом вниз. Должно быть, он ударил тебя в солнечное сплетение. Пока  я
спал, ты, наверно, ходила искать Идас, чтобы продать ей меня за  еще  один
хризос. Ее ты, конечно, не нашла. Она мертва, и ее  тело  заперто  в  моей
каюте.
   - Я хотела откликнуться, когда ты звал, - промолвила Гунни. - Но мы  же
вроде как притаились. Я знала только, что ты потерялся где-то в темноте, и
ждала,  что  свет  вот-вот  загорится  снова.  Потом  Идас   приставил   -
приставила, но я тогда этого не знала - свой нож к моему горлу.  Он  стоял
за моей спиной, вплотную, так что его даже не задело, когда ты выстрелил в
меня.
   - Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты знала: обыскав Идас,  я  нашел  у
нее девять хризосов. Я положил их в кармашек ножен того ножа,  который  ты
подобрала. Сидеро унес мой нож и пистолет; если ты вернешь их мне,  золото
с полным правом возьми себе.
   После этого Гунни не сказала ни слова. Я притворился,  что  сплю,  хотя
сквозь щелочки век наблюдал за ней, чтобы она не попробовала пырнуть  меня
кинжалом.
   Вместо этого она встала, оделась и  выбралась  из  комнаты,  переступив
через спящего Зака. Я ждал долго, но она не вернулась, и  наконец  я  тоже
заснул.



        11. СТЫЧКА

   Я лежал в небытии сна, но какая-то часть меня  бодрствовала,  плавая  в
море бессознательности, в котором пребывают неродившиеся и столь многие из
умерших.
   - _Ты знаешь, кто я_?
   Я знал, хотя и не мог сказать, откуда.
   - Ты - капитан.
   - _Верно. Кто я_?
   - Мастер. - Я сказал так, потому что снова, похоже,  стал  учеником.  -
Мастер, я не понимаю.
   - _Кто капитан на корабле_?
   - Мастер, я не знаю.
   - _Я - твой судья. Эта расцветающая вселенная отдана мне  на  хранение.
Мое имя - Цадкиэль_.
   - Мастер, - спросил я, - так это суд надо мной?
   -  _Нет.  Близится  суд  надо  мной  самим,  не  над  тобой.   Ты   был
королем-воителем, Северьян. Ты будешь  сражаться  за  меня?  Сражаться  по
доброй воле?_
   - С радостью, мастер.
   Во сне я как будто  услышал  отзвуки  собственного  голоса:  "Мастер...
мастер... мастер..." Ответа на них не было. Солнце  умерло,  и  я  остался
один в леденящей тьме.
   - Мастер! Мастер!
   Зак тряс меня за плечо.
   Я сел, мысленно отметив, что он умеет говорить гораздо лучше,  чем  мне
казалось.
   - Тише, я уже проснулся, - сказал я.
   - Тише! - спопугайничал он.
   - Я что, разговаривал во сне,  Зак?  Наверное,  ведь  ты  разобрал  это
слово. Помнится...
   Тут я умолк, потому что Зак приставил ладонь к уху. Я прислушался  тоже
и услышал крики и шаги. Кто-то позвал меня.
   Зак выбежал из дверей первым, даже не выбежал, а вылетел  одним  низким
прыжком. Я не отставал от него и, ободрав руки о первую же стену, научился
сгибаться и отталкиваться от них ногами, как он.
   Поворот, еще один, и мы увидели сцепившихся в  драке  людей.  Следующий
прыжок бросил нас в самую гущу схватки, но я не имел ни малейшего понятия,
за кого мы будем драться, если нам вообще есть за кого тут драться.
   Моряк с ножом в левой руке прыгнул на меня. Я перехватил его, как  учил
когда-то мастер Гурло, и бросил об стену,  только  тут  заметив,  что  это
Пурн.
   Времени на вопросы и извинения не было. Кинжал синего великана метнулся
к моим легким. Я ударил по его огромному запястью  обеими  руками  и  тут,
слишком поздно, увидел второй кинжал, который он прятал в другой руке.  Он
выкинул его лезвием вверх. Я попытался увернуться, но двое дерущихся сзади
оттолкнули меня обратно, и я рассмотрел вплотную  синий  стальной  ненюфар
смерти.
   Словно бы законы природы не распространялись на  меня,  лезвие  все  не
опускалось. Великан продолжал размахиваться, отводя кулак с лезвием,  пока
сам не начал клониться назад, и я услышал, как хрустнуло его плечо  и  как
он страшно закричал, когда сломанные кости воткнулись в него изнутри.
   Ладонь его была большой, но рукоять кинжала все же не помещалась в  ней
целиком. Я ухватил ее одной рукой, лезвие  -  другой,  вывернул  кинжал  и
вонзил его в грудную клетку противника. Он  завалился  назад,  как  падают
деревья, сначала медленно, не сгибая ног. Зак, висевший  на  его  поднятой
руке, выдернул второй кинжал, почти так же, как это сделал я.
   Каждый кинжал был достаточно велик, чтобы сойти за короткий меч,  и  мы
немало поработали ими. Я потрудился бы и еще,  если  бы  мне  не  пришлось
встать между Заком и каким-то матросом, который принял его за рыскуна.
   Подобные схватки кончаются так же внезапно, как и  начинаются.  Убегает
один, за ним другой, и вот уже приходится бежать всем остальным, поскольку
их становится слишком мало для драки. Так было  и  с  нами.  Всклокоченный
рыскун с зубами атрокса попытался выбить у меня  клинок  куском  трубы.  Я
почти отсек ему руку, затем ударил в горло - и вдруг  увидел,  что,  кроме
Зака, со мной никого не  осталось.  Какой-то  матрос  пробежал  мимо  нас,
сжимая окровавленное запястье. Окликнув Зака, я последовал за ним.
   Если  за  нами  и  гнались,  то  без  особого  усердия.  Мы  бежали  по
извилистому  коридору,  потом  через  гулкий   пустой   зал,   уставленный
неподвижными механизмами, по другому коридору, выслеживая тех, за  кем  мы
следовали, по каплям свежей крови на полу и переборках,  а  однажды  -  по
лежавшему навзничь матросу, и попали наконец в  зал  поменьше,  в  котором
валялись разные инструменты и стояли верстаки, а на них  пятеро  матросов,
тяжело дыша и сквернословя, перевязывали друг другу раны.
   - Вы кто такие? - спросил один, угрожающе подняв кортик.
   - Я его знаю, - сказал Пурн. - Это пассажир.
   Правая рука его была завернута в окровавленную марлю.
   - А этот? - Матрос с кортиком указал на Зака.
   - Тронь его, и я тебя прирежу, - пообещал я.
   - Какой же он пассажир? - сказал матрос неуверенно.
   - Я не обязан тебе ничего объяснять и не собираюсь.  Если  ты  думаешь,
что мы вдвоем не уложим всех вас, рискни.
   Матрос, который до того молчал, промолвил:
   - Хватит, Модан. Если сьер ручается за него...
   - Ручаюсь.
   - Тогда этого достаточно. Я видел, как ты бил рыскунов и твой  косматый
друг вместе с тобой. Чем мы можем тебе помочь?
   - Скажи мне, если знаешь, почему рыскуны напали на вас?  Мне  говорили,
что на корабле их всегда хватает. Не могут же они  постоянно  быть  такими
агрессивными.
   Лицо матроса, только что открытое и  дружелюбное,  словно  закрылось  -
хотя выражение его, казалось, ничуть не переменилось.
   - Я слышал, сьер, что у нас на борту путешествует некто, с кем им  было
ведено разделаться, только они не могут его  найти.  Больше  я  ничего  не
знаю. Если тебе известно что-то еще, то ты знаешь больше меня,  как  боров
говорил мяснику.
   - А кто командует ими?
   Матрос отвернулся. Я оглядел остальных, и наконец Пурн произнес:
   - Мы без понятия. Если у рыскунов и есть какой-то капитан, то мы до сих
пор ничего о нем не слышали.
   - Ясно. Я хотел бы поговорить с офицером - только не с  фальшивым,  как
Сидеро, а с настоящим.
   Матрос, которого звали Модан, сказал:
   - Честное слово, сьер, мы и сами  бы  не  прочь.  Ты  думаешь,  это  мы
набросились на тех рыскунов, без  командира  и  без  оружия?  У  нас  была
рабочая команда, девять человек, а они напали на  нас.  Теперь  мы  больше
вообще не выйдем на работу, пока нам не дадут пики и  не  выставят  солдат
охранять нас.
   Остальные согласно кивнули. Модан пожал плечами.
   - На носу или на корме, сьер. Вот  все,  что  я  могу  сказать.  Обычно
офицеры сидят где-нибудь там, чтобы прокладывать курс, там, где паруса  не
закрывают их инструменты. Одно из двух.
   Я вспомнил бушприт, за который ухватился, когда плавал между парусов.
   - А разве мы сейчас не в передней части корабля?
   - Примерно так, сьер.
   - Тогда как мне пройти дальше?
   - Это там, - он указал рукой. - И держи  нос  по  ветру,  как  говорила
обезьяна слону.
   - А ты не мог бы подробно рассказать мне, куда идти?
   - Мог бы, сьер, но это было бы невежливо. Можно дать тебе один совет?
   - Это именно то, чего я прошу.
   - Оставайся с нами, пока мы не переберемся в  более  безопасное  место.
Тебе нужен офицер. Как только мы найдем этого человека, мы сведем  тебя  с
ним. А если ты пойдешь один, рыскуны наверняка тебя прирежут.
   - Из этой двери сразу направо, потом прямо до трапа. По нему наверх и в
самый широкий коридор, - сказал Пурн. - Ступай.
   - Спасибо, - поблагодарил я. - Пойдем, Зак.
   Волосатый человечек кивнул, а как только мы вышли,  тряхнул  головой  и
заявил:
   - Плохой!
   - Я знаю,  Зак.  Нам  надо  найти  укромное  место,  чтобы  спрятаться.
Понимаешь? Смотри по эту сторону, а я буду смотреть сюда. Только тихо.
   Некоторое время Зак глядел на меня вопросительно, но было ясно, что  он
понял. Мы не прошли по коридору и чейна, как он потянул меня  за  здоровую
руку и показал маленькую кладовую. Почти вся  она  была  забита  какими-то
посудинами и корытами, но в  ней  имелось  достаточно  места  для  нас.  Я
оставил дверь чуть-чуть приоткрытой, чтобы  выглядывать  наружу,  и  мы  с
Заком присели на ящики.
   Я был уверен, что матросы скоро уйдут из того зала, в котором мы  нашли
их, ведь после того, как они перевяжут друг другу раны  и  переведут  дух,
делать им там было нечего. Однако они пробыли  в  том  помещении  довольно
долго, и я начал уже бояться, что мы потеряли их - они могли вернуться  на
место драки или пройти каким-нибудь другим ответвлением коридора,  которое
мы просмотрели. Наверняка они долго спорили перед тем, как  отправиться  в
путь.
   Как бы то ни было, они наконец появились. Я  приложил  палец  к  губам,
чтобы предупредить Зака, хотя не думал,  что  это  необходимо.  Когда  все
пятеро прошагали мимо нашей двери и отошли где-то элей  на  пятьдесят,  мы
тихо выбрались в коридор.
   Я не имел ни малейшего понятия о том, как долго нам придется  следовать
за ними, пока Пурн не окажется сзади всех, да  и  окажется  ли  вообще;  в
худшем случае я готов был целиком положиться на нашу храбрость и их  испуг
и достать его в середине строя.
   Удача была на нашей стороне - вскоре Пурн отстал на несколько шагов. Со
времени восшествия на  престол  Автарха  я  часто  возглавлял  вылазки  на
севере. Сейчас я попробовал изобразить такое  нападение,  громко  окликнув
соратников, состоявших из одного лишь  Зака.  Мы"  налетели  на  матросов,
словно передовой отряд большого войска, размахивая клинками; и все они как
один повернулись и побежали прочь.
   Я надеялся достать Пурна сзади, стараясь сберечь свою обожженную  руку.
Зак помог мне, в долгом  летящем  прыжке  ударив  Пурна  под  колени.  Мне
осталось только приставить острие кинжала к его горлу. Он  был  смертельно
напуган, и неудивительно: выжав из него все нужные сведения,  я  собирался
прикончить его.
   Один-два вдоха мы слушали удаляющийся топот четырех пар ног. Зак  вынул
нож Пурна из ножен и теперь, с клинками в обеих руках, выжидал,  глядя  на
лежащего матроса из-под нахмуренных кустистых бровей.
   - Попробуешь бежать - умрешь сразу, - прошептал я Пурну. - Отвечай -  и
еще поживешь. У тебя перевязана правая рука. Что с ней?
   Он лежал, распластавшись на спине, и мой кинжал упирался ему  в  горло,
но глаза его смотрели мимо меня. Этот взгляд был хорошо мне знаком,  я  не
раз и не два уже видел, как испаряются гордость и бесстрашие.
   - У меня нет времени болтать с тобой. - Я надавил  на  рукоять  кинжала
ровно настолько, чтобы пустить кровь. - Если не  будешь  отвечать,  так  и
скажи; тогда я убью тебя, и покончим с этим.
   - Я дрался с рыскунами.  Ты  же  там  был.  Ты  все  видел.  Я  пытался
прикончить тебя  -  это  правда.  Думал,  что  ты  один  из  них.  С  этим
рыскуном... - Он скосил глаза на Зака. - Любой  бы  так  решил,  глядя  на
него. Я не причинил тебе вреда.
   - "Как говорила гадюка кабану". Так любил выражаться человек  по  имени
Иона. Он тоже был моряком, Пурн, но лгал он так же легко, как ты. Когда мы
с Заком вмешались в драку, рука у тебя уже была перевязана. Сними повязку.
   Он  неохотно  подчинился.  Рана  была  обработана  со  знанием  дела  -
наверное, в том лазарете, о котором говорила Гунни; она почти  затянулась,
но вполне можно было разобрать, что это за рана.
   Я наклонился осмотреть ее, и Зак, тоже нагнувшись,  раздвинул  пальцами
свои губы, как делают иногда ручные обезьяны.  Я  понял,  что  невероятная
связь, которую я пытался отрицать, оказалась сущей правдой.  Зак  был  тем
самым лохматым зверем, на которого мы охотились в трюме.



        12. СХОДСТВО

   Чтобы скрыть свое замешательство, я поставил  ногу  на  грудь  Пурна  и
процедил сквозь зубы:
   - Почему ты хотел убить меня?
   Некоторые люди, осознавая неизбежность смерти,  теряют  страх.  Это  же
было и с  Пурном;  с  ним  произошла  перемена,  которую  нельзя  было  не
заметить: он словно открыл глаза.
   - Потому что я знаю тебя, Автарх.
   - Значит, ты из моих людей. Ты поднялся на корабль вместе со мной.
   Он кивнул.
   - И Гунни?
   - Нет, Гунни здесь старожил. Она не враг тебе, Автарх, если ты об этом.
   К моему изумлению, Зак посмотрел на меня и кивнул. Я сказал:
   - Пурн, об этом я знаю больше, чем ты думаешь.
   Словно не расслышав меня, он продолжал:
   - Я думал, она поцелует меня. Ты даже не знаешь, как они  здесь  делают
это.
   - Она поцеловала меня при встрече, - напомнил я.
   - Я видел и понял, что ты не понимаешь значения ее поцелуя. На  корабле
у каждого новичка должен быть друг из старых матросов,  который  учит  его
местным обычаям. Поцелуй - это знак.
   - Известно, что женщины целуют и убивают.
   - Только не Гунни, - настаивал Пурн. -  Во  всяком  случае,  я  так  не
думаю.
   - Но за это ты хотел меня убить? За ее любовь?
   - Я обязался убить тебя, Автарх. Все знали, куда ты отправляешься и что
ты должен добыть Новое Солнце, если сможешь, перевернуть  весь  Урс  вверх
тормашками и погубить всех.
   Я был  так  ошарашен  не  столько  его  признанием,  сколько  искренней
убежденностью, что сделал шаг назад. Пурн вскочил в то же  мгновение.  Зак
кинулся на него. Но хотя длинный клинок Зака чиркнул по его руке,  глубоко
он не вошел; Пурн бросился прочь как заяц.
   Зак погнал было его, как гончий пес, но я отозвал приятеля назад.
   - Я убью его, если он еще раз рискнет покуситься на мою жизнь, - сказал
я. - И ты можешь сделать то же самое. Но я не хочу травить его за то,  что
он следует своим убеждениям. Выходит, мы с ним оба хотим спасти Урс.
   Зак взглянул на меня, потом пожал плечами.
   - Теперь я хочу узнать о тебе. Ты занимаешь меня  сейчас  куда  больше,
чем Пурн. Ты ведь можешь говорить.
   - Зак говорить! - закивал он.
   - И ты понимаешь мою речь.
   Он снова кивнул, уже менее решительно.
   - Тогда скажи мне правду. Не тебя ли я помогал ловить  Гунни,  Пурну  и
другим?
   Зак вытаращил глаза, потом покачал головой и  стал  смотреть  в  другую
сторону, всем своим видом показывая, что он не желает продолжать разговор.
   - На самом деле это я поймал тебя и не убил.  Наверно,  ты  благодаришь
меня за это. Когда Пурн хотел убить меня... Зак! Вернись!
   Он, как и следовало бы мне предвидеть, метнулся прочь, и  я,  со  своей
хромой ногой, не мог и надеяться догнать его. По какой-то причуде  корабля
я видел его очень долгое время - он появлялся и исчезал то тут, то там,  а
топот его босых ног слышался и позже, когда сам он вовсе пропал  из  виду.
Мне живо вспомнился сон, в котором мальчик-сирота с моим именем  и  одетый
так же, как я в годы ученичества, бежал по  стеклянным  коридорам;  и  мне
показалось, что как осиротевший малыш Северьян в том сне в каком-то смысле
играл мою роль, так и лицо  Зака  чем-то  напоминало  продолговатые  черты
моего собственного лица.
   Но это уже был не сон. Я не спал, я не был пьян, я просто  потерялся  в
нескончаемых лабиринтах корабля. Что за существо представлял собой Зак? Не
злое, подумал я, пусть так, но  кого  из  миллионов  разновидностей  живых
существ на Урсе  можно  в  сущности  назвать  злым?  Альзабо,  разумеется,
летучих мышей-кровососов и скорпионов, может быть; змею,  которая  зовется
"желтая борода", и других ядовитых гадов; еще пару-тройку видов. Всего две
дюжины из миллионов. Я вспомнил, каким был Зак, когда я впервые увидел его
в  трюме:  в  светло-коричневой  шубе  не  из  шерсти  и  не  из   перьев,
четвероногий, бесхвостый и, конечно, безмозглый. В следующий раз, когда  я
увидел его в вольере, он оброс  волосами  и  у  него  появилась  маленькая
круглая головка; тогда я отмахнулся от первого впечатления, не  раздумывая
признав его ошибочным.
   На Урсе есть такие ящерицы, которые  меняют  цвет,  приспосабливаясь  к
окружению, - они становятся зелеными в зеленой листве, серыми на камнях  и
так далее. Делают они это не для того, чтобы  обмануть  свою  добычу,  как
резонно было бы предположить, а для маскировки от глаз хищных птиц. А что,
если в каком-то другом мире возникло  животное,  которое  принимает  форму
окружающих его существ? Его собственный облик (если он у него есть)  может
быть еще более странным, чем у  того  четвероногого,  с  почти  шаровидным
туловищем зверька, которого я видел в  трюме.  Хищники,  как  правило,  не
охотятся на себе подобных. Что же может быть лучшим залогом  безопасности,
чем внешность хищника?
   Люди осложняли ему задачу несколькими деталями: разумом, речью  и  даже
различием между волосами на голове и одеждой на теле. Вполне возможно, что
длинные космы, похожие на ленты, были первой попыткой  изобразить  одежду,
когда Зак еще принимал ее за неотделимую часть облика его преследователей.
Скоро он осознал свою ошибку; и если бы мутисты не выпустили его вместе  с
остальными, со временем мы обнаружили бы в вольере  обнаженного  человека.
Теперь его вполне можно было считать человеком. И  неудивительно,  что  он
убежал от меня, - спасение бегством от  представителя  имитируемого  вида,
который разгадал сей маскарад, должно входить в  число  самых  важных  его
инстинктов.
   Размышляя об этом, я шел по коридору, в котором Зак оставил меня. Скоро
он разделился на три рукава, и я остановился на мгновение, не  зная,  куда
повернуть. Причин предпочесть один другому не было, и я свернул в левый.
   Я прошел не так уж далеко, прежде чем ощутил скованность в  собственных
членах. Сперва я грешил на внезапный приступ болезни, потом - на  действие
какого-то наркотика. Однако я чувствовал себя не хуже,  чем  тогда,  когда
выходил из закутка, где прятала меня Гунни. У меня не кружилась  голова  и
не было чувства, что я могу упасть; я также без труда держался на ногах.
   И все же я начал падать, не успев даже сообразить, что  происходит.  Не
то чтобы я не осознал, что потерял равновесие;  просто  мне  не  удавалось
сделать шаг, не  споткнувшись.  Затем  ноги  мои  будто  сковала  какая-то
непреодолимая сила, а когда я попытался вытянуть  вперед  руки,  они  тоже
оказались связаны - я не смог даже поднять их.
   Так я и  повис  в  воздухе,  безо  всякой  опоры,  повинуясь  малейшему
притяжению недр корабля, но  не  падая.  Или,  точнее,  я  падал,  но  так
медленно, что, казалось, никогда больше не  коснусь  тусклого  коричневого
пола коридора. Где-то в дальней части корабля прозвонил колокол.
   Все это тянулось долгое время или время, показавшееся мне очень долгим.
   Наконец я услышал шаги. Кто-то приближался  сзади;  я  не  мог  двинуть
головой, чтобы оглянуться. Пальцы мои коснулись рукояти длинного  кинжала.
Я не сумел вынуть его, но сжал в кулаке и дернул изо всей силы. Потом  был
удар, и разом наступила тьма.


   Мне показалось, что я сполз со своего уютного ложа из тряпья. Я пошарил
рукой, но нащупал вокруг только холодный пол. Пол не был жестким,  ведь  я
почти не касался его, зависая над поверхностью. Но он был холодным,  таким
холодным, словно я плавал в одной из  луж,  образующихся  иногда  на  льду
Гьолла в короткую оттепель прямо посреди зимы.
   Мне вновь захотелось оказаться на заветной куче тряпья. Если я не найду
ее, Гунни не найдет меня. Я обшарил все вокруг, но безрезультатно.
   Начав искать, я странным образом  растянул  свое  сознание.  Не  берусь
объяснить почему, но наполнить собой весь корабль не потребовало  от  меня
ни малейших усилий. Я знал трюмы, по которым  мы  крались,  словно  крысы,
рыскающие вдоль стен, исследуя комнаты дома, и эти  трюмы  были  огромными
пещерами, набитыми  доверху  самым  разным  загадочным  добром.  В  шахтах
обезьянолюдей хранились серебряные слитки и злато; каждый же трюм  корабля
(а их много больше семи) был гораздо вместительней, и  самые  скромные  из
его сокровищ явились с далеких звезд.
   Я знал весь корабль, его сложные и  причудливые  механизмы  и  те,  еще
более странные, которые не были ни механизмами, ни живыми  существами,  ни
вообще чем-либо, для чего мы  в  состоянии  подобрать  слова.  На  корабле
обитало много людей, но больше, тех, что не были людьми, - все они  спали,
любили, работали, дрались.  Я  знал  их  всех,  но  некоторых  узнавал,  а
некоторых - нет.
   Я знал все мачты, в сотни раз превосходившие размером  корпус  корабля,
гигантские паруса, раскинувшиеся, словно моря, в двух измерениях огромные,
в третьем же почти не существующие. Когда-то один лишь вид корабля напугал
меня. Теперь я  знал  его  каким-то  неведомым  чувством,  гораздо  острее
зрения, и я вобрал его, как он вобрал меня. Я нашел свое ложе, но  не  мог
добраться до него.


   Боль привела меня в чувство. Может быть, для этого и  нужна  боль  или,
возможно,  она  просто  цепь,  связующая  нас  с   неизменным   настоящим,
выкованная в кузнице, о которой  мы  только  догадываемся,  кузнецом,  чья
персона - загадка для нас. Так или иначе, я ощутил, что мое сознание снова
съеживается,  как  концентрируется  материя  в  сердце  звезды,  как   при
строительстве ложатся один к одному камни, покоившиеся  некогда  вместе  в
недрах Урса, как склеиваются осколки  разбитой  урны.  Какие-то  фигуры  в
рваных одеждах склонились надо мной,  и  многие  из  них  приобрели  облик
людей.
   Самый крупный был самым оборванным, и это казалось мне странным, пока я
не сообразил, что он, вероятно, не может найти  себе  одежду  по  росту  и
поэтому продолжает ходить в том, в чем поднялся  на  борт,  перелатывая  и
подшивая свои лохмотья снова и снова.
   Он схватил меня и поставил на ноги - не без  помощи  других,  хотя  ему
явно не требовалась ничья помощь. Драться  с  ними  представлялось  верхом
безумия - я насчитал по меньшей мере с десяток, и все они были  вооружены.
Однако я все же влез в драку, стал  наносить  и  получать  удары,  устроив
заваруху, из которой не надеялся выйти  победителем.  С  тех  пор,  как  я
забросил свою рукопись в пустоту,  меня  швыряло  с  места  на  место,  и,
похоже, мне еще ни разу не удавалось побыть хозяином самому себе. Сейчас я
исполнился готовности сразиться с любым, кто попытался бы управлять  мной,
и если то оказалась бы сама судьба, я сразился бы и с ней.
   Впрочем, все было бесполезно. Я причинил  их  предводителю  столько  же
вреда, сколько причинил  бы  мне  разбушевавшийся  малец  лет  десяти.  Он
закрутил мне руки за спину и, обмотав их проволокой,  толчком  придал  мне
ускорение. Я заковылял вперед, и наконец меня впихнули  в  узкую  комнату,
где стоял Автарх Северьян, придворными своими прозванный Великим, в желтой
мантии монарха и в накидке, усыпанной драгоценными каменьями, держа в руке
символ власти.



        13. БИТВЫ

   То был всего лишь образ, но такой живой, что на краткий миг я  уверовал
в существование своего  двойника.  На  моих  глазах  он  повернул  голову,
величаво повел рукой в сторону пустого угла  комнаты  и  сделал  два  шага
навстречу мне. На третьем шаге он вдруг  исчез,  но  не  успев  исчезнуть,
появился снова на том же самом месте.  На  протяжении  долгого  вздоха  он
стоял там, потом повернулся, махнул рукой и шагнул вперед.
   Бочкогрудый предводитель пролаял команду на языке, которого я не понял,
и кто-то размотал проволоку, стягивавшую мои руки.
   Мое подобие снова шагнуло мне  навстречу.  Освободившись  от  какого-то
невольного презрения, которое я испытал  к  нему,  я  смог  подметить  его
волочащуюся ногу и надменный поворот головы. Начальник опять заговорил,  и
низкорослый человечек с грязно-серой  шевелюрой,  напомнившей  мне  волосы
Гефора, перевел:
   - Он хочет, чтобы ты сделал так же. Если откажешься, мы убьем тебя.
   Я почти не слушал его. Я узнал убранство и движения, и хотя я  не  имел
ни малейшего желания  возвращаться  в  воспоминания  о  том  времени,  они
захлестнули меня, как сокрушительные крылья в  воздушном  колодце.  Передо
мною встал корабль (тогда я еще не знал, что это  лишь  шлюп,  а  не  само
величественное судно), снасти обволакивали его  серебряной  паутиной.  Мои
преторианцы плечом к плечу выстроились в шеренгу длиной около лиги, а то и
больше, линию ослепительную и почти невидимую.
   - _Взять его_!
   Оборванные мужчины и женщины  закопошились  вокруг.  На  мгновение  мне
почудилось, что меня убьют за непослушание - ведь я так и  не  прошелся  с
поднятой рукой; я хотел умолять их об отсрочке, но времени не было  ни  на
мольбы, ни на что другое.
   Кто-то схватил меня за ошейник и дернул назад, чуть не задушив. В  этом
заключалась его ошибка: навалившись на него, я оказался слишком близко; он
не смог пустить в ход булаву, и мои большие пальцы вошли в его глазницы.
   Фиолетовый свет ударил по толпе - с полдюжины нападавших пали замертво.
Еще дюжина взвыла, лишившись конечностей и лиц. В воздухе витал  приторный
запах горелого мяса. Я вывернул булаву у  человека,  которого  ослепил,  и
положил ее рядом с собой. Это было глупо  -  у  рыскунов,  бросившихся  из
комнаты, будто крысы из кладовой, дела пошли много хуже, чем  у  меня:  их
косило, точно спелые колосья.
   Бочкогрудый их начальник повел себя умнее - при первом же  выстреле  он
бросился на пол, всего в эле от моих ног. Теперь он  вскочил  и  напал  на
меня. Набалдашником булавы служила рукоять рычага; она опустилась там, где
его плечи соединялись с шеей. Я вложил в удар все силы, оставшиеся в  моих
руках.
   С таким же успехом я мог бы огреть булавой арсинойтера. Не лишившись ни
сознания, ни былой мощи, он саданул меня так, как  упомянутый  зверь  бьет
зазевавшегося волка. Булава вылетела из моих рук, тяжеловес вышиб из  меня
весь дух.
   Снова последовала ослепительная вспышка, и я  увидел,  как  взметнулись
его семипалые руки, но между ними уже торчал лишь обрубок шеи,  дымящийся,
словно пень в горящем лесу. Он ринулся вперед -  уже  не  на  меня,  а  на
стену, ударился о нее и рванулся еще раз, бешено и слепо.
   Следующий выстрел почти рассек его надвое.
   Я попытался встать, но ладони скользили  в  луже  крови.  Чья-то  рука,
неимоверно сильная, обхватила меня  за  пояс  и  подняла.  Знакомый  голос
спросил:
   - Можешь устоять на ногах?
   Это был Сидеро, и нежданно-негаданно он показался мне старым другом.
   - Кажется, могу, - ответил я. - Спасибо.
   - Ты сражался с ними.
   - Не столь успешно. - Я  вспомнил,  как  руководил  целыми  армиями.  -
Плохо.
   - Но ты сражался.
   - Если тебе так нравится... - сказал я.
   Вокруг  нас  столпились  матросы,  разряжавшие   фузеи   и   вытиравшие
окровавленные ножи.
   - Ты будешь еще сражаться с ними? Подожди! - Он  поднял  свою  фузею  и
сделал жест, чтобы я замолчал. - У меня твои нож  и  пистолет.  Возьми  их
обратно.
   Зажав фузею под обрубком правой  руки,  он  снял  с  себя  мой  пояс  и
протянул мне.
   - Спасибо, -  повторил  я.  Я  не  знал,  что  еще  сказать,  и  гадал,
действительно ли он отдубасил меня до бессознательного  состояния,  как  я
думал до сих пор. Металлическое забрало, которое служило ему лицом,  никак
не выдавало чувств Сидеро, грубый, жесткий голос - немногим больше.
   - Отдыхай. Ешь, а поговорим потом. Нам еще  придется  сражаться.  -  Он
повернулся к толкущейся вокруг команде. - Отдыхайте! Ешьте!
   Я вовсе не возражал ни против того, ни  против  другого.  Сражаться  за
Сидеро я не собирался, но мысль о том, что я разделю трапезу с товарищами,
которые затем  станут  охранять  мой  сон,  была  весьма  соблазнительной.
Ускользнуть же я всегда успею.
   Команда  захватила  с  собой  пайки,  а  скоро  мы  расширили   рацион,
разжившись припасами убитых нами рыскунов. Немного  погодя  мы  сидели  за
ароматным  ужином,  состоявшим  из  чечевицы,  сваренной  со  свининой,  в
сопровождении жгучих приправ, хлеба и вина.
   Возможно, подвесные койки находились  где-то  неподалеку,  но  лично  я
слишком устал, чтобы отправиться искать их. Правая рука все  еще  саднила,
однако я знал, что даже это неудобство не лишит меня  сна;  головную  боль
притупило выпитое вино. Я уже собирался растянуться прямо там, где  сидел,
- хотя и жалел, что Сидеро не сохранил при себе еще и мой плащ, - когда ко
мне подсел невысокий плотно сбитый матрос.
   - Помнишь меня, Северьян? - спросил он.
   - Должен помнить, - ответил я, - раз ты знаешь мое имя.
   На самом же деле вспомнить его я никак не мог, хотя  было  в  его  лице
что-то знакомое.
   - Ты звал меня Зак.
   Я вытаращил глаза. Даже сделав скидку на тусклое освещение, я с  трудом
мог поверить, что это тот самый Зак, которого я знал. Наконец я промолвил:
   - Не вдаваясь в материи, о которых мы оба не хотим говорить, не могу не
отметить, что ты сильно изменился.
   - Это все одежда - я  снял  ее  с  мертвеца.  Побрился.  У  Гунни  есть
ножницы. Она меня подстригла.
   - Гунни здесь?
   Зак мотнул головой в сторону.
   - Хочешь побеседовать с ней? Она тоже, по-моему.
   - Нет, - ответил я. - Скажи ей, что я поговорю с ней утром. -  Я  хотел
добавить что-то еще, но в итоге выдавил из себя лишь следующее: -  Передай
ей: то, что она сделала для меня, с лихвой возместило любой ущерб.
   Зак кивнул и удалился.
   Мысль о Гунни напомнила мне о хризосах Идас. Я открыл карман  ножен  и,
заглянув внутрь, удостоверился, что деньги никуда не делись. Потом  лег  и
заснул.


   Когда я  проснулся  -  не  знаю,  стоит  ли  назвать  это  утром,  ведь
настоящего утра не было, - почти вся команда уже поднялась и  доедала  то,
что осталось после  вчерашнего  пиршества.  К  Сидеро  присоединились  два
стройных автоматона, таких же, каким  был,  вероятно,  некогда  Иона.  Они
стояли втроем чуть поодаль от всех и переговаривались, слишком тихо, чтобы
можно было подслушать их беседу.
   Я задумался, не были ли эти наделенные волей механизмы ближе к капитану
и старшим офицерам, чем Сидеро, но  пока  я  собирался  подойти  к  ним  и
представиться, они ушли,  мгновенно  затерявшись  в  лабиринте  коридоров.
Словно прочитав мои мысли, Сидеро подошел ко мне.
   - Теперь мы можем поговорить, - сказал он.
   Я кивнул и объяснил, что собираюсь рассказать ему и всем остальным, кто
я такой.
   - Ничего хорошего из этого не выйдет. Я проверял, когда мы  встретились
впервые. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Автарх в безопасности.
   Я начал было спорить с ним, но он поднял руку, заставив меня умолкнуть.
   - Давай не будем ссориться. Я лишь передаю  то,  что  мне  сказали.  Мы
объяснимся, а потом - как знаешь.  Я  причинил  тебе  вред.  Исправлять  и
наказывать - мое право и моя обязанность. К  тому  же  мне  это  доставило
удовольствие.
   Я спросил, не о том ли случае идет речь, когда я был без сознания, а он
избил меня. Он подтвердил мою догадку кивком.
   - Я не имею права... - Он, казалось, хотел сказать что-то  еще,  но  не
стал. Чуть погодя он признался: - Не могу объяснить.
   - Мы все знаем, что такое соображения морали, - произнес я.
   - Не совсем. Ты думаешь, что знаешь. Мы точно  знаем  и  все  же  часто
ошибаемся. Нам дано право жертвовать людьми ради  собственного  выживания.
Мы имеем полномочия передавать людям распоряжения свыше и  приказывать  от
своего имени. Мы имеем право исправлять и наказывать. Но мы не имеем права
уподобляться вам. Именно это я и совершил. Я должен отплатить тебе.
   Я заверил его, что он уже отплатил  мне  сполна,  когда  спас  меня  от
рыскунов.
   - Нет. Ты сражался, и я сражался.  Вот  моя  плата.  Мы  отправимся  на
большую драку, может быть,  последнюю.  Раньше  рыскуны  только  воровали.
Теперь они пошли на  кровопролитие,  на  захват  корабля.  Капитан  терпел
рыскунов слишком долго.
   Я почувствовал, что ему тяжело говорить так о своем капитане и он хочет
поскорее свернуть разговор.
   - Я отпускаю тебя, - сказал Сидеро. - Вот моя плата.
   - Ты хочешь сказать, что я могу не участвовать в бою вместе с  тобой  и
твоими моряками, если это не входит в мои планы? - переспросил я.
   Сидеро кивнул:
   - Скоро начнется сражение. Уходи быстрее.
   Конечно, я сам только что собирался дать деру, но теперь я не  мог  так
поступить. Бежать перед лицом опасности  по  своей  воле  и  полагаясь  на
собственную  ловкость  -  это  одно  дело,  а  получить,   словно   евнух,
распоряжение покинуть поле боя - совсем другое.
   Недолго думая,  наш  металлический  командир  отдал  приказ  строиться.
Разброд,  царивший  в  рядах  моих  товарищей,  отнюдь   не   придал   мне
уверенности: нерегулярный отряд Гуазахта смотрелся бы по сравнению с  ними
настоящей гвардией. У двух-трех,  как  у  Сидеро,  имелись  фузеи,  еще  у
нескольких - каливеры, такие же, какими мы ловили Зака. (Меня  позабавило,
что Зак теперь раздобыл именно это оружие.) Горстка других несла пики  или
копья; большинство же, включая и Гунни, которая стояла чуть поодаль  и  не
смотрела в мою сторону, были вооружены лишь ножами.
   И все же они выступали  весьма  решительно  и  производили  впечатление
людей, готовых сражаться, хотя я  и  знал,  что  добрая  половина  из  них
бросится бежать при первых же выстрелах. Поискав  глазами,  я  нашел  себе
место чуть ближе к  тылу  их  нестройной  колонны,  чтобы  точнее  оценить
количество дезертиров. Их, однако,  не  оказалось:  большинство  матросов,
ставших солдатами, похоже, считали предстоящее сражение приятной переменой
в череде однообразной работы.
   Как в любой известной мне  военной  кампании,  сражение  состоялось  не
сразу.  Целую  стражу  или  даже  больше  мы  шествовали  по  удивительным
внутренностям корабля; один раз  мы  вышли  в  обширное,  отдававшее  эхом
помещение - должно быть, пустой трюм, потом остановились на неожиданный  и
ненужный привал; дважды к нам присоединялись  небольшие  отряды  матросов,
которые выглядели людьми или почти людьми.
   Тот, кто, подобно мне, когда-то  командовал  армиями  или  же  принимал
участие в крупных сражениях, где целые  легионы  исчезают,  точно  солома,
брошенная в костер, испытал бы непреодолимое искушение посмотреть  на  наш
поход и незапланированные задержки как на забаву. Я  написал  "искушение",
потому что подобная легкомысленная оценка была бы неверной, то есть ложной
по определению. Самая пустячная стычка  не  является  таковой  для  людей,
которым суждено погибнуть в этой стычке, и  потому  в  конечном  счете  не
должна быть обыденной и для нас.
   Признаюсь, однако, что  я  поддался  этому  искушению,  как  поддавался
многим другим. Я  забавлялся  и  позабавился  еще  больше,  когда  Сидеро,
очевидно надеясь поставить меня в безопасное место, сформировал арьергард,
приказав мне возглавить его.
   Отданные мне под начало матросы явно входили в число тех,  на  кого  он
меньше всего мог бы положиться, когда наше разномастное войско вступило бы
в бой. Из  десяти  шестеро  были  женщины,  куда  более  хрупкие  и  менее
мускулистые, чем Гунни. Трое из четырех мужчин  оказались  низкорослыми  и
если не старыми, то по меньшей мере давно уже  миновавшими  расцвет  своих
сил; я был четвертым, и только у меня имелось оружие, более  внушительное,
чем рабочий нож или стальной лом. По приказу  Сидеро  мы  шли  -  не  могу
сказать "маршировали" - в десяти чейнах от главного корпуса.
   Будь моя воля,  я  бы  возглавил  строй  своих  подчиненных,  поскольку
считал, что каждый бедняга, желающий дезертировать,  имеет  на  то  полное
право.  Но  я  не  мог:  переменчивые  цвета  и  формы,  зыбкое  освещение
корабельных переходов все еще сбивали меня с толку. Я сразу же потерял  бы
Сидеро и основной отряд. Выбрав меньшее из зол, я поставил самого крепкого
на вид моряка перед собой, сказал ему, какое расстояние надо  выдерживать,
и позволил остальным тянуться за нами,  если  они  захотят.  Сам  же  стал
строить догадки, дадут ли нам хотя бы знать, если основные силы встретятся
с врагом.
   Они разминулись, и мы сразу же об этом узнали.
   Взглянув в сторону  нашего  проводника,  я  вдруг  увидел,  как  некто,
выскочивший невесть откуда, метнул многолезвийный нож  и  бросился  к  нам
мощными прыжками тилакосмила.
   Я не помню боли в обожженной руке, но она,  должно  быть,  сковала  мои
движения. Когда я вынул пистолет из кобуры, рыскун  уже  стоял  над  телом
несчастного матроса. Я не увеличивал  мощь  заряда,  наверно,  это  сделал
Сидеро; поток энергии, ударившей по рыскуну,  разорвал  его  в  клочья,  и
куски расчлененного тела разлетелись, словно искры фейерверка.
   Времени ликовать не было; тем более не хватало  времени  помочь  нашему
проводнику, который лежал у  моих  ног,  орошая  нож-гидру  рыскуна  своей
кровью. Едва я наклонился, чтобы посмотреть на  его  рану,  как  еще  двое
рыскунов появились из прохода. Я выстрелил пять раз подряд так быстро, как
только успевал нажимать на курок.
   Огненный шар,  вырвавшийся  из  чьего-то  контуса  или  боевого  копья,
загудел сзади, как  гигантская  печь,  разбрызгивая  голубое  пламя  вдоль
переборок, и я, развернувшись, бросился бежать,  насколько  позволяла  мне
хромая нога, подгоняя перед собой уцелевших матросов, и не останавливался,
пока мы не оказались в полутораста элей от  прежнего  места.  По  пути  мы
слышали, как рыскуны добрались до тыла нашего главного корпуса.
   Трое погнались за нами. Я подстрелил преследователей и раздал их оружие
- два копья и алебарду - матросам, которые заявили, что знают, как с  ними
обращаться. Мы протиснулись мимо дюжины с лишним трупов -  и  рыскунов,  и
людей Сидеро.
   И тут позади послышался свист мощного ветра, едва не содравшего  рваную
рубашку с моей спины.



        14. КРАЙ ВСЕЛЕННОЙ

   Матросы оказались умнее, чем я, сразу надев свои ожерелья. Я же  так  и
не понял, что произошло, пока не увидел их.
   Недалеко от нас выстрел из какого-то смертоносного оружия проделал дыру
в обшивке коридора, и весь воздух,  который  был  в  этой  части  корабля,
устремился  наружу,  в  пустоту.  Надев  свое  ожерелье,  я  услышал  стук
закрывающихся огромных дверей и  гулкий  грохот,  похожий  на  бой  боевых
барабанов титанов.
   Когда  я  схватился  наконец  за  ожерелье,  отток  воздуха  уже  почти
прекратился, хотя я еще слышал его свист  и  видел  бешеные  смерчи  пыли,
взметавшиеся вверх, как праздничные  ракеты.  Теперь  вокруг  меня  плясал
только легкий ветерок.
   Осторожно пробираясь вперед, - ибо в любой момент можно было наткнуться
на новых рыскунов, - мы нашли зияющую брешь. Здесь,  подумалось  мне,  как
нигде, я смогу разобраться в строении корабля и узнать  что-нибудь  о  его
устройстве. Однако ничего у меня не вышло. Сломанное дерево,  искореженный
металл  и  разбитый  камень  торчали   тут   вперемешку   с   материалами,
неизвестными на Урсе, твердыми и гладкими, как слоновая кость или агат, но
совершенно  невообразимых  цветов  или  же   вовсе   бесцветными.   Другие
напоминали полотно, хлопок или грубую шерсть неведомых животных.
   За этой разрушенной слоистой оболочкой ждали молчаливые звезды.
   Мы потеряли связь с основным отрядом, но было ясно, что брешь в обшивке
корабля нужно заделать как можно скорее. Я дал знак восьмерым уцелевшим из
прежнего арьергарда следовать за мной, надеясь, что, выбравшись на палубу,
мы найдем там матросов из команды за починкой.
   На Урсе мы не смогли бы пробраться сквозь  пробитые  этажи;  здесь  это
было легко. Требовалось лишь осторожно прыгать, хватаясь  за  какой-нибудь
гнутый металлический прут или стойку, и прыгать снова - покрывая по  этажу
с каждым прыжком, что в любом другом месте показалось бы безумием.
   Мы выбрались на палубу, но поначалу - без видимых результатов; она была
столь же безлюдна, как ледяная равнина, которую  я  некогда  обозревал  из
самых верхних окон Последней Обители. Через нее тянулись  огромные  тросы;
некоторые из них вздымались словно колонны, еще удерживая  далеко  наверху
обломок мачты.
   Одна из женщин подняла руку и указала на  другую  мачту,  в  нескольких
лигах от нас. Я проследил глазами, но  сперва  не  заметил  ничего,  кроме
чудовищного сплетения парусов,  ярдов  и  линей.  Затем  я  увидел  слабую
фиолетовую вспышку, исчезающую среди звезд, и, с  другой  мачты,  ответную
вспышку.
   Потом произошло нечто столь странное, что какое-то  время  я  не  верил
своим глазам, гадая, не грежу ли я наяву. Мельчайшая серебряная крапинка в
нескольких лигах над нашими  головами,  казалось,  начала  приближаться  и
очень медленно расти. Я, несомненно, наблюдал падение;  но  предмет  падал
вне  атмосферы,  не  подвластный  колебаниям  воздуха,  и   под   влиянием
притяжения столь слабого, что  его  падение  оборачивалось  не  более  чем
плавным спуском вниз.
   До того я вел своих  матросов.  Теперь  они  увлекали  меня  за  собой,
забравшись  на  снасти  обеих  мачт,  пока  я  стоял,   очарованный   этим
невероятным серебряным пятном. Через мгновение я остался один  и  смотрел,
как люди моей бывшей команды, словно стрелы, разлетаются от троса к тросу,
время от времени постреливая из своих ружей.  Я  же  по-прежнему  стоял  в
нерешительности.
   Одна  мачта,  подумал  я,  наверняка  захвачена  мутистами,  другая   -
экипажем. Подняться не на ту мачту означает гибель.
   Новая серебряная крапинка последовала за предыдущей.
   Обрыв одного паруса мог быть случайным, но обрыв двух подряд  -  только
намеренным вредительством.  Если  уничтожить  определенное  число  мачт  и
парусов, корабль никогда не доберется до места назначения, а желать  этого
могла только одна сторона. Я  прыгнул  к  снастям  той  мачты,  с  которой
опадали паруса.
   Я уже писал, что палуба напоминала ледяную равнину мастера Эша. Теперь,
в полете, я разглядел ее лучше. Воздух все  еще  вырывался  из  дыры,  где
раньше возвышалась мачта;  извергаясь  из  чрева  корабля,  он  становился
видимым гигантским призраком, сверкающим миллионами огоньков. Эти  огоньки
опадали, медленно летели вниз словно снег, - хотя не медленнее, чем  падал
бы человек, - покрывая мощную палубу белым блестящим слоем инея.
   И снова я стоял у окна мастера Эша и слышал  его  голос:  "То,  что  ты
видишь, - последнее оледенение.  Сейчас  поверхность  солнца  тусклая,  но
скоро вспыхнет ярким  пламенем.  Правда,  само  солнце  сожмется,  отдавая
меньше энергии окружающим мирам. В конечном счете, если  представить,  что
кто-то придет и встанет на льду, он увидит только очередную яркую  звезду.
Лед, на котором он будет стоять, - не тот, что ты видишь  перед  собой,  а
будущая атмосфера этого мира. И так будет  продолжаться  в  течение  очень
долгого времени. Возможно, вплоть до заката дня вселенной".
   Мне показалось,  что  он  снова  рядом.  Даже  когда  близость  снастей
заставила меня очнуться, мне чудилось, что он летит бок о бок  со  мной  и
слова его отдаются в моих ушах. Он пропал в то утро,  когда  мы  вышли  по
ущелью к Орифии и я хотел взять его с собой к  Пелерине  Маннеа;  лишь  на
корабле я понял, куда он девался.
   Понял я также, что выбрал не ту мачту; если  корабль  потеряется  среди
звезд, очень мало изменится от  того,  жив  или  мертв  Северьян,  некогда
подмастерье палачей,  некогда  Автарх.  Вместо  того  чтобы  подняться  по
снастям, добравшись до них, я  развернулся  и  прыгнул  снова,  теперь  на
мачту, которую удерживали рыскуны.
   Сколько бы раз я ни брался за описание, мне никогда не изобразить  ужас
и восторг этих прыжков. Ты прыгаешь так же,  как  на  Урсе,  но  мгновение
растягивается здесь на дюжину вдохов, словно ты -  мяч,  запущенный  рукой
ребенка; наслаждаясь этим затянувшимся мгновением, ты  все  время  знаешь,
что если промахнешься  и  пролетишь  мимо  всех  линей  и  перекладин,  то
непременно  погибнешь  -  как  детский  мячик,  заброшенный   в   море   и
затерявшийся навсегда. Я помнил об этом  даже  тогда,  когда  перед  моими
глазами стелилась льдистая равнина. Руки  мои  все  равно  были  простерты
вперед, ноги сведены,  и  я  казался  себе  не  столько  мячиком,  сколько
волшебным ныряльщиком из какой-то старой сказки, который нырял везде,  где
заблагорассудится.
   Без всякого предупреждения передо мной появился новый трос, в том месте
между мачтами, где не должно было быть никакого троса,  -  трос  огненный.
Его перечеркнул другой, и еще один;  все  они  тут  же  исчезли,  когда  я
пронесся через участок  пустоты,  где  они  протянулись.  Значит,  рыскуны
узнали меня и открыли со своей мачты огонь.
   Вряд ли разумно предоставлять врагу случай  просто  попрактиковаться  в
стрельбе по мишени. Я выдернул пистолет из кобуры  и  нацелился  в  точку,
откуда вылетела последняя молния.
   Много раньше я рассказывал, как напугал меня слабый разряд, вырвавшийся
из ствола моего пистолета, когда я стоял в темном коридоре, а у  моих  ног
лежало тело стюарда. Сейчас я испугался снова, потому что, нажав на курок,
не увидел никакой искры.
   И фиолетовый разряд энергии не вылетел из ствола мгновением позже. Если
бы я был так умен, как иногда говорю  о  себе,  я  бы,  наверно,  выбросил
пистолет. Сейчас же я просто сунул его обратно в кобуру по привычке и едва
успел заметить огненную молнию, которая прошла совсем рядом со мной.
   Потом времени на стрельбу ни у меня, ни у врагов не  осталось.  По  обе
стороны замелькали тросы снастей, и, поскольку я не забрался  еще  слишком
далеко от основания мачт, они походили на стволы огромных деревьев.  Перед
собой я увидел трос, за который должен был зацепиться, а на  нем  рыскуна,
торопившегося упредить меня. Сперва я принял его за  такого  же  человека,
как я, хотя и необычайно крупного и сильного, потом  -  за  время  гораздо
меньшее, чем требуется, чтобы все это записать, - я понял, что это не так,
ибо он каким-то образом цеплялся за трос ногами.
   Он протянул ко мне руки, как борец,  готовящийся  схватиться  со  своим
противником, и длинные когти на этих руках сверкнули в свете звезд.
   По-моему, он сообразил, что я непременно должен ухватиться за этот трос
или погибнуть, а значит, когда я остановлюсь на нем,  он  легко  прикончит
меня. Я не стал ловить трос, а налетел прямо на противника  и  задержался,
вогнав нож в его грудь.
   Я сказал, что задержался,  но  на  самом  деле  едва-едва  стоял.  Пару
мгновений мы покачивались на тросе - он, словно пришвартованная  лодка,  и
я, как другая, привязанная к ней. Кровь, того же темно-красного цвета, что
и человеческая,  выплеснулась  из-под  лезвия  ножа  и  повисла  шариками,
похожими  на  карбункулы  граната,  которые,  вылетая  из  его   воздушной
оболочки, вскипали и тут же замерзали.
   Я испугался, что упущу нож. Затем я потянул его к  себе,  и,  как  я  и
рассчитывал, ребра рыскуна оказали моему ножу  достаточное  сопротивление,
чтобы я смог подтянуться и ухватиться за  трос.  Мне  следовало,  конечно,
сразу подниматься вверх, но я  задержался  взглянуть  на  него;  я  смутно
подозревал,  что  виденные  мною  когти  могли  быть  искусственными,  как
стальные когти магов или луцивей, которыми Агия распорола мне щеку; а если
они надеваются на руки, то вполне пригодятся и мне.
   Однако когти  смотрелись  как  настоящие.  Скорее,  подумал  я,  они  -
результат искусного вмешательства хирурга еще в детстве  бедняги,  подобно
тому как уродуют детей в некоторых племенах автохтонов. В когти  арктотера
превратились его пальцы - страшные и  бесполезные,  не  способные  держать
иное оружие.
   Перед тем как отвернуться, я вдруг заметил, что лицо у него  совершенно
человеческое.  Я  ударил  его  ножом,  как  убивал  уже  столько  раз,  не
обменявшись и словом. Среди палачей бытовало  правило,  в  соответствии  с
которым никто не должен был разговаривать с клиентом или выслушивать,  что
тому удавалось сказать. Одно из моих первых открытий  заключалось  в  том,
что все люди по сути палачи; агония человека-медведя убедила меня,  что  я
так и остался палачом. Он был рыскуном, это верно; но кто мог  утверждать,
что он вступил в союз с  ними  добровольно?  Возможно  также,  что  причин
сражаться за рыскунов у него было никак не меньше, чем  у  меня,  когда  я
вступил в бой за Сидеро и за неведомого мне капитана. Упершись ногой в его
грудь, я напрягся и выдернул свой нож.
   Глаза его открылись,  и  он  дико  заревел,  хотя  кровавая  пена  била
фонтаном из его рта. На миг я застыл  в  удивлении,  ошарашенный  даже  не
столько внезапным воскрешением мертвеца, сколько тем, что вновь обрел слух
среди бесконечного безмолвия; однако мы соприкасались так тесно, что  наши
воздушные оболочки объединились и я мог слышать, как кровь хлещет  из  его
раны.
   Я ударил его в лицо. По нелепой  случайности  прямой  удар  пришелся  в
толстую лобовую кость черепа; ноги мои не сообщили удару силы, и меня лишь
отбросило обратно в пустоту, окружавшую нас.
   Он вцепился в меня, царапая  когтями  руку,  и  мы,  яростно  брыкаясь,
полетели вместе, а нож висел между нами, сверкая окровавленным заледенелым
лезвием в свете звезд. Я попытался схватить нож, но когти моего противника
выбили его, закрутив в пустоту.
   Тогда, нащупав пальцами вражеское ожерелье из  цилиндриков,  я  сдернул
его. Он мог прильнуть ко мне, но,  наверно,  ему  помешали  когти.  Вместо
этого рыскун ударил меня, и я, улетая прочь, увидел, как он  задохнулся  и
умер.
   Весь восторг от победы потонул в угрызениях совести  и  в  уверенности,
что и я скоро последую за ним. Я упрекал себя за его смерть  со  всей  той
искренностью, которая появляется в душе, когда смертельная  опасность  уже
не может подвергнуть ее испытанию;  и  я  не  сомневался  в  своей  скорой
смерти, поскольку, судя по траектории моего полета и углам,  под  которыми
стояли мачты, было ясно, что я не подлечу ни к одной из снастей ближе, чем
находился теперь. Я  не  имел  ни  малейшего  понятия  о  том,  как  долго
останется  пригодным  для  дыхания  воздух,   удерживаемый   вокруг   меня
ожерельями: стражу или чуть больше. У меня был двойной  запас  ожерелий  -
значит, где-то на три стражи. По истечении этого срока меня ждет медленная
смерть, я начну делать вдохи все чаще  и  чаще  -  тем  чаще,  чем  больше
жизненной материи в моем воздухе будет замыкаться  в  той  форме,  которой
могут дышать только цветы и деревья.
   Тут я вдруг вспомнил, как выбрасывал  в  пустоту  свинцовый  ящик,  где
схоронил свою рукопись, и это спасло меня; я  стал  соображать,  что  могу
выбросить на этот раз. Снять ожерелье  означало  погибнуть.  Я  подумал  о
сапогах, но сапоги я уже принес в жертву, когда впервые в жизни  стоял  на
краю всепоглощающего  моря.  Я  бросил  останки  "Терминус  Эст"  в  озеро
Диутурна; это напомнило мне об охотничьем ноже, который сослужил мне такую
дурную службу. Но и ножа у меня уже не было.
   Оставался пояс,  ножны  черной  кожи  на  нем  с  девятью  хризосами  в
маленьком отделении и разряженный пистолет в кобуре. Я переложил хризосы в
карман, снял пояс, пистолет и  кобуру,  прошептал  молитву  и  швырнул  их
прочь.
   Я сразу же начал двигаться быстрее, но вовсе не в  сторону  палубы  или
каких-либо снастей, как надеялся. Я уже поравнялся с клотиками обеих мачт.
Взглянув на  быстро  удаляющуюся  палубу,  я  увидел  одинокую  фиолетовую
вспышку между мачтами. Больше их не было, вокруг  меня  простиралась  лишь
грозная молчаливая пустота.
   Вскоре с той настойчивостью, с какой наш разум  стремится  улизнуть  от
любых  мыслей  о  смерти,   я   принялся   размышлять,   почему   стрельба
прекратилась, когда я пролетел  от  мачты  к  мачте,  и  отчего  никто  не
стреляет в меня сейчас.
   Но стоило мне подняться над топселем  последней  кормовой  мачты,  и  я
сразу же забыл все эти загадки.
   Из-за самого верхнего  паруса,  подобно  тому  как  Новое  Солнце  Урса
когда-нибудь,  возможно,  взойдет  над  Стеной  Нессуса  (но  куда   более
величественное и гораздо прекраснее, чем даже Новое Солнце, ибо тот  самый
малый верхний парус был целым континентом серебра, по сравнению с  которым
могучая Стена Нессуса, что имеет не одну лигу в высоту и несколько сотен в
длину, показалась  бы  покосившейся  оградой  овчарни),  вставало  солнце,
которого не  увидит  никто  из  ступающих  по  травам,  -  рождение  новой
вселенной, первоначальный взрыв, вобравший все солнца, ибо из этого взрыва
происходят все солнца, первое солнце, прародитель всех солнц. Как долго  я
смотрел на него, охваченный священным трепетом, не могу сказать; но  когда
я снова взглянул на мачты внизу, они и весь корабль показались удивительно
далекими.
   А потом я и впрямь поразился, ибо вспомнил, что, когда  наша  маленькая
команда добралась до дыры в обшивке палубы и выглянула наружу, я отчетливо
видел на этом месте звезды.
   Я повернул голову  и  посмотрел  в  другую  сторону.  Там  еще  роились
звездочки, но мне почудилось, что они образуют в небе гигантский  диск  со
старыми зазубренными краями. С тех пор я много раз размышлял над зрелищем,
явившимся мне здесь, на берегу всепоглощающего  моря.  Говорят,  вселенная
столь велика, что никто не может обозреть ее такой,  какая  она  есть,  но
лишь такой, какой она была. Так и я в бытность  мою  Автархом  никогда  не
знал текущего положения в нашем Содружестве, а лишь то,  каким  оно  было,
когда писались читаемые мною отчеты. Если сие  утверждение  верно,  то  не
исключено,  что  звезд,  представших  моему  взору,  уже   давно   нет   -
следовательно, отчет моих глаз немногим отличался от донесений, которые  я
нашел, отперев в  Башне  Величия  покои,  принадлежавшие  некогда  древним
Автархам.
   Посреди этого звездного диска, как  показалось  мне  сперва,  светилась
одинокая голубая звезда, ярче и крупнее всех остальных. Она росла, пока  я
смотрел на нее, и скоро я понял, что она не может быть так далеко, как мне
представлялось. Корабль, несомый  светом,  обгонял  свет,  так  же  как  и
корабли в неспокойных морях Урса, несомые ветром,  порой  обгоняют  ветер,
заходя в крутой бейдевинд. Пусть так, но  эта  голубая  звезда  явно  была
ближе остальных; и окажись она звездой любого рода, мы были обречены,  ибо
держали курс прямиком в ее центр.
   Она все росла и росла, и  поперек  ее  постепенно  рассекла  извилистая
черная линия, линия, похожая на  коготь  -  Коготь  Миротворца,  каким  он
явился, когда я впервые увидел его, вынув из своей ташки, и  мы  с  Доркас
подняли его к ночному небу, пораженные его голубым свечением.
   Хотя голубая  звезда  и  увеличивалась,  как  я  сказал,  черная  линия
разрасталась быстрее, пока почти полностью не закрыла голубой диск (к тому
времени она уже представляла собой диск). Наконец  я  разглядел,  что  это
было - одинокий трос, все еще державший мачту, которую мутисты  вырвали  с
корнем из нашего корабля. Я поймал его, и оттуда, словно  впередсмотрящий,
увидел, как наша вселенная, зовущаяся  Брия,  удаляется  и  исчезает,  тая
точно сон.



        15. ЙЕСОД

   По всей логике, я должен  был  спуститься  по  спасительному  тросу  на
корабль, но не сделал этого. Я поймал его не очень далеко  от  корабля,  а
кливера закрывали мне обзор; и я, сочтя себя то ли неуязвимым, то  ли  уже
обреченным (не могу сейчас  сказать  точно),  пробрался  вместо  этого  на
дальний конец троса и дальше, на самый конец  перекладины,  к  которой  он
крепился, там устроился поудобней и стал наблюдать.
   То, что я увидел, в сущности невозможно описать, хотя я и попытаюсь это
сделать. Голубая звезда  превратилась  уже  в  диск  чистейшей  лазури.  Я
сказал, что она находилась не так далеко, как  призрачные  звезды.  Но  на
самом деле она просто была, а их не было; кто  мог  сказать,  что  из  них
дальше?  Чем  дольше  я  смотрел  на  нее,  тем  больше  убеждался  в   их
иллюзорности - они не только не присутствовали там,  где  казались,  но  и
вовсе не существовали и, следовательно, являлись не  просто  миражами,  а,
как и большинство миражей, обманом. Голубой диск все ширился передо  мной,
пока наконец я не увидел,  что  он  подернут  хлопьями  облаков.  Тогда  я
рассмеялся про себя и, еще смеясь, вдруг понял опасность,  грозившую  мне,
осознал, что могу погибнуть в любой момент из-за своего ребячества. Но  на
некоторое время я задержался на прежнем месте.
   Мы вплывали в самый центр того  диска,  и  на  краткий  миг  призрачные
звезды образовали вокруг нашего корабля ослепительно белое кольцо -  Венец
Брии.
   Потом мы прошли сквозь него и, казалось, повисли в лазоревом свете;  за
нами, там, где я разглядел чуть раньше лучистую корону юных солнц,  теперь
виднелась наша вселенная. В небе Йесода она смотрелась белоснежной  луной,
луной, которая скоро превратилась  в  одинокую  звезду,  а  потом  исчезла
вовсе.
   Если ты, когда-нибудь прочитавший эти строки, еще сохранил ко мне  хоть
какое-то уважение, несмотря на многочисленные  глупости,  уже  совершенные
мной, то сейчас ты непременно в досаде отвернешься от меня, ибо я расскажу
о том,  как  повел  себя  точно  дитя,  напуганное  тыквой  с  вырезанными
глазницами. Когда мы с Ионой  направлялись  в  Обитель  Абсолюта,  на  нас
напали ночницы Гефора -  зеркальные  существа,  порхавшие,  словно  клочки
сгоревшего пергамента из печной трубы, но  при  всей  своей  бестелесности
способные  убивать.  И  теперь  мне,  наблюдавшему,  как  исчезает   Брия,
почудилось, будто я снова узрел те создания, но  серебряные,  а  не  цвета
сажи, какими были Гефоровы ночницы.
   Ужас охватил меня, и я попытался спрятаться за реем. Спустя мгновение я
понял, что это (как ты, читатель, наверное,  давно  уже  догадался)  всего
лишь обрывки паутины снастей с  порушенной  мачты,  подхваченные  безумным
ветром. Выходит, что вокруг был воздух, пусть разреженный, но не  пустота!
Я посмотрел на корабль и увидел поверхность  палубы  как  на  ладони.  Все
паруса исчезли, десять тысяч мачт и сто тысяч  перекладин  стояли,  словно
облетевший зимний лес.
   До чего странно находиться в подвешенном состоянии, дышать собственной,
изрядно подпорченной атмосферой и знать  о  существовании,  но  ничуть  не
чувствовать могучей бури, бушующей вокруг! Я снял с шеи  оба  ожерелья,  и
меня тут же едва не сорвало с моего насеста, а уши заполнил рев урагана.
   И я глотнул этого воздуха! Любые слова прозвучат лживо, кроме тех,  что
это был воздух Йесода, ледяной и облагороженный жизнью. Никогда до тех пор
я не пробовал подобного воздуха, но он показался мне хорошо знакомым.
   Ветер содрал с меня рваную рубашку  и  понес  ее,  развевая,  вместе  с
обрывками сорванных парусов; и в тот же миг я узнал его. Вечером, когда  я
отправился из Старой Цитадели в свое изгнание, я шел по  Бечевнику,  глядя
на шхуны  и  караки,  усеявшие  широкий  речной  тракт  Гьолла,  и  ветер,
развевавший гильдейский плащ за моей спиной,  рассказывал  мне  о  севере;
сейчас дул тот же ветер, громко читая повесть новых  лет  и  распевая  все
песни нового мира.
   Теперь куда? Под нашим кораблем я не видел ничего, кроме лазурной  чаши
и дымчатых полос, какие я наблюдал, когда мы еще  находились  в  старой  и
захламленной вселенной, предшественнице этой. Через  пару  мгновений  (ибо
оставаться в бездействии  на  этом  воздухе  было  равносильно  гибели)  я
отбросил смутившую меня мысль и начал спускаться к кораблю.
   И тогда я увидел его - не внизу,  куда  я  смотрел,  а  над  головой  -
огромная мощная дуга, протянувшаяся  от  края  до  края  окоема,  и  белое
облако, отделявшее нас от мира, испещренного  голубым  и  зеленым,  словно
яйцо лесной птицы.
   И я узрел еще более необычное явление - наступление Ночи на этот  новый
мир. Как братья нашей гильдии, она носила плащ цвета сажи и на моих глазах
накрывала им весь дивный мир; и я вспомнил, что  она  приходилась  матерью
Ноктуа в сказке из  коричневой  книги,  которую  я  когда-то  читал  Ионе;
зловещие волки резвились у ее ног точно щенки, а она не заслоняла Венеру и
даже Сириус; и я дивился, что заставляет  корабль  лететь,  обгоняя  ночь,
если его паруса убраны и свет не может подгонять его вперед.
   В воздухе Урса корабли иеродулов плавали  где  хотели,  и  даже  судно,
доставившее меня (а вместе со мною Идас и Пурна, хоть я и не знал об этом)
на борт корабля, сначала  пользовалось  иным  способом  передвижения.  Наш
корабль явно обладал и другими двигательными силами, но мне казалось,  что
капитан выбрал самую необъяснимую. Спускаясь, я думал об этом и обнаружил,
что предаваться размышлениям гораздо легче,  чем  прийти  к  какому-нибудь
выводу.
   Я еще не добрался до палубы, а корабль уже погрузился  во  тьму.  Ветер
дул  непрестанно,  словно  нарочно  силясь  снести  меня  прочь.  По  моим
представлениям, мне пора было почувствовать  притяжение  Йесода,  но  лишь
палуба слабо притягивала меня к себе, как раньше, в пустоте.  Наконец  моя
глупость сподвигла меня  на  короткий  прыжок.  Ураганное  дыхание  Йесода
подхватило меня словно осенний листок, и прыжок швырнул  меня  на  палубу,
закрутив точно гимнаста; повезло еще, что я не разбился о мачту.
   Ошеломленный и контуженный, я стал  карабкаться  по  палубе  в  поисках
люка. Не найдя его, я решил ждать наступления дня; и день тут же наступил,
внезапно, как трубный глас. Солнце Йесода имело  цвет  чистейшего  золота,
раскаленного добела, и оно поднималось над горизонтом,  резко  очерченное,
как кромка круглого щита.
   На мгновение мне показалось, что я слышу голоса гандхарвов [гандхарвы -
класс  полубогов  в  древнеиндийской  мифологии],  поющих   перед   троном
Панкреатора. Потом вдалеке на носу корабля (мои блуждания в  поисках  люка
завели меня почти на самый бушприт) я увидел раскинутые крылья  гигантской
птицы. Мы мчались прямо на нее словно лавина, но она заметила нас и  одним
взмахом могучих крыльев поднялась выше, не прервав своей песни. Крылья  ее
были белы, грудь - будто иней; и если  жаворонка  Урса  можно  сравнить  с
флейтой, то голос птицы с Йесода уподоблялся целому оркестру: казалось,  у
нее   множество   голосов,   поющих   слаженно,   одни   -    высокие    и
щемяще-сладостные, другие - глубже любых басов и мощнее барабанов.
   Как ни сковывал холод, - а я уже почти закоченел, - я  по  собственному
почину остановился, чтобы послушать ее; а когда лес мачт закрыл эту  птицу
и я не мог больше ни видеть, ни слышать ее, я поискал глазами других птиц.
   Их не было, но небо не пустовало. Корабль незнакомого  мне  типа  парил
впереди, раскинув крылья намного большие, чем крылья птицы, тонкие, словно
лезвие меча. Мы прошли под ним, как под птицей;  и  тогда  корабль  сложил
свои огромные крылья и ринулся вниз так резко, что на миг мне  показалось,
будто сейчас  он  врежется  в  палубу  и  разобьется,  ведь  размерами  он
тысячекратно уступал нашему кораблю.
   Он пронесся над верхушками мачт, точно дротик над копьями армии,  снова
опередил нас, сел на наш бушприт и залег  там,  словно  пардус  на  тонкой
гибкой ветви, поджидающий лань или греющийся на солнце.
   Я ждал, когда появится экипаж этого судна, но никто  так  и  не  вышел.
Спустя мгновение мне уже казалось, что оно держится за  наш  корабль  куда
крепче, чем я предположил сперва; а еще через миг я с изумлением  подумал,
что ошибся, приняв его за корабль, будто никогда оно  не  проносилось  над
лесом наших мачт. Скорее оно обернулось частью нашего  корабля,  того,  на
котором, по-моему, я плыл слишком долго,  -  странным  утолщением  в  виде
клюва на бушприте, а крылья его - не более чем особые скобы,  удерживавшие
судно на месте.
   Вскоре я вспомнил, что когда Старого Автарха доставили на Йесод, за ним
прислали точно такой же  кораблик.  Торжествуя,  я  побежал  по  палубе  в
поисках люка; и до чего же славно было  передвигаться  по  холоду  в  этом
воздухе, хотя каждый шаг нестерпимо ранил мне ноги. Наконец я  прыгнул,  и
ветер, как я и рассчитывал, снова подхватил меня  и  понес  над  простором
палубы, пока я не схватился за бакштаг, чуть не вывернув руки из суставов.
   Этого оказалось достаточно. В своем  безумном  полете  я  увидел  дыру,
через которую моя маленькая команда выбралась на палубу. Я подбежал к  ней
и нырнул в знакомое  тепло  и  перемещающиеся  блики  света  внутренностей
корабля.
   Вечно неразборчивый голос, который  тем  не  менее  всегда  можно  было
понять, гремел во всех коридорах,  вызывая  эпитома  Урса;  и  я  бросился
стремглав, радуясь теплу и даже здесь ощущая чистый воздух Йесода,  будучи
уверенным в том, что настал или близится уже час моего испытания.
   Отряды матросов обыскивали корабль, но долгое время  мне  не  удавалось
встретиться с ними, хотя я и слышал их речь, а иногда мне  даже  случалось
мельком увидеть кого-нибудь из них. Наконец, открыв какую-то темную дверь,
я вышел на решетчатую площадку и в туманном свечении,  лившемся  откуда-то
сверху,  разглядел  огромное  помещение,  заваленное  всяческим  хламом  и
механизмами, где бумаги лежали, как грязный  снег,  а  в  низинах  стояла,
словно вода, духовитая пыль. Если это  было  не  то  самое  место,  откуда
Сидеро сбросил меня вниз, то оно по крайней мере очень походило на него.
   В  мою  сторону  двигалась  небольшая  процессия,  и  через   несколько
мгновений я понял, что процессия эта - триумфальная. Многие матросы  несли
светильники, и их  лучи  разрезали  сумрак,  рисуя  фантастические  узоры;
некоторые плясали и подпрыгивали от радости, другие затянули песню:

   Веселись, зануда-старпом!
   Мы оставим дела на потом!
   Сдуру каждый из нас документ подписал,
   Чтоб отправиться в рейс прямиком в небеса.
   На громаде такой не истлеть парусам!
   Нам вовек не вернуться домой!

   И так далее.
   Не все, однако, в этой процессии были матросами. Я разглядел нескольких
созданий из блестящего металла, а немного спустя заметил и самого  Сидеро,
узнать которого не составляло труда, поскольку руку ему так и не починили.
   Чуть поодаль шествовала незнакомая мне троица - мужчина и две женщины в
плащах; а перед  ними,  возглавляя,  очевидно,  колонну,  брел  обнаженный
мужчина, ростом  выше  всех,  опустив  голову  и  завесив  лицо  красивыми
длинными волосами. Сперва я решил, что он погрузился в глубокое  раздумье,
сцепив  руки  за  спиной  -  сам  я  часто  хаживал   так,   размышляя   о
многочисленных невзгодах нашего Содружества; потом  я  вдруг  увидел,  что
запястья его связаны.



        16. ЭПИТОМ

   Наученный уже кое-каким опытом, я спрыгнул с платформы и после долгого,
медленного падения, скорее приятного, чем наоборот, упредил  процессию  на
полпути.
   Пленник даже не поднял глаз. Я не мог как следует разглядеть его  лицо,
но увидел достаточно, чтобы убедиться, что я не встречал  его  раньше.  По
самым скромным  расчетам,  он  не  уступал  в  росте  экзультанту,  а  при
ближайшем рассмотрении оказался на