разобрать его на запасные детали.
   В тот же день, ближе к вечеру, люди в нашей колонне заметно  оживились,
хотя ни я, ни мои охранницы не поняли, чем  вызвана  такая  перемена.  Сам
Водалус спешно прошел мимо нас  в  сопровождении  нескольких  лейтенантов,
потом между головой и хвостом колонны засновали вестовые.  С  наступлением
темноты мы не устроили привал, но продолжали тащиться сквозь  ночь  бок  о
бок с асцианами. Нам передали  огонь,  и  поскольку  я  не  был  обременен
оружием и порядком окреп, то взял по факелу в обе руки и ощутил себя  чуть
ли не предводителем окружавшей меня шестерки стражниц.
   Остановились мы только около полуночи. Мои спутницы собрали  хворост  и
при помощи факела  разожгли  костер.  Не  успели  мы  улечься  спать,  как
появившийся посыльный заставил подняться на  ноги  носильщиков  паланкина,
расположившихся неподалеку,  и  те,  спотыкаясь,  устремились  в  темноту,
взвалив на плечи свою ношу. Стоило им  скрыться  из  виду,  как  посыльный
подбежал к нам  и,  понизив  голос  до  шепота,  перебросился  несколькими
словами со старшей из стражниц. Мне  мигом  связали  руки  (впервые  после
того, как Водалус  лично  освободил  меня  от  пут),  и  мы  поспешили  за
паланкином. Миновав голову колонны, где стоял небольшой шатер шатлены Теа,
наш отряд вскоре затерялся среди  несметного  числа  солдат  основных  сил
асциан.
   Асцианский штаб имел вид металлического купола. Полагаю, он, как всякая
палатка, мог складываться тем или иным  способом,  но  теперь  казался  не
менее прочным и устойчивым, чем обыкновенное здание. Наружная  поверхность
купола сливалась с ночным небом, но когда перед нами распахнулась дверь, я
увидел, что внутри на стенах играет бледный свет, источник которого так  и
остался для меня загадкой. Кроме того, я заметил Водалуса, державшегося  с
подчеркнутой почтительностью, а рядом -  паланкин,  шторки  которого  были
раздвинуты, выставляя на обозрение  неподвижное  тело  Автарха.  В  центре
помещения вокруг  низкого  столика  сидели  три  женщины.  За  исключением
одного-двух случайно брошенных взглядов, никто из  них  не  глядел  ни  на
Водалуса,  ни   на   Автарха,   ни   на   меня.   Такое   равнодушие   они
продемонстрировали не только в момент моего появления, но и  потом,  когда
меня вывели вперед. Перед женщинами лежали стопки бумаг, но  смотрели  они
не на бумаги, а только друг на друга. Они мало чем отличались  от  асциан,
которых я видел прежде, разве что у них были не столь истощенные фигуры  и
чуть менее безумный взгляд.
   - А вот и он, - произнес Водалус. - Теперь оба перед вами.
   Одна из асцианок обратилась к двум другим на своем языке. Те кивнули  в
ответ, а первая сказала:
   - Только тому, кто действует против масс, требуется прятать свое лицо.
   Повисла долгая пауза, потом Водалус зашипел на меня:
   - Отвечай же ей!
   - Что отвечать? Разве она задала вопрос?
   - Кто есть друг народным массам? - вновь вступила асцианка. - Тот,  кто
помогает массам. А кто есть враг? Тут быстро заговорил Водалус:
   - Отвечай, является ли кто-либо из вас (ты ли сам или человек,  лежащий
здесь без сознания) лидером народов южной половины этого полушария?
   - Нет, - сказал я. Мне легко далась эта ложь, поскольку, судя  по  моим
наблюдениям, Автарх был лидером очень немногих в Содружестве. Для Водалуса
я добавил вполголоса: -  Что  за  глупость  здесь  творится?  Неужели  они
думают, что, будь я Автархом, я бы признался в этом?
   - Все, что мы говорим, передается на север.  Теперь  заговорила  та  из
асцианских женщин, что прежде не сказала ни единого  слова.  Один  раз  во
время своего  монолога  она  указала  рукой  в  нашу  сторону.  Когда  она
закончила, вся троица осталась сидеть в мертвой тишине. У  меня  создалось
впечатление, будто они слышат чей-то голос, не  слышимый  мне,  и,  внимая
говорящему, они не осмеливаются шелохнуться; впрочем, то могла  быть  лишь
игра моего  воображения.  Водалус  заерзал,  я  тоже  сменил  позу,  чтобы
перенести вес с больной ноги. Узкая грудь Автарха неритмично вздымалась  и
опускалась при дыхании, и лишь эта троица сидела неподвижно, как застывшие
фигуры на живописном полотне. Наконец та, что  говорила  первой,  прервала
молчание:
   - Все люди принадлежат к массам. - При  этих  словах  остальные  словно
испытали облегчение.
   - Этот человек болен, - сказал Водалус, бросив взгляд на Автарха. -  Он
был  мне  полезным  слугой,  хотя,  полагаю,  теперь  от  него  пользы  не
дождешься. Другого я обещал одной из моих соратниц.
   - Величие жертвы нисходит на  того,  кто,  не  заботясь  о  собственной
выгоде,  предлагает  то,  что  имеет,  на  службу  массам.  -  Тон,  каким
асцианская женщина произнесла  эту  фразу,  ясно  показывал  невозможность
дальнейших пререканий.
   Водалус взглянул на меня и пожал плечами, потом повернулся на  каблуках
и вышел из-под купола. И тотчас в комнате появились два асцианских офицера
с плетками.


   Нас поместили в асцианскую палатку, раза в два больше той  камеры,  что
мне досталась в зиккурате. В помещении имелся огонь, но не было  постелей,
поэтому офицеры, которые принесли Автарха, просто бросили его на пол рядом
с очагом. С трудом освободившись от пут, я  попытался  поудобнее  устроить
Автарха - перевернул на спину и распрямил ему руки и ноги.
   Вокруг нас спокойно раскинулась асцианская армия  -  по  крайней  мере,
настолько спокойно, насколько можно  было  ожидать  от  асциан.  Время  от
времени кто-то вскрикивал в отдалении - очевидно, во сне, - но в остальном
тишина нарушалась лишь шагами часовых за окнами палатки. Не могу  выразить
тот ужас, который вызывала во мне мысль об отправке  на  север,  в  Асцию.
Видеть  только  дикие,  изнуренные  лица  асциан,  до  конца  дней   своих
испытывать на собственной шкуре все то, что свело их с ума, - такая участь
казалась мне гораздо страшнее, чем самые жуткие испытания,  выпадавшие  на
долю клиентов Башни Сообразности. Я попытался  приподнять  полог  палатки,
решив, что в худшем случае меня ожидает лишь смерть от руки стражника;  но
края были приварены к земле непонятным  мне  образом.  Все  четыре  стенки
палатки были сделаны из плотного, гладкого материала, который  я  не  смог
разорвать голыми руками, а бритву Милеса отобрали  мои  охранницы.  Я  уже
приготовился выскочить через дверь, когда услышал  хорошо  знакомый  голос
Автарха.
   - Подожди, - прошептал он.
   Я  опустился  на  колени  перед  ним,  внезапно  испугавшись,  что  нас
подслушают.
   - Я думал, ты... спишь.
   - Полагаю, большую часть времени я был в  коме.  Когда  же  приходил  в
себя, то симулировал кому, чтобы Водалус не лез ко мне с  расспросами.  Ты
намереваешься сбежать?
   - Теперь - только вместе с тобой, сьер. Я уж было решил, что ты умер.
   - И был недалек от истины... не дальше одного дня. Да, думаю, для  тебя
самое лучшее - бежать. Отец Инир с повстанцами. Он  должен  был  доставить
все необходимое, а потом помочь совершить побег. Но мы  разминулись...  не
так ли? Возможно, он не сумеет помочь тебе. Распахни  мою  мантию.  Первым
делом пошарь за поясом.
   Я сделал так, как он велел; кожа, которой  касались  мои  пальцы,  была
холодной, как у трупа. У его левого бедра я увидел рукоять из серебристого
металла не толще женского пальца. Я вытащил нож; в  длину  клинок  был  не
больше полпяди, но толстый  и  прочный,  а  такого  острого  лезвия  я  не
встречал с тех пор, как "Терминус Эст" разбился о жезл Балдандерса.
   - Еще рано уходить, - прошептал Автарх.
   - Я не уйду, пока ты жив, - ответил я. - Ты сомневаешься во мне?
   - Мы оба будем жить и оба уйдем. Тебе знакомо отвращение... -  Он  сжал
мою руку. - Поедание мертвых, поглощение их угасших жизней. Но  есть  иной
способ, которого ты не знаешь, иной наркотик.  Ты  должен  принять  его  и
проглотить живые клетки лобной доли моего мозга.
   Кажется, я отпрянул в страхе, и, чтобы удержать меня, он крепче стиснул
мою руку.
   - Когда ты ложишься с женщиной, ты вонзаешь свою жизнь в ее жизнь  так,
что может возникнуть новая. Если ты сделаешь так, как я велел, моя жизнь и
жизнь тех, кто обитает внутри меня, продолжится в тебе. Эти клетки  войдут
в твою нервную систему и там размножатся. Наркотик -  в  пузырьке,  что  я
ношу у себя на груди, а  этот  нож  разрежет  мою  черепную  коробку,  как
сосновую шишку. У меня была возможность испробовать его на деле,  так  что
можешь не сомневаться. Помнишь, как  ты  поклялся  служить  мне,  когда  я
захлопнул ту книгу? Так воспользуйся же  этим  ножом  и  уходи  как  можно
скорее.
   Я кивнул и пообещал следовать его инструкциям.
   - Наркотик этот посильнее, чем знакомые  тебе  средства,  и  хотя  все,
кроме меня, будут слишком слабы, тебе придется иметь дело с сотнями других
личностей... Мы - это множество жизней.
   - Понимаю.
   - Асциане выступают на рассвете. Неужели до конца ночи  осталась  всего
одна стража?
   - Надеюсь, ты  переживешь  эту  ночь,  сьер,  и  еще  много  ночей.  Ты
поправишься.
   - Ты должен убить меня немедленно,  пока  Урс  не  повернулся  лицом  к
солнцу. Тогда я буду жить в тебе... и никогда не умру.  Сейчас  я  держусь
только благодаря силе воли. С каждым произнесенным словом я становлюсь все
слабее.
   К вящему изумлению, я почувствовал, что слезы хлынули у меня из глаз.
   - Я с детства ненавидел тебя, сьер. Я не сделал тебе ничего плохого, но
только потому, что не имел такой возможности. Но сейчас мне горько.
   Его голос становился все тише, пока не превратился в еле слышный шепот,
не громче стрекотания сверчка.
   - Ты правильно делал, что ненавидел меня, Северьян. Я стоял... да и  ты
будешь стоять... за неправое дело.
   - Но почему? - спросил я. - Почему? - И вновь опустился  перед  ним  на
колени.
   - Потому, что все остальное еще хуже. Пока не явится Новое Солнце,  нам
так и придется выбирать наименьшее из зол. Чего мы только не перепробовали
-   и   во   всем   потерпели   неудачу.    Коллективная    собственность,
народовластие... абсолютно все. Ты  стремишься  к  прогрессу?  Прогресс  у
асциан. Они оглушены прогрессом, настолько сведены с ума гибелью  Природы,
что готовы принять в качестве богов Эребуса и остальных. Мы  же  сохраняем
человечество неизменным... в его  варварском  состоянии.  Автарх  защищает
простых  людей  от  экзультантов,  а  экзультанты...  что  ж,  экзультанты
оберегают их от Автарха. У священников народ находит утешение. Мы  закрыли
дороги, чтобы парализовать социальный порядок...
   Он закрыл глаза. Я положил ему руку на грудь и ощутил слабое трепыхание
его сердца.
   - Пока не явится Новое Солнце...
   Вот от чего я бежал - не от Агии,  не  от  Водалуса  и  не  от  асциан.
Стараясь действовать как можно осторожней,  я  снял  цепочку  с  его  шеи,
откупорил пузырек и проглотил наркотик. Потом взял в руки короткий  острый
клинок и сделал то, что должен был сделать.


   Когда все было кончено, я  накрыл  безжизненное  тело  Автарха  его  же
шафрановой мантией от головы до кончиков пальцев ног, потом повесил пустой
пузырек себе на шею. Действие наркотика было удивительно  сильным,  как  и
предупреждал Автарх. Ты, читающий эти строки, вероятно, никогда не обладал
больше чем одним сознанием, и откуда тебе знать, что значит иметь два  или
три, а тем более -  сотни.  Все  они  жили  во  мне,  и  каждый  по-своему
радовался обретению новой  жизни.  Мертвый  Автарх,  лицо  которого  всего
несколько мгновений назад я видел в кровавых руинах,  теперь  снова  ожил.
Мои глаза, мои руки стали его глазами и руками; я узнал о работе  пчелиных
ульев Обители Абсолюта, проникся священным духом тех, кто держит  курс  по
солнцу и добывает злато в плодородных недрах Урса.  Я  узнал  его  путь  к
Трону Феникса, а также  к  звездам  и  обратно.  Его  разум  стал  моим  и
пополнился учениями, о существовании которых я даже не подозревал,  вобрал
в себя знания, почерпнутые у других, благодаря  его  посредничеству.  Этот
феноменальный мир казался неясным и тусклым, словно  картина,  начертанная
на песке, над которым мечется и стонет ветер. Я не мог бы  сосредоточиться
на этой картине, если б захотел, да и не испытывал такого желания.
   Черная ткань нашей тюремной палатки поблекла,  став  серовато-сизой,  а
верхние углы закружились, как призмы в калейдоскопе. Я сам не заметил, как
упал, и лежал теперь рядом с  телом  своего  предшественника,  и  все  мои
попытки подняться сводились лишь к конвульсивным ударам ладонями по полу.


   Не знаю, долго ли я провалялся подобным образом. Я протер тот самый нож
(теперь - это _мой_ нож) и спрятал его за пояс, следуя примеру его бывшего
хозяина. Я живо представлял себя в виде многих десятков наложенных друг на
друга образов, разрезающих стену палатки и выскальзывающих в ночную  тьму.
Северьян, Текла и мириады других личностей - все бежали прочь. Мысленно  я
прокручивал эту сцену  в  таких  подробностях,  что  уже  и  сам  верил  в
реальность своего побега. Но каждый раз, когда мне  следовало  бы  мчаться
меж деревьев, сторонясь спящих тревожным сном солдат асцианской  армии,  я
оказывался на полу знакомой палатки, рядом с телом, завернутым в мантию.
   Кто-то схватил  меня  за  руки.  Решив,  что-это  вернулись  офицеры  с
плетками, я попытался осмотреться и встать, чтобы избежать удара. Но  тут,
словно  картины,  которые  второпях  демонстрирует  нам  хозяин  захудалой
галереи,  в  мое  сознание  вторглись  сотни  разрозненных   воспоминаний:
состязание в беге, высокие трубы органа, диаграмма с пометками в  уголках,
женщина в повозке.
   - Ты в порядке? - спросил чей-то голос. - Что с тобой  случилось?  -  Я
почувствовал, как с моих губ капнула слюна, но слова застряли в горле.



        30. КОРИДОРЫ ВРЕМЕНИ

   Я получил звонкую пощечину.
   - Что происходит? Он мертв. Ты под действием наркотика?
   - _Да, наркотика_. - Говорил кто-то еще, и через мгновение я понял, кто
это. Северьян, молодой палач. А кто же я?
   - Вставай, нам нужно выбираться.
   - _Часовой_.
   - Часовые, - поправил нас тот же голос. - Их было трое. Мы убили их.
   Я спускался по лестнице, белой как соль, вниз, к  ненюфарам  и  стоячей
воде.  Рядом  шла  загорелая  девушка  с  продолговатыми,  чуть  раскосыми
глазами. Из-за ее плеча выглядывало лицо статуи одного из эпонимов. Мастер
выточил его из нефрита; в результате лицо получилось зеленым как трава.
   - Он умирает?
   - Теперь он нас видит. Взгляни ему в  глаза.  Я  понял,  где  нахожусь.
Скоро зазывала просунет голову в дверь палатки и велит мне уходить.
   - На земле, - сказал я. - Ты сказал, что я встречу ее на земле. Но  это
просто. Она здесь.
   - Нам пора. - Зеленый человек взял  меня  за  левую  руку,  Агия  -  за
правую, и они вывели меня наружу.


   Тот путь, что я мысленно проделал бегом, мы прошли не спеша,  временами
перешагивая через спящих асциан.
   - Они расставляют мало караульных, - шепотом сказала  Агия.  -  Водалус
говорил мне, что их командиры  так  привыкли  повиноваться,  что  едва  ли
задумываются о возможности внезапного нападения.  На  войне  наши  солдаты
часто застают их врасплох.
   Я не понял и, как ребенок, повторил за ней:
   - Наши солдаты...
   - Мы с Гефором больше не станем сражаться на их  стороне.  Разве  можно
после того, как мы увидели их? Теперь я с тобой заодно.
   Я начал приходить в себя, все новые компоненты моего разума заняли свое
место. Когда-то мне сказали, что слово "автарх" означает  "самодержец",  и
теперь у меня промелькнула догадка о причине возникновения этого титула.
   - Ты же хотела моей смерти. А сейчас освобождаешь. Ты  давно  могла  бы
заколоть меня. - Я заметил кривой траксийский кинжал, что однажды дрожал в
ставне Касдо.
   - Я могла бы убить тебя гораздо  проще.  Благодаря  зеркалам  Гефора  я
получила червя не больше твоей ладони, он светится белым огнем. Стоит  мне
только метнуть его, он убьет и приползет обратно. Так я убила всех часовых
- одного за другим. Но этот зеленый человек не позволил бы мне, да я и  не
торопилась. Водалус обещал, что твоя агония будет длиться не одну  неделю,
и на меньшее я не согласна.
   - Ты снова ведешь меня к нему?
   Она покачала головой, и в бледно-серых  лучах  рассвета,  пробивавшихся
сквозь листву, я увидел, что ее каштановые локоны рассыпались  по  плечам,
как в тот раз, когда она поднимала жалюзи на окнах лавки тряпичника.
   - Водалус мертв. Неужели  ты  думаешь,  что,  владея  таким  червем,  я
позволила бы ему обмануть меня и остаться при этом в живых? Они бы забрали
тебя. А теперь я отпущу тебя на свободу, потому что  подозреваю,  куда  ты
направишься. Но в конце концов ты опять попадешь ко мне в  руки,  как  уже
было, когда наши птериопы вырвали тебя у эвзонов.
   - Значит, ты спасаешь меня исключительно из ненависти ко мне? -  сказал
я, и Агия кивнула. Думаю, точно так же Водалус ненавидел  ту  часть  меня,
что некогда была Автархом.
   Или скорее он ненавидел свое  представление  об  Автархе,  ибо  в  меру
собственных способностей  хранил  верность  настоящему  Автарху,  которого
считал своим слугой. Когда я  еще  мальчишкой  служил  на  кухнях  Обители
Абсолюта, то знавал одного  повара.  Он  настолько  презирал  армигеров  и
экзультантов, для которых готовил еду, что, дабы не терпеть унижения от их
оскорбительных упреков, выполнял свои обязанности с лихорадочным усердием.
В конечном счете его произвели в шеф-повары того крыла. Я вспомнил о нем и
пока размышлял на эту тему, Агия, едва касавшаяся меня до сих пор, и вовсе
отпустила мою руку. Я поднял глаза и обнаружил,  что  Агия  исчезла,  а  я
остался наедине с зеленым человеком.
   - Как ты оказался здесь? - спросил я его. - Ведь ты чуть не погиб в эту
эпоху, и я знаю, что тебе приходится несладко под нашим солнцем.
   Он улыбнулся. Хотя губы его были зелеными,  зубы  оставались  белыми  и
мерцали при слабом свете.
   - Мы - твои дети и не уступаем тебе в порядочности, хотя и  не  убиваем
ради пропитания. Ты дал мне половину своего камня,  того,  что  разгрызает
железо, и подарил мне свободу. По-твоему, что  я  стал  бы  делать,  когда
освободился от оков?
   - Я думал, ты вернешься в свое время, - ответил я. К тому времени я уже
настолько оправился от наркотического дурмана, что стал опасаться, как  бы
наш разговор не разбудил асцианских солдат. Но пока я ничего  не  видел  -
только темные, взметнувшиеся ввысь стволы деревьев.
   - Мы не останемся в долгу у наших благодетелей. Я  носился  взад-вперед
по коридорам  Времени  в  поисках  момента,  когда  ты  тоже  окажешься  в
заключении, чтобы затем освободить тебя.
   Мне не сразу пришло в голову, что ответить на это. Наконец я произнес:
   - Не можешь себе представить, как странно я себя чувствую,  узнав,  что
кто-то рыскал в моем будущем в поисках возможности сделать для меня добро.
Но теперь, когда мы квиты, ты, конечно,  понимаешь,  что  я  помогал  тебе
вовсе не в расчете на твою помощь.
   - И все-таки ты хотел, чтобы я помог тебе найти эту женщину, только что
оставившую нас, женщину, которую ты  находил  с  тех  пор  несколько  раз.
Однако тебе следует знать, что я был не один: там есть и другие  искатели.
Я пришлю тебе парочку. К тому же мы с тобой еще не квиты, ведь  хотя  я  и
нашел тебя здесь в заключении,  эта  женщина  тоже  не  теряла  времени  и
освободила бы тебя без моей помощи. Итак, мы еще встретимся.
   С этими словами он отпустил  мою  руку  и  шагнул  в  том  направлении,
которое я никогда не замечал до тех пор, пока там не растворился  корабль,
стартовавший с верхушки замка Балдандерса. Наверное, я видел  его  лишь  в
тот миг, когда оно совпадало с выбранным кем-то  курсом.  Зеленый  человек
тотчас же повернулся и  бросился  бежать,  и,  несмотря  на  тусклый  свет
раннего утра, я еще долго  наблюдал  за  его  бегущей  фигурой,  озаряемой
прерывистыми, но довольно регулярными вспышками. Наконец  он  окончательно
превратился в темную точку; но затем, когда я решил, что эта  точка  вдруг
начала расти, у меня создалось впечатление  чего-то  огромного,  мчащегося
мне навстречу по удивительно угловатому тоннелю.
   Этот корабль был гораздо меньше, чем виденный мною прежде. И все  же  -
достаточно велик, чтобы, ворвавшись в поле нашего сознания,  разом  задеть
планширами несколько стволов  гигантских  деревьев.  В  корпусе  появилось
отверстие, и трап, намного короче, чем лестница, спускавшаяся  из  флайера
Автарха, скользнул вниз, коснувшись твердой земли.
   По трапу сошел мастер Мальрубиус, а вслед за ним - мой пес Трискель.
   И в тот же миг я вновь обрел контроль над своей личностью,  которой,  в
сущности, не управлял с тех пор, как выпил альзабо в компании с  Водалусом
и вкусил  плоть  Теклы.  Дело  не  в  том,  что  меня  покинула  Текла  (в
действительности я и не мог желать ее ухода, хотя понимал, что  во  многих
отношениях  она  была  жестокой  и  глупой   женщиной)   или   исчез   мой
предшественник, чей разум состоял из сотни разумных компонентов. Нет,  той
прежней, простой структуры моей одинокой личности больше не  существовало;
однако новая, сложная структура уже не ослепляла меня  и  не  приводила  в
смущение. Пусть возник лабиринт, но я был хозяином и даже строителем этого
лабиринта,  приложившим  руку  к  каждому  из  его  переходов.  Мальрубиус
прикоснулся ко мне, потом взял мою ладонь и поднес к своей холодной щеке.
   - Так, значит, ты реален, - сказал я.
   - Нет. Мы почти то, что ты  думаешь,  -  силы,  наблюдающие  за  сценой
сверху. Но не вполне божественной природы. Ты же, полагаю, - актер.
   Я покачал головой.
   - Разве ты не узнаешь меня, мастер? Ведь ты  учил  меня,  когда  я  был
ребенком, а потом я стал подмастерьем гильдии.
   - И все же ты, ко всему прочему, актер.  Да,  ты  вправе  считать  себя
актером не меньше, чем кем-либо другим. Ты только что сошел с  подмостков,
когда мы беседовали с тобой на поляне неподалеку от Стены; а  в  следующий
раз мы видели тебя в Обители Абсолюта, и ты снова играл на сцене. То  была
хорошая пьеса; мне хотелось бы досмотреть ее до конца.
   - Ты был среди зрителей?
   Мастер Мальрубиус кивнул.
   - Как актер, Северьян, ты наверняка понял мой недавний намек. Я имел  в
виду  некую   сверхъестественную   силу,   которая   персонифицируется   и
привносится на сцену в последнем акте, дабы пьеса могла окончиться хорошо.
Говорят, к этому приему прибегают лишь плохие драматурги, но те,  кто  так
считает, упускают одну деталь: лучше уж иметь  ту,  притянутую  сверху  за
веревку, и получить пьесу с хорошим концом, чем  не  иметь  ровным  счетом
ничего, да вдобавок еще и пьесу с плохим концом. Вот тебе наша  веревочка,
Северьян, много веревок, а также прочный корабль. Взойдешь на борт?
   - Так вот зачем это обличье? Чтобы я доверился тебе?
   - Да, если угодно. - Мастер  Мальрубиус  кивнул,  а  Трискель,  который
сидел у моих ног и глядел мне в лицо, вскочил и пробежал,  подпрыгивая  на
трех ногах, ровно  до  середины  трапа,  потом  остановился,  обернулся  и
завилял обрубком хвоста, вперив  в  меня  такой  умоляющий  взгляд,  какой
встречается лишь у собак.
   - Я знаю, ты не можешь быть тем, чем кажешься. Возможно - Трискель,  но
только не ты. Я видел, как тебя хоронили, мастер. Твое лицо - не маска, но
где-то маска все же есть, и под этой маской ты - тот,  кого  простые  люди
называют какогенами, хотя  доктор  Талос  объяснил  мне  однажды,  что  вы
предпочитаете зваться иеродулами.
   Мальрубиус снова положил свою руку на мою.
   - Мы не стали бы обманывать тебя, если бы могли. Но я надеюсь,  ты  сам
готов обмануться, на благо себе и всему  Урсу.  Сейчас  какой-то  наркотик
притупляет твой разум (гораздо сильнее, чем тебе кажется), как некогда  ты
был во власти сна, когда мы беседовали с тобой на лугу возле  Стены.  Если
бы не действие наркотика, у тебя, возможно, не хватило бы смелости пойти с
нами, даже если бы ты видел нас, даже если бы здравый  смысл  подсказывал,
что тебе следует поступить именно так.
   - Пока здравый смысл не торопит меня с решением. Куда ты хочешь отвезти
меня и чем вызвано такое рвение? Кто ты - мастер Мальрубиус или иеродул? -
В ходе разговора я все чаще обращал внимание на  деревья,  которые  стояли
вокруг,  точно  солдаты,  застывшие  в  ожидании,  пока  штабные   офицеры
обсуждают  стратегию  предстоящего  боя.  Ночь  по-прежнему   не   спешила
отступать, но даже здесь, в лесу, тьма начинала постепенно рассеиваться.
   - Ты знаешь значение слова "иеродул"? Я -  Мальрубиус,  а  не  иеродул.
Скорее у меня с ними общие хозяева. "Иеродул"  означает  "священный  раб".
По-твоему, бывают рабы без хозяев?
   - И ты отвезешь меня?..
   - К Океану, чтобы сохранить тебе жизнь. - Он будто прочитал мои  мысли,
ибо тут же продолжил: - Нет, мы не везем тебя к любовницам Абайи,  которые
берегли и лелеяли тебя потому, что ты был палачом, а станешь  Автархом.  В
любом случае над тобой нависла  угроза  пострашнее.  Скоро  рабы  Эребуса,
державшие тебя здесь в заключении, увидят, что клетка  опустела;  и  тогда
Эребус бросит и эту армию, и многие другие в самую бездну, лишь бы  только
достать тебя. Ну же, пошли. - И он втащил меня на трап.



        31. ПЕСЧАНЫЙ САД

   Этот корабль приводился в движение невидимыми руками. Я полагал, что мы
плавно поднимемся ввысь словно флайер или растаем, как зеленый  человек  в
коридоре, протянувшемся во Времени. Но мы  взмыли  так  стремительно,  что
меня чуть не стошнило; у борта я слышал треск ломающихся могучих ветвей.
   - Теперь ты Автарх, - сказал мне Мальрубиус. - Ты хоть знаешь об  этом?
- Казалось, его голос смешался со свистом ветра в снастях.
   - Да. Мой предшественник, чей разум теперь принадлежит  к  числу  моих,
когда-то точно так же занял сей высокий пост.  Я  знаю  секретные  пароли,
слова, облеченные властью, но еще не имел времени, чтобы поразмыслить  над
ними. Ты возвращаешь меня в Обитель Абсолюта?
   - Нет, ты не готов. -  Он  покачал  головой.  -  Думаешь,  теперь  тебе
доступны знания старого Автарха? Ты прав, но  их  еще  требуется  усвоить,
ведь когда начнутся настоящие испытания, ты не  раз  столкнешься  с  теми,
кто, не колеблясь, убьет тебя, стоит лишь тебе запнуться. Ты  воспитывался
в Цитадели Нессуса - какой пароль для местного  кастеляна?  Как  управлять
обезьянолюдьми из шахты  с  сокровищами?  Какие  слова  открывают  подвалы
Второй Обители? Можешь не говорить мне, поскольку все это - великие  тайны
твоего государства, к тому же я и без тебя их знаю. Но можешь  ли  ты  сам
пользоваться этими тайнами без долгих раздумий?
   Все нужные слова уже  вертелись  в  моем  сознании,  но  мне  никак  не
удавалось произнести их вслух. Фразы, как мелкая  рыбешка,  ускользали  от
меня в разные стороны, и в итоге, промучившись  некоторое  время,  я  лишь
недоуменно пожал плечами.
   - Тебе еще кое-что предстоит сделать. Это связано с одним  приключением
возле воды.
   - Что именно?
   - Если я скажу тебе, то какое же это будет приключение? Но не волнуйся.
Это не отнимет у тебя много сил и закончится-не успеешь  глазом  моргнуть.
Однако я должен многое объяснить тебе, а времени у меня в обрез. Веришь ли
ты в приход Нового Солнца?
   Как прежде я пытался нащупать в  собственном  сознании  ключевые  слова
власти, так и теперь копался в себе в поисках  веры;  но  и  на  этот  раз
результат был не более утешителен.
   - Всю жизнь меня учили верить. Но  мои  учителя  -  одним  из  них  был
настоящий Мальрубиус, - кажется, сами не верили в это.  Вот  почему  я  не
могу ответить, верю я или нет.
   Кто это - Новое Солнце?  Человек?  Если  человек,  то  почему  при  его
приходе вся зелень вновь нальется жизнью, а амбары заполнятся зерном?
   Теперь, когда я только стал  осознавать,  что  наследовал  Содружество,
было довольно неприятно  возвращаться  к  вопросам,  которым  я  рассеянно
внимал еще в детстве.
   - Он будет вернувшимся Миротворцем, его воплощением,  несущим  с  собой
справедливость и мир. На картинах его изображают  с  лицом,  сияющим,  как
солнце. Я был учеником палачей, а не прислужником в храме, и это все,  что
я могу сказать тебе, -  признался  я  и  поплотнее  закутался  в  плащ  от
холодного ветра. Трискель свернулся у моих ног.
   - А в чем человечество нуждается больше? В справедливости и  мире?  Или
же в Новом Солнце?
   Тут я попытался улыбнуться.
   - Сдается мне, что хоть ты и не можешь быть моим  старым  учителем,  но
вобрал в себя его личность, как я впитал личность шатлены Теклы. Если дело
обстоит именно так, то ты уже знаешь мой ответ  на  свой  вопрос.  Клиент,
доведенный до крайности, желает лишь тепла, пищи и избавления от боли. Мир
и  справедливость  приходят  позже.  Дождь  символизирует  сострадание,  а
солнечный свет - милосердие, но дождь и солнечный свет -  это  лучше,  чем
милосердие и сострадание. В противном случае  они  бы  принизили  значение
того, что символизируют.
   - Ты во многом прав. Известный  тебе  мастер  Мальрубиус  действительно
живет во мне, а твой старый пес Трискель - в этом Трискеле. Но сейчас  это
неважно. Если хватит времени, ты сам  поймешь,  прежде  чем  мы  уйдем.  -
Мальрубиус закрыл глаза и почесал седые волосы на груди, именно  так,  как
он делал в ту пору, когда я принадлежал к числу самых младших учеников.  -
Ты боялся ступить на борт этого маленького корабля, хоть я и  обещал,  что
он не увезет тебя ни  с  Урса,  ни  даже  за  пределы  твоего  континента.
Допустим,  я  сказал  бы  (заметь,  я  ничего  подобного  не  говорю,   но
предположим такую возможность), что на самом деле мы улетим с Урса, минуем
орбиту Фалега, которого  вы  зовете  Вертанди,  оставим  позади  Бефора  и
Аратронь и выйдем наконец во внешнюю тьму, а через нее  -  в  иные  места.
Испугает ли тебя подобная перспектива после того, раз уж ты уже  летишь  с
нами?
   - Никому не по душе признаваться в том, что он боится. И  все  же  меня
это пугает.
   - Со страхом или нет, но полетел бы ты, если  б  это  могло  приблизить
приход Нового Солнца?
   Мне тут же показалось, что ледяной призрак из бездны уже  обвил  своими
щупальцами мое сердце. Нет, меня не водили за нос, да он  и  не  собирался
обманывать  меня.  Ответить  утвердительно  -  значит,   предпринять   это
путешествие. Я молчал  в  нерешительности,  прислушиваясь  к  собственному
сердцебиению.
   - Если не готов - не отвечай. Мы спросим тебя  еще  раз.  Но  я  ничего
больше не могу рассказать, пока ты не ответил.
   Я долго стоял на той странной палубе, иногда прохаживался  взад-вперед,
дуя на  замерзшие  пальцы,  а  вокруг  толпились  все  мои  мысли.  Звезды
наблюдали за нами, и глаза мастера Мальрубиуса казались мне  лишней  парой
звезд на небе. Наконец я подошел к нему и произнес:
   - Я давно хотел... если бы это ускорило  приход  Нового  Солнца,  я  бы
полетел.
   - Не могу  дать  тебе  никаких  гарантий.  Если  бы  это  только  могло
приблизить приход Нового Солнца, отправился бы ты тогда? Справедливость  и
мир - да, но Новое Солнце - такой всплеск тепла и энергии на  Урсе,  какой
он испытал на себе еще до рождения первого человека.
   И тут я подхожу к самому  удивительному  моменту  в  своем  и  так  уже
затянувшемся повествовании. Но тот миг не был отмечен ни особым звуком, ни
странным видением, ни появлением говорящего зверя или гигантской  женщины.
Просто при последних словах я  ощутил  давление  на  грудную  клетку,  как
некогда в Траксе, когда я понял, что должен отправиться с Когтем на север.
И я вспомнил девушку в убогой хижине.
   - Да, - сказал я. - Если бы это могло приблизить приход Нового  Солнца,
я бы полетел.
   - А что, если бы тебе там пришлось  подвергнуться  испытанию?  Ты  ведь
знал того, кто был Автархом до тебя, и под конец даже любил его. Он  живет
в тебе. Был он мужчиной?
   - Он был человеком - в отличие от тебя, мастер.
   - Ты и сам прекрасно понимаешь, что мой вопрос состоял не в  этом.  Был
ли он мужчиной, как ты - половинкой диады мужчины и женщины?
   Я покачал головой.
   - Ты тоже станешь таким, если не выдержишь испытания. А  теперь  ты  бы
полетел?
   Трискель положил свою покрытую шрамами голову мне на колени - посланник
всех увечных тварей; посланник Автарха, который  носил  поднос  в  Обители
Абсолюта и  лежал  парализованным  в  паланкине,  желая  передать  мне  то
многоголосие,  что  гудело  в  его  черепной  коробке;  посланник   Теклы,
корчившейся на "революционизаторе", и той женщины (которую даже я,  всегда
хваставшийся  своей  безотказной  памятью,  почти  забыл),  что   когда-то
истекала кровью и умерла под нашей  башней.  Возможно,  именно  встреча  с
Трискелем, которая, по моим же словам, ничего не меняла, в конечном  счете
изменила все. На этот раз мне не потребовалось отвечать; мастер Мальрубиус
прочел ответ на моем лице.
   - Ты знаешь о  провалах  в  космическом  пространстве,  которые  иногда
называют Черными Дырами  и  откуда  никогда  не  возвращаются  ни  частицы
материи, ни отблески света? Но до сих пор ты  не  знал,  что  эти  провалы
дублируются Белыми Фонтанами, откуда материя и энергия, отторгнутая высшей
вселенной, проливается бесконечным водопадом в  нашу  вселенную.  Если  ты
удачно пройдешь испытание, то есть если нашу  расу  сочтут  готовой  вновь
бороздить обширные моря  пространства,  тогда  такой  Белый  Фонтан  будет
создан в самом сердце нашего солнца.
   - А если я потерплю неудачу?
   - В таком случае тебя лишат мужества, чтобы ты  не  мог  передать  Трон
Феникса своим потомкам. Твой предшественник тоже принял этот вызов.
   - И не выдержал испытания. Это ясно из твоих слов.
   - Да. Но тем не менее он был отважней многих, кого  зовут  героями.  Он
первым из длинной череды правителей предпринял это путешествие.  Последним
перед ним был Имар, о котором ты, наверное, слышал.
   - Но Имара, должно быть, тоже сочли непригодным. Мы уже летим?  Я  вижу
только звезды за парапетом. Мастер Мальрубиус покачал головой.
   - Ты переоцениваешь свою внимательность. Мы уже почти у цели.
   Пошатываясь, я подошел  к  ограждению.  Думаю,  моя  нетвердая  походка
объяснялась  не  только  движением  корабля,  но  и  остаточным  действием
наркотика.
   Ночь по-прежнему окутывала Урс, ибо  мы  быстро  неслись  на  запад,  и
туманный рассвет, который застал нас в джунглях, в расположении асцианской
армии, сюда еще не добрался. Через  мгновение  я  увидел,  что  звезды  за
бортом будто с неохотой волнообразными движениями перемещаются в  небесах.
И словно что-то струилось среди звезд,  как  ветер  гуляет  по  пшеничному
полю. Затем я подумал: "Вот оно - то  самое  море...",  и  тут  же  мастер
Мальрубиус произнес:
   - Это великое море зовется Океаном.
   - Я давно мечтал побывать там.
   - Очень скоро ты будешь стоять на его берегу. Ты  спрашивал,  когда  ты
покинешь эту планету. Не раньше, чем утвердится здесь твоя  власть.  Когда
город и Обитель Абсолюта подчинятся тебе, а твои армии  отразят  вторжение
рабов Эребуса. Возможно - через пару лет. Но,  быть  может,  и  нескольких
десятилетий окажется недостаточно. Мы оба явимся за тобой.
   - Ты нынче не первый, кто говорит мне о грядущей встрече,  -  признался
я.
   Произнося эти слова, я почувствовал легкий толчок,  как  бывает,  когда
ведомая умелым рулевым лодка причаливает к пирсу. Спустившись по трапу,  я
ступил на песок, мастер Мальрубиус  и  Трискель  последовали  за  мной.  Я
спросил, останутся ли они со мной, чтобы помочь советом.
   - Совсем ненадолго. Если у тебя есть еще вопросы - спрашивай сейчас.
   Серебристый язык  трапа  уже  медленно  втягивался  в  корпус  корабля.
Казалось, он еще не был полностью поднят,  когда  корабль  взмыл  вверх  и
унесся через ту же скважину в реальности,  которой  прежде  воспользовался
зеленый человек.
   - Ты говорил о справедливости и мире, которые  принесет  Новое  Солнце.
Справедливо ли с его стороны вызывать меня в такую даль? И какое испытание
я должен выдержать?
   - К тебе взывает не он, а те, кто надеется призвать сюда Новое  Солнце,
- ответил мастер Мальрубиус, но я не понял его. Потом он  вкратце  изложил
мне тайную историю Времени, то есть величайший из всех секретов, который я
раскрою здесь в надлежащем месте. Когда он закончил, мой  разум  пришел  в
смятение, и я боялся забыть его слова,  ибо  услышанное  казалось  слишком
колоссальным для простого смертного, поскольку я наконец понял, что туман,
сомкнувшийся вокруг других, застилает глаза и мне.
   - Ты обязательно это запомнишь. На  пиру  у  Водалуса  ты  сказал,  что
наверняка забудешь тот глупый пароль, которому тебя научили  в  подражание
ключевым словам власти. Но ведь ты не забыл. Ты  будешь  помнить  все.  Не
забудь  также  отринуть  страх.  Быть  может,  эпическая   епитимья   рода
человеческого подходит к концу. Старый Автарх сказал тебе  правду:  мы  не
полетим вновь к звездам, пока не станем небесным созданием, но,  возможно,
это время уже близится. Не исключено, что в твоем  лице  достигнут  синтез
всех дивергентных тенденций нашей расы.
   Трискель,  по  своему  обыкновению,  поднялся  на  задние  лапы,  потом
развернулся и побежал по залитому звездным светом  берегу,  взметая  тремя
конечностями маленькие  фонтанчики  брызг.  Отбежав  на  сотню  шагов,  он
оглянулся и посмотрел на меня так, будто звал меня за собой.
   Я сделал несколько шагов следом, но мастер Мальрубиус произнес:
   - Ты не можешь пойти туда, куда направляется  он,  Северьян.  Знаю,  ты
считаешь нас своего рода какогенами, и одно время мне казалось  неразумным
переубеждать тебя, но  теперь  я  обязан  это  сделать.  Мы  -  аквасторы,
существа, созданные и  поддерживаемые  силой  воображения  и  концентрации
мысли.
   - Мне доводилось слышать о подобных вещах, - сказал я ему. - Но ведь  я
прикасался к тебе.
   - Это ничего не доказывает.  Мы  столь  же  осязаемы,  как  большинство
истинно фальшивых предметов - всего лишь танцующие в пространстве частицы.
Тебе бы следовало  знать,  что  подлинно  только  то,  к  чему  невозможно
прикоснуться. Однажды  ты  встретил  женщину  по  имени  Кириака,  которая
рассказала тебе историю о больших  думающих  машинах  прошлого.  На  нашем
корабле находится такая машина. Она способна заглянуть в твое сознание.
   - Значит, ты и есть эта машина? -  спросил  я.  Во  мне  росли  чувство
одиночества и смутный страх.
   - Я - мастер Мальрубиус, а Трискель - это  Трискель.  А  машина  просто
порылась в твоей памяти и обнаружила нас. Наши жизни в твоем  сознании  не
такие полные, как жизнь Теклы или старого Автарха, и все  же  мы  здесь  -
живем, пока жив ты. Но в этом материальном мире нас  поддерживает  энергия
машины, а время ее действия - всего лишь несколько тысяч лет.
   Мальрубиус  еще  не  закончил  говорить,  а  его   плоть   уже   начала
превращаться в светлую пыль. Одно мгновение она сверкала в холодном  свете
звезд, потом пропала. Трискель  оставался  со  мной  на  несколько  ударов
сердца дольше, а когда его желтый мех  стал  серебристым  и  развеялся  на
легком ветерке, я отчетливо расслышал лай своего пса.
   Очутившись наедине с самим собой, я стоял на берегу моря, о котором так
часто мечтал. В  одиночестве  я  черпал  удовольствие  и,  вдыхая  местный
неповторимый воздух, с улыбкой слушал тихую  песнь  миниатюрных  волн.  На
востоке лежала суша - Нессус, Обитель Абсолюта и все остальное, на  западе
раскинулось море. Я же двинулся на север, ибо не желал так скоро  покидать
сей край и еще потому, что в том направлении, по самой кромке моря  убежал
мой Трискель. Там мог обитать великий Абайя со своими женщинами,  но  море
было гораздо умнее и старше его. Мы, люди, как все живое на суше, вышли из
моря; и поскольку мы не смогли покорить его, оно навсегда осталось  нашим.
Справа поднялось старое красное солнце и коснулось  волн  своей  увядающей
красотой. Я услышал призывные крики птиц, бесчисленных морских птиц.


   К тому  времени,  когда  тени  стали  заметно  короче,  я  почувствовал
усталость. Раны на лице и ноге причиняли мне  боль.  Я  ничего  не  ел  со
вчерашнего дня и практически не спал, если не считать состояние транса,  в
котором я пребывал в асцианской палатке. Подвернись удобное  место,  я  бы
непременно прилег отдохнуть, но солнце припекало, а прибрежные скалы вовсе
не отбрасывали теней. Наконец я направился по следам двухколесной  тележки
и вышел к нескольким кустам шиповника, выросшим на песчаной  дюне.  Там  я
остановился, уселся в их  тени,  чтобы  снять  сапоги  и  высыпать  песок,
который забился сквозь расползшиеся швы.
   Один из шипов, зацепившись за мое  предплечье,  отломился  от  ветки  и
впился в кожу, окрасив  свой  кончик  алой  капелькой  крови  величиной  с
просяное зернышко. Я вытащил занозу и... упал на колени.
   То был Коготь.
   Идеальный коготь, черный и блестящий, именно такой, каким я оставил его
под алтарным камнем Пелерин. Все ветви на этом и других кустах были усеяны
белыми цветами и такими же безупречными Когтями. Тот, что лежал на ладони,
вспыхнул ярким светом, когда я взглянул на него.
   В прошлом я расстался с Когтем, но сохранил маленький кожаный  мешочек,
который сшила Доркас. Теперь я достал его из ташки и, как прежде,  повесил
себе на шею, вновь сохранив в нем Коготь. И тут только, убрав его  с  глаз
долой, я вспомнил, что видел именно такой куст  в  Ботанических  Садах,  в
самом начале своего путешествия.


   Никому не дано объяснить подобные явления. С тех пор как я  обосновался
в Обители Абсолюта, я беседовал с гептархом и с  различными  акариями;  но
они могли лишь предложить, что Предвечный почему-то решил  явиться  мне  в
облике этих растений.


   Тогда, преисполненный удивления, я и не задумывался об этом - но,  быть
может, нас специально направили в незавершенный Песчаный Сад? Я уже нес  с
собой Коготь, хотя и сам не знал об этом; Агия незаметно для меня засунула
его под клапан ташки. А что, если мы пришли в недостроенный  Песчаный  Сад
для  того,  чтобы  Коготь,  пролетев  по  ветру  Времени,  мог  с   кем-то
попрощаться? Да, эта идея абсурдна. Но  в  таком  случае  абсурдны  и  все
другие идеи.
   Однако настоящее потрясение - потрясение в прямом смысле,  ибо  я  даже
пошатнулся, как при ударе, - я испытал при мысли, что если Вечный  Принцип
заключался в том изогнутом шипе, который я нес на  груди  многие  лиги,  а
теперь заключается в новом шипе (возможно, в том же самом), тогда он может
содержаться в чем угодно, да, вероятно, и содержится - в  каждом  шипе  на
кустах, в каждой капле морской воды. Этот шип был Когтем потому,  что  все
шипы являлись священными Когтями; песок  в  моих  сапогах  был  священным,
поскольку попал туда  с  морского  берега,  усыпанного  священным  песком.
Кенобиты  хранили  мощи  саньясинов  потому,   что   те   приблизились   к
Панкреатору. Но  абсолютно  все  было  приближено  к  Панкреатору  и  даже
соприкасалось с ним, ибо все пролилось из его ладони. Все  без  исключения
было священной реликвией. Я стянул сапоги, в которых зашел так  далеко,  и
швырнул их в морские волны, чтобы не ступать в обуви по священной земле.



        32. "САМРУ"

   Я шагал вперед, словно могущественная армия, ибо ощущал себя в обществе
всех тех, кто шествовал внутри меня. Меня окружала многочисленная  охрана,
да и сам я был  личным  охранником  монарха.  В  моем  войске  встречались
женщины, веселые и мрачные, а также дети,  которые  смеялись  на  бегу  и,
поддразнивая Эребуса и Абайю, бросали ракушки в морскую пучину.
   Через  полдня  я  добрался  до  устья  Гьолла,  такого  широкого,   что
противоположный берег терялся в отдалении. Из  воды  торчали  треугольники
островов, а меж ними, словно облака меж горных вершин, держали  свой  путь
корабли с волнующимися парусами. Я окликнул людей на  судне,  проплывавшем
мимо, и попросил довезти меня до  Нессуса.  Со  стороны  я,  должно  быть,
представлял довольно дикое  зрелище:  лицо  в  шрамах,  разодранный  плащ,
выступающие ребра.
   Тем не менее капитан (да воздается ему за его доброту) выслал к  берегу
шлюпку. Я заметил страх и благоговение в глазах гребцов. Возможно, на  них
произвел впечатление вид моих полузатянувшихся ран; но эти  люди  повидали
много ран на своем веку, и я вспомнил, что испытал нечто  подобное,  когда
впервые увидел лицо Автарха в Лазурном Доме, хоть  он  и  не  был  высоким
мужчиной, да, по правде говоря, и мужчиной-то не был.


   Двадцать дней и ночей "Самру" плыл вверх по Гьоллу. Мы шли под парусом,
когда представлялась возможность, а в остальное время гребли веслами -  по
дюжине длинных на каждом борту. То было тяжкое плавание для моряков,  ибо,
хотя течение медлительно, почти незаметно, поток стремится День и ночь,  а
широкое русло так извилисто, что к вечеру гребцы нередко видят  то  место,
откуда принялись за дело, когда барабанный бой возвестил начало вахты.
   Для  меня  же  это  плавание  обернулось  увеселительной  прогулкой.  Я
предлагал свою помощь и в работе  с  парусами,  и  на  веслах,  но  моряки
неизменно отказывали  мне.  Тогда  я  обратился  к  капитану,  человеку  с
хитроватой физиономией, чья внешность, казалось, говорила, что он живет не
только мореходством, но и торговлей, и  обещал  хорошо  заплатить  ему  по
прибытии  в  Нессус.  Однако  он  и  слушать  об  этом  не  хотел,  заявив
(подергивая себя за ус, как обычно, когда  желал  продемонстрировать  свою
искренность), что мое общество - это уже достаточная награда  для  него  и
всей команды. Вряд ли они догадывались, что я -  их  Автарх.  Из  опасения
встретиться с такими людьми, как Водалус, я не позволял себе ни  малейшего
намека на этот счет. Но, глядя мне в глаза и подмечая некоторые странности
в поведении, они, похоже, посчитали меня адептом.
   Эпизод  с  мечом  капитана,  вероятно,  лишь  подбросил  пищу  для   их
пересудов. Это был кракемарт, самый  тяжелый  из  мечей  на  вооружении  у
моряков  -  клинком   шириной   в   мою   ладонь,   круто   изогнутый,   с
выгравированными на нем звездами, солнцами и другими  символами,  значение
которых оставалось загадкой для хозяина. Капитан носил его в тех  случаях,
когда корабль приближался к береговым деревням или при встрече  с  другими
судами,  когда  требовалось  поддержать  собственное  достоинство.  Но   в
остальное время меч лежал на шканцах. Там я и набрел на него, и, поскольку
маялся от безделья, наблюдая, как на  поверхности  зеленой  воды  качаются
щепки и кожура от фруктов, я достал  половинку  точильного  камня  и  стал
править лезвие. Скоро капитан, заметив, что  я  проверяю  большим  пальцем
качество  проделанной  работы,  принялся  расхваливать  свои   способности
фехтовальщика. Так как кракемарт был  почти  вдвое  легче,  чем  "Терминус
Эст", и имел короткую рукоять, меня немало позабавило это бахвальство; я с
удовольствием слушал примерно полстражи. Случилось  так,  что  возле  меня
лежала бухта пенькового каната, толщиной с мое запястье, и когда  капитану
наскучили собственные россказни, я  попросил  его  и  еще  одного  матроса
растянуть кусок каната длиной кубита в три. Кракемарт  разрезал  его,  как
волосок, и не успели моряки перевести дух, как я подбросил меч в воздух  к
солнцу и поймал его на излете за рукоять.
   Боюсь, этот случай ясно показывает, что  силы  начали  возвращаться  ко
мне. Безделье, простая пища и свежий воздух - едва ли  увлекательная  тема
для  читателя,  но  вкупе  они  оказывают   чудодейственное   влияние   на
израненного и истощенного человека.
   Капитан с  готовностью  предоставил  бы  мне  свою  каюту,  если  бы  я
согласился на это, но я предпочел спать на палубе, завернувшись в плащ,  а
в одну дождливую ночь нашел убежище под шлюпкой, лежавшей в центре корабля
килем вверх. Как выяснилось во время плавания, ветры  стихают,  когда  Урс
поворачивается спиной к солнцу; поэтому я чаще всего укладывался спать под
песнь гребцов, а просыпался от звона якорной цепи.
   Иногда я пробуждался еще до наступления утра,  когда  корабль  проходил
вблизи от берега и на палубе маячил лишь сонный вахтенный. А бывало,  меня
будил свет звезд, и я наблюдал, как наше судно  медленно  скользит  вперед
под зарифленными парусами с помощником капитана у  штурвала  и  матросами,
прикорнувшими у фалов. В одну  такую  ночь,  вскоре  после  того,  как  мы
миновали Стену, я  вышел  на  корму  и  увидел  фосфоресцирующий  шлейф  в
кильватере,  точно  холодные  отблески  огня  на  темной   воде;   и   мне
представилось на миг, что это обезьянолюди выбираются из шахты  в  надежде
излечиться при помощи Когтя или же отомстить  за  старую  обиду.  В  этом,
разумеется, не было ничего удивительного - просто глупая ошибка  сознания,
одурманенного сном. То, что произошло на следующее утро, тоже, в сущности,
не  было  чем-то  особенно  странным,  но  произвело  на   меня   глубокое
впечатление.
   Гребцы равномерно  работали  веслами,  выводя  корабль  через  излучину
длиною в несколько лиг к тому месту, где  мы  могли  бы  поймать  попутный
ветер. Думаю, барабанный бой и плеск воды,  стекающей  с  лопастей  весел,
действуют  гипнотически,   поскольку   поразительно   похожи   на   биение
человеческого сердца во  сне  и  тот  шум,  что  производит  кровь,  когда
стремится мимо внутреннего уха к мозгу.
   Я стоял у поручней и  глядел  на  берег,  все  еще  болотистый  на  тех
участках, где поля древности некогда затоплялись илистым  Гьоллом;  и  мне
почудилось, что я  уловил  в  расположении  бугров  и  пригорков  какой-то
заданный порядок, точно вся  эта  обширная  дикая  местность  имела  некую
геометрическую душу  (как  у  некоторых  картин),  которая  ускользала  от
прямого взгляда, но появлялась  вновь,  стоило  мне  отвернуться.  Подошел
капитан, и я сказал ему, что слышал, будто руины города растянулись  вдоль
реки на много лиг, и спросил, когда мы их увидим. Он засмеялся и объяснил,
что мы уже два дня подряд плывем мимо  них.  Затем  он  передал  мне  свою
подзорную трубу, и я лично убедился в  том,  что  принятый  мною  за  пень
объект - это на самом деле разбитая и опрокинутая колонна, заросшая мхом.
   И тогда все - стены, улицы,  памятники  -  будто  разом  выпрыгнули  из
укрытия, как каменный город, восстановившийся на наших глазах, когда мы  с
двумя ведьмами наблюдали за чудом с крыши гробницы. Никаких изменений  вне
моего сознания не произошло, но сам я был перенесен, гораздо быстрее,  чем
на корабле мастера Мальрубиуса, из глухой сельской местности в самый центр
огромного древнего города, лежащего в руинах.


   Даже  теперь  я  не  могу  не  удивляться  тому,  сколь  многое  мы  по
невнимательности упускаем из виду. В течение многих недель мой  друг  Иона
казался мне всего лишь мужчиной с искусственной  рукой,  а  путешествуя  с
Балдандерсом  и  доктором  Талосом,  я  проглядел  добрую  сотню  ключевых
моментов, которые подсказали бы мне, что хозяином был  именно  Балдандерс.
Как удивился я, выйдя за городские ворота и обнаружив, что  Балдандерс  не
сбежал от доктора, когда ему представился случай!


   По мере того как день клонился к вечеру, очертания руин прорисовывались
все отчетливей. При каждом новом повороте реки зеленые  стены  поднимались
выше, а почва у их основания становилась тверже. Проснувшись на  следующее
утро, я заметил среди развалин отдельные здания,  настолько  прочные,  что
сохранились их верхние этажи. Вскоре после этого я увидел маленькую лодку,
совсем новую, привязанную к древнему пирсу.  Я  указал  на  нее  капитану,
который улыбнулся моей наивности и объяснил:
   - Целые семейства из поколения в поколение живут тем,  что  прочесывают
эти развалины.
   - Мне говорили об этом, но эта лодка  не  может  принадлежать  подобным
людям. Она слишком мала, чтобы в ней уместилась богатая добыча.
   -  Драгоценности  или  монеты,  -  продолжал  настаивать  он.  -  Кроме
мародеров,  тут  никто  больше  не  высаживается.  Закон  здесь  бессилен;
мародеры убивают друг друга, а также всякого, кто сунется сюда.
   - Я должен там побывать. Ты подождешь?
   Он уставился на меня как на помешанного.
   - Сколько придется ждать?
   - До полудня. Не дольше.
   - Гляди, - сказал он и указал куда-то рукой. -  Там  впереди  последняя
излучина. Высаживайся здесь и встречай нас там, за поворотом. Мы доберемся
туда не раньше полудня.
   Я согласился, и он спустил для меня шлюпку и приказал  четырем  гребцам
доставить меня на берег. Прежде чем шлюпка отвалила от борта, капитан снял
с пояса свой кракемарт и вручил его мне, торжественно промолвив:
   - Этот меч послужил мне верой и правдой во многих  отчаянных  схватках.
Обрушь его на их головы, но постарайся не зазубрить  лезвие  о  пряжку  на
ремне.
   Я с благодарностью принял меч из его  рук,  но  признался,  что  всегда
предпочитал шеи.
   - Это годится, но только если рядом нет товарищей,  которых  ты  можешь
задеть, орудуя мечом плашмя, - сказал он и дернул себя за ус.
   Сидя на корме шлюпки, я имел возможность разглядеть лица гребцов, и мне
стало ясно, что они боятся берега почти так же, как и меня. Они  причалили
борт о борт с маленькой лодкой, а потом чуть  не  перевернули  собственную
шлюпку - так спешили убраться восвояси. Убедившись, что зрение не обмануло
меня и с борта корабля я видел  именно  увядший  алый  мак,  брошенный  на
единственном сиденье в лодке,  я  проводил  взглядом  удалявшуюся  шлюпку.
Несмотря на покинутый ветер, моряки на "Самру" спустили весла и  принялись
грести с  удвоенной  энергией.  Капитан,  вероятно,  рассчитывал  миновать
излучину как можно быстрее, и если бы  меня  не  оказалось  в  условленном
месте, он продолжил бы путь без меня, а потом  говорил  бы  себе  (а  быть
может, всем, кто станет интересоваться),  что  это  я,  а  не  он  нарушил
договоренность. Расставшись с кракемартом, он  еще  больше  успокоил  свою
совесть.
   От пирса вели каменные ступени, очень похожие на те, с которых я  сигал
в воду в детстве. Верхняя площадка была  пуста  и,  как  лужайка,  заросла
сочной травой, пустившей корни меж камнями. Передо мной лежал  разрушенный
город, мой собственный город  Нессус,  но  то  был  Нессус  давно  ушедших
времен. В небе кружились две-три птицы, но они оставались столь  же  немы,
как потускневшие при солнце звезды. Гьолл,  что-то  шептавший  в  середине
потока, казалось, уже отрешился и от меня, и  от  пустых  остовов  зданий,
среди которых я пробирался. Как только его течение скрылось  из  виду,  он
стих, как смолкает робкий посетитель,  стоит  нам  на  мгновение  покинуть
комнату.
   Это место не слишком походило на квартал,  где  (по  заверению  Доркас)
можно было разжиться мебелью и всякой посудой. Сначала я часто  заглядывал
в окна и двери, но не нашел ничего,  кроме  мусора  да  нескольких  желтых
листьев,  которые  сорвались  с  молодых   деревьев,   пробившихся   между
вывороченными камнями мостовой. Не заметил я и следов  грабителей  -  лишь
помет животных, перья и разбросанные кости.
   Не знаю, далеко ли я ушел от берега. Казалось  -  на  целую  лигу,  но,
может быть, гораздо ближе. Тот  факт,  что,  оставив  "Самру",  я  лишился
транспортного средства, не особенно беспокоил  меня.  Ведь  большую  часть
пути из Нессуса до охваченных войной гор я проделал пешком, и хоть  ступал
я еще нетвердо, мои босые ноги уже успели  загрубеть  на  палубе  корабля.
Поскольку я так и не привык носить меч на поясе, то вытащил  кракемарт  из
ножен и положил его на плечо,  как  часто  носил  "Терминус  Эст".  Летнее
солнце давало то особое изумительное  ощущение  тепла,  которое  возникает
лишь в тот момент, когда в утренний воздух  прокрадывается  чуть  заметный
холодок. Я наслаждался этим ощущением и вкупе  с  тишиной  и  одиночеством
получил бы еще большее удовольствие, если бы не мысли о том, что  я  скажу
Доркас при встрече и что она ответит мне.
   Знай я, как все обернется, заранее - уберег бы себя от лишних забот.  Я
набрел на нее гораздо раньше, чем мог  рассчитывать,  и  мне  не  пришлось
ничего говорить. Она тоже не произнесла ни слова и, судя по всему, даже не
видела меня.
   Большие и прочные здания, стоявшие  у  самого  берега,  давно  уступили
место своим меньшим собратьям - обрушившимся конструкциям, которые некогда
были жилыми домами и лавками. Я и сам не знаю, что привело меня к ее дому.
Я не  слышал  рыданий,  хотя  не  исключено,  что  подсознательно  отметил
какой-то едва уловимый звук - скрип дверной петли или шарканье башмака.  А
может, то был лишь цветочный аромат, ибо сначала я  увидел  аронник  в  ее
волосах, белый в крапинку и  свежий,  как  сама  Доркас.  Несомненно,  она
принесла его сюда специально, предварительно вынув из волос  увядший  мак,
который бросила, когда привязывала лодку к причалу. (Но я забежал вперед в
своем повествовании.)
   Я попробовал войти через парадный вход,  но  гниющий  пол  проседал  до
фундамента, так как перекрытия рухнули. Казалось, кладовая в тыльной части
здания еще менее доступна, тихая тенистая  аллея,  заросшая  папоротником,
некогда таила в себе серьезную угрозу,  и  лавочники  либо  проделывали  в
задней стене маленькие отверстия, либо  вовсе  обходились  там  без  окон.
Однако я обнаружил узкую дверцу, скрытую  под  зарослями  плюща.  Железные
запоры были съедены дождем точно сахар, а  дубовые  доски  превратились  в
труху. Довольно крепкая лестница вела на верхний этаж.
   Доркас стояла на коленях, спиной ко  мне.  Она  всегда  была  стройной;
теперь же ее плечи напоминали мне спинку деревянного  кресла,  на  которое
набросили женский жакет. Волосы цвета тусклого золота  остались  теми  же,
что и прежде, - ничуть не изменились с тех пор, как я впервые увидел ее  в
Саду  Непробудного  Сна.  Перед  ней  на  носилках  лежало  тело  старика,
владельца памятного мне ялика. И спина его была так пряма, а мертвое  лицо
так молодо, что я едва узнал беднягу. На полу возле нее стояла корзина, не
большая, но и не очень маленькая, а также закупоренный кувшин для воды.
   Я молча наблюдал за ней некоторое время, а потом ушел  прочь.  Если  бы
она пробыла там достаточно долго, я бы окликнул ее и обнял. Но явилась она
совсем недавно, и я понял,  что  мне  не  следует  этого  делать.  Пока  я
странствовал от Тракса до озера Диутурн, а оттуда до полей сражения,  пока
я был узником Водалуса и плыл вверх по  Гьоллу,  она  возвращалась  домой,
туда, где жила лет сорок назад или больше, хоть ныне это место и пришло  в
упадок.
   Да  и  я  сам,  ископаемое,  облепленное  древними  реликвиями,   точно
смердящий труп - мухами, давно пришел в упадок. Не то чтобы я одряхлел под
гнетом сознания Теклы, прежнего Автарха или живущей в нем сотни.  Нет,  не
их память, но мои собственные воспоминания состарили меня, когда я думал о
нас с Доркас, дрожавших на примятой осоке плавучей тропинки, продрогших  и
промокших  до  нитки,  по  очереди  прикладывавшихся  к  горлышку   фляжки
Хильдегрина, как двое детей, которыми мы, в сущности, и были.
   Я не отдавал  себе  отчета  в  том,  куда  направился  после.  Двинулся
прямиком по  длинной  улице,  наполненной  тишиной,  а  когда  та  наконец
закончилась, свернул наугад в сторону. Вскоре я вышел к Гьоллу  и,  бросив
взгляд  вниз  по  течению,  увидел  "Самру",  который  стоял  на  якоре  в
условленном месте. Заплывший сюда из открытого моря базилозавр  не  удивил
бы меня сильнее.
   Через несколько мгновений вокруг меня столпились  ухмыляющиеся  моряки.
Капитан крепко пожал мне руку.
   - Я боялся, что мы подоспеем слишком поздно, - признался он. -  Я  живо
представлял, как ты борешься за свою жизнь на берегу,  а  между  нами  еще
добрых пол-лиги.
   Помощник, чья беспросветная глупость заставляла его верить в  лидерство
капитана, хлопнул меня по плечу и крикнул:
   - Уж он бы задал им жару!



        33. ЦИТАДЕЛЬ АВТАРХА

   Хотя каждая лига, отделявшая меня от Доркас, разрывала  мне  сердце,  я
испытывал несказанное облегчение, снова  оказавшись  на  борту  "Самру"  и
оставив позади все, что увидел на пустынном и мертвенно-тихом юге.
   Палубы, внешне  не  блиставшие  чистотой,  были  сколочены  из  белого,
свежесрубленного  леса  и  ежедневно  драились   большой   циновкой,   так
называемым "медведем", сплетенным из старых снастей.  Перед  завтраком  на
"медведя" усаживались два наших кока, и  команде  приходилось  таскать  их
взад-вперед по обшивке, тщательно отскабливая каждую пядь ее  поверхности.
Щели  между  досками  заливали  варом,  поэтому  палуба  казалась  улицей,
вымощенной в соответствии со смелым фантастическим проектом.
   Нос поднимался высоко вверх и загибался над  палубой.  Глаза  -  каждый
зрачок  величиной  с  тарелку  и  с  небесно-голубой  радужной  оболочкой,
намалеванной самой яркой из имевшихся в распоряжении красок, -  глядели  в
зеленоватую воду  реки,  выбирая  надежный  фарватер.  Левый  глаз  плакал
якорной цепью.
   Раскрашенная  резная  фигура  на  носу,   поддерживаемая   (треугольным
деревянным брасом, сверкала позолотой, изображая птицу вечности. Голова ее
была женской, лицо длинное, аристократическое, глаза  -  крошечные  черные
точки. Ее полная отрешенность являла собой величественный  комментарий  на
тему мрачного спокойствия тех, кто никогда не  познает  смерть.  Расписные
деревянные перья, ниспадая на плечи, закрывали и полушария грудей.  Вместо
рук были крылья, поднятые вверх и откинутые  назад  так,  что  их  кончики
торчали  над  форштевнем,  а  главные  маховые  перья  частично  заслоняли
треугольник   браса.   Я   бы   посчитал   эту   женщину-птицу   абсолютно
неправдоподобным созданием (как, несомненно, полагали моряки), если бы мне
не довелось собственными глазами видеть анпиел Автарха.
   Длинный бушприт переходил в форштевень как раз между крыльями  "Самру".
Над баком поднималась фок-мачта, лишь  немногим  длиннее  бушприта.  Чтобы
освободить пространство для фока, она чуть наклонялась  вперед,  будто  ее
подтянули к себе носовые снасти и  кливер.  Грот-мачта,  напротив,  стояла
прямо, как некогда сосна в строевом лесу,  зато  бизань-мачта  отклонялась
назад, так что верхушки всех трех мачт отстояли друг от друга  значительно
дальше, чем основания. Каждая из названных мачт имела косой  рей  из  двух
связанных друг с другой и сужающихся по концам перекладин, которые некогда
представляли собой цельные стволы молодых деревьев; на каждом рее крепился
один треугольный парус цвета ржавчины.
   За исключением уже упомянутых глаз и носовой фигуры, а также  леера  на
юте, где  алый  цвет  символизировал  высокое  положение  капитана  и  его
изобилующее кровавыми схватками прошлое, корпус  корабля  был  белым  ниже
ватерлинии и черным - над водой. Ют тянулся  лишь  на  одну  шестую  длины
"Самру", но именно там находились штурвал и нактоуз, и  именно  оттуда  за
отсутствием переплетения снастей открывался самый лучший вид. Единственным
внушительным оружием на корабле была поворотная пушка, ненамного  крупнее,
чем на спине у Мамиллиана, готовая дать отпор и пиратам,  и  всякого  рода
мятежникам. Сразу за кормовым леером, на двух железных столбах, изогнутых,
как усики сверчка, висели многогранные фонари, один бледно-красный, другой
зеленоватый, как лунный свет.
   На следующий вечер я стоял у этих фонарей и  слушал  глухой  барабанный
бой, тихий плеск воды  под  веслами  и  монотонное  пение  гребцов,  когда
заметил на берегу реки первые огни.  То  были  умирающие  окраины  города,
жилища беднейших  представителей  бедноты;  но  жизнь  теплилась  на  этих
окраинах, а значит, здесь заканчивались владения смерти.  Люди  готовились
ко  сну,  возможно,  еще  делили  скромную  трапезу,   знаменующую   собой
завершение трудного дня. Я видел тысячи добрых дел в  этих  огнях,  слышал
тысячи историй, рассказанных у очага. В каком-то смысле я  снова  оказался
дома; и та же самая песня, что гнала меня в путь весной, теперь  перенесла
меня назад:

   Вдарь, братцы, вдарь!
   Теченье против нас,
   Вдарь, братцы, вдарь,
   Однако ж бог за нас!

   Вдарь, братцы, вдарь!
   И ветер против нас,
   Вдарь, братцы, вдарь,
   Однако ж бог за нас!

   И я невольно задумался, кто отправляется в дорогу тем вечером.
   Всякая  длинная   история,   если   изложение   отличается   точностью,
обязательно включает в себя все элементы человеческой драмы, разыгравшейся
с тех пор, как первый примитивный корабль достиг берега Луны, - не  только
благородные деяния и нежные чувства, но и гротеск, комизм и тому подобное.
Я стремился изложить здесь неприукрашенную правду, нисколько не заботясь о
том, не посчитаешь ли ты, мой читатель, какую-нибудь из сцен маловероятной
или непозволительно пресной; и если батальная сцена  в  горах  изобиловала
подвигами (к которым я по большей части не имел отношения), мое  заточение
у Водалуса и асциан было  проникнуто  трагизмом,  а  плавание  на  "Самру"
представляло собой мирную интермедию, то теперь мы перейдем к  комедийному
эпизоду.
   Днем при попутном  ветре  мы  достигли  той  части  города,  где  стоит
Цитадель, то есть значительно продвинулись на юг. Я внимательно смотрел на
восточный  берег,  позолоченный  солнечным  светом,  и  наконец   попросил
капитана высадить меня на скользкие ступени, там, где я когда-то купался и
участвовал в потасовках. Я рассчитывал пройти  через  ворота  некрополя  и
таким  образом  пробраться  в  Цитадель  через  пролом  в  стене  у  Башни
Сообразности; но ворота были заперты, и  поблизости  не  оказалось  отряда
доверчивых добровольцев, чтобы впустить меня внутрь. Поэтому мне  пришлось
прошагать много чейнов по периметру  некрополя,  а  потом  еще  порядочное
расстояние вдоль куртины до барбакана.
   Там я наткнулся на многочисленную  стражу,  препроводившую  меня  к  их
офицеру. Когда я сказал ему, что являюсь палачом, он принял меня за одного
из тех бедолаг, которые часто с наступлением зимы стремятся попасть в нашу
гильдию. В итоге он решил (и вполне обоснованно, окажись его предположение
верным), что меня следует наказать плетьми. Чтобы избежать  порки,  я  был
вынужден сломать большие пальцы  двум  стражникам,  а  затем,  применив  к
офицеру захват под названием "котенок и мячик", потребовал отвести меня  к
его начальнику, кастеляну.
   Признаюсь, я испытывал легкий трепет при мысли о кастеляне, которого  я
ни разу толком не видел  за  все  годы  ученичества  в  крепости  под  его
началом. Он оказался старым воякой с  посеребренными  сединой  волосами  и
таким же хромым, как и  я.  Стоявший  рядом  со  мной  офицер,  запинаясь,
бормотал обвинения в мой адрес:  дескать,  я  напал  и  нанес  оскорбление
(ложь!) его персоне, покалечил двоих из его людей и тому  подобное.  Когда
он закончил, кастелян перевел взгляд с меня на офицера и обратно, а затем,
отпустив подчиненного, предложил мне сесть.
   - Ты безоружен, - проговорил он. У него был хриплый, тихий голос, будто
он сорвал его, выкрикивая команды. Я подтвердил, что он не ошибся.
   - Но ты знаешь о войне не понаслышке и побывал в джунглях к  северу  от
гор, где боев не было с  тех  пор,  как  они  обошли  наш  фланг,  миновав
Уроборос.
   - Верно, - ответил я. - Но откуда это тебе известно?
   - Рана у тебя на бедре нанесена их копьем. Я достаточно  повидал  таких
ран, чтобы научиться их распознавать. Луч пронзил мускулы, отразившись  от
кости. Ты мог сидеть на дереве, а хастарус сбил тебя на землю.  Но  скорее
всего ты в конном строю атаковал пехоту. Нет, не катафракт, иначе им бы не
справиться с тобой так легко. Может быть, ты из уланов?
   - Я всего лишь из легких нерегулярных.
   - Позднее тебе придется рассказать об этом  подробней,  ведь,  судя  по
акценту, ты горожанин, а они по большей части эклектики и прочий сброд.  Я
вижу у тебя на ноге двойной шрам, белый и чистый, с отметинами в  полупяди
одна  от  другой.  Это  укус  летучей  мыши-кровопийцы,  а  такие  крупные
экземпляры водятся только в дебрях джунглей на  поясе  мира.  Как  ты  там
оказался?
   - Наш флайер потерпел крушение. Меня взяли в плен.
   - И тебе удалось бежать?
   Еще через мгновение меня бы вынудили  рассказать  об  Агии,  о  зеленом
человеке и моем путешествии из джунглей к устью Гьолла, а это были слишком
серьезные темы, чтобы обращаться к ним мимоходом. Поэтому вместо ответа  я
произнес  ключевые  слова  власти,  предназначенные  для  Цитадели  и   ее
кастеляна.
   Будь моя воля, я, памятуя о хромоте кастеляна, удержал бы его на месте;
однако он вскочил на ноги и  отдал  мне  честь,  потом,  упав  на  колени,
поцеловал мне руку. Итак, он, сам не  ведая  того,  оказался  первым,  кто
засвидетельствовал мне должное почтение, получив таким  образом  право  на
ежегодную частную аудиенцию  -  привилегия,  которой  он  до  сих  пор  не
воспользовался и, вероятно, не воспользуется никогда.
   Я не мог продолжать путь в прежней одежде. Если б я попробовал настоять
на своем, старый кастелян, наверное, умер бы от удара; к тому  же  он  так
беспокоился о моей безопасности, что, пожелай  я  остаться  инкогнито,  за
мной по пятам все равно послали бы  взвод  алебардщиков.  Вскоре  на  меня
напялили лазуритовый язерант, котурны и стефан, вручили  эбеновый  жезл  и
набросили широкую шелковую накидку, расшитую  тусклым  жемчугом.  Все  эти
неописуемо древние вещи были извлечены из запасов, хранившихся еще  с  тех
времен, когда Цитадель служила резиденцией автархов.
   Вопреки своему желанию вернуться в нашу башню  в  том  самом  плаще,  в
котором я покинул ее, я предстал там в совершенно неузнаваемом обличье - в
причудливом  парадном  одеянии,  худой  как  скелет,  хромой  и   покрытый
отвратительными шрамами. Именно в таком виде я  вошел  в  кабинет  мастера
Палаэмона и, должно  быть,  напугал  его  до  полусмерти,  ведь  всего  за
минуту-другую до моего появления ему сообщили, что  явившийся  в  Цитадель
Автарх желает побеседовать с ним.
   Мне показалось, он сильно постарел за время моего отсутствия. Возможно,
такое впечатление возникло у меня лишь потому, что  я  помнил  его  таким,
каким видел его в детстве, в нашей маленькой классной комнате, а не  прямо
перед моим изгнанием. И все же мне хотелось бы думать, что  он  тревожился
за меня, и, наверное, я был не так уж далек от истины. Ведь я  всегда  был
его лучшим и любимым учеником; именно он спас мне жизнь,  заступившись  за
меня перед мастером Гурло; наконец, именно он отдал мне свой меч.
   Как бы то ни было, его лицо избороздили новые, более глубокие  морщины,
а редкие волосы, лишь тронутые сединой, теперь  приобрели  тот  желтоватый
оттенок, что встречается у старой слоновой  кости.  Встав  на  колени,  он
поцеловал мне пальцы и весьма удивился, когда я  помог  ему  подняться  на
ноги и предложил вновь сесть за стол.
   - Вы слишком добры ко мне, Автарх,  -  проговорил  он.  Потом  произнес
старинную формулу: - Ваша милость простирается от солнца к Солнцу.
   - Ты не помнишь нас?
   - Разве вы были заключены здесь? - Он  всмотрелся  в  мое  лицо  сквозь
странную конструкцию из увеличительных стекол, которые только и  позволяли
ему хоть что-либо видеть, и я подумал, что его зрение,  задолго  до  моего
рождения испорченное из-за  бледных  чернил  гильдийских  отчетов,  должно
быть, ухудшилось еще больше. - Похоже,  вы  пережили  пытки.  Но  надеюсь,
столь грубая работа - это не наших рук дело.
   - Нет, вы не имеете к этому отношения, - заверил я, прикасаясь пальцами
к рубцам на щеке. - Тем не менее мы некоторое время провели  в  подземелье
под этой башней.
   Он  вздохнул  (неглубокий  старческий  вздох)  и  опустил   взгляд   на
разбросанные перед ним бумаги. Когда он заговорил, я едва расслышал его  и
попросил повторить.
   - Вот оно и случилось, - сказал  он.  -  Я  знал,  что  так  будет,  но
надеялся к  тому  времени  умереть  и  стереться  из  людской  памяти.  Вы
распустите нас, Автарх? Или поставите перед нами иную задачу?
   - Мы еще не решили, что делать с вами  и  самой  гильдией,  которой  ты
служишь.
   - Это не поможет. Если мои слова оскорбляют ваш слух, Автарх,  я  прошу
сделать скидку на мой преклонный возраст... и все же  это  не  поможет.  В
конечном счете обнаружится, что  вам  нужны  люди,  чтобы  выполнять  наши
обязанности. Назовем это целительством, если угодно. Мы  часто  занимались
врачеванием. Или ритуалом - этого тоже было в избытке. Но вы поймете - чем
обманчивее внешность, тем страшнее суть. Вы посадите в тюрьму тех, кто  не
заслуживает смерти? Тогда они составят могущественную армию, закованную  в
кандалы. Вы убедитесь, что  содержите  узников,  чей  побег  обернулся  бы
катастрофой, и что вам нужны слуги, способные вершить правосудие над теми,
кто с лихвой заслужил мучительную смерть. А кто, кроме нас, сделает это?
   - Никто не сможет вершить правосудие так, как  вы.  Ты  говоришь,  наша
милость простирается от солнца к Солнцу, и мы  надеемся,  что  так  оно  и
есть. Но нашей милостью мы подарим быструю смерть даже самым  недостойным.
Не из жалости, но поскольку невыносимо, что  хорошие  люди  вынуждены  всю
свою жизнь причинять боль.
   Голова его поднялась, линзы сверкнули. И тут впервые за все годы нашего
знакомства я смог разглядеть юношу, которым он когда-то был.
   - Это должны делать  хорошие  люди.  Вам  дали  плохой  совет,  Автарх.
Невыносимо как раз то, если эту работу станут выполнять дурные люди.
   Я улыбнулся. Проглянувший в нем юноша напомнил мне то, что  я  вытеснил
из собственного  сознания  несколько  месяцев  назад.  Гильдия  была  моей
семьей, моим единственным домом, в прошлом и будущем. Если бы  я  не  смог
найти здесь друзей, то не нашел бы их и во всем мире.
   - Между нами говоря, мастер, - сказал я, - мы решили вообще  отказаться
от этого.
   Он не ответил и, судя по выражению его лица, даже не слышал моих  слов.
Он прислушивался лишь к моему голосу.  Сомнение  и  радость  сменяли  друг
друга на его старческом изнуренном лице, словно тени и огненные блики.
   - Да, - подтвердил я. - Это - Северьян. - И пока он с трудом  овладевал
собой, я подошел к двери и взял ташку, которую  по  моему  приказу  принес
один из офицеров охраны. Ранее я завернул ее в останки моего  гильдийского
плаща, некогда -  цвета  сажи,  но  теперь  выгоревшего  до  обыкновенного
рыжевато-черного оттенка. Расстелив плащ на  столе  мастера  Палаэмона,  я
открыл ташку и высыпал ее содержимое.
   - Вот и все, что мы принесли обратно, - объявил я.  Он  улыбнулся,  как
бывало в классной комнате, когда он  ловил  меня  на  какой-нибудь  мелкой
шалости.
   - Только это и трон? Может быть, расскажете Подробнее?
   И я  рассказал.  На  это  ушло  немало  времени,  и  не  один  раз  мои
телохранители стучались в дверь, чтобы удостовериться, что я жив и здоров.
Наконец я распорядился принести нам обед. Но когда от фазана остались одни
косточки, от пирожных - крошки, а бокалы опустели,  наша  беседа  все  еще
продолжалась.  Именно  тогда  у   меня   зародилась   идея,   впоследствии
воплощенная в виде предложенного на ваш суд повествования  о  моей  жизни.
Сперва я намеревался начать его с того дня, когда я покинул нашу башню,  и
завершить своим возвращением. Однако вскоре выяснилось, что, хотя подобная
конструкция создает идеальную симметрию, столь Ценимую в среде художников,
никто не сможет понять моих приключений, не узнав кое-что о  моей  юности.
Точно так же отдельные элементы повествования остались бы  незавершенными,
если бы я не продлил его еще на несколько  дней  после  моего  возвращения
(что я теперь и  собираюсь  сделать).  Возможно,  я  выдумал  для  кого-то
"Золотую Книгу". В самом деле, не исключено, что все мои скитания являлись
не более чем уловкой  библиотекарей,  стремившихся  пополнить  свои  ряды.
Впрочем, даже это может оказаться слишком самонадеянным предположением.



        34. КЛЮЧ К ВСЕЛЕННОЙ

   Выслушав меня до конца, мастер Палаэмон подошел к жалкой  горстке  моих
личных вещей и взял рукоять,  навершие  и  серебряную  гарду  -  все,  что
осталось от "Терминус Эст".
   - Добрый был меч, - проговорил он.  -  Я  чуть  не  подарил  тебе  твою
собственную смерть, но это не умаляет его достоинств.
   - Мы всегда с гордостью носили его, и он ни  разу  не  дал  повода  для
недовольства, - согласился я.
   Мастер Палаэмон вздохнул, и этот вздох, казалось, застрял в его горле.
   - Что ж, его больше нет. Меч - это сам клинок, а не фурнитура.  Гильдия
где-нибудь сохранит  эти  останки  вместе  с  плащом  и  ташкой,  ибо  они
принадлежали вам. Через много веков после  нашей  с  вами  смерти  старики
вроде меня станут показывать их своим ученикам. Жаль, что утрачен  клинок.
Я пользовался им за много лет до вашего появления в гильдии и  никогда  не
думал, что он будет уничтожен в бою с каким-то дьявольским оружием.  -  Он
положил опаловое навершие и нахмурился. - Что вас тревожит? Видал я людей,
которым вырывали глаза, но не все они морщились так, как вы теперь.
   - Существует  множество  видов  дьявольского,  по  твоему  определению,
оружия, которому не может противостоять сталь. Нам доводилось видеть такое
в Орифии. Десятки тысяч наших  солдат  сдерживают  его  простыми  копьями,
дротиками и мечами, менее закаленными, чем "Терминус Эст". И пока  им  это
удается потому, что у асциан не хватает энергетического  оружия,  так  как
недостает  источников  энергии,  нужной  для  его  производства.  Что   же
произойдет, если Урсу подарят Новое Солнце? А вдруг асциане сумеют  лучше,
чем мы, распорядиться его энергией?
   - Это вполне возможно, - подтвердил мастер Палаэмон.
   - Мы мысленно совещались с автархами, которые  отправились  в  путь  до
нас, - так сказать, с нашими братьями по гильдии,  новой  гильдии.  Мастер
Мальрубиус говорил, что в новую эпоху лишь  наш  предшественник  осмелился
подвергнуться  испытанию.  Когда  мы  касались  сознания   других,   часто
выяснялось, что они отказались, поскольку, по их мнению, наши  враги,  так
много почерпнувшие из древних наук, и тут окажутся в  более  благоприятном
положении. А вдруг они были правы?
   Мастер Палаэмон долго обдумывал ответ.
   - Трудно сказать, - наконец произнес он.  -  Вы  считаете  меня  мудрым
потому, что я некогда учил вас, но, в  отличие  от  вас,  я  не  бывал  на
севере. Это вы видели армии асциан, а не я. Вы  мне  льстите,  интересуясь
моим мнением. И все же, удя по вашим словам, это твердолобые, закоснелые в
своих оглядах люди. Я бы предположил, что мало кто из них  вообще  склонен
размышлять. Я пожал плечами.
   - Это справедливо для любой совокупности, мастер. Однако,  по-видимому,
это  особенно  верно  применительно  к   ним.   То,   что   ты   называешь
твердолобостью, внушает страх - невероятное равнодушие. По отдельности они
вроде бы мужчины и женщины, но все вместе представляют собой  механизм  из
древесины и камня.
   Мастер Палаэмон поднялся, подошел к амбразуре и взглянул на частокол из
башен.
   - Мы здесь тоже отличаемся твердолобостью. Слишком закоснели и в  нашей
гильдии, и в Цитадели.  То,  что  вы,  воспитанные  здесь,  увидели  их  в
подобном свете, говорит мне о многом. Должно быть, они и вправду настолько
затвердели. По-моему, несмотря на их науку, народ Содружества имеет больше
шансов извлечь пользу из новых обстоятельств.
   -  Мы  не  отличаемся  ни  особой   гибкостью,   ни   умопомрачительной
твердостью, - сказал я. - За исключением необычайно хорошей памяти,  мы  -
всего лишь заурядный человек.
   - Нет, нет! - Мастер Палаэмон ударил кулаком по столу, снова  сверкнули
его линзы. - Вы - необычный человек, живущий в заурядную эпоху.  Когда  вы
были малолетним учеником, я колотил вас раз-другой -  знаю,  вы  этого  не
забыли; но даже тогда я понимал,  что  вы  станете  выдающейся  личностью,
величайшим мастером нашей гильдии. И вы обязательно будете мастером.  Даже
если вы уничтожите нашу гильдию, мы выберем именно вас!
   - Мы же сказали, что намерены реформировать гильдию,  а  не  уничтожить
ее. Мы даже не уверены, что вправе это делать. Ты почитаешь нас постольку,
поскольку мы заняли высочайший пост в иерархии. Но достался он нам по воле
случая, и мы знаем это. То же можно сказать  о  нашем  предшественнике,  и
перешедшие от него мысли, которых мы и теперь  едва  касаемся,  за  редким
исключением, не принадлежат к разряду гениальных. Большинство их хозяев  -
это простые мужчины и женщины, моряки и ремесленники,  фермерские  жены  и
распутные девицы. Остальные - эксцентричные посредственные ученые, из тех,
над которыми любила потешаться Текла.
   - Вы не просто заняли высочайший пост, - возразил мастер Палаэмон, - но
воплотили его. Вы и есть государство.
   - Нет, это не так. Государством являются все остальные - ты,  кастелян,
те офицеры за дверью. Мы же - народ. Содружество. - Я  и  сам  не  понимал
этого, пока не высказал вслух.
   Я взял коричневую книгу.
   - Мы оставим ее у себя. Она пригодилась мне не меньше,  чем  твой  меч.
Сочинителям книг следует вновь оказать всяческую поддержку. В этом  наряде
нет карманов, но будет только полезно, если во время отъезда нас увидят  с
книгой в руках.
   - Но куда вы ее повезете?  -  Мастер  Палаэмон  встрепенулся,  наклонив
голову, как старый ворон.
   - В Обитель Абсолюта.  Мы,  или  Автарх,  если  угодно,  оказались  вне
досягаемости больше чем  на  месяц.  Нужно  выяснить,  что  происходит  на
фронте, и, возможно, отправить подкрепление. - Я подумал о Ломере, Никарет
и других узниках вестибюля. - У нас найдутся и другие неотложные дела.
   Мастер Палаэмон поскреб подбородок.
   - Прежде чем вы уедете, Северьян... Автарх, не пожелаете  ли  осмотреть
тюремные камеры - в память о старых временах? Вряд  ли  те  парни  снаружи
знают о двери, ведущей на западную лестницу.


   Этой, по-видимому, самой древней лестницей в  башне  пользовались  реже
остальных.  В  отличие  от  других,  она  и  сохранилась   практически   в
первоначальном виде. Узкие и  крутые  ступени  вились  вокруг  центральной
колонны, почерневшей от коррозии. Дверь в комнату, где я,  будучи  Теклой,
подвергся пытке на "революционизаторе", оказалась приоткрытой, и, даже  не
входя внутрь, я разглядел старинные механизмы - устрашающие, но  привычные
для меня устройства, в отличие от тех мерцающих древних машин, что  стояли
в замке у Балдандерса.
   Спускаясь в подземелье, я возвращался  к  тому,  с  чем,  казалось  бы,
распрощался  навсегда  с  тех  пор,  как  отправился   в   Тракс.   Однако
металлические коридоры с длинными рядами дверей ничуть  не  изменились,  а
заглядывая в крошечные оконца, проделанные в тех дверях, я видел  знакомые
лица - лица мужчин и женщин, которых я кормил и караулил  в  бытность  мою
подмастерьем.
   - Вы бледны, Автарх, - сказал мастер Палаэмон. - Чувствую,  как  дрожит
ваша рука. (Я слегка поддерживал его под локоть.)
   - Ты же знаешь, что наши воспоминания никогда не увядают, - откликнулся
я. - Для нас шатлена Текла по-прежнему сидит в одной из этих  камер,  а  в
другой помещен подмастерье Северьян.
   - Совсем  забыл.  Да,  это,  должно  быть,  ужасно.  А  я-то  собирался
проводить вас к старой камере шатлены, но, похоже, вам лучше не видеть ее.
   Я все же настоял, но когда мы пришли на место, там сидел новый  клиент,
и дверь была заперта. По моей просьбе  мастер  Палаэмон  вызвал  дежурного
брата, чтобы тот впустил нас внутрь. Некоторое время я стоял и  глядел  на
узкую кровать и маленький  столик,  потом  обратил  внимание  на  клиента,
сидевшего на единственном в камере стуле.  Его  лицо  с  широко  открытыми
глазами выражало смесь надежды и удивления. Я спросил, знает ли он меня.
   - Нет, экзультант.
   - Мы - не экзультант, мы - твои Автарх. За  что  ты  здесь?  Он  встал,
потом упал на колени.
   - Я не виновен! Поверьте мне!
   - Ладно, - ответил я. - Мы верим тебе. Но ты должен рассказать,  в  чем
тебя обвинили и как ты был осужден.
   Визгливым голоском он начал излагать одну из самых сложных и запутанных
историй, что мне приходилось слышать.  Якобы  его  свояченица  сговорилась
против него со своей мамашей. По их словам, он бил свою жену,  пренебрегал
больной супругой и выкрал у нее некую сумму денег, переданную ей  отцом  с
определенными целями,  относительно  которых  они  разошлись  во  мнениях.
Объясняя все это (и многое другое), он попутно хвастался своей смекалкой и
клеймил мошеннические выходки, уловки и ложь  всех  остальных,  засадивших
его в эту подземную темницу. Он твердил, что золота, о котором  шла  речь,
никогда не существовало, а его теща использовала  часть  этого  золота  на
подкуп судьи. Он также утверждал, будто не знал  о  болезни  жены,  но  он
пригласил для нее лучших врачей из тех, что мог себе позволить.
   Оставив его, я направился в соседнюю  камеру,  где  выслушал  очередную
историю, а потом  -  еще  и  еще,  пока  не  навестил  в  общей  сложности
четырнадцать клиентов. Одиннадцать из  них  с  большей  или  даже  меньшей
убедительностью, чем в первом случае, доказывали свою невиновность;  но  я
не встретил ни одного, чьи доводы показались бы  мне  достаточно  вескими.
Трое признали свою вину (однако один клялся - и  думаю,  искренне,  -  что
хотя и совершил большинство преступлений,  в  которых  его  обвиняли,  ему
также инкриминировали и несколько таких, которых он не совершал).  Двое  с
горячностью обещали никогда больше не преступать закон и не возвращаться в
тюрьму, только бы я освободил их, что я немедленно и сделал. Третьей  была
женщина,  которая  похищала  детей  и  заставляла  их  служить  предметами
обстановки в комнате, специально предназначенной ею для этих целей. Как-то
раз она пригвоздила руки маленькой девочки к крышке  письменного  столика,
приспособив ребенка в качестве подставки для ног. Эта  клиентка  столь  же
откровенно сообщила мне, что непременно вернется к своему занятию (или, по
ее собственным словам, "развлечению"), поскольку лишь оно пробуждало в ней
настоящий интерес. Она не просила об освобождении  -  только  о  смягчении
условий содержания под стражей. Я был совершенно  убежден  в  ее  безумии;
однако ни то, как она говорила, ни ее  ясные  голубые  глаза  -  ничто  не
выдавало в ней сумасшедшую. К тому же она  сказала,  что  перед  судом  ее
обследовали и признали нормальной. Я прикоснулся к ее челу  Новым  Когтем,
но он остался безучастным,  как  некогда  случилось  со  старым,  когда  я
пытался направить его силу на помощь Иоленте и Балдандерсу.
   Меня не покидает мысль, что сила, проявлявшаяся в обоих Когтях, исходит
именно от меня, и потому их теплое, по  словам  очевидцев,  сияние  всегда
казалось мне холодным. С точки  зрения  психологии,  эта  навязчивая  идея
равнозначна той притягательной пропасти в небе, в которую я боялся  упасть
во время ночевки в горах. Я отвергаю и боюсь ее, поскольку страстно желаю,
чтобы она оказалась правдой; и я чувствую,  если  бы  здесь  присутствовал
хотя бы отголосок правды, я бы обязательно обнаружил его внутри  себя.  Но
ничего подобного не происходит.
   Более того, помимо отсутствия некоего  внутреннего  резонанса,  имеются
другие серьезные возражения, и самое  важное,  убедительное  и,  очевидно,
неизбежное - то, что Коготь,  несомненно,  вернул  Доркас  к  жизни  через
несколько десятилетий после ее кончины, но сделал это еще до того,  как  я
знал о его существовании.
   Этот аргумент кажется решающим, что, впрочем,  не  может  развеять  мои
сомнения. А  вдруг  я  все-таки  знал?  Что  вообще  означает  "знать"?  Я
предполагал, что находился без сознания, когда Агия подсунула Коготь в мою
ташку; но ведь я мог быть просто оглушен. Во всяком случае,  многие  давно
уже считают, что человек и в бессознательном состоянии осознает окружающий
мир, внутренне реагируя на речь и музыку. Как иначе объяснить  сновидения,
возникающие под влиянием внешних шумов? В конце концов, какая  доля  мозга
находится без сознания? Разумеется, не весь мозг, иначе  сердце  перестало
бы биться, а легкие - наполняться воздухом.  Память,  как  правило,  имеет
химическое происхождение. Все,  что  я  получил  от  Теклы  и  от  бывшего
Автарха, - в сущности, химия; наркотики лишь позволяют сложным соединениям
мыслей войти в мой мозг в виде информации. Разве не может  быть  так,  что
определенная информация, извлеченная из  внешней  среды,  благодаря  некой
химической  реакции,  отпечатывается  в  нашем  мозгу  даже  тогда,  когда
электрическая активность, от которой зависит наше  сознательное  мышление,
временно приостанавливается?
   К тому же, чтобы управлять упомянутой энергией, мне в равной степени не
обязательно осознавать присутствие Когтя  -  как  в  случае,  если  я  сам
являюсь источником этой энергии, так и при условии,  что  она  берет  свое
начало непосредственно в  Когте.  Столь  же  эффективным  могло  оказаться
сильное внушение  иного  рода;  разумеется,  наше  вторжение  в  священные
пределы Пелерин и то, как мы с  Агией  остались  целы  и  невредимы  после
несчастного случая, погубившего скаковых животных, - все  это  подготовило
почву для подобного внушения. Из  собора  мы  отправились  в  Ботанические
Сады, и, прежде чем вошли в Сад Непробудного Сна, я увидел куст,  покрытый
Когтями. В то время я считал, что Коготь - это драгоценный камень,  но  не
было ли это лишь внушением? Сознание нередко водит нас за нос. Та троица в
желтом доме посчитала наше присутствие сверхъестественным.
   Если эта сверхъестественная сила - моя (и в то же время явно  не  моя),
то как вышло, что я обладаю ею? Я придумал два  объяснения,  и  оба  -  не
слишком правдоподобные. Мы с Доркас как-то раз беседовали о  символическом
значении вещей из  реального  мира,  которые,  в  соответствии  с  учением
философов,  символизируют  предметы  высшего  порядка,  а  их  собственные
символы расположены уровнем ниже.  Возьмем  до  смешного  простой  пример:
допустим, что некий художник, сидя  у  себя  в  мансарде,  рисует  персик.
Поместив этого бедного художника на место Предвечного, мы вправе  сказать,
что его картина символизирует персик и,  таким  образом,  плоды  земли,  а
яркая  округлость  самого  персика  символизирует  слепую  красоту  зрелой
женщины. Окажись такая женщина в  мансарде  нашего  художника  (приходится
принять столь невероятное допущение исключительно ради наглядности),  она,
несомненно, осталась бы в неведении  относительно  того,  что  полнота  ее
бедер и жесткость сердца нашли свой отголосок в корзине на столе  у  окна;
хотя, вероятно, наш художник только об этом и думал.
   Но если Предвечный  в  действительности  уподобляется  тому  художнику,
разве исключено, что подобные взаимосвязи, о многих из которых  люди  даже
не догадываются, могут оказывать решающее влияние  на  структуру  мира,  в
точности как навязчивые  идеи  способны  расцвечивать  его  картину?  Если
именно мне суждено возвратить юность солнцу при помощи упомянутого  Белого
Фонтана, разве не может быть так, что я почти бессознательно  (если  здесь
применимо это выражение) получил атрибуты жизни  и  света,  которые  будут
принадлежать Новому Солнцу?
   Другое объяснение - не более чем теория. Пусть, как говорил мне  мастер
Мальрубиус, те, кто будет судить меня среди звезд, в случае отрицательного
исхода дела заберут  мою  мужественность.  Но  если  я  как  представитель
Человечества буду соответствовать их требованиям, не  вручат  ли  они  мне
дар, равноценный возможной потере? Думается, этого требует справедливость.
Если я рассуждаю верно, не может ли их дар переноситься  во  времени,  как
это делают они сами? Иеродулы, которых я  встретил  в  замке  Балдандерса,
объясняли свою заинтересованность во  мне  тем,  что  я  получу  трон.  Но
сохранилась бы их заинтересованность, окажись я в будущем рядовым князьком
в какой-то части континента, одним из многих заурядных правителей в долгой
истории Урса?
   В целом первое из приведенных объяснений выглядит более  правдоподобно;
но не следует пренебрегать и вторым. Оба вроде подразумевают, что  стоящая
передо мной задача будет выполнена. Я отправляюсь в путь с легким сердцем.
   Однако существовало и третье объяснение. Ни одно человеческое  существо
или близкое ему творение не в силах проникнуть в замыслы Абайи, Эребуса  и
остальных. Их могущество непостижимо, и теперь я знаю, что  они  могли  бы
уничтожить нас за один день, если бы считали победой именно истребление, а
не обращение в  рабство.  Их  порождение,  гигантская  ундина,  которую  я
повстречал, была не столько рабыней, сколько игрушкой.  Возможно,  энергия
Когтя - Когтя, который был сорван с ветви  растения  на  самом  берегу  их
моря,  -  в  конечном  счете  идет  именно  от  них.  Они  знали  о   моем
предназначении не хуже, чем Оссипаго, Барбатус и Фамулимус, и спасли  меня
в детстве, для того чтобы я смог  исполнить  его.  После  моего  ухода  из
Цитадели они снова нашли меня, и с тех пор Коготь вносил изменения  в  мой
маршрут. Быть может, они надеялись восторжествовать,  возвысив  палача  до
уровня Автарха или даже выше...


   Думаю, теперь пора  письменно  изложить  то,  что  поведал  мне  мастер
Мальрубиус. Не могу поручиться за достоверность его слов, но  полагаю,  он
сказал правду. Здесь я записал все, что знаю сам.
   Как цветок распускается, разбрасывает семена  и  увядает,  чтобы  вновь
подняться из собственного семени и расцвести заново, так  и  знакомая  нам
вселенная  полностью  рассеивается  в  бесконечном   пространстве,   затем
собирает отдельные фрагменты (которые из-за курватуры пространства в конце
концов встречаются именно там, где брали свое начало) и  из  этого  семени
распускается  опять.  Каждый  такой  цикл  расцвета  и   упадка   отмечает
божественный год.
   Как новоявленный цветок подобен  тому,  из  которого  появился,  так  и
каждая новая вселенная повторяет  ту,  на  чьих  руинах  родилась;  и  это
одинаково верно применительно к большим и малым ее элементам.  Возникающие
миры не отличаются от миров погибших и заселены  похожими  расами,  однако
как цветок эволюционирует от лета к лету, так  и  все  сущее  продвигается
вперед на едва заметный шаг.
   В один божественный год (поистине непостижимое для нас время, хотя этот
цикл вселенных был только звеном  в  бесконечной  цепи)  зародилась  раса,
столь похожая на нашу, что мастер Мальрубиус  не  постеснялся  назвать  ее
человеческой.  Она  распространилась  по  галактикам  своей  вселенной   в
точности так же, как мы в отдаленном прошлом,  когда  Урс  на  время  стал
центром или, по крайней мере, родным домом и символом империи.
   Эти люди встречали в других мирах многих существ, которые либо обладали
неким интеллектом, либо  имели  к  тому  определенную  склонность;  и  они
создавали из тех существ себе подобных, ибо стремились  обрести  друзей  в
межгалактическом одиночестве и союзников среди своих кишащих миров.
   На это ушло много времени и  сил.  Бесчисленные  миллиарды  страдали  и
гибли  под  их  руководящей  дланью,  оставляя  после  себя  неискоренимые
воспоминания о боли и крови. Когда  их  вселенная  состарилась,  галактики
разметало так, что о ближайшей не напоминали даже слабо мерцающие  звезды,
а приходившие оттуда корабли управлялись лишь по древним записям;  наконец
они завершили свой труд. Результат превзошел все ожидания тех, кто начинал
работу. Возникала не  новая  копия  Человечества,  но  такая  раса,  какой
стремилось  стать  само  Человечество,  -   сплоченная,   сострадательная,
справедливая.
   Мне не рассказали, что стало с Человечеством в том цикле. Возможно, оно
просуществовало вплоть до взрыва вселенной и погибло вместе с ней. А может
быть,  эволюционировало  до  полной  неузнаваемости.   Но   те   существа,
преображенные людьми в недосягаемый для мужчин  и  женщин  идеал,  открыли
выход в Йесод - вселенную гораздо лучше, чем наша, и там они создали  миры
под стать себе новым.
   С этой  выгодной  позиции  они  огляделись  вокруг  и  обнаружили  нас.
Возможно, мы просто похожи на ту расу, что создала их.  Но  не  исключено,
что именно мы являемся их создателями - то ли наши сыновья,  то  ли  отцы.
Мальрубиус сказал, что и сам не знает этого, и я верю в  его  искренность.
Так или иначе, теперь мы - материал в их руках, каким  некогда  были  они;
выходит, они разом мстят нам и воздают добром за добро.
   Они нашли также иеродулов и создали  их  несколько  быстрее,  чтобы  те
служили им в этой вселенной. Под их руководством иеродулы  сконструировали
корабли, как тот, который перенес меня из джунглей к морю. Таким  образом,
аквасторы, вроде Мальрубиуса и Трискеля, тоже могут служить им. Все они  -
клещи, при помощи которых нас удерживают в кузнечном горне.
   Молотом же является их  способность  перемещать  своих  слуг  назад  по
коридорам Времени и мигом запускать их вперед,  в  будущее.  (В  сущности,
здесь коренится и их возможность благополучно избегать  гибели  вселенной,
ведь вступить в коридоры Времени - значит,  покинуть  эту  вселенную.)  По
крайней мере, на Урсе их наковальня жизненно необходима: в эту  эпоху  нам
требуется сразиться с  куда  более  враждебным  миром,  используя  ресурсы
истощенных континентов. Поскольку это не менее жестоко, чем средства,  при
помощи которых создавали их,  соблюдая  справедливость.  Однако  появление
Нового Солнца ознаменует собой  окончание  предварительной  стадии  нашего
формирования.



        35. ПИСЬМО ОТЦА ИНИРА

   Отведенные мне апартаменты находились в самой древней  части  Цитадели.
Комнаты  так  долго  пустовали,  что  старый  кастелян  и  эконом,  в  чьи
обязанности входило поддерживать помещение в должном порядке, смирились  с
мыслью  о  потере  ключа.  Они  рассыпались  в   извинениях,   изобилующих
недомолвками, предложив в конце концов сломать запоры. Я не доставил  себе
удовольствия взглянуть на их лица, но услышал, как они оба ахнули, когда я
произнес простые слова, отпирающие любые двери.
   В  тот  вечер  я  был  зачарован  разительным  отличием  между   стилем
меблировки открывшихся передо мною комнат и предпочтениями нашей эпохи.  В
прошлом обходились  без  привычных  нам  стульев,  но  сидели  на  сложных
сооружениях из подушек. В столах не было выдвижных  ящиков,  да  и  вообще
отсутствовала естественная в нашем понимании  симметрия.  С  точки  зрения
принятых у нас стандартов, обстановка была перегружена обивочными тканями,
а вот дерева, кожи, камня  и  кости  явно  не  хватало.  В  итоге  у  меня
одновременно создалось впечатление изнеженности и отсутствия комфорта.
   Однако  я  не  мог  занять  иное  помещение,  кроме   этого,   издревле
закрепленного за автархами; не  мог  я  и  заново  обставить  комнаты,  не
намекнув тем самым на критическое отношение к  своим  предшественникам.  И
пусть мебель больше радовала разум, чем тело, какой же восторг  я  испытал
при виде сокровищ, оставленных мне  в  наследство  прежними  автархами!  Я
обнаружил документы, относящиеся к давно забытым и ныне едва  ли  понятным
делам; механические приспособления, остроумные и  загадочные;  оживший  от
тепла  моих  рук  микрокосм,  чьи   мельчайшие   обитатели,   стоило   мне
присмотреться, начали увеличиваться в размерах и приобретать  человеческий
облик; лабораторию с легендарной "изумрудной скамьей" и  множество  других
диковинок,  самой   интересной   из   которых   оказалась   заспиртованная
мандрагора.
   Реторта, в которой она плавала, представляла собой сосуд высотой  около
семи пядей и шириной в два раза меньше; сам  гомункул  был  ростом  в  две
пяди. Когда я слегка постучал по стеклу, он повернул ко мне глаза, похожие
на матовые бусинки, глаза, на  вид  еще  более  незрячие,  чем  у  мастера
Палаэмона. Его губы зашевелились, и хоть я не услышал ни звука,  но  сразу
понял, что именно он  говорит;  и  еще  каким-то  необъяснимым  образом  я
почувствовал,  что  бледная  жидкость,  в   которую   он   был   погружен,
превратилась в мою собственную мочу с примесью крови.
   - _Зачем ты оторвал меня от размышлений о твоем мире, Автарх_?
   -  Он  действительно  мой?  -  переспросил  я.  -  Теперь  я   знаю   о
существовании семи континентов, и лишь  часть  из  них  покорна  священным
фразам.
   - _Ты - наследник_, - произнесла сморщенная тварь и повернулась ко  мне
спиной - не знаю, случайно или намеренно. Я снова постучал по реторте.
   - А кто ты?
   - _Безродное существо, чья жизнь протекает в кровавой среде_.
   - Так ведь и я был таким! Мы должны подружиться, ты и я,  как  сходятся
два человека с одинаковым прошлым.
   - _Ты шутишь_.
   - Вовсе нет. Я испытываю к тебе настоящую симпатию и думаю,  мы  похожи
друг на друга больше, чем тебе кажется.
   Маленькая фигурка снова повернулась лицом и заглянула мне в глаза.
   - _Хотелось бы доверять тебе, Автарх_.
   -  Я  говорю  совершенно  серьезно.  Никто  не  уличал  меня   излишней
честности, и я довольно много лгал, когда считал, что это обернется мне на
пользу, но сейчас я вполне откровенен с тобой. Скажи, могу ли я что-нибудь
сделать для тебя?
   - _Разбей стекло_.
   Я колебался.
   - Разве ты не умрешь при этом?
   - _Я никогда не жил. Я перестану думать. Разбей стекло_.
   - Нет, ты все-таки жив.
   - _Я не расту, не двигаюсь, не  откликаюсь  ни  на  какие  возбудители,
кроме мыслей, что никак не  назовешь  ответной  реакцией.  Я  не  способен
размножаться и размножать других. Разбей стекло_.
   - Если ты и вправду не живешь,  я  мог  бы  найти  какой-нибудь  способ
вдохнуть в тебя жизнь.
   - _Довольно доброхотства! Когда ты была здесь в  заключении,  Текла,  а
тот юноша принес тебе нож, почему ты не хваталась за свою жизнь_?
   Кровь бросилась мне в лицо, я замахнулся эбеновым жезлом, но не ударил.
   - Жив ты или мертв, но у тебя проницательный ум. Текла  -  это  та  моя
часть, которая наиболее подвержена приступам гнева.
   - _Если бы вместе с памятью ты унаследовал  ее  железы,  я  бы  добился
своего_.
   - И ты знаешь это. Как ты, незрячее создание, можешь так много знать?
   -  _При  элементарном  умственном  усилии  возникает   ничтожно   малая
вибрация, которая волнует жидкость в этом сосуде. Я слышу твои мысли_.
   - А я заметил, что слышу твои. Почему же я  могу  слышать  только  твои
мысли, а мысли других мне недоступны?
   Теперь, глядя прямо в маленькое сморщенное личико, освещенное последним
солнечным лучом, который проник через запыленную амбразуру, я уже  не  был
уверен, что губы его вообще шевелятся.
   - _Ты, как всегда, слышишь самого себя. Ты  не  можешь  слышать  других
потому, что твой разум постоянно кричит,  точно  младенец  в  корзине.  О,
кажется, ты припоминаешь_!
   - Помню, давным-давно я мерз и голодал.  Лежал  на  спине,  а  со  всех
четырех сторон меня окружали коричневые стены, и я слышал свой собственный
вопль. Да, наверное, я был тогда младенцем. Думаю, даже ползать  не  умел.
Ты очень умен. А о чем я думаю сейчас?
   - _О том, что я - всего лишь  бессознательное  проявление  твоей  силы,
вроде Когтя. Разумеется, ты прав. Я был изуродован и умер  еще  до  своего
рождения, и с тех пор меня хранят здесь в белом бренди. Разбей стекло_.
   - Я бы сначала расспросил тебя.
   - _Брат мой, там, у дверей, один старик ожидает тебя с письмом_.
   Я прислушался. До этого я внимал лишь его словам в моем  уме  и  потому
испытал довольно странное ощущение, вновь услышав реальные звуки  -  крики
сонных дроздов среди башен и осторожный стук в дверь.
   Посланцем оказался старый Рудезинд,  который  когда-то  привел  меня  к
комнате-картине в Обители  Абсолюта.  Я  жестом  пригласил  его  войти  (к
немалому удивлению караульных), ибо хотел с ним поговорить и знал, что при
нем мне не нужно заботиться о поддержании собственного достоинства.
   - Ни разу