ницей, и, по его словам, люди на кораблях дали ей такое имя за то, что
во тьме она выдает себя сильными тепловыми волнами. Если у Гефора нашлось
имя и для огненной твари, вполне возможно, что это название тоже дано
моряками, да и сам он имеет отношение к чудищу.
На губах Агии заиграла тонкая улыбка.
- Итак, тебе все известно, и ты можешь одолеть меня, где захочешь, -
при условии, что здесь тебе хватит места, чтобы размахнуться своим
огромным мечом.
- Я и без меча тебя одолею. Один раз ты уже лежала у моих ног - у входа
в шахту. Но у меня есть нож.
В этот миг на пороге появилась мать мальчика, и мы замолчали. Она
перевела изумленный взгляд с меня на Агию; затем, словно никакое удивление
не могло ни пересилить ее печаль, ни изменить намерений, она закрыла дверь
и задвинула тяжелый засов.
- Он услышал, что я наверху, - сказала ей Агия, - и велел спуститься.
Он собирается меня убить.
- И как же я этому помешаю? - устало спросила женщина и повернулась ко
мне. - Я потому ее спрятала, что, по ее словам, ты желал ей зла. Меня ты
тоже убьешь?
- Нет. Я и ее не собираюсь убивать, и ей это хорошо известно.
Лицо Агии перекосилось от гнева, подобно раскрашенному восковому
изваянию другой прекрасной женщины работы самого Фехина, которое, будучи
охвачено пламенем, теряло бы форму, одновременно и плавясь, и обгорая.
- Ты убил Агилюса и гордился этим! Разве я не столь же достойна смерти?
Ведь мы с ним одной крови!
Я не вполне поверил, что у нее есть нож, и даже не заметил, как она
выхватила его - кривой траксийский кинжал.
В воздухе уже давно висела тяжесть приближавшейся бури. Меж горных
пиков прогремел гром. Когда замерли отзвуки его раскатов, словно в ответ
раздался странный голос. Я не в силах его описать: в нем было что-то и от
человеческого вопля, и от звериного рыка.
Усталость с Касдо как рукой сняло, она опрометью бросилась к окнам. Под
каждым оконным проемом, прислоненные к стене, стояли тяжелые деревянные
ставни; она подхватила ближайший, словно это был всего лишь противень, и с
грохотом обрушила его в скобы ставней. Во дворе бешено залаял пес и
внезапно затих; было слышно лишь, как стучат первые капли дождя.
- Ну вот, уже здесь! - кричала Касдо. - Уже здесь! - И, обернувшись,
напустилась на сына: - Прочь с дороги, Северьян!
Сквозь одно из оставшихся открытыми окон я услыхал детский голос:
- _Отец, помоги мне_!
16. АЛЬЗАБО
Я как мог старался помочь Касдо и случайно оказался спиной к Агии и ее
кинжалу. Эта оплошность едва не стоила мне жизни: как только я поднял
тяжелый ставень, она тут же набросилась на меня. Говорят, что женщины и
портные держат нож лезвием вниз, однако Агия, словно закоренелый убийца,
нанесла удар снизу вверх, чтобы вскрыть внутренности и достать до сердца.
Я повернулся как раз вовремя и успел загородиться ставнем; нож пробил
дерево, и стальное острие вышло наружу с обратной стороны.
Ее подвела сама сила удара. Я вывернул ставень и отбросил его подальше
вместе с торчащим из него кинжалом. Агия и Касдо кинулись к нему. Я поймал
Агию за руку и оттолкнул назад, а Касдо со стуком задвинула ставень,
оставив кинжал торчать рукоятью наружу, где вот-вот готова была
разразиться буря.
- Сумасшедшая, - тихо, почти виновато, произнесла Агия. - Оставляешь
оружие тому, кого сама боишься, неужели не понимаешь?
- Тому, кто там, за дверью, ножи не нужны, - бросила в ответ Касдо.
Дом был погружен во мрак; единственным источником света остался
ярко-красный огонь очага. Я огляделся в поисках свечей или фонаря, но не
заметил ни того, ни другого; как я узнал после, то немногое, что имелось в
доме, было унесено на чердак. За окнами сверкнула молния, высветив контуры
ставней и прерывистую линию порога, - и я мгновенно сообразил, что эта
линия должна была быть цельной.
- Там кто-то есть, - сказал я. - Там, у двери.
Касдо кивнула.
- Я вовремя загородила окно. Эта тварь никогда не являлась так рано.
Наверное, ее разбудил дождь.
- А вдруг это твой муж?
Прежде чем она успела ответить, раздался тонкий голос - тоньше, чем у
мальчика:
- Пусти меня домой, мама!
Даже я, не ведая, кто это говорит, почувствовал в простых словах
ужасное несоответствие. Да, возможно, голос принадлежал ребенку, но не
человеческому ребенку.
- _Мама_, - послышалось снова, - _дождь начинается_.
- Нам лучше подняться наверх, - сказала Касдо. - Если мы уберем за
собой лестницу, оно не достанет нас, даже если ворвется в дом.
Я подошел к двери. В темноте между вспышками молний я не мог разглядеть
стоящих на пороге ног. Но сквозь стук дождевых капель я услышал хриплое
размеренное дыхание и скрежет, словно притаившееся во мраке существо
переступало с лапы на лапу. Я обернулся к Агии.
- Твоя работа? Очередная тварь Гефора?
Она затрясла головой, карие глаза лихорадочно блестели.
- Нет. Таких много в здешних горах, ты лучше меня знаешь.
- _Мама_!
За дверью раздалось шарканье: капризно окликнув женщину, чудовище сошло
с порога. Скрипнул ставень, и я попытался разглядеть что-нибудь сквозь
щель. За окном стояла непроглядная темень, но до моих ушей донеслась
мягкая, но тяжелая поступь, какую мне доводилось слышать дома из забранных
решетками окон Медвежьей Башни.
- Оно сожрало Северу три дня назад, - сказала Касдо, пытаясь поднять
старика со стула; он вставал медленно и неохотно, не желая отходить от
теплого очага. - Я никогда не позволяла ей с Северьяном гулять в лесу, но
оно явилось на поляну за целую стражу до наступления сумерек. С тех пор
оно приходит сюда каждую ночь. Собака не смогла его выследить, и Бекан сам
отправился на охоту.
Я начал догадываться, что это был за зверь, хотя до сих пор ни одного
такого не встречал.
- Похоже, это альзабо. Ведь это из его желез добывают аналептик?
- Да, альзабо, - кивнула Касдо. - Но про аналептик я ничего не знаю.
Агия расхохоталась.
- Зато Северьян знает. Он вкусил премудрости этого чудища и теперь
носит в себе свою возлюбленную. Они небось даже шепчутся по ночам в самый
разгар любовной страсти.
Я замахнулся на нее, но она ловко увернулась и выдвину-да стол между
нами.
- Ты должен радоваться, что среди животных, явившихся на смену тем,
кого истребили наши предки, оказались и альзабо. Без них ты бы навсегда
потерял свою Теклу. Расскажи-ка лучше Касдо, как тебя осчастливил альзабо.
- Я искренне опечален гибелью твоей дочери, - обратился я к Касдо, - и
обещаю защитить твой дом от чудовища, если на то есть воля свыше.
Мой меч стоял у стены, и я взял его, дабы доказать свою готовность
подтвердить слова действием. И вовремя, ибо в этот самый миг за дверью
раздался мужской голос:
- _Дорогая, открой мне_!
Агия и я кинулись перехватить Касдо, но опоздали: она уже отодвинула
засов. Дверь распахнулась.
Чудовище, ожидавшее за дверью, стояло на четырех лапах, и, несмотря на
это, его горбатые плечи находились на уровне моей головы. Его собственная
голова сидела низко, над кончиками ушей громоздился косматый загривок.
Огонь очага высвечивал белые клыки; глаза горели красным пламенем. Мне
доводилось смотреть в глаза многим пришельцам, явившимся из-за края света.
По утверждению некоторых мудролюбов, их привлекает вымирание местных
родов, когда племена дикарей с каменными ножами и факелами заполняет
местности, разоренные войной или эпидемией; но их глаза - это глаза диких
зверей, не более. Огненный взгляд альзабо был иным, в нем не хватало ни
человеческой осмысленности, ни животного простодушия. Так, думал я, мог
смотреть дьявол, восставший наконец из бездны на какой-нибудь черной
звезде; однако я помнил и обезьянолюдей: их и вправду называли дьяволами,
но глаза у них были человеческие. На миг почудилось, что дверь еще можно
успеть закрыть. Касдо, которая сначала в ужасе отпрянула, теперь
опомнилась и попыталась ее захлопнуть. Альзабо наступал медленно, почти
лениво, и все же он оказался проворней, и край двери ударился о его ребра,
словно о камень.
- Оставь дверь открытой! - крикнул я. - Пусть хоть какой-нибудь свет
проходит.
Я вынул из ножен "Терминус Эст", пламя очага заиграло на его лезвии,
словно я сжимал в руке пылающий факел.
Служивший оружием приспешникам Агии арбалет, стрелы которого
возгорались при трении о воздух и вспыхивали при попадании, как брошенные
в огонь угли, был бы здесь, несомненно, сподручнее; однако "Терминус Эст"
давно стал продолжением моей руки, и к тому же альзабо получил бы
возможность наброситься на меня, если бы я промахнулся и принялся
перезаряжать оружие.
Длинное лезвие моего меча также не гарантировало избавления от этой
опасности. Его незаостренная квадратная оконечность не пронзила бы зверя,
если б тот прыгнул. Мне бы пришлось поразить альзабо в воздухе, и хотя я
не сомневался, что у меня хватит сил отсечь голову с его могучей шеи, в
случае промаха смерть бы последовала незамедлительно. К тому же, чтобы
ударить, надо было как следует размахнуться, а места в тесной комнате явно
не хватало, да и очаг угасал, а я остро нуждался в свете.
Старик, мальчик Северьян и Касдо исчезли; я не знал наверняка,
поднялись ли они на чердак по приставной лестнице, пока я смотрел в глаза
зверя, или проскочили в дверь за его спиной. Осталась одна Агия; она
забилась в угол, прижавшись спиной к стене, и сжимала в руках
принадлежавший Касдо посох с железным наконечником, чтобы при случае
воспользоваться им как оружием: так отчаявшийся моряк пытается оттолкнуть
багром вражеский галеас. Я понимал, что, заговорив с нею, привлеку к ней
внимание; с другой стороны, если зверь хотя бы повернул голову в ее
сторону, я бы успел разрубить ему позвоночник.
- Агия, - обратился я к ней, - мне очень нужен свет. В темноте зверь
меня убьет. Однажды ты сказала своим людям, что встретишь меня лицом к
лицу, если они нападут на меня сзади; я встречусь лицом к лицу с
чудовищем, если только ты принесешь мне свечу.
Она кивнула, давая понять, что смысл моих слов до нее дошел, и в тот же
миг зверь двинулся на меня. Вопреки ожиданиям, он не прыгнул, но наступал
справа ленивой и вместе с тем проворной походкой, подбираясь все ближе, но
не решаясь подойти на расстояние вытянутого меча. Я быстро понял, что,
заняв позицию около стены, он ограничивал для меня возможность атаки, и
если он успеет обойти меня (что ему почти удалось) и встать между мною и
очагом, я лишусь всех преимуществ, которые мне давал свет.
Итак, мы начали осторожную игру, в которой альзабо пытался сделать
своими союзниками стол, стулья и стены, а я старался выгадать как можно
больше пространства для своего меча.
И вот я прыгнул вперед. Альзабо увернулся от удара, меч просвистел на
расстоянии пальца от его головы; потом он рванулся ко мне и отступил - как
раз вовремя, чтобы не попасть под мой ответный выпад. Его челюсти, в
которых поместилась бы человеческая голова, щелкнули у самого моего лица,
обдав меня гнусным зловонным дыханием. За стенами дома снова загрохотало,
да так близко, что после громовых раскатов я услыхал треск - то упало
огромное дерево, гибель которого эти раскаты и огласили; вспыхнула молния,
озарив страшным светом все - до последней мелочи, и от этой вспышки я
онемел и ослеп. Я обрушил "Терминус Эст" в наступившую затем черноту,
услыхал, как лязгнуло о кость лезвие, потом отскочил в сторону и под новые
раскаты грома рубанул еще, на этот раз лишь разнеся в щепки что-то из
мебели.
Зрение вернулось ко мне. Пока альзабо и я обманными выпадами пытались
выбить друг друга с занятых позиций, Агия тоже не ждала и, когда сверкнула
молния, рванулась к лестнице. Она уже была на полпути к спасительному
чердаку, и я видел, как Касдо протягивает вниз руки, чтобы помочь ей
подняться. Альзабо стоял передо мной на первый взгляд целый и невредимый,
однако у передней лапы темнела лужа крови. При свете очага его
всклокоченная шерсть казалась красной, а когти, тоже красные, были больше
и крепче медвежьих, они словно светились насквозь. И снова послышался тот
самый голос, что произнес: "_Дорогая, открой мне_!", и снова я испытал
омерзение посильнее, чем если бы заговорил труп.
- _Да, я ранен. Однако боль ничтожна, и я могу стоять и передвигаться,
как раньше. Тебе не удастся навсегда разлучить меня с семьей_.
Из звериной пасти доносился голос сурового и, несомненно, честного
мужа. Я достал Коготь и положил на стол, но он лишь мерцал слабой синей
искоркой.
- Свет! - крикнул я Агии.
Но свет так и не зажегся, и я услышал стук убираемой наверх лестницы.
- _Путь к бегству для тебя отрезан_, - произнес зверь голосом мужчины.
- Так же, как и твой путь к наступлению. Ты не сможешь прыгнуть высоко
с раненой лапой.
Голос резко переменился, и зверь жалобно захныкал, как маленькая
девочка:
- _Но я могу влезть на стол. Неужели, по-твоему, я не догадаюсь
подвинуть стол под люк в потолке? Я, способный говорить_?
- В таком случае ты все-таки принимаешь себя за зверя.
Снова заговорил мужской голос:
- _Мы считаем, что находимся внутри зверя, как когда-то находились в
оболочках из плоти, которые зверь пожрал_.
- И ты согласишься, чтобы он пожрал твою жену и сына, Бекан?
- _Я буду управлять его действиями. Я уже управляю им. Я хочу, чтобы
Касдо и Северьян отправились к нам, сюда, как я сегодня пришел к Севере.
Когда свет погаснет, ты тоже умрешь - соединишься с нами, - а потом и
они_.
Я засмеялся.
- Ты, видно, забыл, что я даже в темноте сумел тебя ранить? - Не
опуская "Терминус Эст", я прошел по комнате к обломкам стула, схватил то,
что осталось от спинки, и швырнул в очаг, взметнув облако искр. - Хорошо
высушенное дерево, да еще натертое пчелиным воском чьей-то заботливой
рукой, будет ярко гореть.
- _Все равно потом наступит темнота_. - Голос зверя-Бекана был
безгранично спокоен. - _Наступит темнота, и ты придешь к нам_.
- Нет. Когда стул догорит и станет темно, я брошусь на тебя и убью. А
сейчас я жду, пока ты истечешь кровью.
Наступило молчание, тем более жуткое, что на морде чудовища не
отражалось ни малейшего признака мысли. Как остатки нервных структур Теклы
с помощью вытяжки из органов вот такой твари поселились в ядрах клеток
лобной части моего мозга, так мужчина и его дочь блуждали где-то в темных
лабиринтах звериного мозга и верили, что живы; но какова была их
призрачная жизнь, какие мысли и желания их посещали, я и представить себе
не мог. Наконец мужской голос произнес:
- _Значит, через одну-две стражи я убью тебя или ты - меня. Либо мы
погибнем оба. Если я сейчас уйду в темноту и дождь, станешь ли ты меня
выслеживать, когда Урс повернется к свету? Не спрячешься ли в доме, чтобы
уберечь от меня женщину и ребенка, которые принадлежат мне_?
- Нет.
- _Слово чести? Можешь поклясться на мече, хоть его и нельзя обратить к
солнцу_?
Я отступил назад и, перевернув "Терминус Эст", взял его за лезвие так,
что его оконечность почти касалась моего сердца.
- Клянусь этим мечом, знаком моего искусства, что не стану выслеживать
тебя завтра, если сегодня ночью ты сюда не вернешься. И в этом доме я
также не останусь.
Альзабо повернулся стремительно, словно змея. В какой-то миг я,
наверное, мог бы нанести удар по его мощной спине. Но он исчез, и ничто не
напоминало о нем, кроме распахнутой двери, разнесенного в щепки стула и
лужи крови (которая показалась мне темнее, чем кровь животных нашего
мира), просачивающейся в щели между старыми половицами.
Я подошел к двери и заложил засов, потом вернул Коготь в мешочек,
который носил на шее, и, по совету альзабо, придвинул стол к люку, чтобы
легче было залезть. Касдо и старик в испуганном ожидании притаились в
дальнем углу, маленький Северьян был с ними, и в его глазах я прочел, что
воспоминания о сегодняшней ночи будут преследовать его еще лет двадцать.
Фонарь, подвешенный за стропило, освещал их неровным светом.
- Как видите, я остался жив, - обратился я к ним. - Вы слышали, о чем
мы говорили внизу? Касдо кивнула.
- Если бы вы принесли мне свет - я ведь просил вас об этом, - я не
сделал бы того, что сделал. Теперь же я ничем вам не обязан. На вашем
месте я бы с рассветом покинул дом и спустился в долину. Решайте сами.
- Нам было страшно, - пробормотала Касдо.
- Мне тоже. А где Агия?
К моему удивлению, старик вытянул руку, указывая куда-то; я поглядел в
ту сторону и обнаружил, что густо набросанная на крышу солома раскидана,
образовав щель, достаточно широкую для гибкого тела Атии.
Остаток ночи я проспал у очага, предупредив Касдо, что убью всякого,
кто спустится с чердака. Утром я обошел дом кругом: как и следовало
ожидать, кинжал Агии был вытащен из ставня.
17. МЕЧ ЛИКТОРА
- Мы уходим, - сказала мне Касдо, - но прежде я приготовлю завтрак.
Если не хочешь, можешь не садиться с нами за стол.
Я кивнул и остался ждать на пороге; она вынесла деревянную миску каши,
сваренной на воде, и деревянную же ложку. Я пошел к ручью и присел. С
обеих сторон ручей скрывали заросли камыша: я не спешил себя обнаруживать.
Пожалуй, я нарушил данную альзабо клятву, но я остался в зарослях и
наблюдал за домом.
Вскоре показались Касдо, ее отец и малыш Северьян. В руках у женщины
был узел и мужнин посох; старик и мальчик несли по мешочку. У их ног
вертелся пес, который, по-видимому, при появлении альзабо забился под дом
и сидел там, пока зверь не ушел. Я не виню его за это, хотя Трискель
поступил бы иначе. Касдо оглянулась, ища меня взглядом. Не заметив меня,
она положила на порог какой-то сверток.
Я смотрел, как они шли по краю неширокого поля, вспаханного и
засеянного не более месяца назад. Теперь урожай с него достанется птицам.
Ни Касдо, ни ее отец не кинули назад ни единого взгляда, и только мальчик
Северьян остановился у первой горной гряды и обернулся, чтобы еще раз
увидеть единственный дом, который он знал в своей жизни. Каменные стены
хижины стояли, как всегда, надежно, а над трубой все еще вился дымок от
очага, над которым мать готовила завтрак. Наверное, она окликнула
мальчика, потому что он поспешил за ней и скрылся из виду.
Я вышел из своего укрытия и направился к дому. В оставленном на пороге
свертке я обнаружил два мягких одеяла из шерсти гуанако и кусок сушеного
мяса, завернутый в чистую ветошку. Мясо я положил в ташку, а одеяла связал
вместе и перебросил через плечо.
Воздух после дождя был прозрачен и чист, и я радовался мысли, что
сейчас покину каменную хижину, пропахшую дымом и снедью. Я заглянул внутрь
и увидел на полу черное пятно от крови альзабо и сломанный стул. Касдо
передвинула стол на прежнее место, и Коготь, так слабо мерцавший вчера, не
оставил на нем никакого следа. В доме не оказалось ничего, что могло бы
пригодиться в дороге. Я вышел и захлопнул дверь.
Я отправился вслед за Касдо и ее спутниками. Нет, я не простил ей то,
что она не посветила мне вчера во время схватки с альзабо, - ей ничего не
стоило опустить фонарь из люка. И все же я не мог особенно винить ее за
то, что она приняла сторону Агии, - ее, оставшуюся в одиночестве под
неподвижными взглядами гор, под их ледяными венцами; что же до старика и
ребенка, то о какой-либо вине здесь вообще говорить не приходилось, а
уязвимы они были не меньше женщины.
Тропа была не каменистой, а земляной, поэтому я следовал за ними в
буквальном смысле слова: я видел отпечатки маленьких ног Касдо, совсем
крошечные - мальчика, делавшего два шага на каждый шаг матери, и следы
старика с вывернутыми наружу носками. Я двигался медленно, чтобы не
настичь их, и, зная об опасности, которая с каждым шагом все больше
угрожала мне, я в глубине души надеялся, что патрули архона, учинив им
допрос, тем самым предупредят меня. Касдо не могла меня выдать: любые,
самые достоверные сведения, которые она представила бы димархиям, только
сбили бы их с толку, а если рядом рыскал альзабо, я надеялся услышать или
почуять его прежде, чем он нападет, - я ведь не обещал ему оставить его
добычу без охраны, а лишь покинуть дом и не преследовать его самого.
Скорее всего дорога представляла собой обычную звериную тропу, которую
Бекан протоптал несколько шире; вскоре и она исчезла. Здешние пейзажи были
не столь безжизненны, как за верхней границей леса. Южные склоны покрывали
мхи и низкорослые папоротники, из каменных расщелин пробивались сосны и
пихты. И постоянно слышался шум падающей воды. Текла во мне припомнила,
как ходила на этюды в очень похожее место в сопровождении учителя и двух
угрюмых телохранителей; я был почти уверен, что вот-вот наткнусь на
мольберт, палитру и коробку перепачканных красками кистей, брошенные в
сердцах подле какого-нибудь водопада, в котором более не отражалось
солнце.
Ничего такого я, конечно же, не увидел; за несколько стражей пути мне
не встретилось ни единого свидетельства пребывания человека. Следы Касдо,
мальчика и старика мешались со следами оленей, да дважды я заметил
осторожные следы кравшейся за стадом желтой дикой кошки. Все они,
несомненно, были оставлены на восходе, когда прекратился дождь.
Вдруг я увидел ряд следов, оставленных босой ногой, которая была больше
ноги старика. Следы превосходили по размерам и те, что оставляли мои
обутые в сапоги ноги, да и шаг идущего был явно шире. Они тянулись по
правую сторону от тех, по которым шел я, но один из них смял отпечаток
ноги мальчика: значит, оставивший его побывал здесь после Касдо. Я
поспешил вперед.
По моим предположениям, новые следы принадлежали автохтону, хотя длина
шагов оставляла меня в недоумении - ведь дикие жители гор обычно
низкорослы. Если это действительно был автохтон, то Касдо и ее спутникам
не угрожала серьезная опасность, хотя вещи он, конечно, мог и украсть.
Судя по тому, что я знал об автохтонах, они были умелыми охотниками, но
воинственностью не отличались.
Тем временем следов босых ног стало больше. К первому чужаку
присоединились еще двое или трое.
Будь это дезертиры, дело приняло бы другой оборот: эти люди и их
женщины составляли около четверти узников Винкулы, и многие из них были
повинны в совершении самых гнусных злодеяний. Дезертиры хорошо вооружены,
но я не сомневался, что они так же хорошо обуты, во всяком случае - не
босы.
Передо мною поднимался крутой уступ. Я увидел выбоины, оставленные
посохом Касдо, и поломанные ветки кустов, за которые Касдо и старик
хватались, чтобы не соскользнуть вниз, - и их преследователи, вероятно,
тоже. Я подумал, что старик, должно быть, уже выбился из сил, и
удивительно, как его дочери удавалось его подгонять; возможно, он или же
все путники уже знали, что за ними гонятся. Добравшись до гребня, я
услыхал собачий лай и сразу за ним - дикий бессловесный вопль, словно
прошедшая ночь теперь отзывалась эхом.
Но это был не жуткий, нечеловеческий рев альзабо. Раньше я часто слышал
этот звук: когда я лежал в своей койке по соседству с Рошем, он едва
достигал моих ушей, когда же я разносил еду дежурным подмастерьям и их
клиентам в подземелье, он звучал постоянно. А именно то был крик одного из
обитателей третьего уровня, не владевших членораздельной речью, и потому,
из практических соображений, их никогда не приводили в зал для допросов.
Это были зоантропы, чьи маски я видел на балу у Абдиеса. Взобравшись на
вершину, я увидел их; увидел и Касдо с отцом и мальчиком. Людьми их нельзя
было назвать, но на расстоянии их можно было принять за людей - девятеро
голых существ приседали и подпрыгивали вокруг троих путников. Я бросился к
ним, но в этот миг один из них взмахнул дубинкой, и старик упал.
Я остановился в сомнении, и то был страх не Теклы, но мой собственный.
С обезьянолюдьми я сражался, может быть, и храбро, но у меня не было
другого выхода. Я до последнего противостоял альзабо, но и там бежать было
некуда: в темноте он, разумеется, убил бы меня.
Теперь же я мог выбирать и потому колебался.
Живя в горах, Касдо не могла не знать о них, хотя, вполне возможно,
никогда не встречала их раньше. Пока мальчик цеплялся за ее юбку, она
размахивала посохом, словно саблей. Сквозь вопли зоантропов до меня
донесся ее крик - пронзительный, невнятный, далекий. Я ощутил прилив
ужаса, который всегда испытываешь при виде подвергающейся нападению
женщины, но помимо него, а возможно, и глубоко под ним жила обида: она не
захотела сражаться на моей стороне, так пусть теперь сама выпутывается.
Конечно, долго это не могло продолжаться. Эти твари либо сразу пугаются
и бегут, либо не бегут вовсе. Один из них выхватил у Касдо из рук посох; я
обнажил "Терминус Эст" и бросился вниз по склону к ней на подмогу. Голое
животное толкнуло ее на землю и приготовилось совершить насилие.
И вдруг из леса слева от меня вырвалось нечто огромное. Оно было так
велико и двигалось так стремительно, что я поначалу принял его за рыжего
жеребца, сбросившего где-то и седло, и седока. И только когда сверкнули
клыки и бешено закричал зоантроп, я понял, что это альзабо.
Остальные зоантропы тут же накинулись на него. Головки их палиц,
вытесанных из железного дерева, в неком гротескном преломлении напоминали
головы кур, клюющих с земли рассыпанные для них зерна. Один зоантроп
взлетел в воздух и, мгновение назад нагой, теперь казался завернутым в
алый плащ.
Когда я добежал до места побоища, альзабо уже лежал на земле, и я мог
не обращать на него внимания. "Терминус Эст" кругами рассекал воздух над
моей головой. Вот упало одно голое тело, потом другое. У самого моего уха
пронесся камень величиной с кулак, так близко, что я даже расслышал свист;
попади он в цель, я тут же рухнул бы замертво.
И все же это были не обезьянолюди, жители шахты, которых собралось
такое множество, что разбить их окончательно просто не представлялось
возможным. Я рассек одного зоантропа от плеча до пояса, почувствовав при
ударе, как ломается и крошится о лезвие каждое ребро, потом обрушил меч на
другого, расколов ему череп.
В наступившей тишине я слышал только всхлипывания мальчика. Семь
зоантропов лежали на траве; четверых, наверное, сокрушил "Терминус Эст", а
троих прикончил альзабо. Из его пасти свисало тело Касдо, ее голову и
плечи чудовище уже успело сожрать. Старик, знавший Фехина, лежал недвижим,
словно кукла; великий художник наверняка создал бы из его гибели
произведение искусства, выбрав перспективу, какую никому не удалось бы
найти; изобразив бесформенные останки головы, он передал бы величие и
тщету человеческой жизни. Но Фехина рядом не было. Пес с окровавленными
челюстями валялся подле старика.
Я оглянулся в поисках мальчика и с ужасом увидел его свернувшимся у
самой спины альзабо. Чудовище, несомненно, позвало его голосом отца, и он
пришел. Лапы зверя судорожно подергивались, глаза были закрыты. Когда я
взял малыша за руку, из пасти альзабо показался язык, широкий и толстый,
как у быка, словно он хотел лизнуть мальчику ладонь, но в этот миг его
плечи затряслись с такой силой, что я отпрянул. Язык так и остался лежать
на траве, как тряпка. Я оттащил мальчика в сторону. - Ну-ну, малыш, не
плачь, все позади. Ты цел? Он кивнул и разрыдался, и я еще долго укачивал
его на руках.
Некоторое время я раздумывал, не достать ли Коготь, хоть он и не помог
мне в доме Касдо, да и раньше не всегда помогал. Если бы, однако, его сила
подействовала, то предугадать результат было почти невозможно. Мне вовсе
не хотелось дарить новую жизнь альзабо или зоантропам, а какая новая жизнь
может ждать обезглавленный труп Касдо? Что же до старика, он и так стоял
на краю могилы; теперь он умер, и смерть его была быстрой. Будет ли он мне
благодарен, если я верну его назад, чтобы через год-два ему снова пришлось
умирать? Камень лучился на солнце, но этот блеск был лишь игрой солнечного
света, а не сиянием Миротворца, отражением Нового Солнца, и я убрал его.
Мальчик смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
"Терминус Эст" был перепачкан кровью по самую рукоять. Я сел на
поваленное дерево и, размышляя, что делать дальше, принялся обтирать его о
начинавшее гнить древесное волокно, потом наточил и смазал маслом клинок.
Меня не интересовало, что станется с трупами зоантропов и альзабо, но
оставлять тела Касдо и старика на поругание диким зверям было бы низко.
Кроме того, поступить так означало бы проявить неблагоразумие. Что,
если явится другой альзабо и, изглодав тело Касдо, отправится на поиски ее
сына? Я подумал, не отнести ли оба трупа назад, в хижину. Но хижина была
далеко, оба тела сразу я нести не мог, а любое оставленное здесь наверняка
окажется растерзанным к моему возвращению. Привлеченные столь богатой
кровавой добычей, над головой уже кружили падальщики-тераторны, чьи крылья
в размахе достигали длины главной палубы каравеллы.
Я исследовал грунт, ища место с достаточно мягкой почвой, чтобы ее
можно было копать посохом; наконец оттащил оба тела к ручью на каменистую
косу и сложил над ними нечто вроде склепа. Я надеялся, что под ним они
пролежат почти год, вплоть до начала таяния снегов, приходившегося на
праздник Святой Катарины, а талые воды смоют останки отца и дочери.
Малыш Северьян поначалу лишь наблюдал за мной, но спустя некоторое
время стал сам подносить мелкие камушки для пирамиды. Когда мы смывали в
ручье пот с песком, он спросил:
- Ты кто, мой дядя?
- Я твой отец, - ответил я, - по крайней мере, на время. Если у ребенка
умирает папа, кто-то должен его заменить. Вот я и стал тебе отцом.
Мальчик задумчиво кивнул, а я неожиданно для себя вспомнил, как мечтал
позапрошлой ночью о мире, в котором все люди будут связаны кровным
родством, являясь потомками одной пары колонистов. Так я, не ведающий даже
имен своих отца и матери, вполне мог оказаться родным этому ребенку,
носящему одно со мной имя, - ему и любому встречному. Мир, о котором я
грезил, стал для меня ложем, где я мог приклонить голову. Я не в силах
описать ту серьезность, с которой мы носили камни к ручью, как невинно и
торжественно было лицо мальчика и как были огромны его глаза с искрящимися
каплями воды на ресницах.
18. ДВА СЕВЕРЬЯНА
Я припал к ручью и пил сколько мог; мальчику я велел делать то же
самое, ведь в горах много безводных мест и вполне могло случиться, что до
утра мы не встретим ни одного источника. Он спросил, не вернемся ли мы
домой; я действительно собирался идти назад, к домику Касдо и Бекана, но
теперь передумал и ответил отрицательно. Я понял, как тяжело будет ему
снова увидеть эту крышу, поле и садик, а потом опять покинуть родные
места. Такому малышу, пожалуй, могло показаться, что его папа, мама,
сестренка и дедушка все еще где-то рядом.
Но дальше спускаться мы тоже не могли - мы и так находились ниже той
границы, за которой мое путешествие становилось опасным. Власть архона
Тракса распространялась более чем на сотню лиг, а теперь еще и Агия могла
пустить его димархиев по моему следу.
К северо-востоку от нас поднимался горный пик, выше которого мне не
доводилось видеть. Не только голову его, но и плечи обнимал снежный
покров; снег лежал и на его груди. Я не мог разглядеть, да и никто,
наверное, не знал, чье горделивое чело было обращено на запад поверх столь
многих менее значительных вершин; несомненно было одно: он царствовал в
самые ранние и славные дни человечества и управлял силами, способными
придавать форму граниту, как нож резчика - дереву. Я смотрел и думал, что
даже упрямые димархии, так хорошо знавшие дикие высокогорные края,
наверное, остановились бы перед ним в благоговении. И вот мы направились
прямо к нему, вернее, к возвышенному переходу, соединявшему его складчатую
мантию с горой, на склоне которой Бекан когда-то выстроил дом. Подъемы не
были особенно тяжкими, так что поначалу ходьба отнимала у нас больше сил.
Малыш Северьян часто брал меня за руку, даже когда в моей поддержке не
было необходимости. Я плохо определяю возраст детей, но он, по-видимому,
был в тех летах, когда, окажись он одним из наших учеников, он вошел бы в
класс мастера Палаэмона - то есть он хорошо ходил и речь его была
достаточно развита, чтобы понимать других и объясняться самому.
За целую стражу, если не больше, он не произнес ни слова, за
исключением того вопроса, о котором я уже упоминал. Когда же мы спускались
по широкому поросшему травой и окаймленному соснами склону, напоминавшему
место, где погибла его мать, он спросил:
- Северьян, а кто были те люди? Я понял, о ком он говорил.
- Это не люди, хотя когда-то были людьми и до сих пор их напоминают.
Это зоантропы, то есть звери, похожие на людей. Понимаешь?
Мальчик с серьезным видом кивнул и снова спросил:
- А почему они без одежды?
- Потому что, как я уже сказал, они перестали быть людьми. Собака
родится собакой, птица - птицей, но быть человеком - это достижение, об
этом постоянно нужно размышлять. Вот ты, малыш, размышляешь об этом
последние три-четыре года, хотя, наверное, и не подозреваешь об этом.
- Собака просто ищет еду, - заметил мальчик.
- Верно. Но вот вопрос: следует ли принуждать человека думать?
Давным-давно некоторые люди решили, что им это не нужно. Собаку еще можно
заставить вести себя, как человек, - ходить на задних лапах, носить
ошейник вроде воротника и делать много других подобных трюков. Но
невозможно и не должно заставлять человека вести себя по-человечески. Тебе
доводилось засыпать по собственной воле? Когда глаза не слипаются и нет ни
капли усталости?
Он кивнул.
- Это потому, что тебе хотелось сбросить бремя мальчика, хотя бы на
время. Иногда я пью слишком много вина - это оттого, что мне хочется
ненадолго перестать быть мужчиной. Некоторые люди для этого лишают себя
жизни. Ты знал об этом?
- Или делают себе больно.
Тон, которым Северьян произнес эти слова, многое мне объяснил: скорее
всего именно таким и был Бекан, иначе он не увел бы свою семью в столь
далекое и опасное место.
- Да, - ответил я, - так тоже бывает. Но случается, что люди, и среди
них есть женщины, исполняются ненавистью к обременительному размышлению,
но смерть при этом они вовсе не любят. Они видят животных и хотят стать,
как они: знать только инстинкт и ни о чем не думать. А ты, Северьян,
знаешь, где у тебя рождаются мысли?
- В голове, - не задумываясь, ответил мальчик, обхватив голову руками.
- У животных тоже есть голова - даже у таких глупых, как раки, быки и
клещи. А мысли родятся в небольшой части головы - той, что находится над
глазами. - Я дотронулся до его лба. - Если тебе зачем-то понадобится
отрезать себе руку, существуют люди, которые умеют это делать. Например,
твоя рука сильно болит и никогда не пройдет. Они смогут так искусно ее
отнять, что остальному телу никакого вреда не будет.
Мальчик кивнул.
Вот и хорошо. Эти же люди могут вынуть из твоей головы ту самую
частицу, благодаря которой ты думаешь. И обратно, как ты понимаешь,
вложить уже не в состоянии. А если бы и смогли, ты сам не сумеешь их
попросить, поскольку лишишься ее. Случается, однако, что некоторые
все-таки просят тех людей удалить эту часть и даже платят им. Они хотят
навсегда перестать думать и заявляют о желании отказаться от всего, что
создано человечеством. Поэтому к ним уже нельзя относиться как к людям:
они сделались животными, хотя внешне похожи на людей. Ты спрашиваешь,
почему они не носят одежды? Просто они не понимают, что это такое, и уже
никогда не смогут одеваться, даже в холод, хотя лечь на одежду или
завернуться в нее они еще способны.
- А сам ты не такой - хотя бы немножко? - спросил мальчик, указывая на
мою обнаженную грудь.
Я даже опешил: ничего подобного у меня никогда и в мыслях не было.
- Таково правило моей гильдии, - ответил я. - Мне ничего из головы не
удаляли, если ты это имеешь в виду. Когда-то и я носил рубашку... Но ты
прав; наверное, я чуть-чуть похож на них, потому что ни разу о ней не
вспоминал, даже в самый жгучий холод.
Судя по его взгляду, я только подтвердил его подозрения.
- И поэтому ты убегаешь?
- Нет, не поэтому. Если уж на то пошло, я убегаю по обратной причине.
Та часть моей головы, похоже, чересчур разрослась. Но насчет зоантропов ты
прав - они бежали в горы именно поэтому. Когда человек становится зверем,
этот зверь очень опасен, в населенных местах, например, на фермах, где
много людей, таких не терпят. Вот их и оттесняют в горы, а иногда их
приводят сюда старые друзья или люди, которым они заплатили, прежде чем
лишиться дара человеческой мысли. Они, конечно, могут еще немного думать,
как и все животные, - достаточно, чтобы искать пищу в диких лесах и горах,
хотя каждую зиму многие из них погибают. Достаточно, чтобы кидаться
камнями, как обезьяны орехами, чтобы драться дубинками и даже добывать
себе подруг, поскольку, как я сказал, среди них есть и женские особи. Их
сыновья и дочери долго не живут, да оно и к лучшему: ведь рождаются они,
как мы с тобой, обремененными разумом.
Когда я кончил говорить, это бремя обрушилось на меня с неимоверной
силою, и я впервые воистину осознал, что для других оно может быть таким
же проклятьем, каким иногда становится для меня память.
Я никогда не был чувствителен к красоте, но красота гор и неба
подчинила себе мои размышления, и я, казалось, приблизился к постижению
непостижимого. Когда после первого представления пьесы доктора Талоса
передо мной появился мастер Мальрубиус - что было выше моего понимания
тогда, да и сейчас тоже, хотя теперь во мне возросла уверенность в
реальности происшедшего, - он заговорил со мной о кольцевой структуре
власти, хотя к управлению я никакого касательства не имел. Сейчас я
внезапно осознал, что и сама воля управляема если не разумом, то чем-то
низшим либо, напротив, высшим по отношению к нему. Но которым из двух,
сказать было чрезвычайно сложно. Инстинкт есть, разумеется, нечто низшее;
а вдруг он одновременно располагается и на более высокой ступени, чем
разум? Когда альзабо бросился на зоантропов, его инстинкт повелевал ему
отобрать у других свою добычу; когда то же самое сделал Бекан, его
инстинкт направлял его на спасение жены и ребенка. Двое предприняли единое
действие и в едином теле. Что это: согласие высшего и низшего начал где-то
в глубинах разума? Или существует только инстинкт, стоящий за всеми
действиями разума, так что тот со всех сторон видит лишь направляющую его
руку?
Прав ли мастер Мальрубиус, и действительно ли инстинкт есть та
"преданность персоне правителя", которая составляет одновременно и высшую,
и низшую основу правления? Инстинкт сам по себе не мог возникнуть из
ничего - это ясно; крылатые хищники, парившие у нас над головами, строили
гнезда, повинуясь инстинкту; но наверняка когда-то было время, когда
гнезда не строили, и первая птица, свившая гнездо, не могла унаследовать
этот инстинкт от родителей, поскольку те не знали его. Подобный инстинкт
не мог развиться и постепенно; навряд ли тысячи поколений птиц приносили в
клюве одну веточку, пока какой-то из них не пришло в голову принести две:
ведь из одной-двух веток гнезда не совьешь. Возможно, впереди инстинкта
идет высший и одновременно низший принцип управления волей. Возможно, и
нет. Парившие в небе птицы чертили в воздухе свои письмена, но не мне было
их читать.
Дорога, ведущая к седловине, которая соединяла нашу гору с еще более
высокой и уже описанной мною, казалось, пролегала над ликом всего Урса,
соединяя полюс с экватором; поверхность, над которой мы карабкались, как
муравьи, поистине походила на наш вывернутый наизнанку шар. Позади и
впереди, насколько хватал глаз, простирались сверкающие снежные поля. Под
ними тянулись каменные склоны, подобные берегам скованного льдом южного
моря. Еще ниже раскинулись высокогорные луга, поросшие дикими злаками,
сквозь которые пестрели пятна полевых цветов; я хорошо помнил другие луга,
те, что видел под собой позавчера, и из-под синей дымки, обвивавшей грудь
высившейся впереди горы, словно аксельбант, проглядывала их зеленая лента;
темный сосновый лес под нею казался черным.
Седловина, к которой мы спускались, представляла собой совсем иное
зрелище: бескрайние широколиственные леса, где высокие, в тридцать
кубитов, деревья тянулись чахлыми кронами к умирающему солнцу. Их погибшие
собратья, поддерживаемые живыми, стояли прямо, завернутые в лиановые
саваны. У ручейка, где мы остановились на ночлег, растительность имела не
столь болезненный вид и пышностью напоминала долину. Мы подошли к
седловине достаточно близко, и мальчик мог хорошо ее рассмотреть. Когда
необходимость идти и карабкаться по камням уже не отнимала все его
внимание и силы, он спросил, указывая вниз, будем ли мы еще туда
спускаться.
- Будем, но завтра, - ответил я. - Скоро стемнеет, а по этим дебрям
лучше ходить днем.
При слове "дебри" его глаза расширились.
- Это опасно?
- Точно не знаю. Когда я жил в Траксе, я слыхал, что насекомые в
здешних лесах не опасней тех, что обитают в низинах, да и летучие
мыши-кровососы нас не потревожат - одна такая мышь укусила моего друга:
ничего приятного в этом нет. Но здесь водятся большие обезьяны, дикие
кошки и прочие звери.
- И волки.
- Да, и волки тоже. Волки есть и там, еще выше. На такой же высоте, как
твой дом, и даже дальше.
Я сразу пожалел, что обмолвился о его доме: стоило мне произнести это
слово, с его лица исчезла радость жизни, которая только-только начала
возвращаться к нему. На миг он, казалось, погрузился в раздумье, потом
спросил:
- Когда эти люди...
- Зоантропы. Он кивнул.
- Когда зоантропы пришли и напали на маму, ты сразу побежал на помощь?
- Да. Я побежал сразу, как только смог. В некотором смысле это была
правда, но она вызывала болезненное неудобство.
- Это хорошо, - вздохнул он. Я расстелил одеяло, и он лег. Я обернул
одеяло вокруг него. - Звезды стали ярче; правда? Они всегда ярче, когда
солнце уходит.
Я лег рядом с ним и взглянул вверх.
- Оно на самом деле не уходит. Просто Урс отворачивает от него лицо,
вот мы и думаем, что его нет. Ведь если ты на меня не смотришь, это не
значит, что я ушел, хоть ты меня и не видишь.
- Но если солнце там, почему звезды горят сильнее? Судя по голосу, он
был горд своей рассудительностью, да и мне она нравилась; я вдруг понял,
почему мастер Палаэмон с таким удовольствием беседовал со мной, когда я
был ребенком.
- Пламя свечи при ярком солнечном свете почти незаметно, - пояснил я, -
так гаснут и звезды - ведь они на самом деле тоже солнца. Глядя на
картины, написанные в древности, когда солнце светило ярче, мы узнаем, что
в те времена звезд не было видно вплоть до наступления сумерек. Старые
легенды - в моей ташке есть коричневая книга, в ней их много записано -
кишат волшебными существами, которые умеют медленно исчезать и так же
медленно появляться. Все эти истории возникли, несомненно, тогда, когда
люди обратили внимание на звезды.
Он вытянул руку.
- Вон Гидра.
- Верно, - сказал я. - А какие еще ты знаешь? Он показал мне Крест и
Большого Тельца, а я ему - Амфисбену и еще несколько созвездий.
- А вот и Волк - вон он, над Единорогом. Где-то должен быть и Малый
Волк, только я никак не найду его. Мы отыскали его вместе над самым
горизонтом.
- Они - как мы, правда? Большой Волк и Малый Волк. А мы - большой
Северьян и маленький Северьян.
Я согласился, и он надолго уставился в небо, жуя кусок высушенного
мяса, что я ему дал. Потом сказал:
- А где книжка со сказками? Я показал ему.
- У нас тоже была книжка, и мама всегда читала ее нам с Северой.
- Севера была твоей сестрой?
- Мы были близнецами, - кивнул он. - Послушай, большой Северьян, а у
тебя была сестра?
- Не знаю. У меня нет семьи - все умерли. Давно, я тогда был совсем
маленький. А какую сказку ты хочешь?
Он попросил меня показать книгу, и я протянул ее ему. Полистав
страницы, он вернул книгу мне.
- У нас была не такая.
- Я и не сомневался.
- Тогда поищи сказку про мальчика, у которого есть большой друг и
близнец. И чтобы про волков тоже было.
Я выбрал легенду и начал читать. Читал я быстро, стараясь опередить
наступление темноты.
19. СКАЗКА О МАЛЬЧИКЕ ПО ПРОЗВИЩУ ЛЯГУШОНОК
Часть первая. Юное Лето и ее сын
За тридевять земель на вершине горы жила-была прекрасная женщина по
имени Юное Лето. Она была королевой той страны, но король, муж ее, был
сильным и безжалостным человеком. Он мстил ей ревностью за ревность и
убивал любого, кого подозревал в связи с нею.
Однажды Юное Лето гуляла в саду и увидала неизвестный цветок,
прекрасней которого никогда не встречала. Он был алее и душистее любой
розы, но стебель был гладкий, как слоновая кость, и совсем без колючек.
Она сорвала его и унесла в укромное место, но когда, любуясь, она
склонилась над ним, он показался ей вовсе не цветком, но возлюбленным, о
котором она давно мечтала, - могучим и нежным, как поцелуй. Соки растения
вошли в нее, и она понесла. Однако королю она сказала, что ребенок - его,
и, поскольку охрана при ней была надежная, король ей поверил.
Вскоре родился мальчик, и нарекли его, по желанию матери, Вешним
Ветром. Когда он появился на свет, все звездочеты горы явились, чтобы
составить его гороскоп; собрались даже величайшие маги Урса. Долго
трудились они, все рассчитывали да чертили карты; девять раз сходились они
на священный совет и наконец объявили, что в битвах Вешний Ветер не будет
знать равных и все его дети доживут до зрелых лет. Эти пророчества
пришлись королю весьма по душе.
Вешний Ветер подрастал, и мать его с тайной радостью замечала, что
сердцем сын больше тянется к полям, цветам и плодам. Всякое растение пышно
распускалось от его прикосновения, и он охотнее брался за садовый нож, чем
за меч. Но когда он вырос, разразилась война, и пришлось ему взять копье и
щит. Поскольку нрава он был кроткого и во всем повиновался королю
(которого почитал своим отцом и который сам считал себя таковым), многие
полагали, что пророчество не сбудется. Но они ошибались. В самый разгар
сражения он оставался хладнокровен, и отвага его была тщательно выверена,
а осторожность благоразумна. Никто из генералов не изобретал таких
хитростей и уловок, никто из офицеров не исполнял поручений так ревностно.
Солдаты, которых он вел на врагов короля, были так хорошо вымуштрованы,
что казались выкованными из закаленной бронзы, их преданность ему не знала
границ: они были готовы следовать за ним в Царство Теней - самую далекую
от солнца страну. И люди говорили, что Вешний Ветер рушит их башни и топит
их корабли, хотя Юное Лето совсем не того хотела.
С тех пор военные походы часто приводили Вешний Ветер на Урс, и там он
спознался с двумя братьями-королями. У старшего росли сыновья, у младшего
же была единственная дочь, и звали девочку Лесная Птичка. Когда девочка
повзрослела, ее отца убили, а дядя, не желавший, чтобы она рождала
сыновей, наследников дедова престола, внес ее имя в свиток
жриц-девственниц. Вешний Ветер опечалился, ибо принцесса сияла красотой, а
ее отец был его другом. Однажды он явился на Урс один и у ручья увидел
спящую Лесную Птичку, и она пробудилась от его поцелуев.
От их союза родились двое сыновей-близнецов, но хотя жрицы ее Ордена
помогали Лесной Птичке скрывать беременность от дяди-короля, прятать
младенцев они уже не могли. Не успела Лесная Птичка увидеть своих детей,
жрицы уложили их в корзину для зерна на пуховые одеяльца, унесли на берег
того самого ручья, где Вешний Ветер застал ее врасплох, спустили корзину
на воду и ушли.
Часть вторая. Лягушонок находит новую мать
Долго плыла корзина - плыла по соленым водам и пресным. Другие дети
давно бы умерли, но сыновья Вешнего Ветра умереть не могли, ибо еще не
достигли зрелости. Закованные в чешуйчатую броню водяные чудища плескались
вокруг корзины, и обезьяны бросались в нее палками и орехами, а она все
плыла и плыла, пока не прибило ее к берегу, где две бедные женщины-сестры
стирали одежду. Добрые женщины увидели корзину и закричали, однако от
этого было мало проку; тогда они подоткнули юбки, вошли в воду и вытащили
корзину на берег.
Поскольку мальчиков нашли в реке, их назвали Рыбка и Лягушонок; сестры
показали их своим мужьям, и когда те увидели, что младенцы наделены
замечательной красотой и силой, каждая взяла себе одного. Та, что выбрала
Рыбку, была женой пастуха, а та, что выбрала Лягушонка, - женой лесоруба.
Женщина окружила Лягушонка лаской и заботой, держала его у своей груди,
ибо недавно потеряла собственное дитя. Когда же муж уходил в дикие леса за
дровами, она привязывала ребенка на спину платком, и потому сказители,
певцы Древней мудрости, называли ее сильнейшей из всех женщин, ведь за
спиной она держала целую империю.
Миновал год. Лягушонок научился стоять и даже делал первые шаги.
Однажды вечером лесоруб и его жена сидели у костра на поляне среди дикого
леса. Пока женщина готовила ужин, голенький Лягушонок подошел к костру
погреться и остановился совсем рядом. Лесоруб, простой и добрый человек,
спросил:
- Ну как, нравится?
Лягушонок кивнул и, хотя прежде никто не слыхал от него ни слова,
промолвил:
- Алый цветок.
Говорят, при этих словах Юное Лето заметалась в своей постели за
тридевять земель на вершине горы.
Лесоруб и его жена застыли в изумлении, но не успели ни поделиться друг
с другом услышанным, ни попросить Лягушонка сказать еще что-нибудь, ни
даже решить, что расскажут при встрече пастуху и его жене. Потому что все
вокруг внезапно загудело - знающие люди говорят, что ничего ужасней на
Урсе не слыхали. Те немногие, до кого он донесся, не могли подобрать для
него названия; он походил на гул пчелиного роя, на кошачий вой, как если
бы кошка была размером с корову, и на звук, который издает глашатай, когда
только учится своему ремеслу, - монотонное горловое пение, раздающееся со
всех сторон одновременно. Это был охотничий клич смилодона, близко
подкравшегося к добыче, вопль, повергающий в смятение даже мастодонтов, и
они, бывает, бросаются прочь, не разбирая дороги, и получают удар клыков в
спину.
Воистину, Панкреатору ведомы все тайны. Сама вселенная наша есть его
долгое слово, и лишь малая толика происходящего остается вне этого слова.
И значит, такова была его воля, что недалеко от костра возвышался холм,
где в далекие времена находился склеп; лесоруб и его жена и не
подозревали, что двое волков устроили там себе жилище, дом с низким
потолком и толстыми стенами, с освещенными гнилушками галереями, уходящими
вниз между обветшавших надгробий и разбитых урн, - именно такой, что
нравится волкам. Там лежал волк и грыз бедренную кость корифодона;
волчица, его жена, кормила щенков молоком. Они услыхали вблизи клич
смилодона и прокляли его на своем волчьем Мрачном Наречии, ибо ни один
почитающий закон зверь не станет охотиться подле жилища другого
зверя-охотника, а волки дружны с оной. Когда проклятие было завершено,
волчица сказала:
- Какую добычу мог отыскать Мясник, этот безмозглый пожиратель
бегемотов, если ты, о мой супруг, ты, способный учуять ящериц, шныряющих
между камней в горах за пределами Урса, остаешься спокоен и безмятежен?
- Какое мне дело до падали? - огрызнулся волк. - Червей из утренней
травы я тоже не вытаскиваю, и на лягушек на мелководье не охочусь.
- Но ведь и Мясник не стал бы ради них петь охотничью песнь, -
возразила волчица.
Волк поднялся и понюхал воздух.
- Он охотится на сына Месхии и дочь Месхианы; от такой добычи добра не
жди.
Волчица кивнула, ибо знала, что сыновья Месхии - единственные из живых
тварей, кто истребляет всех и вся, если хоть один из их рода оказывается
убит. Потому что Панкреатор отдал им Урс, а они отвергли дар.
Охотничья песнь смолкла, и Мясник издал такой рев, что с деревьев
посыпались листья; а вслед за тем раздался его крик, ибо испокон веку
проклятия волков были сильны.
- От чего он пострадал? - осведомилась волчица, вылизывая лицо одной из
дочерей. Волк снова понюхал воздух.
- Пахнет горелым мясом! Он прыгнул и попал в костер. Волк и его жена
рассмеялись - беззвучно, как смеются волки, обнажив зубы; уши их стояли
торчком, подобно шатрам кочевников в пустыне: они прислушивались, как
пробирался сквозь чащу Мясник в поисках добычи.
Вход в волчье логово был открыт, ибо, если хотя бы один из взрослых
волков находился дома, можно было не беспокоиться, что кто-нибудь войдет:
выбиралось всегда меньшее. Луна ярко освещала его - она всегда желанный
гость в жилище волка, - но внезапно стало темно. У входа стоял ребенок.
Темнота, должно быть, пугала его, но он чувствовал сильный запах молока и
не уходил. Волк оскалился, однако волчица ласково заговорила:
- Входи, дитя Месхии. Здесь тебя ждет еда, тепло и уют. Здесь ты
найдешь лучших на свете товарищей для игр - ясноглазых и быстроногих.
Заслышав такие речи, мальчик вошел, и волчица, потеснив своих
насытившихся детей, пустила его к своим сосцам.
- Какой нам прок от этого создания? - удивился волк. Волчица
рассмеялась.
- Грызешь старую кость и еще спрашиваешь! Разве ты забыл время, когда
вокруг бушевала война и армии принца Вешнего Ветра прочесывали поля и
леса? Тогда сыновья Месхии не охотились на нас - они охотились друг на
друга. А после сражений выходили мы - ты, я, и весь Волчий Совет, и даже
Мясник, и Тот Кто Смеется, и Черный Убийца, - рыскали среди мертвых и
умирающих и вдоволь лакомились чем хотели.
- Это правда, - ответил волк, - принц Вешний Ветер на славу нам
удружил. Но то был принц, а это просто щенок Месхии.
Волчица улыбнулась.
- Его шкура и шерсть на голове пахнут дымом сражений. (То был дым от
Алого Цветка.) Когда первые колонны воинов выйдут из ворот его города, мы
с тобой давно будем прахом, но они произведут на свет тысячи других,
которые послужат пищей нашим детям и детям наших детей.
Волк кивнул, он понимал, что жена мудрее его, что, хотя его нюху и было
доступно все лежавшее за пределами Урса, она умела видеть сквозь пелену
грядущих лет.
- Я буду звать его Лягушонком, - решила волчица. - Потому что, как ты и
сказал, о мой супруг. Мясник и впрямь охотился на лягушек.
Ей хотелось польстить своему мужу, ибо он всегда с готовностью
откликался на ее прихоти; на самом же деле в жилах Лягушонка текла кровь
людей, что жили на вершине горы за пределами Урса, людей, чьи имена не
могут долго храниться в тайне.
Снаружи раздался неистовый хохот. Это был голос Того Кто Смеется:
- Он там, господин! Он там, там, там! Вот следы, вот, вот они! Он вошел
в эту дверь.
- Видишь, что получается, когда называешь зло по имени, - заметил волк.
- Легок на помине. Таков закон.
Он вынул меч и пощупал острие.
В дверях снова потемнело. Дверь была узкой, но лишь в храмах и в домах
глупцов двери делают широкими, а волки глупцами не были, в нее свободно
проходил только Лягушонок. Мясник же занял собою весь проход; наклонив
голову и ворочая плечами, он протискивался внутрь. Стены дома были так
толсты, что дверной проход напоминал коридор.
- Что тебе нужно? - спросил волк, вылизывая лезвие меча.
- То, что принадлежит мне и только мне, - отвечал Мясник. В схватке
смилодоны пользуются двумя кривыми ножами - по одному в каждой руке, - да
и крупнее они волков, однако Мясник не осмеливался вступать в бой с волком
на столь тесном пространстве.
- Он не твой и никогда твоим не был, - зарычала волчица. Она посадила
Лягушонка на пол и подошла к непрошеному гостю почти вплотную - он мог бы
ударить ее, если б посмел. Ее глаза метали молнии. - Ты не имел права
охотиться, и дичь твоя противозаконна. А теперь я накормила его своим
молоком, и он навсегда стал волком, луна тому свидетель.
- Что ж, я и мертвых волков видел, - усмехнулся Мясник.
- Да, и жрал их трупы, когда ими даже мухи гнушались. Возможно,
когда-нибудь ты и мой сожрешь, если меня придавит упавшее дерево.
- Так ты говоришь, он волк? Тогда его надо представить Совету. - Мясник
облизнул губы, но язык его был сух. В поле он еще, пожалуй, и встретился
бы с волком, но столкнуться с обоими сразу не решался; к тому же он знал,
что, стоит ему перекрыть дверь, они схватят Лягушонка и отступят в
подземелье, в лабиринт между поваленными камнями могильника, где волчица
очень скоро обойдет его и ударит со спины.
- А тебе-то что за польза от Совета Волков? - рявкнула волчица.
- Может, не меньшая, чем ему, - проворчал Мясник и пошел искать более
легкой добычи.
Часть третья. Золото Черного Убийцы
Совет Волков собирается каждое полнолуние. Являются все, кто в силах
ходить, ибо всякий уклонившийся считается предателем; на него может пасть
подозрение, что он нанялся за объедки стеречь скот сыновей Месхии. Волк,
пропустивший два Совета, обязан предстать перед судом, и, если суд
признает его виновным, волчицы убивают его.
Волчата также должны быть показаны Совету, и любой взрослый волк, если
пожелает, может осмотреть их, дабы убедиться, что их отец истинный волк.
(Случается, что волчица по злобе ложится с псом, но, хотя щенки часто
похожи на волчат, на них всегда можно отыскать белое пятнышко, поскольку
белый был цветом Месхии, хранившего в памяти чистое сияние Панкреатора;
его сыновья по сей день оставляют белую метку на всем, к чему
прикасаются.)
И вот в полнолуние волчица предстала перед Советом Волков; волчата
резвились у ее ног, а Лягушонок - и впрямь похожий на лягушонка, ибо
лившийся в окна лунный свет окрашивал его кожу зеленью - жался к ее
меховой юбке. Вожак Стаи восседал на самом высоком месте; если появление
на Совете сына Месхии и удивило его, у него и ухо не дрогнуло. Он
обратился к Стае:
Смотрите, волки! Вот их пять,
И каждый волком хочет стать.
Свидетели пускай придут,
И праведный свершится су-у-уд!
На Совете родители не имеют права защищать своих детей, буде кто-либо
бросит им вызов; но в другое время всякая обида, причиненная волчатам,
приравнивается к убийству.
"И праведный свершится су-у-уд!" - отзывались стены, и в долине сыновья
Месхии позакрывали на засовы двери своих жилищ, а дочери Месхианы крепче
прижали к груди детей.
Тогда из-за последнего волка поднялся Мясник и выступил вперед.
- Тут и думать нечего! - заревел он. - Ума у меня, конечно, маловато, я
слишком силен, чтобы быть умным, это понятно, но здесь, перед вами,
четверо волчат, а пятый не волчонок вовсе, а моя добыча.
- А по какому праву он подал голос? - возмутился волк-отец. - Сам-то он
уж точно не волк.
- Выступить на Совете может всякий, если волки потребуют его
свидетельства, - раздались протестующие голоса. - Говори, Мясник!
Тогда волчица выхватила из ножен меч и приготовилась к последней
схватке, если дело дойдет до драки. Глаза ее зловеще сверкали - сущий
демон, ибо ангел часто оказывается лишь демоном, встающим между нами и
нашим противником.
- Не волк, говоришь? - продолжал Мясник. - Это точно, не волк. Все мы
знаем волчий запах, и облик, и повадки. Эта волчица выдает сына Месхии за
своего, но всем известно, что если у кого мать волчица, тот еще не волк.
- Волк тот, у кого отец и мать волки! - воскликнул волк. - Я признаю,
что этот детеныш мой сын!
Все захохотали, а когда хохот унялся, чей-то чужой смех еще долго
раздавался среди присутствующих. Это был Тот Кто Смеется, он явился
подсказывать Мяснику, как отвечать перед Советом Волков.
- Многие говорили так! - внушал он. - Только после их щенки доставались
на обед Стае! Хо-хо-хо!
- Их убивали за белую шерсть, - сказал Мясник, - а у этого щенка и ее
нет, только шкура, на которой шерсть растет. Как он может остаться в
живых? Отдайте его мне!
- За детеныша должны заступиться двое, - объявил Вожак, - так гласит
закон. Кто из вас защитит его? Он сын Месхии, но вправе ли мы назвать его
также и волком? Помимо родителей за него должны заступиться двое.
И вот поднялся Нагой; его почитали членом Совета, ибо он был
наставником юных волков.
- Мне никогда не приходилось учить сына Месхии, - сказал он. - Может
быть, я и сам узнаю что-нибудь новое. Я вступаюсь за него.
- Нужен еще голос, - сказал Вожак. - Кто еще выскажется в пользу
детеныша?
Воцарилось молчание. И тогда из глубины зала выступил Черный Убийца.
Все трепетали перед ним, ибо, хотя его мех был нежнее меха самого
маленького волчонка, глаза его грозно сверкали во мраке ночи.
- До меня здесь говорили двое, и они не были волками, - молвил он. -
Почему бы и мне не сказать свое слово? У меня есть золото.
Он показал кошель.
- Говори! Говори! - закричали все.
- Закон также гласит, что жизнь детеныша можно купить, - сказал Черный
Убийца и высыпал золото в ладонь; и так была выкуплена империя.
Часть четвертая. Рыбкина борозда
Если пересказать все приключения Лягушонка - как он жил среди волков,
учился искусству охоты и боя, - это займет множество книг. Но те, в чьих
жилах течет кровь людей, - что живут на вершине горы за пределами Урса, в
конце концов слышат голос этой крови. В один прекрасный день он принес на
Совет Волков огонь и молвил: "Вот Алый Цветок. Его именем я всхожу на
царство". И никто ему не возразил, и он повел волков за собой и назвал их
своим народом; приходили к нему и люди, и волки, сам же он, будучи еще
отроком, казался выше мужчин своего окружения, ибо кровь Юного Лета текла
в его жилах.
Однажды ночью, в час, когда зацветает шиповник, она явилась к нему во
сне и поведала о матери, Лесной Птичке, о ее отце и дяде, и о том, что у
него есть брат. Он разыскал брата - тот стал пастухом, - и вдвоем они
отправились к королю требовать наследства, а с ними шли волки, Черный
Убийца и много людей. Король уже состарился, его сыновья умерли, не
оставив потомства, поэтому он отдал братьям все; Рыбка забрал себе город и
угодья, а Лягушонок - поросшие девственными лесами холмы.
Однако число людей, последовавших за ним, все росло. Они воровали
женщин из окрестных селений, у них рождались дети, и когда ставшие
ненужными волки ушли в леса, Лягушонок решил, что его народу требуется
город с домами, где люди могли бы жить, и крепостной стеной, которая
защищала бы их от врагов в военное время. Он пошел к стадам Рыбки, выбрал
белую корову и белого быка, запряг их в плуг и пропахал борозду, вдоль
которой намеревался выстроить стену. Когда же Рыбка явился с просьбой
вернуть ему скот, все уже было готово к строительству. Увидев борозду и
узнав, что это будущая стена, он рассмеялся и перепрыгнул через нее; люди
же Лягушонка, решив, что насмешка над замыслом губит дело в зародыше,
убили его. Ведь он к тому времени уже достиг зрелости, поэтому
предсказание, сделанное при рождении Вешнего Ветра, сбылось.
Когда Лягушонок увидел мертвого брата, он похоронил его в борозде, дабы
земля обильней плодоносила. Ибо так учил его Нагой, который звался также
Жестоким.
20. КОЛДОВСКОЙ КРУГ
С первым утренним лучом мы вошли в заросли горного леса, словно в дом.
Позади нас в траве, на ветвях кустов и на камнях играли солнечные зайчики;
мы пробрались сквозь занавес из переплетенных лиан, такой густой, что мне
пришлось разрубать его мечом, и увидели перед собой лишь колонны стволов в
полумраке. Не слышно было ни птичьей трели, ни жужжания насекомых. Ни
единый порыв ветра не нарушал молчаливого покоя. Голая почва под ногами
была поначалу столь же каменистой, как и склоны гор, но не прошли мы и
лиги, как она стала мягче, и наконец мы набрели на невысокую лестницу,
ступени которой были, несомненно, прорублены лопатой.
- Посмотри туда! - Мальчик тыкал пальцем во что-то красное непонятной
формы, торчавшее из самой верхней ступени.
Я остановился и пригляделся. Это была петушиная голова; из птичьих глаз
высовывались спицы из какого-то темного металла, а в клюв была вдета
сброшенная змеиная кожа.
- Что это? - прошептал мальчик, широко раскрыв глаза.
- Наверное, какая-то ворожба.
- Ведьмина? А что она значит?
Я задумался, припоминая то немногое, что знал о черной магии. У Теклы в
детстве была кормилица, которая завязывала и распускала узлы, чтобы
ускорить роды, и утверждала, что в полночь видела лицо будущего мужа Теклы
(уж не мое ли?) в блюде из-под свадебного пирога.
- Петух возвещает наступление будущего дня, - объяснил я мальчику, - и
колдуны верят, что его крик на заре вызывает солнце. Его ослепили, думаю,
для того, чтобы он не знал, когда наступит заря. Если змея сбрасывает
кожу, это считается символом очищения или новой юности. Ослепленный петух
удерживает старую кожу.
- И что это значит? - повторил мальчик.
Я ответил, что не знаю, но в глубине души не сомневался, что здесь
ворожили против пришествия Нового Солнца. У меня защемило сердце: кто-то
пытался помешать обновлению, на которое я так надеялся в детстве и в
которое сейчас верил с трудом. В то же время меня не оставляла мысль о
том, что я хранитель Когтя. Враги Нового Солнца непременно уничтожат его,
попади он к ним в руки.
Не прошли мы и сотни шагов, как увидали свисающие с деревьев полоски
красной материи: иногда простой, но порой испещренной черными письменами,
разобрать которые я не смог; скорее всего это были символы и идеограммы,
которыми особенно любят пользоваться шарлатаны, подражая языку астрономов,
дабы приписать себе больше знаний, чем они имеют на самом деле.
- Нам лучше вернуться, - шепнул я, - либо пойти в обход.
Не успел я произнести эти слова, как позади послышался шорох. На
мгновение мне показалось, что существа на тропинке - демоны с огромными
глазами и черно-бело-красными полосами; но потом я разглядел, что это
всего лишь люди с разрисованными телами. Они вытянули вперед руки с
железными когтями. Я обнажил "Терминус Эст".
- Мы тебя не тронем, - сказал один из них. - Уходи. Оставь нас, если
хочешь.
Мне показалось, что под краской у него была белая кожа и светлые волосы
южанина.
- Только попробуйте меня тронуть. У меня длинный меч, и я убью вас
обоих, прежде чем вы сделаете хоть шаг.
- Тогда уходи, - сказал светловолосый. - Если, конечно, согласен
оставить ребенка у нас.
Я оглянулся, ища взглядом Северьяна. Он исчез.
- Однако, если хочешь, чтобы его тебе возвратили, отдай мне свой меч и
следуй за нами.
Без тени страха раскрашенный человек приблизился ко мне и протянул обе
руки. Стальные когти мелькнули между пальцами: они были прикреплены к
узким железным пластинам на ладонях.
- Я не стану просить дважды.
Я вложил меч в ножны, расстегнул перевязь и отдал все ему.
Он закрыл глаза. Веки были покрыты черными точками, подобно раскраске
некоторых гусениц, из-за которой птицы принимают их за змей.
- Выпил много крови.
- Это правда, - ответил я.
Он открыл глаза и устремил на меня долгий немигающий взгляд. Его
разрисованное лицо, как и лицо другого, стоявшего позади, было
бесстрастно, словно маска.
- Новый меч был бы здесь бессилен, но этот может принести беду.
- Надеюсь, он будет мне возвращен, когда я и мой сын покинем вас. Что
вы сделали с мальчиком?
Ответа не последовало. Люди обошли меня с двух сторон и двинулись по
тропинке в том же направлении, в каком шли мы с Северьяном. Я немного
помедлил и отправился следом за ними.
Место, куда меня привели, можно было назвать деревней, но не в обычном
смысле - оно не походило ни на Сальтус, ни даже на скопления лачуг
автохтонов, которые иногда нарекают деревнями. Деревья здесь были больше и
стояли друг от друга дальше, чем в лесах, виденных мною ранее, а кроны их
сплетались в нескольких сотнях кубитов над головой, образуя непроницаемую
крышу. Поистине деревья эти были столь огромны, что казалось, их возраст
исчислялся веками; в стволе одного из них были пробиты окна, а к двери
вела лестница. На ветвях другого виднелось жилище в несколько этажей; к
сучьям третьего было подвешено нечто напоминавшее громадное гнездо иволги.
Отверстия-люки под ногами не оставляли сомнении в наличии подземных ходов.
Меня подвели к одному из люков и велели спуститься в темноту по грубо
сколоченной лестнице. На миг во мне всколыхнулся неведомо откуда взявшийся
страх; казалось, лестница уходит очень глубоко, в подземелья, подобные
тем, что скрывались под мрачной сокровищницей обезьянолюдей. Но я ошибся.
Спустившись на глубину не более моего собственного роста, взятого
четырехкратно, и пробравшись сквозь какие-то рваные циновки, я очутился в
подземной комнате.
Люк над моей головой захлопнулся, и все погрузилось в темноту. Я ощупью
обследовал комнату и обнаружил, что она всего три шага в длину и четыре -
в ширину. Пол и стены были земляными, а потолок сложен из необструганных
бревен. Никакой мебели не было и в помине.
Когда мы попали в плен, близился полдень. Через семь стражей стемнеет.
Не исключено, что к тому времени меня уже проводят к какому-нибудь
представителю здешней власти. В этом случае я сделаю все возможное, чтобы
убедить его в нашей безобидности, и упрошу отпустить меня и ребенка с
миром. Если же нет, я взберусь по лестнице наверх и попытаюсь высадить
люк. Я уселся на землю и стал ждать.
Уверен, что я не спал; но я пустил в ход все свое умение воскрешать
прошлое, и мне удалось хотя бы в воображении покинуть это зловещее место.
Некоторое время я, как в детстве, наблюдал за животными в некрополе за
крепостной стеной Цитадели. Вот в небесах караваны гусей; вот лиса
преследует зайца; вот они снова мчатся передо мной в траве, а вот
отпечатки их лап на снегу. За Медвежьей Башней на куче отходов лежит
Трискель - как будто мертвый; я приближаюсь к нему, он вздрагивает и
поднимает голову, чтобы лизнуть мне руку. Вот я сижу рядом с Теклой в ее
тесной камере; мы читаем друг другу и прерываемся, чтобы обсудить
прочитанное.
"Мир стремится к концу, словно вода в часах", - говорит она.
"Предвечный мертв, кто же воскресит его? Кто сможет?" - "Часы неминуемо
останавливаются, когда умирает их владелец". - "Это только предрассудок".
Она отнимает у меня книгу и берет мои руки в свои. Ее длинные пальцы очень
холодны. "Когда их владелец лежит на смертном одре, некому налить свежей
воды. Он умирает, и сиделки смотрят на циферблат, чтобы заметить время.
Потом часы находят остановившимися, а время на них - неизменным". - "Ты
говоришь, что часы умирают раньше их владельца; следовательно, если
вселенная стремится к концу, это не значит, что Предвечный мертв; это
значит, что он никогда не существовал". - "Но он же болен. Оглянись
вокруг. Посмотри на эти башни над головой. А знаешь, Северьян, ведь ты
никогда их не видел!" - "Но ведь он еще может попросить кого-нибудь
наполнить механизм водой", - предполагаю я и, осознав смысл своих слов,
заливаюсь краской. Текла смеется.
"С тех пор как я впервые сняла перед тобой одежды, не замечала за тобой
этого. Я положила твои ладони себе на грудь, и ты покраснел, как ягодка.
Помнишь? Значит, говоришь, он может кого-то попросить? И где же наш юный
атеист?"
Я кладу руку ей на бедро.
"Смущен, как и в тот раз, в присутствии божества". "Значит, ты и в меня
не веришь? Пожалуй, ты прав. Должно быть, о такой, как я, мечтают все
молодые палачи - о прекрасной узнице, еще не изуродованной пытками,
призывающей вас насытить томление ее плоти". Я стараюсь быть галантным.
"Моя мечта не в силах воспарить так высоко". "Неправда. Ведь я сейчас
целиком в твоей власти". В камере, кроме нас, был еще кто-то. Я окинул
взглядом забранную решеткой дверь, фонарь Теклы с серебряным отражателем,
потом все углы. В камере потемнело, Текла и даже я сам растворились во
мраке, однако то, что вторглось в мою память, не исчезало.
- Кто ты, - спросил я, - и что хочешь сделать с нами?
- Ты хорошо знаешь, кто мы, а мы знаем, кто ты, - ответил бесстрастный
голос, самый властный из всех, что мне приходилось слышать. Сам Автарх так
не говорил.
- И кто же я?
- Северьян из Нессуса, ликтор Тракса.
- Да, я Северьян из Нессуса, - подтвердил я, - но я больше не ликтор
Тракса.
- Допустим.
Голос умолк, и постепенно я догадался, что мой собеседник не намерен
меня расспрашивать: скорее он принудит меня, если я желаю свободы, самому
открыться перед ним. У меня руки чесались схватить его - он явно находился
не дальше нескольких кубитов от меня, - но я знал, что он, вне всякого
сомнения, вооружен теми стальными когтями, какие мне продемонстрировала
его охрана. Мне также хотелось, как не раз прежде, достать из кожаного
мешочка Коготь, хотя ничего глупее в этот момент нельзя было придумать. Я
сказал:
- Архон Тракса приказал мне убить одну женщину. Вместо этого я позволил
ей бежать и был вынужден покинуть город.
- Миновав охрану с помощью магии.
Я всегда считал всех самозваных чудотворцев шарлатанами; теперь же я
уловил в голосе моего собеседника нечто такое, что навело меня на новую
мысль: пытаясь обмануть других, они в первую очередь обманывали себя. В
голосе звучала насмешка, но не над магией, а надо мной.
- Может, и так, - ответил я. - Что тебе известно о моей власти?
- Что она недостаточна, чтобы ты мог освободиться.
- Я не пытался освободиться и тем не менее был свободен. Он
забеспокоился.
- Ты не был свободен. Ты просто вызвал дух этой женщины!
Я вздохнул, стараясь, чтобы он этого не услышал. Как-то раз в вестибюле
Обители Абсолюта одна девочка приняла меня за высокую женщину - это Текла
на время заменила собой мою личность. Теперь же, по-видимому, Текла, о
которой я вспоминал, говорила моими устами.
- В таком случае я некромант и повелеваю душами усопших, ибо та женщина
мертва.
- Ты сказал, что освободил ее.
- Не ее, а другую, лишь отчасти напомнившую мне ее. Что вы сделали с
моим сыном?
- Он не называет тебя отцом.
- Он капризный мальчик.
Ответа не последовало. Подождав немного, я встал и еще раз ощупал стены
своей подземной тюрьмы; как и прежде, я наткнулся на сырую почву. Вокруг
не было ни искорки света, ни единый звук не долетал до моих ушей, но я
допускал, что люк можно накрыть каким-нибудь переносным сооружением, а
если крышка еще и мастерски сделана, она могла подниматься бесшумно. Я
ступил на нижнюю перекладину лестницы. Она заскрипела.
Я поднялся на следующую перекладину, потом еще на одну, и каждый раз
раздавался скрип. Я попробовал ступить на четвертую, но почувствовал, как
что-то острое, похожее на лезвие кинжала, впилось мне в голову и плечи.
Струйка крови из правого уха потекла на шею.
Отступив на третью перекладину, я поднял руку. То, что я принял за
рваную циновку, когда спускался в подземелье, оказалось парой дюжин
бамбуковых щепок, остриями вниз закрепленных на стенках люка. Спустился я
без труда, потому что отклонил их в сторону своим телом; но теперь они
мешали мне подняться, подобно тому как зазубрины на гарпуне мешают рыбе
ускользнуть. Взявшись за одну из них, я попробовал сломать ее, но там, где
требовались усилия обеих рук, одна оказалась беспомощна. Будь у меня время
и достаточно света, я бы, возможно, сумел преодолеть преграду; свет я еще
мог добыть, но рисковать был не вправе. Я спрыгнул на пол.
Я обследовал комнату еще раз, но ничего нового не обнаружил. Тем не
менее мне казалось совершенно невероятным, чтобы мой собеседник сошел по
лестнице, не издав ни звука, хотя я и допускал, что он мог пройти сквозь
бамбук, обладая специальными знаниями. Опустившись на четвереньки, я
ощупал пол. Ничего.
Я попробовал сдвинуть лестницу, но она была прочно закреплена на своем
месте; тогда я встал в ближайший к люку угол, подпрыгнул как можно выше и
провел рукой по стене. Потом отступил на полшага в сторону и снова
подпрыгнул. Когда я оказался примерно напротив того места, где недавно
сидел, я нашел то, что искал: прямоугольный лаз, в кубит высотой и два
кубита шириной, расположенный чуть выше моей головы. Мой собеседник,
вероятно, тихонько вылез из него по веревке и вернулся тем же способом;
однако более правдоподобным мне показалось предположение, что он просто
просунул в лаз голову и плечи, чтобы его голос звучал так, будто он сам
находится со мною в комнате. Я покрепче ухватился за края лаза, подпрыгнул
и втянул себя внутрь.
21. ПОЕДИНОК МАГОВ
Комната, в которую я попал, спасаясь из заточения, очень напоминала
предыдущую, хотя и находилась выше. Разумеется, в ней также царила
непроглядная тьма; однако теперь я был уверен, что за мной не наблюдают. Я
достал из мешочка Коготь, и он озарил помещение неярким светом, которого
тем не менее было достаточно, чтобы осмотреться.
Лестницы в комнате не было, но имелась узкая дверь, ведущая, как я
предложил, в третье подземное помещение. Спрятав Коготь, я вошел в нее, но
оказался в тесном, не шире дверного проема, тоннеле, столь запутанном, что
я успел свернуть дважды, не пройдя и шести шагов. Сначала я решил, что
тоннель представляет собою просто преграду для света - чтобы скрыть
отверстие в стене комнаты, куда меня поместили. Однако в этом случае трех
поворотов было бы достаточно. Тоннель, казалось, то уходил вглубь, то
разветвлялся, и повсюду был кромешный мрак. Я снова достал Коготь.
Свет его показался мне несколько ярче, но, наверное, потому, что
пространство было темным; однако все, что мне удалось разглядеть, я уже
знал на ощупь. Вокруг - ни души. Я стоял в лабиринте с земляными стенами и
потолком из необструганных поленьев (нависавшим теперь прямо над головой),
его частые повороты быстро убивали свет.
Я хотел спрятать Коготь, но в этот миг почувствовал резкий враждебный
запах. Мне было далеко до чутья волка из сказки - по правде говоря,
остротой обоняния я уступаю и многим людям. Запах показался мне знакомым,
но лишь некоторое время спустя я вспомнил, что точно такой же стоял в
вестибюле в утро нашего побега, когда я вернулся за Ионой после разговора
с девочкой. Она сказала, что кто-то чужой рыскал среди заключенных; а
потом я обнаружил на полу и на стенах рядом с лежащим Ионой какое-то
липкое вещество.
Коготь я убирать не стал; блуждая по лабиринту, я несколько раз
натыкался на зловонный след, но встретить существо, которое его оставило,
мне так и не пришлось. Целую стражу, если не больше, я плутал по
запутанным переходам и наконец вышел к лестнице, выводившей в неглубокую
открытую шахту. В квадратное отверстие наверху лился дневной свет, который
ослепил меня и несказанно обрадовал. Какое-то время я просто стоял под его
струей, не торопясь поставить ногу на первую перекладину. Ведь если я
поднимусь, меня, наверное, тут же схватят, и все же голод и жажда так
истомили меня, что удержаться я не мог, а при мысли о мерзкой твари,
которая рыскала в поисках меня, - я не сомневался, что это была одна из
зверюшек Гефора, - мне сразу захотелось ринуться наверх.
Наконец я со всеми предосторожностями вскарабкался и высунул голову
наружу. Я думал, что окажусь в деревне, но ошибся: подземный лабиринт
привел меня к потайному выходу за ее пределами. Высокий безмолвный лес был
здесь гораздо гуще, а свет, показавшийся мне из подземелья столь
ослепительным, на самом деле обернулся зеленым переливом листвы. Я
выбрался и обнаружил оставленную за собой нору, столь ловко упрятанную в
корнях, что я мог бы пройти от нее в двух шагах и не заметить. Я бы с
удовольствием завалил ее чем-нибудь тяжелым, чтобы преградить выход
преследовавшему меня чудовищу, но поблизости не было ни камня, ни другого
подходящего предмета.
Следуя старой испытанной привычке искать подходящий склон и всегда идти
под гору, я вскоре обнаружил ручеек. Над ним в листве виднелся просвет, и
я смог приблизительно определить, что провел под землей восемь-девять
страж. Исходя из посылки, что поселение не может располагаться далеко от
источника пресной воды, я отправился вдоль ручья и вскоре вышел к самой
деревне. Оставаясь в кромешной тьме леса, я завернулся в свой
угольно-черный плащ и некоторое время внимательно осматривал селение. Вот
по поляне прошел человек - на нем не было краски, как на тех двоих, что
остановили нас на тропинке. Вот еще один вылез из укрепленной на ветвях
хижины, спустился к ручью, напился и вернулся назад.
С наступлением темноты странный поселок пробудился. Из древесной хижины
появилось около дюжины мужчин; они принялись складывать в кучу поленья
посередине поляны. Еще трое, облаченные в длинные мантии, с вилкообразными
посохами в руках вышли из дома-дерева. Когда костер запылал, из темноты
возникли и другие, должно быть, охранявшие лесные тропы, и расстелили
перед огнем кусок ткани.
Один из людей в мантиях повернулся к костру спиной, а двое других
опустились перед ним на колени; в них было нечто такое, что выделяло их из
общей толпы, но их повадка напоминала мне скорее экзультантов, чем
иеродулов в садах Обители Абсолюта, - под ней скрывалось сознание
превосходства, даже если за это превосходство приходилось платить разрывом
с обычными людьми. Мужчины, в краске и без нее, расселись, скрестив ноги,
вокруг костра лицом к этим троим. До моего слуха доносились гул голосов и
четкая речь стоявшего, однако слов я не различал, поскольку расстояние
между нами было слишком велико. Прошло немного времени, и двое согбенных
поднялись. Один из них распахнул мантию наподобие шатра, и из-под нее
вышел сын Бекана, которого я называл своим. Второй таким же образом достал
"Терминус Эст" и вытянул вперед, демонстрируя всем сверкающее лезвие и
черный опал на рукояти. Затем поднялся один из раскрашенных людей и
направился в мою сторону (я даже испугался, что он меня заметит, хотя мое
лицо и было спрятано под маской). Он поднял крышку люка и исчез под
землей. Вскоре он появился из другого люка, расположенного ближе к костру,
и суетливо побежал к троим в мантиях, желая им что-то сообщить.
В содержании его слов сомневаться не приходилось. Я расправил плечи и
выступил из темноты.
- Там меня уже нет, - произнес я. - Я здесь. Раздался общий вздох
удивления, доставивший мне истинное удовольствие, хоть я и понимал, что
могу скоро умереть.
Один из облаченных в мантию людей - тот, что стоял посередине, -
сказал:
- Как видишь, уйти от нас ты не можешь. Ты был свободен, но мы
заставили тебя вернуться.
Я узнал этот голос - он допрашивал меня в подземной комнате.
- Если ты прошел достаточно далеко по Пути, - возразил я, - тебе должно
быть известно, что твоя власть надо мной не так сильна, как может
показаться непосвященным. (Подражать речи таких людей совсем не трудно,
ибо и сами они подражают речи аскетов или жриц, подобных Пелеринам.) Ты
похитил моего сына, который также приходится сыном Говорящему зверю, и это
тебе должно быть известно, если ты успел его допросить. Ради его
возвращения я отдал свой меч твоим рабам и на время отдал себя в твои
руки. Теперь я забираю меч назад.
На плече у человека есть одна точка; если сильно нажать на нее большим
пальцем, вся рука оказывается парализованной. Я положил руку на плечо
человека, державшего "Терминус Эст", и он уронил меч к моим ногам. Проявив
большую смекалку, чем я мог ожидать от ребенка, малыш Северьян подхватил
меч и подал мне. Средний в мантии поднял посох и крикнул: "К оружию!", и
его свита поднялась в едином порыве. У многих на руках были когти, которые
я уже описывал, другие выхватили кинжалы.
Я повесил "Терминус Эст" на полагающееся ему место на перевязи и
сказал:
- Надеюсь, вы не допускаете мысли, что этот древний меч служит мне
оружием? У него более высокое предназначение, и вам лучше других следовало
бы это знать.
- Именно так нам и говорил Абундантий, - поспешил ответить человек в
мантии, который привел маленького Северьяна. Второй стоял, потирая плечо.
Я взглянул на среднего, о котором скорее всего и шла речь. В его
холодных как камень глазах читался недюжинный ум.
- Абундантий мудр, - сказал я, размышляя, нельзя ли изловчиться и убить
его так, чтобы нас не успели атаковать остальные. - Полагаю, ему также
известно и о проклятии, которое падет на голову всякого, кто причинит зло
магу.
- Так, значит, ты маг, - произнес Абундантий.
- Я вырвал из рук архона его добычу и прошел невидимым сквозь самую
гущу его войска, и ты еще сомневаешься? Да, меня называют магом.
- Тогда докажи, что ты маг, и мы будем почитать тебя как брата. Если же
ты потерпишь поражение или откажешься от состязания - нас много, а у тебя
только меч.
- Поражение немыслимо, если испытание будет честным, - сказал я. - Хотя
ни у тебя, ни у твоих людей нет права меня испытывать.
Он был слишком умен, чтобы позволить втянуть себя в спор.
- Условия испытания известны всем собравшимся, кроме тебя, и каждый
знает, что они справедливы. Все, кого ты здесь видишь, или выдержали их,
или надеются выдержать.
Меня привели в прочное бревенчатое сооружение, которое я раньше не
заметил, поскольку оно было скрыто среди деревьев. Вход был только один,
окна вовсе отсутствовали. Когда внесли факелы, я увидел, что в
единственной комнате не было ничего, кроме сплетенного из трав ковра,
длина же ее настолько превосходила ширину, что помещение напоминало
коридор.
Абундантий обратился ко мне:
- Здесь тебе предстоит сразиться с Декуманом. - Он указал на человека,
которому я пережал руку, а тот был слегка удивлен, что его так отличили. -
У костра ты одолел его. Теперь же он должен победить тебя, если сможет.
Если хочешь, сядь здесь, ближе к двери, чтобы не опасаться, что мы придем
к нему на помощь. Он сядет в дальнем конце. Вам запрещено сближаться, а
также прикасаться друг к другу, как ты коснулся его у костра. Вы должны
читать заклинания, а утром мы явимся посмотреть, кто одержал победу.
Я взял малыша Северьяна за руку и пошел в дальний темный конец
помещения.
- Я сяду здесь, - сказал я. - Я полностью доверяю вам и не сомневаюсь,
что вы не станете помогать Декуману, однако и вам неведомо, есть ли у меня
союзники в окрестных лесах. Вы обещали доверять мне, и я взамен обещаю
доверять вам.
- Ребенка тебе лучше оставить у нас, - сказал Абундантий.
Я покачал головой.
- Он пойдет со мной. Он мой, и, когда вы украли его на лесной тропе, вы
лишили меня половины моей волшебной силы. Больше я с ним не расстанусь.
Поразмыслив, Абундантий кивнул.
- Воля твоя. Нас заботит только его безопасность.
- Ему ничто не грозит, - сказал я.
На стенах были закреплены железные скобы, и, прежде чем удалиться,
четверо нагих людей вдели в них факелы. Декуман уселся, скрестив ноги, у
двери с посохом на коленях. Я тоже сел и усадил мальчика рядом с собой.
- Мне страшно, - прошептал он, зарывшись личиком в мой плащ.
- Неудивительно. За последние три дня тебе много пришлось пережить.
Декуман начал медленно и ритмично читать заклинание.
- Расскажи-ка мне, малыш, что случилось с тобой на тропинке? Я искал
тебя, но ты куда-то пропал.
Лаской и увещеваниями мне удалось успокоить его; он перестал плакать.
- Это все они, раскрашенные люди с когтями, они вышли, а я испугался и
убежал.
- И все?
- Нет, пришли другие раскрашенные люди и поймали меня, заставили
залезть в темную нору. А потом они меня разбудили, подняли на землю, один
человек накрыл меня плащом, но тут ты пришел и спас меня.
- Тебя о чем-нибудь спрашивали?
- Меня расспрашивал какой-то человек, когда я сидел в темноте.
- Все ясно. Маленький Северьян, ты не должен от меня убегать, как тогда
на тропинке, понимаешь? Бежать можно только тогда, когда я побегу. Если бы
ты не убежал, когда мы встретили раскрашенных людей, мы бы сейчас здесь не
сидели.
Мальчик кивнул.
- Декуман, - позвал я, - нам нужно поговорить.
Он не обратил на меня внимания, и лишь бормотание его сделалось громче.
Он сидел, подняв голову, и, казалось, неотрывно смотрел на потолочные
балки, только глаза его были закрыты.
- Что он делает? - спросил мальчик.
- Читает заклинание.
- А оно не навредит нам?
Я покачал головой.
- Нет, такое колдовство не более чем шарлатанство, так же как и сцена с
твоим появлением из-под мантии того, другого, - тебя и в нору-то посадили,
чтобы потом незаметно поднять.
Произнося все эти слова, я чувствовал, что имею дело отнюдь не с
шарлатаном. Декуман сосредоточивал на мне свое сознание, обнаруживая при
этом редкий дар концентрации, и я был словно голый в ярко освещенном зале
под взглядами тысяч людей. Пламя одного из факелов задрожало, вспыхнуло и
погасло. В комнате стало темнее, но незримый свет разгорался все ярче.
Я встал. Существует несколько способов убийства, при которых не
остается следов, и, мысленно перебирая их, я шагнул вперед.
В мгновение ока стены ощетинились пиками - по элю [эль (истор.) равен
45 дюймам, или 1,14 метра] с каждой стороны. Конечно, это были не копья,
которыми вооружены солдаты, - энергетическое оружие с головками,
испускающими молнии, а обычные деревянные жерди с железными наконечниками,
похожими на те, что используют уроженцы Сальтуса. Но на близком расстоянии
и они могли убить, поэтому я сел обратно.
- Наверное, они стоят с той стороны и смотрят на нас сквозь щели в
стене, - сказал мальчик.
- Да, теперь я и сам это понял.
- И что же нам делать? - спросил он и, не услышав ответа, спросил
снова: - Кто эти люди, отец?
В первый раз он назвал меня отцом; я крепче прижал его к себе, и путы,
которыми Декуман оплетал мой мозг, ослабли.
- Это только догадка, но скорее всего мы с тобой попали в школу магов -
это такие колдуны, которые верят, будто познали тайные науки. Принято
считать, что у них повсюду есть последователи - хотя я предпочитаю в это
не верить, - и они очень жестоки. Ты когда-нибудь слышал о Новом Солнце?
Это такой человек, о котором было пророчество, что он явится, чтобы
растопить льды, и мир опять станет добрым.
- Он убьет Абайю, - к моему изумлению, прибавил мальчик.
- Да, он должен сделать это и еще многое. Говорят, он уже приходил
однажды, но это было давно. Ты знал об этом? Он покачал головой.
- В тот раз он явился, чтобы установить мир между человечеством и
Предвечным. Поэтому ему дали имя Миротворец. После себя он оставил
знаменитую реликвию, драгоценный камень, который прозвали Коготь.
Моя рука непроизвольно потянулась к нему, и сквозь мягкую кожу, из
которой был сшит мешочек, я ощутил его присутствие, хоть и не развязывал
тесемки. Стоило мне коснуться его, как невидимое марево, которым Декуман
окутал мое сознание, бесследно исчезло. Не понимаю, почему я так долго
пребывал в уверенности, что Коготь непременно нужно достать из потайного
места, чтобы он проявил силу. Той ночью я понял, что заблуждался, и от
души расхохотался.
Декуман оборвал заклинание и открыл глаза. Маленький Северьян еще
крепче прижался ко мне.
- Ты больше не боишься?
- Нет, - ответил я. - А ты заметил, что мне было страшно? Он серьезно
кивнул.
- Так вот, - продолжал я свой рассказ, - зная о существовании той
реликвии, некоторые люди решили, что когти были оружием Миротворца. Сам я
порой сомневаюсь, что этот человек вообще существовал; но если он
когда-нибудь и жил, то использовал свое оружие по большей части против
себя. Понимаешь?
Сомневаюсь, что мальчик действительно понял, однако он снова кивнул.
- Когда мы шли по тропинке, то видели следы ворожбы против пришествия
Нового Солнца. Раскрашенные люди - это, наверное, те, кто прошел
испытание, - вооружены железными когтями. Думаю, они хотят помешать
приходу Нового Солнца, чтобы занять его место и узурпировать власть.
Если...
За стеной послышался крик.
22. У ПОДНОЖИЯ ГОРЫ
Мой смех лишь на краткий миг нарушил сосредоточенность Декумана. Крика
же за стеной он как будто и не слышал. Тенета, спавшие с меня, стоило мне
схватиться за Коготь, заплетались снова, медленнее, но прочнее.
О таких ощущениях всегда есть соблазн сказать, что они невыразимы,
однако это редко бывает правдой. Я чувствовал себя голым, подвешенным
между двумя наделенными разумом светилами, и почему-то знал, что светила
эти суть полушария Декуманова мозга. Свет лился на меня со всех сторон, но
этот свет словно исходил от раскаленных печей, уничтожая и парализуя меня.
В этом сиянии все казалось никчемным и сам я был мал и ничтожен.
Моя сосредоточенность, таким образом, в определенном смысле не
пострадала. Во мне зрело неясное предчувствие, что крик мог означать некий
поворот событий в мою пользу. Позже, много позже, чем следовало, я
поднялся на ноги.
Что-то рвалось сквозь дверь. Сначала, пусть это и покажется абсурдным,
мне пришла в голову мысль, что это грязь - будто некая стихия сотрясла
Урс, и мы проваливаемся на дно зловонного болота, и вязкая жижа вот-вот
затопит нас. Неумолимо, беззвучно она растекалась вокруг дверного проема,
и в этот миг погас еще один факел. Еще немного, и она достала бы Декумана.
Я окликнул его, предупреждая об опасности.
Не знаю, подействовал ли мой окрик или же чудовище коснулось его, но он
очнулся. Я снова почувствовал, как чары отпустили меня, сеть, державшая
меня меж двух одинаковых светил, лопнула. Источники света распались и
медленно померкли, а я точно увеличился в объеме, затем меня закружило без
смысла и направления, пока я не осознал себя прочно стоящим на ногах в
зале испытаний с цепляющимся за мой плащ маленьким Северьяном.
На руке Декумана сверкнули когти. Я и не заметил, что они у него были
раньше. Что бы собой ни представляло это почти бесформенное чудовище,
коготь Декумана отсек кусок его плоти легко, словно масло. Хлынула кровь,
тоже черная или, может быть, исчерна-зеленая. Но Декуман также истекал
кровью - красной, и, когда чудовище захлестнуло его, он растаял под ним
словно воск.
Я поднял мальчика, и он обхватил меня руками за шею, а ногами за талию.
Я собрался с силами и подпрыгнул, но мои пальцы лишь скользнули по
потолочной балке, ухватиться за нее я не сумел. Чудовище слепо, но
целенаправленно разворачивалось к нам. Возможно, оно шло на запах, однако
я давно подозревал, что оно улавливало мысли - вот почему оно не могло
обнаружить меня в вестибюле, где я мысленно уподобился Текле, и так быстро
нашло меня в зале испытаний, где мозг Декумана сосредоточился на моем.
Я снова подпрыгнул и на этот раз промахнулся по меньшей мере на пядь.
Чтобы достать хотя бы один из двух горящих факелов, нужно было подбежать к
чудовищу. Так я и сделал: схватил факел, но, когда я вынимал его из скобы,
он погас.
Держась за скобу одной рукой, я подпрыгнул в третий раз и подтянулся;
теперь мне удалось левой рукой ухватиться за гладкую тонкую балку. Балка
прогнулась, но я, с мальчиком за плечами, ухитрился подтянуться еще выше и
поставить на скобу ногу.
Внизу темное бесформенное существо вздымалось, опадало и надувалось
снова. Не отпуская балку, я выхватил "Терминус Эст". Удар был глубок, но
не успел я вытащить лезвие из вязкой плоти, как рана закрылась и
затянулась. Тогда я ткнул мечом в соломенную кровлю - уловка, признаюсь,
позаимствованная у Агии. Кровля была плотной, из толстых листьев,
перетянутых прочными волокнами. Первые отчаянные попытки разрушить ее ни к
чему не привели, но с третьего раза мне удалось сбить большую связку.
Одним концом она задела последний факел и, ярко вспыхнув, загасила его.
Через образовавшуюся брешь я выпрыгнул в ночную темноту.
Не разбирая дороги, с обнаженным мечом в руке, я ринулся вниз, и
остается лишь удивляться, как я не разбился сам и не погубил ребенка.
Оказавшись на твердой земле, я Уронил и меч, и мальчика и упал на колени.
Красное зарево от загоревшейся крыши с каждым мигом все разрасталось.
Мальчик всхлипнул; я приказал ему не убегать, потом одной рукой поднял его
на ноги, другой схватил "Терминус Эст" и побежал сам.
Всю ночь напролет мы вслепую продирались сквозь лесные дебри. Насколько
мог, я старался двигаться в гору - не только потому, что наш путь лежал на
север, а следовательно, вверх, но и во избежание опасности свалиться в
пропасть. Начинало светать, а мы так и не выбрались из леса и не имели ни
малейшего представления о том, где находимся. Я взял мальчика на руки, и
он уснул.
Спустя еще стражу я понял, что чем дальше мы будем идти, тем круче
окажется склон, и наконец перед нами возник занавес из переплетенных лиан,
точь-в-точь как тот, который я изрубил два дня назад. Я хотел было
осторожно уложить спящего мальчика на землю и достать меч, но в этот самый
миг заметил слева от себя яркий поток дневного света, льющийся сквозь дыру
в занавесе. Торопливо, почти бегом, я устремился к ней и вышел на
каменистое плато, поросшее колючей травой и кустарником. Еще несколько
шагов, и я оказался у чистого ручья, поющего между камней, - сомнений быть
не могло: это был тот самый ручей, у которого мы с малышом ночевали два
дня назад. Я не знал и даже думать не хотел о том, преследовало ли нас еще
бесформенное чудовище. Просто лег на берегу ручья и уснул.
Я видел лабиринт, похожий и в то же время не похожий на темные
подземелья магов. Ходы были шире и порой образовывали галереи,
величественные, как в Обители Абсолюта. Некоторые и впрямь были обставлены
стенными зеркалами, и я видел в них себя, с изможденным лицом и в
разорванном плаще, а рядом Теклу, полупрозрачную, в прелестном струящемся
платье. Мимо со свистом проносились планеты, следуя кривым, запутанным, им
одним ведомым орбитам. Голубой Урс, как младенца, нес зеленую луну, не
касаясь ее. Красный Вертанди превратился в Декумана: кожа его облезла, и
он плавал в луже собственной крови.
Меня несло, я падал, руки и ноги судорожно дергались. На миг передо
мною открылись истинные звезды в залитом солнцем небе, но сон тянул меня
все дальше, неумолимый, как силы гравитации. Я шел мимо зеркальной стены;
сквозь нее я видел бегущего в страхе мальчика, одетого в старую,
заплатанную серую рубаху, какую я носил в ученичестве: он, мне казалось,
бежал с четвертого уровня в Атриум Времени. Держась за руки, прошли Доркас
и Иолента; они улыбались друг другу, но меня не заметили. Хлынул дождь, и
автохтоны, меднокожие и кривоногие, в перьях и каменьях, заплясали вокруг
своего шамана. Огромная, как туча, в воздухе проплыла ундина, заслоняя
собою солнце.
Я пробудился. Теплый дождь капал мне на лицо. Малыш Северьян лежал
рядом; он еще спал. Я поплотнее закутал его в плащ и отнес назад к тому
месту, где в занавесе из сплетающихся лиан мною была прорублена дыра. За
этим занавесом, под могучими кронами деревьев дождь не мог нас достать. Мы
легли и снова уснули. На этот раз никаких снов я не видел, а когда
очнулся, занималась бледная заря, возвещая, что мы проспали целый день и
целую ночь.
Мальчик был уже на ногах и гулял поблизости между стволов. Он показал
мне ручей, я умылся и побрился, насколько мог тщательно, не имея горячей
воды, - последний раз я брился в доме у подножия скалы. Затем мы разыскали
знакомую тропу и снова двинулись на север.
- А вдруг мы опять встретим разноцветных людей? - забеспокоился
мальчик, но я ободрил его и велел никуда не убегать, потому что теперь я
смогу справиться с разноцветными людьми. На самом же деле меня больше
тревожили Гефор и та тварь, которую он послал по моему следу. Если
чудовище не сгинуло в огне, оно, возможно, двигалось сейчас нам навстречу:
хоть оно, очевидно, и боялось солнца, сумрака лесных дебрей ему вполне бы
хватило.
На тропу вышел всего один раскрашенный человек, но не для того, чтобы
загородить нам путь: он пал на землю и распростерся ниц. Я хотел было
убить его и разом со всем покончить; нас строго наставляли, что убивать и
наносить тяжкие телесные повреждения мы имеем право только по приказу
судьи, но чем дальше я уходил от Нессуса и чем ближе подступал к театру
военных действий в горах, тем больше ослабевали во мне прежние убеждения.
Некоторые мистики утверждают, что испарения, поднимающиеся над полем
брани, оказывают влияние на мозг даже вдали от сражений - везде, куда их
занесет ветер. Возможно, они и правы. Тем не менее я просто ве