от них. Жан, поглощенный своими думами, некоторое время не говорил ни слова, и я не считал себя вправе нарушить его молчание, как вдруг он произнес: - Выслушайте меня, милый Наталис, и никогда не забывайте того, что я вам сейчас скажу. Никому из нас не известно, что с нами может случиться, со мной в особенности. Я могу быть принужден бежать... так не нужно, чтобы моя мать покидала вас. Бедная женщина выбилась из сил, и, если мне придется расстаться с вами, я не хочу, чтобы она следовала за мной. Вы видите, в какое она пришла состояние, несмотря на всю свою энергию и отвагу. Я поручаю ее вам, Наталис, так же как и Марту, то есть все, что у меня есть самого дорогого в жизни! - Положитесь на меня, господин Жан, - отвечал я. - Надеюсь, что нас уже ничто не может разлучить!.. Но если бы это и случилось, я сделаю все, что вы вправе ожидать от глубоко преданного вам человека! Жан пожал мою руку и продолжал: - Наталис, если меня схватят, - судьба моя известна и решится очень скоро. Помните тогда, что мать моя никогда не должна возвращаться в Пруссию. До замужества она была француженкой и, потеряв мужа и сына, должна окончить жизнь на родине. - Она была француженка, говорите вы, господин Жан? Скажите лучше, что она и до сих пор не перестала быть ею в наших глазах. - Да, Наталис, вы правы! Вы увезете ее в свою Пикардию, которой я никогда не видел и так жажду видеть! Будем надеяться, что моя мать найдет под конец жизни если не счастье, то по крайней мере спокойствие и отдых, которые она так заслужила! Несчастная женщина! Сколько ей пришлось и придется еще перестрадать! А сам Жан разве перенес мало страданий? - Ах, эта Франция! - продолжал он. Если бы мы могли жить там все вместе, Марта, жена моя, и мать, как было бы хорошо и как скоро забылись бы все наши испытания! Но не безумие ли мечтать об этом мне, беглецу, которому смерть грозит каждую минуту. - Постойте, постойте, господин Жан, не говорите так! Ведь вас еще не поймали, и я буду очень удивлен, если вы дадите поймать себя. - Нет, Наталис, конечно нет!.. Я, разумеется, буду бороться до конца. - А я помогу вам, господин Жан! - Уверен в этом! Ах, друг мой, позвольте мне обнять вас! В первый раз судьба посылает мне возможность обнять француза на французской земле! - Но не в последний! - отвечал я. Да! Все наши испытания не могли ослабить моей уверенности в хорошем исходе нашего предприятия! Ночь проходила. Мы с Жаном отдыхали по очереди. Под деревьями было так темно, что сам черт тут ничего не разобрал бы! А ведь он был, должно быть, недалеко, этот черт, со своими западнями! И как он еще не устал причинять бедным людям столько зла! Во время своего дежурства я чутко прислушивался. Малейший шум казался мне подозрительным. В этих местах можно было опасаться, если не солдат регулярной армии, то хотя бы разных темных людей, следовавших за нею. Ведь так и случилось в деле Буха с сыновьями. К несчастью, двое из этих негодяев ускользнули от нас. Должно быть первым их делом будет постараться снова настигнуть нас, завербовав для большего успеха нескольких таких же проходимцев, как они, даже при условии поделиться с ними тысячью флоринов. Да! Я размышлял обо всем этом, и не спал. Кроме того, я думал, что если Лейбский полк покинул Франкфурт двадцатью четырьмя часами позже нас, то он, должно быть, уже перешел границу и в таком случае, пожалуй, находится где-нибудь поблизости среди Аргонских лесов? Эти опасения были, конечно, более или менее преувеличены, как всегда бывает, когда ум слишком возбужден. Так было и со мной. Мне казалось, что под деревьями ходят, что за кустами скользят тени. Само собой разумеется, один пистолет был у Жана, другой у меня за поясом, и мы твердо решили никого к себе не подпускать. В общем ночь прошла спокойно. Правда, несколько раз мы слышали отдаленные звуки труб и даже бой барабанов, выбивавших утреннюю зорю. Эти звуки доносились большей частью с юга; должно быть, там стояли войска. По всей вероятности, это были австрийские колонны, ожидавшие момента выступления к Тионвилю или даже севернее, к Монмеди. Как известно, союзники никогда не предполагали брать эти города, а только, окружив, парализовать их гарнизоны, чтобы иметь возможность перебраться через Арденны. Значит, мы могли встретить одну из этих колонн и тогда нас сейчас же схватили бы, а попасться в руки как пруссаков, так и австрийцев одинаково неприятно, - одно другого стоит! Ввиду всего этого мы решили взять несколько более северное направление в сторону Стена или даже Седана, чтобы проникнуть в Аргону, избегая дорог, по которым, по всей вероятности, движутся имперские войска. С наступлением дня мы снова тронулись в путь. Погода была прекрасная. Слышалось посвистывание снегирей, а на опушке пели стрекозы, что было признаком жары. Далее кричали ласточки, рея высоко в воздухе. Мы шли так скоро, как позволяла слабость госпожи Келлер. Солнце не жгло нас, шедших под густым сводом деревьев. Отдыхали каждые два часа. Меня беспокоило, что провизия наша подходила к концу, а возобновить ее не предвиделось возможности. Согласно принятому решению мы продвигались в более северном направлении, вдали от сел и деревень, наверно занятых неприятелем. День окончился благополучно, но прошли мы по прямой линии немного. Госпожа Келлер уже не шла, а едва тащилась. Она, которую я знал в Бельцингене прямой и стройной, как пальма, теперь сгорбилась, ноги ее подкашивались на каждом шагу, и я предвидел минуту, когда она совсем не будет в состоянии идти. Ночью непрерывно раздавался отдаленный гул орудий. Это гремела артиллерия в стороне Вердена. Местность, по которой мы шли, состояла из небольших лесочков и равнин, испещренных многочисленными потоками, представляющими в сухое время года лишь ручейки, легко переходимые вброд. Мы старались по возможности идти под прикрытием деревьев, чтобы труднее было напасть на наш след. Было 6 сентября, а четырьмя днями ранее, как мы потом узнали, Верден, после геройской защиты под начальством Ворнера (решившего убить себя, но не сдаться), открыл ворота перед 50 000 пруссаков. Взятие этого города позволило союзникам остановиться несколько дней на равнинах Мааса. Герцог Брауншвейгский должен был удовольствоваться взятием Стенэ, между тем как Дюмурье - хитрец! - оставался в Седане, тайно составляя свой план обороны. Возвращаясь к нашим личным делам, необходимо сказать следующее. Мы не знали, что неделю тому назад 30 августа, Дильон с 8000 человек пробрался между Аргонной и Маасом. Отбросив на один берег реки Клерфайта и австрийцев, занимавших оба берега, он продвигался таким образом, чтобы пройти лесом как можно южнее. Знай мы об этом, так вместо того, чтобы удлинять путь, поднимаясь к северу, продолжали бы идти прямо, встретились бы с войсками Дильона и среди французских солдат обрели бы полнейшую безопасность. Но мы никоим образом не могли узнать об этом движении Дильона, а судьба между тем готовила нам еще не мало испытаний! На другой день, 7 сентября, мы уничтожили свои последние припасы, так что необходимо было возобновить их во что бы то ни стало. К вечеру мы увидели уединенный домик, стоявший около колодца, на опушке небольшого леса. Колебаться было немыслимо, - я постучал. Нам открыли и мы вошли в домик. Спешу добавить, что мы очутились в семье честного крестьянина. Прежде всего эти люди сообщили нам, что пруссаки стоят спокойно в своих лагерях, но зато здесь ожидаются австрийцы. Что же касается французов, то слух идет, будто Дюмурье, наконец, покинул Седан, последовал за Дильоном и теперь двигается к югу между Аргонной и Маасом с целью отбросить Брауншвейга по ту сторону границы. Ниже будет видно, что это была ошибка, но ошибка, к счастью, не причинившая нам вреда. Приютившие нас крестьяне оказали нам настолько полное гостеприимство, насколько это было возможно при окружавших их ужасных условиях. Очаг запылал ярким огнем, и мы отлично закусили яйцами, жареными сосисками, большим ломтем ячменного хлеба, анисовыми галетками, называемыми в Лотарингии "киш", и зелеными яблоками, а запили все это легким белым мозельвейном. Вдобавок мы забрали там провизии на несколько дней, причем я не забыл и табак, в котором начинал испытывать недостаток. V Господину де Лоране не без труда удалось уплатить этим людям, что им следовало; обстоятельство это могло служить Жану образчиком французского великодушия и сердечности. Отдохнув за ночь под кровом этих добрых людей, мы вышли на следующий день с рассветом. Казалось, природа нарочно загромоздила путь всевозможными препятствиями. Тут были обвалы, непроходимые кустарники, трясины, где легко было увязнуть по пояс, и ни одной тропинки, по которой можно было бы с уверенностью идти; кустарники здесь были так же густы, как в тех местах Нового Света, где еще не работал топор пионера. Разница была только в том, что кое-где в дуплах деревьев, выдолбленных в виде ниш, ютились статуэтки Мадонны и святых. Изредка попадались нам навстречу пастухи, козопасы, бродяги, дровосеки в своих фетровых наколенниках, свинопасы, ведущие своих свиней на желудиный корм. Завидя нас, все эти люди тотчас же прятались в чащу, так что нам удалось не более двух раз добыть от них кое-какие сведения. Порой доносилась стрельба рядами, что указывало на аванпостное сражение. Между тем, несмотря на препятствия и страшную усталость, не позволявшую нам делать более двух лье в день, мы все-таки продвигались к Стенэ. Так было 9, 10 и 11 сентября. Путь наш был труден, но, во всяком случае, обеспечивал полную безопасность. Не произошло ни одной неприятной встречи, и нечего было бояться услышать страшное прусское: "Wer da?" (кто идет?). Избрали мы этот путь в надежде встретить корпус Дюмурье, так как не могли знать, что он пошел южнее, имея в виду занять ущелье Гран-Пре в Аргонском лесу. Повторяю: по временам до нас долетал гул стрельбы, и когда он был слишком близок, мы останавливались. По-видимому, в то время на берегах Мааса еще не было серьезных сражений, а происходили только нападения на местечки и деревни; на последнее указывали поднимавшиеся иногда из-за деревьев столбы дыма, тогда как ночью лес освещало зарево дальних пожаров. Наконец, вечером 11 сентября мы решили не идти к Стенэ, а направиться прямо в Аргону. На следующий день проект этот был приведен в исполнение. Мы едва тащились, поддерживая друг друга. Душа болела при виде этих бедных женщин, когда-то таких бодрых и энергичных, теперь же бледных, бессильных! Одежда их, ободранная колючими кустарниками, висела клочками, между тем как они плелись друг за другом в полном изнеможении. Около полудня подошли мы к вырубленному лесочку, позволявшему видеть вдаль на большое расстояние. Здесь недавно было сражение. На земле лежали трупы. Я узнал этих мертвецов по синим мундирам с красными отворотами, по белым гетрам и крестообразной перевязи; они были так не похожи на пруссаков в мундирах небесного цвета или на австрийцев в белой форме и остроконечных шапках. Это были французы, добровольцы, которых, вероятно, внезапно застигла какая-нибудь колонна Клерфайта или Брауншвейга. Они пали не без борьбы: возле них лежали немцы и даже пруссаки в своих кожаных киверах с цепочкой. Приблизившись, я с ужасом глядел на эти трупы; я никогда не мог привыкнуть к виду поля сражения. Вдруг из груди моей вырвался крик. Господин де Лоране, госпожа Келлер, сын ее, Марта, сестра, стоявшие за деревьями шагах в пятидесяти от того места, где я находился, смотрели на меня, не решаясь выйти на открытую полянку. Жан тотчас подбежал ко мне. - В чем дело, Наталис? Как я раскаивался в своем неумении владеть собой! Я хотел удалить Жана, но было поздно. Он в ту же минуту понял причину моего волнения. У ног моих лежал труп. Жану не нужно было долго всматриваться, чтобы узнать его, и он, покачав головой и скрестив на груди руки, произнес: - Не надо, чтобы моя мать и Марта знали об этом... Но госпожа Келлер добрела до нас и увидала то, что мы хотели от нее скрыть, то есть тело прусского солдата, в форме Лейбского полка, лежавшее на земле рядом с тридцатью другими. Принимая во внимание, что может быть, полк этот менее суток тому назад проходил здесь и теперь находится где-нибудь поблизости, нельзя не согласиться, что Жан Келлер до сих пор еще ни разу не подвергался более серьезной опасности! Если его поймают, то личность его сейчас же будет установлена и последует неминуемая казнь. Нужно было скорее бежать из этого опасного для нас места, броситься в самую гущу Аргоны, куда не может проникнуть марширующая колонна! Если бы нам даже пришлось скрываться там несколько дней, то все-таки колебаться было невозможно. Это был наш последний путь к спасению. Шли целый день, целую ночь. Нет, впрочем, не или, а плелись! Плелись весь следующий день и 13-го к вечеру были у границы знаменитого Аргонского леса, про который Дюмурье сказал: - Это Фермопилы Франции, но я буду счастливее Леонида! Предсказание сбылось. И вот каким образом тысячи таких же невежд, как я узнали, кто был Леонид, и что такое Фермопилы! ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Аргонский лес занимает пространство от 13 до 14 лье, тянется он с севера на юг, от Седана до маленького села Нассаван, и средняя ширина его равняется 2-3 лье. Лес этот стоит здесь, как передовое укрепление, покрывая нашу восточную границу почти непроходимой чащей. Тут такой хаос деревьев, озер, потоков, возвышенностей и рвов, что войску пройти невозможно. Лес этот лежит между двумя реками: с левой стороны, от первых кустарников на юг и до деревни Семюи на севере, на всем протяжении окаймляет его река Эн, тогда как с другой стороны, река Эр огибает его от Флери до главного прохода. Отсюда Эр, делая крутой поворот, возвращается к Эну, в который и впадает недалеко от Сенюка. Главные города по реке Эр: Клермон, Варенн, где Людовик XVI был настигнут во время бегства, Бюзанси, Ле-Шен-Попюле; по реке Эн: Сент-Мене-гульд, Виль-сюр-Турб, Монтуа, Вузье. На карте этот лес больше всего напоминает видом громадное насекомое, которое, сложив крылья, спит или лежит неподвижно между двумя реками, причем живот его составляет вся южная, самая главная часть леса, а талию и голову - северная, обрисовывающаяся над ущельем Гран-Пре, через которое протекает вышеупомянутая река Эр. Хотя Аргонский лес на всем своем протяжении перерезан потоками и загроможден густыми кустарниками, тем не менее в нем есть несколько проходов, конечно, очень узких, но которыми все-таки можно воспользоваться. Я укажу эти проходы, доступные даже для войск, чтобы читателю легче было представить себе все последующие события. Аргонский лес пересекают пять узких ущелий. Самое южное из них, Дез-Илетт, идет в почти прямом направлении от Клермона до Сент-Мене-гульд; второе, Ла-Шалад, представляет род тропинки, которая от Вьен-Ле-Шато следует вдоль течения реки Эн. В северной части леса насчитывается не менее трех проходов. Самый широкий и важный, - это ущелье Гран-Пре. Начиная от Сен-Жювен его на всем протяжении омывает река Эр, протекающая затем между Термами и Сенюком и впадающая в Эн на расстоянии одного лье от Монтуа. За ущельем Гран-Пре, около двух лье к северу от него находится ущелье Ла-Круа-о-Буа (прошу хорошенько запомнить это название); оно пересекает Аргонский лет от Бут-о-Буа до Лонгве и служит дорогой для дровосеков. Еще на два лье севернее тянется ущелье Ле-Шен-Попюле, через которое проходит дорога из Ретеля в Седан; ущелье это, сделав два поворота, приближается к Эну против Вузье. Имперские войска только по этому лесу и могли пройти к Шалону-на-Марне, откуда им открывался путь на Париж. Следовательно, необходимо было помешать переходу Брауншвейга или Клерфайта через Аргонский лес, заперев все пять ущелий, по которым могли пройти их колонны. Дюмурье, как знаток военного искусства, сразу понял всю важность подобного шага. Казалось, дело было так просто, но тем не менее нужно было, чтобы кто-нибудь призадумался над этим, пока союзникам еще не пришло в голову занять проходы. Подобный план представлял еще следующие преимущества: во-первых, он избавлял от необходимости отступать к Марне, представлявшей нашу последнюю линию обороны перед Парижем; во-вторых, принуждал неприятеля остановиться в неплодородной Шампань-Пульез, вместо того чтобы рассыпаться по богатым равнинам за Аргонским лесом и зимовать там в случае надобности. Проект этот обсуждался во всех подробностях и для начала Дильон, в главе 8000 человек, 30-го августа предпринял смелое движение, которым, как я уже говорил, отбросил австрийцев на правый берег Мааса; затем его колонна заняла самый южный проход, Дез-Илетт, предварительно заградив проход Ла-Шалад. В самом, деле, предприятие это являлось довольно смелым. Вместо того чтобы проделать все это под прикрытием густого леса, движение произвели со стороны Мааса, подставляя фланг неприятелю; но Дюмурье сделал это для того, чтобы лучше замаскировать свои намерения от союзников. Его план должен был удаться. 4 сентября Дильон подошел к ущелью Дез-Илетт. Дюмурье, выступивший вслед за ним с 15000 человек, занял Гран-Пре, закрыв таким образом главный проход через Аргонский лес. Четыре дня спустя генерал Дюбур направился к Шень-Попюле, чтобы защитить северную часть леса от нашествия имперских войск. Торопились возводить заграждения, делать окопы, баррикадировать тропинки, устанавливать батареи для защиты проходов. Гран-Пре превратился в настоящий лагерь, наполненный войсками, расположенными по амфитеатру холмов, причем река Эр составляла передовую оборонительную линию. В это время из пяти проходов Аргоны четыре были заграждены, как крепостные потерны (подземные ходы) с опущенными решетками и поднятым мостом. Но пятое ущелье оставалось не запертым. Оно было настолько труднопроходимо, что Дюмурье не находил нужным торопиться занять его, а наша злосчастная судьба влекла нас именно к этому проходу. К несчастью, Дюмурье ошибся: неприятельские колонны прошли Аргону именно через ущелье Ла-Круа-о-Буа, находящееся между Шен-Попюле и Гран-Пре на равном расстоянии (около 10 лье) от того и другого. Но возвратимся к нашим личным делам. 13 сентября, к вечеру, достигли мы бокового склона Аргоны, минуя деревни Брикене и Бут-о-Буа, вероятно занятые австрийцами. Стоя гарнизоном у восточной границы, мне часто приходилось проходить по этим ущельям, и они были мне прекрасно знакомы; вот почему я избрал именно Ла-Круа-о-Буа, казавшееся мне более безопасным. Для большей предосторожности я предполагал воспользоваться не самым проходом, а пролегавшей вдоль него тропинкой, ведущей к Лонгве. Эта тропинка идет по наиболее густой части Аргоны, под прикрытием дубов, буков, грабов, рябин, ив и каштанов, растущих в местах, менее доступных зимним морозам. Этим путем мы, обеспеченные от неприятных встреч с мародерами и отставшими солдатами, можем, наконец, достигнуть левого берега Эна, со стороны Вузье, где уже больше нечего будет бояться. Ночь с 13 на 14 сентября мы провели, по обыкновению, под покровом деревьев. Каждую минуту могла показаться мохнатая шапка кавалериста или кивер прусского гренадера, в виду чего я торопился скорее зайти в глубину леса и облегченно вздохнул, когда мы на другой день стали подниматься по тропинке ведущей в Лонгве, оставляя вправо от себя деревню Ле-Круа-о-Буа. Денек выдался очень тяжелый: так как волнистая местность, перерезанная рытвинами и загроможденная сухими деревьями, страшно затрудняла переход. Дорога эта, по которой почти никто не ходил, была очень трудна. Семидесятилетний господин де Лоране, несмотря на сильное утомление, шел довольно быстрым шагом. Марта и сестра, при мысли о том, что мы совершаем последние переходы, твердо решили быть бодрыми до конца, но госпожа Келлер совершенно обессилела, и надо было поддерживать ее, чтобы она не падала на каждом шагу. Несмотря на это мы не слышали от нее ни единой жалобы. Тело изнемогало, но дух был бодр. Я сомневался, чтобы она была в состоянии дойти до цели нашего путешествия. Вечером мы, как всегда, остановились. В сумке оказалось достаточно провизии, чтобы утолить наш голод, всегда уступавший желанию отдохнуть и выспаться. Оставшись вдвоем с Жаном, я заговорил с ним о тревожном состоянии его матери. - Она слабеет с каждой минутой, - сказал я, - и если мы не дадим ей отдохнуть несколько дней... - Я сам вижу это, Наталис! - отвечал Жан. Каждый шаг моей бедной матери надрывает мне сердце! Что нам делать? - Нужно дойти до ближайшей деревни, господин Жан. Мы с вами донесем туда вашу матушку. Никогда австрийцы или пруссаки не решатся сунуться в эту часть Аргоны, и мы можем в каком-нибудь домике обождать, пока в этих краях станет немного спокойнее. - Да, Наталис, это самое разумное. Но разве мы не можем дойти до Лонгве? - Эта деревня слишком далеко, господин Жан. Ваша мать не дойдет. - Так куда же идти? - Я бы предложил взять правее, к деревне Ла-Круа-о-Буа. - Это далеко? - Не далее одного лье. - Ну так идем в Ла-Круа-о-Буа, - отвечал Жан. Идем завтра же, с рассветом! Откровенно говоря, я считал этот план разумным, будучи уверен, что неприятель не решится двинуться на север Аргоны. Тем не менее, этой ночью особенно часто слышалась ружейная перестрелка, по временам прерываемая грохотом орудий; но так как все эти звуки были очень отдаленны и раздавались позади нас, я имел некоторое основание предполагать, что это Клерфайт или Браушпвейг пытаются овладеть ущельем Гран-Пре: только оно одно было достаточно широко для прохода их колонн. Жан и я совсем не отдыхали, так как нужно было постоянно быть настороже, хотя мы и притаились в самой чаще леса, в стороне от тропинки, ведущей в Брикене. Рано утром снова тронулись в путь. Я срезал несколько ветвей, из которых мы устроили для госпожи Келлер нечто вроде носилок, устланных сухой травой, и таким образом имели возможность облегчить ей трудности пути. Но она поняла, что это будет для нас причиной излишней усталости. - Нет, - сказала она, - нет, сын мой! Я еще могу идти... Я пойду пешком! - Но ты не можешь, мама! - возразил Жан. - Вы в самом деле не можете, - добавил я. - Цель наша - достигнуть ближайшей деревни, и чем скорее, тем лучше. Там мы обождем, пока вы поправитесь. Мы ведь теперь, черт возьми, во Франции, где никто не закроет перед нами дверей своего дома! Госпожа Келлер не сдавалась. Она попробовала сделать несколько шагов, но упала бы, если бы Жан с Ирмой не поддержали ее. - Госпожа Келлер, - обратился я к ней, - мы думаем о спасении всех нас. Ночью на опушке леса раздавалась стрельба. Враг недалеко. Надеюсь, что он не решится забраться в эти края, так что в Ла-Круа-о-Буа нам нечего бояться быть захваченными, но мы должны отправиться туда сейчас же. Марта и сестра присоединились к нашим просьбам, господин де Лоране тоже последовал их примеру, и госпожа Келлер, наконец, уступила. Спустя минуту она лежала на носилках, которые Жан поднял с одной стороны, а я с другой; затем мы снова тронулись в путь, держась северного направления. Не будем распространяться о трудностях этого перехода через лесную чащу, с ежеминутными остановками и отыскиванием мест, где можно было бы пройти. Как-никак, а в полдень, 15 сентября, мы были в Ла-Круа-о-Буа, употребив пять часов на переход в полтора лье. К моему большому удивлению и огорчению деревня оказалась покинутой жителями. Все они бежали, кто в Вузье, кто в Шен-Попюле. Что же случилось? Мы бродили по улицам опустевшей деревни. Везде двери и окна были заперты... Неужели все мои надежды на отдых оказались тщетными? - Вон дымок, - заметила сестра, указывая на какую-то точку в конце деревни. Я побежал к домику, над которым виднелся дым, и постучал в дверь. На мой стук вышел мужчина с славным, симпатичным лицом лотарингского крестьянина. Сейчас видно было, что перед нами честный, хороший малый. - Что вам нужно? - спросил он. - Гостеприимства мне и моим спутникам. - Кто вы такие? - Французы, изгнанные из Германии! Мы не знаем, куда нам укрыться! - Войдите! Крестьянина этого звали Ганс Штенгер. Он жил в этом домике вместе с женой и тещей и остался в Ла-Круа-о-Буа только потому, что разбитая параличем теща не могла двигаться. Ганс Штенгер объяснил нам, почему население бежало из деревни. Все Аргонские проходы были заперты французскими войсками, все - кроме ущелья Ла-Круа-о-Буа, вследствие чего ожидалось занятие его неприятелем, а это обстоятельство могло повлечь за собой крупные несчастья. Как видно, роковая судьба толкала нас именно туда, куда нам не следовало бы идти. Выйти из Ла-Круа-о-Буа и вновь углубиться в чащу Аргоны не позволяло состояние госпожи Келлер. Хорошо еще, что мы попали к таким честным французам, как семья Штенгер! Это были довольно зажиточные крестьяне, которых, казалось, радовала возможность услужить соотечественникам в несчастье. Разумеется, мы, для большей предосторожности, не сообщали им о национальности госпожи Келлер. День 15 сентября прошел благополучно. Следующий день, 16 сентября, тоже не оправдал опасений Штенгера. Мы даже не слыхали ночью стрельбы со стороны Аргоны. Может быть союзники не знают, что проход Ла-Круа-о-Буа свободен? Во всяком случае, так как его незначительная ширина препятствует прохождению колонны с ее фурами и экипажами, они, конечно, прежде попытаются овладеть проходами Гран-Пре или Дез-Илетт. Снова в сердцах наших проснулась надежда. Отдых и хороший уход уже произвели значительное улучшение в состоянии госпожи Келлер. Храбрая женщина! Физические силы могли изменить ей, но нравственная энергия оставалась непоколебимой. Чертовская судьба! 16-го, после полудня, в деревне появились какие-то подозрительные личности. Конечно, среди них были и воры, но ясно было, что все они принадлежат к германскому племени и большинство - шпионы. Жан должен был скрыться, чтобы не быть узнанным, а так как это могло возбудить подозрения в семье Штенгер, я уже почти решил открыть им все, как вдруг, часов в пять вечера, в комнату вбежал Ганс, крича: - Австрийцы, австрийцы! Действительно, несколько тысяч человек в киверах с металлическими бляхами и двуглавыми орлами пришли сюда через Ла-Круа-о-Буа, проникнув в это ущелье у деревни Бу. Конечно, шпионы сообщили им, что проход свободен. Кто знает, может быть, вся неприятельская армия пройдет теперь этим путем? Услышав возглас Ганса Штенгера, Жан вбежал в комнату, где лежала его мать. Я и теперь еще вижу его, как он стоял у очага и ждал... Чего?.. Чтобы всякая возможность бежать ускользнула от него?.. Но если он попадет в плен к австрийцам, пруссаки все равно доберутся до него, а это равносильно смерти!.. Госпожа Келлер приподнялась на кровати. - Жан, - промолвила она, - беги... беги сию минуту! - Без тебя, мама! - Да, я так хочу! - Бегите, Жан, - просила и Марта. - Ваша мать - моя мать! Мы не покинем ее! - Марта! - Да, я тоже так хочу! Ему только оставалось преклониться перед волей этих двух женщин. Между тем на улице шум усиливался и голова колонны уже рассыпалась по деревне; скоро австрийцы займут и дом Штейгера. Поцеловав мать и невесту, Жан исчез. Я слышал шепот госпожи Келлер: - Мой сын! Мой сын!.. Один... в чужой стране... Наталис! - Наталис!.. - повторила Марта, указывая мне на дверь. Я понял, чего ждали от меня эти несчастные женщины, у - Прощайте! - воскликнул я, и минуту спустя меня уже не было в деревне. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Расстаться после трех недель совместного путешествия, которое могло бы прекрасно окончиться, если бы нам хоть чуточку повезло! Расстаться, когда через несколько лье мы были бы все спасены! Расстаться со страхом, что быть может, больше никогда не свидимся! А эти женщины, оставленные в крестьянском доме среди занятой неприятелем деревни, имея единственным защитником семидесятилетнего старика!.. Строго говоря, не должен ли я был остаться с ними? Но при мысли о беглеце, бросившемся в эту страшную, неведомую ему Аргонну, я, не колеблясь, решил догнать Жана, которому мог быть так полезен. Что касается господина де Лоране с его спутницами, то опасность могла угрожать только их свободе, по крайней мере я так предполагал; тогда как для Жана Келлера дело шло о жизни или смерти. Но пора сообщить читателю, что именно произошло и почему деревня Ла-Круа-о-Буа была 16 сентября занята неприятелем. Выше было сказано, что из пяти проходов Аргонского леса только один, Ла-Круа-о-Буа не был занят французами. Чтобы оградить себя от возможного сюрприза Дюмурье послал к входу в ущелье, около Лонгве, полковника с двумя эскадронами кавалерии и двумя батальонами пехоты. Начало прохода находится довольно далеко от деревни Ла-Круа-о-Буа; вот почему Ганс Штенгер ничего не знал об этом обстоятельстве. Впрочем, все были так уверены, что имперские войска не решатся воспользоваться этим проходом, что никаких мер для его защиты не было принято. Не было ни окопов, ни заграждений; и отправленный туда полковник даже просил разрешения отослать часть своего отряда в главную квартиру, на что получил согласие. Видя это, более догадливые австрийцы послали сюда разведчиков, чем и объясняется появление в Ла-Круа-о-Буа массы немецких шпионов. Вот каким образом мы, благодаря ошибке Дюмурье, открыли союзникам дорогу во Францию. Узнав, что проход Ла-Круа-о-Буа свободен, Брауншвейг сейчас же приказал занять его; случилось же это в тот самый момент, когда он, не желая вступать в бесплодную Шампань, готовился подняться к Седану, имея в виду обойти Аргону с севера. С занятием Ла-Круа-о-Буа положение изменилось, и он мог, хотя и не без затруднений, воспользоваться этим ущельем. Для этой цели им была отправлена колонна австрийцев и эмигрантов под командой принца де Линя. Французский полковник, застигнутый врасплох, должен был отступить к Гран-Пре и неприятель овладел проходом. Таково было положение дел в тот момент, когда мы принуждены были спасаться бегством. Позднее Дюмурье пытался исправить эту важную ошибку, послав генерала Шазо с двумя бригадами, шестью эскадронами и четырьмя орудиями прогнать австрийцев, пока они еще не успели окопаться. К несчастью, Шазо ни 14-го, ни 15-го не мог приступить к действию, а атаковал неприятеля только 16-го вечером, когда было уже поздно. Правда, он сперва отбросил австрийцев от прохода, убил принца де Линя, но затем наткнулся на превосходящие силы неприятеля и, несмотря на геройские усилия, проход Ла-Круа-о-Буа был окончательно потерян нами. Ошибка весьма плачевная не только для Франции, но также и для нас, так как не будь ее, мы могли бы 15-го числа находиться среди французов. Теперь это было невозможно. Шазо, видя себя отрезанным от главной квартиры, отступил к Вузье, тогда как Дюмурье занимавший Шен-Попюле, боясь быть окруженным неприятелем, возвращался к Аттиньи. Итак, французская граница была открыта союзным войскам, Дюмурье рисковал быть окруженным и вынужденным сложить оружие, и неприятель в таком случае уже не встретил бы серьезных препятствий на пути от Аргонны до Парижа. Что касается меня и Жана Келлера, мы, правду говоря, сначала несколько оплошали. Я догнал Жана почти тотчас же по выходе из дома Ганса Штенгера, в самой густой части леса. - Вы?.. Наталис?.. - воскликнул он. - Да!.. Я!.. - А ваше обещание никогда не покидать Марту и мою мать? - Выслушайте меня, господин Жан. И я сказал ему все; сказал, что знаю чуждую для него Аргонну, что госпожа Келлер мне приказала идти за ним, что я пошел без колебаний... - И если я дурно поступил, господин Жан, - прибавил я, - пусть Бог меня накажет! - Идемте, Наталис, идемте! Теперь уже нельзя было продолжать путь по ущелью Аргонны. Австрийцы могли находиться не только по ту сторону прохода Ла-Круа-о-Буа, но даже по ту сторону тропинки, идущей в Брикене; следовательно, необходимо было двигаться к юго-западу, чтобы перейти через Эн. Мы шли по этому направлению, пока совершенно не стемнело, и так как продолжать путь в темноте было немыслимо, остановились для ночлега. В течение нескольких часов на расстоянии менее полулье, не переставая, раздавалась стрельба. Это добровольцы из Лонгве пытались отнять у австрийцев проход, но будучи слишком малочисленными, принуждены были отступить. К несчастью, они не пошли лесом, где мы могли бы повстречаться с ними и узнать, что главная квартира Дюмурье находится в Гран-Пре. Тогда мы пошли бы с ними и там, как я узнал впоследствии, я нашел бы мой храбрый Королевский Пикардийский полк, покинувший Шарльвиль, чтобы присоединиться к центральной армии. Придя в Гран-Пре, мы с Жаном очутились бы среди друзей, в полной безопасности и могли бы спокойно обсудить, что предпринять для спасения близких сердцу, оставшихся в Ла-Круа-о-Буа. Но добровольцы, покинув Аргонну, поднялись вверх по течению Эна, имея в виду скорее достигнуть главной квартиры. Ночь была скверная. Моросил дождь, пронизывавший до костей. Одежда наша, ободранная колючками, обратилась в лохмотья; мой балахон тоже погиб, но в особенности пострадала наша обувь, пришедшая в ужаснейший вид. Неужели нам придется идти босиком? В довершение всего мы промокли насквозь, так как дождь проходил между листьями, и я тщетно искал места, где бы можно было от него укрыться. Прибавьте ко всему этому доносившиеся до нас звуки военной тревоги и выстрелы, настолько близкие, что я два или три раза видел их блеск... А тут еще ужасное ожидание каждую минуту услышать прусское "ура". В таком случае, ведь придется бежать дальше, в самую глубь леса, чтобы не попасться. Ах, Господи! Как долго тянется ночь! Как только зажглась заря, мы снова пустились в путь. Именно "пустились", потому что шли так быстро, как только было возможно, причем я старался ориентироваться по всходившему солнцу. Мы давно ничего не ели, и голод сильно давал себя знать. Жан, убегая из дома Штенгера, не успел захватить провизии. Я тоже летел как сумасшедший, боясь быть перехваченным австрийцами, и ничем не запасся, так что мы оба обречены были на голод. Между деревьями летали сотнями вороны, пустельги, масса мелких птичек, в особенности золотистых подоржников, но дичи было очень мало. Редко-редко кое-где попадалаясь заячья норка или несколько рябчиков, прятавшихся под кустами. Но как их поймать? К счастью, в Аргонне нет недостатка в каштановых деревьях, а в это время была как раз пора каштанов. Я пек их в золе, разводя костер из хвороста при помощи пороха. Эта скудная пища несколько утоляла наш голод. Настала ночь, холодная и темная. Чаща была так густа, что мы с утра прошли очень небольшое расстояние; тем не менее конец Аргонны уже не мог быть далеко. Слышны были выстрелы разведчиков, совершавших разъезды вдоль Эна... Конечно, пройдет не менее суток, прежде чем мы найдем убежище по ту сторону реки, в Вузье или в одной из деревень на левом берегу. Не буду говорить о нашем утомлении, - нам некогда было думать о нем. Вечером, хотя голова моя полна была тысячью тревожных мыслей, мне хотелось спать, и я растянулся под деревом. Помню, что, закрывая глаза, я думал о полке Жана, оставившем несколько дней тому назад тридцать человек убитыми на лесной лужайке. Помню еще, что, засыпая, посылал к черту этот полк с его полковником и офицерами. Утром я заметил, что Жан, вероятно, всю ночь не смыкал глаз. Должно быть, он все время думал, и как всегда, не о себе; нет, сердце его болело за мать и невесту, находившихся в руках австрийцев, может быть, подвергаясь оскорблениям и грубому обращению. Итак, в эту ночь бодрствовал не я, а Жан. Должно быть я крепко спал, так как не слыхал стрельбы, раздававшейся на близком расстоянии. Я не просыпался, а Жан не хотел будить меня, и в ту минуту, как мы собирались в дальнейший путь, сказал: - Наталис, выслушайте меня! Он произнес эти слова тоном человека, принявшего твердое решение. Я, предчувствуя о чем пойдет речь, прервал его. - Нет, господин Жан, - сказал я, - если вы хотите говорить о разлуке, я не буду слушать вас. - Наталис, - продолжал он, - вы последовали за мной из преданности ко мне... - Да! Ну и что же? - Пока вопрос касался только усталости и трудностей пути, я молчал. Но теперь дело другое; вам грозит опасность. Если меня схватят, то и вам пощады не будет. Вас ожидает смерть... а этого, Наталис, я допустить не в силах. Уходите же. Перейдите границу... Я постараюсь сделать то же... и если мы не свидимся... - Господин Жан, - заметил я, - пора двигаться в путь. Мы и спасемся и умрем вместе... - Наталис... - Клянусь Богом, я не покину вас! Мы тронулись. Раннее утро было очень шумно: ревела артиллерия, трещали ружья. Это была вторичная атака прохода Ла-Круа-о-Буа, атака, окончившаяся неудачей, так как противник был слишком многочислен. К восьми часам опять все стихло. Не слышно было ни одного выстрела. Какая страшная неизвестность! Не могло быть сомнения, что в ущелье произошел бой; но каков был его результат? Не нужно ли нам снова повернуть к Северу? Нет! Я инстинктивно чувствовал, что это было опасно, и что надо было непременно продолжать путь в направлении Вузье. В полдень мы снова закусили печеными каштанами, единственной нашей едой. Чаща была так густа, что мы с трудом делали 500 шагов, а тут еще внезапные тревоги, выстрелы то справа, то слева и, наконец, самое ужасное, набат во всех деревнях Аргонны. Наступил вечер. Мы были в расстоянии не более одного лье от Эна и, если ничто не помешает, завтра будем в безопасности по ту сторону реки. Нам только придется спуститься вдоль правого берега, и мы пройдем по Сенкскому или Гран-Гамско-му мосту, которым еще не завладел ни Клерфайт, ни Брауншвейг. Около восьми часов мы остановились, стараясь насколько возможно защитить себя от холода в густой чаще леса, где слышен был только шум дождя, капавшего на листья. В лесу все было тихо, и сам не знаю почему, именно в этой тишине чудилось мне что-то тревожное. Вдруг в каких-нибудь двадцати шагах от нас послышались голоса. Жан схватил меня за руку. - Да, - говорил кто-то, - мы следим за ним с Ла-Круа-о-Буа. - Он не ускользнет от нас! - Но австрийцы не получат ничего из этих тысячи флоринов! - Нет, товарищи, конечно нет! Я чувствовал, как рука Жана стиснула мою руку. - Это голос Вуха, - прошептал он мне на ухо. - Подлецы! - отвечал я. - Их здесь может быть пять или шесть человек. Не будем дожидаться их!.. Бежим... И мы стали ползком выбираться из кустов. Внезапный треск ломавшейся ветки выдал нас, и в ту же минуту за кустами сверкнул огонь выстрела. Нас увидели. - Идите, господин Жан, идите! -кричал я. - Да, но не прежде, чем размозжу голову кому-нибудь из этих негодяев! И с этими словами он выстрелил по направлению бежавшей к нам кучки людей. Мне показалось, что один из них упал, но удостоверяться в этом было некогда. Мы бежали, мы мчались во всю прыть... Я чувствовал, что Бух с товарищами нагоняют нас. Мы выбились из сил! Четверть часа спустя на нас напало шестеро вооруженных людей. В одну минуту нас повалили на землю, связали за спину руки и принялись толкать вперед, не жалея ударов. Через час мы были в Лонгве, в руках австрийцев, которые заперли нас в один из деревенских домов и содержали под строжайшим караулом. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОБАЯ Неужели только слепой случай навел Буха на наш след? Я так думал, потому что вот уже сколько времени судьба была против нас. Но впоследствии нам стало известно, то чего раньше мы знать не могли, а именно, что после нашей последней встречи сын Буха не переставал разыскивать нас, и, разумеется, не с целью отомстить за смерть брата, а просто для того, чтобы получить премию в 1000 флоринов. Потеряв наш след, когда мы зашли в Артонну, он снова напал на него в деревне Ла-Круа-о-Буа, будучи в числе шпионов, наводнявших ее 16 сентября. У Штенгера он узнал господина де Лоране, его внучку, госпожу Келлер и мою сестру, и проведал о том, что мы недавно покинули их и следовательно, не могли еще далеко уйти. К нему присоединилось полдюжины таких-же негодяев, как он сам, и все вместе они бросились за нами. Остальное известно. Теперь нас так караулили, что бежать не было никакой возможности. Мы ожидали решения нашей судьбы, в результате которого нельзя было сомневаться и нам оставалось только, как говорится, писать письма к родным! Прежде всего я подробно осмотрел комнату, служившую нам тюрьмой. Она занимала половину нижнего этажа низенького дома. Два окна, одно против другого, выходило одно на улицу, другое во двор. Из этого дома мы должны выйти только на смерть. Над Жаном тяготело двойное обвинение: в оскорблении действием офицера и в дезертирстве в военное время. Меня обвиняли в сообщничестве и, вероятно, в шпионаже, благодаря тому что я француз. Во всяком случае, нам едва ли придется долго ждать решения нашей участи. Я слышал, как Жан прошептал: - Теперь уж конец! Я ничего не отвечал. Признаюсь, моя обычная уверенность была сильно поколеблена, и положение казалось мне отчаянным. - Да, это конец! - повторял Жан. - Но все ничего, если бы только моя мать, Марта, все наши близкие, дорогие, были вне опасности! Что будет с ними без нас? Все ли они еще в деревне, в руках австрийцев? В сущности, если их только не увлекли с собой австрийцы, мы были от них в очень недалеком расстоянии. Между Ла-Круа-о-Буа и Лонгве насчитывают не более полутора лье. Только бы они не узнали о нашем аресте! Я думал об этом и страшно боялся. Подобное известие могло убить госпожу Келлер. Да! Я даже начинал желать, чтобы австрийцы довели их до своих аванпостов по ту сторону Аргонны. Но ведь госпожу Келлер едва-едва можно было нести... и если они заставят ее продолжить путь, если за ней не будет надлежащего ухода, то... Ночь прошла, не принеся никаких перемен в нашем положении. Какие грустные мысли приходят в голову, когда смерть близка! В течение минуты вся жизнь проходит перед вами! Необходимо прибавить еще, что мы сильно страдали от голода, питаясь в продолжение двух дней одними каштанами. Никто даже и не подумал принести нам поесть. Черт возьми! Мы принесем Буху 1000 флоринов, - мог бы он за это накормить нас! Правда, мы больше не видели его. "Он, конечно, отправился известить пруссаков о своем подвиге", размышлял я, и на это потребуется время. Караулят нас австрийцы, но произнести приговор должны пруссаки. Они или придут в Ла-Круа-о-Буа, или мы будем доставлены в их главную квартиру. Все это повлечет за собой всяческие задержки, если, впрочем, не получится приказания казнить нас в Лонгве. Но как бы там ни было - нельзя же морить голодом. Утром, около 7 часов, дверь нашей темницы распахнулась. Маркитант в блузе принес миску супа или, вернее сказать, воды с накрошенным в нее хлебом. О качестве этого кушанья лучше умолчать, но я был так голоден, что с жадностью принялся за еду. Мне хотелось расспросить маркитанта, узнать, что делается в Лонгве и особенно в Ла-Круа-о-Буа, говорят ли о приближении пруссаков, имеют ли они намерение воспользоваться этим проходом через Аргонну, одним словом, разузнать о положении дел. Но я почти не знал немецкого языка, а Жан углубленный в размышления, молчал, и я не смел нарушить его молчания; так что переговорить с маркитантом оказалось невозможным. Утро не принесло ничего нового. За нами зорко следили, но все-таки разрешали гулять по маленькому дворику, где австрийцы рассматривали нас с любопытством, и, конечно, не слишком дружелюбно. А я перед ними бодрился, ходил, заложив руки в карманы и насвистывая самые веселые марши Королевского Пикардийского полка. "Свисти, свисти бедный дрозд в клетке. Недолго тебе свистеть", - размышлял я о самом себе. В полдень нам принесли новую миску с тюрей. Меню наше не блистало разнообразием, и я уже начинал жалеть об аргоннских каштанах. Но что делать, надо было довольствоваться и этим, тем более, что маркитант своим разбойничьим видом и лисьей физиономией как будто говорил: "И это слишком хорошо для вас!" Боже правый! Я с наслаждением бросил бы ему эту миску в голову! Но благоразумнее не лишать себя еды, подкреплять силы, чтобы в последнюю минуту не ослабеть!.. Я настаивал, чтобы Жан разделил со мной скудную трапезу; он понял мою цель и немного поел. Мысли его были не здесь, они были в домике Ганса Штенгера, около матери и невесты. Он произносил их имена, звал их. Иногда в каком-то безумии бросался к двери, чтобы идти к ним и падал на землю. Он не плакал, но тем страшнее был его вид; слезы облегчили бы его, но их не было, и сердце мое разрывалось при виде его отчаяния. Между тем по улицам проходили солдаты, держа ружья вольно; за ними следовали другие колонны, шедшие через Дангве. Трубы и барабаны молчали. Неприятель тихонько пробирался к Эну, где, вероятно, уже собралось его много тысяч. Я бы хотел знать кто это: пруссаки или австрийцы?.. Впрочем, не все ли равно. Ни одного выстрела не раздалось в западной части Аргонны, и все входы во Францию широко раскроются перед ними! Их даже не защищают больше! Около десяти часов вечера в нашей комнате появилось несколько солдат. Это были пруссаки, и я с ужасом узнал форму Лейбского полка, прибывшего в Лонгве после встречи с добровольцами в Аргоннском лесу. Нас вывели из дома, предварительно связав за спиной руки. Жан обратился к командовавшему отрядом капралу с вопросом: - Куда нас ведут? Вместо всякого ответа, этот негодяй вытолкнул нас прикладом на улицу. Мы были вполне похожи на несчастных, приговоренных к казни без суда, а между тем я был взят безоружным! Но попробуйте-ка поговорить об этом с этими варварами, - они рассмеются вам в глаза! Наш отряд направился по улице деревни Лонгве, спускающейся к опушке Аргонны и соединяющейся за деревней с дорогой в Вузье. Пройдя шагов 500, мы остановились посреди полянки, на которой стоял лагерем Лейбский полк. Через несколько минут мы были перед полковником фон Гравертом. Он только взглянул на нас, не проронив ни слова; затем, круто повернувшись, дал сигнал к походу, и весь полк двинулся вперед. Тут я понял, что мы должны предстать перед военным советом, что наше убийство будет несколько оформлено и что мы были бы казнены сию минуту, если бы полк оставался в Лонгве. Но события не ждали, и союзники, по-видимому, принуждены были торопиться, чтобы опередить французов у Эна. Дюмурье, узнав, что неприятель завладел проходом Ла-Круа-о-Буа, принялся действовать по новому плану. План этот состоял в том, чтобы снова спуститься по левой окраине Аргонны до прохода Дез-Иллет, и таким образом иметь в тылу занимающего этот проход Дильона. При таком маневре войска наши будут обращены фронтом к колоннам Клерфайта, идущим от границы и к колоннам Брауншвейга, которые идут со стороны Франции. Нужно было ожидать, что как только очистится Гран-Пре, пруссаки перейдут Аргонну, имея задачей отрезать путь в Шалон. В ночь с 15-го на 16-ое Дюмурье тихонько очистил свою главную квартиру, и, перейдя оба моста через Эн, остановился со своими войсками на высотах Отри, в четырех лье от Гран-Пре. Отсюда, несмотря на панику, дважды произведшую беспорядки среди солдат, он продолжал двигаться к Дам-мартен-сюр-Ганс, чтобы достигнуть Сент-Менегуль-да, расположенного в конце прохода Дез-Илетт. Так как пруссаки должны были выйти из Аргонны через проход Гран-Пре, Дюмурье в тоже время принимал все меры к тому, чтобы лагерь, расположенный в Эпин, на пути к Шалону, не мог быть взят, в случае если неприятель атакует его, вместо того чтобы броситься на Сент-Менегульд. В это время генералы Бернонвиль, Шазо и Дюбуке получили приказание присоединиться к Дюмурье, а этот последний торопил Келлермана, покинувшего Мец 4 сентября идти скорее вперед. Если все эти генералы в точности исполнят приказание, Дюмурье будет иметь в своем распоряжении 35 000 человек. Брауншвейг со своими пруссаками колебался, прежде чем окончательно выработать план кампании, но, наконец, решился через Гран-Пре выйти из Аргонны, чтобы завладеть шалонской дорогой и, окружив французскую армию у Сент-Менегульда, заставить ее положить оружие. Вот почему Лейбский полк так быстро покинул Лонгве, а мы отправились вверх, по течению Эна. Погода была скверная, туманная, дождливая; дороги были размыты. Мы шли почти по пояс в грязи. Идти так со связанными руками, вот мученье-то! Право, лучше бы они нас сейчас же расстреляли. Как скверно обращались с нами эти пруссаки! Какие оскорбления бросали нам в лицо! А этот Франц фон Граверт раз десять подходил к нам. Жан едва сдерживался, его связанные руки так и чесались схватить лейтенанта за шиворот, и задушить, как вредное животное. Мы шли вдоль Эна форсированным маршем. Надо было по колена в воде перейти ручьи Дормуаз, Турб и Бионну. Остановок не предполагалось, чтобы во время успеть занять высоты Сент-Менегульда. Но колонна не могла быстро двигаться, так как люди то и дело завязали в грязи. Следовательно, можно было надеяться, что когда пруссаки очутятся против Дюмурье, французы уже будут стоять тылом к Дез-йлетт. Так мы шли до десяти часов вечера. Провианта было очень мало и, если его не хватало пруссакам, то можно себе представить, сколько досталось на долю бедных узников, которых они вели как скотину на убой? Мы были почти не в состоянии говорить друг с другом. К тому же всякое слово, сказанное нами, сопровождалось ударом приклада по спине. Эти люди в самом деле жестоки. Очевидно было, что они хотели угодить лейтенанту фон Граверту, и это им удавалось как нельзя лучше. Ночь с 19 на 20 сентября была мучительнее всех ночей, проведенных нами в лесу во время побега. Да! Приходилось сожалеть о наших ночевках в кустах, когда мы были не пленниками, а только беглецами. Еще не рассветало, когда мы дошли до какого-то болота влево от Сент-Менегульда. Здесь раскинули лагерь на два фута в грязи, не зажигая огней, чтобы не выдать своего местоположения. От этой массы скученных людей шел ужасный смрад. Наконец наступил день, - день в течение которого конечно разыграется сражение. Может быть Королевский Пикардийский полк также здесь... и меня нет в его рядах, среди моих товарищей! Вокруг нас шло сильное движение. Эстафеты, адъютанты, ежеминутно мчались по болоту. Барабаны били, трубы играли. С правой стороны, время от времени, доносились выстрелы. Наконец-то! Французы опередили пруссаков у Сент-Менегульда! Было около одиннадцати часов, когда за мной и Жаном явился отряд солдат. Прежде всего, нас привели к палатке, где заседали полдюжины офицеров, под председательством полковника фон Граверта! Да! Он лично председательствовал на военном совете! Нас долго не задерживали; это была простая формальность с целью удостоверить нашу личность. Жан Келлер, уже раз приговоренный к смертной казни за оскорбление офицера, был теперь приговорен вторично, как дезертир, а я - как французский шпион! Рассуждать и спорить было нечего и, когда полковник объявил, что приговор должен быть приведен в исполнение немедленно, я воскликнул: - Да здравствует Франция! - Да здравствует Франция! - повторил Жан. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Теперь уже в самом деле пришел наш конец; ружья уже, так сказать, направлены на нас, и только остается ждать команды: "пли"!.. Ну, что же, Жан Келлер и Наталис Дельпьер сумеют умереть. Около палатки выстроен был взвод солдат, которые должны были расстрелять нас; взвод состоял из двенадцати человек Лейбского полка под командой лейтенанта. Нам не связывали рук. К чему? Мы все равно не могли убежать, а разве только сделать несколько шагов, чтобы быть застигнутыми прусскими пулями тут же под деревом! Ах, что бы я дал за счастье умереть в бою! Но умирать, не имея возможности защищаться, - ох, как тяжело! Мы шли молча. Жан думал о Марте, которую никогда больше не увидит, о матери, которая будет сражена этим последним, ужасным ударом. А я думал о сестре Ирме, о другой сестре, Фирминии, обо всей нашей семье! Вспоминал отца, мать, деревню, всех, кого любил, полк, родину... Ни я, ни Жан Келлер не смотрели, куда нас ведут. Не все ли равно, где именно нас убьют как собак! Разумеется, если я сам передаю вам этот рассказ, если я написал, его своей рукой, значит, я избежал смерти; но каким образом это могло случиться и какова будет развязка всей этой истории, угадать я не мог бы, будь у меня даже пылкое воображение писателя, а почему, вы сейчас поймете сами. Нам пришлось проходить мимо Лейбского полка. Все здесь знали Жана Келлера, но ни на одном лице не выразилось даже чувства сожаления, в котором никогда не отказывают человеку, идущему на смерть. Какие жестокие натуры! Эти пруссаки были вполне достойны находиться под начальством господ фон Гравертов. Лейтенант Франц видел нас. Он взглянул на Жана, который ответил ему тем же. Взгляд одного полон был ненависти, предвкушающий близкое удовлетворение, а взгляд другого выражал только презрение. Одну минуту я думал, что этот негодяй собирается сопровождать нас и даже спрашивал себя, не пожелает ли он лично командовать взводом! Но раздался сигнал, и лейтенант скрылся между солдатами. В эту минуту мы огибали одну из высот, занятых герцогом Брауншвейгским. Эти высоты, поднимающиеся над маленьким городком и окружающие его на расстоянии в три четверти лье, называются Лунными холмами. У их подножья проходит шалонская дорога. Французы занимали соседние возвышенности, у подошвы которых развернулось множество неприятельских колонн, готовых штурмовать наши позиции, чтобы укрепиться над Сент-Менегульдом. Если пруссакам это удастся, положение Дюмурье под сильным огнем более многочисленного неприятеля будет крайне серьезно. Будь ясный день, я мог бы разглядеть на горах французские мундиры, но все застилал густой туман, сквозь который солнечные лучи не могли проникнуть. Уже доносились выстрелы, но огни их были еле-еле заметны. Поверите ли? У меня еще оставалась надежда, вернее сказать, я заставлял себя не отчаиваться. А между тем откуда было ждать спасенья в тех местах куда нас вели? Ведь все французские войска были собраны вокруг Сент-Менегульда! Но что вы поделаете, мало ли что придет в голову, когда не хочется умирать! Было около четверти двенадцатого. Полдень 20 сентября пробьет уже не для нас! Мы прибыли на место назначения. Наш отряд только что свернул влево от большой шалонской дороги. Туман еще был так густ, что даже вблизи нельзя было различать предметов. Мы пришли к месту казни, в лесочек, из которого уже больше не выйдем. Вдали раздавалась барабанная дробь, звуки труб, грохот артиллерии, треск ружейной перестрелки. Я старался дать себе отчет во всем происходящем, как будто это могло интересовать меня в подобную минуту! Я заметил, что шум сражения доносится справа и как будто приближается. Стало быть, на шалонской дороге идет бой? Может быть из лагеря Эпин вышла колонна и атакует пруссаков с фланга? Я не понимал, что происходит. Если я вам рассказываю все это так подробно, так это потому, что мне хочется поведать вам о моем душевном состоянии в те минуты. Самые ничтожные мелочи запечатлелись в моей памяти. Да впрочем, такие вещи не забываются, и мне кажется, как будто все это происходило вчера. Мы только что вошли в лесочек. Пройдя шагов около ста, взвод остановился у кучи хвороста. Тут нас должны были расстрелять. Суровый на вид офицер, командовавший взводом, приказал остановиться; я до сих пор слышу лязг ружей, приставленных к ногам. - Здесь, - сказал офицер. - Хорошо, - отвечал Жан Келлер. Он произнес это твердым голосом, с гордо поднятой головою и уверенным взглядом; затем, подойдя ко мне, заговорил на французском языке, который так любил и который я думал слышу в последний раз. - Наталис, - сказал он, - мы сейчас умрем! Последняя моя мысль, - о моей матери и Марте, которых я любил больше всего на свете! Бедные! Да сжалится над ними Господь! А вы, Наталис, простите меня... - Простить вас, господин Жан? - Да, потому что ведь я... - Господин Жан, мне нечего прощать вам. То, что я сделал, - сделано по доброй воле, и, если бы еще представился случай, я поступил бы так же. Позвольте мне обнять вас и... умрем, как храбрые солдаты. Мы упали друг другу в объятия. Я никогда не забуду, с каким видом Жан Келлер обернулся к офицеру и твердым голосом проговорил: - К вашим услугам! Офицер подал знак. От взвода отделилось четверо солдат и, толкая нас в спину, подвели к дереву. Мы должны были оба пасть от одного залпа. Ну что же, так все-таки лучше! Я помню, что дерево это было бук, и как сейчас вижу его с висящими лохмотьями ободранной коры. Туман начинал редеть, стали обрисовываться и другие, более далекие деревья. Мы стояли рука об руку, устремив взгляд прямо на взвод. Офицер слегка посторонился. Раздался звук заряжаемых ружей. Я стиснул руку Жана Келлера и, клянусь вам, она не дрогнула в моей руке. Ружья поднялись к плечу. При первой команде они должны были опуститься, при второй выстрелить и все будет кончено. Вдруг в лесу, позади взвода, раздались крики. Боже мой! Что я вижу!.. Госпожа Келлер, поддерживаемая Мартой и моей сестрой! Голос госпожи Келлер был едва слышен. Она размахивала какой-то бумагой, а Марта, Ирма и господин де Лоране повторял вместе с несчастной матерью: - Француз!.. Француз!.. В это время раздался страшный залп, и я видел, как госпожа Келлер повалилась на землю. Но я и Жан остались на ногах. Стало быть, это не взвод стрелял? Нет! Шестеро солдат лежали на земле, между тем как их товарищи и офицер удирали во всю прыть. В то же время в лесу со всех сторон раздавался крик, который до сих пор еще звенит у меня в ушах: - Вперед! Вперед! Это был родной клич, клич французского солдата! Отряд французов, бросившийся в сторону от шалонской дороги, появился в лесочке как нельзя более кстати. Его выстрелы всего на какие-нибудь несколько секунд опередили залп, который должен был убить Жана и меня. Эти несколько секунд спасли нас от смерти. О том, каким образом, наши храбрые соотечественники очутились здесь так вовремя, я узнал только впоследствии. Жан бросился к матери, которую поддерживали Марта и Ирма. Несчастная женщина, полагая, что этот залп убил нас, упала в обморок, но под влиянием ласк любимого сына понемногу пришла в себя, все продолжая повторять с выражением, которого я никогда не забуду: - Француз!.. Он француз! Что она хотела сказать этим? Я обратился было к господину де Лоране, но он не мог говорить. Тогда Марта, схватив бумагу, которую госпожа Келлер все еще держала в крепко сжатой руке, подала ее Жану. Я до сих пор вижу эту бумагу. Это была немецкая газета "Leitblatt". Жан взял газету и стал читать. На глазах его блеснули слезы. Боже мой! Какое счастье в подобных случаях уметь читать! То же слово "француз" вырвалось и у Жана. Он походил на человека в припадке внезапного безумия. Его голос так захватывало от волнения, что я не мог разобрать его слов. - Француз!.. Я француз! - воскликнул он. - Ах, мама! Марта!.. Я француз! И в порыве благодарности Господу Богу он упал на колени. Между тем госпожа Келлер, поднявшись с земли, произнесла: - Теперь, Жан, тебя уже больше не заставят сражаться против Франции! - Нет, мама!.. Теперь мое право и долг - сражаться за нее. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Жан увлек меня, не теряя времени на объяснения. Мы присоединились к французам, бросившимся вон из леса, и пошли с ними по направлению пушечных выстрелов, производивших непрерывный грохот. Я старался разобраться в происшедшем, но ни до чего не мог додуматься. Каким образом Жан Келлер, сын немца, мог оказаться французом? Непонятно! Все, что я могу сказать, - это, что Жан собирался сражаться в рядах французов и я вместе с ним. Теперь надо рассказать о событиях, ознаменовавших утро 20 сентября и о том, каким образом отряд наших солдат оказался так своевременно в маленьком лесочке у шалонской дороги. Читатель помнит, что в ночь на 16 сентября Дюмурье очистил Гран-Пре, имея в виду занять позиции при Сен-Менегульде, куда он прибыл на следующий день, сделав переход от 4 до 5 лье. Против Сент-Менегульда расположены несколько возвышенностей, отделяющихся друг от друга глубокими оврагами. Подножие этих возвышенностей защищено плывучими песками и трясинами реки Ор вплоть до того места, где эта река впадает в Эн. Возвышенности носят следующие названия: направо - горы Гирон, расположенные против Лунных холмов, налево - горы Жизокур. Между ними и Сент-Менегульдом расстилается нечто вроде болотистого бассейна, через который проходит шалонская дорога. Над поверхностью этого бассейна высовываются холмы меньшей величины, между прочим, так называемая мельница Вальми, возвышающаяся над деревней того же имени, приобревшей такую известность 20 сентября 1792 года. Тотчас же по приходе сюда, Дюмурье занял Сент-Менегульд, имея в тылу корпус Дильона, защищавший проход Дез-Илетт от всякой прусской или австрийской колонны, которой вздумалось бы проникнуть в Аргонну через это ущелье. Здесь, у Сент-Менегульда, солдаты Дюмурье, вдоволь снабженные провиантом, чествовали своего генерала, дисциплина которого была очень строга, особенно по отношению к ничего не стоившим добровольцам из Шалона. Между тем, Келлерман, оставив Гран-Пре, отошел назад, так что 19-го был еще в двух лье от Сент-Менегульда, в то время как Бернонвиль с 9000 человек вспомогательной армии из Мольда был уже на месте. По расчету Дюмурье, Келлерман должен был основаться на высотах Жизокур, поднимающихся над Лунными холмами, к которым направились пруссаки. Но, не поняв приказания, Келлерман с генералом Балансом и герцогом де Шартр занял плоскогорье Вальми, причем герцог, бывший во главе 12 батальонов пехоты и 12 эскадронов артиллерии особенно отличился в этом сражении. Тем временем приближался Брауншвейг, в надежде отрезать шалонскую дорогу и вытеснить Дильона из Дез-Илетт. Если ему это удастся, то Сент-Менегульд будет окружен 80 000 человек с присоединившейся к ним кавалерией эмигрантов и Дюмурье с Келлерманом вскоре принуждены будут сдаться. Все это было вполне возможно, так как высоты Жизокур не были заняты французами, как того хотел Дюмурье; если пруссаки, уже овладевшие Лунными холмами, займут Жизокур, то все позиции французов окажутся в середине неприятельского огня. Прусский король сообразил все это и вот почему, вместо того, чтобы, следуя совету Брауншвейга, двигаться на Шалон, отдал приказание атаковать, надеясь сбросить Дюмурье и Келлермана в трясине Сент-Менегульд. Около 12 часов утра пруссаки стали в полном порядке спускаться с Лунных холмов и остановились на полдороге. Именно в эту минуту, в начале сражения, прусская колонна встретилась на шалонской дороге с арьергардом Келлермана, часть которого бросилась в лесок, обратив в бегство взвод собиравшихся расстреливать нас пруссаков. Мы с Жаном были в самом пылу схватки, именно там, где я разыскал своих товарищей Королевского Пикардийского полка. - Дельпьер? - воскликнул один из офицеров моего эскадрона, заметив меня в момент, когда пули стали особенно сильно косить наши ряды. - Здесь, капитан, - отвечал я. - Ты вовремя вернулся! - Как видите, капитан. Как раз вовремя, чтобы драться! - Но ведь ты пеший?.. - Так что же, капитан, я и пешим не меньше дела сделаю! Нам с Жаном дали по ружью и по сабле; аммуницию мы надели прямо на наши лохмотья, и, если у нас еще не было формы, так это только потому, что полковой портной не успел снять с нас мерки! Должен сознаться, что в начале французы были отброшены; но тут подоспели карабинеры генерала Баланса и водворили расстроившийся на минуту порядок. Тем временем непрерывные выстрелы артиллерии рассеяли туман, и теперь бой шел при полном солнечном свете. В течение двух часов между высотами Вальми и Лунными холмами произведено было 20000 орудийных выстрелов. Прекрасно! Скажем даже 21000 и дело с концом! Во всяком случае, лучше было, согласно пословице, слышать эти толки, чем быть глухим. В этот момент боя очень трудно было отстаивать позицию у мельницы Вальмы. Лошади Келлермана прострелили живот. Не только Лунные холмы были во власти пруссаков, но они собирались завладеть и высотами Жизокур. Мы, правда, занимали высоты Гирон, которые Клерфайт пытался отбить при помощи 25000 австрийцев, и, в случае его удачи, французы попали бы под обстрел и с фронта и с фланга. Дюмурье, видя опасность, послал Штентеля с 16-ю батальонами отбросить Клерфайта, а Шазо занять раньше пруссаков Жизокур. Шазо опоздал. Позиция уже была взята и Келлерман принужден защищаться в Вальми против артиллерии, обстреливавшей его со всех сторон. Одно орудие взорвалось у мельницы. Произошло минутное смятение. Я и Жан находились тут вместе с французской пехотой и только чудом не были убиты. Герцог де Шартр, подоспевший с резервом артиллерии лихо отвечал на орудийные выстрелы с Жизокура и Лунных холмов. Дело, видимо, разторалось. Пруссаки трехколонным строем шли на приступ мельницы Вальми с целью вытеснить нас оттуда в болото. Я до сих пор еще вижу и слышу Келлермана. Он приказал подпустить неприятеля до холма и тогда уже броситься на него. Все готовы. Ждут. Остается только протрубить атаку. Тогда, выбрав удачный момент, Келлерман кричит: - Да здравствует нация! - Да здравствует нация! - отвечаем мы. Ответ этот прокатился с такой силой, что даже грохот орудий не мог заглушить его. Пруссаки дошли до гребня холма. Они были страшны своими правильными колоннами, мерным шагом и необыкновенным спокойствием. Но французский порыв одержал верх... Мы бросились на пруссаков и завязалась страшная схватка. Вдруг среди дыма выстрелов и разрывавшихся снарядов я увидел Жана Келлера, бросившегося вперед с обнаженной саблей. Он узнал один из тех прусских полков, которые мы начинали отбрасывать со склонов Вальми. Это был полк полковника фон Граверта. Лейтенант Франц дрался с отвагой, в недостатке которой нельзя обвинить немецких офицеров. Жан очутился с ним лицом к лицу. Лейтенант, вероятно, полагал, что мы расстреляны прусскими пулями - и вдруг мы здесь! Вот, должно быть, удивился! Но не успел он опомниться, как Жав одним прыжком бросился на него и саблей разрубил ему голову... Лейтенант упал мертвым, и я потом всегда думал: как справедливо, что он пал именно от руки Жана Келлера. Между тем пруссаки все еще пытались овладеть плоскогорьем и отчаянно атаковали его. Но мы тоже не ударили лицом в грязь и около 2 часов пополудни пруссаки должны были прекратить стрельбу и спуститься в долину. Тем не менее, сражение не было окончено; настал только перерыв. В 4 часа прусский король стал во главе трех штурмовых колонн, составленных им из лучших частей пехоты и кавалерии, но 24 пушечная батарея, поставленная у подножья мельниц, обстреливала пруссаков с такой силой, что они не могли взобраться вверх по склонам и с наступлением ночи отошли. Келлерман отстоял плоскогорье и название Вальми облетело всю Францию в тот самый день, когда Конвент во втором заседании провозгласил Республику. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Вот мы приближаемся к развязке рассказа, который можно было назвать "историей одного отпуска в Германии". Вечером, после сражения, госпожа Келлер, господин де Лоране, Марта, Ирма, Жан и я снова были вместе в одном из домиков деревни Вальми. Можно представить себе наше счастье, нашу радость свидеться опять после стольких испытаний! - Друзья мои, хоть я и не любопытен, - начал я, - но все-таки хотел бы знать... - Каким образом Жан оказался твоим соотечественником? - докончила за меня сестра. - Да, Ирма, это так необыкновенно... Вы, верно, ошиблись... - В таких вещах не ошибаются, милый Наталис! - возразил господин Жан. И в нескольких словах мне сообщено было следующее. В деревне Ла-Круа-о-Буа, где мы покинули господина де Лоране и его спутниц, вскоре австрийцев заменила колонна пруссаков. В этой колонне находилось несколько молодых людей, оторванных от семей указом 31 июля. Среди этих юношей был славный малый, по имени Людвиг Пертц из Больцингена. Он был знаком с госпожей Келлер и, узнав, что она в плену у пруссаков, зашел навестить ее. Ему рассказали обо всем случившемся с Жаном и о том, что он должен был спасаться бегством через Аргоннский лес. Услышав это, Людвиг Пертц воскликнул: - Теперь вашему сыну нечего бояться! Его не имели права призывать на военную службу. Он не пруссак! Он француз! Можно себе представить впечатление, вызванное этими словами! От Людвига Пертца потребовали подтверждения его слов и он, вместо ответа подал госпоже Келлер номер "Leitblatt". В этой газете была напечатана резолюция суда от 17 августа по делу Келлера с правительством. Семейству Келлер было отказано в иске на том основании, что право на поставки для государства может принадлежать только пруссаку. Между тем установлен факт, что предки господина Келлера, переселившись в Гельдерн после отмены Нантского эдикта, никогда не были натурализованы и не хлопотали о принятии их в прусское подданство, что вышеупомянутый господин Келлер всегда был французом и что поэтому государство ничего ему не должно. Вот так рассудили! Что господин Келлер остался французом, это несомненно, но из этого не следует, что ему не надо уплачивать долгов! Ну, словом сказать, вот как судили в Берлине в 1792 году. Легко поверить, что Жан не думал обжаловать это решение суда. Он считал свой процесс окончательно проигранным. Несомненно было одно: рожденный от отца француза и матери француженки, он был самым чистокровным французом, и, если ему недоставало обряда крещения, то он получил его в сражении при Вальми. А такое крещение стоит всякого другого! Разумеется вслед за сообщением Людвига Пертца, нужно было во что бы то ни стало разыскать Жана. Между тем, в Ла-Круа-о-Буа узнали, что он был схвачен в Аргонне, отправлен в Лонгве и затем отведен в прусский лагерь вместе с вашим покорным слугою. Нельзя было терять ни минуты. Перед грозившей сыну опасностью к госпоже Келлер вернулись силы. После ухода австрийской колонны, несчастная мать, в сопровождении господина де Лоране, Марты, Ирмы, и при помощи славного Ганса Штенгера в качестве проводника, покинула Ла-Круа-о-Буа, прошла ущелье и прибыла к лагерю Брауншвейга в то самое утро когда нас собирались расстреливать. Мы только что покинули палатку, в которой происходил военный совет, когда госпожа Келлер вошла в нее. Тщетно требовала она помилования сына, опираясь на решение суда, установившего, что он француз, - просьба ее была отвергнута. Тогда она бросилась по шалонской дороге в ту сторону куда нас повели... Дальнейшее известно. Когда все складывается так, чтобы хорошие люди были счастливы, то остается только воздать хвалу Богу за то, что Он все так хорошо устраивает! Что касается положения французов после Вальми, - опишу вам его в нескольких словах. Прежде всего, Келлерман приказал занять высоту Жизокур, - маневр, окончательно обеспечивший позиции всей армии. Тем не менее пруссаки отрезали нас от шалонской дороги, прервав таким образом сообщение с военными складами; но так как мы владели Витри, то обозы все-таки доходили и армия в лагере Сент-Менегульда не терпела недостатка. Неприятельские войска оставались на своих позициях до конца сентября. Шли переговоры, не приведшие ни к какому результату. Все-таки пруссаки поторопились перейти обратно границу. У них не хватило провианта, и болезни уносили много людей, так что герцог Брауншвейгский 1 октября покинул позицию. Надо сказать, что когда пруссаки снова овладевали проходами Аргонны, их не слишком ретиво выпроваживали, давая спокойно отступать. Почему это было сделано я не знаю. И не мне одному, а многим другим образ действия Дюмурье в данном случае был совершенно непонятен. Вероятно тут была замешана политика, в которой я, повторяю, ровно ничего не смыслю. Важно было, чтобы неприятель перешел обратно границу; хотя медленно, но все-таки перешел и во Франции не оставалось ни одного пруссака, даже Жан и тот оказался самым настоящим французом! Как только возможно было выехать, в первых числах октября, мы все вернулись в мою дорогую Пикардию, где наконец была отпразднована свадьба Жана Келлера с Мартой де Лоране! Еще в Бельцингене я должен был быть свидетелем при венчании, а потому не удивительно, что был им и в Сен-Софлье. И если этот брак не будет счастливым, то значит таковых никогда не бывает. Что касается лично меня, я через несколько дней после свадьбы вернулся в полк. Я научился читать, писать, был произведен в лейтенанты, а во время имперских войн в капитаны. Вот мой рассказ, изданный для того, чтобы положить конец переживаниям моих друзей в Граттепанше. Он может быть не литературен, но во всяком случае правдив. А теперь, читатели, позвольте отсалютовать вам шпагою.