акой материи! Какой бы это произвело эффект в "Великой герцогине"! - А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли Али Бажу в "Каиде"! - восклицает господин Катерна. И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные "йок"... "йок"! Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и на фоне изумрудной зелени, каких не встретишь... даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику... Но я должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии - усыпальнице Шах-и-Зинда. Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны [тимпан - архитектурный термин: поле фронтона], барельефы, ниши, эмали, выступы, - то картины все равно не получится. Тут нужны не описания, а кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение. В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого "святого" мусульманской религии, которому поклоняются правоверные. Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой. Но всему наступает конец. Мы должны оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление. Мы снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих "голубчиков" по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке. На самаркандских улицах много прохожих в живописных костюмах - "халаты" всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в Самарканде около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Я повторяю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: "Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый". И я не могу не присоединиться к господину Катерна, который, увидя одного из таджиков, причудливо задрапированного в яркий халат, восклицает: - Какой прекрасный тип для первых ролей! Вот это настоящий Мелинг! Представьте его только в "Нана-Саибе" Ришпена или в "Шамиле" Мериса! - Он заработал бы немало денег, - добавляет госпожа Катерна. - Ты, как всегда, права, Каролина, - подхватывает комик. Для него, впрочем, как и для большинства актеров, выручка служит самым серьезным и неоспоримым доказательством драматического таланта. Уже пять часов, а в этом несравненном Самарканде одна декорация сменяется другой, еще более великолепной. Меня это очень увлекает. Спектакль затянулся далеко за полночь. Но так как наш поезд выезжает в восемь часов, приходится мириться и пожертвовать концом пьесы. Поскольку я решил, пусть даже из репортерского престижа, не покидать Самарканда, не побывав на могиле Тамерлана, то арба снова поворачивает к юго-западу и высаживает нас возле усыпальницы Гур-и Эмир, по соседству с русской частью города. Какие грязные кварталы мы проезжаем! Сколько жалких глиняных лачуг встретилось нам по пути! Мавзолей Гур-и Эмир выглядит более чем величественно. Он увенчан бирюзовым куполом, напоминающим по форме персидский тюрбан, а его единственный минарет, теперь уже без верхушки, сверкает эмалевыми арабесками, сохранившими свою первозданную чистоту. Проходим в центральный зал под куполом. Там возвышается гробница "Железного Хромца" - так называли Тимура-Завоевателя. Окруженные четырьмя могилами его сыновей, под плитой из черного нефрита, испещренной надписями, лежат кости Тамерлана, имя которого стало символом всего XIV века азиатской истории. Стены этого зала выложены тоже нефритом с нанесенным на него орнаментом в виде бесчисленных, переплетающихся ветвей, а маленькая колонна у стены, выходящей на юго-запад, указывает направление Мекки. Госпожа Уйфальви-Бурдон справедливо сравнивает эту часть Гур-и Эмира со святилищем, и такое же впечатление вынесли и мы. Нас охватил благоговейный трепет, когда по узкой и темной лестнице мы спустились в склеп, где стоят гробницы жен и дочерей Тамерлана. - Но кто же, наконец, этот Тамерлан, о котором здесь только и говорят? - спрашивает господин Катерна. - Этот Тамерлан, - отвечает ему майор Нольтиц, - был одним из величайших завоевателей мира, даже самым великим, если измерять величие количеством завоеванных земель. Азия к востоку от Каспийского моря, Персия и провинции, лежащие на север от ее границ, Россия до Азовского моря, Индия, Сирия, Малая Азия и, наконец, Китай, на который этот полководец бросил двести тысяч солдат - весь материк был театром его военных действий. - И он был хромой? - удивилась госпожа Катерна. - Да, сударыня, как Гензерик, как Шекспир, как Байрон, как Вальтер Скотт, как Талейран - что, впрочем, не помешало ему пройти огромные расстояния. Но как фанатичен и кровожаден он был! Историки утверждают, что в Дели он приказал уничтожить сто тысяч пленных, а в Багдаде велел воздвигнуть обелиск из восьмидесяти тысяч голов. - Я предпочитаю обелиск на площади Согласия [парижская площадь; обелиск, о котором идет речь, был вывезен в 1836 году из Египта] - говорит господин Катерна. - К тому же он сделан из одного куска. Тут мы покидаем мечеть Гур-и Эмир, и, так как, по словам нашего комика, уже время "причаливать", арба спешно доставляет нас к вокзалу. Что касается меня, то, несмотря на неуместные замечания супругов Катерна, я глубоко проникся чувством местного колорита, которое создают чудесные памятники Самарканда. Но вдруг я был внезапно и грубо возвращен к действительности. По улице, да, по соседней с вокзалом улице, в центре столицы Тамерлана ехали двое велосипедистов. - Смотрите, смотрите! - закричал комик. - Халаты на колесах! Действительно, это были таджики или узбеки! Теперь оставалось только покинуть древний город, оскорбленный шедеврами механического передвижения, что и сделал наш поезд в восемь часов вечера. 13 А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые лица и среди них два негра. - Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, - сказал мне Попов. - Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать. За обеденным столом собрались все мои двенадцать номеров (думаю, что больше их не будет). Я замечаю, что майор Нольтиц не перестает наблюдать за Фарускиаром. Разве он его в чем-нибудь подозревает? Не показалось ли ему странным, что Фарускиар, по-видимому, знаком с тремя монголами, едущими во втором классе, но почему-то старается это утаить? Не заработало ли воображение майора так же деятельно, как и мое, и не принял ли он всерьез мою шутку? Вполне естественно, если я, журналист и хроникер, ловец сенсаций, которых каждый понедельник так настойчиво требует от меня мой друг Сарсей, захотел увидеть в этом таинственном персонаже соперника знаменитого Ки Цзана, если и не самого Ки Цзана. Но кто бы мог поверить, что он, серьезный человек, русский военный врач, придает значение таким фантастическим измышлениям! Ну, об этом мы еще поговорим... Впрочем, я вскоре и думать забыл о подозрительном монголе, вернувшись мысленно к человеку в ящике, на котором теперь должно сосредоточиться все мое внимание. Какую бы я ни чувствовал усталость после длительной прогулки по Самарканду, я обязательно найду случай навестить его этой ночью. После обеда все разошлись по своим местам с намерением поспать до Ташкента. Самарканд и Ташкент разделены расстоянием в триста километров. Поезд прибудет туда не раньше семи часов утра и за весь перегон остановится только на трех промежуточных станциях, чтобы запастись водой и топливом. Все как будто благоприятствует выполнению моего плана! К тому же и ночь сегодня темна, небо обложено тучами, ни луны, ни звезд. Собирается дождь, ветер свежеет. Вряд ли захочется кому-нибудь в такую погоду стоять на площадке. Самое главное - улучить момент, когда Попов будет особенно крепко спать. Впрочем, в продолжительной беседе с загадочным незнакомцем нет никакой необходимости. Самое главное - успокоить его. И я это сделаю, как только мы познакомимся. Мне нужно узнать от него не больше, чем требуется в таких случаях репортеру: кто он такой, откуда едет, кто такая мадемуазель Зинка Клорк, что ему понадобилось в Пекине, что заставило его прибегнуть к такому странному способу передвижения, какими средствами он располагает, каковы его убеждения, взгляды, вкусы, привычки, как он помещается и как устроился в своем ящике, чем он занимался прежде, каковы его планы на будущее и так далее, словом, все, что требуется для полноценного интервью. Ничего другого я не собираюсь у него выпытывать и не буду больше ни о чем спрашивать. Как видите, это не так уж много, и никаких чрезмерных требований я не предъявляю. Прежде всего нужно подождать, пока в вагоне все уснут. Это произойдет довольно скоро, так как пассажиры достаточно утомились в Самарканде. Вернувшись из вагона-ресторана, они сразу же раздвинули сиденья и устроили себе постели. Несколько мужчин вышли было покурить на площадку, но сильный ветер загнал их обратно в вагон. Все заняли свои места, затянули шторками фонари, и в половине одиннадцатого дыхание одних и храп других перемежались только с равномерным стуком колес и лязганием буферов. Я последним остаюсь на площадке, и Попов говорит мне: - Этой ночью нас ничто не потревожит. Советую вам хорошенько выспаться. Боюсь, что следующей ночью, когда мы будем проезжать через Памирские ущелья, будет не так спокойно. - Спасибо, господин Попов, я последую вашему совету. Попов желает мне спокойной ночи и запирается в своем купе. В вагон мне возвращаться не за чем, и я остаюсь на площадке. Ни справа, ни слева от полотна невозможно ничего разглядеть. Самаркандский оазис уже позади, и теперь дорога стелется по бескрайней равнине. Пройдет еще несколько часов прежде, чем поезд достигнет Сырдарьи. Мост, перекинутый через эту реку, не такой большой, как амударьинский. Только в половине двенадцатого решаюсь я, наконец, открыть дверь багажного вагона и, войдя, тихонько закрываю ее за собой. Я знаю, что молодой румын иногда выходит из ящика. А вдруг ему вздумается сейчас немного поразмяться и пройтись по вагону? Полнейшая темнота. Сквозь дырочки, просверленные в ящике, не пробивается ни малейшего проблеска света. Мне кажется, это к лучшему. Значит, номер 11 не будет ошеломлен моим внезапным появлением. Он, без сомнения, спит. Я стукну два раза в стенку ящика, разбужу его, и мы сразу же объяснимся. Это выйдет очень просто. Пробиваюсь ощупью. Моя рука касается ящика, я прикладываю ухо к передней стенке и прислушиваюсь. - Ничего не слышно - ни шороха, ни дыхания. Где же мой румын? Неужели он успел улизнуть? Может быть, он сошел на одной из станций, а я этого не заметил?.. Прощай тогда вместе с ним и мой репортаж!.. Я не на шутку тревожусь... Внимательно прислушиваюсь... Нет! Он не сбежал... Он сидит в своем ящике!.. Я слышу его спокойное, ровное дыхание... Он спит... спит, как праведник, этот ловкий обманщик, этот заяц, обставивший железнодорожную Компанию. Я собрался уже было постучать в стенку, как вдруг паровозный гудок издает пронзительные трели. Но поезд здесь не должен останавливаться, я это знаю, и жду, пока не прекратятся свистки. И тогда я тихонько стучу в стенку... Нет ответа. Стучу опять, немного погромче. Не так слышится, как чувствуется невольное движение удивления и испуга. - Откройте же... откройте - говорю я по-русски. Никакого ответа. - Откройте... - продолжаю я. - Не бойтесь! С вами говорит друг. Хотя стенка, вопреки моим ожиданиям, не раздвинулась, но в ящике чиркнула спичка, и засветился слабый свет. Я смотрю на узника сквозь отверстия в стенке ящика. Лицо его исказилось, глаза блуждают... Он, по-видимому, не может понять, во сне все это происходит или наяву. - Откройте, мой друг, - говорю я. - Откройте и доверьтесь мне... Я случайно узнал вашу тайну... Я никому не скажу... Напротив, я даже могу быть вам полезен. Бедняга как будто немного успокоился, но замер и не шевелится. - Я полагаю, что вы румын, - продолжаю я, - а я - француз. - Француз?.. Вы француз?.. Он проговорил это на моем родном языке с иностранным акцентом. Отношения начинают налаживаться. Передняя стенка отодвинулась, и при тусклом свете лампочки я могу рассмотреть мой номер 11. Теперь это уже не просто арифметическое обозначение, а человек во плоти и крови. - Никто нас не может увидеть или услышать? - спрашивает он шепотом. - Никто. - А начальник поезда? - Спит крепким сном. Мой новый друг берет меня за обе руки и крепко сжимает их... Я чувствую, что он ищет поддержки... Он понимает, что может рассчитывать на меня... И все-таки с губ его срывается приглушенный лепет. - Не выдавайте меня!.. Прошу вас, не выдавайте!.. - Выдать вас, да что вы, мой милый? Разве вы не помните, с какой симпатией отнеслись французские газеты-к австрийскому портняжке и к этим испанцам, жениху и невесте, которые избрали точно такой же способ путешествия? Разве газеты не открыли подписку в их пользу?.. А вы боитесь, как бы я, хроникер... журналист... - Так вы журналист?.. - Клодиус Бомбарнак, корреспондент газеты "XX век". - Французская газета... - Про то я вам и толкую. - И вы едете до Пекина? - До Пекина! - Ах, господин Бомбарнак, сам бог послал вас ко мне навстречу. - Совсем не бог, а редакция моей газеты. Мужайтесь и поверьте мне! Я окажу вам любые услуги, какие только будут в моих силах. - Благодарю вас... Благодарю!.. - Как вас зовут? - Кинко! - Кинко? Превосходное имя! - Превосходное?.. - Да, для моих статей! Вы румын, не так ли? - Румын из Бухареста... - Но вы, должно быть, жили во Франции? - Да, четыре года служил в Париже подмастерьем у одного обойщика в Сент-Антуанском предместье. - А затем вы вернулись в Бухарест? - Да, я занимался там своим ремеслом до того дня, пока невмоготу стало противиться желанию уехать... - Уехать?.. Но зачем?.. - Чтобы жениться! - Жениться... на мадемуазель Зинке... - Зинке?.. - Да, на мадемуазель Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай. - Так вы знаете?.. - Конечно... Ведь адрес написан на вашем ящике... - Ах да, верно! - Кто же эта Зинка Клорк? - Молодая румынка. Я познакомился с ней в Париже, там она училась у модистки... - Я так и думал. - Она тоже вернулась в Бухарест... А потом ее пригласили заведовать магазином мод в Пекине... Мы, сударь, так любили друг друга, а ей пришлось уехать... И вот уже год, как мы в разлуке!.. Три недели назад я получил от нее письмо... Дела у нее идут хорошо... И если я приеду к ней, то тоже добьюсь положения... Мы бы сразу поженились... У нее уже кое-что накоплено... И я стал бы скоро зарабатывать не меньше, чем она... И вот, не долго думая, я пустился в путь... в Китай. - В ящике? - Но посудите сами, господин Бомбарнак, - говорит Кинко, краснея. - Что я еще мог придумать? Денег у меня хватило только на покупку этого ящика, да еще чтобы запастись кое-какой провизией на дорогу и отправить самого себя багажом, с помощью одного услужливого приятеля... Ведь один только билет от Тифлиса до Пекина стоит тысячу франков... Но, клянусь вам, когда я их заработаю, то возмещу Компании все убытки... Поверьте, что... - Я в этом не сомневаюсь, Кинко, я вам верю... И как только вы приедете в Пекин... - Зинка предупреждена. Ящик отвезут прямо к ней на квартиру, на улицу Ша-Хуа, и она... - Заплатит за доставку? - Да, сударь. - И с большим удовольствием, я за это ручаюсь... - Конечно... ведь мы так любим друг друга! - И, кроме того, Кинко, чего не сделаешь для жениха, который на целых две недели согласился стать багажом и носить на себе обозначения: "Осторожно, зеркала! Не кантовать! Беречь от сырости!" - И вы еще потешаетесь над бедным человеком! - Что вы, у меня этого и в мыслях нет... Можете быть уверены, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы прибыли к мадемуазель Зинке Клорк сухим и неразбитым, и вообще в полной сохранности! - Еще раз благодарю вас, сударь, - отвечает Кинко, пожимая мне руку. - Поверьте, что я не окажусь неблагодарным. - Э, мой друг, я и так буду вознагражден... И даже с избытком! - Каким же образом? - Я опишу в газете все ваше путешествие из Тифлиса в Пекин. Разумеется, когда вы будете уже вне опасности. Вообразите только, какое сенсационное заглавие: "Влюбленный в ящике! Зинка и Кинко!! Полторы тысячи лье по Центральной Азии в багажном вагоне!!!" Молодой румын не мог сдержать улыбки. - Только не нужно очень торопиться... - сказал он. - Не бойтесь! Осторожность и скромность гарантированы - как в лучших брачных конторах. Из предосторожности я подошел к двери вагона, чтобы удостовериться, что нам не грозит опасность, а затем наш разговор продолжался. Разумеется, Кинко пожелал узнать, каким образом я раскрыл его тайну. Я рассказал ему, что обратил внимание на его ящик во время переправы через Каспий, а потом услышал чье-то дыхание и подумал, что в ящике находится какое-то животное. И тут Кинко развеселился. Ему показалось очень забавным, что я принял его за хищного зверя. Это он-то хищник! Самое большее - верная собачонка. Но я тут же сообщил ему, что когда он чихнул, это помогло мне возвести его на лестнице живых существ до ранга человека. - А знаете, - сказал он мне, понижая голос, - что случилось в позапрошлую ночь? Я решил уже, что все кончено... Вагон, как всегда, был заперт, я зажег мою лампочку и только стал ужинать... как вдруг в стенку ящика кто-то постучал... - Это был я, Кинко. Мы могли бы познакомиться в ту же ночь... Но когда я хотел уже с вами заговорить, поезд вдруг налетел на какого-то верблюда, имевшего неосторожность преградить нам путь, и резко затормозил. Началась суматоха, я едва успел выбежать на площадку... - Так это были вы! - восклицает Кинко. - Ну, теперь я могу свободно вздохнуть!.. Если бы вы знали, какого страха натерпелся!.. Я решил, что меня выследили, узнали, что я еду в ящике... Я уже представлял себе, как за мной приходят, передают полицейским агентам, берут под арест, сажают в тюрьму в Мерве или Бухаре. Ведь русская полиция шутить не любит! И моя маленькая Зинка тщетно ждала бы меня в Пекине... и я никогда больше не увидел бы ее... если бы только не продолжил путешествие пешком... Но я на это решился бы, честное слово, сударь, решился бы! И он говорит так убедительно, что невозможно усомниться в незаурядной энергии этого молодого румына. - Я очень жалею, мой храбрый Кинко, что причинил вам столько огорчений, - объясняю я, - но теперь вы успокоились, и я смею думать, что с тех пор, как мы стали друзьями, ваши шансы на успех даже возросли. Затем я прошу Кинко показать мне, как он устроился в ящике. Оказалось - очень просто и как нельзя лучше придумано. В глубине ящика - сиденье, но не вдоль стенки, а под углом, так что легко можно вытянуть ноги; под сиденьем - нечто вроде треугольного короба с крышкой - кое-какие припасы и, если так можно выразиться, столовые принадлежности: складной ножик и металлическая кружка, на одном гвоздике - плащ и одеяло, на другом - маленькая лампочка, которой он пользуется по ночам. Само собой разумеется, что выдвижная стенка позволяет узнику в любую минуту покинуть свою тесную тюрьму. Но если бы носильщики не посчитались с предостерегающими надписями и поставили ящик среди груды багажа, Кинко не смог бы отодвинуть створку и вынужден был бы запросить помощи, не дожидаясь конца путешествия. Но у влюбленных, как видно, есть свой бог, и он, несомненно, покровительствует Зинке и Кинко. Румын рассказал мне, что он каждую ночь имеет возможность прогуливаться по вагону, а однажды отважился даже выйти на платформу. - Я и об этом знаю, Кинко... Это было в Бухаре... Я вас видел... - Видели? - Да, и подумал, что вы хотите убежать. Но я узнал вас только потому, что смотрел в дырки ящика, когда заходил в багажный вагон. Никому другому и в голову не могло прийти в чем-нибудь вас заподозрить. Но это очень опасно. Не повторяйте больше таких экспериментов. Предоставьте уж лучше мне позаботиться о том, чтобы вы были сыты. При первом удобном случае я принесу вам какую-нибудь еду. - Благодарю вас, господин Бомбарнак, очень вам благодарен! Теперь я могу не бояться, что меня откроют... Разве только на китайской границе... или, скорее, в Кашгаре. - А почему в Кашгаре? - Говорят, таможенники там очень строго следят за грузами, идущими в Китай. Я боюсь, как бы они не стали осматривать багаж... - Действительно, Кинко, вам предстоит пережить несколько трудных часов. - И если меня обнаружат... - Я буду рядом и сделаю все возможное, чтобы с вами не случилось ничего плохого. - Ах, господин Бомбарнак! - восклицает Кинко. - Как мне отблагодарить вас за доброту? - Очень легко, мой друг. - Но как? - Пригласите меня на вашу свадьбу. - О, конечно, господин Бомбарнак, вы будете нашим первым гостем, и Зинка вас поцелует. - Она только исполнит свой долг, а я верну ей взамен два поцелуя. Мы обмениваемся последним рукопожатием, и, право, мне кажется, что у этого славного малого на глаза навернулись слезы. Он погасил лампу, задвинул створку, и, уходя, я еще раз услышал из ящика "спасибо" и "до свиданья". Я выхожу из багажного вагона, затворяю дверь и убеждаюсь, что Попов продолжает еще спать. Несколько минут я дышу свежим ночным воздухом, а затем возвращаюсь на свое место рядом с майором Нольтицем. И прежде чем закрыть глаза, я думаю об этом эпизодическом персонаже - о молодом румыне, благодаря которому мои путевые заметки должны читателям показаться еще более интересными. 14 В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте ярмарку, которая не уступала бы Нижегородской. Попытка не удалась, потому что была преждевременной. А двадцатью годами позже дело легко решилось благодаря Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом. Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но и богомольцы - пилигримы. Можно себе представить, какой размах примет паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по железной дороге! Пока же мы находимся в Ташкенте, и стоянка здесь продлится не более двух с половиной часов. Я не успею осмотреть город, хотя он этого вполне заслуживает. Но, признаться, все туркестанские города выглядят на одно лицо. Сходства между ними больше, чем различия. Повидав один из них, смело можешь сказать, что видел и другой, если не вдаваться в подробности. Мы проезжаем тучные поля, обсаженные рядами стройных тополей, виноградные плантации и прекрасные фруктовые сады. Наконец поезд останавливается у нового города. Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии к России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве и Бухаре, в Самарканде и Ташкенте. В старом Ташкенте - те же извилистые улицы, невзрачные, глинобитные домики, довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из "самана" - высушенного на солнце необожженного кирпича, несколько мечетей и школ. Население приблизительно такое же, как и в других туркестанских городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы, евреи, незначительное число афганцев и индусов и - что совсем неудивительно - много русских, которые устроились здесь, как у себя дома. Пожалуй, в Ташкенте евреи сосредоточились в большем количестве, чем в других городах. С тех пор, как город перешел к русской администрации, положение их значительно улучшилось; они получили гражданские права. Осмотру города я могу посвятить только два часа и делаю это с присущим мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому дощатому строению, где грудами навалены восточные материи, шелковые ткани, металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, между прочим, великолепно выполненные фарфоровые изделия. На улицах старого Ташкента вы нередко встретите женщин. И неудивительно! К великому неудовольствию мусульман в этой стране нет больше рабынь. Женщина становится свободной даже и в своей домашней жизни. Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного старого узбека: "Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без того, чтобы она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!" Я не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж это делает, то прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли? Эти странные восточные люди не усматривают никакого прогресса в запрещении рукоприкладства! Быть может, они помнят, что земной рай находился, по преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей и Амударьей; быть может, они не забыли, что праматерь наша Ева жила в этом первобытном саду и, без сомнения, не совершила бы первородного греха, если бы предварительно была немножко побита? Впрочем, не стоит на этом останавливаться. Мне, правда, не довелось, подобно госпоже Уйфальви-Бурдон, услышать, как местный оркестр исполняет "Нантерских пожарных" в генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли "Отца победы". И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они звучали не менее приятно для французского уха. Мы покинули Ташкент ровно в одиннадцать часов утра. Местность, по которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней. Теперь это волнистая равнина, всхолмленная первыми отрогами восточной горной системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет нормальную скорость на всем стапятидесятикилометровом перегоне до Ходжента [с 1936 г. - Ленинабад]. Мысли мои опять возвращаются к храброму Кинко. Его незатейливая любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен багажом... Невеста платит за доставку... Я уверен, майор Нольтиц заинтересовался бы парой голубков, один из которых заперт в клетке. Он ни за что бы не выдал этого железнодорожного "зайца"... Меня так и подмывает подробно рассказать ему о моей вылазке в багажный вагон. Но секрет ведь принадлежит не мне одному, и я не вправе его разглашать. Итак, я держу язык на привязи, а следующей ночью, если представится возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного моему ящику, или, лучше сказать, улитке. Разве Кинко в его деревянном футляре не походит на улитку в раковине, хотя бы потому, что он может ненадолго выглянуть из своего "домика"! В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля здесь плодородная, покрытая сочной зеленью, заботливо возделанная. Огороды, которые содержатся в большом порядке, чередуются с громадными лугами, засеянными клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Дороги, ведущие в город, обсажены длинными рядами старых тутовых деревьев, привлекающих взор своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками. И этот город разделен на две половины - старую и новую. Если в 1868 году в Ходженте насчитывалось только тридцать тысяч жителей, то теперь население увеличилось до сорока пяти - пятидесяти тысяч. Чем же объяснить такой быстрый прирост населения? Не близким ли соседством двух частей города? Или, быть может, заразительным примером плодовитой Небесной Империи? Нет, конечно. Это - естественное следствие расширения торговых связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей. В Ходженте мы стоим три часа. Я наношу городу беглый репортерский визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную реку, омывающую подножье высоких гор, перекинут мост, под средним пролетом которого проходят довольно крупные суда. Погода очень жаркая. Так как город, словно ширмой, защищен горами, степные ветры до него не доходят. Это один из самых душных городов в Туркестане. Я встретил супругов Катерна, восхищенных своей экскурсией. Комик настроен весьма благодушно. - Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус, - заявляет он. - Почему? - Видите вы эти персики? - отвечает он, показывая мне увесистый пакет с фруктами. - Они превосходны... - И совсем не дороги! Четыре копейки за килограмм, иначе говоря, двенадцать сантимов! - Это потому, - отвечаю я, - что персиками тут хоть пруд пруди. Персик - азиатское яблоко, и первая его вкусила, некая... мадам Адам [намек на библейскую легенду о грехопадении Адама и Евы]. - В таком случае, я ее охотно прощаю! - восклицает госпожа Катерна, впиваясь зубами в сочный плод. От Ташкента рельсовый путь круто спускается к югу, по направлению к Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он ближе всего подходит к Великой Сибирской магистрали. Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть [напомним читателям, что ко времени выхода романа Закаспийская дорога доходила только до Самарканда, а линия, соединяющая через Семипалатинск Среднюю Азию с Сибирью (будущий Турксиб!), еще даже не проектировалась; это - один из многих примеров, когда фантазия Жюля Верна спустя несколько десятилетий получила жизненное подтверждение]. За Кокандом мы повернем прямо на восток, и, миновав Маргелан и Ош, помчимся вдоль ущелий Памирского плато, чтобы выйти на туркестано-китайскую границу. Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не вижу среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры появятся только в Кашгаре. Там русская кухня уступит место "небесной", и, хотя это название напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы много потеряем от такой перемены. Фульк Эфринель сидит на своем обычном месте. Янки относится к мисс Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что между ними установилась интимная дружба, основанная на сходстве вкусов и наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к браку, и они заключат его, как только сойдут с поезда. Это будет достойный финал железнодорожного романа американца и англичанки. По правде говоря, роман Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе. Мы в своей компании. "Мы" - это самые симпатичные из моих номеров - майор Нольтиц, супруги Катерна, молодой Пан Шао, который отвечает на тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами. Обед хороший, настроение веселое. Мы знакомимся с третьим правилом благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры еды и питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и Тио Кин поучает его с истинно буддийской невозмутимостью. - Это правило, - говорит он, - основано на том, что каждый темперамент, в зависимости от пола, возраста, физического сложения и жизнеспособности, требует разного количества пищи. - А каковы, доктор, потребности вашего собственного темперамента? - интересуется господин Катерна. - Четырнадцать унций [устаревшая мера аптекарского веса; около 30 граммов] твердой и жидкой пищи... - В час? - Нет, сударь, в день, - отвечает Тио Кин, - и такой именно меры придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего возраста, что помогло ему сохранить физические и умственные силы, чтобы написать на девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет. - По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую котлету! - восклицает Пан Шао, разражаясь хохотом. Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о Коканде. Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно. Поэтому я прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями об этом городе - последнем значительном городе на территории русского Туркестана. - Мне это тем легче сделать, - отвечает майор, - что я пятнадцать месяцев служил в Кокандском гарнизоне. Очень жаль, что вы не сможете посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик, так как мы еще не успели прилепить к нему новые кварталы. Вы увидели бы там площадь - второй такой не найти во всей Азии; величественный дворец Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от прежнего правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без оснований, могу вас уверить, настоящим чудом архитектуры. Вы теряете счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты, какие только есть в вашем языке, чтобы описать приемный зал, обращенный в русскую церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон, где с чисто восточным гостеприимством встречали иностранцев; внутренний двор, расцвеченный мавританским орнаментом, напоминающим восхитительные архитектурные причуды Альгамбры [дворец в Испании, замечательный памятник мавританского зодчества XIII-XIV веков]; террасы с прекрасным видом на город и окрестности; красивые здания гарема, где жили в добром согласии жены султана - тысяча жен, больше на целую сотню, чем у царя Соломона; кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками из разросшихся виноградных лоз... Вот что могли бы вы увидеть в Коканде... - Но я уже увидел это вашими глазами, дорогой майор, и читатели не будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар? - Туркестанский город без базаров - все равно, что Лондон без доков, - отвечает майор. - И Париж без театров! - восклицает первый комик. - Да, в Коканде есть несколько базаров, и один из них находится на мосту через реку Сох, проходящую через город двумя рукавами. На базаре продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми "тилля" - на наши деньги три рубля шестьдесят копеек. - А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях? - Пожалуйста. - И о медресе? - С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для того, чтобы вы знали, что здешние мечети и медресе не идут ни в какое сравнение с бухарскими и самаркандскими. Я воспользовался любезностью майора Нольтица, и, благодаря ему, читатели "XX века" получат хоть некоторое представление о Коканде. Пусть мое перо бросит беглый луч на этот город, смутный силуэт которого мне удастся, быть может, разглядеть в темноте! Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин Катерна изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог. Вы, конечно, легко догадаетесь, как охотно было принято это предложение. Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В нем есть даже свой "клуб" - вагон-ресторан, где мы находимся в данную минуту. И вот, в восточной части Туркестана, в четырехстах километрах от Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в салоне трансазиатского поезда Узун-Ада - Пекин, было с большим чувством прочитано "Наваждение", прочитано со всем талантом, присущим господину Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский театр. - Сударь, - говорит ему Пан Шао, - примите мои самые искренние похвалы. Я уже слышал Коклена-младшего... [Коплен младший (1848-1909) - французский комедийный актер] - О, это мастер, сударь, великий мастер!.. - К которому вы приближаетесь... - Мне это очень лестно, очень лестно!.. Дружеские "браво", которыми закончилось выступление господина Катерна, бессильны были сбить сэра Фрэнсиса Травельяна, не устававшего выражать нечленораздельными восклицаниями свое неудовольствие обедом, который показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя бы даже к "грустному веселью", что было свойственно его соотечественникам еще четыреста лет тому назад, если верить Фруассару... [французский летописец XIV века] Впрочем, на этого ворчливого джентльмена никто больше не обращает внимания. Барон Вейсшнитцердерфер ни слова не понял из маленького шедевра, прочитанного первым комиком, а если бы и понял, то вряд ли одобрил "парижскую монологоманию". А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при всей их сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна... Это не ускользнуло от внимания актера, очень чувствительного к настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола: - Сеньор монгол просто великолепен!.. С каким достоинством он держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!.. Гораздо меньше нравится мне его товарищ... Такого можно было бы взять лишь на третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень хорошим Моралесом в "Пиратах саванн"? - Только не в этом костюме, - сказал я. - А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды я играл в Перпиньяне полковника де Монтеклена из "Женевской усадьбы" в мундире японского офицера. - И как ему аплодировали! - заметила госпожа Катерна. Поезд идет по гористой местности. Рельсовый путь делает частые повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые дают о себе знать гулким грохотом вагонов. Спустя некоторое время Попов объявил, что мы вступили на территорию Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей части узбеками, управляются окружными начальниками, их помощниками и "городскими головами". Дальше опять простирается степь, настолько плоская и гладкая, что госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола. И по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой кости, а экспресс Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час. Проехав станцию Чучай, мы останавливаемся в девять часов у Кокандского вокзала. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу. Спустившись с площадки, я подхожу к майору Нольтицу как раз в ту минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом: - Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин? - Нет, не знал. - Должно быть, он был очень важной персоной, судя по тому, какие ему воздают почести. - Вполне возможно, майор. Ведь у нас в Поднебесной Империи немало важных персон. - В таком случае, мандарин Иен Лу?.. - Но я даже не слыхал о нем. Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого китайца и почему его вдруг заинтересовал именитый покойник? 15 Коканд. Двухчасовая остановка. Темно, как ночью. Большинство пассажиров уже приготовили постели и не собираются выходить из вагона. Я прогуливаюсь по платформе и курю. Коканд - довольно крупная станция с запасными путями и паровозным депо. Локомотив, который вез нас от Узун-Ада по ровной, почти горизонтальной местности, будет здесь заменен другим, более мощным. Среди ущелий Памирского плоскогорья, на крутых подъемах, нужны машины, обладающие большей силой тяги. Я слежу за маневрами. Когда локомотив с тендером были отцеплены, багажный вагон, где находится Кинко, оказался в голове поезда. Молодой румын поступит крайне неосмотрительно, если вздумает сейчас выйти на платформу. Его тотчас же заметят "городовые", которые так и шныряют взад и вперед, пристально разглядывая каждого пассажира. Тихонько сидеть в своем ящике и не высовываться из вагона - это самое лучшее, что может сделать мой номер 11. А я тем временем раздобуду какой-нибудь еды и постараюсь проникнуть к нему до отхода поезда. Вокзальный буфет открыт. Как хорошо, что там нет Попова, а то бы он удивился и спросил, зачем я запасаюсь провизией. Ведь в вагоне-ресторане есть все необходимое. Немного холодного мяса, хлеба и бутылку водки - вот и все, что мне удается получить в буфете. На вокзале довольно темно. Горят лишь несколько тусклых ламп. Попов разговаривает с каким-то железнодорожным служащим. Новый локомотив еще не подан. Момент подходящий! Незачем ждать, пока мы выйдем из Коканда. Повидавшись с Кинко, я смогу, по крайней мере, провести спокойную ночь, а спать мне, признаться, очень хочется. Поднимаюсь на площадку и, убедившись, что меня никто не видит, прохожу в багажный вагон и, чтобы предупредить Кинко, говорю вполголоса: - Это я! Он сидит в своем ящике. Советую ему быть еще более осторожным и поменьше расхаживать по вагону. Провизии он очень обрадовался, потому что еды у него почти не осталось. - Не знаю, как вас и благодарить, господин Бомбарнак, - говорит он. - Раз не знаете, так избавьте себя от этой заботы, дорогой Кинко, - отвечаю я. - Так будет проще. - Сколько времени мы простоим в Коканде? - Два часа. - А когда будем на границе? - Завтра, в час дня. - А в Кашгаре? - Еще через пятнадцать часов. В ночь с девятнадцатого на двадцатое. - Вот где будет опасно, господин Бомбарнак. - Да, Кинко, там будет опасно. Если трудно попасть в Россию, то еще труднее из нее выбраться, когда у дверей стоят китайцы. Китайские таможенники не пропустят через границу, пока внимательно нас всех не осмотрят. Но такие строгости применяются только к пассажирам, а не к багажу. А так как этот вагон предназначен только для груза, идущего в Пекин, то я думаю, вам особенно нечего бояться. Итак, доброй ночи. Ради предосторожности, не буду здесь больше задерживаться... - Доброй ночи, господин Бомбарнак! Доброй ночи! Я вернулся на свое место и так крепко заснул, что не слышал сигнала к отправлению. До рассвета поезд проехал только одну крупную станцию - Маргелан, где стоял очень недолго. В Маргелане шестьдесят тысяч жителей, и фактически он является столицей Ферганской области, а не Коканд, где климат вреден для здоровья. Город, конечно, делится на две части - русскую и туземную. Однако в туземных кварталах нет ничего примечательного, не сохранилось никаких памятников старины, а потому читатели не осудят меня за то, что я не прервал своего сна, чтобы окинуть Маргелан беглым взглядом. Достигнув Шахимарданской долины, поезд снова выбрался на ровное степное пространство, что позволило ему развить нормальную скорость. В три часа утра - сорокапятиминутная остановка на станции Ош. Тут я вторично пренебрег своими репортерскими обязанностями и ничего не увидел. Оправдаться я могу лишь тем, что и здесь смотреть не на что. За станцией Ош полотно железной дороги выходит к границе, отделяющей русский Туркестан от Памирского плоскогорья и обширной страны кара-киргизов. Эту часть Центральной Азии непрерывно тревожат плутонические силы, колеблющие земные недра. Северный Туркестан не раз подвергался воздействию разрушительных толчков. Здесь еще хорошо помнят землетрясение 1887 года, и я сам мог видеть в Ташкенте и Самарканде неопровержимые доказательства вулканической деятельности. К счастью, подобные катаклизмы случаются не так уж часто. Но слабые толчки и колебания почвы наблюдаются регулярно на протяжении всей длинной нефтеносной полосы - от Каспийского моря до Памирского плоскогорья. Вообще же эта область - одна из интереснейших частей Центральной Азии, какие только может посетить турист. Хотя майору Нольтицу не приходилось бывать дальше станции Ош, он хорошо знает эти места по современным картам и описаниям новейших путешествий. Среди авторов записок следует назвать Капю и Бонвало - двух французов, которых я рад приветствовать, находясь вдали от родины. Майору, как и мне, хочется увидеть эти места, а потому мы оба, с шести часов утра, стоим на вагонной площадке, вооружившись биноклем и путеводителем. Памир по-персидски называется Бам-и-Дуниа, что значит "Крыша мира". От него лучами расходятся могучие горные цепи Тянь-Шаня, Куэнь-Луня, Каракорума, Гималаев и Гиндукуша. Эта горная система шириною в четыреста километров, в течение стольких веков представлявшая непреодолимую преграду, покорена и завоевана русским упорством. Славянская раса и желтая пришли теперь в соприкосновение. Да простят мне читатели некоторый преизбыток учености, которой, как легко догадаться, я всецело обязан майору Нольтицу. Вот что я от него узнал. Европейские путешественники немало потрудились над изучением Памирского плоскогорья. После Марко Поло, венецианца, жившего в XIII веке, кого мы встречаем здесь в поздние времена? Англичан - Форсайта, Дугласа, Бидьюфа, Йонгхесбенда и знаменитого Гордона, погибшего в области Верхнего Нила; русских - Федченко, Скобелева, Пржевальского, Громбчевского, генерала Певцова, князя Голицына, братьев Грум-Гржимайло; французов - д'Оверня, Бонвало, Капю, Папена, Брейтеля, Блана, Ридгвея, О'Коннора, Дютрей де Рена, Жозефа Мартена, Гренара, Эдуарда Блана; шведа - доктора Свен-Гедина. Благодаря этим исследователям, Крыша мира приоткрылась, будто ее коснулась рука Хромого беса [Хромой бес - герой одноименного романа Алена Рене Лесажа; летая над Мадридом, силой волшебства он приподнимает крыши и заглядывает внутрь домов], и все увидели, какие под ней кроются тайны. Теперь известно, что Крышу мира образуют многочисленные ложбины и пологие склоны, находящиеся на высоте более трех тысяч метров; известно, что над ними возвышаются пики Гурумди и Кауфмана, высотою в двадцать две тысячи футов, и вершина Тагарма, в двадцать семь тысяч футов; известно, что с этой вершины на запад течет река Оксус или Амударья, а на восток река Тарим; известно, наконец, что ее склоны составлены главным образом из первичных горных пород, перемежающихся со сланцами и кварцем, красным песчаником вторичной эпохи и наносной глинисто-песчаной почвой, так называемым лессом, которым изобилуют в Центральной Азии четвертичные отложения. Чтобы провести рельсовый путь по этому плоскогорью, строителям Великой Трансазиатской магистрали пришлось преодолеть почти невероятные трудности. Это был вызов, брошенный природе человеческим гением, и победа осталась за человеком. На этих отлогих проходах, называемых киргизами "бель", были сооружены виадуки, мосты, насыпи, траншеи и тоннели. Тут только и видишь крутые повороты и спуски, требующие сильных локомотивов. В разных местах установлены особые машины, подтягивающие поезда на канатах. Одним словом, тут потребовался геркулесов труд, перед которым меркнут работы американских инженеров в проходах Сьерры-Невады и Скалистых гор. Эта безотрадная местность производит гнетущее впечатление, и оно еще более усиливается по мере того, как поезд, следуя по причудливым изгибам стальной колеи, достигает головокружительных высот. Ни сел, ни деревушек. Ничего, кроме редких хижин, где памирец ведет одинокое существование со своей семьей, своими лошадьми, стадами яков или "кутаров", то есть быков с лошадиными хвостами, мелких овец с очень густой шерстью. Линька этих животных - естественное следствие климатических условий. Они периодически меняют зимнюю одежду на летний мех. То же самое бывает и с собаками - их шерсть выгорает от жгучего летнего солнца. Поднимаясь по этим проходам, видишь иногда в туманной дали неясные очертания плоскогорья. Унылый пейзаж оживляют только небольшие группы берез и кусты можжевельника - основные виды древесной растительности Памира; на бугристых равнинах растут в изобилии тамариск и полынь, а по краям впадин, наполненных соленой водой, - осока и карликовое губоцветное растение, которое киргизы называют "терскенн". Майор перечисляет еще некоторых животных, относящихся к довольно разнообразной фауне верхнего Памира. Приходится даже следить, чтобы на площадку вагона не вскочило ненароком какое-нибудь млекопитающее - медведь или пантера, - которые не имеют права на проезд ни в первом, ни во втором классе. Легко вообразить, какие раздались крики, когда стопоходящие или представители семейства кошачьих вдруг выскакивали к рельсам с явно недобрыми намерениями. Было выпущено несколько револьверных зарядов - не столько из необходимости, сколько для успокоения пассажиров. Днем на наших глазах ловкий выстрел сразил наповал огромную пантеру в ту самую минуту, когда она собиралась прыгнуть на подножку третьего вагона. - Прими мой дар, Маргарита, - воскликнул господин Катерна, повторяя реплику Буридана супруге дофина, а вовсе не французской королеве, как неправильно сказано в знаменитой "Нельской башне" [драма Александра Дюма-отца]. Да и мог ли первый комик лучше выразить свое восхищение метким выстрелом, которым мы обязаны были нашему величественному монголу? - Какая твердая рука и какой острый глаз! - говорю я майору Нольтицу. Он окидывает Фарускиара подозрительным взглядом. Памирская фауна, как я уже сказал, довольно разнообразна. Там водятся еще волки, лисы, бродят стадами "архары" - крупные дикие бараны с изящно изогнутыми рогами. Высоко в небе парят орлы и коршуны, а среди клубов белого пара, которые оставляет позади себя наш локомотив, кружат стаи воронов, голубей и желтых трясогузок. День проходит без происшествии. В шесть часов вечера мы пересекли границу, сделав в общей сложности за четыре дня - от Узун-Ада - около двух тысяч трехсот километров. Еще двести пятьдесят километров - и будет Кашгар. Хотя мы уже находимся на территории китайского Туркестана, но только в Кашгаре перейдем в ведение китайской администрации. После обеда, около девяти часов, все разошлись по своим местам с надеждой, скажем лучше - с уверенностью, что эта ночь будет такой же спокойной, как и предыдущая. Но вышло совсем иначе. В течение двух или трех часов поезд на быстром ходу спускался со склонов Памирского плоскогорья, а потом пошел с обычной скоростью по горизонтальному пути. Около часа ночи меня разбудили громкие крики. В ту же минуту проснулся и майор Нольтиц, проснулись и другие пассажиры. Что случилось? Пассажиров охватила тревога - волнующая и беспричинная тревога, которую вызывает малейшее дорожное происшествие. - В чем дело? Почему кричат? - со страхом, спрашивал на своем языке каждый путешественник. Первое, что мне пришло в голову, - мы подверглись нападению. Я подумал о Ки Цзане, монгольском разбойнике, встречи с которым я так легкомысленно пожелал... в интересах моей репортерской хроники. Еще минута, и поезд резко затормозил. Сейчас он остановится. Попов с озабоченным видом выходит из багажного вагона. - Что произошло? - спрашиваю я. - Неприятная история, - отвечает он. - Что-нибудь серьезное? - Нет, оборвалась сцепка, и два последних вагона остались позади. Как только поезд остановился, несколько пассажиров, в том числе и я, выходят из вагона. При свете фонаря легко убедиться, что обрыв сцепки произошел не от злого умысла. Но как бы то ни было, два последних вагона - траурный и хвостовой багажник, оторвались от состава. Когда это случилось и в каком месте?.. Этого никто не знает. Трудно даже представить, какой шум подняли монгольские стражники, приставленные к телу мандарина Иен Лу! Пассажиры, едущие в их вагоне, и они сами не только не заметили, когда оборвалась сцепка, но подняли тревогу спустя только час или два... Оставалось лишь одно: дать задний ход и дойти до оторвавшихся вагонов. В сущности, ничего нет проще. Но Фарускиар ведет себя в этих обстоятельствах довольно странно: он настойчиво требует, чтобы приступили к делу не теряя ни минуты, пристает к Попову, обращается к машинисту и кочегарам. И тут я впервые услыхал, что он хорошо говорит по-русски. В конце концов спорить не о чем. Все понимают, что нужно идти задним ходом для соединения с отцепившимися вагонами. Лишь немецкий барон пытается протестовать. Снова задержка!.. Опять опоздание!.. Жертвовать драгоценным временем ради какого-то мандарина, да к тому же еще мертвого!.. Но его упреки пропускают мимо ушей. А сэр Фрэнсис Травельян только презрительно пожимал плечами, и казалось, что с уст его вот-вот сорвутся слова: "Что за администрация!.. Что за подвижной состав!.. Ну разве могло бы такое случиться на англо-индийских железных дорогах!" Майор Нольтиц, как и я, поражен странным вмешательством господина Фарускиара. Этот всегда невозмутимый, бесстрастный монгол, с таким холодным взглядом из-под неподвижных век, мечется теперь из стороны в сторону, охваченный какой-то непонятной тревогой, с которой, по-видимому, он не в силах совладать. Его спутник встревожен ничуть не меньше. Но почему их так интересуют отцепившиеся вагоны? Ведь там у них нет никакого багажа. Может быть, они испытывают пиетет перед покойным мандарином Иен Лу? Не потому ли они так упорно наблюдали в Душаке за траурным вагоном? Что бы там ни было, но майор, кажется, их в чем-то подозревает! Как только мы вернулись на свои места, поезд двинулся задним ходом. Немецкий барон снова пытается возражать, но Фарускиар кидает на него такой свирепый взгляд, что он немедленно замолкает и уходит ворчать в свой угол. Прошло больше часа. На востоке уже занималась заря, когда в одном километре от поезда были замечены потерянные вагоны. Фарускиар и Гангир пожелали присутствовать при сцепке. Наблюдая за этой торжественной процедурой, мы с майором Нольтицем обратили внимание, что они обменялись несколькими словами с тремя монгольскими стражниками. Впрочем, тут нечему удивляться - ведь они соотечественники! Все расходятся по своим вагонам. Поезд трогается и набирает скорость, чтобы хоть отчасти наверстать потерянное время. И все-таки в столицу китайского Туркестана мы прибываем с большим опозданием - в половине пятого утра. 16 Восточный Туркестан, или Кашгария, является как бы продолжением русского Туркестана [Туркестаном раньше называли обширную область в Средней Азии, охватывавшую провинции Западного Китая, северную часть Афганистана и среднеазиатские территории России]. Вот что писала газета "Нувель Ревю": "Центральная Азия лишь тогда станет великой страною, когда русская администрация распространит свое влияние на Тибет, или когда русские овладеют Кашгаром". Наполовину это уже сделано. Рельсовый путь, проложенный через Памир, соединил русские железные дороги с китайскими, обслуживающими Небесную Империю от одной границы до другой. Столица Кашгарии теперь настолько же русская, как и китайская. Славянская и желтая расы пришли в тесное соприкосновение и живут в полном согласии. Долго ли они будут добрыми соседями? Представляю другим строить прогнозы на будущее; я же довольствуюсь настоящим. В Кашгар мы прибыли в половине пятого; отправление назначено на одиннадцать часов. На этот раз железнодорожная Компания не пожалела времени путешественников. Я успею осмотреть город, даже при условии, что не меньше часа отнимут всякие формальности, которые учиняются не на самой границе, а в Кашгаре. Говорят, что русские и китайские власти стоят друг друга, как только дело коснется проверки бумаг и паспортов. Такая же мелочная требовательность, такие же придирки. Как грозно звучит в устах китайского чиновника формула: "Трепещи и повинуйся!", сопровождающая акт подписания документа на право пребывания в пределах Поднебесной Империи! Итак, я должен трепетать и повиноваться китайским пограничным властям. Мне невольно вспоминаются страхи и опасения Кинко. Ему и в самом деле может не поздоровиться, если проверять будут не только пассажиров, но и тюки и ящики в багажном вагоне. Когда мы подъезжали к Кашгару, майор Нольтиц сказал мне: - Не думайте, что китайский Туркестан сильно отличается от русского. Мы еще не на земле пагод, ямыней, джонок, драконов, разноцветных фонариков и фарфоровых башен. Кашгар, так же как Мерв, Бухара и Самарканд, прежде всего - двойной город. Вообще города Центральной Азии походят на двойные звезды - с тем лишь различием, что они не вращаются один вокруг другого. Замечание майора вполне справедливо. Теперь уже не то время, когда в Кашгарии царствовал эмир, когда монархия Якуб-бека [Якуб-бек - выходец из Средней Азии, сановник кокандского хана; возглавил антикитайское восстание магометан, захватил власть в Кашгарии и объявил себя главой независимого государства со столицей в Кашгаре; Якуб-бек насильственно насаждал в Кашгарии магометанскую религию, за что турецкий султан пожаловал ему титул эмира; после смерти Якуб-бека в 1877 г. Кашгария снова стала китайской провинцией] была так сильна в туркестанской провинции, что даже китайцы, если они хотели жить спокойно, отрекались от религии Будды и Конфуция и переходили в магометанство. Сейчас, в конце века [в конце XIX века], мы уже не находим прежней восточной косморамы [косморама (греч.) - обозрение мира; картина мира], прежних любопытных нравов, а от шедевров азиатского искусства сохранились только воспоминания или развалины. Железные дороги, проложенные через разные страны, постепенно приведут их к одному общему уровню и сотрут "особые приметы". И тогда между народами установится равенство, а может быть, братство. По правде сказать, Кашгар уже не столица Кашгарии, а всего лишь промежуточная станция на Великой Трансазиатской магистрали - место соединения русских и китайских рельсовых путей, точка, которую пересекает железная лента длиною почти в три тысячи километров, считая от Каспия до этого города, чтобы протянуться дальше, без малого, еще на четыре тысячи километров, до самой столицы Поднебесной Империи. Отправляюсь осматривать двойной город. Новый называется Янги-Шар; старый - в трех с половиной милях от нового - это и есть Кашгар. Я воспользуюсь случаем посетить оба города и расскажу, что представляет собой и тот и другой. Первое замечание: и старый и новый окружает неказистая земляная стена, отнюдь не располагающая в их пользу. Второе замечание: архитектурные памятники отсутствуют, потому что простые дома и дворцы построены из одинакового материала. Ничего, кроме глины, глины даже не обожженной! А из высохшей на солнце грязи не выведешь правильных линий, чистых профилей и изящных скульптурных украшений. Архитектурное искусство требует камня или мрамора, а их как раз и нет в китайском Туркестане. Маленькая, быстро катящаяся коляска доставила нас с майором до Кашгара, имеющего три мили в окружности. Омывает его двумя рукавами, через которые перекинуты два моста, Кызылсу, что значит "Красная река". Но в действительности она скорее желтая, чем красная. Если вам захочется увидеть какие-нибудь интересные развалины, то нужно отойти за городскую черту, где высятся остатки старой крепости, насчитывающей либо пятьсот, либо две тысячи лет, в зависимости от воображения того или иного археолога. Но что совершенно достоверно - это то, что Кашгар был взят приступом и разрушен Тамерланом. И вообще следует признать: без устрашающих подвигов этого хромоногого завоевателя история Центральной Азии была бы удивительно однообразной. Правда, в более позднюю эпоху ему пытались подражать свирепые султаны, вроде Уали-Тулла-хана, который в 1857 году велел задушить Шлагинтвейта, крупного ученого и отважного исследователя азиатского материка. Памятник, установленный в честь Шлагинтвейта, украшают две бронзовые доски от Парижского и Санкт-Петербургского географических обществ. Кашгар - важный торговый центр, в котором почти вся торговля сосредоточена в руках русских купцов. Хотанские шелка, хлопок, войлок, шерстяные ковры, сукна - вот главные предметы здешнего рынка, и вывозятся они даже за пределы Кашгарии - на север восточного Туркестана, между Ташкентом и Кульджей. Настроение сэра Фрэнсиса Травельяна, судя по тому, что говорит мне майор Нольтиц, может еще больше ухудшиться. В самом деле, в 1873 году из Кашмира в Кашгар, через Хотан и Яркенд, было направлено английское посольство во главе с Чепменом и Гордоном. Англичане тогда еще надеялись овладеть местным рынком. Но русские железные дороги соединились не с индийскими, а с китайскими рельсовыми путями, благодаря чему английское влияние уступило место русскому. Население Кашгара смешанное. Немало здесь и китайцев - ремесленников, носильщиков и слуг. Нам с майором Нольтицем не так посчастливилось, как Чепмену и Гордону. Когда они прибыли в кашгарскую столицу, ее шумные улицы были заполнены войсками эмира. Нет больше там ни конных "джигитов", ни пеших "сарбазов". Исчезли и великолепные корпуса "тайфурши", вооруженных и обученных на китайский лад, и отряды копьеносцев, и лучники-калмыки с огромными пятифутовыми луками, и "тигры" - стрелки с размалеванными щитами и фитильными ружьями. Исчезли все живописные воины кашгарской армии, а вместе с ними и кашгарский эмир! В девять часов вечера мы вернулись в Янги-Шар. И кого же мы увидели на одной из улиц, ведущих к крепости? Супругов Катерна в радостном возбуждении - перед труппой дервишей-музыкантов. Слово "дервиш" равнозначно слову "нищий", а нищий в этой стране - законченное проявление тунеядства. Но какие смешные жесты, какие странные позы во время игры на длиннострунной гитаре, какие акробатические приемы в танцах, которыми они сопровождают исполнение своих песен и сказаний, как нельзя более светского содержания! Инстинкт актера проснулся в нашем комике. Он не может устоять на месте, это выше его сил! И вот, с бесшабашностью старого матроса и с энтузиазмом прирожденного комедианта, он подражает этим жестам, позам, телодвижениям, и уже приближается минута, когда он примет участие в пляске кривляющихся дервишей. - Э, господин Клодиус, - говорит он мне, - вы видите, не так уж трудно повторить упражнения этих молодцов!.. Напишите мне оперетку из восточного быта, дайте мне роль дервиша, и вы сами убедитесь, как легко я войду в его шкуру! - Я и не сомневаюсь, милый Катерна, что эта роль будет вам по плечу, - ответил я. - Но прежде чем войти в шкуру дервиша, войдите в вокзальный ресторан и попрощайтесь с местной кухней, пока над нами не взяли власть китайские повара. Мое предложение принимается тем более охотно, что кашгарское поварское искусство, по словам майора, пользуется заслуженной славой. И в самом деле, господин и госпожа Катерна, майор, молодой Пан Шао и я поражены и восхищены небывалым количеством и отменным качеством поданных нам блюд. Сладкие кушанья прихотливо чередуются с мясными. Комику и субретке, должно быть, навсегда запомнятся, так же, как и запомнились знаменитые ходжентские персики, некоторые блюда, упомянутые в отчете о путешествии английского посольства: свиные ножки, посыпанные сахаром и поджаренные в сале с особым маринадом, и почки-фри под сладким соусом, вперемежку с оладьями. Господин Катерна съедает по три порции того и другого. - Я наедаюсь впрок, - оправдывает он свой образ действий. - Кто знает, чем будут потчевать нас в вагоне-ресторане китайские повара? Рассчитывать на плавники акул не приходится: они могут оказаться жестковатыми, а ласточкины гнезда, без сомнения, - блюдо не первой свежести! В десять часов удары гонга возвещают о начале полицейских формальностей. Мы встаем из-за стола, выпив по последнему стакану шао-сингского вина, и спустя несколько минут собираемся в зале ожидания. Все мои номера налицо, разумеется, за исключением Кинко, который не отказался бы от такого завтрака и отдал бы ему должное, если бы мог принять в нем участие. Вот они: доктор Тио Кин с неизменным Корнаро под мышкой; Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, соединившие свои зубы и свои волосы - ну, конечно, в фигуральном смысле; сэр Фрэнсис Травельян, неподвижный и безмолвный, упрямый и высокомерный, стоит у дверей и сосет сигару; вельможный Фарускиар в сопровождении Гангира. Тут и другие пассажиры - всего человек шестьдесят или восемьдесят. Каждый должен поочередно подойти к столу, за которым сидят двое китайцев в национальных костюмах: чиновник, бегло говорящий по-русски, и переводчик с немецкого, французского и английского языков. Чиновнику лет за пятьдесят; у него голый череп, густые усы, длинная коса на спине, на носу очки. В халате с пестрыми разводами, тучный, как и подобает в его стране лицам, имеющим вес, он кажется человеком малосимпатичным. Впрочем, дело идет лишь о проверке документов, и если они у вас в порядке, не все ли вам равно - приятная или неприятная физиономия у чиновника? - Какой у него вид! - шепчет госпожа Катерна. - Как у настоящего китайца, - отвечает первый комик, и, по правде говоря, от актера и нельзя требовать большего. Я, один из первых, предъявляю мой паспорт, визированный французским консулом в Тифлисе и русскими властями в Узун-Ада. Чиновник разглядывает его очень внимательно. Я настораживаюсь: от мандаринской администрации можно ждать всяких каверз. Тем не менее, проверка проходит благополучно, и печать с зеленым драконом признает меня "годным для въезда". Документы первого комика и субретки тоже в полном порядке. Но что делается с господином Катерна в те минуты, когда их проверяют! Он напоминает подсудимого, старающегося разжалобить своих судей, томно опускает глаза, виновато улыбается, словно умоляя о помиловании, или, по меньшей мере, о снисхождении, хотя самый придирчивый из китайских чиновников не нашел бы повода для придирок. - Готово, - говорит переводчик, протягивая ему паспорта. - Большое спасибо, князь! - отвечает господин Катерна тоном провинившегося школяра. Фулька Эфринеля и мисс Горацию Блуэтт штемпелюют с такой же быстротой, как письма на почте. Если уж у американского маклера и английской маклерши будет не все "в ажуре", то чего же тогда ждать от остальных? Дядя Сэм и Джон Буль [дядя Сэм и Джон Буль - иронические прозвища американца и англичанина, ставшие нарицательными именами] - два сапога пара! И другие путешественники выдерживают испытание, не встретив никаких препятствий. Едут ли они в первом или во втором классе, они вполне удовлетворят требованиям китайской администрации, если смогут внести за каждую визу довольно значительную сумму рублями, таелями или сапеками [таели, сапеки - название старых денежных единиц в Китае]. Среди путешественников я замечаю священника из Соединенных Штатов, мужчину лет пятидесяти, едущего в Пекин. Это достопочтенный Натаниэль Морз из Бостона, типичный янки-миссионер, честно торгующий библией. Такие, как он, умеют ловко совмещать проповедническую деятельность с коммерцией. На всякий случай заношу его в свой список под номером 13. Проверка бумаг молодого Пан Шао и доктора Тио Кина не вызывает, конечно, никаких затруднений, и они любезно обмениваются "десятью тысячами добрых пожеланий" с представителем китайской власти. Когда очередь дошла до майора Нольтица, случилась небольшая заминка. Сэр Фрэнсис Травельян, представший перед чиновником одновременно с майором, по-видимому, не склонен был уступить ему место. Однако он ограничился лишь высокомерными и вызывающими взглядами. Джентльмен и на этот раз не дал себе труда открыть рот. Должно быть, мне никогда не придется услышать его голоса! Русский и англичанин получили установленную визу, и тем дело кончилось. Величественный Фарускиар подходит к столу вместе с Гангиром. Китаец в очках медленно оглядывает его, а мы с майором Нольтицем наблюдаем за процедурой. Как выдержит он экзамен? Быть может, мы сейчас узнаем, кто он такой. Трудно даже передать, как мы были удивлены и поражены последовавшим за тем театральным эффектом. Едва только китайский чиновник увидел бумаги, предъявленные ему Гангиром, - он вскочил с места и сказал, почтительно склоняясь перед Фарускиаром: - Соблаговолите принять от меня десять тысяч добрых пожеланий, господин директор правления Великой Трансазиатской дороги! Один из директоров правления! Так вот он кто, этот великолепный Фарускиар! Теперь все понятно. Пока мы находились в пределах русского Туркестана, он предпочитал сохранять инкогнито, как это делают знатные иностранцы, а теперь, на китайском участке пути, он не отказывается занять подобающее ему положение и воспользоваться своими правами. А я-то позволил себе - пусть даже в шутку - отождествить его с разбойником Ки Цзаном! Ведь и майору Нольтицу он казался подозрительной личностью! Мне хотелось встретить в поезде какую-нибудь важную персону, и желание мое, наконец, сбылось. Я постараюсь познакомиться с ним, буду обхаживать его как редкостное растение, и раз уж он говорит по-русски, выжму из него подробнейшее интервью... И до того я увлекся, что только пожал плечами, когда майор мне шепнул: - Вполне может статься, что он один из бывших предводителей разбойничьих шаек, с которыми железнодорожная Компания заключила сделку, чтобы обеспечить безопасность пути. Хватит, майор, довольно шутить! Проверка документов подходит к концу. Сейчас откроют двери на платформу. И тут в зал ожидания врывается барон Вейсшнитцердерфер. Он озабочен, он встревожен, он растерян, он расстроен, он обескуражен, он возится, он суетится, он озирается. Что случилось? Почему он вертится, отряхивается, нагибается, ощупывает себя, как человек, потерявший что-то очень ценное? - Ваши документы! - спрашивает у него переводчик по-немецки. - Мои документы, - отвечает барона - я их ищу." но не могу найти... Они были у меня в бумажнике... И он шарит в карманах брюк, жилета, пиджака, плаща - а карманов у него не меньше двух десятков - шарит и не находит. - Поторапливайтесь! Поторапливайтесь! - повторяет переводчик. - Поезд не будет ждать. - Я не допущу, я не позволю, чтобы он ушел без меня! - восклицает барон. - Мои документы... Куда они запропастились? Я, наверное, выронил бумажник, мне его принесут... В эту минуту первый удар гонга будит на вокзале гулкое эхо. Поезд отойдет через пять минут. А несчастный барон надрывается от крика: - Подождите!.. Подождите!.. Donnerwetter [черт возьми! (нем.)], неужели нельзя потерять несколько минут из уважения к человеку, который совершает кругосветное путешествие за тридцать девять дней?.. - Трансазиатский экспресс не может ждать, - отвечает переводчик. Мы с майором Нольтицем выходим на платформу, между тем как немец продолжает препираться с невозмутимым китайским чиновником. Пока мы отсутствовали, состав изменился, так как на участке между Кашгаром и Пекином меньше пассажиров. Вместо десяти вагонов осталось восемь: головной багажный, два первого класса, вагон-ресторан, два вагона второго класса, траурный - с телом покойного мандарина - и хвостовой багажный. Русские локомотивы, которые везли нас от Узун-Ада, будут заменены китайскими, работающими уже не на жидком, а на твердом топливе. Первой моей заботой было подбежать к головному багажному вагону. Таможенные чиновники как раз осматривают его, и я дрожу за Кинко. Впрочем, если бы они открыли обман, весть о нем наделала бы много шуму. Только бы они не тронули ящика, не передвинули на другое место, не поставили вверх дном или задом наперед! Тогда Кинко не сможет выбраться из него, и положение осложнится... Но вот китайские таможенники выходят из вагона и хлопают дверью. Я не успеваю даже заглянуть внутрь багажника. Кажется, моего румына не обнаружили! При первом удобном случае прошмыгну в багажный вагон и, как говорят банкиры, "проверю наличность". Прежде чем вернуться на свои места, мы с майором Нольтицем успеваем пройти в конец поезда. Сцена, свидетелями которой мы становимся, не лишена интереса: монгольские стражники передают останки мандарина Иен Лу взводу китайской жандармерии, выстроившемуся под зеленым стягом. Покойник переходит под охрану двух десятков солдат, которые займут вагон второго класса, прилегающий к траурному. Они вооружены револьверами и ружьями и находятся под командой офицера. - Должно быть, - говорю я майору, - этот мандарин действительно был очень важной персоной, если Сын Неба выслал ему навстречу почетный караул. - Или охрану, - отвечает майор. Фарускиар с Гангиром тоже присутствовали при этой церемонии, и нечему тут удивляться. Разве такое значительное должностное лицо, как господин директор правления, не обязан следить за знатным покойником, вверенным заботам администрации Великой Трансазиатской дороги? Раздается последний удар гонга. Пассажиры спешат в свои вагоны. А где же барон? Наконец-то! Он вихрем вылетает на платформу. Ему все-таки удалось найти свои документы в глубине девятнадцатого кармана и в самую последнюю минуту получить визу. - Едущих в Пекин прошу занять места! - зычно возглашает Попов. Поезд трогается. 17 Теперь поезд идет по рельсам одноколейной китайской дороги. И локомотив китайский, и управляет им китаец - машинист. Будем надеяться, что ничего худого не случится - ведь с нами едет сам Фарускиар, один из директоров правления Великой Трансазиатской магистрали. А если даже и случится что-нибудь вроде крушения, то это только развеет дорожную скуку и даст мне материал для хроники. Я вынужден признаться, что действующие лица, внесенные в мой реестр, не оправдали ожиданий. Пьеса не разыгрывается, действие продвигается вяло. Нужен какой-то театральный эффект, который выдвинул бы всех персонажей на авансцену, как сказал бы господин Катерна, нужен "хороший четвертый акт". В самом деле, Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт по-прежнему заняты своими интимно-коммерческими разговорами. Пан Шао и доктор Тио Кин поразвлекли меня немного и больше с них ничего не возьмешь. Супруги Катерна - всего лишь обыкновенные комедианты и в моем спектакле не найдется для них подходящей роли. А Кинко, Кинко, на которого я больше всего надеялся... легко переехал границу, благополучно прибудет в Пекин и преспокойно женится на своей Зинке Клорк. Да, мне решительно не везет! Из покойного мандарина Иен Лу тоже ничего занятного не вытянешь. А между тем читатели "XX века" ждут от меня сенсаций! Уж не взяться ли мне за немецкого барона! Нет! Он только смешон, а смешное граничит с глупостью. Глупость же - привилегия дураков и потому не может быть интересной. Итак, я возвращаюсь к прежней мысли: нужен главный герой, а шагов его до сих пор не слышно даже за кулисами. Больше медлить нельзя. Пора завязать более близкое знакомство с великолепным Фарускиаром. Инкогнито его раскрыто, и, возможно, он не будет теперь таким замкнутым. Мы, так сказать, подведомственные ему лица, а он, если так можно выразиться, - мэр нашего городка на колесах, и как всякий мэр должен помогать своим согражданам. Заручиться покровительством столь важного чиновника полезно и на тот случай, если бы обнаружился обман Кинко. Покинув Кашгар, поезд идет с умеренной скоростью. На противоположном горизонте рисуются громадные массивы Памирского плоскогорья, а дальше, к юго-западу, проступают хребты Болора - кашгарского пояса с вершиной Тагармы, которая теряется в облаках. Ума не приложу, как убить время. Майор Нольтиц никогда не бывал в этих местах, и я не могу больше делать записи под его диктовку. Доктора Тио Кина невозможно оторвать от книжки Корнаро, а Пан Шао, по-видимому, лучше знает Париж и Францию, чем Шанхай и Пекин. К тому же в Европу он ехал через Суэцкий канал, и восточный Туркестан знаком ему не больше Камчатки. Слов нет, он очень любезный и приятный собеседник, но на этот раз я предпочел бы поменьше любезности и побольше оригинальности. Потому мне и приходится слоняться из вагона в вагон, торчать на площадках, вопрошать безмолвный горизонт, прислушиваться к разговорам пассажиров. А вот и первый комик с субреткой о чем-то весело болтают. Подхожу поближе. Оказывается, они поют вполголоса. "Люблю моих я индюшат... шат... шат", - заводит госпожа Катерна. "А я люблю моих овец... вец... вец", - вторит господин Катерна, мастер на все руки, который в случае надобности берется и за баритональные партии. Они, готовясь к выступлению в Шанхае, повторяли знаменитый дуэт Пипо и рыженькой Беттины. Счастливые шанхайцы! Они еще не знают "Маскотты"! [оперетта французского композитора Эдмона Одрана, написана в 1880 году] Рядом оживленно беседуют Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт. Я улавливаю конец диалога: - Боюсь, что в Пекине вздорожали волосы, - говорит маклерша. - А я опасаюсь, - отвечает маклер, - что понизились цены на зубы. Вот если бы разыгралась порядочная война, русские повыбивали бы челюсти китайцам... Вы слышали что-нибудь подобное? Сражаться только для того, чтобы помочь американскому торговому дому "Стронг Буль-буль и Кo" сбывать свои изделия! Право я не знаю, что и предпринять. Время так медленно тянется, а ведь остается еще шесть дней пути! К черту Великую Трансазиатскую магистраль с ее однообразием! На линии Грейт-Трунк из Нью-Йорка в Сан-Франциско было бы куда больше развлечений. Там хоть индейцы иногда устраивают нападения на поезда, а перспектива быть скальпированным в дороге делает путешествие по-настоящему колоритным. Что это? Декламируют или читают псалмы? Из соседнего купе доносится монотонный речитатив: "Нет такого человека, какое бы он ни занимал положение, который не мог бы себя оградить от чрезмерного потребления пищи и предотвратить боли, вызываемые переполнением желудка. Обильных яств особенно должны остерегаться государственные мужи, от которых зависят судьбы народов..." Это доктор Тио Кин читает вслух отрывок из Корнаро, стараясь запомнить все его предписания. Что ж, пожалуй, и не следует пренебрегать советом благородного венецианца! Изложить бы его в телеграмме и послать Совету Министров! Быть может, государственные мужи будут вести себя скромнее на своих банкетах? Сегодня после полудня мы переехали по деревянному мосту Яманыр. Эта узкая речка, стремительность которой возрастает при таянии снегов, низвергается с западных горных круч высотою по меньшей мере в двадцать пять тысяч английских футов. Рельсовый путь иногда обступают густые заросли. По словам Попова, там водится немало тигров. Я охотно верю ему, но мне ни разу не посчастливилось увидеть ни одного из хищников. А жаль! Полосатые звери могли бы внести некоторое разнообразие в наше путешествие. Вот была бы удача для репортера! Вообразите только, как выглядели бы на столбцах "XX века" "Вести отовсюду" с такими привлекательными титрами: "Ужасная катастрофа... Нападение на поезд Великой Трансазиатской магистрали... Удары когтей и ружейные залпы... Пятьдесят жертв... Ребенок, съеденный на глазах у матери..." И все это вперемежку с многоточиями. Так нет же! Туркестанские хищники не захотели доставить мне такого удовольствия. Я вправе их теперь презирать. Не тигры они, а безобидные кошки! На этом участке пути были две остановки - на десять и пятнадцать минут - в Янги-Гиссаре и Кызыле, где дымят несколько доменных печей. Почва тут железистая, о чем говорит само название станции "Кызыл", то есть "Красный". Местность здесь плодородная, земля хорошо возделана, особенно в восточных районах Кашгарии. Поля засеяны рожью, ячменем, просом, льном и даже рисом. Куда ни кинешь взгляд, стоят стеною могучие тополя, ивы и тутовые деревья; тянутся обширные пашни, орошаемые многочисленными каналами, и зеленые луга с разбросанными там и сям стадами овец. Не будь на горизонте суровых Памирских гор, эта страна казалась бы не то Нормандией, не то Провансом. Правда, ее сильно опустошила война. В ту пору, когда Кашгария сражалась за свою независимость, ее земли были залиты потоками крови. Почва вдоль полотна усеяна могильными курганами, под которыми покоятся жертвы патриотизма. Но не для того я приехал в Центральную Азию, чтобы любоваться французскими пейзажами! Подавайте мне, черт возьми, что-нибудь новенькое, неожиданное, впечатляющее! Так и не испытав никаких приключений, в четыре часа пополудни мы остановились на вокзале в Яркенде. Хотя Яркенд не является официальной столицей восточного Туркестана, он, несомненно, самый крупный торговый центр этой провинции. - Просто диву даешься: и здесь два смежных города! - говорю я майору Нольтицу. - Да, - отвечает он, - но и на сей раз новый город образовался без участия русских. - Новый или старый, - отвечаю я, - боюсь, что они будут близнецами тех, что мы уже видели: земляная стена, несколько десятков прорытых в ней ворот, глинобитные хижины, ни настоящих домов, ни интересных памятников, и неизменные восточные базары! И я не ошибся. Даже четырех часов оказалось более чем достаточно для осмотра обоих Яркендов, из которых новый опять называется Янги-Шар. К счастью, жительницам Яркенда теперь не возбраняется, как то было во времена "дадква" или губернаторов провинции, свободно ходить по улицам города. Теперь яркендские женщины могут доставить себе удовольствие на людей посмотреть, и себя показать, к великой радости "фаранги" - так называют здесь иностранцев, к какой бы нации они ни принадлежали. Очень красивы эти азиатки, с длинными косами, поперечными нашивками на лифах, в разноцветных ярких одеждах из хотанского шелка, украшенных китайскими узорами, расшитых сапожках на высоких каблуках и кокетливо повязанных тюрбанах, из-под которых виднеются черные волосы и соединенные в одну линию черные брови. Китайских пассажиров, вышедших в Яркенде, тотчас же сменили другие, тоже китайцы; среди них было человек двадцать кули. В восемь часов вечера локомотив снова развел пары. За ночь мы должны проехать триста пятьдесят километров, отделяющих Яркенд от Хотана. Я побывал в переднем багажном вагоне и с радостью удостоверился, что ящик стоит на прежнем месте. Кинко мирно похрапывал в своем убежище, но будить его я не стал. Пусть грезит о своей прелестной румынке! Утром я узнал от Попова, что мы шли со скоростью обычного пассажирского поезда и уже миновали Каргалык. Ночью было очень свежо. И неудивительно. Ведь путь пролегает на высоте тысяча двести метров. От станции Гума колея поворачивает прямо на восток, следуя приблизительно по тридцать седьмой параллели, той самой, что захватывает в Европе Севилью, Сиракузы и Афины. За это время мы встретили лишь одну значительную реку - Каракаш. В нескольких местах я видел на ней паромы, а на каменистых отмелях - лошадей и ослов, которых табунщики перегоняли вброд. Железнодорожный мост через Каракаш находится километрах в ста от Хотана, куда мы прибыли в восемь часов утра. Поезд здесь стоит два часа, и, так как этот город уже немного походит на китайский, я решил хотя бы мельком на него взглянуть. С одинаковой справедливостью можно сказать, что Хотан - мусульманский город, построенный китайцами, или китайский, построенный мусульманами. И на домах, и на людях заметен отпечаток того же двойственного происхождения. Мечети похожи на пагоды, а пагоды на мечети. Потому я нисколько не удивился, что супруги Катерна, не захотевшие пропустить случая впервые ступить на китайскую землю, были заметно разочарованы. - Господин Клодиус, - обратился ко мне комик, - я не вижу здесь декорации для спектакля "Ночи Пекина". - Но мы еще не в Пекине, мой милый Катерна! - Вы правы, надо уметь довольствоваться малым. - Даже совсем малым, как говорят итальянцы. - Ну, раз они так говорят, значит, они далеко не глупы. В ту минуту, когда я собираюсь подняться в вагон, ко мне подбегает Попов: - Господин Бомбарнак! - Что случилось, Попов? - Меня вызвали в телеграфную контору и спросили, не едет ли в нашем поезде корреспондент "XX века". - В телеграфную контору? - Да, и когда я подтвердил, телеграфист велел вам передать вот эту депешу. - Давайте!.. Давайте! Я беру депешу, которая ждала меня в Хотане уже несколько дней. Не ответ ли это на мою телеграмму относительно мандарина Иен Лу, посланную из Мерва? Вскрываю депешу... читаю... она выпадает у меня из рук. Вот что в ней сказано: "Клодиусу Бомбарнаку корреспонденту "XX века" Хотан Китайский Туркестан Поезд везет Пекин не тело мандарина а императорскую казну стоимостью пятнадцать миллионов посылаемую Персии Китай Парижских газетах сообщалось об этом восемь дней назад Постарайтесь впредь быть лучше осведомленным" 18 - Миллионы! В так называемом траурном вагоне не покойник, а миллионы! У меня вырвалась эта неосторожная фраза, и тайна императорских сокровищ тотчас же стала известна всем - и пассажирам поезда, и железнодорожным служащим. Для отвода глаз правительство, по соглашению с китайским, распустило слух об умершем мандарине, тогда как в действительности в Пекин переправляют сокровища стоимостью в пятнадцать миллионов франков!.. Какой я сделал непростительный промах! Каким я оказался глупцом! Но почему мне было не поверить Попову, и почему Попов должен был заподозрить во лжи персидских чиновников! Да и кому бы пришло в голову усомниться в подлинности этого покойного мандарина Иен Лу? Мое репортерское самолюбие тем не менее глубоко уязвлено, и полученный выговор очень меня огорчает. Но о своем злоключении я, разумеется, никому ничего не рассказываю, даже майору. Слыханное ли дело? О том, что происходит на Великой Трансазиатской магистрали, "XX век" в Париже осведомлен лучше, чем его собственный корреспондент, который едет по этой дороге! Редакции известно, что к хвосту поезда прицеплен вагон с императорской казной, а Клодиус Бомбарнак пребывает в блаженном неведении! О репортерские разочарования! А теперь все узнали, что казна, состоящая из золота и драгоценных камней и находившаяся в руках персидского шаха, возвращается ее законному владельцу, китайскому богдыхану. Понятно, почему Фарускиар сел в наш поезд в Душаке. Один из директоров Компании, заранее предупрежденный о ценном грузе, он решил сам сопровождать императорские сокровища до места назначения. Вот почему он так старательно охранял "траурный вагон" вместе с Гангиром и тремя монголами. Вот почему он был так взволнован, когда этот вагон отцепился и так настойчиво требовал вернуться за ним, не теряя ни минуты... Да, теперь все объясняется. Понятно, почему в Кашгаре взвод китайских солдат пришел на смену монгольским стражникам. Понятно, почему Пан Шао ничего не мог сказать о мандарине Иен Лу: ведь такого мандарина в Поднебесной Империи и не существовало! Из Хотана мы выехали по расписанию. В поезде только и было разговоров, что об этих миллионах, которых вполне могло бы хватить, чтобы сделать всех пассажиров богачами. - Мне с первой минуты показался подозрительным этот траурный вагон, - сказал майор Нольтиц. - Потому я и расспрашивал Пан Шао о мандарине Иен Лу. - А мне было невдомек, - ответил я, - зачем вам понадобилось это знать. Сейчас по крайней мере установлено, что мы тянем на буксире сокровища китайского императора. - И он поступил весьма благоразумно, - добавил майор, - выслав навстречу эскорт из двадцати хорошо вооруженных солдат. От Хотана до Ланьчжоу поезд должен пройти две тысячи километров по пустыне Гоби, а охрана путей здесь оставляет желать многого. - Тем более, что свирепый Ки Цзан, как вы, майор, сами мне говорили, рыскал со своей шайкой в северных провинциях Поднебесной Империи. - Да, господин Бомбарнак, пятнадцать миллионов - хорошая приманка для разбойничьего атамана. - Но как он сможет пронюхать о пересылке императорских сокровищ? - О, такие люди всегда узнают все, что им нужно знать. "Несмотря на то, что они не читают "XX века"! - подумал я и почувствовал, как краснею при мысли об этом непростительном промахе, который, без сомнения, уронит меня в глазах Шеншоля, моего шефа... Между тем пассажиры, столпившись на вагонных площадках, оживленно обменивались мнениями. Одни предпочитали тащить на буксире миллионы, нежели труп мандарина, пусть даже и высшего разряда; другие полагали, что транспортировка сокровищ грозит поезду серьезной опасностью. Того же мнения придерживался и барон Вейсшнитцердерфер. Выразив его в самой резкой форме, он налетел на Попова с упреками и бранью: - Вы обязаны были предупредить, сударь, вы обязаны были предупредить! Теперь все знают, что с нами едут миллионы, и поезд может подвергнуться нападению! А нападение, если даже предположить, что оно будет отбито, неизбежно вызовет опоздание. А вам известно, сударь, что я не потерплю никакого опоздания? Нет, я не потерплю! - Никто не нападет на нас, господин барон, - ответил Попов. - Никто и не подумает напасть! - А откуда вы знаете, сударь? Откуда вы знаете? - Успокойтесь, пожалуйста... - Нет, я не успокоюсь и при малейшей задержке привлеку Компанию к ответу и взыщу с нее убытки! Вполне может статься, что "кругосветный" барон захочет получить с Компании сто тысяч флоринов за причиненный ему ущерб! Перейдем к другим путешественникам. Фульк Эфринель, как и следовало ожидать, смотрит на все с чисто практической точки зрения. - Это верно, - говорит он, - что благодаря сокровищам доля риска сильно увеличивается и, случись какое-нибудь происшествие, Life Travellers Society [общество охраны жизни путешественников - название страховой компании (англ.)], где я застрахован, откажется выдать компенсацию за риск и возложит ответственность на железнодорожную Компанию. - Совершенно справедливо, - добавляет мисс Горация Блуэтт, - и как обострились бы ее отношения с правительством Поднебесной Империи, если бы не нашлись эти потерянные вагоны! Вы со мной согласны, Фульк? - Разумеется, согласен, Горация! Горация и Фульк - коротко и ясно! Американец и англичанка рассуждают вполне резонно: за пропажу вагона с сокровищами отвечать пришлось бы железной дороге, так как Компания не могла не знать, что дело шло о пересылке золота и драгоценностей, а не останков мифического мандарина Иен Лу. А что думают по этому поводу супруги Катерна? Миллионы, прицепленные к хвосту поезда, нисколько не нарушили их душевного равновесия. Первый комик ограничился лишь замечанием: - Эх, Каролина, какой прекрасный театр можно было бы построить на эти деньги! Лучше всех определил положение священник, севший в Кашгаре - преподобный Натаниэль Морз: - Не очень-то приятно везти за собой пороховой погреб! И он прав: вагон с императорской казной - настоящий пороховой погреб, способный в любую минуту взорвать наш поезд. Первая железная дорога, проложенная в Китае около 1877 года, соединила Шанхай с Фучжоу. Что касается Великого Трансазиатского пути, то он проходит приблизительно по той же трассе, которая была намечена в русском проекте 1874 года - через Ташкент, Кульджу, Хами, Ланьчжоу, Сиань и Шанхай. Этот путь не захватывает густонаселенных центральных провинций, напоминающих шумные пчелиные ульи. Насколько возможно, он образует до Сучжоу [ныне Цзюцюань] прямую линию, прежде чем отклониться к Ланьчжоу. Если дорога и обслуживает некоторые крупные города, то по веткам, которые отходят от нее к югу и к юго-востоку. Между прочим, одна из этих веток, идущая из Тайюаня в Нанкин, должна соединить оба главных города провинций Шаньси и Цзянсу. Но она еще не пущена в эксплуатацию, так как не достроен один важный виадук. Зато полностью закончена и обеспечивает прямое сообщение по Центральной Азии главная линия Великой Трансазиатской магистрали. Китайские инженеры проложили ее так же легко и быстро, как генерал Анненков Закаспийскую дорогу. В самом деле, пустыни Каракум и Гоби имеют между собой много общего. И там, и здесь - горизонтальная поверхность, отсутствие возвышенностей и впадин, одинаковая легкость укладки шпал и рельсов. Вот, если бы пришлось пробивать громадные, горные кряжи Куэнь-Луня и Тянь-Шаня, такую работу невозможно было бы проделать и за целое столетие. А по плоской песчаной равнине рельсовый путь быстро продвинулся на три тысячи километров до Ланьчжоу. Лишь на подступах к этому городу инженерное искусство должно было вступить в энергичную борьбу с природой. Трудно далась и дорого стоила прокладка пути через провинции Ганьсу, Шаньси и Чжили. Я ограничусь тем, что буду указывать по пути следования наиболее значительные станции, где поезд останавливается, чтобы набрать воды и топлива. По правую руку от полотна взор будут радовать очертания далеких гор, живописные громады которых замыкают на севере Тибетское плоскогорье, а по левую сторону взгляд будет теряться в бесконечных просторах Гобийских степей. Сочетание гор и равнин, в сущности, и составляет Китайскую Империю, если еще не самый Китай, который мы увидим лишь приблизившись к Ланьчжоу. Вторая часть путешествия не обещает быть особенно интересной, если только бог репортеров не сжалится надо мной и не пошлет какое-нибудь приключение. Был бы только повод, а там уж моя фантазия разыграется... В одиннадцать часов поезд выходит из Хотана и в два часа пополудни прибывает в Керию, оставив позади станции Лоб, Чира и Ханьлангоу. В 1889-1890 годах именно этим путем следовал Певцов от Хотана до Лобнора, вдоль подножия Куэнь-Луня, отделяющего китайский Туркестан от Тибета. Русский путешественник прошел через Керию, Нию, Черчен, но, не в пример нашему поезду, его караван встретил множество препятствий и трудностей, что, однако, не помешало Певцову нанести на карту десять тысяч квадратных километров и указать координаты значительного числа географических точек. Такое продолжение труда Пржевальского делает честь русскому правительству. С вокзала Керии на юго-западе еще заметны вершины Каракорума и пик Даспанг, которому многие картографы приписывают высоту, превосходящую восемь тысяч метров [вершина Годвин-Остен (Даспанг) достигает 8611 м, уступая по высоте лишь Эвересту]. У его подножия тянется провинция Кашмир. Отсюда берут начало истоки Инда, питающие одну из самых больших рек полуострова Индостан. Здесь же от Памирского плоскогорья отделяется громадная цепь Гималаев с высочайшими на земном шаре вершинами. От Хотана мы прошли полтораста километров за четыре часа. Скорость весьма умеренная, но на этом участке Трансазиатской магистрали быстрее и не ездят. То ли китайские локомотивы не обладают достаточной тягой, то ли машинисты слишком медлительны и не считают нужным развивать свыше тридцати или сорока километров в час? Как бы то ни было, но на рельсовых путях Поднебесной Империи мы уже не вернемся к прежней скорости, обычной для Закаспийской дороги. В пять часов вечера - станция Ния, где генерал Певцов основал метеорологическую обсерваторию. Здесь поезд стоит только двадцать минут. У меня достаточно времени, чтобы купить немного провизии в вокзальном буфете. Вы, конечно, знаете для кого. На промежуточных станциях садятся новые пассажиры - китайцы. Они редко занимают места в первом классе, да и берут билеты на короткие расстояния. Только мы отъехали от Нии, меня находит на площадке Фульк Эфринель. Вид у него озабоченный, как у коммерсанта, собирающегося заключить важную сделку. - Господин Бомбарнак, - обращается он ко мне, - я хочу вас попросить об одной услуге. "Э, подумал я, сумел же меня отыскать этот янки, когда я ему понадобился". - Буду счастлив, мистер Эфринель, если смогу вам быть полезен, - ответил я. - В чем дело? - Я прошу вас быть моим свидетелем. - В деле чести? А могу я узнать с кем? - С мисс Горацией Блуэтт. - Как, вы деретесь с мисс Горацией Блуэтт? - засмеялся я. - Нет еще. Я на ней женюсь. - Вы на ней женитесь? - Да! Это неоценимая женщина, очень сведущая в торговых делах и прекрасно знающая бухгалтерию... - Поздравляю вас, мистер Эфринель! Вы можете на меня рассчитывать. - И на господина Катерна? Как вы полагаете? - Без сомнения. Он только обрадуется, и если будет свадебный обед, споет вам за десертом... - Пусть поет сколько захочет, - отвечает американец. - Но ведь и мисс Горации Блуэтт нужны свидетели. - Разумеется. - Как вы думаете, майор Нольтиц согласится? - Русские слишком любезны, чтобы отказывать. Если хотите, я могу с ним поговорить. - Заранее благодарю вас. А кого можно сделать вторым свидетелем? Тут я немного затрудняюсь... Может быть, этот англичанин, сэр Фрэнсис Травельян?.. - Молча качнет головой - ничего другого вы от него не дождетесь... - А барон Вейсшнитцердерфер? - Как можно просить человека, который совершает кругосветное путешествие, да еще с такой длинной фамилией?.. Сколько времени уйдет зря, пока он распишется! - В таком случае, я не вижу никого, кроме молодого Пан Шао... или, если тот откажется, нашего главного кондуктора Попова. - Конечно, и тот, и другой почтут за честь... Но спешить некуда, мистер Эфринель. До Пекина еще далеко, а там вы легко найдете четвертого свидетеля... - При чем тут Пекин? Чтобы жениться на мисс Горации Блуэтт, мне вовсе не нужно ждать Пекина. - Значит, вы хотите воспользоваться несколькими часами стоянки в Сучжоу или в Ланьчжоу? - Wait a bit, господин Бомбарнак! С какой стати янки будет терять время на ожидание? - Итак, это произойдет... - Здесь! - В поезде? - В поезде. - Ну! Тут и я вам скажу: Wait a bit! - Да, и очень скоро. Не пройдет и дня... - Но для свадебной церемонии прежде всего нужен... - Нужен американский пастор! Он едет с нами в поезде. Преподобный Натаниэль Морз... - И он согласен? - Еще бы! Только попросите его, он хоть целый поезд переженит. - Браво, мистер Эфринель! Свадьба в поезде! Это очень пикантно... - Господин Бомбарнак, никогда не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. - Да, я знаю... Time is money [время - деньги (англ.)]. - Нет! Просто time is time [время есть время (англ.)], но лучше не терять даром ни минуты. Фульк Эфринель пожимает мне руку, и я, согласно моему обещанию, вступаю в переговоры с будущими свидетелями брачной церемонии. Само собой разумеется, маклер я маклерша - люди свободные, могут располагать собой по своему усмотрению и вступить в брак, - был бы только священник! - когда им заблагорассудится, - без нудных приготовлений и утомительных формальностей, которые требуются во Франция и других странах. Хорошо это или дурно? Американцы находят, что так лучше, а Фенимор Купер сказал: - Что хорошо у нас, то хорошо и везде". Сперва я обращаюсь к майору Нольтицу. Он охотно соглашается быть свидетелем мисс Горации Блуэтт. - Эти янки удивительный народ, - говорит он мне. - Удивительный потому, что они ничему не удивляются. Такое же предложение я делаю и Пан Шао. - Очень рад быть свидетелем этой божественной и обожаемой мисс Горации Блуэтт! - отзывается он. Если уж брак американца и англичанки, с фран