-  сказал  он,  -  устроить
привратницкую с окошечком, и всякий, кто придет позже одиннадцати,  должен
будет звонить вот здесь... - Он взял серебряный карандашик и  принялся  за
дело.
   Леди Харман, заглядывая через его плечо, глубоко задумалась.
   Многое  в  этом  проекте  вызвало  у  нее   серьезные   опасения;   эта
управительница, присматривающая за девушками, эта  тщательно,  подобранная
библиотека,  звонок,  привратницкая,  намеки  на   "дисциплину",   которые
напоминали ей о  протестах  Бэбс  Уилер.  Во  всем  этом  была  неумолимая
строгость, от которой ей, непонятно почему, становилось холодно. Сама она,
в своих смутных мечтах, представляла себе уютные, гостеприимные, недорогие
дома, где бездомные женщины, служащие в Лондоне, могли найти  свободный  и
радостный приют, но ее муж, как она потом поняла, вовсе не был уверен, что
они придут туда  по  собственной  воле.  Он,  казалось,  все  время  искал
способов принудить их к этому, а принудив,  начать  притеснять.  Иногда  в
такие вечера он проявлял намерение тщательно разработать "распорядок". Она
предвидела, что из-за этого распорядка у них  будет  много  споров.  Здесь
неизбежно должна  была  проявиться  его  узколобость.  Ей  самой  пришлось
выдержать  борьбу  с  жестокостью  сэра  Айзека,  и,  -  быть  может,   ей
недоставало  того  аристократизма,  который  в  Англии   так   естественно
приобретает большинство преуспевающих людей  среднего  класса,  -  она  не
верила, что то, отчего так страдала и  задыхалась  она  сама,  может  быть
приятно и полезно ее менее богатым сестрам.
   Ей пришло в голову испытать проект,  ознакомив  с  ним  Сьюзен  Бэрнет.
Сьюзен обладала  удивительной  способностью  во  всем  видеть  неожиданные
стороны. Леди Харман  пригласила  ее  переделать  занавеси  в  кабинете  и
заговорила о деле как бы вскользь, когда расспрашивала, как поживает семья
Бэрнетов.
   Сьюзен, видимо, была предубеждена против таких затей.
   - Да, - сказала она, выслушав объяснения и просмотрев планы. -  Но  где
же дом?
   - Это и есть дом.
   - На мой взгляд, это казарма, - заявила Сьюзен. - Разве  у  дома  могут
быть стены такого цвета? И ни занавесок,  ни  пологов  над  кроватями,  ни
ширмы, девушке негде даже фотографию или  картинку  повесить.  Как  же  ей
чувствовать себя дома в такой чужой комнате?
   - Они смогут вешать фотографии, - сказала леди Харман,  мысленно  делая
себе заметку.
   - И потом, конечно, там будет распорядок.
   - Нельзя же совсем без распорядка.
   - Дома, если только это настоящий дом, не бывает никакого распорядка и,
с вашего позволения, штрафов.
   - Нет, штрафов не будет, - поспешно сказала леди Харман. -  Об  этом  я
позабочусь.
   - Но ведь надо же как-то заставить их соблюдать распорядок, раз  уж  он
будет, - сказала Сьюзен. - А когда столько народу и нет отца с  матерью  и
настоящей семьи, то,  по-моему,  без  этого  самого  распорядка  никак  не
обойтись.
   Леди Харман рассказала ей о преимуществах общежитии.
   - Я не спорю, это дешево, и для здоровья полезно,  и  жить  веселей,  -
сказала Сьюзен. - Если не  будет  слишком  больших  строгостей,  я  думаю,
многие девушки туда  с  охотой  пойдут,  но  в  лучшем  случае  это  будет
заведение, леди Харман. Да, заведение, уж можете мне поверить.
   Она держала в руке план фасада общежития в Блумсбери и раздумывала.
   - Конечно, что до меня, то я предпочла бы жить  с  добрыми,  работящими
христианами где угодно, лишь бы не в таком  месте.  Ведь  главное  -  быть
свободной,  знать,  что  ты  сама  себе  хозяйка.  Пускай  даже  не  будет
водопровода и придется таскать воду ведрами... Если  бы  девушкам  платили
как следует, не было  бы  никакой  нужды  в  таких  домах,  ровным  счетом
никакой. Это все бедность виновата. И потом, если они уйдут  туда,  многие
хозяйки потеряют жильцов. Подумайте, если по всему городу понастроят таких
домов, получится та же история, что с мелкими  пекарями,  бакалейщиками  и
всеми остальными. Да ведь в Лондоне тысячи людей кое-как  сводят  концы  с
концами только потому, что сдают  две,  а  то  и  три  комнаты,  иногда  с
пансионом, и всякому ясно, что им тогда придется снизить цены или потерять
жильцов. Для них никто не построит общежития.
   - Вы правы, - сказала леди Харман. - О них я не подумала.
   - У очень многих людей нет ничего, кроме жалкого скарба да  тех  денег,
что им платят за квартиру, они связаны по рукам и ногам. Взять  хоть  тетю
Ханну, сестру моего отца. Живет в подвале, работает, как проклятая, и  мне
не раз приходилось давать ей взаймы  десять  шиллингов,  чтобы  она  могла
уплатить за аренду, хотя ей на хлеб не  хватает.  От  таких  общежитии  ей
добра ждать нечего.
   Леди Харман бессмысленно смотрела на план.
   - Да, пожалуй, - сказала она.
   - И потом, если у вас там будет хорошо и весело, многие девушки  станут
удирать из дому. Такие, как наша  Элис,  на  все  готовы,  лишь  бы  иметь
немного лишних денег на тряпки, они ни о  чем  не  думают,  им  бы  только
болтать, смеяться да гулять. Для Элис лучше жилья и  не  сыщешь:  приходи,
когда душе угодно, и уходи, когда хочешь, никто и не  спросит.  Уж  она-то
пойдет туда жить, а мама, которая ее вырастила, лишится десяти шиллингов в
неделю, что она приносит домой. И таких, как Элис, много.  Она  совсем  не
плохая, нет, она хорошая, добрая девушка,  надо  правду  сказать,  но  она
пустая,  что  ни  говори,  пустая,  ни  о  чем  думать  не  хочет,   кроме
удовольствий. И мне иногда кажется, что это ни капельки не лучше, чем быть
плохой, какая бы от этого другим ни была польза, я ей так прямо и  говорю.
Но она, конечно, не знала того, что выпало на мою долю, и  поэтому  думает
иначе...
   Вот что сказала Сьюзен.
   Разговор с ней смутил леди Харман, и она, вспомнив  о  мистере  Брамли,
попросила у него совета, который не заставил себя  ждать.  Она  пригласила
его к чаю в такой день,  когда  сэр  Айзек  заведомо  должен  был  уехать,
показала  ему  проекты  и  рассказала  о  том,   как   их   предполагается
осуществить. А потом с очаровательной верой в  его  знания  и  способности
изложила свои сомнения и страхи. Что он думает об  этих  общежитиях?  И  о
том, что сказала Сьюзен Бэрнет про разорение квартирных хозяек?
   - Я думала, что наша кампания - хорошее дело, - сказала она. - Но можно
ли считать ее хорошим делом?
   Мистер Брамли долго хмыкал, чувствуя себя обманщиком.  Некоторое  время
он с глубокомысленным видом уклонялся от ответа, а  потом  вдруг  отбросил
притворство и признался, что понимает во всем этом не больше ее.
   - Но я вижу, что вопрос этот сложный и... и к тому же  небезынтересный.
Вы мне позволите им заняться? Надеюсь, я смогу кое-что выяснить...
   Он ушел, преисполненный горячей решимости.
   Джорджина, едва ли не единственная из тех, кому леди Харман  призналась
в своих сомнениях, отнеслась к делу без всяких опасений.
   - Ты думаешь сделать из этих общежитии бог весть что, Элла,  -  сказала
она, - а на деле получится именно то, чего нам не хватало.
   - Что же именно? - спросила  миссис  Собридж,  склонившаяся  над  своим
вышиванием.
   - Цитадель для суфражистского гарнизона, - сказала  Джорджина  звенящим
голосом, с блеском Великой Одержимости в глазах. -  Женский  Форт  Шаброль
[так называли дом, где помещался центр французской антисемитской лиги  (на
улице Шаброль в Париже) и где ее главарь Жюль Герен  отсиживался  тридцать
восемь дней в 1899 году, оказывая сопротивление полиции,  которая  явилась
арестовать его по обвинению в агитации против пересмотра дела Дрейфуса].


   Несколько месяцев мистер Брамли ни о чем не  задумывался,  а  иногда  и
вовсе махал на все рукой, твердо придерживаясь решения бескорыстно  любить
леди Харман. Духовно он был обездолен, лишившись  своих  старых  моральных
основ и привычных убеждений, а новые его взгляды были весьма сумбурны.  Он
усиленно работал над романом, в  котором  совершенно  отходил  от  прежней
традиции книг о Юфимии. Но чем больше он работал, тем яснее понимал,  что,
если взглянуть всерьез, роман получается пустяковый. Перечитав написанное,
он с удивлением обнаружил  грубость  там,  где  хотел  быть  искренним,  и
риторику там, где замысел требовал страсти. Что с ним такое? Мистер Брамли
был тронут, когда леди Харман обратилась к нему, но, не сумев разрешить ее
затруднения, понял всю поверхностность своих знаний, которую  до  тех  пор
скрывал даже от самого себя под маской насмешливого скептицизма.  Он  ушел
от леди Харман, решившись во что бы то ни  стало  справиться  с  проблемой
общежитии, и не без удовольствия отложил в сторону  перемаранную  рукопись
своего нового злополучного романа.
   Чем больше он думал о  характере  исследования,  к  которому  собирался
приступить, тем больше увлекался. Именно такого реального  дела  он  давно
жаждал. У него  даже  появились  сомнения,  станет  ли  он  впредь  вообще
заниматься прежней профессией - писать романы, по крайней мере такие,  как
раньше. Сочинять  всякие  истории,  чтобы  избавить  процветающих  пожилых
буржуа от неприятной необходимости думать, - разве это дело для уважающего
себя человека! Стивенсон, изучив до самых  глубин  это  позорное  ремесло,
тоже понял это и  уподобился  fille  de  joie  [проститутка  (франц.)],  а
Хаггард, писатель той же школы и эпохи, достигнув вершины успеха, забросил
кровавые драмы и стал добросовестно исследовать сельское хозяйство. Каждый
успешный шаг требовал  от  мистера  Брамли  все  больше  тяжкого  труда  и
изобретательности. Постепенно у него  накапливались  факты  и  неожиданные
открытия... Леди Харман увидит, что благодушие, которое он всегда на  себя
напускал, не мешает ему быть  проницательным  и  делать  обобщения...  Она
просила его об этом. А что если он справится с этим  так,  что  станет  ей
необходимым? Если он справится с блеском?
   Он взялся за дело, и читателю, который знает, что в характере его  было
нечто от хамелеона, нетрудно понять, что во время работы настроение его то
и дело менялось. Иногда он работал с бескорыстным увлечением, а иногда его
подстегивала мысль, что наконец-то он может помочь  ей  в  трудную  минуту
жизни и это будет способствовать их сближению. А вскоре  у  него  появился
третий стимул: он обнаружил, что сама по себе задача - определить значение
этих общежитии - очень заманчива для умного и образованного человека.
   Потому что прежде, чем решить вопрос о  современном  наемном  служащем,
умный человек  должен  рассмотреть  весь  огромный  процесс  реорганизации
общества, которая началась с развитием фабричного труда и  ростом  больших
городов и даже теперь  едва  ли  настолько  завершена,  чтобы  можно  было
определить ее общий характер. Сначала мистер Брамли  не  понимал  важности
этого явления, а когда понял, теории начали расти у  него  в  голове,  как
грибы, и он весь дрожал от внутреннего волнения. Очень довольный собой, он
изложил их леди Харман, и она была  поражена,  потому  что  никто  еще  не
объяснял ей все это так просто и убедительно. Мир торговли, наемного труда
и конкуренции, который  до  тех  пор  представлялся  ей  таким  сложным  и
таинственным, вдруг как будто вошел в систему, показался единым процессом.
   - Так вот, - сказал  мистер  Брамли  (в  тот  день  они  встретились  в
Кенсингтонском парке и сидели рядышком на зеленых стульях перед застывшими
контурами "Физической энергии"  [копия  конной  статуи  работы  скульптора
Джорджа Уотса, оригинал установлен в Южной Африке  на  могиле  английского
колониального деятеля Сесиля Родса]), - если вы не против, я прочитаю  вам
нечто вроде лекции и постараюсь говорить как можно проще. Еще  со  времени
открытия Америки человечество начало осваивать пустующие территории; с тех
пор и примерно до 1870 года длился период быстрого роста  народонаселения,
что было вызвано новыми  жизненными  возможностями  и  изобилием  во  всех
областях. За это время, то есть, грубо говоря, за четыреста лет, произошло
бурное развитие семейных связей; почти каждый  считал  нужным  жениться  и
иметь большую семью, холостяков стало мало, многочисленные монастыри почти
исчезли, словно их унесло наводнение,  и  даже  священники,  нарушая  обет
безбрачия, женились и имели детей. Естественные факторы, сдерживавшие рост
населения - голод и чума, -  были  побеждены  благодаря  новым  знаниям  и
научным открытиям;  вследствие  всего  этого  количество  людей  на  земле
увеличилось в три или четыре раза. Семья по-прежнему играла основную  роль
в человеческой жизни и благодаря процветанию росла;  возвращение  к  семье
означало возврат к общественному  укладу  времен  раннего  варварства,  и,
естественно, современные человеческие представления начиная с пятнадцатого
века не знают иной формы. Вот как я себе  это  представляю,  леди  Харман.
Поколение наших дедов в начале девятнадцатого века руководствовалось двумя
созидательными идеями: семьи и прогресса, -  не  понимая,  что  тот  самый
прогресс, который открыл новые возможности для семьи  и  возродил  древний
завет плодиться и размножаться, может снова лишить ее  этих  возможностей,
провозгласив, что на земле больше  нет  места.  Именно  это  и  происходит
теперь. Возможности исчерпаны.  Простой  люд  больше  не  может  плодиться
такими огромными роями, и за последние полтора  столетия  все  решительней
вступают в игру силы общественной организации, находя новые массовые  пути
производства, новые, более широкие связи между людьми, которые все  больше
и больше разрушают  обособленность  семьи  и,  вероятно,  в  конце  концов
разрушив ее совсем, придут ей на смену. Вот какие выводы получились у меня
на основе исторических данных.
   - Так, - сказала леди Харман, нахмурившись. - Так.
   И про себя подумала: успеет ли он от этого общего вступления перейти  к
общежитиям прежде, чем ей придется уехать,  потому  что  сэр  Айзек  будет
ждать ее к чаю.
   А мистер Брамли продолжал, целиком поглощенный своими мыслями:
   - Этот процесс, леди Харман, в  разных  областях  происходит  с  разной
быстротой. Не стану занимать ваше внимание всем этим, не буду говорить  ни
об эмиграции, ни о чрезмерной  плодовитости,  предшествовавшей  настоящему
периоду.  Достаточно  сказать,  что  теперь  все   направлено   назад,   к
ограничению роста населения, количества браков, к сокращению рождаемости и
средней численности семьи, к... к освобождению женщины, которая до сих пор
должна была всю себя отдавать детям, и, наконец, к исчезновению  отдельных
семей, которые четыре столетия  составляли  основу  общественной  жизни  и
определяли   почти   все   наши   чувства    и    нравственные    понятия.
Самостоятельность семьи неуклонно разрушается,  и  на  смену  ей  приходит
самостоятельность личности  в  сочетании  с  объединенными  экономическими
усилиями.
   - Простите, - сказала леди Харман, прервав его жестом,  -  если  можно,
расскажите подробнее об этой самостоятельности...
   Мистер Брамли не  заставил  себя  упрашивать.  Ясно  и  просто,  как  в
популярной лекции, он объяснил свою точку зрения. Она понимала его, хоть и
не без труда. Он стремился  говорить  так,  чтобы  это  удовлетворило  его
самого, и не замечал, как нелепо  выглядит  увлечение  вопросами  мирового
народонаселения на фоне ее практических трудностей. Он заявил, что  начало
новой,  современной  стадии  жизни  человечества,  в  которой   на   смену
"плодовитости" придет, вероятно, регулирование  численности  населения  до
устойчивого  равновесия,   проявилось   прежде   всего   в   экспроприации
английского крестьянства и  возникновении  фабричной  системы  с  машинным
производством.
   - С этого времени можно проследить, как  домашние  и  семейные  способы
производства заменяются коллективными. Этот процесс зашел довольно далеко.
Вместо колодцев, откуда женщины доставали воду ведрами, -  трубы  и  краны
водопроводной компании. Вместо кустарной свечи -  электрическая  лампочка.
Вместо домотканой одежды - фабричная. Вместо  домашнего  пива  -  бочки  с
пивоваренного завода. Вместо домашнего хлеба - сначала мелкие  пекарни,  а
потом  безотказный  и  точный  механизм  "Международной  хлеботорговой   и
кондитерской компании". Вместо тех уроков, которые ребенок  получал,  сидя
на коленях у матери, - обязательное начальное обучение.  Вместо  отдельных
домов - квартиры. Вместо маленького земельного надела -  большая  ферма  и
вместо  семейного  ремесла  -  фабрика.  Повсюду  синтез.  Повсюду  мелкий
независимый собственник уступает место компании, а компания -  тресту.  Вы
следите за моей мыслью, леди Харман?
   -  Продолжайте,  -  сказала  она,   ободренная   этим   упоминанием   о
"Международной компании" и ожидая, что он сейчас перейдет к  интересующему
ее вопросу.
   - В настоящее время  для  Лондона  и  вообще  для  всей  Англии  период
экспансии закончен; во всяком случае, мы вступили на порог  следующего  за
ним периода синтеза раньше, чем любая другая страна в мире;  но  поскольку
Англия первой достигла новой стадии, характерные признаки  этой  стадии  у
нас несут на себе более явный  отпечаток  старого,  чем  в  таких  позднее
развившихся городах, как Нью-Йорк, Бомбей или Берлин. Вот почему Лондон  и
другие большие английские города  -  это  скопление  маленьких  домишек  и
мелких  семей,  тогда  как  в  новых  больших  городах  строятся  дома  со
множеством квартир. За границей лучше, чем у нас, поняли, к чему неизбежно
приведет этот процесс, который там начался позже, и поэтому, когда  у  нас
постепенно появилось новое текучее население, главным образом  холостые  и
бездетные люди, им пришлось селиться в пансионах, в домах, предназначенных
для семьи, ставших ее принадлежностью, и это оказалось  возможным,  потому
что семьи теперь уже не так многочисленны, как раньше. Лондон все  еще  во
многом остается городом квартирных хозяек и  пансионов,  и  нигде  в  мире
столько людей не живет на частных квартирах. Поэтому ваши общежития -  это
не что иное, как начало конца. Подобно тому, как  крупные  предприниматели
уничтожили владельцев мелких кафе и  грязных  трактиров  времен  Титтлбэта
Титмауса и Дика Свивеллера [Титтлбэт Титмаус - герой книги  "Десять  тысяч
годовых" английского писателя XIX века Самюэля Уоррена;  Дик  Свивеллер  -
герой романа Диккенса  "Лавка  древностей"],  так  теперь  ваши  общежития
уничтожат лондонскую систему пансионов. Конечно,  есть  и  другие  сходные
процессы. Как же.  Скажем,  ХАМЖ,  АМХ  [Христианская  ассоциация  молодых
женщин; Ассоциация молодых христиан], Лондонское  объединение  клубов  для
девушек и так далее, - все они играют подобную же роль.
   - Но, мистер  Брамли,  что  же  станется  с  квартирными  хозяйками?  -
спросила леди Харман.
   Мистер Брамли еще не успел развить свою теорию до конца.
   - О хозяйках я не подумал, - сказал он, помолчав.
   - Их судьба меня тревожит, - сказала леди Харман.
   - Гм... - хмыкнул мистер Брамли, потеряв нить.
   - Вы знаете, на  днях  я  ездила  в  Челси,  там  есть  целые  кварталы
пансионов, и... боюсь, что я поступила нехорошо, но я сделала  вид,  будто
ищу комнату  для  знакомой  девушки,  которая  работает  в  конторе,  и  я
осмотрела...  столько  комнат.  И  там  такие  бедные  старухи,   грязные,
надорванные работой, изможденные, и они так хитрят,  лезут  вон  из  кожи,
просто ужас, только бы залучить к себе эту несуществующую девушку...
   Она испытующе посмотрела на него, и глаза у нее были страдальческие.
   - Это уже, пожалуй, дело, так сказать, общественной  скорой  помощи,  -
сказал мистер Брамли. - Итак, с вашего разрешения, я продолжаю... К  этому
мы можем вернуться потом. Кажется, я остановился на общем синтезе...
   - Да, - сказала леди Харман. -  Значит,  общежития  займут  место  этих
маленьких отдельных домиков и унылых пансионов?  Вот  мы  с  мужем  горячо
взялись за это новое дело, совсем как он тридцать лет назад взялся за свои
филиалы, разорил сотни  мелких  пекарей,  кондитеров  и  владельцев  кафе.
Некоторые из них, бедняги... Мне не хочется и  думать  об  этом.  В  конце
концов вышло нехорошо, жестоко. Он устроил эти свои кафе и нанял  девушек,
которые бастуют и говорят, что их угнетают и  притесняют...  А  теперь  мы
устраиваем что-то вроде казармы и хотим, чтобы люди там жили...
   Не договорив, она только махнула рукой.
   - Не спорю, это дело чревато некоторыми опасностями,  -  сказал  мистер
Брамли. - Примерно так  же,  как  замена  мелких  землевладений  в  Италии
латифундиями. Но вместе с тем в нем заложены  большие  возможности.  Такие
синтезы уже бывали в различные эпохи, и их история - это история упущенных
возможностей... Неужели и нам упустить возможность?
   У леди Харман было такое чувство, словно что-то выскользнуло у нее  меж
пальцев.
   - Для меня,  -  сказала  она,  -  всего  на  свете  важнее,  чтобы  эти
общежития,  которые  так  быстро  возникают  теперь  из  моего  случайного
предложения, сами не превратились в упущенную возможность.
   - Вот именно! - подхватил мистер Брамли с видом человека, который снова
поймал нить. - К этому я и веду.
   Он протянул руку и мгновение шевелил пальцами в теплом  воздухе,  потом
сказал: "Ага", - словно нащупал что-то, а она почтительно  ждала,  что  он
скажет дальше.
   - Видите ли, - сказал он, - я рассматриваю этот  процесс  синтеза,  эту
замену  домашних,  индивидуальных  форм  массовыми,   коллективными,   как
неизбежность, да, неизбежность. Такова наша  эпоха,  и  приходится  к  ней
приспосабливаться. Это настолько же не в вашей  или  в  моей  власти,  как
движение солнца по зодиаку. По сути дела, это именно так. И я  думаю,  что
мы должны не вздыхать о гибнущих домиках, о золотом веке, сохе, свиньях  и
курах, которые жили вместе с людьми, а стараться сделать эту новую жизнь в
эпоху синтеза терпимой для многого множества  мужчин  и  женщин,  дать  им
надежду на будущее, добиться подъема и прогресса. Вот  в  чем  заключается
роль ваших общежитии, леди Харман, вот в чем их  значение.  Это  передовая
роль. Если вам удастся достичь цели - а сэру Айзеку  это  всегда  удается,
или, во всяком случае, ничто не  бывает  ему  в  убыток,  -  все  бросятся
подражать вам и в хорошем и в плохом; борозда,  проложенная  вами,  начнет
углубляться... Ну, словом, вы меня понимаете.
   - Да, - сказала она. - И это пугает меня еще больше.
   - Но зато дает и надежду, - сказал мистер Брамли, осмелившись коснуться
ее руки. - А этого вполне достаточно, чтобы вдохновить человека.
   - Но я боюсь, - сказала она.
   - Вы закладываете  основы  новой  общественной  жизни,  да,  да,  я  не
преувеличиваю. Как странно и в то  же  время  характерно  для  современных
общественных  процессов  то,  что  ваш  муж,  который   в   личной   жизни
бессознательно стремится сохранить все свои права и семейные узы,  который
отчаянно  и  недальновидно  отстаивает  свой  дом,  не  переносит  книг  и
разговоров на эту тему, в деловой сфере наносит такой сокрушительный  удар
старому укладу. Вы сами видите, что это так.
   - Да, - сказала леди Харман. - Да. Конечно, он не знает...
   Мистер Брамли помолчал.
   - Понимаете, - продолжал он, - в худшем случае эта  новая  жизнь  может
стать  своего  рода  рабством  в  казармах;  в  лучшем  случае  -   чем-то
прекрасным. Какой прекрасной она может  стать!  Вместо  тесноты  и  ругани
между членами семьи - новый дом, где живут друзья...
   Он снова помолчал, а потом его мысли потекли по иному руслу.
   - Занимаясь всем этим, я нашел  много  любопытных  брошюр  и  статей  о
положении  продавцов.  Они  очень  недовольны  так   называемой   системой
служебных квартир.  Хозяева  заставляют  их  жить  в  общих  комнатах  над
магазинами,  а  едят  они  обычно  в  подвалах,  при  газовом  свете;   их
немилосердно  штрафуют  и  всячески  притесняют,  заставляют  ложиться   в
половине  одиннадцатого,  ходить  по  воскресеньям  в  церковь  -  словом,
бесконечная мелочная тирания. Продавцы очень возмущаются, но бастовать  не
могут. Куда им деваться? Их вышвырнут на улицу. Бастовать могут  лишь  те,
которым есть где жить. Поэтому, прежде чем добиваться дальнейших улучшений
в своей жизни, эти молодые люди должны иметь кров над головой. Сейчас  это
практически неосуществимо, потому что они не могут снимать квартиру и жить
сколько-нибудь прилично на ту сумму, в которую хозяевам обходится их жилье
и стол при магазине. Что ж, здесь для  ваших  общежитии  тоже  открывается
интересная перспектива. Вы дадите продавцам возможность жить  на  стороне.
Но чем больше вы вмешиваетесь в их дела, регулируете их жизнь,  оказываете
на них давление и имеете с ними дело, так сказать, оптом, через их хозяев,
тем больше вы приближаете новую систему к старой.  Любопытное  привходящее
обстоятельство, не правда ли?
   Леди Харман отдала должное этому обстоятельству.
   - Но это - только начало. Общежития могут затронуть еще кое-что...
   Мистер Брамли собрался с духом и перешел к новой стороне дела.
   - Я имею в виду брак, - сказал он. - Это одна из наиболее любопытных  и
сложных сторон жизни наемного служащего в наше время,  а  вы  знаете,  что
такие  служащие  составляют  теперь   большинство   взрослого   населения.
Понимаете, они не могут вступать в брак.  Им  приходится  делать  это  все
позже и позже; средний  брачный  возраст  неуклонно  растет;  и  пока  они
одиноки, мы еще представляем себе, как организовать их  жизнь:  устраиваем
клубы, общежития, служебные квартиры  и  все  прочее.  Но  у  нас  нет  ни
малейшего представления, как приспособить природный инстинкт спаривания  к
новому положению вещей. В конце концов служащий женится; он оттягивает это
до последней возможности, но рано или поздно должен жениться, несмотря  на
то, что наша экономическая система не сулит  ничего  хорошего  его  семье,
кроме неуверенности и новых тягот. Им поневоле  приходится  самым  жалким,
нелепым и бессмысленным образом подражать  прежней  семейной  жизни  в  те
исторические эпохи, которые я назвал бы эпохами плодовитости. Они  создают
семью, мечтают о собственном особнячке, но вынуждены жить в  пансионах,  и
обычно в далеко не лучших пансионах, потому что хозяйки терпеть  не  могут
их жен, а другие жильцы не выносят  детей.  Нередко  молодые  пары  бывают
бездетны.  Понимаете,  они  культурнее  сельских  жителей,  а  культура  и
плодовитость исключают друг друга.
   - Что вы этим хотите сказать? - тихо прервала его леди Харман.
   - Во всем мире падает рождаемость. Люди уже не  заводят  таких  больших
семей, как раньше.
   - Да, - сказала леди Харман. - Теперь я поняла.
   - А более преуспевающие или верящие в свое  счастье  снимают  домики  в
предместьях  -  эти  коробки,  из-за  которых  такие  места,  как  Хендон,
превратились в какой-то кошмар, - или же селятся в нелепых, построенных на
скорую руку коттеджах, где-нибудь  в  пригороде,  где  молодая  жена  сама
справляется со всей домашней работой и делает вид, будто ей это  нравится.
Наверно, некоторое время им в  самом  деле  кажется,  что  они  счастливы:
женщина перестает работать, а  мужчина,  оказавшись  в  весьма  невыгодном
положении, вынужден конкурировать с холостяками. А впереди ничего  нового,
кроме новых трудностей. Жизнь становится скучной  и  однообразной.  Иногда
они подыскивают жильца. Вы не читали "Платный гость" Гиссинга?
   - Пожалуй, вы правы, - сказала леди Харман. - Так оно  и  есть.  Но  мы
закрываем на это глаза.
   - Конечно, не нужно думать, что скука - это несчастье, - сказал  мистер
Брамли. - Я не хочу изображать положение дел печальней, чем оно  есть.  Но
нельзя  назвать  хорошей,   полноценной   жизнью   это   существование   в
неомальтузианской хибарке в предместье.
   - Нео... как вы сказали? - переспросила леди Харман.
   - Дело не в названии, - торопливо сказал мистер Брамли. -  Удивительно,
что, пока вы не заставили меня задуматься обо всем этом,  я  принимал  это
как должное, словно иначе и быть не может.  А  теперь  я  вижу  все  иными
глазами. Меня поражает эта  неразбериха,  никчемность  и  бесцельность.  И
опять-таки, леди Харман, мне кажется, что  здесь  перед  вами  открываются
большие возможности. Можно  устроить  общежития  так,  чтобы  создать  там
условия для более современной, коллективной и культурной  семейной  жизни,
чем в больших семьях, и я не вижу причины, почему бы не распространить эту
коллективную жизнь и на женатых людей. Сейчас  в  этих  маленьких  общинах
дальше  спаривания  никто  пока  не  идет:   едва   поженившись,   супруги
отправляются искать дом, которого у них никогда не будет. И,  рассматривая
ваш...  ваш  комплекс  проблем,  я  все   более   убеждался,   что   новые
общественные...  связи,  которые  повсеместно  заменили  старые   семейные
отношения, могут охватить всю  жизнь  человека,  могут  преодолеть  многие
неудобства и недостатки. Жизнь женщины в маленькой бездетной семье  или  в
семье, где один или двое детей, даже хуже, чем жизнь мужчины.
   Лицо  мистера  Брамли  горело  одушевлением,  и   он   вытянул   палец,
подчеркивая свои слова.
   - Леди Харман, почему бы  не  устроить  общежития  для  женатых  людей?
Почему бы не попытаться  осуществить  опыт,  о  котором  говорили  многие,
почему бы не создать общие кухни, столовые, детские,  коллективную  жизнь,
чтобы единственным детям и детям из маленьких семей, где их двое или трое,
было с кем играть, молодые матери могли при желании не отставать от  жизни
и работать?  Таков  следующий  шаг,  который  возможен  в  развитии  ваших
общежитии... Как видите, в конце концов они открывают для замужней женщины
путь к относительной свободе. Не знаю, читали ли вы книгу миссис  Стетсон.
Да, Шарлотта  Перкинз  Джилмен  Стетсон...  Книга  называется  "Женщина  и
экономика". Я понимаю, - продолжал  мистер  Брамли,  -  что  открываю  ваш
проект, как гармонику, но я хочу показать вам весь ход моих  мыслей.  Хочу
заставить вас понять, что я не бездельничал эти недели. Я знаю: теперешние
общежития еще очень далеки от всех этих домыслов о том, какими  они  могут
стать в будущем, знаю, сколько трудностей на вашем  пути  -  самых  разных
трудностей.  Но  стоит  мне  только  подумать,  что  вы  стоите  во  главе
созидательных сил, готовящих эти перемены...
   И он красноречиво умолк.
   Леди Харман задумчиво смотрела на солнечные блики среди тени листвы.
   - Вы думаете, всего этого можно достигнуть? - спросила она.
   - И не только этого, - сказал мистер Брамли.
   - До сих пор я боялась. Но теперь... Благодаря вам я чувствую себя так,
будто кто-то посадил меня за руль автомобиля,  завел  мотор  и  велел  мне
править...


   После этого разговора леди Харман села в такси  и,  возвращаясь  домой,
проехала мимо стройки на Кенсингтон-роуд. Всего несколько недель назад там
был только пыльный пустырь  и  руины  снесенных  домов;  теперь  же  стены
общежития поднимались уже до третьего этажа. И она поняла,  как  быстро  в
наше время железобетон обгоняет поиски мудрости.


   Далеко не сразу, да и то  скорее  потому,  что  у  нее  не  было  более
серьезных интересов, а вовсе не потому, что они были так дороги ее сердцу,
эти общежития в ближайшие три  года  постепенно  овладели  помыслами  леди
Харман и стоили ей немалого труда. Ей  пришлось  пересилить  себя.  Долгое
время она старалась смотреть куда-то мимо, в надежде увидеть нечто  -  она
не знала, что именно, - высокое и значительное, чему легко будет посвятить
всю свою жизнь. Ей было трудно посвятить себя общежитиям. В этом ей  помог
мистер Брамли, движимый более или менее  достойными  побуждениями.  Только
общежития, думал он, могут дать им с леди Харман повод видеться,  дать  им
общие интересы, и  тогда  он  сможет  служить  ей,  быть  ей  другом.  Это
оправдывало их полулегальные встречи, их  маленькие  совместные  прогулки,
частые тихие разговоры.
   Они вместе осматривали по всему  Лондону  клубы  для  девушек,  ставшие
девушкам вторым домом, - эти маленькие чудеса цивилизации в таких  местах,
как Уолворт  и  Сохо.  Клубы  были  устроены  для  работниц,  стоявших  на
общественной лестнице ниже тех, для  кого  предназначались  общежития,  но
устраивали их умные и доброжелательные люди, и леди Харман, побывав там на
танцевальных вечерах и позавтракав вместе с целой гурьбой веселых  молодых
работниц из Сохо, увидела именно те  конкретные  результаты,  которых  так
жаждала. Кроме того, мистер  Брамли  несколько  раз  водил  ее  гулять  по
вечерам, когда люди потоком текут с работы домой;  они  пробивались  через
толпу по тротуару  железнодорожного  моста  в  Черринг-Кроссе  со  стороны
Ватерлоо и в  мягком  свете  сентябрьского  заката  двигались  среди  моря
качающихся голов,  а  потом  пили  чай  в  одном  из  кафе  "Международной
компании" близ Стрэнда,  где  мистер  Брамли  безуспешно  пытался  вызвать
официантку на разговор о Бэбс Уилер и  недавней  стачке.  Молодая  женщина
охотно разговорилась бы с  ним  одним  или  с  одной  леди  Харман,  но  в
присутствии обоих она робела.  Побывав  на  мосту,  леди  Харман  пожелала
совершить еще несколько прогулок, посмотреть, как люди возвращаются  домой
на метро, побывать на больших железнодорожных станциях,  в  поездах.  Один
раз они доехали до самого Стритхема  и  увидели,  как  толпа  высыпала  из
поезда, разошлась в разные стороны, - и вот уже одинокие маленькие фигурки
взбегают вверх по лестницам или ныряют в подвалы. А  потом  мистер  Брамли
вспомнил, что знает человека, который может  отвести  их  к  "Жерару",  на
большую телефонную станцию, и там леди Харман  увидела,  как  заботится  о
своих служащих Государственная телефонная компания,  осмотрела  просторный
клуб,  комнаты  для  отдыха,  а  потом  постояла   в   том   центре,   где
перекрещиваются  все  телефонные  разговоры  и  телефонистки  со  странным
металлическим приспособлением на  ушах  целый  день  следят  за  мигающими
огоньками, без конца вынимают и вставляют в гнезда тонкие  гибкие,  словно
живые, шнуры. После этого они  разыскали  миссис  Барнет  и  выслушали  ее
соображения насчет домов для старых дев в предместьях. А потом побывали  в
колледже для учителей начальной школы, на почте и снова, подсев к столику,
стали наблюдать исподтишка за официантками "Международной компании".
   Иногда им казалось, что все виденное складывается в легко объяснимую по
истолкованию мистера  Брамли  картину,  из  которой  можно  извлечь  ясное
представление о том, какими должны быть  общежития,  а  иногда  все  снова
путалось, и  леди  Харман  терялась,  становилась  в  тупик.  Однажды  она
попыталась объяснить мистеру Брамли, чего именно ей не хватает.
   - Мы с вами видим не все, - сказала она, - и это совсем не  то,  с  чем
придется иметь дело. Понимаете: перед нами они  все  нарядные,  приличные,
занятые делом, но потом они уходят домой, и двери за ними закрываются.  Мы
хотим переделать и заменить именно дом, а сами даже не знаем, каков он.
   Мистер Брамли водил ее в Хайбэри, в новые кварталы Хендона и в Клэпхем.
   - Я хочу войти внутрь, - сказала она.
   - Это решительно невозможно, - сказал мистер Брамли. - Здесь  никто  не
ходит в гости, разве  только  родственники  и  будущие  родственники,  все
остальные общаются друг с другом  через  решетку  сада.  Может  быть,  мне
удастся найти какие-нибудь книги...
   Он принес ей романы Эдвина Пью, Петта Риджа, Фрэнка Суиннтона и Джорджа
Гиссинга. По их описанию эти дома были непривлекательны, и  она  подумала,
что не зря, должно быть, ни одна женщина не  описала  по-женски  маленький
лондонский домик изнутри...
   Она преодолела свою робость и чуть  ли  не  насильно  вторглась  в  дом
Бэрнетов. Там она увидела Сьюзен в роли хозяйки, но, кроме  этого,  ей  не
удалось извлечь полезных сведений. Никогда в жизни она еще не  чувствовала
себя так далеко от настоящего семейного дома,  как  в  гостиной  Бэрнетов.
Даже скатерть на чайном  столе  была  новехонькая  и,  казалось,  защищала
старый стол от нескромных глаз; чай тоже был явно не такой, как обычно,  и
за столом было не больше уюта, чем в витрине кондитерской, откуда,  видно,
и позаимствовали сервировку; во всех углах комнаты  задыхались  и  стенали
наспех   прикрытые   и   нарочно   задвинутые   подальше   вещи.   Светлые
прямоугольники на выцветших обоях показывали, что даже картины перевешаны.
Мать Сьюзен, маленькая неряшливая женщина,  кое-как  принарядилась,  надев
новый чепец; выражение лица у нее было такое, словно ее крепко  встряхнули
и  обругали;  сразу  было  видно,  каких  волнений  стоили  ей   все   эти
приготовления. Она смотрела на свою умную дочь, ожидая  от  нее  указаний.
Сестры Сьюзен жались по стенам и при первой возможности норовили  улизнуть
в коридор, оставив Сьюзен наедине с важной гостьей, но  при  этом  усердно
подслушивали. Они судорожно вздрагивали, когда она  к  ним  обращалась,  и
неизменно называли ее "миледи", хотя Сьюзен и сказала им, что этого делать
не нужно.  А  когда  им  казалось,  что  на  них  никто  не  смотрит,  они
восторженно глазели на платье леди Харман. Люк убежал на улицу и, хотя  за
ним несколько раз посылали младшую из сестер,  не  хотел  вернуться,  пока
леди Харман не уйдет, что было в высшей степени  неприлично.  Даже  Сьюзен
словно подменили: куда девалась ее разговорчивость и непринужденность;  на
этот раз рот у нее не был набит булавками, и, вероятно, от этого  она  все
время запиналась и не  знала,  что  сказать;  вся  красная,  с  блестящими
глазами, она  сидела  на  хозяйском  месте,  и  ее  волнение  передавалось
окружающим. Она была убийственно вежлива. Никогда в жизни леди  Харман  не
чувствовала так остро, что совсем не умеет вести непринужденный  разговор.
Все,  что  приходило  ей  в  голову,  казалось  неуместным  и  похожим  на
инспекторскую  ревизию.  Однако  разговор,  пожалуй,  получился   все   же
непринужденней, чем ей казалось.
   - Какая большая у вас семья! - сказала она  миссис  Бэрнет.  -  У  меня
четыре маленькие девочки, и я едва с ними справляюсь.
   - Вы еще молоды, миледи, - сказала миссис Бэрнет, - а  дети  не  всегда
благословение божье, как можно подумать. Вскормить их ох как нелегко!
   - Но на вид они все такие здоровые...
   - Вот если бы Люк пришел, миледи, вы бы на  него  поглядели.  Он  такой
крепыш. А когда он был маленький...
   И она принялась вспоминать всякие подробности, которые так милы  сердцу
матери, привыкшей жить по старинке. Лишь этот короткий наплыв воспоминаний
и нарушил в тот день мучительную принужденность.
   После этой неудачной  попытки  окунуться  в  жизнь  леди  Харман  робко
вернулась к умозрительным заключениям мистера Брамли.


   Пока леди Харман постепенно привыкала к мысли, что устройству общежитии
суждено стать главной целью ее  жизни,  -  если  только  замужняя  женщина
вообще  может  иметь  в  жизни  какую-то  цель,  кроме  исполнения  своего
супружеского долга, - и  незаметно  проникалась  верой  в  теорию  мистера
Брамли, согласно которой все это  имело  огромное  общественное  значение,
сами общежития входили в жизнь, как  она  чувствовала,  слишком  быстро  и
преждевременно. Многое  в  их  организации  противоречило  теории  мистера
Брамли; но то, что они, быть  может,  потеряли  в  общественной  ценности,
окупилось на практике благодаря косвенному общению между сэром  Айзеком  и
мистером Брамли через посредство леди Харман. Конечно, сэр Айзек не считал
и даже мысли такой не допустил бы, что мистер Брамли вправе строить  планы
или предлагать что бы то ни было, и если до него вообще доходили кое-какие
мнения мистера Брамли, то они передавались ему в очень  осторожной  форме,
как самостоятельные мысли леди Харман. У сэра  Айзека  были  викторианские
здоровые взгляды на роль литературы в жизни.  Если  бы  кто-нибудь  сказал
ему, что литература может направлять деловых  людей,  с  ним  случился  бы
приступ  удушья,  и  поэтому  интерес  мистера  Брамли  к  общежитиям   он
воспринимал с чувствами, из  которых  самым  добрым  было  снисходительное
пренебрежение к сочинителю, намеренному в изящной форме воздать хвалу делу
его рук.
   А вообще-то сэр Айзек испытывал к  мистеру  Брамли  чувства  отнюдь  не
добрые. Он не терпел, когда какой-нибудь мужчина и близко подходил к  леди
Харман, кто бы этот мужчина ни был; даже официанты, швейцары в  гостиницах
и священники вызывали у него опасения. Конечно,  он  признал,  что  у  нее
должны быть друзья, и не мог без всякой причины отказаться от своих  слов.
Но все же этот ревностный поклонник его тревожил. Он  сдерживался,  уверяя
себя, что леди Харман добродетельна и верна ему, и ему удавалось  скрывать
свою ревность под маской  презрения.  Ясно  как  день,  что  этот  человек
влюблен в его жену и волочится за ней... Ну что ж, пускай. Не очень-то  он
преуспеет...
   Но иногда яростная ревность прорывалась сквозь напускное благодушие,  и
он так изощренно донимал Эллен, что она отказывалась от всех приглашений и
оставалась дома. Его  душевное  состояние  становилось  болезненным.  Едва
заметные нарушения функций организма, вызывавшие отвердение  его  артерий,
одышку, ухудшение состава крови, сказывались и на его  нервах:  он  быстро
переходил от одного настроения к другому, смертельно уставал и  неожиданно
впадал в бешенство. А потом он  на  время  овладевал  собой,  смягчался  и
становился благоразумнее.
   Только через него могла  стать  действительностью  ее  мечта  о  новой,
по-иному организованной общественной жизни, если это вообще было возможно.
Он называл общежития ее общежитиями, искал  ее  одобрения  каждому  своему
шагу, но все до последней мелочи держал в своих  руках.  Без  него  нечего
было и думать осуществить все  ее  желания  и  замыслы.  А  его  отношение
менялось в зависимости от того,  как  он  был  настроен:  иногда  он  живо
интересовался ходом дел, а иногда приводил ее в ужас своим безразличием  и
скупостью, сетуя, что это его обременяет, иногда как будто чуял,  что  тут
не обошлось без мистера Брамли, или  по  крайней  мере  подозревал  чье-то
влияние,  и  что  бы  она  ни  предлагала,  негодовал,  словно  каждое  ее
предложение было изменой. Особенно возмутился  он,  когда  она  заикнулась
было, что в будущем можно попробовать устроить общежития и для семейных.
   Он  выслушал  ее,  все  плотнее  сжимая  губы,  так   что   они   стали
желтовато-белыми и покрылись множеством зловещих морщинок.  Потом  прервал
ее молчаливым жестом. И, наконец, заговорил.
   - Вот уж не ожидал, Элли, - сказал он. - Никак  не  ожидал.  Право  же,
порой ты просто неразумна. Женатые продавцы из всяких там магазинов!
   Некоторое время он  подыскивал  слова,  чтобы  поточнее  выразить  свою
мысль.
   - Хорошенькое дело - строить дом, чтобы они жили там со своими  бабами,
- сказал он наконец.
   И продолжал:
   - Если мужчина  хочет  жениться,  пускай  работает,  пока  не  будет  в
состоянии содержать жену. А то дома для женатых, скажите на милость!
   И он с необычайной для него живостью принялся перебирать все  возможные
последствия.
   - Выходит, между перегородками надо поставить двуспальные кровати, так,
что ли? - сказал он и некоторое время забавлялся  этой  мыслью.  -  Право,
Элли, услышать такое от тебя... Вот уж не ожидал.
   Он не мог остановиться. Воображение его разыгралось, и теперь он должен
был излить душу. Очевидно, он  горько  завидовал  счастью,  которое  могло
выпасть на  долю  этих  молодых  людей.  Им  овладела  та  бессознательная
ненависть к чужой любви, которая так  часто  определяет  моральный  кодекс
нашего общества. Подумать только - целые анфилады комнат для  новобрачных!
От одной этой мысли он бледнел и руки  у  него  дрожали.  Его  служащие  -
молодые мужчины и женщины! В его налитых кровью  глазах  загорелся  огонь,
которого хватило бы на  сотню  комитетов  бдительности.  Он  один  мог  бы
заменить целое общество борьбы  против  размножения  неполноценных  людей.
Поощрять ранние браки казалось ему неслыханным, постыдным делом, достойным
Пандара [персонаж из "Илиады" Гомера, а также один из героев поэмы  Чосера
"Троил и Крессида" и одноименной драмы Шекспира, где  он  помогает  Троилу
завладеть Крессидой]. Что она себе думает? Его Элли, которая была невинна,
как младенец, пока ее не сбила с толку Джорджина!
   В  конце  концов  посыпались  оскорбления,  начался   приступ   удушья,
несколько дней он  был  болен  и,  не  в  силах  возобновить  спор,  молча
выказывал ей свою неприязнь...
   А потом, видимо,  в  его  организме  начались  какие-то  новые  скрытые
процессы. Во всяком случае, он успокоился, размяк, стал относиться к  жене
с нежностью, которой не баловал ее в последнее время, и очень  удивил  ее,
сказав, что если она хочет устроить общежития для  женатых,  что  ж,  быть
может, это не так уж неразумно. Конечно, необходим тщательный отбор:  надо
взять только трезвых и не слишком молодых людей.
   -  Пожалуй,  если  правильно  поставить  дело,   это   даже   ограничит
безнравственность, - сказал он.
   Но дело не пошло дальше этого согласия,  и  леди  Харман  суждено  было
стать вдовой, прежде чем в Лондоне появилось общежитие для семейных.


   Пока леди Харман сомневалась, а мистер  Брамли  развивал  свои  теории,
железобетонные здания росли. Когда Харманы вернулись  из  Гисингена,  куда
сэр Айзек ездил поправлять здоровье, подозревая,  что  мариенбадский  врач
нарочно его недолечил, боясь потерять пациента, первое из  пяти  общежитии
было готово  к  открытию.  Предстояло  найти  для  него  управительницу  и
обслуживающий персонал, а ни леди Харман, ни мистер Брамли не были к этому
готовы.  Зато  о  новых  возможностях  пронюхали   люди,   гораздо   более
искушенные; леди Харман еще и не подозревала  об  этом  важном  и  срочном
деле, когда журналистка  миссис  Хьюберт  Плессингтон,  несмотря  на  свою
занятость, решила посодействовать Харманам и пригласила  их  на  обед.  На
обеде блистала статная, видная вдова, некая миссис Пемроуз,  года  полтора
назад, после десяти счастливых лет совместной  жизни,  похоронившая  мужа,
которому успешно помогала в его социологических исследованиях, -  а  кроме
того, она  изучала  проблему  заработной  платы,  занималась  клубами  Для
девушек и обладала, как сказала миссис Плессингтон сэру  Айзеку,  большими
организаторскими способностями, чем любая другая  женщина  в  Лондоне,  ей
нужен только  хороший  руководитель,  дабы  восполнить  недостаток  в  ней
созидательного начала. Сэр Айзек воспользовался случаем поговорить с  ней;
он завел речь о суфражистском движении и с  восторгом  обнаружил,  что  их
взгляды поразительным образом  совпадают.  Он  заявил,  что  она  разумная
женщина, всегда готовая прислушаться к мнению мужчины,  и,  без  сомнения,
чужда  слепой  приверженности   к   феминизму,   что   так   редко   среди
представительниц ее пола в наше время. Леди Харман в тот вечер видела  эту
женщину только издали и была поражена больше всего ее бледностью,  умением
красноречиво молчать и тем, какое впечатление ее способности произвели  на
мистера Плессингтона,  который  до  тех  пор,  как  ей  казалось,  слишком
восхищался своей женой, чтобы замечать кого-либо еще. А потом леди  Харман
пришлось удивиться еще больше: несколько человек, не  сговариваясь,  стали
уверять ее, что миссис Пемроуз - единственный подходящий человек на  место
директора-распорядителя новых общежитии. Леди Бич-Мандарин так загорелась,
что приехала со специальным визитом.
   - А вы давно ее знаете? - спросила леди Харман.
   - Достаточно давно, чтобы  понять,  какой  она  подходящий  человек!  -
сказала леди Бич-Мандарин.
   Уклончивость ее ответа не укрылась от леди Харман.
   - Сколько же времени вы знакомы? - спросила она.
   - Счет ведут не годы и  не  стрелки  на  часах  [искаженная  цитата  из
стихотворения английского поэта XIX века Филипа  Бейли],  -  сказала  леди
Бич-Мандарин, щеголяя своим знанием поэзии.  -  Для  меня  главное  -  это
скрытая сила ее характера. Миссис Плессингтон привезла ее ко мне на днях.
   - Вы с ней разговаривали?
   - С меня достаточно было взглянуть на нее.
   Это удивительное единогласие, как ни странно, только  укрепило  в  леди
Харман смутную неприязнь к миссис  Пемроуз.  Когда  сэр  Айзек  как  будто
невзначай назвал ее однажды за завтраком единственным человеком,  которому
можно доверить управление этим важным делом, леди Харман решила повидаться
с ней еще раз. Пустившись на хитрость, она  пригласила  миссис  Пемроуз  к
чаю.
   "Я много наслышана о вашей осведомленности в социальных вопросах и хочу
просить у вас делового совета", - написала она миссис  Пемроуз  и  тут  же
послала записку мистеру Брамли с просьбой приехать и помочь  ей  составить
мнение о гостье.
   Миссис Пемроуз явилась в платье сизого  цвета  и  в  соломенной  шляпке
почти без полей в тон платью. У нее было бледное, слегка веснушчатое лицо,
маленькие колючие серо-голубые  глаза  и  несколько  широкий,  но  все  же
изящный нос; подбородок ее сильно выступал вперед, а голос  звучал  как-то
деревянно и слегка шепеляво. Разговаривая, она то и дело вставляла "да"  с
мнимым  глубокомыслием.  Держалась  она  очень  прямо  и  все  время  была
настороже.
   Она сразу отнеслась к  мистеру  Брамли  как  к  человеку  случайному  и
ненужному, всем своим видом показывая, что по-настоящему считается  только
с сэром Айзеком. Не  исключено,  что  она  успела  собрать  на  этот  счет
кое-какие сведения.
   - Да, - сказала она. - В  этом  вопросе  я  достаточно  компетентна.  Я
работала бок о бок с моим покойным Фредериком всю его жизнь, мы все делали
вместе, а он специально занимался  проблемой  городских  служащих.  Да,  я
уверена, что он очень заинтересовался бы проектом сэра Айзека.
   - Вы знаете, чего мы хотим?
   - К замыслу сэра Айзека невозможно остаться равнодушной. Как же  иначе!
Да, мне кажется, я хорошо представляю себе  ваши  намерения.  Это  великий
эксперимент.
   - Вы считаете это решением проблемы? - спросил мистер Брамли.
   - В руках сэра Айзека это,  несомненно,  решение  проблемы,  -  сказала
миссис Пемроуз, пристально глядя на леди Харман.
   Наступило короткое молчание.
   - Да, так вот, вы написали мне,  что  вы  в  затруднении  и  хотели  бы
обратиться к моему опыту. Разумеется, сэр Айзек может располагать мной.
   Леди  Харман  чувствовала,  что  ее  поневоле  вынуждают  играть   роль
представительницы мужа. Она спросила, ясно ли миссис Пемроуз  представляет
себе, какого рода эксперимент они задумали.
   Миссис Пемроуз была уверена, что все представляет себе совершенно ясно.
Не только в торговле, но и в промышленности, особенно в условиях  столицы,
где  и  без  того  большие  расстояния   постоянно   растут,   уже   давно
неодобрительно относятся к тому, что люди каждый день ездят  на  работу  и
обратно. Это напрасная трата времени и сил,  и  потом  трудно  следить  за
подчиненными, они вечно опаздывают, никогда нельзя быть в них уверенным.
   - Да, мой муж подсчитал,  сколько  часов  тратится  попусту  в  Лондоне
каждую неделю не на работу или на  отдых,  а  на  утомительные  поездки  в
переполненном транспорте. Цифра получилась огромная. Сотни рабочих  жизней
в неделю. Сэр  Айзек  хочет  со  всем  этим  покончить,  приравнять  своих
служащих к приказчикам мануфактурных и бакалейных магазинов, которые живут
на служебных квартирах.
   - Но мне кажется, они  недовольны  такой  системой,  -  заметил  мистер
Брамли.
   -  Против  этого  агитирует  только  один   немногочисленный   профсоюз
приказчиков, - сказала миссис Пемроуз. - Но им нечего предложить взамен.
   - Но это ведь не служебные квартиры, - сказал мистер Брамли.
   - Да, я уверена, вы скоро убедитесь, что это то  же  самое,  -  сказала
миссис Пемроуз со снисходительной улыбкой.
   - Нет, мы стремимся  совсем  не  к  этому,  -  сказала  леди  Харман  и
нахмурилась, раздумывая, как бы объяснить, в чем тут разница.
   - Да, возможно, строго говоря, это  не  совсем  то,  -  сказала  миссис
Пемроуз, не давая ей начать подробные объяснения. - Строго  говоря,  иметь
служебную квартиру - это  значит  жить  над  магазином,  а  столоваться  в
подвале, тогда как общежитие - это специальный дом, в котором  будут  жить
служащие из многих мест.
   - Да, это, если угодно, коллективизм, - продолжала миссис  Пемроуз.  Но
тут же заверила их, что это слово, "коллективизм", ее не пугает, она  сама
коллективистка, социалистка, как и ее муж. Прошло то  время,  когда  слово
"социализм" считалось предосудительным. - Да, вместо одиночного нанимателя
у нас появляется коллективный, есть бюро труда и  все  прочее.  Мы  теперь
распределяем рабочую силу. Мы уже больше из-за нее не конкурируем. В  этом
главное отличие нашего времени.
   Мистер Брамли слушал ее, удивленно подняв  брови.  Для  него  еще  были
непривычны эти новые идеи коллективизма, и социализм нанимателей  все  еще
казался ему диковинным.
   - Это, - заявила миссис Пемроуз, - шаг вперед в развитии цивилизации, в
организации и дисциплине труда, Конечно, всякие смутьяны поднимут шум.  Но
все преимущества налицо: большие комнаты, свет, ванные, хорошее соседство,
разумный отдых, возможность совершенствоваться...
   - А свобода? - сказал мистер Брамли.
   Миссис Пемроуз, слегка склонив  голову  набок,  удостоила  его  наконец
взглядом и снова снисходительно улыбнулась.
   - Если бы вы знали столько, сколько я, о том, как трудно  работать  для
общества, - сказала она, - вы не ратовали бы так за свободу.
   - Но... ведь это главная потребность души!
   - Позвольте мне с вами не согласиться,  -  сказала  миссис  Пемроуз,  и
мистер Брамли потом не одну неделю ломал себе голову,  как  можно  было  в
пристойной форме ей возразить. Она высказалась так  неопределенно,  словно
кто-то безликий вдруг ударил его кулаком.
   Они перешли к обсуждению подробностей. Миссис Пемроуз сослалась на свой
опыт организации клубов для девушек.
   - У людей, которые леди Харман... интересуют, - сказал мистер Брамли, -
несколько больше достоинства, чем у этих молодых женщин...
   - Все это показное, - сказала миссис Пемроуз.
   - Какая гадина! - сказал мистер Брамли, когда  она  наконец  ушла.  Ему
было не по себе. - Она воплощение всего, чего  следует  опасаться  в  этом
новом деле; она, можно сказать, в этом  смысле  само  совершенство,  такая
самоуверенная, высокомерная, опасная,  хоть  и  не  подозревает  об  этом,
полная сословных предрассудков. Таких, как она, много, они ненавидят  тех,
кто работает, хотят, чтобы рабочие были покорными и ручными. Мне  кажется,
это  свойственно  человеческой  природе.  В  каждой  мужской  школе   есть
грубияны, которым доставляет удовольствие мучить учеников для их же блага;
увидев грязное пятнышко на лице малыша, они не упустят случая  больно  его
ущипнуть и под видом воспитания одержимы страстью мучить. Помню, у  нас...
Но это неважно. Смотрите, и близко не  подпускайте  эту  женщину  к  вашим
общежитиям, иначе они станут служить дьяволу...
   - Да, - сказала леди Харман. - Я, конечно,  не  допущу  ее  ни  в  коем
случае.
   Но она забыла про мужа.
   - Я уже договорился, - сказал он ей через два дня за обедом.
   - С кем?
   - С миссис Пемроуз.
   - Но, надеюсь, ты не предложил ей...
   - Предложил. И, по-моему, мы должны радоваться, что она согласилась.
   - Но, Айзек! Я против!
   - Надо было раньше сказать, Элли. А теперь все уже решено.
   Она с трудом удержала слезы.
   - Но... но ты же обещал, что я сама буду управлять общежитиями!
   - Конечно, Элли. Но нам нужен еще кто-то. Ведь  мы  иногда  уезжаем  за
границу и все такое, а кроме того, есть деловая сторона и  многое  другое,
чем ты заниматься не можешь. Она нам просто необходима. Более  подходящего
человека нам не найти.
   - Но... она мне не нравится.
   - Вот тебе на! - воскликнул сэр Айзек. - Почему, объясни бога ради,  ты
не сказала мне это раньше, Элли? Я  был  у  нее  и  предложил  ей  у  меня
работать.
   Вся бледная, она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в  которых
блестели слезы горького разочарования. Она не решилась больше  сказать  ни
слова, потому что боялась разрыдаться.
   - Ну полно, Элли, - сказал сэр Айзек. - Какая же ты чувствительная!  Ты
мне только скажи, что ты хочешь сделать в этих твоих общежитиях, и  я  все
сделаю.


   Не успела леди Харман прийти в  себя  от  удивления,  вызванного  таким
неожиданным оборотом дела, как наступил день официального открытия первого
общежития  в  Блумсбери.  Вопреки  ее  желанию  было  устроено   небольшое
публичное торжество, на которое мистер Брамли  вынужден  был  смотреть  из
толпы, чувствуя, что он, несмотря  на  все  свои  старания,  всего  только
посторонний. Миссис Пемроуз держалась скромно, но сразу бросалась в глаза,
как всегда бросается в  глаза  неожиданность,  нарушающая  людские  планы.
Пришли  несколько  репортеров  и  Горацио   Бленкер,   который   собирался
напечатать по этому случаю хвалебную передовицу, а  потом  и  целую  серию
статей в газете "Старая Англия".
   Горацио после  безуспешных  попыток  залучить  на  церемонию  принцессу
Аделаиду привез миссис  Блэптон,  и  в  половине  четвертого  дня  великое
событие свершилось. Перед новым зданием расстелили ярко-красный  ковер,  а
над ним натянули тент от жаркого июльского солнца, окна  и  ступени  перед
запертой дверью украсили маргаритками, в нижний  этаж  набилось  множество
гостей, которые  все  прибывали,  готовясь  выйти  через  заднюю  дверь  и
нетерпеливой толпой встретить миссис Блэптон; Грейпер,  заведующий  личным
отделом фирмы, и два его  помощника  в  ослепительных  шелковых  цилиндрах
были, казалось, вездесущи; похожий на кролика архитектор  нацепил  большой
черный шелковый галстук, чтобы придать себе солидности, но от  этого  стал
лишь еще больше похож на кролика; отовсюду стекались ребятишки,  няньки  с
колясками,  шоферы  такси,  старики,  вышедшие  на  прогулку,   и   прочие
бездельники, привлеченные тентом, ковром и цветами. Квадратное  здание  во
всем величии дултонского кирпича  и  желто-розовых  изразцов  с  огромными
буквами  над  окнами  третьего  этажа   "МЕЖДУНАРОДНЫЕ   ОБЩЕЖИТИЯ"   было
воплощением всех тех новых сил, которые в наше время тревожат и  разрушают
старинный покой Блумсбери.
   Миссис Блэптон, опоздав всего на пять минут,  прибыла  в  сопровождении
Берти Тревора и второго секретаря своего мужа. При виде ее Грейпер  развил
такую бурную деятельность, что походил скорее на какое-то апокалиптическое
чудовище с семью руками и в десяти шляпах, чем на нормального человека; он
расставил по местам именитых гостей, дверь удалось  отпереть  без  особого
труда, и леди  Харман  очутилась  в  широком  коридоре  рядом  с  мистером
Тревором и чуть позади миссис Блэптон, которая деловито осматривала  новое
творение. Сэр Айзек (вместе с не отстававшим ни на  шаг  Грейпером)  лично
сопровождал политическую знаменитость, а миссис Пемроуз  уже  с  хозяйским
видом шла по другую руку от нее, давая  пространные  объяснения.  За  леди
Харман следовала по пятам  леди  Бич-Мандарин,  -  ее  похвалы,  как  газ,
заполняли все огромное здание, и с ней рядом - миссис Хьюберт  Плессингтон
и мистер Поп, один из тех чудаков, которых называют  публицистами,  потому
что нужно же их как-то называть:  такие  люди  обычно  всюду  восседают  в
председательском кресле, примыкают ко  всем  политическим  партиям,  пишут
письма в газеты, не упускают  ни  одного  случая  сказать  речь  и  вообще
постоянно напоминают об общественных установлениях нашей  страны.  Он  был
несколько рассеян, то и дело шевелил губами,  словно  придумывал,  как  бы
по-новому обернуть какую-нибудь классическую банальность; всякий, кто хоть
немного его знал, мог без труда  предсказать,  какую  речь  он  собирается
произнести. Он выступил в  столовой,  где  у  стены  оказалось  подходящее
возвышение. Для начала он,  как  это  принято,  заявил,  что  "не  мог  не
воспользоваться случаем", потом пообещал присутствующим быть кратким, хотя
все, вероятно, согласятся с ним,  что  сегодня  торжественно  отмечают  не
какое-нибудь заурядное, незначительное  событие  -  нет!  -  это  один  из
важнейших и, мало того, он  берет  на  себя  смелость  добавить  с  полным
уважением ко всем собравшимся, один из наиболее многообещающих  социальных
экспериментов в современной общественной деятельности. Некогда он сам - да
будет ему позволено вскользь упомянуть о себе! - он сам кое-что сделал для
развития промышленности. (Раздраженный голос: "Это еще  кто  такой!"  -  и
шепот Горацио Бленкера: "Это Поп, замечательный человек; эксперимент в Ист
Пэрблоу... оплата натурой вместо денег... да!")
   Леди Харман перестала прислушиваться к напряженному, но бодрому  тенору
мистера Попа. Она уже не раз слышала и его и  бесчисленное  множество  ему
подобных. Он отнимал больше половины времени на всех публичных  собраниях,
где ей  довелось  побывать.  Она  даже  перестала  удивляться  его  тупому
самодовольству.  Сегодня  все  ее  удивление  было  поглощено   тем,   как
воплотилась ее мечта о простых, уютных,  красивых  домах  для  несчастных,
тяжко работающих молодых женщин; она еще никогда в жизни так не удивлялась
с тех самых пор, когда в муках произвела на  свет  божий  мисс  Миллисенту
Харман. Она даже  вообразить  не  могла  ничего  подобного.  Тем  временем
выступила и сказала несколько слов миссис Блэптон, возле которой на всякий
случай стоял молодой секретарь, готовый прийти к ней на  помощь,  а  потом
вперед вытолкнули сэра Айзека, и он сказал:
   -  Большое  спасибо!  Право,  это  все  заслуга  моей   жены...   Тьфу,
пропасть!.. Благодарю вас.
   Видимо, он приготовил более пространную речь, но в последнюю минуту все
перезабыл, и в памяти у него остались только заключительные слова.
   - Ну вот,  Элли,  -  сказал  он,  когда  они  ехали  домой  в  открытом
автомобиле, - теперь начало твоим общежитиям положено.
   - Значит, они мои? - спросила она резко.
   - Разве я тебе этого не говорил?
   К самодовольству на его лице примешивалось то  усталое  и  раздраженное
выражение, которое появлялось всякий раз, как он делал какое-нибудь усилие
или волновался.
   - А если я захочу что-нибудь предпринять? Что-нибудь изменить?
   - Конечно, сделай одолжение. Но что с тобой, Элли?  Кто  забивает  тебе
голову таким вздором? Ведь нужно же, чтобы кто-то руководил  делом,  нужна
образованная, знающая женщина, чтобы присматривать за  управительницами  и
за всеми прочими. Положим, она не вполне тебя устраивает. Но  ведь  другой
нет, и я не вижу... Вот, извольте  радоваться,  я  целый  год  работаю  не
покладая рук, налаживаю все, чтобы доставить тебе удовольствие, а  ты  еще
недовольна! Ты совсем как балованный ребенок, Элли! Хорошенькое дело!..
   После этого оба молчали до самого  Путни,  погруженные  в  свои  мысли,
которых не могли высказать.


   И вот леди Харман постигла та же печальная  судьба,  которая  неминуемо
ждет всякого, кто позволит себе выйти за грань привычных привязанностей  с
иной целью, кроме корысти и удовольствия.  Этому  способствовали  старания
мистера Брамли; и она нарушила  самый  священный  закон  нашего  разумного
британского кодекса: начала  принимать  всерьез  себя  и  свои  общежития,
думала, будто имеет какое-то значение, как она будет  работать  и  что  из
этого получится. Все силы, которые у нее  не  отнимало  воспитание  детей,
болезнь мужа  и  всякие  домашние  дела,  она  отдавала  своему  сложному,
неверному, трудному делу. Вместо того чтобы помнить, что это всего  только
общежития, и вполне достаточно построить их,  передать  миссис  Пемроуз  и
устраниться, гордясь своей добротой, она, прислушавшись к голосу  совести,
а также под влиянием неутомимого мистера Брамли решила, что у сэра  Айзека
нельзя взять и дареного коня, не посмотрев ему в зубы,  и  что  это  новое
дело, как почти все новое в жизни, может иметь не только  приятные,  но  и
самые неприятные последствия, и что именно она больше чем кто бы то ни был
должна стремиться к первому и избегать второго.  А  едва  человек  пробует
смотреть на вещи критически, он  уже  не  может  быть  довольным,  у  него
появляются вполне  определенные  желания,  и  он  начинает  понимать,  как
упорны, путаны и неискренни люди в своих поступках. Мистер  Брамли  открыл
глаза себе и ей на необходимость этих огромных совместных усилий во  всем,
необходимость организации и общественного сплочения во  избежание  распада
общества и регресса, и он же открыл глаза себе и ей на то, как  легко  все
это может привести к новому рабству, как тернист и труден путь к единству,
которое должно стать залогом свободы и дать людям возможность жить красиво
и независимо. Каждый шаг по пути к организации  неизбежно  порождает  свои
пороки - вызывает новую вспышку эгоизма, жадности и тщеславия у тех, в чьи
руки попадает власть, новые формы злобного бездушия,  столь  свойственного
чиновникам и управляющим, вызывает у всех протест,  упорство  и  опасения.
Бедная леди Харман думала, что добрые  намерения  повсюду  найдут  отклик.
Теперь же она увидела, что значит в действительности  осуществить  задачу,
которую она не столько поставила перед собой, сколько натолкнулась на  нее
случайно и пережила так много разочарований и огорчений.
   - Эти общежития, - сказал мистер  Брамли  пророческим  тоном,  -  могут
стать - или не стать - свободными и прекрасными, точно так  же,  как  весь
мир, в котором мы живем, может стать свободным и прекрасным. И  мы  должны
приложить к этому все усилия. Мы можем  приблизить  рождение  этого  мира,
если будем щедры и бескорыстны, станем помогать другим, не порабощая их, и
жертвовать,  не  требуя  благодарности,  если  начнем  думать  о  будущем,
защищать людей, заботиться о них... С тех пор, как я узнал вас, я  поверил
в то, что это возможно...
   Общежитие в Блумсбери с самого начала испытало трудности, которые могли
смутить кого угодно. Девушки из кафе "Международной компании", для которых
оно было предназначено, словно сговорились и не хотели там жить.  Им  были
разосланы извещения, в которых было сказано, что  отныне  для  обеспечения
"благопристойности" служащих все  девушки,  не  живущие  у  родителей  или
близких родственников,  должны  поселиться  в  общежитии.  Далее  следовал
список преимуществ нового заведения. Составляя  этот  документ  с  помощью
миссис Пемроуз, сэр Айзек упустил из  виду,  что  его  управляющие  крайне
плохо осведомлены, где живут девушки, и что после того, как документ будет
разослан, этот немаловажный факт уже едва ли удастся выяснить. Но  девушки
как будто не знали, что это неизвестно их начальству, а мисс  Бэбс  Уилер,
видно, уже наскучило вести себя смирно, и  она  жаждала  снова  шуметь  во
время перерывов, произносить речи, стоя на столах, под одобрительные крики
девушек, давать интервью репортерам, устраивать горячие и  бурные  военные
советы - в общем, делать то же, что во время  первой  забастовки,  которая
кончилась так успешно. Мистер Грейпер сломя  голову  бросился  к  хозяину,
вызвал миссис Пемроуз, и все трое стали  обсуждать  печальную  перспективу
стачки, из-за которой великое благодеяние, оказанное ими миру, с первых же
шагов было бы дискредитировано теми, кого они хотели облагодетельствовать.
Сэр Айзек пришел в бешенство, и мистер Грейпер с  трудом  удержал  его  от
опрометчивого шага: он хотел  немедленно  договориться  с  хозяевами  трех
больших  магазинов  на  Оксфорд-стрит  и  предоставить  общежитие  для  их
продавцов.
   Даже миссис Пемроуз и та не согласилась на сей  раз  с  сэром  Айзеком,
заметив:
   - Мне кажется  все  же,  что  главная  цель  общежитии  -  предоставить
приличное жилье прежде всего нашим служащим.
   - А разве мы им его не предоставили, черт бы их  побрал?  -  воскликнул
сэр Айзек, кипя негодованием.
   Эти первые трудности, вставшие на  пути  нового  начинания,  преодолела
леди Харман. То была ее первая серьезная победа в борьбе, в которой она до
сих пор терпела одни лишь поражения. Она обнаружила редкую способность,  -
увы, слишком редкую  среди  филантропов,  -  способность  не  обезличивать
людей, с которыми приходится иметь дело, а видеть  в  каждом  человеческую
душу, такую же живую и полноценную, как  ее  собственная.  Бесспорно,  это
усложняет организацию, лишает ее  "действенности",  но  зато  способствует
взаимопониманию. И вот, поговорив с Сьюзен Бэрнет  и  расспросив  ее,  как
относится к этой затее ее сестра, она сумела совершить обходный маневр.
   Подобно многим людям, которые нелегко обретают  ясность,  леди  Харман,
обретя ее, действовала с необычайной решительностью, которую  удивительная
мягкость характера делала лишь более активной.
   Сэр Айзек очень удивился, когда она сама пришла к нему в  кабинет,  где
он с неудовольствием рассматривал готовые проекты общежития в Сайденхеме.
   - Мне кажется, я поняла, из-за чего вышли неприятности, - сказала она.
   - Какие неприятности?
   - С моими общежитиями.
   - Как же ты это поняла?
   - Узнала, что говорят девушки.
   - Они наговорят бог весть чего.
   - Не думаю, чтобы у них хватило на это хитрости, - сказала леди Харман,
подумав. Потом, собравшись с мыслями, продолжала: - Видишь ли,  Айзек,  их
испугал распорядок. Я не знала, что ты велел его отпечатать.
   - Распорядок необходим, Элли.
   - Да, но это должно быть незаметно, - сказала она решительно. -  А  его
выставили на самом виду. Напечатали в две краски и  развесили  на  стенах,
совсем  как  те  инструкции  и  перечни  штрафов,  которые  тебе  пришлось
убрать...
   - Знаю, - сказал сэр Айзек отрывисто.
   - Это напомнило девушкам прошлое. И потом ваши извещения... Там им  как
будто чем-то угрожают, если они не переедут в общежитие. И фасад  у  дома,
как у филиала компании: им кажется, что жить там будет неуютно. И  вечером
снова опять та же дисциплина и распорядок, который им надоедает за день.
   - Тут уж ничего не попишешь! - пробормотал сэр Айзек.
   - Жаль, что мы об этом раньше не подумали. Вот если бы у общежития  был
самый  обычный  вид  и  мы  назвали  бы  его  "Осборн"  [название   бывшей
королевской резиденции на острове Уайт близ Портсмута] или еще  как-нибудь
старомодно, чтобы напоминало покойную королеву и все такое.
   - Слишком дорого обойдется - снимать эти  огромные  буквы  только  ради
каприза мисс Бэбс Уилер.
   - Пожалуй, теперь уже поздно. Но мне думается, можно было бы  успокоить
их опасения... Я хочу, Айзек... пожалуй... - Наконец она собралась с духом
и  объявила  о  своем   решении:   -   Пожалуй,   я   поеду   поговорю   с
представительницами девушек и расскажу им, для чего построено общежитие.
   - Тебе не пристало ездить к ним и произносить речи.
   - Но я просто поговорю с ними.
   - Нельзя так ронять свое достоинство, - сказал сэр  Айзек,  поразмыслив
немного.
   Некоторое время каждый настаивал на  своем.  Наконец  сэр  Айзек  решил
призвать на помощь своего эксперта.
   - А не посоветоваться ли  нам  с  миссис  Пемроуз?  Она  в  этих  делах
понимает больше нашего.
   - Я не намерена советоваться с миссис Пемроуз, - сказала  леди  Харман,
помолчав.
   Она произнесла это таким тоном, что сэр Айзек поднял глаза и  посмотрел
на нее.
   А  в  субботу  леди  Харман  уже  сидела  в  комнате,  битком   набитой
непокорными девушками из кафе  на  Риджент-стрит;  комната  показалась  ей
очень странной: на мебели серые матерчатые чехлы, шторы  спущены,  -  и  к
тому же она в первый раз очутилась лицом к лицу с теми,  ради  кого  почти
поневоле старалась. Собрание было созвано отделением профсоюза  официанток
в  "Международной  компании";  мисс  Бэбс  Уилер  и   мистер   Грейпер   -
представители, так сказать, крайних полюсов - сидели на  импровизированной
трибуне, откуда леди Харман предстояло обратиться к собравшимся. Ей  очень
не хватало поддержки мистера Брамли, но она не сумела придумать повода его
пригласить, чтобы при этом не явились сэр Айзек, миссис Пемроуз  и...  все
остальные. А это очень важно, чтобы их не было. Она  хотела  поговорить  с
девушками непринужденно.
   Леди Харман почувствовала расположение к мисс Бэбс Уилер,  и  в  глазах
этой независимой молодой женщины она прочла ответную симпатию. Мисс  Уилер
была   маленькая,   живая,   круглолицая,    голубоглазая,    она    часто
подбоченивалась, и глаза у нее весело блестели. Три  ее  подруги,  которые
вместе с ней встретили леди Харман в прихожей и проводили  ее  в  комнату,
были такие же молодые, но  гораздо  более  бесцветные,  их  украшала  лишь
горячая преданность своей руководительнице. Они не скрывали,  что,  по  их
Мнению, она "милочка" и "чудо как хороша". И леди Харман  показалось,  что
все собравшиеся  девушки  очень  простые,  довольно  непоседливые,  им  не
терпелось посмотреть, как она одета, а увидев ее, они успокоились и вполне
дружелюбно приготовились ее выслушать.  В  большинстве  это  были  молодые
девушки,  одетые  с  дешевым  щегольством  лондонских  окраин,  некоторые,
постарше, были одеты неряшливей, а кое-где мелькали красотки в крикливых и
весьма сомнительных нарядах. В первом ряду, робко давая понять, что узнала
леди Харман, в новой шляпке, несколько  изменившей  ее  внешность,  сидела
сестра Сьюзен, Элис.
   Леди Харман решила не произносить речи вовсе не из  робости.  Она  была
слишком поглощена своей задачей, чтобы думать о впечатлении, которое может
произвести. Она  говорила  с  девушками  так,  как  могла  бы  говорить  в
непринужденной обстановке с мистером Брамли. И  пока  она  говорила,  мисс
Бэбс Уилер и многие Другие девушки, не сводившие с нее глаз,  влюбились  в
нее.
   Как всегда, ей не сразу удалось собраться с мыслями.
   - Понимаете... - сказала она, замолчала  и  начала  снова.  Она  хотела
рассказать им  и  рассказала  с  неловкой  простотой,  как  эти  общежития
появились, потому что ей хотелось, чтобы у  них  было  какое-нибудь  жилье
получше тех неуютных клетушек, в которых они ютятся. Это сделано  не  ради
прибыли, но и не с целью благотворительности.
   - И мне хотелось, чтобы там вы чувствовали себя свободно.  Я  вовсе  не
собиралась вмешиваться в ваши дела. Я сама не терплю,  когда  в  мои  дела
вмешиваются, и не хуже других понимаю, что и  вам  это  не  нравится.  Мне
хотелось,  чтобы  со  временем  вы  сами  начали  распоряжаться   в   этих
общежитиях. Избрали комитет или еще что-нибудь... Но  поймите,  не  всегда
удается сделать так, как хочешь. Обстоятельства  в  этом  мире  не  всегда
складываются в соответствии с нашими желаниями... особенно, если не умеешь
хитрить.
   На миг она смутилась, но потом оправилась и сказала, что ей не нравятся
правила внутреннего распорядка. Их составили наспех и дали ей прочесть уже
в отпечатанном виде. Там много всякого...
   Она чуть было  опять  не  сбилась,  но  тут  мистер  Грейпер  подал  ей
злополучную бумагу, большой глянцевитый лист на шнурке. Она посмотрела  на
него. Ну вот, например, сказала она, ей и в голову не  пришло  бы  вводить
штрафы. (Долгие, бурные аплодисменты.) Штрафы всегда были ей не  по  душе.
(Снова аплодисменты.) Но эти правила распорядка недолго и порвать. Девушки
встретили эти слова одобрительными криками, и ей пришло в голову, что  нет
ничего проще, как порвать лист, который  она  держала  в  руках,  -  прямо
сейчас, перед всеми. Лист поддался не сразу, но она сжала зубы и разорвала
его пополам. Это доставило ей такое удовольствие, что она стала рвать  его
в клочки. И ей казалось, вопреки здравому  смыслу,  что  она  рвет  миссис
Пемроуз.  На  лице  мистера  Грейпера  появился  ужас,  а  девушки,  желая
высказать ей самое горячее одобрение, устроили бурную овацию. Они  стучали
зонтиками об пол, били в ладоши, гремели стульями и пронзительно  кричали.
Один стул с треском сломался.
   - Мне хочется, - сказала леди Харман, когда эта буря утихла, - чтобы вы
пришли и осмотрели общежитие. Может быть, сделаем это в  будущую  субботу?
Устроим чай, вы увидите здание, а  потом  ваш  комитет,  я  и...  мой  муж
составим настоящие правила...
   Она поговорила с ними еще немного  со  всей  искренностью,  просила  их
помочь ей, не дать понапрасну пропасть хорошему делу, отбросить  опасения,
не быть слишком строгими к ней "и к моему мужу", не превращать  трудное  в
невозможное, ведь это так легко сделать,  и  когда  она  кончила,  девушки
сразу завладели ею. Ее окружили сияющие лица, все хотели подойти  поближе,
коснуться ее, заверить, что для нее они готовы жить где угодно. Только для
нее.
   - Вы пришли поговорить с нами, леди Харман, - сказала одна. - И мы  все
сделаем, вот увидите!
   - Мы просто не знали, леди Харман, что эти общежития ваши!
   - Приходите к нам еще, леди Харман!
   Они не стали ждать следующей субботы.  В  понедельник  утром  к  миссис
Пемроуз поступило тридцать семь заявлений.


   После этого леди Харман не один год одолевали мучительные раздумья, как
же все-таки она поступила, -  очень  мудро  или  необычайно  глупо,  когда
порвала эти правила распорядка. В ту минуту ей казалось,  что  нет  ничего
естественнее и проще; она уже давно поняла, как символичны  и  убедительны
могут быть простые движения рук. Это определило ее позицию не столько  для
нее самой, сколько  для  других.  В  результате  она  решительно,  гораздо
решительней, чем  допускали  ее  взгляды,  выступила  за  свободу,  против
дисциплины. Потому что ее  взгляды,  как  и  большинство  наших  взглядов,
извилистым водоразделом проходили  между  этими  двумя  крайностями.  Лишь
редкие и  необычные  натуры  целиком  стоят  за  полную  определенность  в
человеческих отношениях.
   Девушки  аплодировали  ей,  они  полюбили  ее.  Она   сразу   приобрела
сторонниц, которые стали для нее тяжким  бременем.  Они  провозгласили  ее
своей  защитницей  и  ссылались  на  ее  авторитет;  на  ней  лежала   вся
ответственность за бесконечные трудности, которые возникли после того, как
они по-своему истолковали ее решительный поступок. И  общежития,  которые,
казалось, совсем уже ушли у нее из рук, внезапно вернулись и завладели  ею
без остатка.
   А трудности были немалые. Леди Харман не могла решить,  что  хорошо,  а
что плохо; каждый, даже  пустяковый  вопрос  сплошь  и  рядом  состоял  из
непримиримых  противоречий.  И  если  силы  порядка  и  дисциплины  всегда
действовали грубо и недальновидно, леди Харман при всей своей  неопытности
не могла не видеть, что  девушки  порой  бывают  очень  непокорны.  Часто,
слишком часто ей хотелось, чтобы они не были  такими.  Они  словно  искали
повода для раздоров.
   Самая их  преданность  ей  выражалась  не  столько  в  старании  как-то
наладить дела в общежитии, сколько в громких приветствиях, от  которых  ей
становилось неловко, в шумных изъявлениях любви, в том, что они  изощренно
и  неустанно  изводили   всякого,   кого   подозревали   в   недостаточной
приверженности к ней. Первый  наплыв  в  общежитие  был  похож  скорей  на
бушующий поток, чем на струю, мирно текущую  по  трубе,  как  того  желала
миссис Пемроуз, и когда она попыталась  оставить  в  силе  старые  правила
распорядка до тех пор, пока сэр Айзек не утвердит новые, девушки собрались
в швейной мастерской и устроили митинг. Пришлось  позвонить  леди  Харман,
чтобы она приехала их успокоить.
   А потом стали возникать  проблемы  поведения,  незначительные  сами  по
себе, но столь важные в жизни общежитии. В новых правилах  распорядка  был
пункт, запрещавший вести себя "шумно и неприлично".  Едва  ли  кому-нибудь
придет в голову, что коридор в десять  футов  шириной  и  в  двести  футов
длиной может побудить кого-нибудь  к  неприличному  поведению,  но  миссис
Пемроуз  именно  это  и  пришло  в  голову.  Одно  время  коридоры  крайне
нежелательным  образом  действовали  на  девушек,  совершенно  к  ним   не
привыкших. Например, их тянуло  бегать  по  коридорам  сломя  голову.  Они
бегали взапуски, толкались, с визгом обгоняли друг друга. Средняя скорость
бега по коридорам общежития в Блумсбери в первые две недели после открытия
доходила до  семи  миль  в  час.  Был  ли  это  беспорядок?  Было  ли  это
неприлично? В здании, почти целиком построенном из  стали,  шум  доносился
даже до комнаты  главной  управительницы.  Не  меньшим  соблазном  были  и
длинные ряды окон, выходивших на  площадь.  Внизу  росли  красивые  старые
деревья, и девушки любили смотреть с высоты на  их  верхушки,  где  всегда
чирикали воробьи, а  сквозь  листву  виднелись  трубы,  башенки  и  клочки
лондонского неба. Девушки смотрели в окна. Что ж, этого им  никто  не  мог
запретить. Но они не смотрели скромно,  как  того  требует  приличие.  Они
высовывались из распахнутых настежь окон или даже садились на подоконники,
рискуя упасть, переговаривались через весь дом из окна в  окно,  привлекая
всеобщее внимание, а однажды - миссис Пемроуз знала это точно - в разговор
ввязался мужчина, проходивший по улице. И это в  Блумсбери,  в  воскресное
утро!
   Но решительные  меры  миссис  Пемроуз  была  вынуждена  принять,  чтобы
предотвратить куда более серьезную опасность. Девушки ходили друг к  другу
в гости. В большинстве своем они  никогда  не  имели  приличной  отдельной
комнаты и даже не  смели  мечтать  об  этом,  так  что  прежде  всего  они
принялись усердно украшать  свое  жилье,  вставляли  в  рамки  фотографии,
вбивали гвозди  ("От  всего  этого  хлама  только  пыль  скапливается",  -
говорила миссис Пемроуз), а потом начали ходить в гости. Они  делали  это,
не считаясь со временем и во всяком виде. Они  собирались  по  трое  и  по
четверо - одна садилась на стул, а остальные  на  кровать,  -  болтали  до
поздней ночи неизвестно о чем, то и дело  громко  смеясь.  Миссис  Пемроуз
донесла об этом леди Харман, которая, однако, с удивительным  легкомыслием
пренебрегала возможными дурными последствиями такой свободы общения.
   - Но, леди Харман! - сказала  миссис  Пемроуз  с  ужасом  в  голосе.  -
Некоторые из них... целуются!
   - Что ж, если они любят друг друга, - сказала леди Харман. -  Право,  я
не вижу...
   А когда заведующие этажами получили приказ время от времени  неожиданно
заглядывать в комнаты, девушки стали запирать двери, и  похоже  было,  что
леди Харман готова признать их право на это. Заведующие из кожи вон лезли,
чтобы не уронить престиж власти, - две из них некогда заведовали  отделами
в магазинах, две другие были учительницами начальной  школы,  пока  их  не
вытеснили более молодые дипломированные соперницы, а одна, которой  миссис
Пемроуз особенно доверяла, была надзирательницей  в  "Холлоуэе"  [одна  из
лондонских тюрем, в которой содержались многие суфражистки]. Не  замедлили
сказаться результаты секретных разговоров в комнатах: всюду  чувствовалось
глухое недовольство,  наиболее  ревностных  заведующих  старались  осадить
мелкими выходками. В этом тоже нелегко было разобраться. Если какая-нибудь
заведующая говорит повелительным тоном, будет ли  "шумным  и  неприличным"
кричать: "Фу!" - передразнивая ее так, чтобы она  это  слышала?  Ну,  а  с
запиранием дверей миссис Пемроуз покончила очень просто, отобрав у девушек
ключи.
   Жалобы и  стычки  вызывали  неприятные  сцены  и  "конфликты".  В  этой
нескончаемой борьбе характеров обе стороны казались женщине со  смущенными
темными  глазами,  пытавшейся  их  примирить,   такими   неуступчивыми   и
нетерпимыми. Разумом она была  на  стороне  администрации,  но  сердце  ее
тянулось к девушкам. Решительность и самоуверенность миссис Пемроуз ей  не
нравились; она подсознательно чувствовала, что все безоговорочные суждения
о людях несправедливы. Человеческая душа плохо приспособлена и  повелевать
и повиноваться, и хотя миссис Пемроуз вместе с многочисленными помощницами
- так как вскоре открылись общежития в Сайденхеме и Восточном  Кенсингтоне
- честно старалась исполнять свои обязанности, дело портило не  только  ее
высокомерие, но и раздражительность; любое осложнение и  трудность,  любая
непокорная и беспокойная девушка вызывали у нее  настоящее  озлобление.  А
девушки сильно преувеличивали поддержку  леди  Харман,  и  это  отнюдь  не
помогало администрации брать верх.
   Миссис Пемроуз все чаще стала повторять слово  "искоренить".  Некоторые
из девушек были взяты на заметку  как  зачинщицы,  смутьянки,  от  которых
желательно "избавиться". Узнав об этом, леди Харман поняла, что если ей  и
хочется избавиться от кого бы то ни было, то разве только от самой  миссис
Пемроуз. Она любила разных людей; ей совсем не нужен был ничтожный успех с
остатками избранных, усмиренных и угодливых девушек. Она поделилась этим с
мистером Брамли, и  мистер  Брамли,  возмутившись,  горячо  ее  поддержал.
Главными смутьянками в Блумсбери считались некая Мэри Транк,  темноволосая
девушка, полагавшая, что очаровательно растрепанные волосы ей  к  лицу,  и
крупная блондинка Люси Бэксенделл, и они решили пожаловаться  леди  Харман
на миссис Пемроуз. Они заявили, что "на нее не угодишь".
   Положение еще больше осложнилось.
   Вскоре леди Харман пришлось уехать с сэром Айзеком на Ривьеру, а  когда
она вернулась, Мэри Транк и Люси Бэксенделл  исчезли  из  общежития  и  из
числа служащих "Международной компании". Леди Харман попыталась  выяснить,
что произошло, но всюду наталкивалась на уклончивые ответы или  загадочное
молчание.
   - Они ушли по собственному желанию, - сказала миссис Пемроуз и мысленно
добавила: "К счастью".
   Она клялась, что понятия не имеет, почему  они  ушли.  Но  леди  Харман
опасалась худшего. Сьюзен Бэрнет  не  могла  ей  помочь.  Элис  ничего  не
слышала  об  этом  случае.  Леди  Харман  не   могла   учинить   настоящее
расследование,  но  с  тревогой  чувствовала,  что  миссис  Пемроуз  тайно
готовится выгнать и других. В коридорах, в комнатах, в клубах  носилось  в
воздухе что-то новое, какой-то страх, дух смирения...



        11. ПОСЛЕДНИЙ КРИЗИС

   Любитель сглаживать острые углы легко мог бы изобразить дело так, будто
с  этих  пор  и  до  конца  своих  дней  леди  Харман  занималась   только
благотворительностью. Потому что после первых шагов ей суждено было многое
узнать, многому научиться, обрести ясную цель и принять серьезное  участие
в удивительном процессе создания коллективной жизни - в процессе,  который
в конечном счете мог  оправдать  смелые  предположения  мистера  Брамли  и
оказаться первой попыткой заложить фундамент нового общественного порядка.
Возможно,  когда-нибудь  будет  написана  официальная  биография,  которая
встанет в один ряд с немыслимыми жизнеописаниями  английских  общественных
деятелей, и где обо всем этом будет рассказано деликатно и благопристойно.
Если Горацио или Адольф Бленкер доживут до  того  времени,  это  достойное
дело будет возложено на них. Леди Харман предстанет там  как  бесстрастная
женщина, всю свою жизнь преследовавшая одну ясную и благородную цель; сэра
Айзека и ее подлинные отношения с ним автор всячески пощадит. Книга  будет
богато иллюстрирована ее фотографиями в различных позах, рисунками дома  в
Путни и, возможно, гравюрой убогого домишки ее матери  в  Пендже.  Главная
задача всех английских биографов - скрыть истину. Многое из  того,  что  я
уже рассказал, а тем более то,  что  намерен  рассказать,  разумеется,  не
войдет в такую биографию.
   На деле леди Харман занималась благотворительностью лишь по временам, в
силу необходимости, и нас интересуют главным образом те периоды ее  жизни,
когда ею владело не только возвышенное человеколюбие. Конечно, иногда  она
почти подходила под общую мерку и становилась  такой,  какой  казалась  со
стороны, - самой  обыкновенной  благотворительницей,  но  чаще  всего  под
серьезной и исполненной достоинства внешностью зияла пустота, а  заблудшая
женская душа стремилась к вещам гораздо менее возвышенным.
   Порой она вдруг обретала уверенность -  и  тогда  даже  миссис  Хьюберт
Плессингтон могла бы ей позавидовать, - а  иногда  весь  грандиозный  план
создания из этих общежитии нового уклада городской  жизни,  коллективного,
свободного и терпимого, разваливался, словно  издеваясь  над  ней,  и  она
кляла себя за глупость. Тогда ее борьба  против  миссис  Пемроуз  начинала
казаться ей пустой перебранкой,  и  она  сомневалась  даже  в  собственной
правоте: а вдруг миссис Пемроуз в самой своей беспощадности  умнее  ее?  В
такие минуты вся затея представлялась ей детски наивной,  она  удивлялась,
что не понимала этого раньше, проклинала свое дурацкое самомнение, считала
себя невежественной женщиной, которая использует власть и  богатство  мужа
для рискованных экспериментов. Когда ее постигало такое разочарование, она
не могла совладать со своими мыслями и  ничто  ее  не  удовлетворяло;  она
ловила себя на том, что  плывет  к  неведомым,  чуждым  отмелям  и  жаждет
бросить там якорь. Думая о своих отношениях и спорах с мужем,  она  втайне
стыдилась, что покоряется  ему,  и  в  минуты  усталости  стыд  становился
нестерпимым. Пока она верила в общежития и в свою цель, у нее еще  хватало
сил выносить этот стыд, но когда ей снова  пришлось  замкнуться  в  личной
жизни, весь этот ужас сразу всплыл наружу. Мистеру Брамли иногда удавалось
ободрить ее красноречивыми рассуждениями  насчет  общежитии,  но  в  более
интимные и сокровенные свои переживания она по вполне понятным причинам не
могла его посвятить. Он был полон благородного самоотвержения, но она  уже
давно знала пределы этого самоотвержения...
   Мистер  Брамли  был  ей  другом,  он  любил  ее  и  был  способен,  она
чувствовала, терзать себя и ее ревностью. Трудно сказать - вероятно, она и
сама не знала этого, - в какой мере она  поняла  это  чутьем,  а  в  какой
заметила по его поведению. Но она знала, что  не  смеет  поощрить  его  ни
малейшим вздохом, ни малейшим намеком на чувство, чтобы не раздуть жар еще
сильнее. Она всегда была начеку, всегда помнила  про  эту  опасность;  так
возникало искусственное отчуждение, державшее их на расстоянии, хотя  душа
ее жаждала дружеского участия.
   И  результатом  этого  душевного   упадка   было   удручающее   чувство
одиночества. Иногда она чувствовала непреодолимую  потребность  в  чьем-то
участии,  чтобы  кто-то  утешил  ее,  освободил  от   холодного,   грубого
разочарования и тоски, которыми была полна  ее  жизнь.  Порой,  когда  сэр
Айзек донимал ее  либо  своими  нежностями,  либо  придирками,  или  когда
отношения девушек с  администрацией  снова  обострялись,  или  когда  вера
изменяла ей, она лежала ночью у себя в спальне, и душа ее жаждала - как бы
это назвать? - соприкосновения с другой душой. И, быть  может,  постоянные
разговоры с мистером Брамли, его мысли, которые по каплям просачивались  к
ней в голову, вселяли в нее веру, что это щемящее  одиночество  и  пустоту
может заполнить любовь, чудесное, возвышенное чувство, которое испытываешь
к любимому человеку. Она давно уже сказала мистеру Брамли, что никогда  не
позволит себе думать о любви, и по-прежнему держалась  с  ним  отчужденно,
но, сама того не замечая, в  своем  одиночестве  уже  ощупывала  замки  на
дверях этой запертой комнаты. Она испытывала тайное любопытство  к  любви.
Быть может, в этом есть нечто такое, чего она не знает. Она  почувствовала
влечение к поэзии, нашла новую привлекательность в романах; все  чаще  она
заигрывала с мыслью, что в мире есть какая-то неведомая  красота,  которая
вскоре может открыться ее глазам, нечто более глубокое и нежное, чем  все,
что она знала до сих пор; оно где-то совсем рядом и поможет ей увидеть мир
в истинном свете.
   Вскоре она уже не просто ощупывала замки, - дверь бесшумно  отворилась,
и она заглянула  внутрь.  Любовь  казалась  ей  чем-то  удивительным:  она
приходит незаметно, но наполняет всю душу. Эту мысль подало ей одно  очень
странное место в романе  Уилкинз  [Уилкинз,  Мэри  Элеанор  (1862-1930)  -
американская писательница, автор популярного в свое  время  романа  "Джейн
Филд"].  Из  всех  сравнений  она  выбрала  для   любви   сравнение...   с
электричеством - с этой силой,  пульсирующей  между  атомами,  которую  мы
теперь заставили давать нам свет, тепло, связь, удовлетворять тысячи  нужд
и лечить тысячи болезней.  Она  присутствует  и  всегда  присутствовала  в
человеческой жизни, но еще сто лет назад действие ее было незаметно, о ней
знали лишь по странным свойствам янтаря, треску  сухих  волос  и  раскатам
грома.
   А потом она вспомнила, как однажды мистер Брамли возносил хвалу любви:
   "Она  преображает  жизнь.  Человек  как  будто  вновь  обретает  что-то
безнадежно  утерянное.  Весь  мир,  разобщенный  и  непонятный,  сливается
воедино. Подумайте, что значит истинная любовь; это значит всегда  жить  в
мыслях другого, и этот другой всегда живет в ваших мыслях... Но тогда уж -
никаких пределов, запретов, никакого  признания  высших  прав.  Необходима
уверенность, что оба друг другу желанны и свободны..."
   Разве не стоило переступить любые границы, чтобы увидеть такой свет?..
   Она старательно прятала эти мысли и до того  робела,  что  чуть  ли  не
таила их от самой себя. Когда они одолевали ее, а это случалось не  часто,
она упрекала себя в слабости, гнала их прочь и снова с головой  уходила  в
дела. Но это не всегда удавалось: сэр Айзек все чаще болел, и  приходилось
ездить с ним за границу, где на лоне чудесной природы ей нечем было занять
себя и ничто не отвлекало ее  от  сомнений.  Тогда-то  запретные  мысли  и
овладевали ею.
   Это чувство неудовлетворенности, неполноты  жизни  и  одиночества  было
очень смутно, и она не знала,  как  его  утолить.  Угнетенная,  она  порой
думала о любви, но думала  и  о  многом  другом.  Часто  неясное  влечение
принимало человеческий образ, иногда окутанный тьмой, - то был  беззвучный
шепот, незримый возлюбленный, который явился ночью к Психее [олицетворение
человеческой души в греческой мифологии, стала женой невидимого  существа,
которого все считали уродливым чудовищем, но  впоследствии  оно  оказалось
прекрасным Купидоном]). Но иногда этот образ становился отчетливей,  терял
свою мистическую  таинственность,  разговаривал  с  ней.  И,  быть  может,
потому, что воображение всегда избирает самый легкий  путь,  этот  призрак
лицом,  голосом  и  манерой  держаться  напоминал  мистера   Брамли.   Она
почувствовала отвращение,  когда  поймала  себя  на  мысли  о  том,  каким
возлюбленным мог бы быть мистер Брамли, - словно она вдруг сложила оружие,
позволила ему высказать затаенные мольбы, подпустила бы его к себе.
   Стараясь правдиво изобразить мистера Брамли, я, быть  может,  обрисовал
его не совсем таким, каким он представлялся  леди  Харман.  Я  опрометчиво
пренебрег его чувствами и достиг лишь мнимого сходства; перед леди  Харман
мистер Брамли старался показать себя с самой  лучшей  стороны.  Но  он  по
крайней мере был честный влюбленный, и почти все возвышенные речи, которые
он на нее изливал, были  искренни;  рядом  с  ней,  при  мысли  о  ней  он
становился хорошим; и нам тем легче показать его с лучшей стороны. А  леди
Харман с готовностью наделяла его самыми благородными качествами. Мы, люди
его круга, его собратья по перу, не без дьявольского участия Макса Бирбома
склонны были считать и считали, что  выразительная  живость  его  лица,  в
сущности, прикрывает внутреннюю пустоту; но когда  это  довольно  приятное
лицо было обращено к ней, оно все преображалось и сияло.  По  сравнению  с
сэром Айзеком он казался ей почти идеалом. Благодаря этому контрасту  даже
недостатки его превращались в блестящие достоинства...
   Она  редко  думала  о  мистере  Брамли  в  таком  плане   и   с   такой
определенностью, а когда это случалось, гнала прочь преступные мысли.  Это
было самое мимолетное из всех доступных ей утешений. И надо  сказать,  что
чаще всего это было вдали от  мистера  Брамли,  когда  образ  его  успевал
слегка затуманиться после нескольких недель или месяцев разлуки...
   А иногда та же душевная тревога, то же  ощущение,  что  она  несчастна,
увлекали ее мысли совсем  в  другую  сторону,  и  она  начинала  думать  о
религии.  Она  со  стыдом  думала  о  религии  как  о  чем-то  еще   более
неприличном: ведь воспитание отторгло ее от веры. А теперь она даже  тайно
молилась.  Иногда,  вместо  того  чтобы  ехать  в  общежития,  она  просто
потихоньку удирала из дому и осмеливалась одна, без мистера Брамли,  пойти
в церковь; так она побывала в Бромптонской часовне, потом несколько раз  в
Вестминстерском соборе и, наконец, вспомнив про собор святого Павла,  -  в
соборе святого Павла, стремясь утолить свою жажду, имени  которой  она  не
знала. Эту жажду невозможно было утолить в простой,  некрасивой  церковке.
Тут нужны были хор и орган. Она зашла в собор святого Павла, проходя  мимо
в подавленном настроении, и с тех пор ей открылось чудо, которое  таили  в
себе великая музыка и голоса певчих, она  преклоняла  колени  и,  устремив
взор вверх, на своды совершенной красоты и божественную роспись, на  время
испытывала чудесное облегчение. Порой она ждала, что вот-вот ей  откроется
нечто сокровенное и  все  станет  ясным.  А  порой  чувствовала,  что  это
сокровенное и заключено в успокоении.
   В глубине души она не была уверена, помогают или  мешают  ей  жить  эти
тайные  посещения  храма.  Отчасти  они  помогали  равнодушнее  переносить
неприятности и унижения, - это, конечно, было хорошо, - но  вместе  с  тем
они порождали в ней безразличие ко всему миру. Она рассказала бы обо  всем
мистеру Брамли, но чувствовала, что многого тут  не  передать  словами.  А
рассказать не все было невозможно. Или рассказать все, или молчать. И  она
молчала, приемля, правда, с некоторым недоверием, утешение, которое давала
религия, и по-прежнему продолжала выполнять свои обязанности и  заниматься
благотворительными делами, которые превратила в цель своей жизни.


   Однажды во время великого поста - это было почти через три  года  после
открытия первого общежития - она пошла в собор святого Павла.
   Она была очень удручена; борьба между  миссис  Пемроуз  и  девушками  в
Блумсбери неожиданно вспыхнула с новой силой, а сэр Айзек,  который  после
временного  улучшения  снова  занемог,  стал  с  ней   необычайно   резок,
раздражителен и  злобен.  Он  грубо  накричал  на  нее  и  принял  сторону
администрации в этом конфликте,  зачинщицей  которого  была  теперь  Элис,
сестра Сьюзен Бэрнет. Леди Харман чувствовала, что за новыми  беспорядками
стояла  все  та  же  пылкая  профсоюзная  деятельница  мисс  Бэбс   Уилер,
круглолицая, голубоглазая и неукротимая, которая совершенно покорила Элис.
Мисс Бэбс Уилер старалась не для себя, а для профсоюза; сама  она  жила  у
матери в Хайбери, а своим орудием  в  общежитиях  избрала  Элис.  Профсоюз
давно уже не одобрял стремления многих официанток подражать знатным  леди;
такие девушки считали, что бастовать -  это  не  по-благородному,  что  от
этого страдает их престиж, а наплыв в общежития продавщиц  из  универмагов
еще больше укрепил их уверенность. В Блумсбери вселились  сто  утонченных,
элегантных продавщиц - их скорее следовало  бы  назвать  манекенами  -  из
большого магазина готового платья Юстаса  и  Миллза  на  Оксфорд-стрит,  -
молодые, высокие, энергичные женщины, которые по привычке,  едва  ли  сами
замечая это, ходили, задрав нос, и при всяком удобном случае молчаливо, но
недвусмысленно показывали, что считают девушек из "Международной компании"
ниже себя. Простых смертных это  молчаливое  превосходство  раздражало,  и
случаев  для  столкновений  было  более  чем  достаточно.  Те  девушки  из
"Международной  компании",  которых,  к  сожалению,  приходится   называть
простонародьем, уже совершили множество провинностей, прежде чем  все  это
дошло  до  ушей  леди  Харман.  Миссис  Пемроуз  воспользовалась   случаем
беспощадно "искоренить" зло и предложила мисс Элис Бэрнет вместе  с  тремя
ее ближайшими подругами освободить комнаты "для предстоящего ремонта".
   Девушки,  совершенно  правильно  поняв,  что  их  выгоняют,  отказались
забрать свои вещи. После этого в общежитие пришла мисс Бэбс Уилер, и  хотя
миссис Пемроуз трижды приказывала ей уйти, поднялась на  лестницу,  откуда
произнесла речь перед шумной толпой, собравшейся в вестибюле. И  во  время
всех этих беспорядков часто раздавались громкие хвалы леди  Харман.  Тогда
миссис Пемроуз потребовала немедленно выгнать многих девушек не только  из
общежития, но и с работы, угрожая в противном  случае  отставкой,  и  леди
Харман оказалась в необычайном затруднении.
   А тут еще вмешалась  Джорджина  Собридж;  верная  себе,  она  выслушала
жалобы сестры и потребовала, чтобы  ее  назначили  генеральным  директором
всех общежитии, отказываясь верить,  что  такая  простая  вещь  решительно
невозможна;  она  ушла  разобиженная,  после  чего  засыпала  леди  Харман
письмами, полными далеко не родственных упреков. А  мистер  Брамли,  когда
она хотела  с  ним  посоветоваться,  вдруг  испугал  ее,  дав  волю  своим
чувствам. И когда после всего она отправилась в собор святого  Павла,  это
было очень похоже на бегство.
   С необычайным чувством, как в убежище, вошла она  с  шумной  и  мрачной
лондонской улицы в тихий, просторный храм. Дверь затворилась за ней, и она
очутилась в совсем ином мире. Здесь был смысл, гармония, цельность. Вместо
нелепого водоворота поступков и желаний она ощутила  тихое  сосредоточение
на небольшом круге света, падавшего на хор, и над всем властвовал  нежный,
поющий голос. Проскользнув через придел в неф, она подошла к  скамье.  Как
здесь было  чудесно!  Там,  снаружи,  она  чувствовала  себя  беззащитным,
истерзанным совестью существом, которому негде  укрыться  от  отчаяния;  а
здесь, где все дышало миром, она  вдруг  стала  лишь  одной  из  множества
безмятежно  спокойных,  маленьких,  одетых  в  черное   людей,   пришедших
помолиться в великий пост;  отыскав  свободное  местечко,  она  преклонила
колени и почувствовала, что забывает обо всем на свете...
   Какая красота! Она подняла взор к высоким темным сводам, таким легким и
изящным, что их, казалось, создали не руки  человека,  а  очертили  крылья
кружащих ангелов.  Шла  служба,  стройные  голоса  певчих,  звучавшие  без
аккомпанемента  органа,  сливались  в  ее  воображении   с   бесчисленными
точечками  свечей.  А  под  огромным  сводом   благоговения   и   красоты,
распускаясь, точно цветы в  саду,  точно  весенний  ветер,  веяла  мелодия
"Мизерере" Аллегри...
   Ее  душа  преисполнилась  чувства  уверенности   и   покоя.   Казалось,
сумбурный, враждебный, нелепый мир вдруг раскрыл  перед  ней  сокровенные,
сияющие тайны. Она как будто проникла в суть вещей.  Борьба,  столкновение
интересов и желаний -  все  это  лишь  пустая  суета,  оставшаяся  позади.
Некоторое время ей не стоило никаких усилий удержаться на этой высоте, она
радостно плыла по ласковым, мягким звукам, а потом... потом пение смолкло.
Она пришла в себя. Мужчина, сидевший рядом с ней, пошевелился и  вздохнул.
Она  попыталась  снова  вернуть  откровение,  но  оно   исчезло.   Глухие,
непроницаемые  двери  неумолимо  затворились  и   скрыли   ее   мгновенное
видение...
   Все вокруг вставали и уходили.
   Она медленно вышла в серый, свинцовый мартовский день,  на  улицу,  где
торопливо сновали черные фигуры прохожих, бурлило движение.  Она  постояла
на ступенях, все еще не совсем пробудившись. Мимо  проехал  омнибус,  и  в
глаза бросилась знакомая реклама: "Международная  хлеботорговая  компания,
питательный хлеб".
   Наконец, опомнившись, она торопливо пошла к ожидавшему ее автомобилю.


   Автомобиль  быстро  и  плавно  мчал  ее   по   набережной   к   решетке
Черринг-Крос