й показалось, стал еще огромней, чем прежде, но потом, встречаясь с ним, она всякий раз с удивлением замечала, что он кажется ей огромней прежнего. Он дружески удержал ее руку в своей широкой лапе и с неподдельным интересом справился о здоровье детей. Длинные зубы торчали из-под его нелепых усов, и от этого казалось, что он все время улыбается, а уши - одно больше другого - делали его смешным. Он всегда относился к ней отечески, как и подобает человеку, женатому на красивой женщине, которая годилась ей в матери. И даже когда он справлялся о детях, то делал это с самоуверенным сознанием своего превосходства, как будто и впрямь знал о детях все, о чем она и понятия не имела. И хотя серьезный разговор он вел только с мужчинами, но то и дело обращал на нее внимание, бросал ей какой-нибудь дружеский вопрос или шутливое, двусмысленное замечание. Бленкер по своему обыкновению едва ее замечал, как бесплотного духа, к которому надо относиться с явной, но равнодушной вежливостью. Ему было не по себе, он едва мог совладать со своим беспокойством. Как только он увидел Чартерсона, он сразу понял, что речь пойдет о сахаре, а ему меньше всего на свете хотелось разговаривать на эту тему. У него был свой кодекс чести. Конечно, приходится идти на уступки хозяевам, но он все же считал, что если бы они признали его джентльменство, которое только слепой мог не заметить, это было бы лучше для газеты, для партии, для них самих и уж, конечно, для него. Он не такой дурак и понимает, что к чему в этой истории с сахаром. Они должны ему доверять. Он то и дело выдавал свое волнение. Все время крошил хлеб, пока с помощью неутомимого Снэгсби, который всякий раз подавал ему новый кусок, не накрошил целую гору, уронил очки в тарелку с супом - тем самым дав Снэгсби прекрасную возможность проявить выдержку, - забыл, что нельзя резать рыбу специальным ножом для рыбы, как учит нас леди Гроув, а когда заметил свою оплошность, попытался украдкой положить нож на стол. Мало того, он все время поправлял очки - уже после того как Снэгсби поспешно унес его тарелку, выудил их оттуда, вытер и отдал ему, - пока от такого усердия нос у него не заблестел. Суп, соусы и все прочее оставалось у него на усах. Словом, из-за этих очков, салфеток, закусок и всего прочего мистер Бленкер суетился, как молодой воробей. Леди Харман в своем черном платье исполняла обязанности хозяйки, скромно оставаясь в тени, и, пока у нее не вырвались под конец неожиданные вопросы, нарушившие разговор, ограничивалась тем, что отвечала, когда к ней обращались, и ни разу за весь обед не взглянула на мужа. Сначала разговор поддерживал главным образом Чартерсон. Он хотел дать Бленкеру оправиться и заговорить о деле, когда подадут портвейн и леди Харман уйдет. Легко и непринужденно он болтал о всякой всячине, как часто болтают мужчины в клубах, так что только после рыбы речь зашла о деловых вопросах и сэр Айзек, слегка подогретый шампанским, прервал свое неловкое, напряженное молчание, которое хранил в присутствии жены. Горацио Бленкер был крайне заинтересован в том, чтобы возвести в идеал торговые синдикаты, его глубоко взволновала книга мистера Джералда Стэнли Ли под заглавием "Вдохновенные миллионеры", которая доказывала, что богатым людям непременно свойственно великолепное достоинство, и он изо всех сил старался попасть в тон книги и видеть вдохновенных миллионеров в сэре Айзеке и Чартерсоне, а также привлечь к ней их внимание и внимание читателей газеты "Старая Англия". Он чувствовал, что, если только сэр Айзек и Чартерсон будут рассматривать накопление денег как творческий акт, это безмерно возвысит их, и его, и газету. Конечно, методы и направление газеты придется существенно изменить, но зато они будут чувствовать себя благороднее, а Бленкер был из тех тонких натур, которые искренне стремятся облагородиться. Он терпеть не мог пессимизма, самобичевания и копания в себе, от которого слабые люди и становятся пессимистами; он хотел помочь этим слабым людям и хотел, чтобы ему самому помогли, он всей душой стоял за тот оптимизм, что в каждой навозной куче видит роскошный трон, и его взволнованные, яркие замечания были подобны лилиям, которые пытаются расцвести в сточной канаве. Ибо напрасно стали бы мы отрицать, что разговор между Чартерсоном и сэром Айзеком не был сплошным потоком низменных идей; у них даже не хватало ума притвориться, напустить на себя важность. До духовного роста, жизненной энергии и бодрости людей, которые от них зависели, им было не больше дела, чем крысе до крепости дома, который она грызет. Им нужны были люди, сломленные духовно. Здесь они проявляли упорную, отвратительную тупость, и мне непонятно, почему мы, люди, читающие и пишущие книги, должны относиться к этой тупости хотя и иронически, но все же снисходительно только потому, что она так распространена. Чартерсон заговорил о назревающих беспорядках, которые могут привести к забастовке докеров, и заявил, что может сказать лишь одно - он повторил это несколько раз: "Пускай их бастуют. Мы готовы. Чем скорей они начнут, тем лучше. Девонпорт [Девонпорт, Хадсон (1856-1934) - английский политический деятель и торговец, в 1909-1925 годах - начальник управления лондонского порта] - надежный человек, и на этот раз мы их одолеем..." Он вообще много говорил о стачках. - В сущности, проблема сводится к тому, будем ли мы сами решать свои дела, или же они будут распоряжаться вместо нас. Да, да, именно распоряжаться!.. - Конечно, они ничего не смыслят в организации, - сказал Бленкер, желая блеснуть умом, и быстро повернул голову сначала вправо, а потом влево. - Ровным счетом ничего. Сэр Айзек высказался в этом же смысле. Он втайне надеялся, что этот разговор откроет глаза его жене и она поймет величие его деятельности, поразительную широту его размаха, все его достоинства. Он обменялся с Чартерсоном замечаниями о потогонной системе доставки товаров, разработанной американским специалистом, и Бленкер, покраснев от восторга, стал, как бы объясняя это леди Харман, разглагольствовать о том, что пустяковое изменение в устройстве откидного борта может дать годовую экономию на зарплате во много тысяч фунтов. - Этого-то им и не понять, - сказал он. А потом сэр Айзек рассказал о собственных маленьких изобретениях. Недавно он распорядился печатать данные о падении и росте прибыли в процентах по разным округам на почтовых открытках, которые каждый месяц рассылаются управляющим всех филиалов, украшенные такими бодрящими замечаниями, оттиснутыми красными буквами: "Превосходно, Кардифф!" или: "Чего ж Портсмут захирел?" - и это дало поразительные результаты: "Все стали работать ноздря в ноздрю", - сказал он, после чего зашел разговор о тайных отчетах и неожиданных ревизиях. А потом они заговорили о том, в чем правы и в чем не правы бастующие официантки. И тут леди Харман приняла участие в разговоре. Она решилась задать вопрос. - Скажите, - начала она вдруг, и ее вмешательство было до того неожиданным, что все трое мужчин повернулись к ней. - А сколько эти девушки получают в неделю? - Но я думала, - продолжала она, выслушав смущенные объяснения Бленкера и Чартерсона, - что чаевые запрещены. Бленкер объяснил, что сэр Айзек предусмотрительно старался принимать на работу девушек, которые живут с родителями. Для семьи их заработок "дополнительный". - Ну, а как же те, которые не живут с родителями, мистер Бленкер? - спросила она. - Таких очень мало, - сказал мистер Бленкер, поправляя очки. - Но как же они? Чартерсон не мог взять в толк, почему леди Харман задает такие вопросы, действительно ли она делает это по неведению. - Иногда из-за штрафов у них почти ничего не остается от недельного заработка, - сказала она. Сэр Айзек пробормотал что-то невнятное, можно было расслышать только: "Совершенный вздор". - По-моему, им ничего другого не остается, как идти на улицу. Это были слова Сьюзен. В то время леди Харман не совсем понимала их значение, и, только произнеся их, она увидела по тому, как судорожно вздрогнул Горацио Бленкер, до какой степени все шокированы. Горацио еще раз уронил очки. Он поймал их и надел снова, причем, казалось, старался заставить свой нос, лицо сохранить тщательно рассчитанное выражение, не выдать себя; свободной рукой он слабо теребил салфетку. Он словно держал ее про запас, на случай, если лицо совсем перестанет ему повиноваться. Чартерсон долго смотрел на нее молча, разинув рот; потом обратился к хозяину с наигранным добродушием. - Не нам решать эти ужасные вопросы, как по-вашему? - сказал он со вздохом. И продолжал внушительно: - Харман, дела на Дальнем Востоке опять складываются подозрительно. Говорят, не исключена революция даже в Пекине... Леди Харман увидела вдруг руку Снэгсби и услышала у себя над ухом его деликатное дыхание, когда он очень осторожно, но с опечаленным и укоризненным видом убрал ее тарелку... Если бы леди Харман не заметила сразу, какое впечатление произвели ее слова на гостей, она поняла бы это после их ухода, когда сэр Айзек, вне себя от бешенства, вошел к ней. Он был до того разъярен, что даже сломал на своих губах печать молчания. Он ворвался через оклеенную обоями дверь в ее розовую спальню, как будто между ними была прежняя близость. От него пахло сигарами и вином, рубашка была испачкана и смята, а бледное лицо покрыто красными пятнами. - Это еще что такое? - закричал он. - Как вы посмели поставить меня в дурацкое положение перед этими людьми?.. Чего вы суетесь в мои дела? Леди Харман не знала, что ответить. - Я вас спрашиваю, чего вы суетесь в мои дела? Это касается меня одного. У вас не больше права вмешиваться, чем у первого встречного. Понятно? Что вы в этом понимаете? Как можете судить, что правильно, а что нет? Да еще эти слова, с которыми вы вылезли, о господи! Ведь Чартерсон, когда вы ушли, сказал: "Право, она не знает, наверняка не знает, что говорит!" И это порядочная женщина! Леди! Говорит, что девушек вынуждают идти на улицу. Стыд и срам! Удивляюсь, как вы осмеливаетесь смотреть мне в глаза... А все эти проклятые газеты и брошюрки, весь этот бред, эти гнилые романы забивают головы приличных женщин всякой дрянью и мерзостью. Пора заткнуть им глотку ихними же писаниями, пора с этим покончить! И вдруг сэр Айзек предался отчаянию. - В чем я провинился? - вскричал он. - В чем? Все было так хорошо! Мы могли бы быть счастливейшими людьми на свете! Мы богаты, у нас есть все... Но ты забрала себе в голову эти глупости, снюхалась со всякими подонками, стала социалисткой... Да, да, именно социалисткой! Пафос его исчерпался. - Скажешь, нет? - заорал он во всю глотку. Он весь побелел и помрачнел. Потом снова заговорил, грозя пальцем для вящей убедительности: - Я положу этому конец, миледи. Гораздо скорей, чем вы думаете. И точка! В дверях он помедлил. У него была вульгарная любовь к эффектной реплике под занавес, а эта фраза казалась ему слабоватой. - Я положу этому конец, - повторил он и вдруг, как пьяный, с необычайной яростью, выкатив глаза и потрясая кулаками, с нечестивой яростью жадного, прижимистого крестьянина завопил: - Это кончится скорей, чем ты думаешь, черт тебя подери! 8. СЭР АЙЗЕК В РОЛИ ПЕТРУЧЧО Дважды сэр Айзек чуть не выдал спешные и энергичные приготовления, которые он, не разговаривая с женой, развернул, дабы сломить ее непокорность. Действуя решительно, он надеялся преодолеть отчуждение, заставить ее смириться. Он все еще не хотел верить, что ссора между ними, ее упрямое желание добиться этой недопустимой свободы - свободы общаться с кем угодно и бывать где угодно, ее дерзкие вопросы и вызывающее поведение, судя по которому могло показаться, что он ей чуть ли не отвратителен, - что все это имеет глубокие корни в ее душе; он отчаянно цеплялся за совсем иное объяснение - что она жертва той зреющей смуты, тех взглядов, которые можно назвать только упадочными, и той прямоты, которую можно назвать только неприличной, всего того, что омрачает наш духовный небосвод; и он все еще считал, что она прелестное создание, хотя ее и коснулось разложение, жертва "идей", тех "идей", что источал отравленный ум ее сестры, что проникали из опрометчиво напечатанных газетных статей, из пьес, так неосмотрительно пропускаемых цензурой, из книг "ослепленных" писателей - как благодарить архиепископа йоркского за это умное, выразительное словечко! - из неосторожных разговоров гостей, которых не следовало и на порог пускать, из самой атмосферы Лондона. И ему становилось все яснее, что его долг перед самим собой, перед всем миром и перед ней - увезти ее, поселить в более чистой и простой обстановке, куда не проникает эта зараза, оградить ее, заставить успокоиться и вернуться к той молчаливой покорности, к тому безропотному подчинению, благодаря которым она была ему такой чудесной и милой подругой в первые годы их супружеской жизни. Эти планы родились в его изворотливом, предусмотрительном уме еще задолго до рокового завтрака у леди Бич-Мандарин. Блэк Стрэнд с первого же взгляда показался ему подходящим для этой важной цели, а ссора с женой лишь дала выход той неиссякаемой энергии, благодаря которой он стал Наполеоном среди пекарей, кондитеров, владельцев кафе, и направила эту энергию по уже готовому руслу. Проведя долгую бессонную ночь после сумасбродной поездки жены в Хэмптон-Корт, он первым делом решил разыскать мистера Брамли. В клубе мистера Брамли он узнал, что этот джентльмен переночевал там и всего четверть часа назад уехал в Блэк Стрэнд. Сэр Айзек пустился за ним по горячим следам и, все больше исполняясь решимости, к полудню был на месте. Увидев гостя, мистер Брамли несколько смутился, но вскоре понял, что сэр Айзек ничего не знает о том, как он провинился перед ним накануне. Он приехал купить Блэк Стрэнд, купить немедленно, и дело с концом. Оказалось, что он намерен купить дом со всеми пристройками и обстановкой, как есть, целиком. Мистер Брамли, скрывая торжество и ощущение радостной свободы, какое человек испытывает, лишь продав все, что имеет, был тверд, но не слишком упрямился. Сэр Айзек торговался как сумасшедший, потом надбавил цену, и они сразу стали составлять купчую, сев за красивое бюро с неизменной розой, которую Юфимия поставила там, когда мистер Брамли был молод, но уже имел успех на литературном поприще. Когда с этим было покончено - а все заняло не больше пятнадцати минут, - сэр Айзек извлек из своего автомобиля несколько помятого молодого архитектора, как фокусник извлекает из шляпы кролика, а из Эйлхема примчался в пролетке строитель - его вызвали телеграммой, - и сэр Айзек тут же на месте принялся обсуждать всякие изменения, пристройки и, особенно заботясь о детях, пожелал превратить пустующий сарай во флигель под детскую, соединив его с домом коридором, который должен был пройти через кустарник. - На это потребуется три месяца, - сказал строитель из Эйлхема. - Время года сейчас самое неблагоприятное. - На это не потребуется и трех недель, если я пришлю сюда моих молодцов из Лондона, - возразил сэр Айзек. - Но ведь придется штукатурить... - Мы не будем штукатурить. - Стены можно обить материей или оклеить обоями, - сказал молодой архитектор. - Да, материей и обоями, - сказал сэр Айзек. - И потом надо использовать эти новые патентованные панели для коридора. Я видел рекламу. - Их можно побелить, тогда стыки будут почти незаметны, - сказал молодой архитектор. - Ну, если так, дело другое, - сказал строитель из Эйлхема с грустной покорностью. И вот в одно прекрасное утро сюрприз был готов. Это произошло через четыре дня после разговора леди Харман с Сьюзен, и на другой день она должна была прийти снова и принести деньги, которые дали бы леди Харман возможность вскоре поехать на обед к леди Вайпинг. На собрании "Общества светских друзей" ей побывать так и не удалось, но как раз накануне Агата Олимони заехала за ней в наемном автомобиле, и они, выпив чаю, вместе отправились на заседание комитета "Общества шекспировских обедов". Сэр Айзек оставил этот вызывающий поступок без внимания, и леди Харман, как никогда, уверенная в себе, ничего не подозревая, спустилась в это теплое, солнечное октябрьское утро в столовую, где ее ждал сюрприз. Там она увидела трепещущего Снэгсби, который замер с подносом перед сэром Айзеком, а тот, к ее удивлению, стоял, неестественно широко расставив ноги, у камина в каком-то странном твидовом костюме и гетрах. - Хорошо, Снэгсби, - сказал сэр Айзек, когда она вошла. - Принесите все. Она перехватила взгляд Снэгсби, не суливший ничего доброго. В последнее время его взгляд утратил былую уверенность. Она замечала это и раньше, но теперь это было особенно заметно: казалось, почва ускользала у него из-под ног, он терял веру в прочность того мира, где он некогда распоряжался всем. Их взгляды встретились лишь на миг; его глаза то ли предостерегали ее, то ли молили о сочувствии; потом он вышел. Она посмотрела на стол. Сэр Айзек предусмотрительно уже позавтракал. Леди Харман, все больше удивляясь, молча села среди общего хаоса и принялась завтракать. Сэр Айзек откашлялся. Потом она поняла, что он сказал что-то. - Что ты сказал, Айзек? - переспросила она, поднимая голову. Он еще шире расставил ноги, рискуя упасть, и заговорил с нарочитой твердостью. - Мы уезжаем отсюда, Элли, - сказал он. - Сейчас же уезжаем из Лондона. Леди Харман откинулась на спинку стула и посмотрела на его хмурое, решительное лицо. - Что это значит? - спросила она. - Я купил дом у этого Брамли, Блэк Стрэнд. Мы переедем туда сегодня же. Я уже распорядился... Когда позавтракаешь, уложи вместе с Питерс свои вещи. Большой автомобиль будет подан к половине одиннадцатого. Леди Харман задумалась. - Но я приглашена на обед к леди Вайпинг, - сказала она. - Это меня не касается... по всей видимости, - сказал сэр Айзек с насмешкой. - Так вот, автомобиль будет к половине одиннадцатого. - Но я приглашена на обед... - Об этом мы подумаем в свое время. Муж и жена посмотрели друг на друга. - Мне надоело жить в Лондоне, и я решил переменить обстановку. Понятно? Леди Харман чувствовала, что против этого можно было бы выдвинуть веские возражения, но не находила их. Сэру Айзеку пришла в голову удачная мысль. Он позвонил. - Снэгсби, - распорядился он, - скажите Питерс, чтобы она уложила вещи леди Харман... - Как же это! - сказала леди Харман, когда дверь за Снэгсби закрылась. Она готова была горячо протестовать, но ее снова остановила и обезоружила чисто женская уверенность, что если она отважится на это, то непременно расплачется или еще как-нибудь даст волю своим чувствам. А что, если подняться наверх и запретить Питерс укладывать вещи?.. Сэр Айзек медленно подошел к окну и постоял там, глядя в сад. Наверху, в его комнате, раздался громкий стук. Несомненно, там что-то упаковывали... - Леди Харман, чувствуя себя все более униженной, поняла, что не может спорить с ним в присутствии слуг, тогда как его это нимало не смущает. - Но дети... - сказала она наконец. - Миссис Харблоу уже все знает, - бросил он через плечо. - Я сказал ей, что это маленький сюрприз. - Он повернулся к ней, и на миг в нем проснулось своеобразное чувство юмора. - Как видишь, это и впрямь маленький сюрприз. - А как же этот дом? - Пускай пока постоит запертый... Какой смысл жить здесь, где мы не можем быть счастливы? Как знать, возможно, там нам скорей удастся поладить... Смущенная леди Харман подумала, что, пожалуй, ей лучше пойти взглянуть, как обстоят дела в детской. Сэр Айзек проводил ее подозрительным взглядом, посвистал сквозь зубы, потом подошел к телефону. В прихожей она увидела двух странного вида молодых людей в зеленых фартуках, которые помогали лакею переносить шляпы, пальто и другие вещи в моторный фургон, стоявший у подъезда. Она услышала, как две служанки, топая, побежали наверх, по лестнице. - За полчаса разве уложишь сундук! - сказала одна. В детской девочки неистово спорили, какие игрушки взять с собой. Леди Харман была поражена до глубины души. Сюрприз удался на славу. Кажется, Лимбургер в своей книге, на которую мы уже ссылались, сказал, что ничто так не поражает и не покоряет женщину, как внезапное и полное насилие над ней, осторожное, но целеустремленное, и мы должны признать, что леди Харман, которая имела вид не столько возмущенный, сколько беспомощный и трогательный, это внезапное бегство от светской, моральной и духовной грязи Лондона показалось, хотя она ни за что не признала бы этого, не только интересным, но даже увлекательным. Ее нежные брови поднялись. И, бездействуя одна среди всей этой суеты, она подумала, что, должно быть, в незапамятные времена Лот вот так же собирал свое движимое имущество. Она сделала лишь одну-единственную попытку протестовать. - Айзек, - сказала она, - ведь это просто смешно... - Молчи уж лучше! - отмахнулся он от нее. - Молчи! Говорить надо было раньше, Элли. А теперь время действовать. Ей вспомнился Блэк Стрэнд: что ж, в конце концов, там так мило. Она уладила споры в детской, а потом задумчиво пошла укладывать свои вещи. Питерс она застала в состоянии той полнейшей беспомощности, которая так свойственна горничным во всем мире. От Питерс она узнала, что вся прислуга, мужская и женская, должна уехать в Сэррей. - Наверное, они очень удивлены? - спросила леди Харман. - Да, мэм, - ответила Питерс, стоя на коленях перед чемоданом. - Но, конечно, раз канализационные трубы не в порядке, чем скорей мы уедем, тем лучше. (Так вот как он объяснил им отъезд!) Услышав шум мотора, леди Харман подошла к окну и увидела, что в переезде будут участвовать четыре фургона "Международной компании". Огромные, одинаковые, они ждали у подъезда. А потом она увидела Снэгсби - он бежал, да, именно бежал от ворот к дому в своей шерстяной куртке. Конечно, бежал он не очень быстро, но все-таки бежал бегом, и страдальческое выражение его лица свидетельствовало, что сэр Айзек гонял его с какими-то необычными и неподобающими его должности поручениями... А потом из-за угла показался лакей или по крайней мере его быстро мелькающие ноги - все остальное было скрыто под целой горой картонок с рубашками и прочими вещами сэра Айзека. Он свалил их в ближайший фургон, глубоко вздохнул и вернулся в дом, бросив укоризненный взгляд на окна. Отчаянный рев малютки, которая в то утро громче обычного выражала свое нежелание одеваться, заставил леди Харман отойти от окна. Поездка в Блэк Стрэнд не обошлась без неприятных приключений; близ Фархэма лопнула шина, и пока Кларенс лениво возился с запасным колесом, их обогнал второй автомобиль с детьми, которые хором пронзительно закричали: "А мы приедем впере-е-ед! Мы впере-ед!", - а потом большой наемный автомобиль, где сзади сидели горничные, миссис Крамбл и Снэгсби - печальный и круглый, как полная луна, а рядом с шофером втиснулся деловитый лакей. Следом проехал первый фургон "Международной компании", а потом их автомобиль наконец тронулся, и они пустились вдогонку... Когда они приехали, леди Харман взглянула на Блэк Стрэнд, и ей показалось, что он весь перекосился, словно от флюса, и чудесная гармония его куда-то исчезла. - Ах! - воскликнула она. Сарай, приспособленный для новых целей и словно покрасневший от натуги, сразу бросался в глаза, его милые старые стены зияли сверкающими окнами, а сбоку, над крышей, поднималась тонкая кирпичная труба. Сарай соединялся с домом изящным коридором с яркими стенами, а остатки кустарника были вытоптаны, и под навесами были свалены кирпичи, сваи и всякие другие строительные материалы. Блэк Стрэнд уже не был больше в руках любителей, он оказался во власти тех могучих созидательных сил, которые строят теперь нашу цивилизацию. Кудри жасмина над крыльцом были нещадно острижены; дверь, казалось, привезли прямо из тюрьмы. В прихожей еще сверкали яркими красками копии с картин Карпаччо, но почти вся мебель покрылась слоем пыли, и водопроводчик не спеша выносил свой инструмент, как все водопроводчики, в последнюю минуту. Миссис Рзббит, со слезами на глазах, в черном дорожном платье, как и приличествовало случаю, рассказывала самой молодой и неопытной из горничных правдивую историю о прошлом мистера Брамли. - Мы все были счастливы здесь, - говорила она, - как птички в своем гнездышке. В окно было видно, как два садовника из Путни вместо сомнительных роз мистера Брамли сажали другие - испытанных, надлежащих сортов... - Я постарался, как мог, приготовить дом для тебя, - сказал Айзек жене на ухо, заставив ее вспомнить первый приезд в Путни. - Ну вот, - сэр Айзек с деланным дружелюбием начал фразу, которую явно придумал заранее, - теперь, когда мы далеко от всех этих лондонских глупостей и никто не будет становиться между нами, нам с тобой надо поговорить, Элли, и разобраться что к чему. Они позавтракали вместе в маленьком холле-столовой - дети с миссис Харблоу устроили шумный и веселый пикник на кухне, - и теперь леди Харман стояла у окна, глядя, как садовники вырывают кусты роз и сажают вместо них новые. Она повернулась к нему. - Да, - сказала она, - мне кажется... мне кажется, так дальше продолжаться не может. - Я, во всяком случае, не могу, - сказал сэр Айзек. Он тоже подошел к окну и стал смотреть на садовников. - Может быть, пойдем погуляем? - И он кивком головы указал на сосновый бор, темневший за куртиной Юфимии. - Там нам не будет так мешать этот стук... Муж с женой медленно шли через залитый солнцем и все еще прекрасный сад. Оба с грустью понимали, что взялись за непосильное дело. Они решили поговорить. Никогда в жизни они еще не говорили друг с другом открыто и честно о чем бы то ни было. Право, не будет преувеличением сказать, что они вообще ни о чем не говорили. Она была молода и, развиваясь духовно, ощупью искала пути, а он знал, чего хотел, но никогда не считал нужным говорить с ней об этом. А теперь он тоже решил высказаться. Потому что, злясь и говоря громкие слова, сэр Айзек за последние три недели действительно много думал о своей жизни и об их отношениях; никогда еще он столько не думал ни о чем, кроме сокращения расходов своей компании. До сих пор он или говорил с ней несерьезно, как с ребенком, делал ей замечания, или же кричал. К этому и сводилось их духовное общение, как и у большинства супругов. Все его попытки объясниться с ней до тех пор выливались в трескучие нравоучения. Но его это не удовлетворяло, он еще больше нервничал. Стремясь серьезно высказаться, он тонул в собственных излияниях. Теперь ему хотелось объясниться с ней просто и убедительно. Хотелось говорить спокойно, веско, проникновенно, тихим голосом и заставить ее отказаться от всех и всяких взглядов, кроме его собственных. Он шел медленно, раздумывая о предстоящем разговоре, тихо насвистывая сквозь зубы и втянув голову в плечи, прикрытые воротником теплой дорожной куртки, которую он надел, потому что простудился. А ему нужно было беречься от простуды из-за своего плохого здоровья. Она тоже чувствовала, что ей много есть о чем сказать. И много у нее было на уме такого, чего она сказать не могла, потому что после этой необычной ссоры ей открылось немало неожиданного; она обнаружила и разглядела в себе неприязнь к таким вещам, на которые прежде закрывала глаза... Сэр Айзек, запинаясь, начал говорить, как только они вышли на песчаную, кишевшую муравьями тропу, которая полого поднималась меж деревьев. Он притворился удивленным. Сказал, что не понимает, чего она "добивается", почему это ей "вздумалось" затеять "все эти неприятности"; он желал знать только, чего она хочет, как, по ее мнению, должны они жить, каковы, на ее взгляд, его права как мужа и ее обязанности как жены, - конечно, если она вообще считает, что у нее есть какие-то обязанности. На эти вопросы леди Харман не дала определенного ответа; отчуждение между ней и мужем, вместо того чтобы прояснить ее мысли, еще больше их запутало, так как она осознала, насколько он ей чужд. Поэтому она ответила уклончиво: сказала, что хочет иметь возможность распоряжаться собой, что она уже не ребенок и имеет право читать книги по своему выбору, видеться с кем хочет, изредка выезжать одна, пользоваться некоторой независимостью... Тут она замялась: "И иметь определенную сумму денег на расходы". - Разве я когда-нибудь отказывал тебе в деньгах? - возмущенно воскликнул сэр Айзек. - Не в этом дело, - сказала леди Харман. - Важно чувствовать... - Чувствовать, что ты можешь противоречить каждому моему слову, - сказал сэр Айзек с горечью. - Как будто я Не понимаю! Леди Харман не могла объяснить, что дело совсем не в этом. Сэр Айзек притворно-рассудительным тоном стал внушать ей, что, на его взгляд, муж и жена не могут иметь разный круг друзей. Не говоря уж обо всех прочих соображениях, объяснил он, неудобно выезжать порознь; а что до чтения или самостоятельности суждений, то он никогда против этого не возражал, лишь бы это не было "гнильем", которое никакой порядочный муж не потерпит; ведь она просто не понимает, к счастью, до чего это гнилье может довести. Ослепляющий вздор. Он едва удержался, чтобы как архиепископ, не предать все это анафеме, и сохранил рассудительный тон. Конечно, согласился он, было бы превосходно, если бы леди Харман могла быть хорошей женой и в то же время совершенно независимой личностью, просто превосходно, но беда в том - здесь он впал в почти иронический тон, - что она не может быть одновременно двумя различными людьми. - Но ведь у тебя же есть свои друзья, - сказала она, - и ты ездишь к ним один... - Это совсем другое, - сказал сэр Айзек, и в голосе его на миг зазвучало раздражение. - У меня с ними деловые отношения. Я совсем не о том. Леди Харман чувствовала, что им не удастся убедить друг друга. Она упрекнула себя в том, что говорит недостаточно ясно. И начала снова, подойдя к вопросу с Другой стороны. Она объяснила, что сейчас жизнь ее не может быть полной, что она живет только наполовину, у нее есть лишь дом, семья и больше ничего; вот у него есть дела, он выезжает в свет, занимается политикой... и "всякими там вещами"; у нее же всех этих интересов нет, и заменить их тоже нечем... Сэр Айзек резко прервал ее, сказав, что этому надо только радоваться, и разговор снова зашел в тупик. - Но я хочу все это знать, - сказала она. Сэр Айзек задумался. - Кроме семьи, есть еще многое, - сказала она. - Общество, различные интересы... Неужели я никогда не смогу участвовать в этом... Сэр Айзек все еще раздумывал. - Я хочу знать только одно, - сказал он наконец, - и нам лучше выяснить это сейчас же. Но он все еще колебался. - Элли!.. - Он осекся. - Ты не... Ты не разлюбила меня? Она промолчала. - Послушай, Элли! - сказал он изменившимся голосом. - Может быть, под всем этим что-то кроется? Ты что-нибудь скрываешь от меня? Она посмотрела на него с недоумением и затаенным страхом. - Что-нибудь... - сказал он и побледнел, как полотно. - Может быть, тут замешан другой мужчина, Элли? Она вся вспыхнула от жгучего негодования. - Айзек! - сказала она. - Что ты говоришь? Как у тебя язык повернулся? - Если это так, - сказал сэр Айзек, и на его лице вдруг появилось зловещее выражение, - тогда я... я убью тебя... А если это не так, - продолжал он задумчиво, - отчего может женщина вдруг потерять покой? Отчего она хочет быть подальше от мужа, встречаться с чужими людьми, шляться бог весть где? Когда женщина довольна, ей ничего не нужно. Она не думает о всяких причудах... не жалуется, не рвется никуда. Ну, я понимаю, твоя сестра... но ты! У тебя есть все, чего может пожелать женщина: муж, дети, прекрасный дом, платья, великолепные драгоценности - все, что душе угодно. Отчего же ты хочешь еще чего-то, хочешь где-то бывать? Это просто детские капризы. Но если ты хочешь выезжать и у тебя нет мужчины... - Он вдруг схватил ее за руку. - Говори, у тебя нет мужчины? - спросил он. - Айзек! - вскрикнула она испуганно. - Значит, будет. Ты меня за дурака считаешь, думаешь, я не знаю всех этих писателей и светских хлыщей. Я все знаю. Я знаю, что муж и жена должны быть вместе, а стоит им разлучиться, разойтись в стороны... Может быть, тебе просто захочется полюбоваться лунным светом, развлечься в обществе или еще что-нибудь, а чужой мужчина уж тут как тут, он подкарауливает за углом каждую женщину, так же, как чужая женщина - каждого мужчину. Думаешь, у меня нет соблазнов? Ого! Я все знаю. Что такое жизнь и весь мир, если не это? А все вышло так потому, что у нас больше не рождаются дети, потому что мы послушались дураков, которые сказали, что это слишком, оттого ты и начала жаловаться, потеряла покой. Мы встали на неверный путь, Элли, и должны вернуться к простому, здоровому образу жизни. Понимаешь? Вот чего я хочу, и для этого мы сюда приехали. Нужно спасаться. Я был слишком... слишком современным, и все такое. Я хочу быть настоящим мужем, как велит долг. Я должен защитить тебя от всех этих идей, защитить от тебя самой... Вот что, Элли, по моему разумению, нужно сделать. Он замолчал, высказав все, что, видимо, давно было у него на уме. Леди Харман хотела ответить. Но едва она открыла рот, как голос ее дрогнул, и она расплакалась. На миг у нее перехватило дыхание. Но она решилась продолжать, несмотря на слезы. Пусть она не могла сдержаться, но нельзя было допустить, чтобы из-за этого ей навсегда заткнули рот. - Совсем не этого, - сказала она, - я ожидала... от жизни... не этого... - Такова жизнь, - прервал ее сэр Айзек. - Когда я думаю о том, что потеряла... - продолжала она, рыдая. - Потеряла! - воскликнул сэр Айзек. - Потеряла! Продолжай, Элли, мне это нравится! Как! Потеряла! Черт возьми! Надо смотреть правде в глаза. Ты не можешь отрицать... Такая партия... Ты сделала блестящую партию. - Но как же прекрасное, как же идеалы? - А что в мире прекрасно? - воскликнул сэр Айзек с презрением. - Где эти идеалы? Вздор! Если угодно исполнять свой долг и быть разумной - вот идеал, а не метаться и лезть на рожон. В нашей жизни, Элли, нужно иметь чувство юмора... - И привел пословицу: - Что посеешь, то и пожнешь. Оба замолчали. Они дошли до вершины холма, и показалась реклама, которую она впервые увидела, когда была здесь с мистером Брамли. Она остановилась, он сделал еще шаг и тоже остановился. Он вспомнил свои соображения насчет дорожных реклам. Ведь он хотел все переменить, но за другими заботами это совсем вылетело у него из головы... - Значит, ты хочешь заточить меня здесь, как в тюрьме, - сказала леди Харман у него за спиной. Он обернулся. - Хороша тюрьма! Я хочу только, чтобы ты жила здесь и вела себя, как подобает жене. - У меня должны быть деньги. - Ну, это... это целиком будет зависеть от тебя. И ты это прекрасно знаешь. Она серьезно посмотрела на него. - Я этого не стерплю, - сказала она наконец с кротким упрямством. Она произнесла это совсем тихо, и ему даже показалось, что он ослышался. - Что? - переспросил он резко. - Я этого не стерплю, - повторила она. - Нет, не стерплю. - Но... что же ты сделаешь? - Не знаю, - серьезно сказала она, подумав. Несколько мгновений он перебирал все возможности. - Не тебе это говорить, - сказал он и подошел к ней вплотную. Еще немного, и он обрушил бы на нее поток назиданий. Его тонкие, бледные губы сжались. - Не стерпишь! А ведь мы могли бы быть так счастливы! - буркнул он, пожал плечами я с выражением печальной решимости на лице повернул назад к дому. Она медленно последовала за ним. Он чувствовал, что сделал все, чего можно ожидать от терпеливого и разумного мужа. А теперь будь что будет. Заточение леди Харман в Блэк Стрэнд продолжалось ровно две недели без одного дня. Все это время, кроме тех случаев, когда сэру Айзеку из-за стачки приходилось заниматься делами, он посвятил осаде. Он всячески старался дать жене почувствовать, как мало он использовал власть, которой закон его облек, как мало она чувствовала его права мужа и свой долг жены. Иногда он дулся, иногда хранил нарочито холодное достоинство, а иногда по-мужски озлоблялся на ее непокорное молчание. Он не давал ей передышки в этой борьбе, в которой едва сдерживался, чтобы не ударить ее. Бывали минуты, когда ей казалось, что для нее нет больше ничего в мире, кроме этих старомодных супружеских отношений, этой борьбы - кто кого, и она со страхом чувствовала, что грубая рука насильника вот-вот схватит ее за плечо или стиснет запястье. Перед насилием она терялась, в отчаянии чувствовала, что мужество изменяет ей и она готова покориться. Но в ту самую минуту, когда сэр Айзек почти решался прибегнуть к силе, у него не хватало духа. Он бросал на нее свирепые взгляды, грозил и отступал. Дальше этого дело пока не шло. Она не могла понять, почему от Сьюзен Бэрнет нет никаких вестей, но скрывала свою тревогу и разочарование под напускным достоинством. Она старалась побольше бывать с детьми и, пока сэр Айзек не запер пианино, часто играла, удивляясь, что открывает в Шопене многое, о чем и не подозревала прежде, когда научилась бегло его играть. В самом деле, она нашла в Шопене удивительные чувства, которые волновали, смущали и все же нравились... Погода в ту осень стояла хорошая и ясная. Золотое солнце щедро сияло весь октябрь и начало ноября, и леди Харман много дней провела среди красот, которые строитель из Эйлхема не успел обезобразить, свести, выжечь, сровнять с землей - словом, сделать то, что делают все строители в садах с тех пор, как стоит мир. Она сидела в гроте, на том самом месте, где они сидели с мистером Брамли, и вспоминала их знаменательный разговор, гуляла меж сосен по склону холма и долгие часы проводила среди вечнозеленых растений Юфимии, иногда размышляя, а иногда просто наслаждаясь теплой нежностью природы, такой чуждой тяготам человеческой жизни. Гуляя среди красивых куртин, по лужайкам и по саду, леди Харман думала с удивлением и любопытством, что именно здесь ей суждено подражать бессмертной Элизабет, быть мудрой, остроумной, веселой, вызывающей, смелой со своим "повелителем" и добиться успеха. Но, очевидно, тут была какая-то разница в темпераменте или еще что-то, существенно менявшее дело. Прежде всего мужчина был совсем иной. Она вовсе не чувствовала радости, все сильнее возмущалась этим прозябанием и, не имея иного выбора, страдала от своей слабости и бессилия. Несколько раз она уже готова была сдаться. Стояли дни, согретые поздним осенним теплом; это было как бы искусственно вскормленное лето; воздух пронизывало истомой; меж деревьев маячила голубая дымка, навевая мысли о тщетности борьбы с судьбой. Почему бы, в конце концов, не принять жизнь такой, какова она есть, или, вернее, такой, какой хотел ее сделать сэр Айзек? Не так уж она плоха, убеждала она себя. И дети - конечно, носики у них чуть длинные и острые, - но ведь бывают дети и хуже. Может быть, следующий ребенок будет больше похож на нее. Кто она такая, чтобы пересматривать уготованную ей судьбу и выражать недовольство? Что бы там ни было, а все же в мире столько светлого и прекрасного - деревья, цветы, закаты и восходы, музыка, голубая дымка и утренняя роса... Конечно, есть и тяжкий труд, и жестокость в деловом мире, и беспощадная конкуренция, но, может быть, вместо того, чтобы бороться с мужем своими слабыми силами, лучше попытаться убедить его? Она попробовала себе представить, как именно она могла бы его убедить... И вдруг, подняв голову, она с бесконечным удивлением увидела мистера Брамли, который, размахивая руками, весь красный и взволнованный, спешил к ней через крокетную площадку. У леди Вайпинг, ожидая леди Харман, не садились за стол ровно тридцать пять минут. Сэр Айзек несколько перестарался и сразу же перехватил записку, которую его жена в спешке написала, предупреждая леди Вайпинг, что, вероятно, не сможет у нее быть. Предполагалось, что леди Харман будет в центре внимания, на обед были приглашены лишь те люди, которые уже знали ее, а также те, которые жаждали чести быть ей представленными, и леди Вайпинг дважды звонила в Путни, прежде чем оставила всякую надежду туда дозвониться. - Телефон выключен, - сказала она в отчаянии, возвращаясь во второй раз после борьбы с этим великим средством связи. - Никто не отвечает. - Это все он, мерзкий карлик, - сказала леди Бич-Мандарин. - Он ее не пустил. Уж я-то его знаю. - Ах, я без нее совсем как без рук! - сказала леди Вайпинг, входя в столовую и окидывая взглядом накрытый стол. - Но в таком случае она, конечно, прислала бы записку, - сказал мистер Брамли, с тревогой и разочарованием глядя на пустое место слева от себя, где еще сиротливо лежала маленькая карточка с надписью: "леди Харман". Разговор, разумеется, все время вертелся вокруг Харманов. И, разумеется, леди Бич-Мандарин высказывалась резко и прямо, награждая сэра Айзека многими нелестными именами. Кроме того, она изложила свои взгляды на брак будущего, требовавшие весьма и весьма строгого обращения с мужьями. - Половина состояния мужа и всех доходов, - заявила леди Бич-Мандарин, - должна быть записана на имя жены. - Но станут ли мужчины жениться на таких условиях? - возразил мистер Брамли. - Мужчины все равно станут жениться, - сказала леди Бич-Мандарин. - На любых условиях. - Именно такого мнения придерживался сэр Джошуа, - сказала леди Вайпинг. Все дамы за столом согласились с этим, и только один веселый холостяк адвокат осмелился спорить. Другие мужчины нахмурились и угрюмо отмалчивались, не желая обсуждать этот общий вопрос. И, любопытное дело, даже мистер Брамли почувствовал легкий страх, представив себе, к чему может привести избирательное право для женщин. Леди Бич-Мандарин мгновенно вернулась к конкретному примеру. - Вот посмотрите на леди Харман, - заявила она, - и вы убедитесь, что женщины - рабыни, балованные, если угодно, но рабыни. В нынешних условиях ничто не может помешать мужу держать жену взаперти, вскрывать все ее письма, одевать ее в дерюгу, разлучать с детьми. Большинство мужчин, конечно, не делает этого, боясь общественного мнения, но сэр Айзек - это маленький ревнивый людоед. Это гном, который похитил принцессу... И она принялась развивать планы нападения на этого людоеда. Завтра же она нагрянет в Путни, как живое напоминание о Habeas corpus [Habeas corpus act - закон, изданный в XVII веке английским парламентом и предназначенный охранять свободу личности от произвола властей]. Мистер Брамли, который уже сообразил, что к чему, не удержался и рассказал о продаже Блэк Стрэнд. - Вероятно, они теперь там, - сказал он. - Он ее увез! - вскричала леди Бич-Мандарин. - Как будто он живет в восемнадцатом веке! Но если они в Блэк Стрэнд, я поеду туда. Однако, прежде чем отправиться туда, она еще целую неделю говорила об этом, а потом, так как не могла обходиться без зрителей, взяла с собой некую мисс Гэрредайс, одну из тех молчаливых, чувствительных, беспокойных старых дев, словно не от мира сего, которые появляются неизвестно откуда, замкнутые и неотвратимые, и, сверкая очками, шныряют в нашем обществе. В женщинах этого типа есть что-то - трудно сказать, что именно, - словно это души умерших пиратов, которые неведомым путем обрели девственность. Она приехала с леди Бич-Мандарин, тихая и даже смешная, но все же казалось, что где-то в глубине, под гладкой внешностью, в ней сидит пират. - Ну вот, приехали! - сказала леди Бич-Мандарин, с удивлением глядя на некогда знакомое крыльцо. - Теперь приступим. И она собственноручно атаковала звонок, а мисс Гэрредайс стояла рядом, и ее глаза, очки и щеки воинственно блестели. - Предложить ей уехать с нами? - Конечно, - сказала мисс Гэрредайс горячим шепотом. - Сейчас же! Навсегда! - Так я и сделаю, - сказала леди Бич-Мандарин и кивнула, исполненная отчаянной решимости. Она уже хотела позвонить еще раз, но тут появился Снэгсби. Он стоял, огромный, непреодолимый, загородив дверь. - Леди Харман нет дома, миледи, - внушительно сказал этот вышколенный слуга. - Нет дома? - переспросила леди Бич-Мандарин с сомнением. - Нет дома, миледи, - повторил Снэгсби безапелляционно. - А... а когда же она будет? - Не могу сказать, миледи. - А сэр Айзек?.. - Сэра Айзека нет дома, миледи. Никого нет дома, миледи. - Но мы же приехали из Лондона! - сказала леди Бич-Мандарин. - Очень сожалею, миледи. - Понимаете, я хотела показать своей приятельнице дом и сад. Снэгсби явно смутился. - У меня нет насчет этого распоряжений, миледи, - попытался он возразить. - Но леди Харман, конечно, не будет против... Снэгсби смутился еще больше. Похоже было, что он попытался, стоя лицом к гостям, украдкой оглянуться через плечо. - Я сейчас спрошу, миледи. Он попятился и, видимо, намеревался захлопнуть дверь у них перед носом. Но леди Бич-Мандарин опередила его. Она уже втиснулась в дверь. - У кого же вы спросите? В глазах Снэгсби промелькнуло отчаяние. - У экономки, - сказал он. - Экономка должна распорядиться, миледи. Леди Бич-Мандарин обернулась к мисс Гэрредайс, которая всем своим видом показывала, что готова оказать ей любую поддержку. - Какой вздор! - сказала она. - Мы войдем, вот и все. И великолепным движением, одновременно мощным и полным достоинства, подобающего леди, эта неустрашимая особа не то что оттолкнула, а просто отшвырнула Снэгсби назад, в прихожую. Мисс Гэрредайс не отставала и сразу развернулась в боевой порядок справа от леди Бич-Мандарин. - А теперь ступайте, спрашивайте, - сказала леди Бич-Мандарин, взмахнув рукой. - Ступайте. Мгновение Снэгсби с ужасом смотрел на это вторжение, а потом поспешно скрылся. - Они, конечно, дома, - сказала леди Бич-Мандарин. - Вы только подумайте, этот... этот нахал хотел захлопнуть дверь у нас перед носом! Обе женщины, радостно-взволнованные, обменялись взглядами, а потом леди Бич-Мандарин с проворством, поразительным при ее полноте, начала открывать одну за другой все двери, выходившие в длинный холл-столовую. Услышав, что мисс Гэрредайс вдруг как-то странно вскрикнула, она повернулась, прервав созерцание длинного низкого кабинета, в котором было написано столько книг про Юфимию, и увидела сэра Айзека, за спиной которого прятался затравленный Снэгсби. - А-а-а-а! - вскричала она, простирая к нему обе руки. - Значит, вы приехали, сэр Айзек! До чего же я рада вас видеть! Это моя приятельница мисс Гэрредайс, она просто умирает от желания увидеть то, что здесь осталось от сада бедной Юфимии. А как поживает милейшая леди Харман? На несколько секунд сэр Айзек онемел и только смотрел на гостей с нескрываемой ненавистью. Потом он обрел дар речи. - Ее нельзя видеть, - сказал он. - Это никак невозможно. Он покачал головой; его бескровные губы были плотно сжаты. - Но ведь мы специально приехали из Лондона, сэр Айзек! - Леди Харман нездорова, - солгал сэр Айзек. - Ее нельзя тревожить. Ей нужен полный покой. Понимаете? Нельзя шуметь. И даже говорить громко. А у вас такой голос - это может ее просто убить. Поэтому Снэгсби и сказал, что нас нет дома. Мы никого не принимаем. Леди Бич-Мандарин растерялась. - Снэгсби, - сказал сэр Айзек. - Откройте дверь. - Но неужели нельзя повидать ее хотя бы на минутку? Сэр Айзек, предвкушая победу, даже подобрел. - Это решительно невозможно, - сказал он. - Ее все тревожит. Всякая мелочь. Вы... вы ее обеспокоите. Леди Бич-Мандарин бросила на свою спутницу взгляд, который явно свидетельствовал, что она не знает, как быть. Мисс Гэрредайс, как это обычно бывает с преданными старыми девами, вдруг совершенно разочаровалась в своей предводительнице. Она молчала, недвусмысленно давая понять, что не ее дело - искать выход из положения. Дамы были разбиты наголову. Некоторое время они стояли неподвижно, потом платья их зашуршали по направлению к двери, и сэр Айзек, торжествуя победу, разразился любезностями... И только когда они были в миле от Блэк Стрэнд, к леди Бич-Мандарин вернулся дар речи. - Маленький людоед, - сказала она. - Запер ее где-нибудь в подвале... И какое у него было ужасное лицо! Вид, как у затравленной крысы. - По-моему, надо было сделать совсем не так, - сказала мисс Гэрредайс, которой легко было теперь критиковать. - Я напишу ей. Вот что я сделаю, - сказала леди Бич-Мандарин, обдумывая свой следующий шаг. - Меня это не на шутку беспокоит. Скажите, вы не почувствовали там что-то... зловещее. И лицо у этого дворецкого - просто страх божий. В тот же вечер она рассказала про эту поездку, едва ли не решающую в нашем романе, мистеру Брамли. Сэр Айзек проводил их взглядом из окна кабинета, а потом выбежал в сад. Он направился прямо в сосновый лес и вскоре, высоко вверху, увидел жену, которая медленно шла ему навстречу, грациозная, высокая, в белом платье, вся залитая солнцем, не подозревая, как близка была помощь. Нетрудно догадаться, в каком волнении мистер Брамли приехал в Блэк Стрэнд. На первых порах ему повезло, и он до смешного легко преодолел заслон у дверей. - Леди Харман нет дома, сэр, - сказал Снэгсби. - Вот как?! - сказал мистер Брамли с уверенностью бывшего хозяина. - В таком случае я погуляю по саду. - Он прошел через зеленую дверь в стене и исчез за углом сарая, прежде чем Снэгсби успел опомниться. Бедняга последовал за ним до зеленой двери, потом в отчаянии махнул рукой, отправился в буфетную и стал усердно чистить серебро, надеясь найти в этом успокоение. Пожалуй, можно было притвориться, что мистер Брамли вовсе и не звонил у парадной двери. А если нет... Более того, мистеру Брамли посчастливилось застать леди Харман одну - она в задумчивости сидела на скамейке, которую Юфимия поставила, чтобы удобнее было любоваться куртинами. - Леди Харман! - сказал он, едва переводя дух, и с внезапной смелостью взял ее за обе руки, а потом сел рядом с ней. - Как я рад! Я приехал повидать вас, узнать, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен. - Это так мило, что вы приехали! - сказал она, и ее темные глаза сказали то же самое или даже больше. Она оглянулась, и он тоже оглянулся, нет ли поблизости сэра Айзека. - Поймите, - сказал он, - я, право, в затруднении... Я не хочу быть навязчивым... Но чувствую... Если только я могу что-нибудь сделать... Я чувствую, что вам нужна помощь. Только ради бога не подумайте, что я пользуюсь случаем... Или слишком много на себя беру. Но смею вас заверить: я с радостью умру ради вас, если нужно. С тех самых пор, как я впервые вас увидел... Бормоча все это, он озирался, боясь, что вот-вот появится сэр Айзек, и в страхе, что за ними могут следить, притворялся, будто болтает о совершенных пустяках. Она слегка покраснела от его намеков, и глаза ее заблестели от избытка чувств, среди которых, пожалуй, была и ирония. Она не вполне верила его словам, но и раньше ожидала, что когда-нибудь, при совершенно иных обстоятельствах, мистер Брамли должен был сказать нечто подобное. - Поймите, - продолжал он, бросив на нее взгляд, полный мольбы, - у нас так мало времени, а сказать нужно так много, ведь нам могут помешать! Я чувствую, что вам трудно, и вы должны знать... Мы... Мне кажется, всякая красивая женщина имеет как бы право располагать тем или иным мужчиной. Я хочу сказать: я вовсе не осмеливаюсь ухаживать за вами. Хочу сказать только, что я весь ваш, располагайте мной. Много ночей я не спал. Все думал о вас. И у меня не осталось сомнений, я понял, что готов для вас на все, и мне ничего не нужно, никакой награды. Я буду вам преданным братом, кем угодно, только бы вы согласились принять мою помощь... Она покраснела. Огляделась вокруг, но поблизости никого не было. - Как это мило, что вы приехали! - сказала она. - И наговорили столько... Но я почувствовала, что вы мне как брат... - Я буду вам чем захотите, - заверил ее мистер Брамли. - Мое положение здесь такое странное и трудное, - сказала она, и открытый взгляд ее темных глаз встретился с встревоженным взглядом мистера Брамли. - Я не знаю, что делать. Не знаю... чего хочу... - В Лондоне думают... - сказал мистер Брамли. - Там говорят... Что вас силой... Привезли сюда... Что вы как в плену. - Это правда, - призналась леди Харман с удивлением в голосе. - Я помогу вам бежать!.. - Но куда же? Надо признать, что довольно трудно указать подходящее убежище для женщины, которой невыносима жизнь в собственном доме. Конечно, можно было бы поехать к миссис Собридж, но леди Харман чувствовала, что ее мать, которая чуть что запирается у себя в комнате, была бы ей плохой поддержкой, и к тому же пансион в Бурнемуте - место малоприятное. Но где еще во всем мире могла леди Харман найти опору? В последние дни мистер Брамли рисовал себе картины самых решительных побегов в благороднейшем духе, но теперь, в ее присутствии, все эти планы рассыпались. - Не можете ли вы уехать куда-нибудь? - спросил он наконец. И пояснил, боясь недомолвок: - Я хочу сказать: нет ли такого места, где вы могли бы найти надежный приют? (А в мечтах он уже ехал с ней по горным перевалам, вот он резко остановился и придержал ее мула. Он был поэт и в мечтах всегда воображал мула, а не роскошный экспресс. "Смотри, - сказал он, - там, впереди, Италия! Страна, которой ты еще никогда не видела".) - Мне некуда уехать, - сказала она. - Что же делать? - спросил мистер Брамли. - Как быть? - У него был вид человека, который мучительно думает. - Если бы вы только мне доверились... Ах! Леди Харман, я не смею вас просить... Тут он увидел сэра Айзека, который шел к ним через лужайку. Мужчины поздоровались любезно, но сдержанно. - Я заехал посмотреть, как вы здесь устроились и не могу ли я чем-нибудь вам помочь, - сказал мистер Брамли. - Устроились отлично, - сказал сэр Айзек, но в его тоне не было признательности. - Я вижу, вы совершенно переделали сарай. - Пойдемте, я вам покажу, - сказал сэр Айзек. - Там теперь флигель. Но мистер Брамли продолжал сидеть. - Это первое, что бросилось мне в глаза, леди Харман. Прекрасное доказательство того, как энергичен сэр Айзек. - Пойдемте, я вам все покажу, - настаивал сэр Айзек. Мистер Брамли и леди Харман встали. - Нам незачем показывать ему флигель вдвоем, - сказал сэр Айзек. - Я рассказывал леди Харман о том, как нам не хватало ее на обеде у леди Вайпинг, сэр Айзек. - Это все из-за труб, - объяснил сэр Айзек. - Безрассудно оставаться хоть на один день в доме, где испорчены трубы, тут уж не до обедов. - Мне было ужасно жаль, что я не могла приехать к леди Вайпинг. Пожалуйста, передайте ей это. Я тогда послала записку. Мистер Брамли недостаточно ясно помнил, как было дело, чтобы воспользоваться этими словами. - Ну, разумеется, в таких случаях есть о чем пожалеть, - сказал сэр Айзек. - Но пойдемте посмотрим, что мы тут сделали за три недели. Лет десять назад этого нельзя было сделать и за три года. Вот что значит система! Мистер Брамли никак не хотел расставаться с леди Харман. - А вас не интересует эта стройка? - спросил он. - Я до сих пор не понимаю, как устроен коридор, - сказала она, найдя наконец предлог. - Пожалуй, пойду взгляну тоже. Сэр Айзек подозрительно посмотрел на нее и начал объяснять новый метод строительства из готовых крупных железобетонных блоков и панелей вместо отдельных кирпичей; метод этот разработали месье Протеро и Кутбертсон, и благодаря им так просто было построить этот великолепный коридор. Все трое чувствовали себя неловко. Сэр Айзек давал объяснения, обращаясь исключительно к мистеру Брамли, мистер Брамли все время тщетно пытался втянуть в разговор леди Харман, и леди Харман сама тщетно пыталась втянуться в разговор. Их глаза встречались, оба хранили в сердце горячие излияния мистера Брамли, но ни разу не рискнули сказать хоть слово, которое могло бы возбудить подозрение сэра Айзека или обмануть его проницательность. Когда они обошли новые постройки - водопроводчики все еще возились, устанавливая ванну, - сэр Айзек опросил мистера Брамли, все ли он посмотрел, что его интересовало. Наступило короткое молчание, после чего леди Харман предложила чаю. Но за чаем они не могли возобновить прерванный разговор, и так как сэр Айзек явно намеревался не отходить от гостя ни на шаг, пока тот не уедет - намерение это он обнаруживал все более явно, - мистер Брамли растерялся и не мог ничего придумать. Он сделал еще одну безуспешную попытку объясниться. - Я слышал, вы были опасно больны, леди Харман! - воскликнул он. - Леди Бич-Мандарин ездила вас проведать. - Когда же это было? - с удивлением спросила леди Харман, разливая чай. - Но вы, конечно, знаете, что она приезжала! - сказал мистер Брамли и с нескрываемым упреком посмотрел на сэра Айзека. - Да ведь я вовсе не была больна! - Сэр Айзек так сказал. - Сказал, что я больна? - Тяжело больны. И вас нельзя беспокоить. - Когда же это было, мистер Брамли? - Три дня назад. Оба они посмотрели на сэра Айзека, который сидел у рояля и сосредоточенно жевал булочку. Доев ее, он заговорил рассеянно, безразличным тоном, словно его это совсем не касалось. Только слегка покрасневшие глаза выдавали его волнение. - По-моему, - сказал он, - эта старуха, я говорю про Бич-Мандарин, часто сама не знает, что болтает. Просто странно слышать. Как она могла сказать такое! - Но она приезжала ко мне? - Приезжала. Удивительно, как это ты не знаешь. Но она очень торопилась. А вы, мистер Брамли, приехали узнать, больна ли леди Харман? - Да, я взял на себя смелость... - Ну вот, теперь вы видите, что она здорова, - сказал сэр Айзек и смахнул с пиджака крошку. Он наконец оттеснил мистера Брамли к воротам и проводил его до самого шоссе. - До свидания! - воскликнул мистер Брамли с невероятной сердечностью. Сэр Айзек только беззвучно пошевелил губами. "Ну вот, - раздраженно подумал он. - Придется купить собаку..." "Пожалуй, лучше всего - черного дога, - продолжал он развивать свою мысль, возвращаясь к леди Харман, - или, может быть, колли, они свирепее". - Как этот тип сюда пробрался? - спросил он. - И о чем вы с ним говорили? - Он приехал... посмотреть сад, - ответила леди Харман. - И, разумеется, хотел узнать о моем здоровье, поскольку я не была у леди Вайпинг. А еще, вероятно, он приезжал из-за того, что ты сказал леди Бич-Мандарин. Сэр Айзек что-то недоверчиво буркнул. Потом вспомнил о Снэгсби и о распоряжениях, которые дал ему, повернулся и быстрым, решительным шагом отправился искать дворецкого... Снэгсби солгал. Но сэр Айзек, видя, как он в этот неурочный час усердно чистит и без того сверкающее серебро, сразу догадался, что негодяй лжет. Мистер Брамли произнес немало всяких слов, бредя по живописной дороге от Блэк Стрэнд к железнодорожной станции. Но последние его слова показывали, как силен был в нем благородный писательский дух. Этими словами он единственно и мог выразить свое настроение: - Все зря! Он почувствовал бессильное раздражение. - Какого дьявола! - воскликнул он. Какой-то неукротимый демон в нем настойчиво требовал ответа, почему он идет на станцию, что он сделал, что делает и что намерен делать дальше. И мистер Брамли понял, что не может удовлетворительно ответить ни на один из этих вопросов. Утром его воодушевляла смутная, но прекрасная мечта о блестящем освобождении пленницы. Он намеревался быть очень бескорыстным, очень благородным, очень твердым, а по отношению к сэру Айзеку - слегка высокомерным. Теперь вы знаете, что он говорил и как держался. - Конечно, все было бы иначе, если б мы с ней поговорили еще немного, - сказал он. Эта мысль блеснула среди обуревавшей его досады - он недостаточно долго говорил с леди Харман наедине. Он должен поговорить с ней еще. Высказаться до конца. Подумав это, он остановился. Если так, ему вовсе не надо идти на станцию и ехать в Лондон. Вместо этого... Он постоял немного, увидел неподалеку ворота, подошел, уселся на верхнюю перекладину и попытался спокойно обдумать положение. Нужно было как-то продолжить разговор с леди Харман. Мог ли он открыто вернуться к подъезду Блэк Стрэнд? Он чувствовал, что это бесполезно. Если он пойдет прямо туда, то не увидит никого, кроме сэра Айзека или его дворецкого. Поэтому возвращаться туда нельзя. Он должен пойти кружным путем, через сосновый лес; оттуда виден сад, и он найдет какую-нибудь возможность поговорить с пленницей. В этом плане было что-то захватывающе-романтическое и глупо-ребяческое. Мистер Брамли посмотрел на часы, потом на ясное голубое небо, по которому плыло одно-единственное легкое и светлое облачко. Через час стемнеет, и, возможно, леди Харман уже не выйдет сегодня. Может быть, подойти в темноте к дому? Ведь никто не знает сад лучше его. В романах такие похождения описываются сплошь и рядом; и в рассказах последнего живого представителя стивенсоновской школы Х.Б.Марриота Уотсона герои всегда ползут сквозь чащу, стучатся в окна, перелезают через стены, но мистер Брамли, сидя на перекладине ворот, прекрасно понимал, что у него нет для этого никакой сноровки. И все же в таком настроении он готов был на что угодно, лишь бы не возвращаться в Лондон. А если попытать счастья? Разумеется, мистер Брамли прекрасно знал окрестности, и так как он был всего лишь безобидный писатель, то мог свободно ходить через чужие владения. Он слез с перекладины по другую сторону ворот и, пройдя тропинкой через сосновый лес, вскоре очутился среди вереска за своим бывшим участком. Он вышел на шоссе, возле которого стояла реклама питательного хлеба, и хотел было уже перелезть через колючую проволоку слева от рекламы, чтобы лесом подняться на вершину холма, откуда весь сад был виден как на ладони, но вдруг увидел, что к нему идет какой-то человек в вельветиновой куртке и гетрах. Он решил не сходить с шоссе, пока не останется один. Человек был незнакомый - наверное, какой-нибудь лесник, - он недоверчиво буркнул что-то, когда мистер Брамли заметил, что погода чудесная. Мистер Брамли еще несколько минут шел вперед, потом, убедившись, что незнакомец исчез из виду, вернулся на то место, где нужно было сойти с шоссе и пуститься на поиски приключений. Но, еще не дойдя до места, он увидел, что к нему снова приближается человек в вельветиновой куртке. - А, черт! - сказал мистер Брамли и, сдерживая нетерпение, замедлил шаг. На этот раз он сказал, что день удивительно теплый. - Очень даже, - отозвался незнакомец без всякого почтения. Возвращаться еще раз было бы нелепо. Мистер Брамли медленно пошел дальше, притворившись, будто собирает цветы, а как только незнакомец скрылся из виду, опрометью бросился в лес, сильно порвав левую штанину о колючую проволоку. Он пошел меж Деревьев к вершине холма, с которой так часто любовался на сверкающие озера Эйлхема. Там он остановился, чтобы поглядеть, нет ли позади этого лесника, который, как ему казалось, вопреки здравому смыслу, следил за ним. Потом мистер Брамли перевел дух и стал думать, как быть дальше. Закат в тот вечер был удивительно красив, огромное красное солнце склонялось к четко очерченным вершинам холмов, а низины уже были окутаны сиреневой дымкой, и три озера розовели, словно осколки топаза. Но мистеру Брамли было не до красот природы... Часа через два после наступления темноты мистер Брамли добрался до станции, его брюки и рукав пиджака снова пострадали в темноте от колючей проволоки, кроме того, он, видимо, увяз в болоте и не без труда выбрался на твердую почву, а потом ползал по мокрому, цвета ржавчины песку. Но этого мало - он еще порезал левую руку. На станции был новый, незнакомый дежурный, который встретил мистера Брамли без тени почтительности, к которой тот привык. Узнав, что зимнее расписание изменилось и следующего лондонского поезда придется ждать три четверти часа, он отнесся к этому с покорностью человека, уже измученного неудачами и усталостью. Он пошел в зал ожидания и, тщетно попытавшись найти кочергу - новый дежурный, видимо, держал ее в другом месте, - сел у едва тлевшего огня, поглаживая порезанную руку и обдумывая, что делать дальше. Он не продвинулся к своей цели ни на шаг, с тех пор как расстался у ворот с сэром Айзеком. Не продвинулся он и в следующие два дня. Но в эти печальные дни его благородное намерение прийти на помощь леди Харман осталось непоколебимым, и он без конца воображал, как они, наняв автомобиль с бесстрашным шофером, бешено уносятся прочь - почти все деньги, полученные им за Блэк Стрэнд, еще не были вложены ни в какое дело и хранились в банке, - воображал бурные встречи с разными людьми, бракоразводный процесс, сурового судью, который благодарит его, лишь для проформы привлеченного по делу, за благородство, - но никакого практического плана действий придумать ему не удавалось. Где бы мистер Брамли ни был, его снедало беспокойство, он не находил себе места. Когда он был в своей квартирке на Понт-стрит, его тянуло в клуб, а когда он приходил в клуб, его тянуло еще куда-нибудь; он неожиданно шел в гости и при первой же возможности бежал прочь, побывал даже в Британском музее, где заказал множество книг по брачному праву. Но задолго до того, как огромная машина изрыгнула их, он уже скрылся и с тревожным чувством вспомнил про эти осиротевшие книги, заказанные на его имя, только среди ночи, когда пытался во всех подробностях восстановить в памяти свой короткий разговор с леди Харман... Через два дня после посещения мистера Брамли в Блэк Стрэнд приехала Сьюзен Бэрнет. Она тоже долгое время не могла найти себе места. Несколько дней она тщетно разыскивала леди Харман и была в глубоком замешательстве. Она принесла в Путни починенные занавеси, связанные в большой узел, и хотела повесить их, но дом был заперт, она увидела только сторожа, главной обязанностью которого было не отвечать ни на какие вопросы. Несколько дней она думала и гадала, без конца повторяя: "Странное дело" и "Хотела бы я знать", - пока наконец не сообразила, что если написать леди Харман в Путни, то ей, вероятно, перешлют письмо. Но и тут она чуть не погубила все, упомянув о деньгах, и лишь по какому-то наитию решила не писать этого, а сообщить лишь, что она починила занавеси и сделала все, как хотела леди Харман. Сэр Айзек прочел письмо и бросил его жене. - Пускай пришлет счет, - сказал он. Тогда леди Харман велела миссис Крамбл привезти Сьюзен в Блэк Стрэнд. Это было не так-то просто - миссис Крамбл возразила, что занавеси здесь совершенно не нужны, но леди Харман сказала, что по утрам свет режет ей глаза - она всегда спала при открытом настежь окне и раздвинутой занавеске, - и, таким образом, предлог нашелся. Сьюзен наконец приехала, ее скромная фигурка не привлекла внимания сэра Айзека, и, оставшись наедине с леди Харман, она вынула квитанцию и двадцать фунтов стерлингов. - Мне пришлось давать всякие объяснения, - сказала она. - Это было нелегко. Но я все сделала... День был как нельзя более удачный, потому что накануне сэру Айзеку не удалось скрыть, что он должен все утро провести в Лондоне. Он уехал в большом автомобиле, оставив жену одну, и, пока Сьюзен наверху вешала никому не нужные занавеси, леди Харман надела поверх твидового костюма меховую накидку, взяла муфту, перчатки и беспрепятственно вышла в сад, направилась в лес, через холм, а потом спустилась на шоссе, мимо огромной рекламы питательного хлеба, и, вся трепеща, прошла четыре мили до станции, откуда открывалась дорога в большой мир. Ей посчастливилось прийти как раз к поезду двенадцать семнадцать. Она взяла билет в первом классе до Лондона и вошла в купе, где ехала какая-то женщина, чувствуя себя уверенней в ее присутствии. В половине четвертого леди Харман добралась до дома мисс Олимони. Позавтракала она довольно поздно и без аппетита в буфете на вокзале Ватерлоо и по телефону узнала, что мисс Олимони дома. "Мне нужно срочно вас повидать", - сказала она, и мисс Олимони приняла ее как полагается в срочных случаях. Она была без шляпы, темные густые пушистые волосы оттеняли серые, почти голубые глаза, на ней было изысканное платье, несколько свободное у ворота и с широкими рукавами, ко подчеркивавшее изящество ее фигуры. В квартире прежде всего бросались в глаза книги, роскошные восточные портьеры, пышные подушки и огромные вазы с надушенными цветами. На каминной полке стоял хрусталь, которым она любовалась в веселые минуты, а над ним в круглой золоченой раме висела написанная яркими красками аллегорическая картина Флоренс Суинстед "Пробуждающаяся женщина". Мисс Олимони усадила гостью в кресло, а сама грациозно опустилась на ковер у ее ног и, взяв маленькую изящную кочергу с латунной рукояткой и железным наконечником в форме копья, поворошила угли в камине. Наконечник выпал и звякнул о каменную решетку. - Вечная история, - сказала мисс Олимони с очаровательной гримаской. - Но не обращайте на это внимания. - Она погрела руки у огня и сказала тихо: - Расскажите мне все. Леди Харман почувствовала, что было бы лучше, если бы ей самой все рассказали. Но, быть может, это еще впереди, подумала она. - Видите ли, - сказала она. - Моя супружеская жизнь... кажется мне... Она замолчала. Говорить об этом было ужасно трудно. - Это у всех так, - сказала Агата, обратив к ней красивый, освещенный огнем камина профиль, и некоторое время серьезно и задумчиво молчала. - Вы не против, если я закурю? И, закурив, в довершение эффекта, душистую сигарету, попросила леди Харман продолжать. Леди Харман, как могла, продолжала свой рассказ. Она сказала, что муж стесняет ее во всем, не позволяет ей иметь собственное мнение, не дает бывать, где она хочет, распоряжаться собой, следит за тем, что она читает и о чем думает. - Он требует... - сказала она. - Да, - сурово сказала Агата, пуская в сторону струю дыма. - Все они требуют. - Он хочет, - продолжала леди Харман, - читать все мои письма, выбирать мне друзей. Я не могу распоряжаться у себя в доме, отдавать приказания слугам, у меня нет своих денег, я у него в полной зависимости. - Одним словом, вы его собственность. - Да, самая настоящая собственность. - Гарем с одной наложницей. И это предусмотрено законом! - Мисс Агата помолчала. - Не понимаю, как могут женщины выходить замуж? Иногда мне кажется, что именно с этого должен начаться бунт женщин. Вот если бы ни одна из нас не выходила замуж! Если бы мы все, как одна, сказали; "Нет, мы решительно отвергаем такую сделку! Эти условия придумали мужчины. Мы лишены голоса. И поэтому не согласны". Быть может, до этого дело еще дойдет. Я знала, что Женщина с такими прекрасными, умными глазами не может это не понять. После того как мы добьемся избирательных прав, нужно будет первым делом пересмотреть условия брака. Наши представительницы в правительстве займутся этим... Она замолчала, раскурила почти погасшую сигарету и задумалась. Казалось, она совершенно забыла о своей гостье, грезя наяву о женском управлении государством. - И вот вы, как многие другие, пришли к нам, - сказала она. - Да, - сказала леди Харман таким тоном, что Агата с удивлением посмотрела на нее. - Вероятно, так оно и будет; но дело в том, что я сегодня просто ушла... Вы видите, я даже переодеться не успела. Я, можно сказать, в безвыходном положении. Агата присела на корточки. - Но, дорогая моя! - сказала она. - Неужели вы хотите сказать, что убежали? - Да, убежала. - Как... убежали?! - Я заложила кольцо, достала денег, и вот я здесь! - И что же вы думаете делать дальше? - Не знаю... Я надеялась, что вы мне посоветуете. - Но ведь ваш муж такой человек! Он будет вас преследовать! - Конечно, если узнает, где я, - сказала леди Харман. - Он поднимет скандал. Моя дорогая! Разумно ли вы поступаете? Расскажите-ка мне, почему вы убежали. Я сначала совсем не так вас поняла. - Я сделала это потому... - начала леди Харман и вся вспыхнула, - потому что это было невыносимо. Мисс Олимони испытующе посмотрела на нее. - Не знаю, право, - сказала она. - Я чувствую, - сказала леди Харман, - что если бы я осталась с ним, если бы не выдержала и сдалась... После того, как уже взбунтовалась... Тогда мне пришлось бы быть самой обыкновенной женой, покорной, безропотной... - Сдаваться было незачем, - сказала мисс Олимони и добавила одно из тех парламентских выражений, которые все глубже проникают в язык женщин; - Я не против этого nemine contradicente [здесь: всеобщее согласие]. Но я сомневаюсь... Она закурила вторую сигарету и снова задумалась, повернувшись к леди Харман в профиль. - Боюсь, что я не достаточно ясно объяснила вам свое положение, - сказала леди Харман и начала излагать дело гораздо подробнее. Она чувствовала, что мисс Олимони не поняла, а ей хотелось заставить ее понять, что, бунтуя, она не просто добивалась личной свободы и самостоятельности, что она желала этого, так как все больше узнавала о тех важных делах, творившихся за пределами ее семейной жизни, которые должны ее не только интересовать, но и серьезно заботить, что она не только старалась разобраться в сущности предприятия, создавшего ее богатство, но читала книги о социализме и общественном благе, и они ее глубоко взволновали... - Но он не потерпит, чтобы я даже знала о таких вещах, - сказала она. Мисс Олимони слушала рассеянно. Вдруг она перебила леди Харман: - Скажите мне вот что... Конечно, это не мое дело. Но если вы просите у меня совета... и хотите, чтобы этот совет чего-нибудь стоил... - Да? - сказала леди Харман. - Есть ли... Есть ли у вас кто-нибудь другой? - Другой? - Леди Харман покраснела. - Да, я о вас спрашиваю. - У меня? - Я хочу сказать, кто-нибудь такой... Ну, в общем, мужчина. Мужчина, который был бы вам не безразличен. Который нравился бы вам больше мужа. - Я не могу даже помыслить об этом... - сказала леди Харман и осеклась. У нее перехватило дух. Возмущение ее было беспредельно. - Тогда я не понимаю, почему вы так хотите уйти от мужа. Леди Харман не могла это объяснить. - Видите ли, - сказала мисс Олимони тоном знатока. - Наше главное оружие враги обращают против нас же. Когда мы требуем избирательного права, они говорят нам: "Место женщины дома". "Вот именно, - отвечаем мы, - место женщины дома. Дайте же нам дом!" Итак, ваше место дома, рядом с детьми. Там вы должны бороться и победить. А убежать - значит ничего не добиться. - Но... если я останусь, то не смогу победить. - Леди Харман растерянно посмотрела на хозяйку. - Понимаете, Агата? Я не могу вернуться! - Но, дорогая моя! Что еще вам остается? На что вы рассчитываете? - Видите ли, - сказала леди Харман после короткой борьбы с собой, потому что могла не удержаться и заплакать, как ребенок. - Видите ли, я не ожидала услышать от вас такое. Я надеялась, что вы предложите... Если бы я могла пожить у вас совсем недолго, я, может быть, нашла бы работу или еще что-нибудь... - Ах, это ужасно! - с бесконечным сожалением сказала мисс Олимони, откидываясь назад. - Просто ужасно! - Конечно, если вы не согласны со мной... - Я не могу, - сказала мисс Олимони. - Право, не могу. Она вдруг повернулась к гостье и положила свои красивые руки ей на колени. - О, умоляю вас! Не уходите от мужа. Пожалуйста, ради меня, ради нас, ради всех женщин не уходите от него! Останьтесь там, где велит долг. Вы не должны уходить. Не должны! Если вы это сделаете, то признаете себя кругом виноватой. Вы должны бороться у себя в семье. Это ваш дом. Вы должны постичь великий принцип - это не его дом, а ваш. Долг зовет вас туда. Там ваши дети, ваши крошки! Подумайте только, если вы не вернетесь, поднимется страшный шум, будет возбуждено судебное дело. Начнется следствие. Вполне возможно, что он ни перед чем не остановится. И тогда - бракоразводный процесс! Мне никак нельзя быть в этом замешанной. Одно дело - свобода женщины, а другое - бракоразводный процесс. Это невозможно. Мы не смеем! Женщина бросает мужа! Подумайте, какое оружие это даст в руки нашим врагам! Если борьба за избирательное право будет скомпрометирована каким-нибудь скандалом, все погибло. Напрасно тогда наше самоотречение, напрасны все жертвы... Вы понимаете? Понимаете или нет?!. - Бороться! - заключила она после красноречивого молчания. - Значит, по-вашему, я должна вернуться? - спросила леди Харман. Мисс Олимони помолчала, чтобы подчеркнуть значение своих слов. - Да, - сказала она многозначительным шепотом и снова повторила: - Тысячу раз да. - Сейчас? - Немедленно. Некоторое время обе молчали. Потом гостья прервала неловкое молчание. - Скажите, - спросила она смущенно и нерешительно, тоном человека, которого уже не удивит никакой отказ, - а вы не угостите меня чашкой чая? Мисс Олимони со вздохом встала, тихо шелестя платьем. - Ах, я совсем забыла, - сказала она. - Моя горничная ушла. Оставшись одна, леди Харман некоторое время сидела, подняв брови и глядя широко раскрытыми глазами в огонь, словно молча поверяла ему свое беспредельное изумление. Этого она ожидала меньше всего. Придется поехать в какую-нибудь гостиницу. Но может ли женщина в гостинице жить одна? Сердце ее упало. Казалось, роковые силы гнали ее назад, к сэру Айзеку. Он будет торжествовать, сэр Айзек, а у нее немного останется мужества... - Нет, я не вернусь, - прошептала она. - Будь что будет, а я не вернусь... И тут она увидела вечернюю газету, которую читала перед ее приходом мисс Олимони. В газете ей бросился заголовок: "Налет суфражисток на Риджент-стрит". И тогда странная мысль пришла ей в голову. Решимость ее росла с каждой секундой. Она взяла газету и стала читать. Времени на это у нее было вполне достаточно, потому что хозяйка не только собственноручно готовила чай, но зашла между делом в свою спальню и, явно намекая, что ей нужно уходить, надела одну из тех шляпок, которые спасли суфражистское движение от упреков в безвкусице... Леди Харман прочла в газете любопытную вещь. Там было сказано: "В настоящее время в Вест-Энде труднее всего купить молоток..." И дальше: "Судья заявил, что в этом деле он не может никому оказать снисхождение. Все обвиняемые приговариваются к тюрьме сроком на месяц". Когда мисс Олимони вернулась, леди Харман положила газету с виноватым видом. Впоследствии мисс Олимони вспомнила, как леди Харман виновато вздрогнула, а потом вздрогнула еще сильней, когда она, снова выйдя из комнаты, вернулась с лампой, так как уже наступили ранние зимние сумерки. Ибо вскоре она узнала, куда девался наконечник кочерги, небольшой железный стержень, которого она хватилась почти сразу же после ухода леди Харман. Леди Харман взяла этот грязный, но удобный инструмент, спрятала его в муфту, пошла прямо от мисс Олимони к почте, что на углу Джейгоу-стрит, и одним решительным ударом разбила матовое оконное стекло, собственность его величества короля Георга Пятого. Сделав это, она подозвала молодого полисмена, который был недавно из Йоркшира, и он, осмотрев упомянутое окно, едва поверил своим глазам, но она препроводила его в Саут-Хэмпсмитский полицейский участок и там заставила предъявить ей обвинение. По дороге она, озаренная неожиданным прозрением, объяснила ему, почему женщины должны иметь избирательное право. С того самого мгновения, как леди Харман разбила окно, она была охвачена ликованием, прежде совершенно ей чуждым, но, к собственному ее удивлению, ничуть не неприятным. Впоследствии она поняла, что в то время лишь смутно помнила, как выбрала окно и приготовилась нанести роковой удар, но зато необычайно ясно видела само окно, как целое, так и разбитое, сначала - сероватую поверхность, поблескивавшую при свете уличного фонаря, в которой призрачно и неясно отражалась улица, а потом - то, что осталось после ее удара. Восприятие ее было чисто зрительным; леди Харман не могла потом вспомнить, слышала ли она при этом какой-нибудь звук. Там, где была лишь мутная, грязно-серая поверхность, вдруг сверкнула неправильной формы звезда с тонкими лучами и большим треугольником посредине, а потом - это длилось мучительно долго - скользнула вниз и посыпалась к ее ногам целым дождем осколков... Леди Харман поняла, что великое событие свершилось, и свершилось бесповоротно. С удивлением смотрела она на дело своих рук. Спасительный железный стержень упал на землю. На миг она усомнилась, хотела ли она вообще разбить это окно, но тут же решила, что надо довести начатое до конца красиво и с достоинством; и потом она думала уже только об этом, отбросив всякие сожаления. Когда-нибудь, когда искусство писателя и художника-иллюстратора сольются воедино, можно будет рассказать о событиях, которые последовали за ударом, нанесенным леди Харман с той выразительностью, какой они заслуживают. На этой странице следовало бы просто нарисовать окно почты на Джейгоу-стрит, грязно-серое, отражающее свет уличного фонаря, и его же - разбитым. Под окном - кусок деревянной стены унылого цвета, угол почтового ящика, кирпичная кладка шириной около фута, а еще ниже - мостовая и на ней упавший железный стержень. Больше на этой странице ничего не было бы, а на следующей было бы изображено то же самое, только побледнее, и рисунок пересекало бы несколько объяснительных фраз. Дальше опять та же картинка, но теперь уже с несколькими строчками текста, потом рисунок станет еще бледнее, а печатный текст, все еще затемненный фоном, будет продолжаться. Читатель прочтет здесь о том, как леди Харман убедила недоверчивого молодого йоркширца в своем подвиге, как фруктовщик с тележкой, полной бананов, не преминул отпустить несколько замечаний, после чего она под стражей, но с полнейшим достоинством направилась в полицейский участок. Потом, все еще не без труда разбирая мелкий шрифт из-за наложенного на него рисунка, читатель узнает, как ее взяла на поруки леди Бич-Мандарин, к ко горой ей, несомненно, следовало обратиться в первую очередь и которая, занимая леди Харман, не поехала на обед, где ожидалась какая-то герцогиня, и как сэр Айзек, раздираемый противоречивыми чувствами и не решаясь увидеться с женой, весь вечер напрасно старался не допустить, чтобы эта история попала в газеты. Ему это не удалось. На другое утро судья отнесся к леди Харман благосклонно, хотя благосклонность его была несколько бесцеремонной: он приказал подвергнуть ее медицинской экспертизе, но из всех подсудимых - в тот вечер разразилась повальная эпидемия битья окон - ни одна не была в столь здравом уме. Она заявила, что сделала это, поскольку, по ее мнению, нет другого способа заставить мужчин понять, как не удовлетворены женщины своей участью, а когда ей напомнили, что у нее четыре дочери, она сказала, что именно мысль об ожидающей их судьбе, когда они вырастут и станут женщинами, заставила ее разбить окно. Все эти доводы она нашла не сама, а заимствовала из разговоров с леди Бич-Мандарин, проведя с ней вечер накануне, но она честно их усвоила и теперь высказала с достоинством и подкупающей простотой. Сэр Айзек приехал на суд совсем жалкий, и леди Харман была поражена, увидев, в какое отчаяние повергло его ее скандальное поведение. Он был совершенно уничтожен, и, странное дело, чувство ответственности, которое не пробуждалось во время их поединка в Блэк Стрэнд, вдруг захлестнуло ее, и ей пришлось крепко стиснуть край скамьи подсудимых, чтобы не потерять самообладания. Сэр Айзек, не привыкший выступать публично, сказал тихим, горестным голосом, что приготовил письменное заявление, в котором выражает свое решительное несогласие с идеями, побудившими его жену к опрометчивым действиям, и излагает свое мнение об избирательном праве для женщин и об отношениях между полами вообще, особо касаясь вопроса о современной литературе. Он писал всю ночь. Однако ему не позволили прочесть заявление, и тогда он выступил экспромтом, прося суд оказать леди Харман снисхождение. Она всегда была хорошей матерью и верной женой; на нее дурно повлияли всякие смутьяны, а также скверные книги и газетные статьи, истинный смысл которых она не понимала, и если суд отнесется к этому ее первому проступку снисходительно, он увезет жену домой и даст все необходимые гарантии, что это не повторится. Судья был милостив и дружелюбен, но указал, что необходимо решительно пресечь эти налеты на окна, а потому он не может сделать исключение, о котором просит сэр Айзек. И сэр Айзек вышел из суда в полном отчаянии, оставшись на месяц соломенным вдовцом. Мы о многом могли бы рассказать подробно: о том, как ее привели в камеру, как долго и томительно тянулось заключение, как Снэгсби едва пережил позор и как мисс Олимони заявила, что на леди Харман подействовали ее неотразимые убеждения, и еще много о чем. Нет предела для писателя, который решил следовать не классическим образцам, а английскому и готическому стилю; его могут ограничить лишь неведомые и неисповедимые внутренние веления, с которыми, однако, порой невозможно совладать, и вот теперь они требуют, чтобы мы сделали перерыв, остановились перед этой зияющей дырой в окне, принадлежащем министру почт, и перед красивой женщиной, матерью четверых детей, неловко сжимающей затянутой в перчатку рукой грубый железный наконечник от кочерги. Итак, мы делаем перерыв, заканчивая на этом главу, а возобновив наш рассказ, обратимся к тому, что творилось в душе мистера Брамли. 9. МИСТЕРА БРАМЛИ ОДОЛЕВАЮТ НЕЛЕГКИЕ МЫСЛИ Теперь, когда изображение разбитого, зияющего окна побледнело и наконец исчезло, пусть читатель представит себе другое окно - гладкое и блестящее, - окно, через которое мы заглянем в мысли мистера Брамли, аккуратное, чистое и, если можно так выразиться, "матовое", чтобы не пропускать лишнего света, - и в нем тоже окажутся неровные и разрушительные трещины. Когда мистер Брамли еще в Блэк Стрэнд, завязывая шнурки, поднял голову, он и не подозревал, до какой степени этой молодой женщине, закутанной в темные меха, суждено поколебать моральные основы его жизни. Читатель, конечно, уже заметил, как далеко отошел мистер Брамли в теперешних поступках и взглядах от снисходительного и добродушного консерватизма ранних своих произведений. Вместе с леди Харман читатель был удивлен пылкостью его слов, сказанных украдкой во время короткого разговора в саду, а в тюрьме это удивление леди Харман не просто возросло, а расцвело пышным цветом. Читатель уже знает кое-что, во всяком случае, больше, чем она, о романтическом порыве, после которого мистер Брамли так поздно и в таком подозрительном виде появился на маленькой железнодорожной станции. В холодной, мрачной одиночке, где леди Харман кормили скудной и безвкусной едой, ум ее особенно обострился, и у нее было время подумать о многом; а так как она внимательно прочла почти все опубликованные книги мистера Брамли, ей было нелегко примирить его страстные слова с моральными основами его произведений. Она склонна была думать, что не совсем точно запомнила эти слова. Однако тут она ошибалась: мистер Брамли действительно предлагал ей бежать, а теперь только и думал, как бы спасти леди Харман и жениться на ней, как только она получит развод. Мы не уверены, что этот резкий переход от добродушного консерватизма к примитивному и опасному романтизму можно объяснить одним только личным обаянием леди Харман, хотя оно и было неотразимо; скорее появление этого высокого, нежного, темноволосого существа дало толчок, освободивший сомнения и неудовлетворенность, давно уже накапливавшиеся в душе мистера Брамли под оболочкой невозмутимости. В душе его и прежде шло какое-то брожение; его последним книгам об Юфимии не доставало былой искренности, и ему, к собственному его удивлению, все труднее становилось мягко, непринужденно, дружелюбно подшучивать над существующими нравами и благополучием и сохранять свой лучезарный оптимизм, не замечая мрачных и неприятных сторон жизни, что считалось главной общественной заслугой литературы в тот период, когда мистер Брамли начал писать. Он имел все основания быть оптимистом, даже в Кембридже его произведения выделялись своей поверхностной, но неизменной веселостью, и его быстрый успех, сразу пришедшая популярность во многом способствовали превращению этой юношеской склонности в литературную манеру. Он решил всю жизнь писать для благополучных, безмятежных людей тоном веселого, благополучного, безмятежного человека и каждый год выпускать новую книгу с семейным юмором, путешествовать по живописным местам, наслаждаться весельем и солнечным светом - пусть эти книги появляются одна за другой, как распускаются розы на одном кусте. Он старался обмануть себя, делая вид, будто не понимает той печальной истины, что третья и четвертая розы были уже далеко не так восхитительны, как первая и вторая, и что если так будет продолжаться, то может наконец расцвести роза совсем уже не привлекательная; однако все же он замечал, что теряет свою живость и становится все раздражительней с тех пор, как Юфимия тихо и грациозно, но так решительно и загадочно его покинула; и после изящной и изящно выраженной скорби мистер Брамли обнаружил, что, несмотря на все усилия остаться веселым, добродушным и жизнерадостным в духе лучших традиций, он стал скучен и становится все скучнее - скрыть это было уже невозможно. И кроме того, он потолстел. Сначала прибавил шесть, потом восемь и, наконец, одиннадцать фунтов. Он снял квартиру в Лондоне, легко, но регулярно обедал и завтракал, снискал благосклонность нескольких очаровательных дам и принял живейшее участие в деятельности Академического комитета. Словом, он отважно боролся за то, чтобы обрести свой былой оптимизм, почувствовать, что все в порядке, все обстоит как нельзя лучше и у него самого и вообще в мире. Он не сдался без борьбы. Но когда карикатура Макса Бирбома [Бирбом, Макс (1872-1956) - английский карикатурист и писатель] - я имею в виду карикатуру 1908 года - выставила все это напоказ, то в самой его живости появилось что-то настороженное и затравленное. За что бы он ни брался, его не покидало ужасное, нелепое чувство, что его преследуют вещи, о которых он до тех пор и не думал. И даже в пылу спора, оживленно размахивая руками, задрав свой характерный северо-европейский нос, сильно увеличившийся в изображении Бирбома, он, казалось, видел краем глаза что-то такое, чего не хотел видеть, но что явно его преследовало. Неизменный мягкий юмор мистера Брамли стал скучным и вялым, а на лице появилось новое, тревожное выражение, ибо им овладело то самое, что сэр Айзек подразумевал под "идеями", разрушившими некогда безмятежную и упорядоченную жизнь в Путни. Это была критика, переходившая всякие границы. Приятная мистеру Брамли и, надо полагать, всем остальным, а также выгодная цель - изображать в прихотливой форме радость жизни и уверенность в неисчерпаемости ее благ - требовала определенных моральных компромиссов. Он провозгласил эту мораль с превеликим удовольствием, и ее самым примерным образом усвоили писатели, которые подражали ему в начале его карьеры. В то время казалось, что на эти моральные основы можно положиться, что им износу не будет! Но теперь уже утверждать их стало нелегко; они кажутся невероятными, хотя прошло слишком мало времени и нельзя оправдать эту невероятность тем, что они вошли в историю. Например, считалось, что к середине Викторианской эпохи человечество достигло идеала в сфере общественных установлений, обычаев и культуры в широком смысле. Конечно, оставались еще отдельные плохие мужчины и женщины, а также классы, которые приходилось признать "низшими", но в основе все было правильно, общие идеи были правильны; закон был правилен; общественные установления правильны; консолидированная рента правильна; акции британской железнодорожной компании правильны и таковыми останутся во веки веков. Запрещение рабства в Америке было последним великим законом, открывшим этот золотой век. Кроме отдельных случаев, со всеми жизненными трагедиями было покончено раз и навсегда; не было больше нужды в героях и жертвах; для большинства человечества настали времена добродушной комедии. Конечно, возможны улучшения и усовершенствования, но в общих чертах общественный, политический и экономический уклад установлен навеки; это идеал, и приятная задача художника и литератора - поддерживать и прославлять его. Следовало побольше издавать Шекспира и Чарлза Лэма, побольше писать приятных юмористических книг и исторических романов, и Академия изысканной литературы вскоре создала изящную словесность на почтенной официальной основе. Литература должна была превратить свои некогда могучие ферменты, вызывавшие бурное брожение, в полезный для пищеварения желудочный сок. Идеи были убиты или приручены. Последнюю идею, влачившую на воле жалкое существование, затравила толпа в "Женщине, которая осмелилась" [роман Чарлза Грант Аллена, героиня которого ушла от нелюбимого мужа]. И мир видел в то время английскую литературу, которая, ни на что не решаясь, скользила по поверхности, подавляла все, стремилась лишь к изяществу, ползла, подобно солнечному зайчику, по истерзанной бурей вселенной. И гибла... Во все времена было нелегким делом притворяться, будто нелепые и недолговечные изменения в нашей правовой и политической системе, экономические катастрофы, неразбериха и загнивание философии и религии, жестокое и дурацкое ложе царя Ога [по библейской легенде - один из вавилонских царей], которое является у нас новейшим критерием в сексуальных отношениях, действительно составляют благородную и здравую основу, но из-за острых разочарований, порожденных войной с бурами, притворяться становилось все трудней. На первое десятилетие двадцатого века у англичан едва хватило оптимизма. Наша империя, вызвав презрительные насмешки всего мира, едва не потерпела поражение от горстки земледельцев, - и мы остро чувствовали это не один год. И тогда мы начали задаваться всякими вопросами. Мистер Брамли обнаружил, что с каждым годом этого десятилетия все труднее, становится сохранять веселое, но совершенно благопристойное легкомыслие. Сразу же после неприятностей в Южной Африке женщины начали выражать недовольство своей участью, и это на глазах у нас возмутило семейный мир леди Харман, Женщины, до тех пор составлявшие пассивную массу читающей публики, создавая популярность мистеру Брамли и ему подобным, теперь желали чего-то иного! А под всем этим, под явным беспокойством, таились еще более зловещие побуждения и сомнения, расшатывавшие довольство жизнью. В 1899 году никому и в голову не пришло бы задать такой вопрос, а в 1909 году его задал даже мистер Брамли: "Долго ли это продержится?" Множество мелких признаков, как нарочно, доказывало, что христианство, которое, мягко выражаясь, уклонилось от ответа на вызов, брошенный ему дарвинизмом, уже не приносило людям облегчения, как подобает государственной религии, и что где-то там, в массе рабочих, которые строят железные дороги, чтобы возить мистеру Брамли еду и приносить ему дивиденды, делают машины, инструменты, ткани и канализационные трубы, появилось новое, более активное недовольство, более грозный дух, и напрасно его пытаются изображать лишь делом рук "агитаторов": этот дух уже не успокоить жалкой либеральной ложью, так что в конце концов это может привести... оптимизм не осмеливался даже спрашивать, к чему... Мистер Брамли изо всех сил старался не поддаться этим мрачным мыслям. Он притворялся, будто все идет хорошо, а большинство неприятностей - дело рук кучки смутьянов. Он притворялся, что быть рабочим очень весело и приятно - для тех, кто к этому привык. Он утверждал, что все, кто хочет изменить наши законы, или наши понятия о собственности, или способы производства - низкие завистники, а все, кто хочет как-либо изменить отношения между полами, - глупые или порочные люди. Он пытался с прежним добродушным презрением опровергать социалистов, агитаторов, феминисток, суфражисток, приверженцев всеобщего образования и всех прочих сторонников реформ. Но ему все труднее становилось сохранять добродушие. Вместо того чтобы с высоты своего положения смеяться над глупостью и неудачами, он иногда чувствовал себя приниженным и при виде надвигающихся чудовищных событий мог лишь довольно кисло улыбаться. И так как идеи - это порождения духа, они закрадывались к нему в душу и, точно волки, терзали, грызли внутренности, в то время как он еще играл роль их мужественного противника. Мистер Брамли менялся вместе со своим временем. Крушение всякой гнилой морали неизбежно начинается с того, что многие приверженцы этой системы начинают сглаживать ее острые углы и прикрывать грубую фальшь пышным юмором и сентиментальностью. Мистер Брамли стал снисходительным и романтичным - он еще оставался ортодоксальным, но стал теперь снисходительным и романтичным. Вообще-то он был за решительность, но в данном случае все больше и больше склонялся к всепрощению. В последние книги о Юфимии прокралась бретгартовская теория, что многие плохие женщины - на самом деле хорошие, и убеждение в духе Рэффлса в том, что преступники в большинстве своем - просто колоритные и симпатичные ребята. Прямо удивительно, как менялся внутренне мистер Брамли в соответствии с внешними переменами, с этим тихим закатом принципов! Ему еще не пришлось столкнуться с тем неумолимым фактом, что большинство людей, справедливо или несправедливо осужденных обществом, пострадали от стадности человеческой природы и что, если закон или обычай заклеймит человека, объявит его плохим, он действительно станет плохим. У великой страны должны быть высшие, гуманные, справедливые законы, благородные по своему замыслу и благородно претворяемые в жизнь, - законы, которым не нужны жалкие оговорки шепотом. Найти хорошее в преступнике и заслуживающее прощения в отверженном - значит осудить закон, и мистер Брамли умом понимал это, хотя сердце его не могло этого принять. У него не хватало духу так решительно пересмотреть свои взгляды на добро и зло; и взгляды эти стали лишь мягче и сентиментальное. Он шел вброд вместо того, чтобы ступать по твердой почве. Шел прямо к омуту. Такой путь очень опасен, и тихая, печальная кончина Юфимии, кашлявшей и горевшей в лихорадке, несомненно, еще более склонила его на легкий путь сентиментальности и притворной восторженности. К счастью, это книга о леди Харман, а не исчерпывающая монография, посвященная мистеру Брамли. Пощадим же его, пускай хоть что-нибудь останется в тени. Иногда он давал серьезные статьи за своей подписью в "Двадцатый век" или "Еженедельное обозрение" и однажды, готовя такую статью, прочел несколько исследований о современном обществе, написанных одним из многочисленных "Новых наблюдателей", "Молодых либералов", бунтарей из "Нового века" и тому подобных смутьянов от литературы. Он хотел отнестись к ним мягко, скептически, доброжелательно, но здраво и в духе традиционного консерватизма. Он сел за столик возле склоненной Венеры, под сенью благословенной розы Юфимии, и стал листать сочинение одного из этих автор