Бич-Мандарин, она подумала, что теперь у нее не хватит денег на обратную дорогу. Но ведь есть трамваи, автобусы и всякий другой транспорт; пусть это будет день приключений; и она вошла в гостиную с самым безмятежным видом. Ей по-прежнему хотелось смеяться; это оживляло ее глаза, и губы у нее очаровательно вздрагивали. - А-а-а-а! - вскричала леди Бич-Мандарин тонким голосом и простерла руки - казалось, их у нее не меньше, чем у какой-нибудь медной многорукой индийской богини. И леди Харман почувствовала, что ее прижимают к пышной груди, окутывают и обволакивают... Завтрак был довольно интересный. Но леди Харман, взволнованной своим первым актом неповиновения мужу, всякий завтрак показался бы интересным. Она еще ни разу в жизни не была одна в гостях; ее переполняла радость, смешанная со страхом, и она чувствовала себя, как калека в Лурде [город во Франции, где, по легенде, являлась людям божья матерь; Лурдский источник считается чудодейственным], только что бросивший костыли. Она сидела между розовощеким молодым человеком с моноклем, которого ей не представили, но около его прибора лежала карточка с надписью "Берти Тревор", и мистером Брамли. Она была очень рада видеть мистера Брамли, и, без сомнения, это отразилось на ее лице. Прямо напротив нее сидела мисс Шарспер, настоящая, живая писательница, по зернышку, как курица, подбиравшая жизненные наблюдения, и рассеянный, большеголовый, взъерошенный человек, который оказался известным критиком мистером Кистоуном. Была здесь и Агата Олимони в огромной шляпе с шелестящими черно-зелеными перьями, она сидела рядом с сэром Маркэмом Кросби, с которым у нее был яростный литературный спор в "Таймсе", после чего она демонстративно с ним не разговаривала, и леди Вайпинг со своим лорнетом, и Адольф Бленкер-младший, и, если это мыслимо, еще более благовоспитанный брат Горацио, того самого, из газеты "Старая Англия" (это было единственное, что напоминало здесь о существовании сэра Айзека). Кроме того, была еще мать леди Бич-Мандарин и гувернантка родом из Швейцарии, а также Филлис, рослая, но глуповатая дочь хозяйки. Прием был оживленный и шумный; леди Бич-Мандарин расточала любезности и не давала гостям передышки, как волнение на море - эскадре кораблей. Она представила леди Харман мисс Олимони во всеуслышание, через всю комнату, потому что их разделяли два стола, заваленные всякими безделушками, мраморный бюст старика Бич-Мандарина и целая толпа гостей. И разговор за столом был такой, словно собеседники перебрасывались хлебными шариками, - никогда не знаешь, в кого попадешь (а леди Бич-Мандарин, казалось, швырялась целыми буханками). Берти Тревор был из тех резвых молодых людей, которые говорят с женщиной так, словно кормят собаку бисквитом, и леди Харман больше слушала мистера Брамли. Мистер Брамли в тот день был в ударе. Пока они ели пирожки по-рейнски, он успел напомнить ей весь разговор в Блэк Стрэнд. - Нашли вы для себя занятие? - спросил он, заставив ее снова задуматься о своем положении. А потом их втянули в общий разговор о благотворительных ярмарках. Сэр Маркэм говорил о предстоящей большой ярмарке в пользу одного из бесчисленных движений за шекспировский театр, которые были тогда в такой моде. Примет ли в ней участие леди Бич-Мандарин? А другие? Будет кое-что новенькое. Поговорив о ярмарках вообще, он сделал вид, будто забыл о присутствии мисс Олимони, и завел речь о ярмарке в пользу суфражисток - ярмарочный сезон был в разгаре. Он был невысокого мнения о суфражистской ярмарке. Хозяйка тотчас вмешалась в разговор и рассказала, что она сама с успехом торговала на ярмарке, после чего мисс Шарспер ударилась в воспоминания о том, как в одном из ларьков продавали ее книги с автографами; Бленкер ловко рассказал ярмарочный анекдот с длинной бородой, и назревавшая стычка была предотвращена. Разговор о ярмарках еще перекатывался вокруг стола, а мистер Брамли уже снова завладел вниманием леди Харман. - Эти застольные разговоры - сущее наказание, - сказал он. - Все равно, что беседовать, плавая по бурному морю... Но тут его перебила леди Бич-Мандарин, требуя, чтобы все приняли участие в ярмарке, которую она намерена устроить лично, и только когда подали салат, им снова удалось переброситься словом. - Признаться, я люблю разговаривать наедине, - сказал мистер Брамли, выразив этими словами мысль, которая уже зрела в голове у леди Харман. Она вспомнила, что его голос ей сразу понравился, и в его правильном лице было что-то очень доброе, доверчивое и братски нежное, - несомненно, поговорив с ним какой-нибудь час, она могла бы многое для себя уяснить. - Но увидеться наедине - это так сложно, - сказала леди Харман, и вдруг у нее мелькнула в высшей степени дерзкая и неприличная мысль. Она готова была уже высказать ее вслух, но промолчала, прочитав ту же мысль в его глазах, а тут леди Бич-Мандарин хлынула на них, как река, прорвавшая плотину. - А вы что скажете, мистер Брамли? - спросила она. - ? - О вопросе, который газета задала сэру Маркэму. Они запросили, сколько денег он дает своей жене. Прислали телеграмму с оплаченным ответом. - Но ведь он не женат! - Такая мелочь их не смущает, - сказал сэр Маркэм мрачно. - По-моему, у мужа с женой все должно быть общее, как у ранних христиан. У нас в семье именно так и было, - сказала леди Бич-Мандарин и тем самым замяла неловкость, вызванную невнимательностью мистера Брамли. Леди Харман этот разговор пришелся как нельзя более кстати, и, внимательно слушая его, она благоразумно молчала. Сэр Маркэм усомнился в коммунистических идеях леди Бич-Мандарин и заметил, что они, во всяком случае, неприемлемы для финансиста или дельца. Предпочтительней давать жене деньги на расходы. - Сэр Джошуа именно это и делал, - сказала вдова Вайпинг. Тут Агата Олимони не выдержала. - На расходы! Скажите, пожалуйста! - воскликнула она. - Выходит, жена должна быть на том же положении, что и дочь? Нет, нужно решительно пересмотреть вопрос о финансовой независимости жены... Адольф Бленкер проявил большую осведомленность относительно "денег на булавки", приданого, а также обычаев диких племен, и мистер Брамли тоже сказал свое слово. Леди Харман он успел сделать только один намек. Сначала она удивилась, не понимая, в чем дело. - Парк в Хэмптон Корт в эту пору восхитителен, - сказал он. - Вы там не бывали? Золотая осень. В сентябре все растения устремляются ввысь, как многоголосый хор. Настоящая "гибель богов", такое можно увидеть лишь раз в году. И, только выходя из столовой, она догадалась, к чему он клонил. Леди Бич-Мандарин передала сэру Маркэму бразды правления на то время, пока мужчины будут курить сигары, и во главе четырех дам устремилась наверх, в гостиную. Ее мать исчезла, а вместе с ней - Филлис и гувернантка. Леди Харман услышала, как кто-то громким шепотом сказал леди Вайпинг: - Правда, она очаровательна? Повернув голову, она увидела нацеленный на нее лорнет, тут же почувствовала, что ее увлекают в уединенную нишу, к окну, и не успела опомниться, как мисс Агата Олимони уже втянула ее в разговор. Мисс Олимони принадлежала к числу тех многочисленных женщин, которых становится все больше, - смуглая, сероглазая, она все делала с таинственным и важным видом. Она отвела леди Харман в сторону, словно собиралась открыть ей бог весть какие тайны, и заговорила низким, певучим голосом, который ее магнетический взгляд делал еще выразительней. Перья на шляпе шелестели в такт ее словам, как бы подчеркивая их значительность. Говоря с леди Харман, она то и дело опасливо косилась на остальных дам, стоявших поодаль, и, видимо, сама так и не решила, кто она - заговорщица или пророчица. Она уже слышала о леди Харман и весь завтрак ждала этого разговора. - Именно вы нам и нужны, - сказала Агата. - Кому нам? - опросила леди Харман, стараясь не поддаться чарам своей собеседницы. - Нам, - сказала Агата. - Нашему Делу. ВФЖК ["Всеобщая Федерация Женских Клубов"]. Такие люди, как вы, нам и нужны, - повторила она и принялась горячо и красноречиво рассказывать про Великое Дело. Для нее это, несомненно, означало одно - борьбу против Мужчин. Мисс Олимони была уверена в превосходстве своего пола. Женщинам нечему учиться, не в чем раскаиваться, в них много загубленных, спрятанных тайн, которым надо только дать раскрыться. - Они ничего не понимают, - сказала она о ненавистных мужчинах, извлекая из глубин своего голоса самые низкие, певучие ноты. - Не понимают сокровенных тайн женской души. И она заговорила о восстании всех женщин, что было очень близко сердцу леди Харман, взбунтовавшейся в одиночку. - Мы хотим иметь право голоса, - сказала Агата, - потому что право голоса означает независимость. А тогда... Она многозначительно замолчала. Она уже раз произнесла за столом это слово "независимость", которое было для леди Харман как бальзам на застарелую рану. Теперь же оно наполнилось новым смыслом, и леди Харман, слушая ее, все яснее понимала, что это еще далеко не все. - Женщина должна быть полной хозяйкой сама себе, - сказала мисс Олимони, - полной хозяйкой. Она должна иметь возможность развиваться... Семена падали на благодатную почву. Леди Харман давно хотела узнать о суфражистском движении от кого-нибудь более сдержанного, чем Джорджина, потому что та вспыхивала, едва об этом заходила речь и, что греха таить, разражалась напыщенными, трескучими фразами, а эта женщина по крайней мере говорила тихо, доверительно, и леди Харман задавала наивные, неловкие вопросы, пытаясь разобраться в ее глубокомысленных рассуждениях. У нее появились невольные сомнения по поводу этой воинственной кампании, сомнения в ее разумности, справедливости, и она почувствовала, хоть и не могла бы это выразить, что мисс Олимони не столько отвечает на ее возражения, сколько топит их в бурном потоке чувств. И если порой она слушала мисс Олимони рассеянно, то лишь потому, что краем глаза поглядывала, не входят ли в гостиную мужчины и среди них мистер Брамли, разговор с которым, она это чувствовала, остался незаконченным. Наконец мужчины вошли, она поймала на себе его взгляд и почувствовала, что он думает о том же. Ее сразу разлучили с Агатой, которая охнула от огорчения я проводила ее пристальным взглядом, как врач больного, которому сделан укол, после чего началось прощание с леди Бич-Мандарин, сопровождавшееся бурными излияниями чувств и взаимными приглашениями, а потом к ней подошла леди Вайпинг и горячо звала ее к обеду, для вящей убедительности тыкая ее в плечо лорнетом. Перед глазами леди Харман вспыхнуло слово "независимость", и она, подумав немного, приняла и это приглашение. Мистер Брамли задержался в прихожей, разговаривая с дворецким леди Бич-Мандарин, которого знал уже несколько лет, и однажды помог ему выгодно поместить скромные сбережения, после чего тот преисполнился к нему благодарности и всегда был подобострастно вежлив, и это вызывало у мистера Брамли приятное чувство своего могущества. Пушистый юноша, перебирая в углу трости и зонтики, думал о том, будет ли и он когда-нибудь окружен таким подобострастием за свои ценные советы. Мистер Брамли задержался охотно, зная, что леди Харман охорашивается перед зеркалом в маленькой гостиной, смежной со столовой, и скоро выйдет. Наконец она появилась. Мистер Брамли сразу понял, что она ожидала увидеть его здесь. Она ему дружески улыбнулась, с едва уловимым намеком на взаимопонимание. - Такси, миледи? - предложил дворецкий. Она сделала вид, будто раздумывает. - Нет, я, пожалуй, пройдусь пешком. - Она постояла в нерешимости, застегивая перчатку. - Мистер Брамли, скажите, есть тут неподалеку станция метро? - В двух минутах ходьбы. Но, может быть, вы позволите отвезти вас на такси? - Нет, мне хочется пройтись. - Я вас провожу... Выходя вместе с ней, он испытывал радостное чувство. Но впереди его ждала еще большая радость. Казалось, ей в голову пришла какая-то мысль. Она не поддержала его попытку завязать разговор, но через мгновение он уже не думал об этом. - Мистер Брамли, - сказала она. - Мне не хочется сразу ехать прямо домой. - Располагайте мной, я к вашим услугам, - сказал он. - Знаете, - сказала леди Харман со свойственной ей правдивостью, - еще во время завтрака я подумала, что не поеду прямо домой. Мистер Брамли с трудом обуздал свое воображение, которое грозило унести его бог весть куда. - Я хотела бы пойти в Кенсингтонский парк, - сказала леди Харман. - Кажется, это недалеко, а мне хочется посидеть там на зеленом стуле, подумать, а потом уже доехать на метро или еще на чем-нибудь до Путни. Мне вовсе незачем спешить домой... Это очень глупо, но я совсем не знаю Лондона, как его полагается знать всякому серьезному человеку. Поэтому не будете ли вы так добры проводить меня, усадить на зеленый стул и... сказать мне, где потом найти метро? Если, конечно, вы ничего не имеете против. - Все мое время в полном вашем распоряжении, - сказал мистер Брамли серьезно. - До парка не больше пяти минут ходьбы. А потом на такси... - Нет, - сказала леди Харман, помня, что у нее всего один шиллинг восемь пенсов, - я предпочитаю метро. Но об этом мы поговорим после. Скажите, мистер Брамли, а я в самом деле не отнимаю у вас времени? - Ах, если б вы только могли прочитать мои мысли! - сказал мистер Брамли. Робость ее окончательно исчезла. - Вы были совершенно правы, за завтраком невозможно поговорить. А мне так хотелось поговорить с вами. С тех самых пор, как мы встретились в первый раз. Мистер Брамли выразил искреннюю радость. - С тех пор, - продолжала леди Харман, - я прочла все ваши книги про Юфимию... - И после короткого смущенного молчания поправилась: - Перечитала их. - Покраснев, она добавила: - Знаете, одну я уже читала раньше. - Ну, конечно, - сказал он, охотно приходя ей на помощь. - И мне кажется, вы добрый, все понимаете. У меня в голове такая путаница, но я уверена, все прояснилось бы, если б я могла по-настоящему, как следует поговорить... с вами... Они уже прошли ворота и приближались к памятнику принцу Альберту. Мистеру Брамли пришла такая мысль, что ему даже страшно было ее высказать. - Конечно, мы вполне можем поговорить здесь, под этими развесистыми деревьями, - сказал он. - Но мне так хотелось бы... Вы видели большие куртины в Хэмптон Корт? Весь парк так и сияет в солнечный день, вот как сегодня... Такси довезет нас туда за какой-нибудь час. Если только вы свободны до половины шестого... А почему бы и нет? Это предложение настолько противоречило всем законам, господствовавшим в мире леди Харман, что она, охваченная протестом, сочла своим долгом в деле борьбы за женские права найти в себе смелость принять его... - Но я должна вернуться не позже половины шестого... - Мы успеем осмотреть парк и вернемся даже раньше. - В таком случае... я буду очень рада. (А почему нельзя? Сэр Айзек, конечно, придет в ярость... если только узнает об этом. Но ведь женщины ее круга часто делают такие вещи; разве об этом не написано во всех романах? Она имеет полное право... И к тому же мистер Брамли такой безобидный.) Леди Харман, безусловно, хотела, совмещая приятное с полезным, поговорить с мистером Брамли о своем сложном и затруднительном положении. Эта мысль постепенно крепла в ней со времени их первой встречи. Она была из тех женщин, которые за советом невольно тянутся к мужчине, а не к женщине. Она угадывала в мистере Брамли ум, доброту, великодушие; чувствовала, что он много пережил и выстрадал, многое понял и готов помочь другим найти путь в жизни; она поняла по его книгам, что сердце его похоронено вместе с умершей Юфимией и из всех, кого она знала, он единственный казался ей другом, почти братом. Она хотела так и сказать ему, а потом поделиться с ним своими сомнениями, от которых у нее голова кружилась: до какого предела она вправе считать себя свободной? Как ей относиться к делу сэра Айзека? Но теперь, когда их таксомотор мчался по оживленной Кенсингтон-Хай-стрит, мимо парка "Олимпия" на запад, она почувствовала, что ей очень трудно сосредоточиться на общих вопросах, с которых она предполагала начать. Как ни старалась леди Харман настроиться на серьезный лад, подобающий столь торжественному случаю, она не могла заглушить, отогнать неуместное ощущение, что это просто веселая проделка. Оживленная улица, автомобили, омнибусы, фургоны, экипажи, толпы пешеходов, магазины и дома были так захватывающе интересны, что в конце концов она должна была чистосердечно признать, что, пожалуй, лучше покориться этому ощущению и отложить серьезный разговор: ведь скоро они присядут на какую-нибудь удобную скамью под густыми деревьями в Хэмптон Корт. Невозможно всерьез и откровенно говорить о важных вещах, когда трясешься в такси, которое мчится, обгоняя большой красный омнибус. Мистер Брамли из деликатности попросил шофера переехать Темзу по мосту не у Путни, а у Хаммерсмита, и они, миновав станцию Барнес, по проселку въехали в Ричмонд-парк и оказались вдруг среди высоких деревьев, папоротников и рыжих оленей, словно где-нибудь в тысяче миль от Лондона. Мистер Брамли попросил шофера сделать круг, чтобы они могли посмотреть самую красивую часть парка. Мистер Брамли был приятно взволнован и радовался прогулке. Именно об этом он так часто мечтал в последнее время, ведя в своем воображении пылкие разговоры с леди Харман, но теперь он не мог выдавить из себя ничего и не меньше ее был ошеломлен неожиданностью. Он, как и леди Харман, вовсе не был склонен к серьезным разговорам. По дороге он говорил главным образом о тех местах, которые они проезжали, о том, как оживились лондонские улицы после появления автомобилей, о красоте и живописности Ричмонд-парка. И только когда они приехали в Хэмптон Корт, отпустили такси и, постояв немного у куртин, сели наконец на скамью в рощице, около длинного озера, где росли лилии, начался разговор по душам. И тут она всерьез попыталась связно объяснить свои затруднения, и мистер Брамли изо всех сил старался оправдать доверие, которого она его удостоила... Конечно, это было совсем не то, о чем мистер Брамли мечтал: разговор как-то не клеился, в нем было много недосказанного, порождавшего смутную неудовлетворенность. Вероятно, главной причиной этой неудовлетворенности было то, что она словно не замечала его - как бы это сказать? - самого по себе. Читатель мог уже заметить, что жизнь для мистера Брамли была прежде всего фоном, хитросплетением, лабиринтом, - вечным странствием к цели, священной и всепокоряющей, и этой целью была таинственная Она; причем жизненный опыт не оставлял в нем сомнений, что вторая половина человечества чувствует то же самое, что для женщин, несмотря на все их притворство, весь мир - это Он. И мистер Брамли был склонен верить, что остальное в жизни - не только роскошь и блеск, но вера, мечты, чувства - есть лишь результат и воплощение этой великой двойственности. Для него самого и для тех женщин, которых он близко знал, главная цель состояла в том, чтобы без конца искать и находить Его или Ее в различных людях; к он был удивлен, озадачен, когда увидел, что очаровательное существо, словно специально созданное для поисков, в которых для него заключался смысл жизни, даже и не подозревало об этом извечном откровении и, так сказать, в простоте своей смотрело куда-то сквозь него, не замечая его, интересуясь вопросами морали в хлебной торговле и степенью личной ответственности в подобных делах. Вывод мог быть только один: дремлющие в ней чувства еще не проснулись. Мечта "разбудить" эту спящую красавицу слилась в его воображении с тем образом, который он для себя создал. Я не хочу сказать, что мысли мистера Брамли были такими четкими, нет, но направление их было именно таково. Они смутно проступали в глубине его сознания. И поэтому, когда он попытался ответить на смущавший ее вопрос, было похоже, будто он преследует при этом тайную цель. Ему было ясно, что леди Харман, пытаясь вырваться из-под власти мужа и понять истинный характер его деятельности, может освободиться настолько, что будет готова к новому союзу. И вполне естественно, что под влиянием этих мыслей он твердо решил быть рядом, когда такое освобождение и пробуждение свершится... Я был бы несправедлив к мистеру Брамли, человеку и влюбленному, заставив вас предположить, что он задумал это с сознательным расчетом. И все же смутные мысли закрадывались в его голову. Конечно, если бы сказать ему, что у него на уме, он стал бы протестовать, но слегка покраснел бы, сознавая справедливость этого. И при всем том ему просто хотелось сделать ей приятное, исполнить ее желание, помочь ей, потому что она нуждалась в помощи. Ему особенно хотелось быть чистым и честным по отношению к ней, а также ко всему, что с ней связано, не только ради нее, но и ради себя самого, ради их взаимоотношений... И вот мистер Брамли сидит на зеленом стуле под густыми деревьями в Хэмптон Корт, в своем элегантном лондонском костюме, который ему очень к лицу, в шелковом цилиндре, - красивый, умный, держа в одной руке перчатки, а другую закинув на спинку стула, и серьезно, вдумчиво разбирает вопрос об общественной пользе "Международной хлеботорговой компании" и о том, может ли леди Харман "сделать что-нибудь", дабы искупить несправедливости, причиняемые этой компанией, и нетрудно догадаться, почему на щеках у него легкий румянец, а речь его немного бессвязна и взгляд скользит то по мягким черным прядям над ухом леди Харман, то по ее нежным, шевелящимся губам, то по грациозной фигуре, когда она наклоняется вперед, опираясь локтем на колено ноги, закинутой за другую ногу, и положив подбородок на затянутую в перчатку руку, или чертит зонтиком по земле в непривычном усилии высказать и объяснить свои затруднения. Нетрудно догадаться также, почему он только делает вид, будто относится к этому вопросу просто и беспристрастно. Он рассказывает интереснейшую проблему, когда в женщине просыпается чисто мужское чувство ответственности перед обществом, но ему хочется думать лишь о том, что это неизбежно должно поколебать верность и повиновение леди Харман сэру Айзеку, и он поневоле желает воспользоваться случаем и толкнуть ее к этому... Но ход мыслей мужчины настолько сложен, что этим дело не исчерпывалось, и мистер Брамли в то же самое время ухитрялся думать и о другом. Он старался незаметно подсчитать деньги, которые были у него в кармане, и кое-что прикидывал в уме. В тот день он как раз намеревался пополнить свой бумажник в клубе и вспомнил об этом неосуществленном намерении, только когда расплачивался с шофером у ворот Хэмптон Корт. Такси обошлось в девять шиллингов десять пенсов, а у него оказалась единственная золотая монета - полсоверена. Но в кармане брюк нашлась еще пригоршня серебра, благодаря чему он мог расплатиться и дать на чай. - Вас подождать, сэр? - опросил шофер. Мистер Брамли, не подумав, совершил роковую ошибку. - Нет, - сказал он, помня, что у него осталось только серебро. - Мы вернемся поездом. Обычно, когда шофер отвозит пассажира в Хэмптон Корт или еще куда-нибудь за город, он получает плату и ждет. Счетчик не отщелкивает двухпенсовики, которые почти целиком достались бы отсутствующему хозяину таксомотора, и шофер с пассажиром улаживают дело к обоюдному удовольствию. Но на этот раз шофер, отпущенный мистером Брамли, сразу нашел другого пассажира и уехал... Я не достиг своей цели, если не убедил читателя, что мистер Брамли был человек крайне деликатный; он любил, чтобы внешне все было прилично, и боялся обнаружить малейшую стесненность в деньгах, как только может бояться этого человек, воспитанный в английской закрытой школе. Ему была невыносима мысль, что эта чудесная прогулка, после которой между ним и леди Харман должно возникнуть беспредельное доверие, может быть чем-то омрачена. Все, от начала до конца, должно быть возвышенным. Но сколько же стоит билет в первом классе от Хэмптон Корт до Путни?.. Кажется Путни по той же линии, что и Хэмптон Корт... И можно ли обойтись без чая? Так что пока леди Харман рассказывала о деле своего мужа - "нашем деле", как она его называла, - тщательно избегая более интимного вопроса, который интересовал ее гораздо сильнее - вопроса о пределах повиновения жены мужу, - мистер Брамли был занят денежными подсчетами, с выражением напряженного внимания на лице, что было ей очень приятно. Несколько раз он даже терял нить разговора и был вынужден вместо ответа прибегать к жалкому заменителю - многозначительно хмыкал. (Решительно невозможно уехать без чая, думал он. Ему самому ужасно хотелось чаю. Выпив чаю, он скорее найдет какой-нибудь выход...) Катастрофа разразилась за столом. Они пили чай в ресторане на лужайке, который показался мистеру Брамли недорогим, и он сделал вид, будто выбрал его потому, что из окон открывался тривиально красивый вид. Но ресторан оказался дорогим, и когда мистеру Брамли подали счет и он получил наконец возможность вынуть деньги из кармана и пересчитать их, то обнаружил, что дело обстоит еще хуже, чем он ожидал. Счет был на пять шиллингов (Протестовать? Но до чего некрасиво спорить с официантом, и к тому же он еще чего доброго на смех поднимет!), а в руке у него было четыре шиллинга шесть пенсов. Он притворился удивленным, а официант стоял рядом и смотрел на него. (Попросить, чтобы поверил в долг? Но в таком захолустье может выйти ужасная неприятность!) - Вот так так, - сказал мистер Брамли, вынул с некоторым запозданием пустой бумажник и заглянул в него. Он понимал, что плохо играет роль, и чувствовал, как горячая краска заливает его уши, нос и щеки. Другой официант в противоположном конце зала заинтересовался и подошел поближе. - Никак не ожидал, - лицемерно сказал мистер Брамли. - Что-нибудь случилось? - спросила леди Харман с нежным сочувствием, как сестра. - Дорогая леди Харман, я попал в... смешное положение. Не дадите ли вы мне взаймы полсоверена? Он был уверен, что два официанта переглянулись. Посмотрел на них - новая ошибка - и покраснел еще больше. - Ах! - сказала леди Харман и взглянула на него, не скрывая улыбки. Сначала это показалось ей шуткой. - У меня всего шиллинг восемь пенсов. Я не думала... Она покраснела, мило, как всегда. Потом достала маленький, но дорогой кошелек и протянула ему. - Мне, право, так неловко, - сказал мистер Брамли, открывая кошелек и вынимая оттуда шиллинг. - Но этого достаточно, - сказал он и отпустил официанта, дав ему на чай шесть пенсов. Потом, все еще держа в руке открытый кошелек и собрав последние силы, он притворился, что все это очень забавно, и попытался быть непринужденным, хотя не мог отделаться от мысли, что после всех перипетий, красный, как рак, он имеет очень глупый и смешной вид. - Право, мне ужасно неловко, - повторил он. - Я не подумала о... об этом. Как глупо с моей стороны, - сказала леди Харман. - О нет! Ради бога! Уверяю вас, это моя вина. Я не нахожу слов для оправдания... Какая нелепость!.. Ведь это я уговорил вас приехать сюда. - И все-таки мы расплатились, - утешила она его. - Но ведь вам надо домой! Об этом она не подумала. И ей сразу же представился сэр Айзек. - Да, к половине шестого, - сказала она с некоторой неуверенностью. Мистер Брамли посмотрел на часы. Было без десяти пять. - Официант, - сказал он, - когда будет поезд в Пути и? - Боюсь, сэр, что отсюда в Путни поезда не ходят... Принесли железнодорожный справочник, и мистер Брамли впервые узнал, что Путни и Хэмптон Корт - это станции двух разных и, судя по расписанию, совершенно не связанных одна с другой линий Юго-Западной железной дороги, так что им никак не попасть в Путни раньше шести часов. Мистер Брамли был очень смущен. Он понял, что не следовало отпускать такси. Для него было долгом чести не позднее чем через час доставить эту леди домой благополучно и с соблюдением всех приличий. Но мистер Брамли не знал, как исполнить этот долг, и, разволновавшись, не нашел никакого способа его исполнить. Он не привык оставаться без денег и, упав духом, попытался напустить на себя деловой вид. Он потребовал, чтобы официант нашел такси. Потом попытался вызвать такси силой внушения. И, наконец, выйдя вместе с леди Харман из ресторана, пошел к воротам Хэмптон Корта искать такси. Но тут он спохватился, как бы не пропустить поезд в пять двадцать пять. И они поспешили через мост к станции. Мистер Брамли питал робкую надежду, что кассир даст ему билеты в долг, если он покажет свою визитную карточку. Но кассиру его просьба, как видно, пришлась не по душе. Должно быть, ему не понравилась та часть мистера Брамли, которую он видел через маленькое квадратное окошечко, и у мистера Брамли создалось впечатление, что он держался нелюбезно и пренебрежительно. Мистер Брамли, как это бывает с людьми чувствительными, был уязвлен, заговорил властно и самоуверенно, потом вышел из себя, начал угрожать и потерял драгоценные секунды, а леди Харман ждала на платформе, и ее веру в него несколько омрачила тень сомнения, когда лондонский поезд в пять двадцать пять отошел у нее на глазах. Мистер Брамли вышел на платформу, исполненный решимости ехать без билетов, несмотря на все препятствия, как раз в тот миг, когда уехать этим поездом было уже невозможно, и тут, как ни грустно мне об этом рассказывать, он вернулся к кассе и стал укорять кассира, доказывая, что должностное лицо обязано помогать людям, попавшим в затруднительное положение, а кассир тоже в долгу не остался, но все это нисколько не приблизило леди Харман к дому. Потом, взглянув на расписание поездов, он увидел, что, если даже уладить дело с билетами, все равно они с леди Харман доберутся до Путни не раньше чем в двадцать минут восьмого, потому что Юго-Западная железная дорога возмутительно пренебрегла удобствами пассажиров, едущих из Хэмптон Корта в Путни. Он, как мог, объяснил все это леди Харман и увел ее со станции, чтобы сделать последнюю отчаянную попытку найти такси. - Уехать следующим поездом мы всегда успеем, - сказал он. - Это будет только через полчаса. - Я кругом виноват перед вами, - повторил он в восьмой или девятый раз... Было уже без четверти шесть, когда мистер Брамли вспомнил о трамвае, который ходит от ворот дворца. Билет стоит всего четыре пенса, а на конечной станции наверняка будут такси. Должны быть такси! Трамвай довез их кружным путем, по бесконечным улицам - увы, им казалось, что он еле ползет! - до Хаммерсмита, и когда они доехали, сумерки давно уже сгустились в темноту, а все улицы и магазины осветились, - чувствовалось, что час был поздний. Сев в трамвай, они некоторое время сидели молча, а потом леди Харман засмеялась, и мистер Брамли тоже засмеялся - ему уже больше не нужно было лезть из кожи вон и суетиться, - и обоих охватило то веселье, которое наступает по другую сторону отчаяния. Но эта короткая вспышка быстро угасла, и душу леди Харман грызло мрачное беспокойство, а мистера Брамли мучила совесть, что он свалял дурака, сцепившись с кассиром... Они вышли в Хаммерсмите - два путешественника без единого пенни в кармане - и, пережив несколько тревожных минут, нашли такси. Доехали до Путни. Леди Харман вышла у ворот и пошла по дорожке через темный сад, а мистер Брамли поехал в свой клуб, чтобы снова обрести платежеспособность. Когда он вошел в двери клуба, было пять минут девятого... Леди Харман рассчитывала вернуться домой не позже четырех часов, выпить чаю с матерью, а когда приедет муж, сообщить ему о своем вполне приличном и благопристойном неповиновении его нелепым запретам. А потом, когда он убедится в своем бессилии, она заявит, что намерена отобедать у леди Вайпинг и нанести еще несколько обещанных визитов, и все будет как нельзя лучше. Но вы сами видели, как далеко могут несчастное стечение обстоятельств и безрассудство увести женщину от столь достойных намерений, и когда она наконец вернулась в Путни, в свой викториански-средневековый дом, было уже около восьми, и весь дом, от кухни до детской, был охвачен отчаянным волнением. Даже три старшие девочки, которые привыкли, чтобы "мамусенька" целовала их на сон грядущий, еще не спали и, чувствуя беспокойство, витавшее в воздухе, плакали. Даже низшая прислуга недоумевала: "И куда это подевалась госпожа?" Сэр Айзек вернулся в этот день раньше обычного, такой мрачный, что даже Снэгсби поглядывал на него с опаской. И действительно, сэр Айзек так и кипел злобой. Он потому я приехал рано, что хотел сорвать злобу на Эллен, и когда ее не оказалось, он почувствовал себя совсем как человек, который хотел ступить на пол, а вместо этого провалился куда-то, чуть ли не в бездонную пропасть. - Но куда же она поехала, Снэгсби? - Миледи сказала, что едет на завтрак, сэр Айзек, - ответил Снэгсби. - Господи! Куда это? - Этого миледи не сказала, сэр Айзек. - Куда же? Куда к чертовой матери... - Не... не могу знать, сэр Айзек. - И вдруг у него мелькнула спасительная мысль: - Может быть, миссис Собридж знает, сэр Айзек... Миссис Собридж грелась на солнышке в саду. Она сидела на удобном садовом стуле, раскрыв над головой белый зонтик, с новым романом миссис Хэмфри Уорд на коленях и старалась не думать о том, куда могла подеваться ее дочь. Сердце у нее упало, когда она увидела, что к ней идет сэр Айзек. Но она могла лишь еще больше удивиться, куда же подевалась Эллен. - Послушайте! - крикнул зять. - Где Эллен? Миссис Собридж с притворным равнодушием ответила, что не знает. - Но вы должны знать, - сказал Айзек. - Ее место дома. Миссис Собридж вместо ответа попросила его быть повежливей. - Куда она поехала? Куда? Вы действительно ничего не знаете? - Эллен не удостаивает меня своим доверием, - сказала миссис Собридж. - Но вы должны знать! - воскликнул сэр Айзек. - Она ваша дочь. Вы и про вторую свою дочь тоже ничего не знаете. Видно, вам наплевать, где они, что они натворили. Человек приезжает домой пораньше, к чаю, а жены и след простыл. И это после всего, что мне рассказали сейчас в клубе. Миссис Собридж встала, чтобы придать себе достоинства. - Сомневаюсь, чтобы я была обязана следить за каждым шагом вашей жены, - сказала она. - Да за Джорджиной вы тоже не смотрите. Черт возьми! Сто фунтов отдал бы, только бы этого не случилось. - Если вы хотите разговаривать со мной, сэр Айзек, то будьте любезны не выражаться... - Ого, заткните глотку! - сказал сэр Айзек, приходя в бешенство. - Выходит, вы ничего не знаете, ровно ничего? Какой же я был дурак! Дал ей билеты. А она послала этих женщин... Слушайте, нечего нос задирать... Да погодите же, дайте мне... Послушайте! Миссис Собридж, выслушайте меня... Я про Джорджину говорю. Про Джорджину. Но она уже быстро шла к дому, бледная, с неподвижным лицом, а сэр Айзек семенил рядом с ней и бушевал, тщетно пытаясь заставить ее слушать. - Да послушайте же! - кричал он. - Это я про Джорджину... Но она сохраняла невозмутимость, от которой можно было сойти с ума. Он не понимал, почему она даже не остановилась, не полюбопытствовала, что же такое сделала Джорджина и о чем речь. В человека, который так замкнулся в своем достоинстве, хочется бросать камнями. Быть может, она уже знала о злодеянии Джорджины. И даже сочувствовала ей... Очутившись у дома, на виду, он перестал ее преследовать. - Ну я убирайтесь! - сказал он ей вслед. - Убирайтесь! Хоть навсегда! Чтобы духу вашего здесь не было! Если вы не сумели воспитать своих дочерей... Она уже не могла его слышать, но по-прежнему величественно, хоть и быстро, удалялась к дому. А ему необходимо было излить душу. Кому-нибудь. И он заговорил, обращаясь к саду. Для чего человек женится? Его мысли снова вернулись к Эллен. Куда она подевалась? Если даже поехала на завтрак, пора уж ей вернуться. Он пошел к себе в кабинет и позвонил Снэгсби. - Леди Харман еще нет? - спросил он хмуро. - Нет, сэр Айзек. - Почему она не вернулась? Снэгсби напряг все свои мыслительные способности. - Может быть, сэр Айзек, с миледи... случилось что-нибудь. На миг сэр Айзек был ошеломлен этой мыслью. Потом подумал: "Мне сообщили бы по телефону". - Нет, - сказал он. - Просто она гуляет. И все. А я сиди здесь и дожидайся, покуда она соблаговолит вернуться. Что за идиотизм!.. Он принялся насвистывать сквозь зубы, и звук был похож на шипение пара. Снэгсби постоял, сколько требовало приличие, потом почтительно поклонился и вышел... Но едва он успел пересказать этот разговор в буфетной, как его снова вызвали резким звонком. Сэр Айзек желал поговорить с Питерс, горничной леди Харман. Он хотел знать, куда ушла леди Харман, а так как это было невозможно, он хотел по крайней мере выслушать предположения. - Леди Харман, кажется, пошла на завтрак, сэр Айзек, - сказала Питерс, и ее кроткое личико выражало живейшее желание услужить ему. - Ах, убирайтесь отсюда! - сказал сэр Айзек. - Вон! - Слушаю, сэр Айзек. И Питерс повиновалась... - Он совсем из-за нее взбеленился, - сказала Питерс Снэгсби, спустившись вниз. - Я так думаю, госпоже крепко достанется, - сказал Снэгсби. - Он еще ничего не знает, - сказала Питерс. - О чем это? - спросил Снэгсби. - Ах, сама не знаю, - сказала Питерс. - Не спрашивайте меня. Минут через десять они услышали грохот - это сэр Айзек разбил фарфоровую фигурку богини Куан Ин [буддистская богиня милосердия], стоявшую в его кабинете на каминной полке. Осколки потом нашли в камине... Когда человек, изнемогая, жаждет отвести душу, от этого можно сойти с ума. Некоторое время сэр Айзек сидел в кабинете и разговаривал сам с собой о Джорджине и леди Харман, а потом почувствовал неодолимое желание излить свое возмущение на миссис Собридж, хотя сочувствия от нее ждать не приходилось. Он долго бродил по дому и по саду, разыскивая ее, а потом наконец вынужден был справиться о ней, и перепуганная горничная, которую он прижал в угол в оранжерее, сказала, что миссис Собридж ушла к себе в комнату. Он пошел туда и стал барабанить в дверь, но после едва слышного "Кто там?" ответа больше не получил. - Я хочу рассказать вам про Джорджину! - крикнул он. Он дернул дверную ручку, но теща, охраняя свое достоинство, благоразумно заперлась на ключ. - Я хочу рассказать про Джорджину! - повторил он. - Про Джорджину! А, черт! Молчание. Чай ожидал его внизу. Он слонялся по гостиной, насвистывая сквозь зубы. - Снэгсби, - сказал сэр Айзек, - передайте миссис Собридж, что я буду ей очень признателен, если она спустится к чаю. - У миссис Собридж болит голова, сэр Айзек, - сказал Снэгсби подобострастно. - Она просила вам это сказать. А чай велела подать к себе в комнату. На миг сэр Айзек растерялся. Но потом нашел выход из положения. - Подайте мне "Таймс", Снэгсби, - сказал он. Он взял газету, развернул ее и нашел нужный столбец. Он обвел его автоматическим пером и написал над ним дрожащей рукой: "Билеты для этих женщин Джорджина обманом получила у меня". Потом протянул газету Снэгсби. - Отнесите это миссис Собридж, - сказал он, - и спросите ее, что она об этом думает. Но миссис Собридж молчаливо отклонила предложение сноситься с ним через Снэгсби. Джорджине не было оправдания. Она выпросила у сэра Айзека билеты на большой званый прием у Барлипаунда, сказав, будто они нужны ей "для двух старых дев из предместья", за чье поведение она ручается, а билеты отдала смутьянкам из женского союза, тем самым, которые сбили ее с пути истины. В результате произошло историческое нападение на мистера Блэптона. Две отчаянные и заблудшие представительницы этой организации явились на великий прием, стараясь платьем и поведением походить на обыкновенных женщин, сочувствующих либеральной партии; прикинувшись приверженцами вигов и скрывая свою злобу, они подошли к группе блестящих, выдающихся деятелей либеральной партии, центром которой был мистер Блэптон, а потом вдруг набросились на него. Это был один из тех торжественных случаев, когда рядовой член столь массовой партии имел счастье взглянуть на придворные туалеты. Министры и всякие знаменитости приехали туда из Букингемского дворца в парадных одеждах. Пурпур и перья, великолепные шлейфы, звезды и ленты неизвестных орденов ослепляли жен и дочерей верных членов партии, давали им почувствовать, что значит стоять у кормила власти, и разжигали честолюбивые мечты множества серьезных и всерьез соперничавших друг с другом молодых людей. Это заставляло рабочих лидеров по достоинству ценить высокие возможности парламента. И вдруг - суматоха, беготня, крик: "Долой с него эполеты!" Настоящий скандал! А ведь с виду такие милые молодые женщины! Жаль, что нам незачем описывать сцену, которая за этим последовала. Мистер Блэптон дрался за свои эполеты, как лев, причем главным его оружием была треуголка, которая в пылу битвы перегнулась надвое. Миссис Блэптон помогала ему изо всех своих слабых женских сил и, надо сказать, довольно сильно треснула одну из нападавших по уху. Наконец несколько запоздавшая, но решительная полиция вырвала незваных гостей, порядком помятых и растерзанных, из рук разъяренных государственных деятелей... Такими событиями, словно яркими красными и зелеными пятнами, разукрашена вся история Англии последних лет, и нас этот случай интересует лишь постольку, поскольку к нему причастна Джорджина. Сэр Айзек узнал о случившейся неприятности совершенно неожиданно, когда завтракал в клубе "Клаймакс" с сэром Робертом Чартерсоном. Ему сказал об этом некий Гоббин, театральный критик или что-то в этом роде, один из тех ничтожных литераторов, которые марают репутацию и достоинство многих знаменитых клубов; лохматый, в небрежном галстуке, казавшемся не галстуком, а вызовом, брошенным всем приличиям, Чартерсон как раз говорил о недавнем скандале. - Сэру Айзеку они оказали скверную услугу, сэр Роберт, - сказал Гоббин, ничуть не смущаясь присутствием самого Хармана. Сэр Айзек посмотрел на него так, как смотрел обычно на провинившегося клерка. - Они пришли с билетами от сэра Айзека, - сказал Гоббин. - Быть не может!.. - Вас искал Горацио Бленкер, он в гостиной. Вы его не видели? А ведь он так старался все подготовить. Бедняга чуть не плачет. - Я им не давал никаких билетов! - решительно и возмущенно воскликнул сэр Айзек. И тут же с ужасом вспомнил о Джорджине... Но, несмотря на свое смятение, он продолжал все отрицать... Разговор в курительной был для сэра Айзека настоящей пыткой. - Но как могло такое случиться? - спросил он голосом, который ему самому показался фальшивым. - Как это вышло? Взгляды, устремленные на него, были убийственны. Неужели они догадались? Возможно ли это? А в голове у него стучала мысль: "Это Джорджина, твоя свояченица Джорджина", - стучала так громко, что казалось, все в курительной это слышат... Когда леди Харман шла по темной дорожке к дому, она горько сожалела, что не удовлетворилась разговором с мистером Брамли в Кенсингтонском парке и приняла его заманчивое предложение поехать в Хэмптон Корт. Ее возвращение было какое-то неприкаянное, сиротливое. Ей припомнились картинки, напечатанные для благотворительных дел доктора Барнардо - ее любимого героя из числа современников, - на которых жалкие, бездомные человечки бредут, не чая добраться до весело освещенных, хотя и вполне благопристойных домов. Она предпочла бы совсем другое ощущение, если бы могла выбирать. Усталая, запыленная, она вошла в прихожую, и яркий свет ослепил ее. Снэгсби помог ей снять пелерину. - Сэр Айзек спрашивал вас, миледи, - сказал он. И тотчас сам сэр Айзек появился на лестнице. - Боже мой, Элли! - вскричал он. - Где ты была? Леди Харман решила оттянуть ответ. - Я выйду к обеду через полчаса, Снэгсби, - сказала она и прошла мимо дворецкого к лестнице. Сэр Айзек ждал ее наверху. - Где ты была? - повторил он, когда она приблизилась. Горничная на лестничной площадке и няня в дверях детской, наверху, разделяли нетерпение сэра Айзека и ждали ее ответа. Но ответа они не услышали, потому что леди Харман, точь-в-точь как недавно ее мать, проскользнула мимо сэра Айзека в дверь своей комнаты. Он вошел за ней и захлопнул дверь, чтобы прислуга их не слышала. - Ну! - сказал он грубо, как хозяин, знающий свои права. - Где ты была? Где тебя черти носили? С той самой минуты, как Эллен поняла, что, вернувшись домой, окажется в невыгодном положении, она начала обдумывать, что сказать ему. (Не мне винить ее за неискренность; мой долг лишь написать об этом.) - Я завтракала у леди Бич-Мандарин, - сказала она. - Ведь я же говорила тебе, что поеду туда. - Завтракала! - воскликнул он. - Да ведь уже восемь вечера! - Я встретила... кое-кого. Встретила Агату Олимони. Я имею полное право поехать на завтрак... - Воображаю, какая теплая компания там собралась. Но это не объяснение, почему тебя не было до восьми, верно? А проклятые слуги тем временем делали здесь, что хотели! - Я поехала в Хэмптон Корт посмотреть куртины. - С ней?.. - Да... Нет, совсем не того она хотела. Это была бесславная сдача заранее подготовленных позиций, которые она намеревалась отстаивать с полным достоинством. Нужно было любой ценой уйти от этой лжи, к которой она сразу прибегла, увести разговор от Агаты с помощью какой-то общей решительной фразы. - Я имею полное право, - заявила она, едва переводя дух, - поехать в Хэмптон Корт, с кем хочу, говорить, о чем хочу, и оставаться там, сколько найду нужным. Он сжал тонкие губы и мгновение молчал, потом возразил: - Ничего подобного. Никаких прав у тебя нет. Ты должна исполнять свой долг, как все, и долг твой - быть здесь и следить за домом, а не шляться по Лондону, куда тебе взбредет в голову. - Не думаю, чтобы в этом состоял мой долг, - сказала леди Харман, помолчав немного и собравшись с силами. - Да, именно в этом он состоит. И ты это знаешь. Прекрасно знаешь. Это отрицают только те вонючие, безмозглые, грязные, паршивые ублюдки, которые вбили тебе в голову... Фраза зашаталась под этим бременем эпитетов и рухнула, как верблюд, на которого взвалили непосильный груз. - Поняла? - сказал он. Леди Харман нахмурилась. - Я исполняю свой долг... - начала она. Но сэр Айзек решил высказаться до конца, он должен был излить все, что накопилось в его душе за этот долгий, неприятный день. Он начал было возражать ей, но злоба захлестнула его. Ему вдруг захотелось кричать, осыпать ее оскорблениями, и ничто не могло ему помешать. Поэтому он начал: - Так вот что ты называешь своим долгом - шляться с мерзкой старой суфражисткой!.. Он умолк, собираясь с силами. Раньше он никогда не давал себе воли перед женой; он никогда и ни перед кем не давал себе воли. В критическую минуту у него никогда не хватало для этого смелости. Но жена - дело особое. Он хотел казаться сильным и сделал это с помощью слов, от которых до тех пор воздерживался. То, что он говорил, невозможно передать на бумаге; он перескакивал с одного на другое. Прошелся насчет Джорджины, насчет чопорности миссис Собридж, потом высказался про истеричность Джорджины, вызванную тем, что она не замужем, про общий упадок женской добродетели, про безнравственность современной литературы, про зависимость леди Харман, про несправедливое положение, при котором она купается в роскоши, тогда как он целыми днями работает не покладая рук, про стыд и позор перед прислугой из-за того, что она уехала неизвестно куда. Свои слова он подкреплял жестами. Он простирал к ней большую уродливую руку с двумя растопыренными, дрожащими пальцами. Уши его покраснели, нос тоже, глаза налились кровью, а щеки побледнели от гнева. Волосы встали дыбом, словно от страха перед собственными его речами. Он в своем праве, он по справедливости требует к себе хоть небольшого внимания, пусть он ничтожество, но этого он не потерпит. Он ее честно предупреждает. Кто она такая, что знает она о том мире, куда лезет? Потом он принялся за леди Бич-Мандарин и выставил ее в самом худшем свете. Если бы только леди Бич-Мандарин могла его слышать... Леди Харман несколько раз тщетно пыталась заговорить. Его неумолчные крики совершенно ошеломили ее; сна была справедлива по натуре, и в душу ей закралось неприятное чувство, что, вероятно, она и в самом деле совершила что-то предосудительное, если вызвала такую бурю. Она испытывала странное и досадное ощущение ответственности за сотрясавшую его ярость, чувствовала, что повинна в этом, как много лет назад чувствовала себя повинной в его слезах, когда он отчаянно молил ее выйти за него замуж. Какой-то неведомый инстинкт вызывал у нее желание утешить его. Это желание утешить - главная женская слабость. Но она по-прежнему не отступала от своего решения объявить ему о новых визитах, которые намеревалась нанести. Воля ее цеплялась за это, как человек на горной тропинке цепляется за скалу при раскате грома. Она стояла, ухватившись за край своего туалетного столика, и несколько раз тщетно пыталась заговорить. Но как только она делала такую попытку, сэр Айзек поднимал руку и кричал почти с угрозой: - Нет, ты выслушай меня, Элли! Выслушай! - И продолжал говорить еще быстрее... (Лимбургер в своей любопытной книге "Сексуальные различия души" пишет, что наиболее общее различие между полами, вероятно, заключается в том, что, когда мужчина ругает женщину, если только он делает это достаточно громко и долго, у нее возникает чувство вины, а когда роли меняются, то у мужчины это вызывает лишь смертельную злобу. Этого, говорит он далее, не понимают женщины, которые надеются, ругая мужчин, заставить их почувствовать то же, что чувствуют сами. Этот материал подтверждается цифровыми данными о "позорных стульях" [к позорным стульям привязывали в Англии женщин дурного поведения и мошенников], а дальше тщательно анализируется статистика супружеских преступлений, совершенных в Берлине за 1901-1902 годы. Но пусть исследователь сравнит в этой связи то, что сделала Паулина из "Зимней сказки", и вспомнит свой собственный опыт. Более того, трудно сказать, в какой мере угрызения совести леди Харман были вызваны иной причиной - тем, что она поставила себя в ложное положение, сказав сэру Айзеку неправду. И вдруг эта бурная сцена в большой розовой спальне, когда сэр Айзек бегал по комнате, останавливался, поворачивался и размахивал руками, а леди Харман в отчаянии цеплялась за туалетный столик и готова была разорваться между своими новыми обязательствами, чувством вины и глубоким инстинктивным сознанием ответственности, столь свойственным женской природе, была прервана, как часто прерывается повествование в романах, только вместо незаменимого многоточия раздался низкий, дрожащий, успокаивающий звук гонга, в который ударил Снэгсби: Бумм! Бум! Буммм!) - А, черт! - взмахнув кулаками, воскликнул сэр Айзек таким тоном, словно это была худшая провинность Эллен. - Ведь мы еще не одеты к обеду! Обед прошел в торжественном молчании, чем-то напоминая придворную церемонию. Миссис Собридж была, пожалуй, даже слишком деликатна, - она съела немного супу и цыплячье крылышко у себя в комнате. Сэр Айзек спустился вниз первый, и жена застала его в огромной столовой - он стоял у камина, широко расставив ноги, и угрюмо ждал ее. Она причесала свои темные волосы как можно проще и надела голубое бархатное домашнее платье, а потом заглянула в детскую, где дети уже спали беспокойным: сном. Муж и жена сели за обеденный стол работы Шератона - гордость сэра Айзека, один из лучших предметов обстановки, какой ему удалось купить, - а Снэгсби с лакеем, напуганные и притихшие, усердно им прислуживали. Леди Харман и ее муж не обменялись за обедом ни единым словом; сэр Айзек ел суп довольно шумно, как и подобает человеку, с трудом сдерживающему справедливое негодование, и один раз хриплым голосом заметил Снэгсби, что булочка плохо выпечена. В перерывах между блюдами он откидывался на спинку стула и тихонько насвистывал сквозь зубы. Это был единственный звук, нарушавший мягкую тишину. Леди Харман с удивлением обнаружила, что проголодалась, но ела с задумчивым достоинством и пыталась как-то переварить неприятный разговор, который ей пришлось выдержать. Но это был совершенно неудобоваримый разговор. Ее сердце снова ожесточилось. Подкрепившись и отдохнув от его крика, она несколько оправилась от унижения и вновь обрела решимость утвердить свою свободу бывать где угодно и думать что угодно. Она стала придумывать какой-нибудь способ заявить об этом так, чтобы не вызвать новый поток упреков. Сказать это в конце обеда? Сказать в присутствии Снэгсби? Но он может напуститься на нее даже при Снэгсби, а эта мысль была для нее невыносима. Она смотрела на него поверх старинной серебряной вазы с розами, стоявшей посреди стола, - розы были красивые, самого нового сорта, - и раздумывала о том, как он будет вести себя в том или ином случае. Обед шел заведенным порядком, и они уже перешли к десерту. Подали вино, Снэгсби положил около своего хозяина сигары и маленькую серебряную зажигалку. Леди Харман медленно встала, собираясь заговорить. Сэр Айзек остался сидеть, глядя на нее, - в его карих, с красными ободками глазах затаилась ярость. И она почувствовала, что не может с ним разговаривать. - Пожалуй, пойду проведаю маму, - сказала она наконец после принужденного молчания. - Она просто притворяется, - сказал сэр Айзек ей вслед, когда она уже выходила из комнаты. Мать, закутанная в шаль, сидела у камина, и Эллен, как полагается, справилась о ее здоровье. - У меня только чуть-чуть голова побаливает, - призналась миссис Собридж. - Но сэр Айзек так расстроился из-за Джорджины и из-за... - она запнулась, - из-за всего этого, что я решила не попадаться ему под руку. - Что же сделала Джорджина? - Про это написано в газете, дорогая. Вон она на столе. Эллен прочитала заметку в "Таймс". - Это Джорджина достала для них билеты, - объяснила миссис Собридж. - Лучше б ей этого не делать. Это было так... так опрометчиво с ее стороны. Пока леди Харман читала заметку, обе молчали. Потом она положила газету и спросила мать, не нужно ли ей чего-нибудь. - Я... я надеюсь, теперь все уладилось, дорогая? - спросила миссис Собридж. - Конечно, - ответила дочь. - Так, значит, тебе ничего не нужно, мама? - От меня ведь все скрывают. - Теперь все хорошо, мама. - Он так на меня накинулся... - Это было некрасиво... со стороны Джорджины. - Я в таком трудном положении. Лучше б он не разговаривал со мной обо всем этом... Джорджина меня ни во что не ставит, а теперь вот он... Это так неразумно... Заводить споры. Ты знаешь, дорогая, я все думала, что, если мне ненадолго уехать в Бурнемут... Ее дочери эта мысль, видимо, понравилась. Она подошла к камину и посмотрела на мать ласковым взглядом. - Ты не беспокойся, мама, - сказала она. - Миссис Блекхорн говорила мне, что там есть прелестный тихий пансион у самого моря... Там никто не будет меня оскорблять. Ты знаешь... - Голос ее дрогнул. - Он оскорблял меня, нарочно хотел оскорбить. Я так расстроена. Никак не могу этого забыть. Леди Харман вышла на лестницу. Она чувствовала, что ей не у кого искать поддержки. (Если б только она не солгала!) Пересилив себя, она спустилась вниз, в столовую. (Ложь была необходима. И в конце концов это мелочь. Это не должно заслонять главного.) Она тихо вошла в столовую и увидела мужа у камина, погруженного в мрачные размышления. Рядом, на мраморной каминной доске, стояла рюмка; сэр Айзек потягивал портвейн, несмотря на решительное запрещение врача, и от вина глаза его покрылись красными прожилками, а на обычно бледном лице проступили мелкие красные пятна. - Ну! - сказал он, резко поднимая голову, когда она закрыла за собой дверь. У обоих на лицах было выражение, как у боксеров перед схваткой. - Я хочу, чтобы ты понял... - сказала она и добавила: - Ты так себя вел... Тут она потеряла самообладание, и голос ее дрогнул. В ужасе она почувствовала, что готова заплакать. Огромным усилием воли ей удалось овладеть собой. - Не думаю, чтобы ты имел право только потому, что я твоя жена, следить за каждым моим шагом. Ты не имеешь такого права. А я имею право наносить визиты... Так и знай, я поеду на прием к леди Бич-Мандарин. На будущей неделе. И еще я обещала быть у мисс Олимони к чаю. - Ну, дальше, - угрюмо буркнул он. - А еще я поеду на обед к леди Вайпинг; она меня пригласила, и я приняла приглашение. Но это будет позже. Она замолчала. Он, казалось, задумался. Потом вдруг лицо его ожесточилось. - Никуда вы не поедете, миледи, - сказал он. - Можете быть уверены. Не поедете! Ясно? И, еще крепче стиснув руки, шагнул к ней. - Вы забываетесь, леди Харман, - сказал он серьезно и решительно, понизив голос. - Вы забыли, кто вы такая. Приходите и говорите мне, что намерены сделать то-то и то-то. Разве вы не знаете, леди Харман, что долг жены велит вам беспрекословно повиноваться мне, делать все, чего я потребую? - Он вытянул худой указательный палец, чтобы подчеркнуть свои слова. - И я заставлю вас повиноваться! - Я имею полное право... - повторила она. Но он не обратил на это никакого внимания. - Что это вы вздумали, леди Харман? Собираетесь разъезжать по знакомым. Ну нет! Только не в моем автомобиле и не на мои деньги. Здесь все принадлежит мне, леди Харман, все дал вам я. И если вы намерены иметь целую кучу друзей отдельно от меня, где они будут вас посещать? Во всяком случае не в моем доме! Если я их здесь застану, то вышвырну вон. Мне они не нужны. Я их выгоню. Понятно? - Я не рабыня. - Вы моя жена, а жена должна повиноваться мужу. У лошади не может быть две головы, а здесь, в этом доме, голова я. - Я не рабыня и никогда ею не буду. - Вы моя жена и должны выполнять условия сделки, которую заключили, когда вышли за меня замуж. Я готов, в разумных пределах, предоставить вам все, чего вы пожелаете, если вы будете выполнять свой долг, как подобает жене. Я вас совсем избаловал. Но шляться одной - таких штучек и потачек не допустит ни один мужчина из тех, кого можно назвать мужчиной. И я не допущу... Вот увидите. Увидите, леди Харман... Вы у меня живо возьметесь за ум! Понятно? Можете начинать свои фокусы хоть сейчас. Давайте сделаем опыт. Посмотрим, что из этого выйдет. Только не думайте, что я буду давать вам деньги, не думайте, что я буду помогать вашей нищей семье, пожертвую ради вас своими убеждениями. Пусть каждый из нас поживет сам по себе, вы идите своей дорогой, а я пойду своей. И посмотрим, кому это скорее надоест, посмотрим, кто пойдет на попятный. - Я пришла сюда, - сказала леди Харман, - чтобы разумно поговорить... - Но увидели, что у меня тоже есть разум! - перебил ее сэр Айзек, сдерживая крик. - У меня тоже есть разум! - Вы это считаете... разумом? А я - нет, - сказала леди Харман и вдруг расплакалась. Спасая остатки достоинства, она ушла. Он не потрудился открыть перед ней дверь и стоял, чуть сгорбившись, глядя ей вслед и сознавая, что одержал верх в споре. В тот вечер, отпустив горничную, леди Харман некоторое время сидела на низеньком стульчике у камина; сначала она обдумывала события минувшего дня, а потом впала в такое состояние, когда человек не столько думает, сколько сидит в такой позе, будто думает. Скоро она ляжет спать, не зная, что ее ждет завтра. Она никак не могла прийти в себя после бурной сцены, которую вызвало ничтожное ее неповиновение. А потом произошло нечто невероятное, настолько невероятное, что и на другой день она не могла решить, что это было - сон или явь. Она услышала тихий, знакомый звук. Этого она ожидала меньше всего на свете и резко обернулась. Оклеенная обоями дверь из комнаты мужа приотворилась, потом открылась пошире, и в щель просунулась его голова, имевшая не совсем достойный вид. Волосы были всклокочены, видимо, он уже лежал и вскочил с постели. Несколько секунд он, не отрываясь, смотрел на нее смущенно и испытующе, а потом все его тело, облаченное в полосатую пижаму, всунулось вслед за головой в комнату. Он виновато подошел к ней. - Элли, - прошептал он. - Элли! Она запахнула на себе халат и встала. - В чем дело, Айзек? - спросила она, удивленная и смущенная этим вторжением. - Элли, - сказал он все так же шепотом. - Давай помиримся. - Мне нужна свобода, - сказала она, помолчав. - Не будь глупой, Элли, - прошептал он с упреком, медленно подходя к ней. - Помиримся. Брось эти глупости. Она покачала головой. - Мы должны договориться. Ты не можешь разъезжать одна бог весть куда, мы должны... должны быть разумны. Он остановился в трех шагах от нее. В его бегающих глазах теперь не было ни грусти, ни ласковой теплоты - ничего, кроме страсти. - Послушай, - сказал он. - Все это вздор... Элли, старушка, давай... Давай помиримся. Она посмотрела на него, и ей вдруг стало ясно, что она вовсе не боится его, что ей это только казалось. Она упрямо покачала головой. - Это же неразумно, - сказал он. - Ведь мы были самыми счастливыми людьми на свете... В разумных пределах ты можешь иметь все, чего захочешь. Предложив ей эту сделку, он замолчал. - Мне нужна независимость, - сказала она. - Независимость! - отозвался он. - Независимость! Какая еще независимость? Казалось, это слово сначала повергло его в печальное недоумение, а потом привело в ярость. - Я пришел помириться с тобой, - сказал он с горечью, - пришел после всего, что ты сделала, а ты тут болтаешь о независимости! У него не хватало слов, чтобы выразить свои чувства. Злоба вспыхнула на его лице. Он зарычал, поднял сжатые кулаки, и, казалось, готов был наброситься на нее, но потом в яростном исступлении круто повернулся, и полосатая пижама скачками вылетела из ее комнаты. - Независимость!.. Стук, грохот расшвыриваемой мебели, а потом тишина. Несколько мгновений леди Харман стояла неподвижно, глядя на оклеенную обоями дверь. Потом засучила рукав и больно ущипнула свою белую руку. Нет, это был не сон! Все это произошло в действительности. Ночью леди Харман проснулась без четверти три и очень удивилась. Было ровно без четверти три, когда она коснулась кнопки хитроумного серебряного приспособления на столике у кровати, которое отбрасывало на потолок светящееся изображение циферблата. Теперь мысли ее уже не просто текли сами по себе, она напряженно думала. Но вскоре поняла, что ничего не может придумать. В памяти все время вертелся обезумевший человечек в полосатой пижаме, который уносился от нее, словно гонимый ураганом. Ей казалось, что это было символом окончательного разрыва, происшедшего в тот день между ней и мужем. Она чувствовала себя, как государственный деятель, который, ведя какие-то маловажные переговоры, вдруг по оплошности объявил войну. Она была сильно встревожена. Впереди ей виделись бесчисленные неприятности. При этом она вовсе не была так непоколебимо уверена в правоте своего дела, как подобает безупречному рыцарю. Она была правдива от природы, и ее беспокоило, что в борьбе за свое право на свободу, которой пользуются все в обществе, она вынуждена была молчаливо признать некую правоту мужа, так как скрыла, что ездила с мужчиной. Она гнала сомнения, но в глубине души не была уверена, что женщина вправе свободно разговаривать с мужчинами, кроме своего мужа. Разумом она с презрением отвергла эти сомнения. Но они все равно не покидали ее. И леди Харман изо всех сил старалась от них избавиться... Она попыталась продумать все снова. А так как думать она не привыкла, то ее мысли вылились в форму воображаемого разговора с мистером Брамли, которому она объясняла затруднительность своего положения. Ей приходилось подыскивать слова. "Понимаете, мистер Брамли, - говорила она мысленно, - я хочу выполнить свой долг жены, обязана его выполнить. Но так трудно решить, где же кончается долг и начинается просто рабство. Я не могу поверить, что долг женщины - слепое повиновение. Женщине необходима... независимость". И тут она задумалась о том, что же значит это слово "независимость", до сих пор такой вопрос не приходил ей в голову... И пока она обо всем этом думала, в ее воображении все яснее рисовался некий идеализированный мистер Брамли, очень серьезный, внимательный, чуткий, который дает ей умные, спасительные, ободряющие советы, от чего все становится ясным и простым. Такой человек был ей необходим. Она не перенесла бы ату ночь, если бы не могла вообразить мистера Брамли таким. А когда она воображала его таким, то тянулась к нему всем сердцем. Она чувствовала, что накануне не сумела высказаться по-настоящему, уклонилась от самого главного, говорила совсем не то, и все же он так чудесно понимал ее. Не раз он говорил такие слова, как будто читал ее мысли. И она с особой радостью вспомнила, какое озабоченное, задумчивое выражение появлялось иногда в его глазах, словно мыслями он проникал гораздо глубже, чем позволяли ее неловко высказанные сомнения. Он, видимо, обдумывал каждое ее слово и так многозначительно хмыкал... Ее мысли вернулись к убегающей фигурке в полосатой пижаме. Она страшилась непоправимости разрыва. Что он сделает завтра? И что делать ей? Заговорит ли он с ней за завтраком, или же ей придется заговорить первой?.. Она жалела, что у нее нет денег. Если бы она знала, то запаслась бы деньгами, прежде чем начать... Мысли ее все кружились, и только на рассвете она заснула. Мистер Брамли тоже плохо спал в эту ночь. Он с огорчением вспоминал один за другим все свои промахи и особенно стычку с кассиром, придумывая, что он мог бы сделать, если б не сделал то, что сделал. А так он бог весть чего натворил. Он чувствовал, что безнадежно испортил то благоприятное впечатление, которое складывалось о нем у леди Харман, разрушил образ умного, понимающего, талантливого человека, у которого женщина всегда может найти поддержку; он только суетился и был беспомощен, до смешного беспомощен; жизнь представлялась ему скопищем ужасных несоразмерностей, и он был уверен, что уже никогда не сможет улыбнуться. Он совсем не думал о том, как встретил леди Харман ее муж. Не очень занимали его и проблемы ответственности перед обществом, которые леди Харман пыталась перед ним поставить. Слишком сильно было в нем личное разочарование. Около половины пятого он несколько успокоился на мысли, что в конце концов некоторая непрактичность свойственна писательской натуре, и стал раздумывать, какие цветы мудрости мог бы собрать Монтень с такого дня; он начал, подражая ему, мысленно сочинять очерк и заснул под утро, в десять минут шестого. У мистера Брамли были и более достойные черты, и, прежде чем расстаться с ним, мы рассмотрим их пристальней, но сейчас, когда он так упал в собственных глазах, от этих черт не осталось и следа. 7. ЛЕДИ ХАРМАН ПОЗНАЕТ СЕБЯ Так разразилась серьезная, давно назревавшая ссора между леди Харман и ее мужем и перешла в прямую вражду. Не скрывая, что все мои симпатии на стороне леди Харман, я все же вынужден признать, что она начала этот конфликт опрометчиво, необдуманно, без подготовки и ясной цели. Это я особенно должен подчеркнуть: без ясной цели. Она хотела только утвердить за собой право изредка ездить, куда пожелает, выбирать себе друзей - словом, пользоваться обычными правами взрослого человека, и, утверждая это, никак не ожидала, что сюда примешаются экономические вопросы или что между ней и ее мужем произойдет полный разрыв. Это казалось лишь мелким, частным вопросом, но едва к нему прикоснулся сэр Айзек, как десятки других вещей, которые казались бесконечно далекими и о которых она никогда по-настоящему не думала, были втянуты в спор. Все дело в том, что он вмешивал в этот спор многое не только извне, но и изнутри - из мира ее души. Она поняла, что готова бороться не только за свою свободу, а также за то, о чем раньше и не помышляла, за то, чтобы муж был от нее подальше. Что-то в создавшемся положении толкало ее к этому, и она была удивлена. Это поднялось вдруг, как снайпер из засады. Теперь право уходить из дому стало лишь поводом для того, чтобы потребовать гораздо более широкой независимости. Она даже не смела подумать, как далеко эта независимость может простираться. Ее охватил страх. Она не была готова так решительно пересмотреть всю свою жизнь. И у нее вовсе не было уверенности в своей правоте. В то время ее представление о брачном договоре склонялось в пользу мужа. В конце концов разве не обязана она ему повиноваться? Разве не должна покорно идти ему во всем навстречу? Разве не обязана выполнять все требования брачного договора? И, когда она вспомнила, как он в полосатой пижаме убегал, охваченный отчаянием, природное чувство долга вызвало в ней угрызения совести. Как ни странно, она была убеждена, что кругом виновата и сама толкнула его на эту дикую и нелепую выходку... Она слышала, как он с шумом встал с постели, а когда спустилась вниз после короткого разговора с матерью, которая все еще оставалась в своей комнате, он уже сидел за столом и жадно, с каким-то остервенением, ел поджаренный хлеб с джемом. Куда девалась заискивающая покорность, с которой он, пытаясь умилостивить ее, предлагал помириться, - теперь он, видимо, сердился на нее гораздо больше, чем накануне. Снэгсби, этот домашний барометр, необычайно притих и стал серьезным. Она пробормотала что-то похожее на приветствие, и сэр Айзек с набитым ртом, громко хрустя тостами, буркнул: "Доброе утро". Она налила себе чаю, взяла ветчины и, подняв голову, увидела, что его глаза устремлены на нее с лютой злобой... Он уехал в своем большом автомобиле, наверное, в Лондон, около десяти часов, а вскоре после полудня она помогла уложиться матери, которая уехала поездом. Она неловко извинилась, что не может выдать ей обычное небольшое вспомоществование в виде хрустящих бумажек, и миссис Собридж тактично скрыла свое разочарование. Перед отъездом они побывали в детской с прощальным визитом. А потом леди Харман осталась одна и снова стала думать об этом неслыханном разрыве между ней и мужем. Она решила написать письмо леди Бич-Мандарин, подтвердить свое намерение быть на собрании "Общества светских друзей" и осведомиться, состоится ли оно в среду или в четверг. В своем бюро она нашла три пенсовых марки и вспомнила, что у нее совсем нет денег. Некоторое время она обдумывала, к чему это может привести. Что может она предпринять, оставшись без всяких средств? Леди Харман была не просто правдивой от природы, но болезненно честной. Иными словами, она была простодушна. Ей никогда в голову не приходило, что у мужа с женой все имущество общее, она принимала подарки сэра Айзека так же, как он их подносил, брала их как бы в долг; так было с жемчужным ожерельем стоимостью в шестьсот фунтов, с бриллиантовой тиарой, с дорогими браслетами, медальонами, кольцами, цепочками и кулонами - он подарил ей необычайно красивый браслет, когда родилась Милисента, ожерелье за Флоренс, веер, разрисованный Чарлзом Кондером [Кондер, Чарлз (1869-1909) - английский художник, известный свое время работами в декоративном духе] за Аннет, и великолепный набор старинных испанских драгоценностей - желтые сапфиры в золотых оправах - в благодарность за младшую дочку, - так было со всевозможными кошельками, сумочками, шкатулками, безделушками, нарядами, со спальней и будуаром, заваленными всякими предметами роскоши, и поскольку любой торговец готов был предоставить леди Харман кредит, ей довольно долго не приходило в голову, что есть какие-нибудь средства раздобыть карманные деньги иначе, как прямо попросить их у сэра Айзека. Она рассматривала свою наличность - два пенса, но что можно было на них купить! Конечно, она подумала, что может, пожалуй, достать денег взаймы, но ее честность и тут связывала ей руки, так как она не была уверена, что сможет отдать долг. И кроме того, к кому ей было обратиться? Но на второй день вечером случайное слово, оброненное Питерс, навело ее на мысль, что она может продать кое-какие из своих вещей. Она обсуждала с Питерс, что надеть к обеду, - ей хотелось что-нибудь простенькое, элегантное и скромное, а Питерс, которая не одобряла такую политику и была сторонницей женских уловок, когда нужно умилостивить мужа, принялась восхищаться жемчужным ожерельем. Она хотела таким способом побудить леди Харман надеть его, думая, что тогда сэр Айзек, быть может, сменит гнев на милость, а если сэр Айзек смилостивится, Снэгсби, и ей, и всем остальным будет от этого прямая выгода. Питерс вспомнила про одну даму, которая подменила жемчуга фальшивыми, а настоящие продала - вот ведь какая хитрая, - и она рассказала эту историю своей госпоже без всякого умысла, просто сболтнула. - Но если никто не заметил подмены, - сказала леди Харман, - откуда вы это знаете? - Все открылось только после ее смерти, миледи, - сказала Питерс, причесывая госпожу. - Говорят, муж подарил ожерелье другой леди, а та, миледи, отдала его оценить... Когда в голову леди Харман приходила какая-нибудь мысль, то отвязаться от нее бывало уже нельзя. Слегка подняв брови, она рассматривала вещицы на своем туалетном столике. Сначала мысль распорядиться ими по своему усмотрению казалась ей совершенно бесчестной, и если уж она не могла выбросить эту мысль из головы, то постаралась по крайней мере отмахнуться от нее. И все же она впервые в жизни стала оценивать то одну, то другую сверкающую вещичку. А потом вдруг поймала себя на том, что раздумывает, есть ли среди этих драгоценностей такие, которые она по совести может считать своими собственными. Скажем, обручальное кольцо и, пожалуй, некоторые другие безделушки, которые сэр Айзек подарил ей до свадьбы. Потом - ежегодные подарки на день рождения. Ведь уж подарки-то наверняка принадлежат ей! Но продать - значит самовольно распорядиться своей собственностью. А леди Харман со школьных времен, когда она себе в убыток торговала марками, ничего не продавала, если не считать, конечно, что она раз и навсегда продала себя. Поглощенная этими коварными мыслями, леди Харман вдруг поймала себя на том, что пытается разузнать, как продают драгоценности. Она попробовала выпытать это у Питерс, снова заведя разговор про историю с ожерельем. Но от Питерс ничего не удалось добиться. - Где же можно продать ожерелье? - спросила леди Харман. - Есть такие места, миледи, - сказала Питерс. - Но где же? - В Вест-Энде, миледи. Там таких мест полно. Там все сделать можно, миледи. Надо только знать как. Больше Питерс ничего не могла сообщить. Как продают драгоценности? Леди Харман так заинтересовал этот вопрос, что она стала забывать о сложных моральных проблемах, которые прежде ее занимали. Покупают ли ювелиры драгоценности или же только продают? Потом она вспомнила, что их можно отдать в заклад. А подумав о закладе, леди Харман попыталась представить себе ссудную кассу и уже не отвергала с такой решительностью всякую мысль о продаже. Вместо этого в ней крепло убеждение, что если она что-нибудь продаст, то только кольцо с бриллиантом и сапфиром, которое она не любит и никогда не носит - сэр Айзек подарил его ей в день рождения два года назад. Но конечно, она и не подумает что-нибудь продавать, в крайнем случае только заложит. Поразмыслив, она решила, что лучше, пожалуй, не спрашивать Питерс, как отдают вещи в заклад. Ей пришла мысль справиться в "Британской энциклопедии", и она узнала, что в Китае ссудные кассы не имеют права взимать более трех процентов годовых, что король Эдуард III заложил в 1338 году свои драгоценности, а отец Бернардино ди Фельтре, который учредил ссудные кассы в Ассизи, Падуе и Павии, впоследствии был канонизирован, но ей не удалось узнать ничего определенного о том, как это делается. Но тут она вдруг вспомнила, что Сьюзен Бэрнет прекрасно знакома с ссудными кассами. Сьюзен ей все расскажет. Она заявила, что занавеси в кабинете нуждаются в починке, посоветовалась с миссис Крамбл и, экономя свои скудные средства, велела ей срочно отправить письмо Сьюзен с просьбой прийти как можно скорее. Давно известно, что судьба далеко не оригинальна. Но по отношению к леди Харман, во всяком случае, в эту пору ее жизни, судьба была если не оригинальна, то благосклонна и несколько старомодна. Ссору с мужем осложнило то, что две девочки заболели или по крайней мере несколько дней казались больными. По всем законам английской чувствительности это должно было привести к немедленному примирению у одра болезни. Но ничего подобного не произошло, путаный клубок ее мыслей запутался еще больше. На другой день, после того как она своевольно уехала на завтрак, у ее старшей дочери, Милисенты, температура поднялась до ста одного градуса, а потом и у младшей, Аннет, температура подскочила до ста. Леди Харман поспешила в детскую и взяла там власть в свои руки, чего раньше никогда не бывало. Она еще раньше начала беспокоиться о здоровье детей и усомнилась, не начинают ли опыт и искусство няньки миссис Харблоу несколько притупляться от постоянного употребления. Бурная ссора с мужем побудила ее решительно не допускать никаких непорядков в детской, и она менее всего была склонна полагаться на прислугу, нанятую сэром Айзеком. Она сама поговорила с врачом, поместила отдельно двух раскрасневшихся и недовольных девочек, принесла им игрушки, которыми они, как оказалось, почти не играли, потому что слугам было велено почаще их чистить и прятать, и два последующих дня почти все время провела на детской половине. Она была несколько удивлена, обнаружив, что это доставляет ей удовольствие и миссис Харблоу, еще недавно подавлявшая ее своим непререкаемым авторитетом, покорно ей повинуется. Чувство это сродни тому удивлению, которое испытывают дети, когда подрастают и могут дотянуться до какой-нибудь полки, которая прежде была недосягаемой. Тревога вскоре улеглась. В первый свой визит доктор еще затруднялся сказать, не проникла ли в детскую Харманов корь, которая в те времена свирепствовала в Лондоне в особенно заразной форме; но на другой день он уже склонен был думать, что это простая простуда, и еще до вечера его предположение подтвердилось - температура упала, девочки совершенно выздоровели. Но молчаливое примирение у постелек мечущихся в лихорадке детей не состоялось. Сэр Айзек только нарушил тяжелое молчание, под которым скрывал свою злобу, и буркнул: - Вот что бывает, когда женщины шляются бог весть где! Сказав это, он сжал губы, сверкнул глазами, погрозил ей пальцем и ушел. Мало того, болезнь детей не только не уменьшила пропасть между ними, а даже расширила ее до неожиданных размеров. Леди Харман начала понимать, что к детям, которых она родила, ее привязывает лишь материнский инстинкт и долг, но в ней совсем нет той гордости и восхищения, из которых рождается самоотверженная материнская любовь. Она знала, что мать должна испытывать к детям возвышенную нежность, но почти со страхом чувствовала, что некоторые черты в ее детях ей ненавистны. Она знала, что должна любить их слепо; но, проведя ужасную бессонную ночь, поняла, что это совсем не так. Конечно, они были такие слабенькие, и когда их крохотные тельца страдали, она готова была умереть, только бы им стало легче Но она не сомневалась, что если бы на ее попечении оказались чужие дети, столь же беспомощные, она испытала бы то же самое. Но по-настоящему неприязнь к детям она почувствовала, когда, раскапризничавшись во время болезни, они поссорились. Это было ужасно. Милисента и Аннет были прикованы к своим кроваткам, и Флоренс, вернувшись с утренней прогулки, не преминула воспользоваться этим и припрятала их любимые игрушки. Она взяла их не для того, чтобы поиграть, а самым серьезным образом спрятала в шкафчик у окна, который считался ее собственным, - сгибаясь под их тяжестью, она с трудом тащила все это через детскую. Но Милисента неведомо как догадалась, что происходит, и Подняла крик, требуя вернуть драгоценную кукольную мебель, а вслед за ней заревела и Аннет, требуя своего медвежонка Тедди. Слезы и шум не прекращались. Больные настаивали, чтобы все их игрушки принесли к ним в постели. Флоренс сперва хитрила, но потом с ревом вынуждена была отдать свою добычу. Медвежонка Тедди отобрали у малютки после отчаянной борьбы, в которой ему чуть не оторвали заднюю лапу. В наше чадолюбивое время нелегко описывать такие вещи, тем более если нельзя не сказать, что все четверо, охваченные собственнической страстью до самой глубины своего существа, явно обнаружили в своих острых носиках, раскрасневшихся личиках, сосредоточенных глазах поразительное родственное сходство с сэром Айзеком. Он выглядывал из-под тонких нахмуренных бровей Милисенты и размахивал кулачками Флоренс с круглыми ямочками, словно бог попытался сделать из него четырех ангелов, а он, несмотря ни на что, вылезал наружу. Леди Харман ласково и заботливо старалась их успокоить, но в ее темных глазах затаилось отчаяние. Она уговаривала и ублажала детей, удивляясь, до чего же они не похожи на нее. Малютка успокоилась, только когда получила новехонького белого медвежонка, которого было очень трудно достать - пришлось послать Снэгби на Путни-Хай-стрит, и он нес медвежонка с такой торжественностью, что даже уличные мальчишки смотрели ему вслед с благоговением. Аннет заснула, окруженная своими сокровищами, но сразу же проснулась и заревела, когда миссис Харблоу попыталась убрать некоторые игрушки с острыми краями. А леди Харман вернулась в свою розовую спальню и долго думала обо всем этом, пытаясь вспомнить, были ли они с Джорджиной, которым и не снилась в детстве такая роскошь, столь же бессердечными и жадными, как эти ненасытные маленькие клещи у нее в детской. Она пыталась внушить себе, что и они были точно такими же, что все дети - маленькие, злые, эгоистичные создания, - и изо всех сил старалась отогнать странное чувство, что эти дети как будто бы навязаны ей, что они совсем не такие, каких она представляла себе и хотела иметь - ласковых и добрых... Сьюзен Бэрнет явилась в воинственном настроении и принесла леди Харман новую пищу для размышлений об отношениях между мужем и женой. Ей на глаза попалась газетная реклама, и она узнала, какое отношение имеет сэр Айзек к "Международной хлеботорговой и кондитерской компании". - Сперва я не хотела и приходить, - сказала Сьюзен. - Право слово, не хотела. Я глазам своим не верила. А потом подумала: "Но ведь она-то тут ни при чем. Она-то уж тут, наверное, ни при чем!" Вот никогда не думала, что придется переступить порог человека, который разорил отца и довел его до отчаянности... Но вы были ко мне так добры... Что-то похожее на рыдание прервало искреннюю и простую речь Сьюзен, раздираемой противоречивыми чувствами. - Вот я и пришла, - сказала она с принужденной улыбкой. - Я рада, что вы пришли, - сказала леди Харман. - Я хотела вас видеть. И знаете, Сьюзен, я очень мало, право же, очень мало знаю о делах сэра Айзека. - С охотой верю вам, миледи. У меня и мысли такой не было, что это вы... Не знаю, как это объяснить, миледи. - Уверяю вас, это не я, - сказала леди Харман, ловя ее мысль на лету. - Я знала, что это не вы, - сказала Сьюзен с облегчением, видя, что ее поняли. Обе женщины смущенно переглянулись, забыв про занавеси, которые Сьюзен пришла "привести в порядок", и леди Харман только из робости не поцеловала Сьюзен как сестру. Но проницательная Сьюзен почувствовала этот поцелуй и в том же воображаемом мире несовершенных поступков горячо на него ответила. - А тут еще беда - моя младшая сестра и другие девушки устроили стачку, - сказала Сьюзен. - Это было на той неделе. Все официантки "Международной компании" объявили стачку, вчера на Пикадилли они пикетировали кафе, и Элис с ними. Толпа кричала, подбадривала их... Я рада бы правую руку отдать, лишь бы эта девчонка образумилась! И Сьюзен в метких, ярких словах нарисовала картину кризиса, угрожавшего дивидендам и репутации "Международной хлеботорговой и кондитерской компании". Причины, которые его вызвали, коренились в том, что не были удовлетворены требования блестящего печатного органа - "Лондонского льва". "Лондонский лев" дал первый толчок. Но совершенно очевидно, что эта газета лишь выразила, оформила и раздула давно тлевшее недовольство. Рассказ Сьюзен был беспристрастен в самой своей непоследовательности, у нее не было цельного суждения о происходившем, а скорее пестрая мозаика противоречивых суждений. Ее рассказ был в духе пост-импрессионизма, в манере Пикассо. Она была твердо убеждена, что как бы плохо ни платили, как бы ни были тяжелы условия труда, бастовать - это постыдное проявление глупости, неблагодарности и общей испорченности; но не менее твердо она была убеждена, что "Международная компания" так обращается со своими служащими, что ни один разумный человек не должен этого терпеть. Она сурово осуждала сестру и глубоко ей сочувствовала, винила во всем то газету "Лондонский лев", то сэра Айзека, то некую маленькую круглолицую девицу Бэбс Уилер, которая, как выяснилось, была главарем стачки и вечно залезала на столы в разных кафе, или на львов на Трафальгар-сквере, или под приветственные крики толпы шествовала по улицам. Но когда Сьюзен в беспомощных словах обрисовала "Международную компанию" сэра Айзека, не осталось сомнения в том, что представляет собой эта компания. Мы то и дело видим вокруг себя нечто подобное, создание низменного, энергичного ума, не облагороженного культурой и оснащенного действенными орудиями цивилизации: у сэра Айзека крестьянская сметка сочеталась с цепким, острым умом выходца из гетто, он был хитер, как нормандский крестьянин или еврейский торговец, и, кроме того, отталкивающе туп и отвратителен. Это был новый и в то же время давно знакомый образ ее мужа, но только теперь она видела не маленькие жадные глазки, острый нос, отталкивающие манеры и мертвенно-бледное лицо, а магазины, кафе, инструкции, бухгалтерские книги, крикливую рекламу и безжалостное лихорадочное стремление заполучить все и вся - деньги, монополию, власть, положение в обществе, - все, чем восхищаются и чего ждут другие, вожделение вместо живой души. Теперь, когда глаза у нее наконец раскрылись, леди Харман, прежде так мало видевшая, увидела слишком многое; она увидела все, что было от нее скрыто, и даже более того, - картина получилась карикатурная и чудовищная. Сьюзен уже рассказывала ей про печальную судьбу мелких конкурентов сэра Айзека, которые, оказавшись в безвыходном положении, либо шли в богадельню, либо опускались, либо попадали к нему в полнейшую зависимость; примером тому был ее бедный отец, который был доведен до отчаяния, а потом с ним произошел "несчастный случай"; теперь же она красноречивыми намеками описала огромный механизм, который заменил разоренные пекарни и принес сэру Айзеку грязную награду от либеральной партии, рассказала про то, как расчетливо раздувают вражду между девушками и управительницами, которые обязаны в виде обеспечения вложить в дело свои жалкие сбережения и отчитываться буквально в каждой крошке полученных продуктов, и про то, как инспектора нарочно выискивают упущения и неполадки, чтобы как-то оправдать свои двести фунтов в год, не говоря уж о том, что они получают проценты с налагаемых ими штрафов. - А тут еще этот маргарин, - сказала Сьюзен. - Все филиалы компании получают масла меньше, чем отпущено, потому что вода из него отжимается, а маргарина всегда излишек. Конечно, по правилам смешивать масло с маргарином запрещено, и ежели кого поймают, то сразу гонят с работы, но надо же как-то окупить это масло, так что никуда не денешься. Люди, которые никогда и не помышляли о мошенничестве, поневоле станут мошенничать, когда на них каждый день такая напасть, миледи... И девушек кормят остатками. Из-за этого все время неприятности, это, конечно, не по правилам, но все равно девушек кормят остатками. Что может поделать управительница? Если она этого не сделает, то ей придется платить за остатки из своего кармана. А ведь она вложила в дело все свои деньги... Нет, миледи, так притеснять людей - это не по-божески. Это только безбожникам наруку. Люди перестают уважать закон и порядок. Вот, скажем, наш Люк, он совсем озлобился, говорит, в писании сказано: "Не заграждай рта волу, когда он молотит", - но они заграждают волу рот, и морят его голодом, и заставляют работать, когда он нагнет голову за объедками... И Сьюзен, раскрасневшись, с блестящими глазами, горячо заговорила о человеке, о его величии, которое должно было служить источником любви, покоя, мысли, могло бы дать нам искусство, радость, красоту, - обо всем, что слепо, неуверенно тянется к счастью, к надежде, к сокровенным тайнам духа и чуждо этой низменной напористости, этого неодолимого и пагубного сочетания крестьянской скупости и алчности выходца из гетто, этой дурацкой "деловитости", которая правит теперь миром. А потом Сьюзен стала рассказывать о своей сестре, которая работала официанткой. - Она-то живет с нами, но есть много таких, которым жить негде. Сейчас вот всюду кричат про "торговлю белыми рабами", но если и есть на свете белые рабы, так это те девушки, которые сами зарабатывают свой хлеб и остаются честными. Но никто и не подумает наказать тех людей, которые на них наживаются... Выложив все, что она слышала о тяжелых условиях в пекарнях и о несчастных случаях с фургонщиками, которые работают по потогонной системе, перенятой сэром Айзеком у одного американского дельца, Сьюзен обрушилась на стачку официанток, в которой участвовала ее сестра. - Она сама впуталась, - сказала Сьюзен. - Дала себя втянуть. Как я ее просила не поступать туда на работу. Это хуже каторги, говорила я ей, в тысячу раз хуже. Умоляла чуть не на коленях... Непосредственной причиной стачки, как видно, был один из лондонских управляющих, очень плохой человек. - Он пользуется своим положением, - сказала Сьюзен с пылающим лицом, и леди Харман, которая уже достаточно хорошо ее знала, не стала допытываться о подробностях. И вот, слушая этот сбивчивый, но яркий рассказ о великом деле пищевого снабжения, полезность которого она так долго принимала на веру, и видя своего мужа совсем в ином, новом для нее свете, леди Харман испытывала в душе ложный стыд из-за того, что она слушает все это, как будто подглядывая за чужим человеком. Она знала, что должна это выслушать, но боялась вмешаться не в свое дело. Женщины, с их пылкими чувствами, с живым и гибким умом, глубоко романтичные и неизменно благородные, инстинктивно противятся, когда их хотят втянуть в мир дел и политики. Они хотели бы верить, что эта сторона жизни устроена основательно, мудро и справедливо. Их не переделаешь ни за день, ни за целое поколение. Для них это почти то же, что родиться заново - столкнуться с печальной истиной, что мужчина, который ради них занимается делами и доставляет им жилье, еду, тряпки и всякие безделушки, добывает все эти чудесные вещи вовсе не на ниве плодоносного, созидательного труда, это все равно что вновь испытать муки родов. Леди Харман была так взволнована красноречивыми откровениями Сьюзен Бэрнет, что, только вернувшись к себе в комнату, вспомнила о необходимости что-то заложить. Она снова пошла в кабинет сэра Айзека, где Сьюзен, сняв все необходимые мерки, уже собиралась уходить. - Ах, Сьюзен! - сказала она. Ей было трудно приступить к делу. Сьюзен ждала с почтительным интересом. - Я хотела вас спросить вот о чем... - сказала леди Харман и, замолчав, плотно закрыла дверь. Сьюзен заинтересовалась еще больше. - Видите ли, Сьюзен, - сказала леди Харман с таким видом, словно речь шла о чем-то вполне обычном, - сэр Айзек очень богат и, конечно, очень щедр... Но иногда бывают нужны собственные деньги. - Я вас вполне понимаю, миледи, - сказала Сьюзен. - Я так и думала, что вы меня поймете, - сказала леди Харман и продолжала, немного ободрившись: - А у меня не всегда бывают собственные деньги. Порой это затруднительно. - Она покраснела. - У меня много всяких вещей... Скажите, Сьюзен, вам приходилось что-нибудь закладывать? Наконец-то она произнесла это слово. - С тех пор, как я стала работать, не приходилось, - сказала Сьюзен. - Не люблю я этого. Но когда я была маленькая, мы часто закладывали всякие вещи. Даже кастрюли!.. И она вспомнила три таких случая. Леди Харман тем временем вынула какую-то блестящую вещицу и держала ее между большим и указательным пальцами. - Если я обращусь в ссудную кассу где-нибудь здесь, по соседству, это может показаться странным... Вот кольцо, Сьюзен, оно стоит тридцать или сорок фунтов. Глупо, что оно лежит без дела, когда мне так нужны деньги... Но Сьюзен ни за что не хотела взять кольцо. - Я никогда не закладывала таких ценных вещей, - сказала она. - А вдруг... вдруг меня спросят, на какие деньги я его купила. Элис и за год столько не зарабатывает. Это... - она посмотрела на сверкающую драгоценность, - это будет подозрительно, если я его принесу. Положение стало несколько неловким. Леди Харман снова объяснила, как ей необходимы деньги. - Ну хорошо, для вас я это сделаю, - сказала Сьюзен. - Так уж и быть. Но... только вот что... - Она покраснела. - Вы не подумайте, что я отговариваюсь. Но ведь наше положение совсем не то, что у вас. Есть вещи, которые трудно объяснить. Можно быть очень хорошим человеком, но люди ведь этого не знают. Приходится быть осторожной. Мало быть просто честной. Если я возьму это... Вы, может быть, просто напишете записочку вашей рукой и на вашей бумаге... Что, мол, просите меня... Скорей всего мне и не придется ее показывать... - Я напишу записку, - сказала леди Харман. Но тут ее поразила новая неприятная мысль. - Скажите, Сьюзен... из-за этого не пострадает какой-нибудь честный человек? - Нужно быть осторожной, - сказала Сьюзен, которая хорошо знала, что нашему высокоцивилизованному государству пальца в рот не клади. С каждым днем леди Харман все больше думала о своих отношениях с сэром Айзеком, ее беспокоило, что он делает и что намерен делать. Вид у него был такой, словно он задумал недоброе, но она не могла догадаться, что именно. Он почти с ней не разговаривал, но часто и подолгу смотрел на нее. Все чаще и чаще проявлялись признаки близкого взрыва... Как-то утром она тихо стояла в гостиной, неотвязно думая о том же: отчего их отношения остаются враждебными, и вдруг увидела на столике у камина, рядом с большим креслом, незнакомую тонкую книжку. Сэр Айзек читал ее здесь накануне и, по-видимому, оставил специально для нее. Она взяла книжку. Оказалось, что это "Укрощение строптивой" в прекрасном издании Хенли - каждая пьеса издана отдельной книгой, удобной для чтения. Любопытствуя узнать, отчего это вдруг ее мужа потянуло к английской литературе, она перелистала книжку, Она не очень хорошо помнила "Укрощение строптивой", потому что Харманы, как почти все богатые и честолюбивые люди, принимая горячее участие в проектах увековечения бессмертного Шекспира, редко находили досуг почитать его творения. Перелистывая книгу, она заметила на страницах карандашные пометки. Сначала некоторые строчки были просто подчеркнуты, а дальше, для пущей выразительности, отмечены волнистой линией на полях. Но милая жена со мной поедет; Не топай, киска, не косись, не фыркай - Я своему добру хозяин полный. Теперь она имущество мое: Мой дом, амбар, хозяйственная утварь, Мой конь, осел, мой вол - все что угодно, Вот здесь она стоит. Посмейте тронуть - И тут же я разделаюсь с любым, Кто в Падуе меня задержит. [Шекспир. "Укрощение строптивой", акт III, сц. 2] Слегка покраснев, леди Харман стала читать дальше и вскоре нашла еще страницу, всю изукрашенную знаками одобрения сэра Айзека... Она задумалась. Намерен ли он выступить в роли Петруччо? Нет, он не посмеет. Есть же слуги, знакомые, общество... Он не посмеет... Удивительная это была пьеса! Шекспир, конечно, замечательно умен, это венец английской мудрости, вершина духовной жизни - иначе у него можно было бы найти кое-какие глупости и неловкости... Разве женщины в наши дни думают и чувствуют так же, как эти замужние дамы елизаветинских времен, которые рассуждают, как девочки, весьма передовые, но все же едва достигшие шестнадцати лет... Она прочла заключительный монолог Катарины и, совершенно забыв про сэра Айзека, не сразу заметила карандашную пометку - знак его одобрения бессмертным словам: Муж повелитель твой, защитник, жизнь, Глава твоя. В заботах о тебе Он трудится на суше и на море, Не спит ночами в шторм, выносит стужу, Пока ты дома нежишься в тепле, Опасностей не зная и лишений. А от тебя он хочет лишь любви, Приветливого взгляда, послушанья - Ничтожной платы за его труды. Как подданный обязан государю, Так женщина - супругу своему. Когда ж жена строптива, зла, упряма, И не покорна честной воле мужа, - Ну чем она не дерзостный мятежник, - Предатель властелина своего? За вашу глупость женскую мне стыдно, Вы там войну ведете, где должны, Склонив колени, умолять о мире... И я была заносчивой, как вы, Строптивою и разумом и сердцем, Я отвечала резкостью на резкость, На слово - словом; но теперь я вижу, Что не копьем - соломинкой мы бьемся, И только слабостью своей сильны. [Шекспир. "Укрощение строптивой", акт V, сц. 2] Она не возмутилась. В этих строчках было нечто такое, что пленило ее мятежное воображение. Она чувствовала, что и сама могла бы так же сказать о мужчине. Но этого мужчину она представляла себе так же смутно, как английский епископ - господа бога. Он был весь окутан тенью; у него был только один признак - он совершенно не был похож на сэра Айзека. И она чувствовала, что эти слова напрасно вложены в пьесе в уста сломленной женщины. Сломленная женщина такое не скажет. Но женщина может сказать это, если дух ее не сломлен, как королева может подарить королевство своему возлюбленному от полноты сердца. В тот же вечер, когда леди Харман узнала кое-что таким образом о мыслях сэра Айзека, он позвонил по телефону и сказал, что у них будут обедать Чартерсон и Горацио Бленкер. Ни леди Чартерсон, ни миссис Бленкер приглашены не были; предстояла деловая встреча, а не светский прием, и он хотел, чтобы она надела черное с золотом платье, а к волосам приколола пунцовый цветок. Чартерсон хотел поговорить с ловким Горацио о сахаре, прибывшем в лондонский порт, а сэр Айзек смутно рассчитывал; что несколько глубокомысленных, но джентльменских статей Горацио могут изменить всеобщее отношение к забастовке официанток. Кроме того, у Чартерсона, видимо, было еще кое-что на уме; он ничего не сказал сэру Айзеку, но обдумывал возможность приобрести контрольный пакет акций газеты "Дейли спирит", которая пока не определила свою позицию относительно торговли сахаром, и сделать ее редактором Адольфа, брата Горацио. Он собирался выведать у Горацио, чего хочет Адольф, а потом уж приняться за самого Адольфа. Леди Харман приколола к волосам пунцовый цветок, как того хотел ее муж, а на стол поставила большую серебряную вазу с пунцовыми розами. Сэр Айзек, который слегка хмурился, при виде ее послушания повеселел. Чартерсон, как е