, вспотевшие люди выносили тела людей, погибших в рукопашной схватке в длинных проходах и бесконечных залах. По обе стороны пути, по которому должны были пройти члены Белого Совета, расположилась черная стража; все же остальное пространство, насколько можно было разглядеть в голубоватом сумраке руин, кишело народом, который успел уже проникнуть и в окружающие развалины. Гул голосов даже во время затишья походил на шум морского прибоя на усеянном галькой побережье. Наверху одной из развалин по приказанию Острога был спешно сооружен помост из бревен и железных балок. Постройка была уже почти закончена, но внизу, в густой тени, под ней еще стучали и гудели какие-то машины. На ступеньках эстрады встали Грэхэм с Острогом и Линкольном, а несколько позади - группа других вожаков. На нижней, более широкой платформе, вокруг эстрады, поместилась революционная стража с зеленым оружием, названия которого Грэхэм так и не узнал. Окружающие заметили, что Грэхэм, пока шли последние приготовления, смотрел то на толпу в сумраке развалин, то на дом Белого Совета, откуда должны были появиться опекуны, то на причудливые нагромождения руин, то опять на толпу. Глухой гул внизу усилился, перейдя в оглушительный рев. Но вот из темной арки выступила на яркий свет группа белых фигурок; они приближались, переходя от одной электрической звезды к другой. Дом Белого Совета был окутан мраком. Грозный рев толпы, над которой властвовал в течение ста пятидесяти лет Белый Совет, сопровождал их шествие. Когда они подошли ближе, Грэхэм разглядел их бледные, встревоженные и утомленные лица. Он видел, как смотрели они вверх, на него и Острога. Полный контраст с холодными испытующими взглядами, какие бросали они на него в зале Атласа!.. Грэхэм узнал некоторых из них: того, который стучал по столу, разговаривая с Говардом, дородного мужчину с рыжей бородой, приземистого брюнета с тонкими чертами и удлиненной головой. Он заметил, что двое из них перешептываются, глядя на Острога. Сзади шел высокий черноволосый мужчина с мужественным красивым лицом. Внезапно он поднял голову, и взгляд его, скользнув по Грэхэму, устремился на Острога. Членам Совета пришлось продефилировать на глазах у толпы, описав широкую кривую, прежде чем они подошли к ступеням, которые вели на эстраду, где должна была произойти капитуляция. - Правитель! Правитель! - кричал народ. - Наш бог и повелитель! К черту Белый Совет! Грэхэм посмотрел сначала на толпу, казавшуюся сплошной кричащей черной массой, потом на Острога, стоявшего с бледным, неподвижным и невозмутимо спокойным лицом. Затем снова взглянул на членов Белого Совета. Подняв голову, он увидел звезды, такие знакомые и бесстрастные. Как необычна его судьба! Неужели та жизнь, что смутно сохранилась в его памяти, несмотря на двести лет, прошедших с тех пор, и эта жизнь - одна и та же? 14. ВИД ИЗ ВОРОНЬЕГО ГНЕЗДА Итак, преодолев самое неожиданное препятствие, после борьбы и сомнения, человек девятнадцатого столетия стал правителем этого удивительного мира. Поднявшись после долгого и глубокого сна, последовавшего за капитуляцией Совета, в первую минуту он не узнал окружающего. С большим усилием он припомнил все, что произошло. Сначала все казалось ему нереальным, словно он слышал обо всем этом от другого лица или прочел в книге. И еще прежде, чем память его прояснилась, Грэхэм испытал бурную радость при мысли, что он спасен и занимает такое высокое положение. Он властелин половины мира, Правитель Земли. Эту новую великую эру он вполне может назвать своей. Теперь уже он не желал, чтобы все это оказалось сном. Напротив, он старался убедить себя в реальности событий. Услужливый слуга помог ему одеться под наблюдением важного маленького человечка, по виду японца, хотя он и говорил по-английски, как англичанин. От него Грэхэм узнал кое-какие подробности. Революция уже закончилась; возобновилась обычная деловая жизнь города. За границей падение Белого Совета повсюду встречено с восторгом. Совет нигде не был популярен, и тысячи городов Западной Америки, даже теперь, через двести лет, завидовавшие Нью-Йорку и Лондону, дружно восстали еще за два дня до получения известия о заточении Грэхэма. В Париже идет борьба. Остальной мир выжидает. Когда Грэхэм завтракал, в углу комнаты зазвенел телефон, и японец доложил Грэхэму, что это говорит Острог. Острог очень вежливо справлялся о нем. Грэхэм тотчас же прервал свой завтрак, чтобы ответить ему. Вскоре появился Линкольн, и Грэхэм выразил желание говорить с народом и поближе ознакомиться с той новой жизнью, которая открывается перед ним. Линкольн сообщил, что через три часа в Управлении Ветряных Двигателей назначено собрание, на котором Грэхэму будут представлены высшие государственные сановники с их женами. Прогулка по городским путям сейчас невозможна, так как народ еще слишком возбужден. Зато можно воспользоваться Вороньим Гнездом смотрителя Ветряных Двигателей, чтобы с высоты птичьего полета осмотреть город. Сопровождать Грэхэма должен японец. Сказав по адресу японца несколько комплиментов, Линкольн просил извинить его и освободить от участия в прогулке ввиду спешной административной работы. На высоте не менее тысячи футов, выше ветряных двигателей, над кровлей, на металлическом филигранном шпице торчало Воронье Гнездо. Туда поднимались в небольшом лифте, скользившем по проволочному тросу. На середине хрупкого с виду стержня была устроена легкая галерея со множеством труб (такими маленькими казались они сверху), медленно вращающихся на роликах по круговому рельсу. Это был громадный объектив, связанный с теми зеркалами, в одно из которых Острог показывал ему события, ознаменовавшие начало его правления. Японец поднялся первым, и на этой галерее они проговорили чуть не целый час. День был ясный, весенний. Веяло теплом. Небо было густого голубого цвета; внизу раскинулась необозримая панорама Лондона, залитая утренним солнцем. В воздухе - ни дыма, ни облаков, он был прозрачен, как воздух гор. За исключением имевших неправильную овальную форму развалин вокруг дома Белого Совета и развевающегося на нем черного флага, в огромном городе незаметно было следов той революции, которая за одни сутки перевернула весь мир. Множество народа по-прежнему копошилось в развалинах. На громадных аэродромах, откуда в мирное время отправлялись аэропланы, поддерживающие связь со всеми городами Европы и Америки, чернели толпы победителей. На спешно поставленных лесах сотни рабочих исправляли порванные кабели и провода, ведущие к дому Белого Совета, куда должна была перейти из здания Управления Ветряных Двигателей резиденция Острога. В озаренном солнцем гигантском городе больше нигде не было заметно никаких разрушений. Казалось, повсюду царил торжественный покой, и Грэхэм почти позабыл про тысячи людей, которые лежали под сводами подземного лабиринта при искусственном свете мертвые или умирающие от полученных накануне ран, забыл про импровизированные госпитали с лихорадочно работающими врачами, сестрами милосердия и санитарами, забыл про все чудеса, потрясения и неожиданности, которые пришлось ему пережить при свете электрических солнц. Он знал, что глубоко внизу, в муравейнике улиц, революция празднует победу и повсюду торжествует черный цвет - черные знамена, черные одежды, черные полотнища. А здесь, в ослепительно солнечных лучах, высоко над кратером борьбы, здесь все осталось по-прежнему, как будто на земле и не произошло никаких событий, и лес ветряных двигателей, разросшийся за время управления Белого Совета, мирно рокотал, неустанно исполняя свою вековую работу. На горизонте синели холмы Сэррея, поднимался, врезаясь в небо, лес ветряных двигателей; несколько ближе, в северном направлении, рисовались острые контуры холмов Хайгета и Масвелла. Вероятно, по всей стране, на каждом холме и пригорке, где некогда за изгородью ютились посреди деревьев коттеджи, церкви, гостиницы и фермы, торчат теперь такие же ветряные двигатели, испещренные огромными рекламными объявлениями, - эти сухорукие, знаменательные символы нового мира, отбрасывающие причудливые тени и неустанно вырабатывающие ту драгоценную энергию, которая переливается в артерии города. А внизу под ними бродят бесчисленные стада и гурты Британского Пищевого треста под присмотром одиноких погонщиков. Среди однообразных гигантских строений глаз не встречал ни одного знакомого здания. Грэхэм знал, что собор св.Павла и многие старинные постройки в Вестминстере сохранились, но они со всех сторон загорожены великанами, выросшими в эпоху грандиозного строительства. Даже Темза своей серебряной лентой не разделяла сплошную массу городских зданий. Водопроводные трубы выпивали всю ее воду раньше, чем она достигала городских стен. Ее углубленное русло стало теперь морским каналом, где мрачные судовщики глубоко под землей перевозят тяжелые грузы из Пула. На востоке в тумане между небом и землей смутно вырисовывался целый лес мачт. Перевозка всех несрочных грузов со всех концов земли производилась теперь гигантскими парусными судами. Спешные же грузы переправлялись на небольших быстроходных механических судах. К югу по холмистой равнине простирались грандиозные акведуки, по которым морская вода доставлялась в канализационную сеть. В трех различных направлениях тянулись светлые линии с серым пунктиром движущихся дорог. Грэхэм решил при первой же возможности осмотреть их. Но прежде всего он хочет ознакомиться с летательными машинами. Его спутник описывал ему эти дороги как две слегка изогнутые полосы, около ста ярдов в ширину, причем движение по каждой из них шло только в одну сторону; сделаны они из идемита, приготовляемого искусственным образом и, насколько он мог понять, похожего на упругое стекло. Странные узкие резиновые машины, то с одним громадным колесом, то с двумя или четырьмя колесами меньшего размера, неслись в обе стороны со скоростью от одной до шести миль в минуту. Железные дороги исчезли; кое-где сохранились насыпи, на вершине их краснели ржавые полосы, некоторые из этих насыпей были использованы для идемитовых дорог. Грэхэм заметил целую флотилию рекламных воздушных шаров и змеев, которые образовали нечто вроде аллей по обе стороны аэродромов. Аэропланов нигде не было видно. Движение их прекратилось, и только один аэропил плавно крутился в голубом просторе над холмами Сэррея. Грэхэм уже слышал, что провинциальные города и селения исчезли, и сперва ему трудно было этому поверить. Взамен их среди безбрежных хлебных полей стояли огромные отели, сохранившие названия городов, например: Борнемаус, Уоргэм, Сванедж... Спутник быстро доказал ему неизбежность такой перемены. В старину вся страна была покрыта бесчисленными фермерскими домиками, между которыми на расстоянии двух-трех километров вкрапливались поместье, трактир, лавка, церковь, деревня. Через каждые восемь миль располагался провинциальный городок, где жили адвокат, торговец хлебом, скупщик шерсти, шорник, ветеринар, доктор, обойщик, мельник и т.д. Расстояние в восемь миль удобно для фермера, чтобы съездить на ярмарку и вернуться в тот же день. Потом появились железные дороги с товарными и пассажирскими поездами и разнообразные автомобили большой скорости, которые заменили телегу с лошадью; когда же дороги начали строить из дерева, каучука, идемита и другого эластичного и прочного материала, исчезла необходимость в столь большом количестве городов. Большие же города продолжали расти, привлекая к себе рабочих, непрестанно ищущих работы, и предпринимателей, вечно жаждущих наживы. По мере того как возрастали требования и усложнялась жизнь, жить в деревне становилось все более и более тяжело и неудобно. Исчезновение священника, сквайра и сельского врача, которого заменил городской специалист, лишило деревню последних признаков культурности. Когда телефоны, кинематографы и фонографы заменили газеты, книги, учителей, даже письма, жить вне предела электрических кабелей значило жить, как дикари. В провинции нельзя было (согласно утонченным требованиям времени) ни одеться прилично, ни питаться как следует; мало того, там не было ни врачебной помощи, ни общества и нельзя было найти заработок. Механические приспособления привели к тому, что в земледелии один инженер заменил тридцать рабочих. Таким образом, в противоположность тем временам, когда деловой люд Лондона, окончив свой трудовой день, спешил оставить пропитанный дымом и копотью город, рабочие теперь только к ночи спешили - и по земле и по воздуху - в город, чтобы отдохнуть и развлечься, а утром снова выехать на работу. Город поглотил человечество; человек вступил в новую эру своего развития. Сначала он был кочевником, охотником, затем земледельцем, для которого большие и маленькие города и порты являлись не чем иным, как обширными рынками для сбыта сельских продуктов. Теперь же логическим следствием эпохи изобретений явилось скопление человеческих масс в городах. Кроме Лондона, в Англии осталось всего четыре больших города: Эдинбург, Портсмут, Манчестер и Шрусбери. Этих фактов было достаточно, чтобы Грэхэм мог представить себе картину новой жизни в Англии, но, как ни напрягал он фантазию, ему трудно было вообразить, что делается "по ту сторону" пролива. Он видел огромные города на равнинах, по берегам рек, на берегу моря или в глубоких долинах, со всех сторон окруженных снеговыми горами. Почти три четверти человечества говорит на английском языке или на его наречиях: испано-американском, индийском, негритянском и "пиджине" [английский жаргон на Дальнем Востоке, смешанный с китайскими, малайскими, португальскими и другими словами]. На континенте, если не считать некоторых малораспространенных рудиментарных языков, существуют только три языка: немецкий, распространенный до Салоник и Генуи и вытесняющий смешанное испано-английское наречие в Кадиксе, офранцуженный русский, смешивающийся с индо-английским в Персии и Курдистане и "пиджином" в Пекине, и французский, по-прежнему блестящий, изящный и точный, сохранившийся наряду с англо-индийским и немецким на берегах Средиземного моря и проникший в африканские диалекты вплоть до Конго. По всей земле, покрытой городами-великанами, кроме территории "черного пояса" тропиков, введено почти одинаковое космополитическое общественное устройство, и повсюду, от полюсов до экватора, раскинулись владения Грэхэма. Весь мир цивилизован, люди живут в городах, и весь мир принадлежит ему, Грэхэму. В Британской империи и Америке его власть почти неограниченна; на конгресс и парламент все смотрят как на смешной пережиток старины. Влияние его весьма значительно даже в двух других огромных государствах - России и Германии. В связи с этим вставали важные проблемы, открывались богатые возможности, но, как ни велико было его могущество, эти две отдаленные страны еще не были всецело в его власти. О том, что творится в "черном поясе" и какое вообще могут иметь значение те земли, Грэхэм даже не задумывался. Как человек девятнадцатого столетия, он не представлял себе, что в этих областях земного шара может гнездиться опасность для всей новейшей цивилизации. Внезапно из глубин подсознания всплыло воспоминание о давно минувшей угрозе. - Как обстоит дело с желтой опасностью? - спросил он Асано и получил обстоятельный ответ. Призрак китайской опасности рассеялся. Китайцы уже давно дружат с европейцами. В двадцатом веке было научно установлено, что средний китаец не менее культурен и что его моральный и умственный уровень выше, чем у среднего европейского простолюдина. В результате этого повторилось в более широком масштабе явление, имевшее место в семнадцатом веке, когда шотландцы и англичане слились в единую семью. - Они стали обдумывать этот вопрос, - пояснил Асано, - и пришли к выводу, что в конце концов мы ничем не отличаемся от белых людей. Но вот Грэхэм снова взглянул на развернувшуюся перед ним панораму, и мысли его приняли другое направление. На юго-западе в мглистой дымке сверкали причудливым блеском Города Наслаждений, о которых он узнал из кинематографа-фонографа и от старика на улице. Странные места, вроде легендарного Сибариса, города продажного искусства и красоты, удивительные города, где царит праздность, где не прекращаются танцы, не смолкает музыка, куда удаляются все, кому благоприятствует судьба в той жестокой бесславной экономической борьбе, что свирепствует там, внизу, в залитом электрическим светом лабиринте построек. Он знал, что борьба эта беспощадна. Это видно из того, что английская жизнь девятнадцатого столетия кажется теперь идиллической, почти идеальной. Смотря вниз, Грэхэм старался представить себе сложную промышленность Лондона новых дней. Он знал, что к северу расположены керамические фабрики, изготовляющие не только фаянсовые, глиняные и фарфоровые изделия, но и те разнообразные материалы, которые открыла минералогическая химия, а также статуэтки, стенные украшения и самую разнообразную мебель; там же находятся фабрики, где охваченные лихорадкой соревнования авторы сочиняют речи и объявления для фонографа, обдумывают сценические конфликты и создают фабулы злободневных кинематографических драм. Отсюда растекаются по всему свету воззвания, лживая информация, здесь изготовляются валы телефонных машин, заменяющих прежние газеты. К западу, за разрушенным домом Белого Совета, находились грандиозные здания городского контроля и правительственные учреждения; к востоку, в сторону порта, - торговые кварталы, колоссальные общественные рынки, театры, дома для собраний, ночлежные дома, тысячи зал для игры в бильярд, в футбол и бейсбол, зверинцы, цирки и бесчисленные храмы, как христианские, так и сектантские, магометанские, буддистские, храмы гностиков, спиритов, почитателей инкуба, вещепоклонников и т.д. К югу - огромные ткацкие фабрики и заводы, изготовляющие вина, маринады и консервы. По механическим путям проносятся бесчисленные массы людей. Гигантский человеческий улей, на который работает без устали ветер и символом, гербом которого является ветряной двигатель. Грэхэм думал о бесчисленном населении, которое, как вода губками, впитано залами и галереями, о тех тридцати трех миллионах жизней, из которых каждая разыгрывает свою маленькую драму там, внизу, и чувство самодовольства, порожденное ясным днем, ширью и красотой открывшегося вида, мало-помалу испарялось и исчезало. Глядя на город с высоты, он впервые ясно представил себе чудовищную цифру в тридцать три миллиона и понял, какую ответственность берет он на себя, принимая власть над этим человеческим Мальстремом. Он попытался представить себе жизнь отдельного индивида. Его удивляло, как мало изменился средний человек, несмотря на такие разительные перемены. Благодаря прогрессу науки и общественному устройству, жизнь и имущество почти по всей земле были ограждены от всяких случайностей; эпидемические заразные болезни исчезли; каждый имел достаточно пищи и одежды, находился в тепле и был защищен от непогоды. Толпа, как он уже успел убедиться, осталась все той же беспомощной толпою, состоящей из трусливых и жадных особей, но становящейся неодолимой силой в руках демагога и организатора. Он вспомнил бесчисленные фигурки в синем холсте. Он знал, что миллионы мужчин и женщин ни разу не покидали города и не выходили из узкого круга своих повседневных дел и низменных удовольствий. Он думал о надеждах своих исчезнувших с лица земли современников, об утопическом Лондоне Морриса, изображенном в его романе "Вести ниоткуда", о блаженной стране Гудсона, расцветающей на страницах его "Кристального века". Все это кануло в небытие. Он думал и о собственных надеждах. В течение последних лихорадочных дней своей жизни, которая теперь осталась далеко позади, он твердо верил, что человечество добьется свободы и равенства. Вместе со своим веком он надеялся, что придет время, когда перестанут приносить в жертву массы людей ради немногих, когда каждый рожденный женщиной будет иметь свою неотъемлемую долю во всеобщем счастье. И теперь, через двести лет, та же неисполнившаяся надежда волнует огромный город. Вместе с ростом городов возросли бедность, безысходный труд и прочие бедствия его времени. Он бегло ознакомился с историей истекших веков. Узнал об упадке нравственности, последовавшем за утерей народными массами веры в сверхъестественное, об утрате чувства чести, о растущей власти капитала. Потеряв веру в бога, люди продолжали верить в собственность, и капитал правил миром. - Его спутник, японец Асано, излагая историю последних двух столетий, привел удачный образ семени, разъедаемого паразитами. Сначала семя было здоровое и быстро прорастало. Затем появились насекомые и положили яички под кожицу. И что же? Вскоре от семени осталась оболочка, внутри которой копошилась куча новых паразитов. Затем туда же отложили свои яички другие паразиты, вроде наездников. И вот первые паразиты обратились в пустые скорлупки, в которых копошились новые живые существа, внешняя же оболочка семени по-прежнему сохранила свою форму, и большинство людей думало, что это - жизнеспособное, полное соков семя. - Ваше время, - сказал Асано, - можно уподобить такому семени с выеденной сердцевиной. Владельцы земли - бароны и дворянство - появились во времена короля Иоанна; последовал промежуток - остановка в процессе, затем они обезглавили короля Карла и кончили Георгом, который был не более как скорлупкой былой королевской власти. Подлинная власть сосредоточилась в руках парламента. Но парламент, орган дворян-землевладельцев, недолго сохранял власть. Центр тяжести стал перемещаться, и непросвещенные безымянные городские массы уже в девятнадцатом столетии тоже получили право голоса. В результате возникла предвыборная борьба, и громадное влияние приобрели партии. Уже во времена Виктории власть в значительной степени перешла в руки тайной организации заводчиков и фабрикантов, подкупавших избирателей. Вскоре власть захватил банковский капитал, финансировавший машиностроительную промышленность. Наступило время, когда страной правили две небольшие партии богатых, влиятельных людей, захвативших газеты и всю избирательную машину; сначала они боролись друг с другом, а потом объединились. Оппозиция действовала нерешительно и робко. Было написано множество книг; некоторые из них изданы были еще в то время, когда Грэхэм впал в летаргический сон; реакция породила богатую литературу. Но представители оппозиции, казалось, погрузились в изучение этой литературы и действовали решительно и отважно только на бумаге. Основным выводом из всех социальных теорий начала двадцатого столетия как в Америке, так и в Англии был призыв к устранению и аресту узурпаторов власти. В Америке этот процесс начался несколько раньше, чем в Англии, хотя обе страны проделали один и тот же путь. Но революция не наступала. Ее никак не удавалось организовать. Старомодная сентиментальность, вера в справедливость уже не имели власти над людьми. Всякая организация, влиятельная на выборах, скоро распадалась из-за внутренних раздоров или подкупалась кучкой ловких и богатых дельцов. Социалистические и народные, реакционные и пуританские партии - все в конце концов сделались чем-то вроде биржи, где торговали убеждениями. Понятно, что капиталисты поддерживали неприкосновенность собственности и свободу торговли так же, как в средние века феодализм отстаивал свободу войны и грабежа. Весь мир стал сплошною ареною, полем сражения дельцов; финансовые крахи, инфляции, тарифные войны причиняли человечеству в течение двадцатого века больше вреда, чем война, мор и голод в самые мрачные годины древних времен, ибо быстрая смерть легче ужасной жизни. Его собственная роль в историческом развитии была для него ясна. В результате развития механической цивилизации возникла новая сила, руководившая этим развитием, - Совет Опекунов. Поначалу, когда слились капиталы Уорминга и Избистера, это была лишь частная коммерческая компания, порожденная прихотью двух бездетных капиталистов, но вскоре, благодаря коллективному таланту первоначального своего состава. Совет приобрел громадное влияние и мало-помалу, прикрываясь различными фирмами и компаниями, с помощью купчих, ссуд и акций проник в государственные организмы Америки и Англии. Пользуясь колоссальным влиянием. Совет очень быстро принял вид политической организации. Капитал он использовал для своих политических целей, а политическую власть - для увеличения капитала. В конце концов все политические партии обоих полушарий оказались в его руках; он стал тайным руководящим центром. Последнюю борьбу ему пришлось выдержать с крупными еврейскими банкирскими домами. Но их родственные связи были слабы; порядок наследования всегда мог оторвать от них часть капитала, легкомысленная женщина или безумец, браки и завещания отторгали от их богатств сотни тысяч. С Советом не могло быть ничего подобного: он рос упорно и непрерывно. Первоначальный Совет состоял из двенадцати не только способных, но почти гениальных дельцов. Он смело захватил в свои руки не только богатства, но и политическую власть; с удивительной предусмотрительностью тратил он громадные суммы на опыты по воздухоплаванию, скрывая результаты их до известного срока. Помимо законов о патентах, он пользовался разными полулегальными способами, чтобы поработить непокорных изобретателей. Он не упускал случая использовать способного человека. Он не жалел денег. Его политика была энергична, дальновидна. Совет встречал лишь случайный, неорганизованный отпор отдельных капиталистов, действовавших вразброд. Через сто лет Грэхэм оказался почти неограниченным властелином Африки, Южной Америки, Франции, Англии и всех ее территорий в Северной Америке, а затем и Америки в целом. Совет закупил и организовал по-своему Китай, захватил Азию, задушил империи старого мира: сначала подорвал их финансы, а затем забрал в свои руки. Этот захват всего мира проводился так ловко, что, прежде чем большинство людей заметило надвигающуюся на них тиранию, она была уже совершившимся фактом. Белый Совет, как Протей, искусно маскировал свои операции под видом разных банков, компаний, синдикатов. Совет никогда не колебался и не терял времени даром. Пути сообщения, земли, постройки, правительства, муниципалитеты, территориальные компании тропиков - все предприятия одно за другим прибирались к рукам. Совет обучал и дисциплинировал своих служащих, образовал свою собственную полицию, охрану на железных и шоссейных дорогах, предприятиях, при прокладке кабелей и каналов и при всяких работах в сельской местности. С рабочими союзами Совет не боролся, но разлагал их подкупами. В конце концов он купил весь мир. Последний же, решающий удар был нанесен развитием авиации. Однажды Белый Совет во время конфликта с рабочими в одной из своих гигантских монополий прибег к незаконным способам борьбы и, отвергнув лицемерную комедию подкупов, бросив вызов старику Закону, возбудил против себя большое недовольство, чуть не восстание. Но не было ни армий, ни военных флотов - на земле давно царил мир. Единственный флот состоял из огромных паровых судов Союза Морской Торговли. Силы полиции - железнодорожной, морской, сельской, городской - превосходили в десять раз армию прежних времен и силы муниципалитетов. В этот момент Совет ввел в действие летательные машины. Еще есть в живых люди, которые помнят яростные дебаты в лондонской палате общин, где партия противников Белого Совета, хотя она и была в меньшинстве, дала ему последний бой, и в конце концов все члены палаты выходили на террасу, чтобы взглянуть на необыкновенных крылатых чудовищ, плавно реявших у них над головой. Белый Совет победил. Исчезли последние остатки демократического строя, и воцарился всемогущий капитал. По прошествии ста пятидесяти лет от начала летаргического сна Грэхэма Белый Совет сбросил маску и стал управлять миром от своего имени. Выборы сделались простой формальностью, торжественной комедией, разыгрывавшейся раз в семь лет, простым пережитком древности. Собиравшийся время от времени парламент представлял собою такое же утратившее всякое значение собрание, каким был церковный собор во времена Виктории, а лишенный трона, слабоумный, спившийся король Англии кривлялся на сцене второразрядного мюзик-холла. Так рассеялись пышные сны девятнадцатого столетия, возвышенные мечты о всеобщей свободе и о всеобщем счастье, и над утратившим чувство чести, вырождающимся, морально искалеченным человечеством, преклоняющимся перед золотым тельцом, отравленным привитой с детства бессмысленной религиозной враждой, при содействии подкупленных изобретателей и беспринципных дельцов, воцарилась тирания - сперва тирания воинствующей плутократии, а потом одного верховного плутократа. Совет уже не заботился о том, чтобы его декреты санкционировались конституционной властью, и вот Грэхэм - неподвижное, осунувшееся, обтянутое желтой кожей, безжизненное тело - стал единственным всеми признанным Правителем Земли. И теперь он проснулся, чтобы получить наследство, чтобы встать здесь, под пустым безоблачным небом, и взглянуть вниз на свои беспредельные владения. Для чего же он проснулся? Разве этот город, этот улей, где день и ночь трудились миллионы рабочих, не опровергает его былые мечты? Или огонь свободы, тот огонь, что теплился в далекие времена, все еще тлеет там, внизу? Он вспомнил пламенные, вдохновенные слова революционной песни. Неужели эта песня не более как выдумка демагога, которую забудут, когда минет в ней надобность? Неужели мечта, которая и теперь еще живет в нем, - только воспоминание о прошлом, остаток исчезнувшей веры? Или мечте суждено осуществиться и человечеству суждена лучшая будущность? Для чего же он пробудился? Что должен он делать? Человечество внизу раскинулось перед ним, как на карте. Он подумал о миллионах человеческих существ, которые возникают из тьмы небытия и исчезают во тьме смерти. Какова же цель жизни? Цель должна быть, но она выше его понимания. Впервые в жизни он почувствовал себя таким маленьким и бессильным, ощутил во всей полноте трагическое противоречие между извечными стремлениями нашего духа и слабостью человеческой. В эти краткие мгновения он осознал все свое ничтожество и по контрасту - всю глубину и силу своих устремлений. И внезапно ему стало прямо невыносимо это сознание собственного ничтожества, полной своей неспособности осуществить маячившую перед ним великую цель, и ему страстно захотелось молиться. И он начал молиться. Он молился сумбурно, бессвязно, то и дело противореча самому себе; душа его, стряхнув оковы времени и пространства, отрешившись от бурной, кипучей земной суеты, устремлялась ввысь, к какому-то неведомому существу, которому он не находил даже имени, но знал, что оно одно может понять и принять и его самого и его заветные чаяния. Внизу, на городской кровле, стояли мужчина и женщина, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха. Мужчина вынул подзорную трубу и, наведя ее на дом Белого Совета, показывал своей спутнице, как пользоваться ею. Наконец любопытство их было удовлетворено; ни малейших следов кровопролития не могли они заметить со своего места. Поглядев в пустынное небо, женщина навела трубу на Воронье Гнездо и увидела две черные фигурки, такие крошечные, что с трудом можно было поверить, что это люди. Один стоял неподвижно, другой жестикулировал, простирая руки к безмолвным пустынным небесам. Женщина передала трубу мужчине, который, взглянув, воскликнул: - Неужели это он? Да. Я не ошибся. Это действительно он, наш властелин! - Опустив трубу, он взглянул на женщину. - Он простирает руки к небу, как будто молится. Странно. Ведь в его время уже не было огнепоклонников. Не правда ли? - Он снова посмотрел в трубу. - Теперь он стоит спокойно. Вероятно, он случайно принял такую позу... - Мужчина опустил трубу и задумался. - Что ему делать, как не наслаждаться жизнью? Острог будет править. Он приберет к рукам этих глупцов-рабочих с их песнями. Подумать только! Сделаться обладателем всего на свете благодаря сну! Как это удивительно! 15. ИЗБРАННОЕ ОБЩЕСТВО Апартаменты начальника ветряных двигателей и архитектура их показались бы Грэхэму очень сложными и запутанными, если бы он вошел туда под свежим воспоминанием жизни девятнадцатого столетия, но теперь он уже успел освоиться со стилем нового времени. Это был своего рода лабиринт арок, мостов, проходов и галерей, то разъединяющихся, то соединяющихся в одном большом зале. Через уже ставшую привычной скользящую дверь в стене Грэхэм вышел на площадку, откуда вела вниз широкая роскошная лестница, по которой спускались и поднимались разряженные мужчины и женщины. Отсюда хорошо были видны матово-белые, розовато-лиловые и пурпурные архитектурные украшения, сложный узор переходов, соединенных мостами, которые, казалось, были сделаны из фарфора и серебра филигранной работы; в глубине зала стояли туманные, полупрозрачные таинственные экраны. Взглянув наверх, он увидел громоздившиеся ярусами галереи, откуда на него смотрел народ. Воздух дрожал от гула бесчисленных голосов, звуков веселой, бравурной музыки, раздававшейся откуда-то сверху, откуда - он никак не мог понять. Хотя центральный зал был переполнен, места хватало всем; собралось несколько десятков тысяч. Все были одеты роскошно, даже причудливо, не только женщины, но и мужчины. Пуританская простота и строгость мужского костюма уже давно отошли в область преданий. Волосы у большинства мужчин были короткие и тщательно завитые, лысых совсем не было. Такие прически привели бы в восхищение Россетти, а один из кавалеров, приставленный к Грэхэму под таинственным титулом "амориста", носил женскую прическу, пышные косы в стиле Маргариты. У многих были косички, как у китайцев, быть китайцем уже не считалось зазорным. Одежды были самые разнообразные. Статные мужчины щеголяли в коротких, до колен, панталонах. Встречались буфы, колеты с разрезами, короткие плащи, длинные мантии. Преобладал стиль времен Льва X, а также костюмы в восточном вкусе. Чопорность мужской одежды, плотно облегающей фигуру, и на все пуговицы застегнутые вечерние костюмы сменились изящной грациозностью свободно лежащих складок. Грэхэму, чопорному человеку чопорного времени, все эти мужчины казались не только утонченными, но и чересчур экспансивными. Они бурно жестикулировали и непринужденно выражали удивление, интерес, восхищение, отнюдь не скрывая тех чувств, какие возбуждали в них дамы. С первого взгляда было видно, что женщины преобладали. Они отличались от мужчин одеждой, походкой и манерами, менее выразительными, но зато более вычурными. Некоторые носили классические одеяния со складками стиля ампир, их обнаженные плечи и руки сверкали белизной. Были и плотно облегающие фигуру платья, без швов и пояса, а также длинные одеяния, ниспадавшие пышными складками. Минуло уже два столетия, но мода на вечерние откровенные туалеты, очевидно, не прошла. Движения и жесты поражали своей пластичностью. Грэхэм заметил Линкольну, что все эти люди напоминают ему персонажи на рисунках Рафаэля. Линкольн ответил, что в богатых семьях при воспитании детей на изящество жестов обращают большое внимание. Появление Грэхэма было встречено сдержанными рукоплесканиями. Впрочем, он быстро убедился в благовоспитанности этой публики: вокруг него никто не теснился, его не засыпали вопросами. Грэхэм спокойно спустился по лестнице в зал. Он уже знал от Линкольна, что здесь собралось высшее общество Лондона. Почти все были важными государственными людьми или их близкими. Многие приехали из европейских Городов Наслаждения с единственной целью приветствовать его. Здесь были командиры воздушных флотилий, чей переход на сторону Грэхэма способствовал падению Совета, инженеры Управления Ветряных Двигателей и высшие чины Пищевого Треста. Контролер Европейских Свинарников отличался меланхолической внешностью и утонченно циническими манерами. Мимо прошел в полном облачении епископ, беседуя с джентльменом, одетым в традиционный костюм Чосера, с лавровым венком на голове. - Кто это? - спросил Грэхэм. - Лондонский епископ, - ответил Линкольн. - Нет, тот, другой... - Поэт-лауреат. - Неужели до сих пор... - О нет, он не пишет стихов. Это кузен Уоттона, одного из советников. Но он придерживается традиций роялистов Красной Розы - это один из лучших клубов. - Асано говорил мне, что здесь есть король. - Не король, он уж давно изгнан. Вероятно, он говорил о ком-нибудь из Стюартов, но их... - Разве их много? - Даже чересчур. Грэхэм не совсем понял, но не стал расспрашивать, видимо, все это было в порядке вещей. Он любезно раскланялся с человеком, которого ему представили. Очевидно, даже в этом собрании существует своя иерархия и лишь некоторые, наиболее важные персоны будут представлены ему Линкольном. Первым подошел начальник аэрофлота, обветренное, загорелое лицо которого резко выделялось среди изысканной публики. Отпадение от партии Белого Совета сделало его весьма важною особою. Простотой своего обращения он выгодно отличался от большинства присутствующих. Он заявил о своей лояльности, сделал несколько общих замечаний и участливо справился о состоянии здоровья Правителя Земли. Он держал себя непринужденно и говорил не так отрывисто, как остальные. Он назвал себя "воздушным бульдогом", и выражение это не казалось бессмыслицей, это был мужественный человек старого закала, не претендующий на большие познания и сведущий только в своем деле. Откланявшись без малейшего подобострастия, он удалился. - Я рад видеть, что такие люди еще не перевелись, - сказал Грэхэм. - Фонографы и кинематографы, - слегка презрительно заметил Линкольн. - А этот прошел суровую школу жизни. Грэхэм посмотрел вслед аэронавту. Эта мужественная фигура напомнила ему прежние времена. - Как бы там ни было, мы подкупили его, - сказал Линкольн. - Отчасти подкупили, отчасти же он боялся Острога. С его переходом дело быстро пришло к концу. Он повернулся, чтобы представить Грэхэму главного инспектора Школьного Треста. Это был высокий изящный человек в голубовато-сером костюме академического покроя. Он поглядывал на Грэхэма сквозь старомодное пенсне и сопровождал каждое свое замечание жестом холеной руки. Грэхэм справился о его обязанностях и задал несколько самых элементарных вопросов. Главного инспектора, по-видимому, забавляла полная неосведомленность Правителя Земли. Он вкратце рассказал о монополии треста в деле воспитания; монополия эта возникла вследствие контракта, заключенного трестом с многочисленными муниципалитетами Лондона; он с энтузиазмом говорил об огромном прогрессе в области воспитания за последние двести лет. - У нас нет заучивания и зубрежки, - сказал он, - никакой зубрежки. Экзамены окончательно упразднены. Вы довольны, не правда ли? - Как же вы добились этого? - спросил Грэхэм. - Мы делаем учение увлекательным, насколько это возможно. А если что-нибудь не нравится ученикам, то мы пропускаем это. У нас ведь обширное поле для изучения. Он перешел к деталям, и разговор затянулся. Инспектор с большим почтением упомянул имена Песталоцци и Фребеля, хотя, по-видимому, не был знаком с их замечательным учением. Грэхэм узнал, что лекционный метод преподавания еще существует, но в несколько измененной форме. - Есть, например, особый тип девиц, - пояснил словоохотливый инспектор, - которые желают учиться, не слишком себя утруждая. Таких у нас тысячи. В настоящий момент, - произнес он с наполеоновским жестом, - около пятисот фонографов в различных частях Лондона читают лекции о влиянии Платона и Свифта на любовные увлечения Шелли, Хэзлитта и Бориса. Потом они на основании этой лекции напишут сочинение, и имена наиболее достойных станут широко известны. Вы видите, как далеко мы шагнули. Безграмотные массы ваших дней отошли в область преданий. - А общественные начальные школы? - спросил Грэхэм. - Вы ими заведуете? - Конечно, - ответил главный инспектор. Грэхэм, давно занимавшийся, как демократ, этим вопросом, заинтересовался и начал расспрашивать. Он вспомнил несколько случайных фраз болтливого старика, с которым столкнулся на темной улице. Главный инспектор подтвердил слова старика. - У нас нет заучивания, - повторил он, и Грэхэм понял эту фразу в том смысле, что теперь нет напряженного умственного труда. Инспектор вдруг ударился в сентиментальность. - Мы стараемся сделать начальную школу интересной для маленьких детей. Ведь их в недалеком будущем ждет работа. Несколько простых правил: послушание, трудолюбие. - Значит, вы учите их немногому? - Разумеется. Излишнее учение ведет к недовольству и смуте. Мы забавляем их. Вот теперь повсюду волнение, агитация. Откуда только наши рабочие нахватались всех этих идей; друг от друга, вероятно. Повсюду социалистические бредни, анархия! Агитаторам предоставлено широкое поле деятельности. Я глубоко убежден, что главная моя обязанность - это бороться с недовольством народа. Зачем народу чувствовать себя несчастным? - Удивляюсь, - проговорил Грэхэм задумчиво. - Многое мне еще непонятно. Линкольн, который в течение разговора внимательно следил за выражением лица Грэхэма, поспешил вмешаться. - Другие ждут, - сказал он вполголоса. Главный инспектор церемонно откланялся. - Быть может, - заметил Линкольн, уловив случайный взгляд Грэхэма, - вы хотели бы познакомиться с дамами? Дочь управляющего свинарниками Европейского Пищевого Треста оказалась очаровательной маленькой особой с рыжими волосами и блестящими синими глазами. Линкольн отошел в сторону. Девушка сразу же заявила, что она поклонница "доброго старого времени" - так назвала она то время, когда он впал в летаргию. Она улыбалась, кокетливо прищурив глаза. - Я не раз пыталась, - болтала она, - представить себе это старое романтическое время, которое вы помните. Каким странным и шумным должен был показаться вам наш мир! Я видела фотографии и картины того времени - маленькие домики из кирпичей, сделанных из обожженной глины, черные от копоти ваших очагов, железнодорожные мосты, простые наивные объявления, важные, суровые пуритане в странных черных сюртуках и громадных шляпах, поезда, железные мосты, лошади, рогатый скот, одичавшие собаки, бегающие по улицам... И вдруг чудом вы перенеслись в наш мир. - Да, - машинально повторил Грэхэм. - Вы вырваны из прежней жизни, дорогой и близкой вам. - Старая жизнь не была счастливой, - ответил Грэхэм. - Я не жалею о ней. Она быстро посмотрела на него и сочувственно вздохнула. - Нет? - Нет, не жалею, - продолжал Грэхэм. - Это была ничтожная, мелкая жизнь. Теперь же... Мы считали наш мир весьма сложным и цивилизованным. Но хотя я успел прожить в этом новом мире всего четыре дня, вспоминая прошлое, я ясно вижу, что это была эпоха варварства, лишь начало современного мира. Да, только начало. Вы не поверите, как мало я знаю. - Что ж, расспросите меня, если угодно, - улыбнулась девушка. - В таком случае скажите мне, кто эти люди. Я до сих пор никого не знаю. Никак не могу понять. Что это, генералы? - В шляпах с перьями? - Ах, нет. Вероятно, это важные должностные лица. Кто, например, вот этот внушительного вида человек? - Этот? Очень важная особа. Морден, главный директор Компании Противожелчных Пилюль. Говорят, его рабочие производят в сутки мириад мириадов пилюль. Подумайте только - мириад мириадов! - Мириад мириадов. Не мудрено, что он так гордо на всех посматривает, - сказал Грэхэм. - Пилюли! Какое странное время! Ну, а этот, в пурпурной одежде? - Он не принадлежит, собственно говоря, к нашему кругу. Но мы любим его. Он очень умен и забавен. Это один из старшин медицинского факультета Лондонского университета. Вы, конечно, знаете, что все медики - члены Компании Медицинского Факультета и носят пурпур. Для этого нужны знания. Но, конечно, раз им платят за их труд... - И она снисходительно улыбнулась. - Есть здесь кто-нибудь из ваших известных артистов и авторов? - Ни одного автора. По большей части это сварливые, самовлюбленные чудаки. Они вечно ссорятся. Даже из-за мест за столом. Они прямо невыносимы! Но Райсбюри, наш модный капиллотомист, я думаю, здесь. Он с Капри. - Капиллотомист? - повторил Грэхэм. - Ах, да, припоминаю. Артист! Ну, и что же? - Нам поневоле приходится за ним ухаживать, - сказала она, как бы извиняясь. - Ведь наши головы в его руках. - Она улыбнулась. Грэхэм с трудом удержался от комплимента, на который она явно напрашивалась, но взгляд его был достаточно красноречив. - Как у вас обстоит дело с искусством? - спросил он. - Назовите мне ваших знаменитых живописцев! Девушка посмотрела на него недоумевающе. Потом рассмеялась. - Разрешите мне подумать, - сказала она и замялась. - Вы, конечно, имеете в виду тех чудаков, которых все ценили за то, что они мазали масляными красками по холсту? Их полотна ваши современники вставляли в золотые рамы и целыми рядами вешали на стенах в своих квадратных комнатушках. У нас теперь их нет и в помине. Людям надоела вся эта дребедень. - Но что же вы подумали?.. В ответ она многозначительно приложила палец к вспыхнувшей неподдельным румянцем щеке и, улыбаясь, с лукавым кокетством, вызывающе посмотрела на него. - И здесь, - прибавила она, указывая на свои ресницы. Несколько мгновений Грэхэм недоумевал. Но вдруг в памяти его воскресла старинная картина "Дядя Том и вдова". И он смутился. Он чувствовал, что тысячи глаз с любопытством устремлены на него. - Хорошо, - ответил Грэхэм невпопад и отвернулся от очаровательной обольстительницы. Он огляделся по сторонам. Да, за ним наблюдали, хотя я делали вид, что не смотрят на него. Неужели он покраснел? - Кто это разговаривает с дамою в платье шафранного цвета? - спросил он, стараясь не смотреть в глаза девушке. Человек, заинтересовавший Грэхэма, оказался директором одного из американских театров и только что вернулся из Мексики. Лицо его напомнило Грэхэму Калигулу, бюст которого он когда-то видел. Другой мужчина, привлекший внимание Грэхэма, оказался начальником Черного Труда. Значение этой должности не сразу дошло до сознания Грэхэма, но через миг он повторил с удивлением: - Начальник Черного Труда?.. Девушка, ничуть не смущаясь, указала ему на хорошенькую миниатюрную женщину, назвав ее добавочной женой лондонского епископа. Она даже похвалила смелость епископа, ибо до сих пор духовенство обычно придерживалось моногамии. - Это противоестественно. Почему священник должен сдерживать свои естественные желания, ведь он такой же человек, как и все? - Между прочим, - спросила вдруг она, - вы принадлежите к англиканской церкви? Грэхэм хотел было спросить, что означает название "добавочная жена", - по-видимому, это было ходячее словечко, - но Линкольн прервал этот интересный разговор. Они пересекли зал и подошли к человеку высокого роста в малиновом одеянии, который стоял с двумя очаровательными особами в бирманских (как показалось Грэхэму) костюмах. Обменявшись приветствиями, Грэхэм направился дальше. Пестрый хаос первых впечатлений начал принимать более четкую форму. Сперва вид этого блестящего собрания пробудил в нем демократа, и он начал ко всему относиться враждебно и насмешливо. Но так уж устроен человек - он не в силах долго противостоять окружающей его атмосфере лести. Скоро его захватили музыка, яркий свет, игра красок, блеск обнаженных рук и плеч, рукопожатия, множество оживленных и улыбающихся лиц, гул голосов, наигранно приветливые интонации, атмосфера лести, внимания и почтения. На время он забыл о своих размышлениях там, на вышке. Неприметно власть начала опьянять его; манеры его стали непринужденнее, жесты величественнее, поступь увереннее, голос громче и тверже; черная мантия драпировалась эффектными складками. Все же новый мир так очарователен! Он скользил восхищенным взглядом по пестрой толпе, с добродушной иронией вглядываясь в отдельные лица. Внезапно ему пришло в голову, что он должен извиниться перед этим маленьким очаровательным созданием с рыжими волосами и голубыми глазами. Он обошелся с ней грубо. Недостойно царственной особы так резко обрывать эту милую кокетку, даже если он из политических соображений должен ее отвергнуть. Он хотел еще раз-увидеть ее, но вдруг оглянулся, и блестящее собрание померкло в его глазах. На фарфоровом мостике промелькнуло лицо той молодой девушки, которую он видел прошлой ночью в небольшой комнате да сценой театра, после своего побега из здания Белого Совета. Она глядела на него, точно чего-то ожидая, внимательно следя за всеми его движениями. В первый момент Грэхэм даже не мог припомнить, где он ее видел, затем, вспомнив, снова пережил их волнующую встречу. Но бальная музыка еще заглушала величественные звуки революционной песни. Дама, с которой он в это время разговаривал, принуждена была повторить свое замечание, прежде чем Грэхэм пришел в себя и вернулся к прерванному снисходительному флирту. Им овладела какая-то тревога, перешедшая в ощущение недовольства, точно он забыл выполнить что-то важное, ускользнувшее от него среди блеска и света. Его уже перестала привлекать красота окружающих женщин. Он оставлял без ответа изящные заигрывания дам, все эти завуалированные объяснения в любви, и взгляд его блуждал по толпе, напрасно стараясь отыскать прекрасное лицо, так его поразившее. Линкольн вскоре вернулся и сказал, что, если погода будет хорошая, они совершат полет; он уже сделал все нужные распоряжения. На одной из верхних галерей Грэхэм заговорил с некоей светлоглазой дамой об идемите. Эту тему затронул он сам, прервав деловым вопросом ее уверения в горячей преданности. Однако она, как и многие другие женщины новейших времен, оказалась менее осведомленной в этом вопросе, чем в искусстве обольщения. Вдруг сквозь плавные звуки бальной музыки ему почудилась мощная уличная революционная песня, которую он слышал в зале театра. Подняв голову, он увидел отверстие вроде иллюминатора, через которое, очевидно, проникали звуки. В отверстии виднелся клочок синего неба, сплетения кабелей и огни движущихся улиц. Пение внезапно оборвалось и перешло в гул голосов. Теперь он ясно различал грохот и лязг движущихся платформ и шум толпы. Ему смутно подумалось, что там, за стенами, собралась громадная толпа перед зданием, где забавляется Правитель Земли. Что они подумают? Пение прекратилось, зазвучала бальная музыка, но мотив революционного гимна все еще раздавался в ушах Грэхэма. Светлоглазая собеседница что-то сбивчиво объясняла об идемите. Вдруг перед ним снова мелькнуло лицо виденной им в театре девушки. Она шла по галерее навстречу, не замечая его. На ней было блестящее серое платье; волосы обрамляли ее лоб темным облаком. Холодный свет из круглого отверстия освещал ее задумчивые черты. Собеседница заметила, что лицо Грэхэма изменилось, и воспользовалась случаем прекратить неприятный для нее разговор об идемите. - Не хотите ли вы познакомиться с этой девушкой, сир? - предложила она. - Это Элен Уоттон, племянница Острога. Очень серьезная и образованная девушка. Я уверена, что она понравится вам. Через несколько мгновений Грэхэм уже разговаривал с девушкой, а светлоглазая дама куда-то упорхнула. - Я помню вас, - сказал Грэхэм. - Вы находились в маленькой комнате. Когда весь народ пел гимн и отбивал такт ногами. Перед тем как я вышел в зал... Девушка, сначала немного смутившаяся, спокойно взглянула на Грэхэма. - Это было так чудесно, - сказала она и затем вдруг добавила: - Весь народ готов был умереть за вас, сир! Как много людей погибло за вас в ту ночь! Лицо ее вспыхнуло. Она быстро оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что никто ее не слышит. На галерее появился Линкольн; он медленно пробирался сквозь густую толпу. Увидев его, девушка обернулась к Грэхэму и сказала горячо и доверчиво: - Сир, я не могу всего сказать вам. Но знайте, что простой народ очень несчастен, простой народ очень несчастен. Его угнетают... Не забывайте народа, который шел навстречу смерти за вас. - Но я ничего не знаю... - начал Грэхэм. - Я не могу теперь говорить. К ним подошел Линкольн и раскланялся с девушкой. - Ну, как вам понравился новый мир? - спросил он, улыбаясь и указывая многозначительным жестом в сторону блестящего зала. - Во всяком случае, вы нашли, что он сильно изменился? - Да, - ответил Грэхэм, - мир изменился. Но не так уж сильно. - Посмотрим, что вы скажете, когда окажетесь в воздухе, - возразил Линкольн. - Ветер утих, и аэроплан уже ждет вас. Девушка, по-видимому, хотела удалиться. Грэхэм взглянул на нее и хотел задать какой-то вопрос, но, заметив на ее лице предостерегающее выражение, промолчал и, поклонившись, удалился вместе с Линкольном. 16. АЭРОПИЛ Грэхэм шел, задумавшись, по коридорам Управления Ветряных Двигателей и плохо слушал то, что говорил ему Линкольн. Но вскоре он заинтересовался: Линкольн говорил о воздухоплавании. Грэхэм давно уже хотел ознакомиться с достижениями человечества в этой области. Он начал расспрашивать Линкольна. В прежней своей жизни он с интересом следил за первыми неуклюжими шагами авиации и был доволен, узнав, что знакомые ему имена Максима, Пильчера, Ленглея и Ченута, а главное, первомученика авиации - Лилиенталя и теперь еще живы в памяти людей. Еще в прежние времена изобретатели выработали два различных типа летательных машин: большие, приводимые в движение моторами аэропланы с двумя горизонтальными плоскостями и мощным пропеллером и быстролетные аэропилы. Аэропланы могут летать при тихой погоде или при слабом ветре, а во время бурь, которые уже научились точно предсказывать, вынуждены бездействовать. Аэропланы строят огромных размеров - они обычно бывают длиною до тысячи футов, а ширина их распростертых крыльев достигает шестисот и более футов. Такие машины предназначены для пассажирского движения. Кабины имеют в длину около пятисот метров и устроены так, чтобы по возможности уменьшать качку, вызываемую даже незначительным ветром. Во время путешествия каждый пассажир сидит на кресле, которое может свободно передвигаться. Подъем этих аэропланов возможен только со специальных гигантских платформ. Из Вороньего Гнезда Грэхэм видел шесть обширных аэродромов, снабженных особыми передвижными площадками. Для посадки аэропланов также необходима ровная поверхность. Не говоря уже о том разрушении, которое могло бы причинить при посадке такое металлическое чудовище, и невозможности для него снова подняться на воздух, одного удара его о неровную поверхность, например, о лесистый холм, вполне достаточно, чтобы погнуть и поломать машину или погубить всех пассажиров. Сначала Грэхэм был разочарован, узнав недостатки этого изобретения, но затем понял, что и меньшие по размеру машины оказались бы в таких же условиях и вдобавок были бы убыточными, так как грузоподъемность их уменьшается не пропорционально величине, а гораздо быстрей. Кроме того, колоссальная масса этих аэропланов позволяет им лететь с огромной скоростью и удаляться от надвигающейся бури. Рейс из Лондона в Париж совершается в три четверти часа при сравнительно небольшой скорости; продолжительность перелета в Нью-Йорк - два часа; путешествие вокруг света при хорошей погоде без лишних остановок можно совершить в течение суток. Совсем другого типа небольшие аэропилы (названные так, впрочем, без особого основания). Их довольно много летало над городом. Они могут поднять одного-двух пассажиров, но стоят довольно дорого и доступны только богатым людям. Они состоят из двух ярко окрашенных плоскостей, сзади которых находится пропеллер, могут легко садиться в любом открытом месте и снабжены пневматическими колесами и моторами для передвижения по земле к месту взлета. Для того, чтобы взлететь, они нуждаются в особой передвижной платформе, которая может быть установлена на любом месте, где не мешают взлету ни строения, ни деревья. Таким образом, Грэхэм убедился, что, несмотря на истекшие два столетия, человек в искусстве полета во многом еще уступает альбатросу и ласточке. Вероятно, можно было бы значительно усовершенствовать эти механизмы, но для этого не было повода - дело в том, что они ни разу не применялись для военных целей. Последняя великая мировая война разыгралась еще до того, как Белый Совет узурпировал власть. Лондонские аэродромы сконцентрированы на южном берегу реки и расположены по неправильной кривой. Они разделены на три группы, по две с каждой, и сохранили названия древних пригородов: Рохэмптон, Уимблдон-парк, Стритхэм, Норвуд, Блэкхиз и Шутерсхилл. Устроены они высоко над кровлей города. В длину каждый имеет четыре тысячи ярдов, в ширину - тысячу ярдов, и сделаны они из сплава железа с алюминием, который заменил в постройках железо. Верхний этаж их состоит из металлических ферм с лестницами и лифтами. Наверху находятся платформы, передвигающиеся по наклонным рельсам. Некоторые из них были заняты аэропилами и аэропланами, остальные же свободны и готовы принять новые аппараты. Публика ожидает отправления аэропланов в нижних этажах сооружения, где находятся театры, рестораны, читальни и другие места развлечений, а также роскошные магазины. Эта часть Лондона считается самой оживленной, и там царят веселье и распущенность, как в приморском порту или в курзалах. А для тех, кто отправляется в воздушное путешествие с серьезными целями, религиозные организации построили множество красивых часовен; имеются также превосходно оборудованные медицинские пункты. Здесь узел городских подвижных путей, и, кроме того, внутри здания выстроены лифты и лестницы для сообщения между этажами, чтобы избежать скопления пассажиров и багажа. Архитектура сооружений отличается массивностью: целый лес металлических колонн и устоев выдерживает тяжесть верхних этажей и аэропланов. Сопровождаемый Асано, Грэхэм направился к аэродромам по городским путям. Линкольна отозвал Острог, занятый административными делами. Отряд охраны ветряных двигателей очистил для них место на верхней платформе. Хотя поездка Грэхэма к аэродромам была неожиданной, все же за ним последовала большая толпа народа. Он слышал, как выкрикивали его имя. Множество мужчин, женщин и детей, одетых в синее, крича и волнуясь, взбирались по лестницам на центральный путь. Он не мог понять, что они кричали, но его удивило, что они говорили на простонародном жаргоне. Когда наконец он вышел, охрану окружила густая возбужденная толпа. Он заметил, что некоторые старались пробраться к нему с прошениями, и охрана с большим трудом расчищала проход. Один из аэропилов с дежурным аэронавтом стоял на западной летной площадке. Вблизи механизм совсем не казался маленьким. Алюминиевый скелет, лежавший на подвижной платформе посреди обширного аэродрома, был величиной с двадцатитонную яхту. Боковые стекловидные его плоскости, с сетью металлических нервов, совсем как прожилки на пчелином крыле, отбрасывали тень на пространство в несколько сот квадратных метров. Посредине, между металлическими ребрами, были подвешены на тросах сиденья для пилота и пассажира. Кресло для пассажира спереди было защищено от ветра стеклом и снабжено с боков металлической решеткой, затянутой прозрачною тканью. Сиденье можно было совершенно закрыть, но Грэхэм, для которого все это было ново и интересно, приказал оставить его открытым. Аэронавт сидел за стеклом, которое защищало ему лицо. Пассажир при желании мог закрепить свое кресло неподвижно, что при спуске было даже необходимо, или же передвигаться на нем по рельсам и тросу к шкафчику на носу корабля, где помещались багаж, одежда и провизия, что вместе с сиденьями уравновешивало центральную часть аэропила с пропеллером, находившимся на корме. Машина на вид казалась очень простой. Асано, указывая на различные части механизма, объяснял Грэхэму, что мотор, подобно старым газовым двигателям, зажигается взрывом и при каждом обороте сжигает каплю особого вещества - "фомайль". Он состоит из цилиндра и клапана и приводит в движение пропеллер. Вот и все, что Грэхэм узнал. Летная площадка была пуста и безлюдна. Грэхэма сопровождали туда Асано и несколько человек из охраны. По указанию аэронавта он занял свое место и выпил микстуру эрготина - он знал уже, что вещество это всякий раз принимается перед полетом, чтобы предупредить вредное влияние разреженного воздуха. Выпив лекарство, он заявил, что готов. Асано, просунувшись в отверстие фюзеляжа, принял от него бокал и махнул на прощание рукой. Затем аэропил стал быстро скользить по площадке и вскоре исчез в воздушном просторе. Мотор гудел, пропеллер быстро вращался; платформа и здания внизу стремительно уплывали назад, скрываясь из виду. Потом аэропил круто наклонился, и Грэхэм инстинктивно ухватился за прутья по сторонам сиденья. Он чувствовал, что несется вверх, и слышал, как ударяет в стекло воздух. Пропеллер бешено вращался; машина дрожала и вибрировала во время полета, точно пульсировала: раз, два, три - пауза, раз, два, три. Пилот внимательно и осторожно регулировал механизм. Грэхэм поглядел вниз сквозь ребра аэропила: городские кровли со страшной быстротой уносились вдаль, быстро уменьшаясь. Глядя по сторонам, он не замечал ничего особенно замечательного - быстрое движение по фуникулеру может доставить те же ощущения. Вдали виднелось здание Белого Совета и Хайгет-Ридж. Грэхэм опять взглянул вниз. В первый миг им овладело чувство физического ужаса, сознание страшной опасности. Он судорожно ухватился за тросы и замер. Несколько мгновений он, как загипнотизированный, смотрел вниз. На глубине нескольких сот метров под ним находился один из самых больших ветряных двигателей юго-западной части Лондона, а за ним - южный аэродром, усеянный черными точками. Все это провалилось куда-то в бездну. На мгновение его потянуло броситься вниз. Он стиснул зубы, усилием воли оторвал взгляд от бездны, и панический ужас прошел. Некоторое время он сидел, крепко стиснув зубы и глядя в небо. "Тук-тук-тук" - отстукивал мотор. Крепко держась за тросы, он взглянул на аэронавта и уловил на его загорелом лице улыбку. Грэхэм тоже улыбнулся, но улыбка получилась неестественной. "Странное ощущение испытываешь в первый раз", - крикнул он, как бы извиняясь, и вновь принял величественную осанку. Он больше не решался смотреть вниз и глядел через голову аэронавта на голубое небо у горизонта. Он не мог подавить мысль о возможности катастрофы. Тук-тук-тук, - а вдруг испортится какой-нибудь винтик в машине? Вдруг... Он отгонял эти мрачные мысли, стараясь позабыть об опасности. А аэропил поднимался все выше и выше в прозрачном воздухе. Мало-помалу Грэхэм освоился, и неприятное ощущение рассеялось; полет стал казаться ему даже приятным. Его предупреждали о воздушной болезни. Но ничего особенного он не чувствовал; движения аэропила, летящего вверх навстречу юго-западному бризу, напоминали ему килевую качку небольшого судна при свежем ветре, а он был неплохой моряк. Резкий разреженный воздух казался ему легким и бодрящим. Подняв голову, он увидел голубое небо в перистых облаках. Осторожно посмотрев между тросами, он увидел вереницу белых птиц, летевших внизу. Некоторое время он следил за ними. Затем, осмелев, взглянул еще ниже и увидел Воронье Гнездо над ветряными двигателями, золотившееся в лучах солнца и быстро уменьшавшееся. За линией голубоватых холмов круто поднимались гигантские кровли Лондона. Позабыв всякий страх, Грэхэм с удивлением смотрел на город, который отсюда казался отвесной стеной, пересеченной террасами, обрывом высотой в несколько сот футов. Широкого кольца предместий, составлявших постепенный переход от города к деревне, - характерной черты всякого большого города девятнадцатого столетия - больше не существовало. От них остались только развалины, вокруг которых густо разрослись старые сады, темнели бурые квадраты пашен и тянулись полосы вечнозеленых растений. Но большая часть руин, остатки вилл и дач еще громоздились по сторонам прежних улиц и дорог и темнели рифами среди волн зеленых и бурых квадратов; давно покинутые своими обитателями, развалины эти оказались, очевидно, очень массивными и не исчезли под дружным напором сельскохозяйственных машин. Растительность буйно клубилась вокруг, захлестывая обрушившиеся стены бесчисленных домов прибоем куманики, остролиста, плюща, ворсянки и бурьяна. Изредка среди развалин поднимались загородные рестораны, соединенные с городом кабельной сетью дорог. В этот ясный зимний день они были пусты так же, как и сады среди руин. Граница города выделялась столь же резко, как и в те времена, когда городские ворота запирались на ночь и вокруг стен рыскали разбойничьи шайки. Из-под громадного полукруглого свода вытекал поток, устремляясь по идемитовому руслу, - это был торговый канал. Вот какая панорама развернулась перед Грэхэмом, но она быстро скрылась из глаз. Когда наконец он взглянул прямо вниз, то увидел долину Темзы, по которой тянулись коричневые полосы полей, пересеченные сверкающими нитями канализационных труб. Возбуждение Грэхэма все возрастало и перешло в какой-то экстаз. Как бы в опьянении, глубоко вдыхая разреженный воздух, он стал смеяться. Ему захотелось кричать, и, наконец не в силах более сдерживаться, он закричал во весь голос. Аэропил поднялся уже почти до предельной высоты и повернул к югу. Грэхэм заметил, что при управлении аппаратом в его крыльях то открывались, то закрывались затянутые мембраной клапаны, а мотор аэропила ходил взад и вперед по стержню. Передвигая мотор вперед и открывая клапан левого крыла, аэронавт придавал аэропилу горизонтальное положение и держал направление к югу. Они взяли немного влево и летели, то круто вздымая вверх, то плавно опускаясь. Это быстрое скольжение вниз было очень приятно. Во время спуска пропеллер останавливался. При подъеме Грэхэм испытывал чувство победы над стихией, при спуске в разреженном воздухе также возникали сильные, ни с чем не сравнимые ощущения. Грэхэму не хотелось покидать верхние слои атмосферы. Некоторое время он внимательно рассматривал ландшафт, быстро уносившийся к северу. Ему нравились четкость и ясность деталей. Его поражали бесконечные развалины домов, которыми некогда пестрела страна, безлесная пустыня с кучами щебня, остатками прежних деревень и ферм. Правда, он слыхал уже об этом, но все же был удивлен. Он старался различить на дне этой пустой бездны знакомые места, но теперь, когда исчезла с горизонта долина Темзы, это было трудно. Скоро, однако, они достигли остроконечных меловых холмов, и, обнаружив знакомое ущелье в западном конце и развалины городка по обеим его сторонам, Грехам узнал Гилдфорд-Хогсбэк, а вслед за тем Лейт-хилл - песчаную равнину Олдершота - и другие места. Простиравшуюся внизу округу пересекала широкая, испещренная быстро мчавшимися точками идемитовая дорога. Она проходила как раз по трассе бывшей железной дороги. Узкая долина реки Уэй заросла густым лесом. По всей возвышенности Доунс, насколько можно было разглядеть сквозь голубоватую дымку, стояли ветряные двигатели таких размеров, что самый крупный из городских гигантов показался бы их младшим братом. Они плавно вращались на юго-западном ветру. Кое-где пятнами выступали громадные гурты овец Британского Пищетреста, и конные пастухи выделялись черными точками. Вскоре выплыли из-под носа аэропила Уилденхейт, холмы Хайндхеда, Пич-хилл и Лейт-хилл с новым рядом ветряных двигателей, которые, казалось, старались перехватить ветер от своих собратьев на возвышенности Доунс. Пурпурный вереск сменился золотым дроком; под охраной двух всадников двигалось огромное стадо черных быков, которое быстро осталось позади и превратилось в темное движущееся пятно, пропавшее в тумане. Близко, под самым ухом, крикнула чайка. Они пролетали над южным Доунсом, и, поглядев через плечо, Грэхэм увидел на возвышенности Портсдоун-хилла укрепление портсмутского порта. Вот показалось огромное скопление стоявших у берега судов, похожее на плавучий город. Затем крохотные, залитые солнцем белые скалы Нидльса, и блеснула серая полоса морского пролива. В несколько секунд перелетели они пролив, остров Уайт остался далеко позади, и внизу развернулась широкая морская гладь, то пурпурная от облаков, то серая, то блестящая, как полированное зеркало, то тускло мерцающая синевато-зеленым блеском. Остров Уайт быстро уменьшался. Через несколько минут от облачной гряды отделилась сероватая туманная полоса; опустившись вниз, она приняла очертания береговой линии; это было залитое солнцем, цветущее побережье северной Франции. Полоса становилась все более четкой и яркой, английский же берег исчезал вдали. Через некоторое время на горизонте показался Париж, но вскоре исчез, так как аэропил повернул к северу. Грэхэм успел разглядеть Эйфелеву башню и невдалеке от нее какой-то колоссальный купол, увенчанный остроконечным шпилем. Грэхэм заметил, что над городом расстилался дым, хотя и не понял, что это означало. Аэронавт буркнул что-то о каких-то "беспорядках на подземных путях", но Грэхэм не обратил внимания на его слова. Вышки, похожие на минареты, башни и стройные контуры городских ветряных двигателей свидетельствовали, что Париж по красоте и теперь еще превосходит своего соперника, хотя и уступает ему в размерах. Снизу взлетело что-то голубое и, подобно сухому листу, гонимому ветром, покружившись, направилось к ним, все увеличиваясь в размерах. Аэронавт опять что-то пробормотал. - Что такое? - спросил Грэхэм, неохотно отведя взгляд от прекрасной картины. - Аэроплан, сир! - крикнул пилот, указывая пальцем. Аэропил поднялся выше и направился к северу. Аэроплан все приближался, быстро увеличиваясь. Гул аэропила, который казался прежде таким мощным, стал заглушаться гулом аэроплана. Каким громадным казалось это чудовище, каким быстроходным и мощным! Аэроплан пролетел близко над аэропилом, точно живой, с широко раскинутыми перепончатыми прозрачными крыльями. Мелькнули ряды закутанных пассажиров за стеклом, одетый в белое пилот, пробирающийся по лестнице против ветра, части чудовищного механизма, вихрь пропеллера и гигантские плоскости крыльев. Зрелище было поразительное. Через мгновение аэроплан пронесся мимо. Крылья аэропила закачались от ветра. Аэроплан стал уменьшаться и скоро превратился в синюю точку, растаявшую в небесной лазури. Это был пассажирский аэроплан Париж - Лондон. В хорошую погоду за день он делал четыре рейса. Они пролетали над Ла-Маншем. Полет уже не казался Грэхэму таким быстрым по сравнению с молниеносным полетом аэроплана. Слева глубоко внизу серел Бичи-Хед. - Спуск! - крикнул аэронавт. Голос его потонул в гуле мотора и свисте ветра. - Нет еще, - смеясь, ответил ему Грэхэм. - Погодите спускаться. Я хочу поближе ознакомиться с этой машиной. - Я полагаю... - начал аэронавт. - Я хочу ознакомиться с машиной, - перебил его Грэхэм. - Я перейду сейчас к вам, - прибавил он, поднялся со своего кресла и ступил на мостик, огороженный перилами. Сделав один шаг, он побледнел и вынужден был ухватиться за перила руками. Еще шаг - и он возле аэронавта. Грэхэм чувствовал, что воздух с силой давит ему на грудь и плечи. Ветер, вырываясь из-за стекла, растрепал его волосы. Аэронавт поспешно выровнял машину. - Я хочу, чтобы вы объяснили мне устройство аппарата и управление им, - сказал Грэхэм. - Что надо делать, чтобы аэропил двигался вперед? Аэронавт замялся. - Это очень сложно, сир. - Ничего, - крикнул Грэхэм, - я попробую! - Искусство авиации - тайна, привилегия... - сказал пилот после минутного молчания. - Верно. Но ведь я властелин и хочу знать, - засмеялся Грэхэм, радуясь, что ему предстоит завоевать воздух. Аэропил повернул к западу, свежий ветер ударил в лицо Грэхэму, развевая полы его одежды. Оба глядели друг другу в глаза. - Сир, существует закон... - Который не может касаться меня, - перебил Грэхэм. - Вы, кажется, забыли... Аэронавт пристально посмотрел ему в лицо. - Нет, - произнес он, - я не забыл, сир. Никто не может управлять машиной, кроме аэронавта. Все остальные - только пассажиры... - Слышал я уже это раньше. Но мне дела нет до этого. Знаете вы, зачем я проспал эти двести лет? Чтобы летать по воздуху! - Сир, - нерешительно сказал аэронавт, - я не смею нарушить закон... Грэхэм с досадой махнул рукой. - Если вы будете наблюдать за мной... - Нет, - отвечал Грэхэм, покачнувшись и хватаясь покрепче за тросы, так как нос аэропила поднялся кверху. - Мне этого недостаточно. Я хочу сам управлять. Хотя бы мне пришлось вдребезги разбить машину! Да! Я так хочу! Я перелезу и сяду рядом с вами. Я хочу научиться летать, хотя бы ценою жизни. Это - вознаграждение за мой долгий сон. И за многое другое... Когда-то я мечтал о воздухоплавании. Сохраняйте равновесие! - Тысячи шпионов наблюдают за мною, сир. Грэхэм потерял терпение. Это уже слишком! Он выругался и перешагнул через рычаги. Аэропил закачался. - Кто Правитель Земли? - сказал он. - Я или ваша корпорация? Снимите руку с рычага и берите меня за руки. Так. А теперь, что надо делать, чтобы аэропил стал спускаться? - Сир... - начал аэронавт. - Что такое? - Вы заступитесь за меня? - Боже мой! Конечно! Хотя бы мне пришлось поджечь для этого Лондон. Ну! Успокоив аэронавта, Грэхэм взял первый урок воздухоплавания. Воздух подействовал на него, как крепкое вино. - В ваших интересах выучить меня как можно скорее и лучше, - рассмеялся он. - Итак, я действую этим рычагом? А! Так... Алло! - Назад, сир, назад! - Назад? Хорошо. Раз, два, три. Боже мой! Он поднимается. Вот это жизнь! Аэропил начал танцевать и выделывать странные фигуры в воздухе. То он описывал спираль не более ста ярдов в диаметре, то взмывал ввысь, чтобы тотчас же, подобно соколу, камнем упасть вниз и снова, делая замысловатые петли, подняться кверху. Аэропил чуть не налетел на подвижной парк воздушных шаров и едва успел свернуть в сторону. Быстрота и плавность полета и разреженный воздух опьянили Грэхэма. Казалось, он обезумел. Наконец неожиданное приключение отрезвило его и заставило вспомнить о земле с ее кипучей жизнью и неразрешимыми проблемами. Они столкнулись с чем-то, и на Грэхэма упало несколько капель, точно от дождя. Обернувшись, он увидел позади какой-то крутящийся белоснежный лоскут. - Что это такое? - спросил он. - Я не понимаю. Аэронавт оглянулся и тотчас же схватился за рычаг, так как они падали вниз. Когда аэропил снова выровнялся, аэронавт, тяжело переводя дыхание, указал на белое пятно внизу. - Это лебедь. - Я совсем не заметил его, - сказал Грэхэм. Аэронавт промолчал, и Грэхэм увидел капли пота у него на лбу. Теперь они летели горизонтально, и Грэхэм вернулся на свое место, где он был защищен от ветра. Потом стали быстро спускаться, гул уменьшился, и темная площадка внизу стала шириться и расти. Солнце, закатываясь на западе за меловые холмы, казалось, падало вместе о ними, заливая золотом небо. Внизу закопошились муравьями люди. Послышался гул приветствий, напоминающий шум морского прибоя. Грэхэм увидел, что все кровли вокруг летной площадки черны от народа, собравшегося его приветствовать, Сплошная черная масса пестрела светлыми пятнами лиц, развевающихся белых платков и машущих рук. 17. ТРИ ДНЯ Линкольн ожидал в зале под аэродромом. По-видимому, его очень интересовали подробности полета, и он был доволен, заметив энтузиазм Грэхэма. - Я должен научиться летать! - воскликнул Грэхэм. - Я хочу изучить авиацию. Как жаль мне всех тех, кто умер, так и не успев полетать! Какой дивный воздух там, наверху! Нет выше наслаждения, чем полет! - Вы убедитесь, что наш мир богат и другими наслаждениями, - заметил Линкольн. - Не знаю, с чего вы начнете теперь. У нас есть музыка, которая заменяет романы. - Сейчас, - ответил Грэхэм, - меня интересует только авиация. Дайте мне поближе с ней познакомиться. Ваш аэронавт говорил, что существуют какие-то корпоративные законы, ограничивающие обучение. - Да, он прав, - ответил Линкольн. - Но для вас, конечно... Если вы так заинтересованы, то мы можем сделать вас присяжным аэронавтом хоть завтра. Грэхэм охотно согласился и снова начал распространяться о своих впечатлениях. - Ну, а дела? - спросил он вдруг. - В каком они положении? - Острог сам сообщит вам завтра утром, - неохотно ответил Линкольн. - Все идет как нельзя лучше. Революция побеждает во всем мире. Конечно, есть кой-какие затруднения, но ваше правление везде обеспечено. Вы можете не беспокоиться о делах, раз они в руках у Острога. - А нельзя ли мне сделаться, как вы называете, присяжным аэронавтом сегодня же? - спросил Грэхэм, расхаживая по залу. - Тогда я мог бы завтра утром опять... - Я думаю, это возможно, - произнес Линкольн как бы в раздумье. - Вполне возможно. - Он рассмеялся. - Я хотел было предложить вам другие удовольствия, но вы сами нашли себе занятие по вкусу. Я поговорю по телефону с Воздухофлотом, а затем мы вернемся в ваши апартаменты в Управление Ветряных Двигателей. Пока вы будете обедать, аэронавты успеют собраться. Но, может быть, после обеда вы пожелали бы... Он остановился. - Что? - спросил Грэхэм. - У нас приглашены танцоры из театра Капри. - Я терпеть не могу балета, - возразил Грэхэм. - Еще с давних пор. В наше время тоже были танцоры. Более того, они были даже в Древнем Египте. Вот авиация... - Вы правы, - сказал Линкольн. - Хотя наши танцоры... - Они могут подождать, - прервал его Грэхэм. - Почему бы им не подождать? Я не какой-нибудь древний римлянин. Я хочу поговорить со специалистами о ваших механизмах. Я интересуюсь техникой. Мне не нужно развлечений. - Все к вашим услугам, - ответил Линкольн. - Как вам будет угодно. Вместе с Асано, под охраной, они возвратились по городским путям в апартаменты Грэхэма. Его возвращение приветствовала толпа, еще более многочисленная, чем при полете. Приветственные крики порой заглушали ответы Линкольна на вопросы Грэхэма об авиации. Сначала Грэхэм отвечал на приветствия поклонами и различными жестами, но Линкольн предупредил его, что это некорректно. Грэхэму же успели надоесть эти приветствия, и он перестал обращать на них внимание. Тотчас после их возвращения Асано отправился на поиски кинематографических отчетов о машинах, а Линкольн передал распоряжение, чтобы ему доставили модели всевозможных машин за два столетия, наглядно иллюстрирующие технический прогресс. Телеграфные приборы так заинтересовали Грэхэма, что он позабыл про обед, поданный красивыми и ловкими девушками. Хотя люди теперь уже не курили, но когда Грэхэм выразил желание покурить, тотчас же были посланы запросы, и он еще не окончил обеда, как из Флориды по пневматической почте были присланы превосходные сигары. После обеда явились аэронавты и инженеры с моделями новейших машин. Грэхэм с увлечением рассматривал чудеса техники - арифмометры, счетчики, машины строительные, ткацкие, двигатели внутреннего сгорания, элеваторы для воды и хлеба, жатвенные машины и приспособления для боен. Это было гораздо интереснее, чем баядерки. - Мы были дикарями, сущими дикарями, - то и дело повторял он. - Наш век - каменный век в сравнении с настоящим... Что у вас еще нового? Затем явились психологи-практики, которые произвели ряд любопытных гипнотических опытов. К своему удивлению, Грэхэм узнал, что Милн Бремуэл, Фехнер, Лило, Уильям Джемс, Майерс и Гарней теперь в большом почете. Психологическое воздействие, оказывается, заменило в медицине многие лекарства, антисептические и анестезирующие средства; оно необходимо при умственной работе. Только благодаря ему так развились человеческие способности. Сложные вычисления в уме, которые раньше делали только "люди-арифмометры", все чудеса гипноза стали теперь доступны каждому, кто пользовался услугами опытного гипнотизера. Прежняя экзаменационная система в обучении уже давно заменена внушением. Вместо долголетнего обучения - несколько недель гипнотических сеансов, во время которых ученикам внушаются нужные знания, после чего они в состоянии давать правильные ответы; познания прочно закреплялись в памяти. Метод этот оказался особенно успешным в математике, шахматной игре, а также в других головоломных и требующих физической ловкости играх. Все механические операции и работы совершаются теперь единообразно с идеальной аккуратностью, на исполнение их не оказывают никакого влияния настроения и воображение. Рабочие с детства посредством внушения превращаются в безукоризненно точные машины, свободные от всяких мыслей и увлечений. Ученики аэронавтов, подверженные головокружению, благодаря внушению избавляются от страха. На каждой улице любой гипнотизер готов помочь человеческой памяти. При помощи гипноза легко запомнить любое имя, любые числа, песню, речи, а также забыть, когда минет надобность. Можно забыть обиды и унижения, заставить неутешных вдов позабыть умерших мужей и исцелить несчастных влюбленных. Можно изменить привычки и желания - все это делает психическая медицина. Однако внушать желания пока еще не удается, и передача мыслей на расстоянии покамест еще находится в стадии опытов. Свои сообщения психологи иллюстрировали поразительными мнемоническими опытами над целой толпой бледнолицых детей, одетых в синий холст. Грэхэм, подобно большинству людей прежнего Бремени, не доверял гипнозу и не соглашался освободить свой мозг от многих мучительных пережитков. Несмотря на доводы Линкольна, он упорно стоял на своем; по его понятиям, согласиться на гипнотизацию - значило подчинить свою личность чужому влиянию и отказаться от свободы воли. А в этом новом чудесном мире он хотел остаться самим собой. Три дня провел Грэхэм в этих занятиях. Ежедневно по нескольку часов он обучался летать. На третий день он пролетел над Центральной Францией и видел снеговые вершины Альп. Благодаря полетам он превосходно спал и быстро окреп; от его анемии не осталось и следа. Линкольн доставлял ему все новые и новые развлечения. Грэхэм ознакомился с новейшими изобретениями, пока наконец любопытство его не притупилось. В целой дюжине томов не уместить того, что было ему показано. Каждый день после полудня Грэхэм делал приемы и начал живо интересоваться окружающими людьми. Сначала они казались ему чуждыми и странными; ему не нравились их роскошные одеяния, он находил манеры их вульгарными, но вскоре он был сам поражен, заметив, с какой быстротой исчезло в нем это враждебное чувство, как быстро освоился он со своим новым положением и позабыл про прежнюю жизнь. Ему нравилась рыжеволосая дочь управляющего свинобойнями. На следующий день после обеда он познакомился с одной балериной новейшего времени и был в восторге от ее танцев. А тут еще эти чудеса гипноза. Когда на третий день Линкольн предложил поездку в Город Наслаждений, Грэхэм отказался и отклонил услуги гипнотизеров для своих полетов. Лондон казался ему более близким и знакомым, чем другие города. Ему доставляло невыразимое удовольствие узнавать те или иные места, связанные с его прежней жизнью, - а это было бы невозможно за границей. - Здесь или, вернее, там, футов на сто пониже, - говорил он, - я обычно завтракал во времена своей студенческой жизни. Вот тут, глубоко внизу, некогда находился вокзал Ватерлоо с его вечной суматохой. Часто стоял и я там с чемоданом в руке и сквозь море сигнальных огней смотрел вверх, на небо, даже не помышляя о том, что настанет день, когда я буду расхаживать над этим самым местом на высоте нескольких сот ярдов. А теперь под тем же самым небом, которое выглядело тогда дымной завесой, я кружусь на аэропиле. Все эти три дня Грэхэм был всецело поглощен полетами; политические новости его почти не интересовали. Окружающие его лица также не затрагивали эту тему. Ежедневно приходил Острог - Вождь, как его называли в народе, - этот великий визирь Грэхэма, начальник его дворца, и в самых неопределенных выражениях отдавал ему отчет о положении дел: "незначительные затруднения", "небольшие беспорядки", "все скоро уладится". Пение революционного гимна прекратилось. Грэхэм не знал, что гимн запрещен в пределах города. Он позабыл, о чем думал в то утро, стоя в Вороньем Гнезде. На второй или на третий день, несмотря на свое увлечение дочерью управляющего свинобойнями, он случайно вспомнил об Элен Уоттон и о странном разговоре с ней в зале Управления Ветряных Двигателей. Она произвела на него сильное впечатление, хотя у него и не было времени подумать о ней. Но теперь ее облик властно всплыл в его сознании. Он недоумевал, что означали ее намеки. По мере того как проходил у него интерес к механике, он все яснее вспоминал ее глаза и задумчивое лицо. Образ этой девушки удерживал его от низменных страстей и дешевых увлечений. Прошло, однако, три дня, прежде чем он снова увидел ее. 18. ГРЭХЭМ ВСПОМИНАЕТ Он встретился с ней в маленькой галерее, соединяющей Управление Ветряных Двигателей с его апартаментами. Галерея была длинная и узкая, с глубокими нишами, окна которых выходили во двор, засаженный пальмами. Он увидел ее сидящей в одной из этих ниш. Услыхав его шаги, она взглянула на него и вздрогнула. Лицо ее побледнело. Она поднялась, хотела подойти к нему и что-то сказать, но, видимо, не решалась. Он остановился и ждал. Потом, заметив ее колебания и думая, что она, быть может, поджидала его и хочет с ним говорить, он решил великодушно прийти ей на помощь. - Я давно хотел видеть вас, - сказал он. - Несколько дней назад вы хотели что-то сказать мне о народе. Что же вы хотели сообщить? Она грустно посмотрела на него. - Вы говорили, что народ несчастен? Девушка медлила с ответом. - Это показалось вам странным? - спросила она наконец. - Вот именно. И кроме того... - Это был внезапный порыв. - Да? - Только и всего. Видно было, что она колеблется. Казалось, ей трудно было говорить. - Вы забыли... - проговорила она, глубоко вздохнув. - Что именно? - Про народ... - Вы так думаете? - Вы забыли про народ. Он поглядел на нее вопросительно. - Да, я знаю, что вы удивлены. Вы не понимаете, кто вы такой. Вы не знаете всего, что происходит. - В чем же дело? - Значит, вы ничего не знаете? - Может быть. Но скажите: в чем дело? Внезапно решившись, девушка повернулась к нему. - Мне трудно говорить. Я часто думала об этом, собиралась, но не могу начать. Мне не хватает слов. Ваш сон, ваше пробуждение - все это так необычайно. Так чудесно. Для меня по крайней мере и для всего народа. Вы жили столько лет назад, страдали и умерли, были простым гражданином и вдруг, проснувшись, стали правителем чуть ли не всей земли! - Правитель Земли, - повторил он. - Так они все говорят. Но подумайте, как мало я знаю. - Городов, трестов, рабочих компаний... - Верховная власть, могущество, сила, слава... Да, я слышал, как кричала толпа. Я знаю. Я Правитель, король, если угодно. А Острог - Вождь. Он замолчал. Девушка с любопытством смотрела на него. - Ну и что же? Он улыбнулся. - Он управляет всем. - Вот этого-то я и боялась. Несколько мгновений она молчала. - Нет, - проговорила она тихо, - управлять должны вы сами. Да, сами. Народ надеется на вас. - Она понизила голос. - Послушайте! В течение стольких лет, поколения за поколениями ждали, что вы проснетесь... Народ молился об этом, да, молился... Грэхэм хотел что-то ответить, но промолчал. Девушка, по-видимому, колебалась. На щеках у нее вспыхнул румянец. - Знаете ли вы, что в глазах мириадов людей вы являетесь избавителем? Вы для них то же самое, что король Артур или Барбаросса. - Я думаю, что воображение народа... - Разве вы не слыхали поговорки: "Когда Спящий проснется"? Когда вы лежали бесчувственный и неподвижный, к вам приходили тысячи людей. Тысячи... В первый день каждого месяца вас одевали в белое платье, и тысячи людей проходили мимо, чтобы взглянуть на вас. Еще маленькой девочкой я видела вас, у вас было такое бледное и спокойное лицо... Она отвернулась и принялась разглядывать панно. Голос ее оборвался. - Когда я была маленькой девочкой, я часто смотрела на ваше лицо... Оно казалось мне олицетворением божественного долготерпения. Вот что мы думали о вас. Вот как мы смотрели на вас... Она обернулась и подняла на него свои сверкающие глаза, голос ее зазвенел. - В городе, по всей земле мириады мужчин и женщин надеются на вас и ждут. - Неужели? - Острог не может вас заменить... Никто не может. Грэхэм удивленно смотрел на нее, пораженный ее волнением. Сначала она говорила с усилием, потом собственная речь воодушевила ее. - Неужели вы думаете, - продолжала девушка, - что вам суждено было прожить ту первую жизнь в далеком прошлом, потом заснуть и после стольких надежд и ожиданий пробудиться от вашего чудесного сна только затем, чтобы бесполезно прожить еще одну жизнь? Неужели же исчезнут надежды чуть ли не всего мира? Разве вы можете снять с себя эту ответственность и передать ее другому человеку? - Я знаю, что власть моя велика, - ответил Грэхэм, запинаясь. - Вернее, кажется, что велика... Но так ли это в действительности? Все это похоже на сон. Реальна ли моя власть или же это только великое заблуждение? - Да, реальна, - подтвердила девушка, - если только вы решитесь... - Но ведь моя власть, как и всякая другая, - только иллюзия. Она реальна, пока люди верят в нее. - Если только вы решитесь, - повторила девушка. - Но... - Массы верят в вас и пойдут за вами... - Но я ничего не знаю. Решительно ничего... Все эти советники. Острог. Они умнее, хладнокровнее, предусмотрительнее меня, они так много знают. О каких несчастных вы говорите? Думаете ли вы... Он замолчал, словно не решаясь говорить. - Я еще так молода, - ответила девушка. - Но я знаю, что в мире много неправды и угнетения. Разумеется, мир изменился с ваших времен, сильно изменился. Я молилась о том, чтобы мне увидеть вас и рассказать обо всем. Да, мир изменился. Но внутренняя болезнь, вроде рака, разъедает его и отравляет жизнь. - Она повернула к нему свое пылающее лицо. - Я много об этом думала. Я не могла не думать: моя жизнь сложилась несчастливо. Люди теперь не свободны, они не стали лучше людей вашего времени. Но это еще не все. Город - это тюрьма. Каждый город теперь - тюрьма. А ключи у Маммоны. Мириады, несчастные мириады людей мучатся от колыбели до могилы. Разве это справедливо? Неужели так и будет всегда? Хуже, чем в ваше время. Повсюду мучения и заботы. Вас окружает мишурный блеск, а тут же рядом - нищета и рабство. Да, бедные понимают все это, они знают, что плохо. Те самые люди, которые несколько дней назад шли на смерть из-за вас... Вы обязаны им жизнью. - Да, - тихо повторил Грэхэм. - Да, я обязан им жизнью. - В ваше время, - продолжала девушка, - тирания капитала только начиналась. Да, это тирания, настоящая тирания. Феодальную тиранию лордов сменила тирания богатства. В ваши дни половина населения земного шара жила в деревне. Теперь же города поглотили все население. Я читала старые книги - сколько в них благородства! В них говорится о любви и долге, о таких прекрасных вещах! А ведь вы человек того времени. - А разве теперь?.. - Прибыль и Города Наслаждений - или рабство, безысходное, вечное рабство. - Как рабство? - Да, рабство. - Неужели еще существуют рабы? - Хуже. Вот это-то я и хочу вам объяснить, хочу, чтобы вы знали. Я знаю, что вам это неизвестно. Они скрывают от вас, они хотят вас заманить в Город Наслаждений. Вы, конечно, замечали не раз мужчин, женщин и детей в синей холщовой одежде, с худыми желтыми лицами и усталыми глазами? - Конечно. - Говорящих на грубом жаргоне?.. - Да, я слышал этот жаргон. - Это рабы, ваши рабы. Они рабы вашей Рабочей Компании. - Рабочая Компания! Я что-то слышал о ней. Да, вспоминаю. Я видел ее, когда бродил по городу после того, как зажгли иллюминацию: громадные фасады зданий, окрашенных в синий цвет. Вы говорите о ней? - Да. Но как мне объяснить вам все? Конечно, эта синяя форма поразила вас. Почти треть всего населения носит ее, и с каждым днем число их все увеличивается: Рабочая Компания растет. - Но что такое эта Рабочая Компания? - В ваше время как поступали с умирающим от голода народом? - У нас были работные дома, которые содержались на средства прихожан. - Работные дома! Нам говорили о них на уроках истории. Рабочая Компания заменила работные дома. Возникла она - может быть, вы помните? - из религиозной организации, называвшейся Армией спасения и преобразовавшейся в коммерческое предприятие. Сперва у них были как будто благие цели - спасти народ от ужасов работных домов. Теперь я вспоминаю, это была чуть ли не первая организация, которую закупил ваш Опекунский Совет. Он купил Армию спасения и реорганизовал ее. Сначала там давали работу бездомным и голодным. - Вот как! - Теперь у нас нет работных домов, нет убежищ и благотворительных учреждений - ничего, кроме Рабочей Компании. Конторы ее раскинуты повсюду. Синий цвет - ее форма. Каждый мужчина, женщина или ребенок, если он голоден, не имеет ни дома, ни друзей, должен или умереть, или попасть в лапы Компании. Эвтаназия не для бедняков, им нечего надеяться на легкую смерть. В Компании найдется и пища, и приют, и синяя форма для каждого приходящего; форма - непременное условие при вступлении. Компания платит, но требует работы; когда рабочий день окончен, она возвращает рабочему одежду и выбрасывает его на улицу. - Неужели? - Разве это не кажется вам ужасным? В ваше время люди умирали с голоду на улицах. Не спорю, это было плохо. Но они умирали людьми. А эти люди в синем... У нас есть пословица: "Надел синее - до смерти не снять". Компания торгует их трудом и старается обеспечить себя рабочими руками. Человек является в Компанию голодный, умирающий, он ест и отсыпается в течение суток, потом работает день, а к вечеру его выбрасывают на улицу. Если он работал хорошо, он получает пенни, может пойти в театр, в дешевый танцевальный зал или кинематограф, пообедать или переночевать. Он бродит по городу, пока есть деньги. Нищенствовать не позволяет полиция. Да никто и не подает. На другой или на третий день он снова является в Компанию и продает себя. В конце концов его собственное платье истреплется или до того загрязнится, что он начинает стыдиться. Тогда он вынужден работать месяцы, чтобы заработать новое, если оно еще ему нужно. Множество детей родится в Компании. Матери должны отработать за это месяц, а дети, которых воспитывают и содержат до четырнадцати лет, - два года. Разумеется, дети воспитываются для синей формы. Так вот что такое Рабочая Компания. - Значит, в городе совсем нет свободных рабочих? - Ни одного. Они все или в тюрьме, или же носят синюю форму. - А если кто-нибудь не согласится работать на этих условиях? - Большинство соглашается. Компания всесильна: она может перевести на тяжелую работу, лишить еды и, наконец, заклеймить большой палец того, кто откажется работать, и его никуда не будут принимать. И потом, куда же деться? Поездка в Париж стоит два льва. Для непослушных, наконец, есть тюрьмы, темные, ужасные, где-то там, глубоко внизу. В тюрьму у нас ничего не стоит попасть. - Неужели треть всего населения носит синюю форму? - Даже больше трети. Несчастные, униженные труженики, без надежды, без радости, разжигаемые рассказами о Городах Наслаждения, сами насмехаются над своим жалким положением, над своим несчастьем. Они слишком бедны даже для эвтаназии, которая доступна только богатым самоубийцам. Искалеченные, отупевшие, миллионы людей по всему свету испытывают только лишения и неудовлетворенные желания. Они родятся, мучаются и умирают. Вот каков этот новый для вас мир. Грэхэм молчал, подавленный. - Но ведь теперь, после революции, - сказал он, - все это должно измениться. Острог... - Мы надеемся. Весь мир надеется. Но Острог не хочет ничего сделать. Он просто политикан. По его мнению, так и должно быть. Ему нет до этого никакого дела. Он хочет оставить все по-прежнему. Все богатые, все влиятельные, все счастливые согласны с ним. Они пользуются народом как оружием в политике, они наживаются на его несчастьях. Но вы пришли к нам из более счастливого века, и весь народ надеется только на вас. Он взглянул на нее. В глазах ее блестели слезы. Грэхэм был взволнован. Он забыл о городе, о борьбе, о всех этих людских массах и молча смотрел на нее, тронутый ее одухотворенной красотой. - Но что же мне делать? - спросил он, не отрывая от нее глаз. - Управлять, - тихо ответила она, наклоняясь к нему. - Править миром на благо и счастье людей, как еще никогда никто не правил. Вы можете, вы должны. Народ волнуется. По всей земле волнуется народ. Он ждет только слова, слова от вас - и он восстанет. Даже средние слои недовольны и волнуются. От вас скрывают все, что происходит. Народ не хочет больше подставлять свою шею под ярмо, отказывается выдать оружие. Острог против своей воли пробудил в народе надежду. Сердце Грэхэма учащенно билось. Он старался вникнуть в ее слова. - Им нужен только вождь, - сказала она. - А потом? - Вы можете захватить весь мир. Он сел и задумался. Потом вдруг заговорил: - Старая мечта, я тоже грезил когда-то о свободе и счастье. Неужели это только мечта? Разве может один человек, один человек... Голос его оборвался. - Не один человек, а все люди. Им нужен только вождь, который высказал бы их смутные желания. Грэхэм покачал головой. Несколько минут оба молчали. Внезапно он поднял голову, и взгляды их встретились. - У меня нет вашей веры, - снова заговорил он. - У меня нет вашей молодости. Эта власть тяготит меня. Нет, дайте договорить. Я намерен, не скажу - водворить справедливость, у меня нет сил для этого, но я все же хотел бы принести людям пользу. Я не в состоянии водворить на земле золотой век, но во всяком случае я стану управлять сам. Вы точно пробудили меня ото сна... Вы правы. Острог должен знать свое место. Я научусь... Я обещаю вам одно: рабство будет уничтожено. - А вы будете управлять сами? - Да. С одним условием... - С каким? - Что вы поможете мне. - Я? Такая юная девушка! - Да. Разве вы не видите, как я одинок? В ее глазах промелькнуло сочувствие. - Нечего говорить, что я всегда готова помочь вам, - сказала она. Она стояла перед ним прекрасная, восторженная, в ореоле величия и героизма; он не смел дотронуться до нее, коснуться ее руки - их словно разделяла бездна. - Я буду управлять, - тихо сказал он. - Я буду управлять... вместе с вами. Оба молчали. Раздался бой часов. Девушка все не отве