Герберт Уэллс. Когда Спящий проснется ----------------------------------------------------------------------- Herbert Wells. When the Sleeper Wakes (1899). Пер. - Е.Бирукова. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 2". М., "Правда", 1964. OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1. БЕССОННИЦА Как-то днем во время отлива мистер Избистер, молодой художник, временно остановившийся в Боскасле, отправился к живописной бухте Пентаргена, намереваясь осмотреть тамошние пещеры. Спускаясь по крутой тропинке к Пентаргену, он неожиданно наткнулся на человека, сидевшего на выступе скалы; человек этот был, по-видимому, в большом горе. Руки его бессильно лежали на коленях, воспаленные глаза были устремлены в одну точку, а лицо мокро от слез. Заслышав шаги Избистера, незнакомец оглянулся. Оба смутились, особенно Избистер; чтобы прервать неловкое молчание, он глубокомысленно заметил, что погода не по сезону жаркая. - Невероятно, - согласился незнакомец и секунду спустя добавил как бы про себя: - Я никак не могу уснуть. Мистер Избистер остановился. - Неужели? - спросил он, всем своим видом выражая сочувствие. - Вы не поверите, я не сплю уже шесть суток, - заявил незнакомец, устало глядя на Избистера, и вяло взмахнул рукой, как бы подчеркивая сказанное. - Обращались вы к доктору? - Конечно. Но все без толку. Лекарства... Моя нервная система... Они хороши для других... Это трудно объяснить. Но я не могу принимать... лекарства в больших дозах. - Это усложняет дело, - заметил Избистер. Он нерешительно топтался на узкой тропинке, не зная, что предпринять. Очевидно, незнакомец не прочь был побеседовать. Естественно, что при таких обстоятельствах мастер Избистер решил поддержать разговор. - Сам я никогда не страдал бессонницей, - сказал он непринужденным тоном, - но думаю, что против нее можно найти какое-нибудь средство. - Я не могу рисковать, - утомленно сказал незнакомец и отрицательно покачал головой. Оба замолчали. - Ну, а физические упражнения? - нерешительно начал Избистер, переводя взгляд с изможденного лица собеседника на его костюм туриста. - Уже испробовано. Пожалуй, это и неразумно. Из Нью-Куэя я пошел пешком по берегу; прошагал несколько дней. К нервному расстройству присоединилась еще физическая усталость. Причина этой бессонницы - переутомление, неприятности... Видите ли... Он словно бы изнемог и замолчал. Исхудалой рукой он потер себе лоб. Затем продолжал, будто разговаривая сам с собой: - Я одинок, скитаюсь по свету и нигде не нахожу себе места. У меня нет ни жены, ни детей. Кто это назвал бездетных мертвым сучком на дереве жизни? У меня нет ни жены, ни детей, никаких обязанностей. Никаких желаний. Наконец я нашел для себя дело. Я сказал себе, что должен это сделать, должен побороть свою вялость. Я начал принимать лекарства. Боже, сколько истребил я этих лекарств! Не знаю, приходилось ли вам чувствовать когда-нибудь тяжесть своего тела, как оно настойчиво требует от нас внимания, сколько берет времени... Время... Жизнь! Ведь мы живем урывками; мы должны есть, и после еды появляется ощущение приятной сытости или же неприятной. Мы должны дышать свежим воздухом, а не то наш разум цепенеет, заходит в тупик и проваливается в бездну. Тысячи разнообразных развлечений, а затем нами овладевают дремота и сон. Человек, кажется, живет только для того, чтобы спать. Какая незначительная часть суток принадлежит в действительности человеку даже в самом лучшем случае! А тут еще эти ложные друзья человечества, эти пособники смерти, алкалоиды, которые перебарывают естественную усталость и убивают сон: черный кофе, кокаин... - Понимаю, - заметил Избистер. - Я делал то, что хотел, - продолжал незнакомец с раздражением в голосе. - И теперь за это расплачиваетесь? - Да. Оба собеседника некоторое время молчали. - Вы не можете себе представить, до чего мне хочется спать; это похоже на голод, на жажду. Все эти шесть бесконечно длинных суток с тех пор, как я кончил свою работу, у меня в мозгу водоворот, бурный, непрерывный, хаотический поток мыслей, ни к чему и никуда не ведущий, стремительно засасывает меня в бездну. В бездну, - добавил он, помолчав. - Вам необходимо уснуть, - сказал Избистер решительно и с таким видом, будто он нашел верное средство. - Совершенно необходимо. - Мой разум необычайно ясен. Так никогда не было. И тем не менее я сознаю, что меня затягивает водоворот. Сейчас... - Что такое? - Приходилось вам видеть, как исчезает какой-нибудь предмет в водовороте? Расстаться с солнечным светом, с рассудком... - Однако... - перебил его Избистер. Незнакомец протянул руку, глаза его стали безумными, и он крикнул: - Я должен покончить с собой. Хотя бы у подножия этого мрачного обрыва, где зеленая зыбь клокочет белой пеной, куда стекает этот ручеек. По крайней мере там... сон. - Это безрассудно, - возразил Избистер, напуганный истерическим взрывом незнакомца. - Уж лучше попробовать лекарства. - Зато там сон, - твердил незнакомец, не слушая. Избистер посмотрел на него, и ему пришло в голову: уж не сама ли судьба свела их сегодня друг с другом? - Совсем не обязательно, - сказал он. - Около Лулвортской бухты есть обрыв такой же высокий, оттуда упала маленькая девочка - и осталась жива. Она и по сей день здорова и невредима. - Но эти скалы? - На них можно проваляться со сломанными костями всю ночь напролет, и волны будут обдавать вас холодным душем. Недурно? Их взгляды встретились. - К сожалению, ваш способ не выдерживает критики, - продолжал Избистер с сардонической усмешкой. - Для самоубийства ни эта скала, ни другая не годится, - это я говорю, как художник, - он засмеялся, - слишком уж отдает плохим любительством. - Но что же тогда? - сказал незнакомец в замешательстве. - Что же еще? Разве можно сохранить рассудок, если все ночи... - Вы шли один по берегу? - Один. - Ну и глупо сделали. Надеюсь, вы не обидитесь на мои слова? Один! Вы же сами сказали, что физическое утомление - это не лекарство для уставшего мозга. И кто это вам посоветовал? Что ж тут удивительного! Идти одному, над головой солнце, вас томит жара, усталость, одиночество - и так в продолжение целого дня. А затем вы, наверное, ложились в постель и попытались заснуть. Не так ли? Избистер замолчал и участливо посмотрел на больного. - Посмотрите на эти скалы! - вдруг воскликнул незнакомец в порыве отчаяния. - Посмотрите на это море, которое волнуется и сверкает уже много-много веков. Посмотрите на белые брызги пены около этой скалы! На этот голубой свод, откуда льются ослепительные лучи солнца!.. Это ваш мир. Он вам понятен, вы наслаждаетесь им. Он согревает, поддерживает вас, он восхищает вас. Но для меня... - Он поднял голову, лицо его было мертвенно-бледным, глаза мутные и красные, губы бескровные. - Глядя на эту красоту, я еще острее чувствую, как я несчастен. Как ни прекрасен мир, я ни на минуту не забываю о своем несчастье, - прошептал он. Избистер взглянул на дикую живописную картину залитых солнцем скал, а затем на мрачное лицо незнакомца. Несколько мгновений Избистер стоял молча. Потом встрепенулся и сделал нетерпеливое движение. - К вам вернется сон, - сказал он, - и вы перестанете так мрачно смотреть на мир, помяните мое слово. Теперь он уже был уверен, что эта встреча не случайна. Еще полчаса назад он чувствовал скуку и пустоту. Теперь же ему предстояла трудная и благородная задача. Он тотчас же принял решение. Прежде всего этот несчастный нуждается в дружеском участии. Избистер примостился на краю мшистого утеса рядом с неподвижно сидевшим незнакомцем и изо всех сил начал развлекать его. Но тот словно погрузился в апатию; он угрюмо смотрел на море и лишь коротко отвечал на вопросы Избистера, однако не выказывал неудовольствия по поводу непрошеного сочувствия. Казалось, он даже был рад этому, и когда Избистер, видя, что разговор не клеится, предложил подняться наверх и вернуться в Боскасль, чтобы полюбоваться на Блэкапит, он охотно согласился. На полпути он принялся разговаривать сам с собой, а потом внезапно повернул к Избистеру свое мертвенное лицо. - Чем же это все кончится? - спросил он, сделав слабый жест рукой. - Чем же это все кончится? Все идет кругом, кругом, кругом. Все непрестанно вертится, вертится, вертится... Остановившись, он очертил рукой круг в воздухе. - Отлично, дружище, - сказал Избистер с видом старого приятеля. - Не мучайте себя понапрасну. Положитесь на меня. Незнакомец отвернулся и опустил руку. Они продолжали подниматься по узкой тропинке, змеившейся на краю обрыва, направляясь к мысу за Пенэлли; страдающий бессонницей человек шел впереди Избистера, он то и дело жестикулировал, роняя бессвязные, отрывочные слова. Дойдя до мыса, они остановились на том месте, откуда открывается вид на мрачный, таинственный Блэкапит, и незнакомец присел отдохнуть. Как только тропинка стала шире, они пошли рядом, Избистер возобновил разговор. Он только что начал распространяться о затруднениях, с которыми сталкивались в непогоду при постройке Боскасльской гавани, как вдруг спутник перебил его. - Моя голова совсем не та, что раньше, - проговорил он, для большей выразительности подкрепляя слова жестами. - Совсем не та, что раньше. Я чувствую какое-то давление, тяжесть. Нет, это не сонливость. Это похоже на тень, глубокую тень, внезапно и быстро падающую на что-то живое, деятельное. Все кружится и погружается во мрак, во мрак. Полный сумбур мыслей и водоворот, водоворот. Я не могу этого выразить. Я с трудом могу сосредоточиться и говорить с вами об этом. Видимо, ослабев, он остановился. - Не утруждайте себя, дружище, - сказал Избистер. - Мне кажется, я понимаю вас. Во всяком случае, нет никакой надобности рассказывать об этих вещах. Незнакомец начал протирать себе глаза. Избистер попытался было поддержать разговор, потом у него мелькнула новая мысль. - Пойдемте ко мне, - предложил он, - посидим и покурим. Я покажу вам мои наброски Блэкапита. Хотите? Незнакомец покорно встал и пошел за ним вниз по склону. Движения его были медленны и неуверенны, и Избистер слышал, как он спотыкался, спускаясь с горы. - Войдемте ко мне, - пригласил Избистер. - Не хотите ли сигарету или чего-нибудь спиртного? Вы употребляете крепкие напитки? Незнакомец в нерешительности остановился у садовой калитки. По-видимому, он не отдавал себе отчета в своих действиях. - Я ничего не пью, - медленно произнес он, поднимаясь по садовой дорожке. - Нет, - повторил он спустя минуту, - я ничего не пью. Все кружится, все вертится колесом. Споткнувшись на пороге, он вошел в комнату, точно слепой. Затем тяжело опустился, почти упал в кресло. Наклонился вперед, сжал лоб руками и замер. Из груди его вырвался сдавленный вздох. Избистер суетился с растерянным видом, какой бывает у неопытных хозяев, произнося отрывочные фразы, которые почти не требовали ответа. Он взял папку, потом переложил ее на стол и посмотрел на часы, стоявшие на камине. - Надеюсь, вы не откажетесь поужинать со мной, - сказал он, держа в руке незакуренную сигарету и думая, что гость его, вероятно, страдает от злоупотребления наркотиками. - Могу вам предложить только холодную баранину, но она прямо великолепная. По-уэльски. И еще, кажется, сладкий пирог. Он дважды повторил приглашение. Незнакомец молчал. Избистер остановился со спичкой в руке и взглянул на своего гостя. Тот продолжал молчать. Избистер выронил спичку и, так и не закурив, положил на стол сигарету. Казалось, незнакомец задремал. Избистер взял папку, открыл ее, снова закрыл; он колебался, говорить ему или нет. - Быть может... - начал он шепотом. Он взглянул на дверь, потом на гостя в кресле. Затем осторожно, на цыпочках, оглядываясь на своего гостя, вышел из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. Наружная дверь оставалась открытой; Избистер вышел в сад и остановился возле куста волчьего аконита. Отсюда через открытое окно он мог видеть незнакомца, неподвижно сидящего все в той же позе. Проходившие по дороге дети остановились и с любопытством глядели на художника. Какой-то моряк обменялся с ним приветствиями. Избистер подумал, что его выжидательная поза привлекает внимание прохожих, и решил закурить: так у него будет более естественный вид. Он вытащил из кармана трубку и кисет и принялся медленно набивать ее табаком. - Странно, - прошептал он с некоторым неудовольствием. - Во всяком случае, надо дать ему выспаться. Энергичным движением он зажег спичку и закурил. В этот миг он услыхал шаги своей квартирной хозяйки, которая выходила с зажженной лампой из кухни. Он обернулся и, помахав ей трубкой, успел остановить ее на пороге в гостиную. Так как она ничего не знала о его госте, то он постарался шепотом объяснить ей, в чем дело. Хозяйка ушла со своей лампой обратно в кухню, по-видимому, не вполне ему поверив. Он покраснел и, чувствуя какую-то неловкость, притаился за углом веранды. Избистер выкурил всю трубку. В воздухе начали реять летучие мыши. Наконец любопытство взяло верх, и он осторожно, на цыпочках, вернулся в темную гостиную. Открыв дверь, он на минуту приостановился. Незнакомец по-прежнему неподвижно сидел в кресле, его силуэт вырисовывался на фоне окна. Было тихо, только издалека доносилось пение матросов на судах, перевозящих графит. Стебли аконита и дельфиниума, прямые и неподвижные, смутно вырисовывались на темном фоне холмов. Внезапно Избистер вздрогнул, перегнулся через стол и стал прислушиваться. Неясное подозрение перешло в уверенность. Удивление сменил страх. Он не слышал дыхания сидящего в кресле человека. Избистер медленно и бесшумно обошел стол, он дважды останавливался, прислушиваясь. Положил руку на спинку кресла и нагнулся, почти касаясь головы незнакомца. Желая заглянуть ему в лицо, Избистер нагнулся еще ниже. Потом вздрогнул и вскрикнул. Вместо глаз он увидел только белки. Взглянув еще раз, он понял, что веки раскрыты, но зрачки закатились вверх. Избистер не на шутку испугался. Уже не считаясь с необычным состоянием незнакомца, он схватил его за плечо и потряс. - Вы спите? - крикнул он громким голосом. - Вы спите? Он уже не сомневался, что незнакомец мертв. Избистер внезапно засуетился. Он стал метаться по комнате, наткнулся на стол и позвонил. - Принесите, пожалуйста, поскорее лампу! - крикнул он в коридор. - Моему приятелю дурно. Затем он вернулся к неподвижно сидевшему незнакомцу, потряс его за плечи и окликнул. Скоро комната осветилась желтоватым светом лампы, которую внесла встревоженная и удивленная хозяйка. Лицо Избистера было бледно, когда он повернулся к ней. - Необходимо позвать доктора, - сказал он. - Это или смерть, или обморок. Есть здесь в деревне доктор? Где я могу найти доктора? 2. ЛЕТАРГИЯ Состояние каталептического окоченения, в которое впал незнакомец, длилось довольно долго. Затем тело его стало мягким и приняло положение, как у безмятежно спящего человека. Глаза его удалось закрыть. Из гостиницы больного доставили в боскасльскую больницу, а оттуда через несколько недель в Лондон. Несмотря на все старания, его не смогли разбудить. Наконец по причинам, о которых будет в свое время сказано, решили оставить его в покое. Долгое время спящий лежал в этом странном состоянии, недвижимый и безучастный, не мертвый и не живой, застыв на границе между жизнью и смертью. Он словно провалился в темную бездну: ни признака мысли, ни тени чувства; это был сон без сновидений, всеобъемлющая тишина. Бурный вихрь его мыслей был поглощен и затоплен приливом молчания. Где находился этот человек? Где вообще находится впавший в бесчувствие? - Мне кажется, что все это было вчера, - сказал Избистер. - Я помню все так ясно, как будто это случилось только вчера. Это был тот самый Избистер, о котором шла речь в первой главе нашего рассказа, но уже немолодой. Волосы его, прежде каштановые, подстриженные по моде, коротким ежиком, теперь серебрились, а лицо, раньше свежее и румяное, поблекло и пожелтело. В его остроконечной бородке пробивалась седина. Он беседовал с пожилым человеком в костюме из легкой летней материи (лето в этом году было необычайно жаркое). Собеседника его звали Уорминг, это был лондонский поверенный и ближайший родственник Грэхэма, так звали человека, впавшего в летаргический сон. Оба собеседника стояли рядом в комнате одного из лондонских зданий и смотрели на человека в длинной рубашке, безжизненно лежащего перед ними на гуттаперчевом надутом матраце. Осунувшееся желтое лицо, небритый подбородок, оцепенелые члены, бескровные ногти. Стеклянный колпак отделял эту странную, неестественную мумию от жизни. Собеседники сквозь стекло пристально всматривались в лежащего. - Я был прямо потрясен; - произнес Избистер. - Меня и теперь пробирает дрожь, как только я вспомню о его белых глазах. Зрачки его, понимаете ли, закатились вверх, оставались одни белки. Сейчас я это невольно вспомнил. - Разве вы не видели его с тех пор? - спросил Уорминг. - Я не раз хотел посмотреть, - отвечал Избистер, - но я был так занят - ни минуты свободной. Кроме того, я почти все это время провел в Америке. - Если не ошибаюсь, - заметил Уорминг, - вы были тогда художником? - Да. Потом я вскоре женился и понял, что искусством сыт не будешь, в особенности если нет большого таланта, и взялся за ум. Рекламы на дуврских скалах - моя работа. - Хорошие рекламы, - согласился Уорминг, - хотя они меня не слишком порадовали. - Зато долговечны, как скалы! - самодовольно заявил Избистер. - Мир изменяется. Когда он заснул двадцать лет тому назад, я жил в Боскасле, у меня был только ящик с акварельными красками да благородные несбыточные мечты. Мог ли я думать, что мои краски прославят все английское побережье от Лендсэнда до Лизарда! Часто бывает, что счастье приходит к человеку неожиданно. Уорминг, казалось, сомневался: уж такое ли это счастье? - Насколько я помню, мы с вами тогда разъехались? - Вы вернулись в том самом экипаже, который доставил меня на Камелфордскую железнодорожную станцию. Это было как раз во время юбилея, юбилея Виктории; я отлично помню трибуны и флаги в Вестминстере и множество экипажей в Челси. - Это был второй юбилей, бриллиантовый, - заметил Уорминг. - О да! Во время ее первого юбилея, пятидесятилетия, я жил в Вукее и был еще мальчиком. Я пропустил все это... Сколько хлопот нам доставил этот незнакомец! Он был похож на мертвого, моя хозяйка не хотела его держать. Мы в кресле перенесли его в гостиницу. Доктор из Боскасля - не этот, а другой, который жил там раньше, - провозился с ним чуть ли не до двух часов ночи. Я и хозяин гостиницы помогали. - Это было, так сказать, каталептическое состояние? - Он оцепенел. Вы могли бы придать ему любое положение. Поставить его на голову. Никогда мне не приходилось видеть такой окоченелости. Теперь, - движением головы Избистер показал на распростертую за стеклом фигуру, - совсем другое. Тот маленький доктор... как его фамилия? - Смисерс. - Да, Смисерс... потерял столько времени, надеясь привести его в чувство. Чего только он не делал! Прямо мороз по коже пробирает: горчичники, искусственное дыхание, уколы. А потом эти дьявольские машинки, не динамо... - Индуктивные спирали? - Да. Ужасно было видеть, как дрожали и сокращались его мускулы, как извивалось и билось его тело. Представьте себе: две тусклые свечи, бросающие желтоватый свет, от которого колеблются и разбегаются тени, этот маленький вертлявый доктор - и он, бьющийся и извивающийся самым неестественным образом. Мне и теперь иногда это мерещится. Оба замолчали. - Странное состояние, - произнес наконец Уорминг. - Полное отсутствие сознания, - продолжал Избистер. - Здесь лежит одно тело. Не мертвое и не живое. Это похоже на пустое место с надписью "занято". Ни ощущений, ни пищеварения, ни пульса, ни намека на движение. В этом теле я совсем не ощущаю человеческой личности. Он более мертв, чем действительно умерший; доктора мне говорили, что даже волосы у него не растут, тогда как у покойников они продолжают расти. - Я знаю, - сказал Уорминг, и лицо его потемнело. Они вновь посмотрели сквозь стекло. Грэхэм лежал в странном состоянии транса, еще не наблюдавшегося в истории медицины. Правда, иногда транс длится около года, но по прошествии этого времени спящий или просыпается, или умирает; иногда сначала первое, затем второе. Избистер заметил следы от уколов (доктора впрыскивали ему питательные вещества с целью поддержать жизненные силы); он указал на них Уормингу, который старался их не замечать. - Пока он лежал здесь, - не без самодовольства сказал Избистер, - я изменил свои взгляды на жизнь, женился, воспитал детей. Мой старший сын - а тогда я еще и не помышлял о сыновьях - гражданин Америки и скоро окончит Гарвардский университет. В волосах у меня уже появилась седина. А вот он все тот же: не постарел, не поумнел, такой же, каким был я в дни своей молодости. Как это странно! - Я тоже постарел, - заметил Уорминг. - А ведь я играл с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем еще молодым. Только немного пожелтел. Ну совсем молодой человек! - За это время была война, - сказал Избистер. - Да, пришлось ее пережить. - И потом эти марсиане. - Скажите, - спросил Избистер после некоторой паузы, - ведь у него, кажется, было небольшое состояние? - Да, было, - ответил Уорминг. Он принужденно кашлянул. - И я его опекун. - А! - протянул Избистер. Он задумался, потом нерешительно спросил: - Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно значительны; состояние, должно быть, увеличивается? - О да! Если только он проснется, он будет гораздо богаче, чем раньше. - Мне как деловому человеку, - сказал Избистер, - не раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если бы он жил... - Не думаю, - улыбнулся Уорминг, - чтобы это вышло у него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным. В самом деле... - Вот как! - Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я постоянно был чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятельства... Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется. Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несомненно, он медленно, очень медленно, но неуклонно близится к смерти, не так ли? - Что будет, если он проснется? Воображаю, как он удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это будет совсем как у Рип ван Винкля [герой одноименной новеллы американского писателя В.Ирвинга (1783-1859), проспавший двадцать лет]. - Скорее как у Беллами [Г.Э.Беллами (1850-1898) - американский писатель, автор романа-утопии "Через сто лет"]. Перемены чересчур велики, - заметил Уорминг. - Да и я тоже изменился: стал совсем старик. Избистер с притворным удивлением произнес: - Ну что вы, я никогда не сказал бы этого! - Мне было сорок три, когда его банкир... - помните, вы еще Телеграфировали его банкиру? - обратился ко мне. - Как же, помню. Адрес был в чековой книжке, которую я нашел в его кармане, - отвечал Избистер. - Ну так вот, сложение произвести нетрудно, - сказал Уорминг. Несколько минут они молчали. Затем Избистер с любопытством спросил: - А что, если он проспит еще много лет? - И, немного помедлив, сказал: - Следует обсудить это. Вы понимаете, его состояние может перейти в другие руки. - Поверьте, мистер Избистер, этот вопрос тревожит и меня самого. У меня, видите ли, нет таких родных, которым я мог бы передать опеку. Необычайное и прямо безвыходное положение. - Да, - сказал Избистер, - здесь должна быть, так сказать, общественная опека, если только у нас таковая имеется. - Мне кажется, что этим должно заняться какое-нибудь учреждение, юридически бессмертный опекун, если только он действительно может проснуться, как полагают иные доктора. Я, видите ли, уже справлялся об этом у некоторых наших общественных деятелей. Но пока еще ничего не сделано. - Право, это недурная мысль - передать опеку какому-нибудь учреждению: Британскому музею, например, или же Королевской медицинской академии. Правда, это звучит несколько странно, но и случай ведь необыкновенный. - Трудно уговорить их принять опеку. - Вероятно, мешает бюрократизм. - Отчасти. Оба замолчали. - Любопытное дело! - воскликнул Избистер. - А проценты все растут и растут. - Конечно, - ответил Уорминг. - А курс все повышается... - Да, я слышал, - сказал Избистер с гримасой. - Что же, тем лучше для него. - Если только он проснется. - Если только он проснется, - повторил Избистер. - А не замечаете вы, как заострился его нос и как опущены теперь у него веки? - Я не думаю, чтобы он когда-нибудь проснулся, - сказал Уорминг, присмотревшись к спящему. - Собственно, я так и не знаю, - проговорил Избистер, - что вызвало эту летаргию. Правда, он говорил мне что-то о переутомлении. Я часто об этом думал. - Это был человек весьма одаренный, но чересчур нервный и беспорядочный. У него было немало неприятностей - развод с женой. Я думаю, что он бросился с таким ожесточением в политику, чтобы позабыть свое горе. Это был фанатик-радикал, типичный социалист, либерал, передовой человек. Энергичный, страстный, необузданный. Надорвался в полемике, вот и все! Я помню памфлет, который он написал, - любопытное произведение. Причудливое, безумное! Между прочим, там было несколько пророчеств. Одни из них не оправдались, но другие - совершившийся факт. Вообще же, читая его, начинаешь понимать, как много в этом мире неожиданного. Да, многому придется ему учиться и переучиваться заново, если он проснется. Если только он когда-нибудь проснется... - Чего бы я только не дал, - заявил Избистер, - чтобы услышать, что он скажет, увидев такие перемены кругом. - И я тоже, - подхватил Уорминг. - Да! И мне бы очень хотелось. Но, увы, - прибавил он грустно, - мне не придется увидеть его пробуждения. Он стоял, задумчиво глядя на восковую фигуру. - Он никогда не проснется, - произнес он, вздохнув. - Он никогда не проснется. 3. ПРОБУЖДЕНИЕ Но Уорминг ошибся. Пробуждение наступило. Как чудесно и сложно такое, казалось бы, простое явление, как сознание! Кто может проследить его возрождение, когда мы утром просыпаемся от сна, прилив и слияние разнообразных сплетающихся ощущений, первое смутное движение души - переход от бессознательного к подсознательному и от подсознательного к первым проблескам мысли, пока, наконец, мы снова не познаем самих себя? То, что случается с каждым из нас утром, при пробуждении, случилось и с Грэхэмом, когда кончился его летаргический сон. Тьма постепенно стала рассеиваться, и он смутно почувствовал, что жив, но лежит где-то, слабый, беспомощный. Этот переход от небытия к бытию, по-видимому, совершается скачками, проходит различные стадии. Чудовищные тени, некогда бывшие ужасной действительностью, странные образы, причудливые сцены, словно из жизни на другой планете. Какие-то смутные отголоски, чье-то имя - он даже не мог бы сказать, чье; возвратилось странное, давно забытое ощущение вен и мускулов, безнадежная борьба, борьба человека, готового погрузиться во мрак. Затем появилась целая панорама ярких колеблющихся картин. Грэхэм чувствовал, что его глаза открыты и он видит нечто необычное. Что-то белое, край, по-видимому, какой-то белой рамы. Он медленно повернул голову, следя взглядом за контуром предмета. Контур уходил вверх, исчезая из глаз. Грэхэм силился понять, где он находится, Значит ли это, что он болен? Он находился в состоянии умственной депрессии. Ощущал какую-то беспричинную, смутную тоску человека, проснувшегося до рассвета. Ему послышался неясный шепот и звук быстро удаляющихся шагов. При первом движения головы он понял, что очень слаб. Он решил, что лежит в постели в гостинице, хотя и не мог припомнить, чтобы видел там эту белую раму. Вероятно, он уснул. Он вспомнил, как ему хотелось тогда спать. Вспомнил скалы и водопад, даже свой разговор со встречным незнакомцем... Как долго он проспал? Откуда эти звуки торопливых шагов, напоминающие ропот прибоя на прибрежной гальке? Он протянул бессильную руку, чтобы взять часы со стула, куда он обычно их клал, но прикоснулся к гладкой, твердой поверхности, похожей на стекло. Это крайне поразило его. Он повернулся, изумленно огляделся и с трудом попытался сесть. Движение это потребовало напряжения всех его сил; он почувствовал головокружение и слабость. От изумления он протер глаза. Загадочность его положения ничуть не объяснилась, но голова была совершенно ясной, - очевидно, сон пошел ему на пользу. Он находился вовсе не в постели, а совершенно нагой лежал на очень мягком и упругом тюфяке под стеклянным колпаком. Ему показалось странным, что тюфяк был почти прозрачным, - внизу находилось зеркало, в котором смутно отражалась его фигура. Его рука - он содрогнулся, увидев, до чего суха и желта кожа, - была туго обвязана какой-то странной резиновой лентой, слегка врезавшейся в нее. Эта странная постель помещалась в ящике из зеленоватого стекла (так по крайней мере ему показалось), белая рама которого и привлекла сначала его внимание. В одном углу ящика стоял какой-то блестящий сложный аппарат, очень странный с виду, и прибор, напоминающий термометр. Легкий зеленоватый оттенок похожего на стекло вещества, из которого состояли стенки ящика, мешал далеко видеть; тем не менее Грэхэм разглядел, что он находится в прекрасном обширном помещении, в одной из стен которого, как раз против него, виднелась громадная арка. У самой стенки стеклянного ящика стояла мебель: несколько изящных кресел и стол, накрытый серебристой скатертью, похожей на чешую; на столе стояли блюда с какими-то кушаньями, бутылка и два стакана. Грэхэм почувствовал, что сильно проголодался. В зале не было ни души. Грэхэм нерешительно спустился со своего прозрачного тюфяка и попробовал встать на ноги на чистый, белый пол. Однако он плохо рассчитал свои силы; пошатнувшись, хотел опереться рукой о стеклянную стенку, но она выпятилась наружу наподобие пузыря и лопнула с треском, напоминающим слабый выстрел. Изумленный Грэхэм вышел из-под колпака. Ища опоры, он схватился за стол и уронил одни из стаканов, который со звоном ударился о твердый пол, но не разбился. Грэхэм тяжело опустился в кресло. Отдышавшись, он налил из бутылки в другой стакан и сделал глоток - жидкость казалась совершенно бесцветной, но это была не вода: ароматичная, приятная на вкус, она быстро восстанавливала силы. Поставив стакан на стол, Грэхэм огляделся по сторонам. Помещение показалось ему не менее великолепным и обширным, чем раньше, когда он смотрел сквозь зеленоватое стекло. Под аркой он увидел лестницу, ведущую в просторный коридор. По обе стороны коридора высились полированные колонны из какого-то камня густого ультрамаринового цвета с белыми прожилками. Оттуда доносился непрерывный жужжащий гул голосов и шум толпы. Грэхэм окончательно пришел в себя и внимательно вслушивался, позабыв, что собирался поесть. Вдруг он сообразил, что не одет. Осмотревшись и найдя какой-то длинный черный плащ, он закутался и, весь дрожа, снова уселся в кресло. Он недоумевал. Очевидно, он заснул и во время сна его перенесли. Но куда? И что это за люди шумят за лазурными колоннами? Боскасль? Он налил себе еще стакан бесцветной жидкости и выпил. Что это за здание? Ему казалось, что стены колеблются, точно живые. Он смотрел на красивые архитектурные формы громадного, лишенного украшений зала и заметил в центре потолка круглое, куполообразное углубление, полное яркого света. Взглянув вверх, он увидел непрерывно мелькающую тень. "Трам, трам" - эта скользящая тень имела свою особую ноту среди глухих и отдаленных звуков, которые наполняли воздух. Он хотел позвать кого-нибудь к себе, но так слаб и почти беззвучен был его голос! Поднявшись и покачиваясь, как пьяный, он направился к арке. Дойдя до лестницы, он споткнулся о волочившуюся полу своего черного плаща, но, ухватившись за одну из синих колонн, удержался. Коридор вел к голубому и пурпурному вестибюлю, который оканчивался балконом с перилами, ярко освещенным и висящим, по-видимому, внутри гигантского здания. Вдалеке смутно вырисовывались какие-то колоссальные архитектурные формы. Гул голосов слышался теперь гораздо явственнее, и Грэхэм с удивлением увидел, что на балконе спиной к нему стоят и, оживленно жестикулируя, беседуют три человека, одетых в роскошные просторные одежды ярких, гармоничных тонов. Снизу доносился глухой шум огромной толпы, промелькнуло знамя, а затем взлетел вверх какой-то яркий окрашенный предмет - синяя шапка или куртка. Кричали, по-видимому, по-английски, часто повторялось слово "проснется". Раздался чей-то пронзительный крик. Три человека рассмеялись. - Ха-ха-ха! - смеялся один из них, рыжий, в коротком пурпурном одеянии. - Когда Спящий проснется, когда? Он повернулся и взглянул в коридор. Внезапно выражение его лица изменилось, и он перестал смеяться. Остальные двое тоже обернулись в сторону коридора и замерли. Их лица выражали смущение, переходившее в страх. Колени Грэхэма подогнулись, руки, охватывавшие колонну, повисли, и он, пошатнувшись, упал ничком. 4. ГУЛ ВОССТАНИЯ Падая, Грэхэм услышал оглушительный звон колоколов. Впоследствии он узнал, что почти час пролежал в обмороке, находясь между жизнью и смертью. Очнувшись, он увидал, что лежит навзничь на своем прозрачном матраце с горячим компрессом на груди и горле. Темной перевязи на руке уже не было, и рука была забинтована. Сверху нависала белая рама ящика, но зеленоватого вещества уже не было. Незнакомец в одежде ярко-фиолетового цвета - один из тех, которых он видел на балконе, - стоял рядом и пытливо глядел ему в лицо. Издалека по-прежнему доносилось гудение колоколов и неясный гул огромной толпы. Раздался резкий звук, как будто захлопнулась дверь. Грэхэм приподнял голову. - Что это значит? - произнес он медленно. - Где я? Он узнал рыжего человека, того самого, который первый его увидел. Кто-то спросил: "Что сказал Грэхэм?" - но его остановили. - Вы в полной безопасности, - по-английски, но с легким иностранным акцентом, по крайней мере так показалось Грэхэму, мягко произнес человек в фиолетовой одежде. - Вас перенесли сюда оттуда, где вы уснули. Вы в безопасности. Вы долго пролежали здесь спящим. Вы были в состоянии летаргии. Он сказал еще что-то, чего Грэхэм не расслышал, и протянул бокал. Грэхэм почувствовал у себя на лбу освежающую струю. Ему стало лучше, и он зажмурил глаза. - Вам лучше? - спросил человек в фиолетовой одежде, когда Грэхэм открыл глаза. Это был мужчина лет тридцати, с приятным лицом и остроконечной русой бородкой; на вороте его одежды блестела золотая застежка. - Лучше, - ответил Грэхэм. - Некоторое время вы провели во сне, в летаргии. Вы понимаете меня? В летаргии. Конечно, вам это кажется странным, но могу вас уверить, что все обошлось благополучно. Грэхэм ничего не ответил, но слова эти его несколько успокоили. Взгляд его перебегал от одного лица к другому. Все трое молча и с любопытством смотрели на него. Он думал, что находится где-нибудь в Корнуэлле, но окружающая обстановка казалась ему странной. Он вспомнил о том, что собирался в свое время сделать в Боскасле и не успел. - Телеграфировали вы моему кузену? - спросил он, откашлявшись. - Э.Уорминг, двадцать семь, Ченсери-Лейн? Все трое внимательно его слушали, однако ему пришлось повторить свой вопрос. - Какое странное произношение! - прошептал рыжеволосый. - Телеграфировали ли, сир? - переспросил молодой человек с русой бородкой, очевидно, очень удивленный. - Он хочет сказать: послали ли вы электрограмму? - догадался третий, юноша, на вид лет девятнадцати или двадцати, с приятным лицом. - Ах, какой я несообразительный! - воскликнул с досадой русобородый. - Можете быть уверены, что все будет сделано, сир, - обратился он к Грэхэму. - Боюсь только, что будет затруднительно телеграфировать вашему кузену. Его нет теперь в Лондоне. Прошу вас, не утруждайте себя этими мелочами; вы проспали очень долго, за это время произошло немало перемен, сир. (Грэхэм догадался, что это слово было "сэр", хотя незнакомец и выговаривал его как "сир".) - Вот как! - произнес Грэхэм и успокоился. Все это очень странно, удивительно; но несомненно одно: эти люди, так необычно одетые, что-то скрывают. Какие странные люди, какая странная комната! По-видимому, это - какое-то новое учреждение. Это похоже на выставочный павильон, внезапно у него мелькнуло подозрение. Ну да, конечно, это выставочный павильон. Достанется же Уормингу за это! Однако это маловероятно. На выставке его бы не демонстрировали голого. Вдруг он понял все. Внезапно перед ним как бы отдернулась завеса. Он понял, что сон его длился очень долго, что это был необычайный летаргический сон; он прочел это по тому смущению, которое виднелось в устремленных на него глазах этих незнакомых людей. С волнением взглянул он на них. Казалось, они, в свою очередь, старались что-то прочесть у него в глазах. Он пошевелил губами, хотел заговорить, но не смог ничего сказать. У него явилось странное желание скрыть это от чужих людей, сделать вид, будто он ничего не знает. Опустив глаза, он молча глядел на свои босые ноги. Желание говорить пропало. Его охватила дрожь. Ему подали стакан с какой-то розовой жидкостью, отливавшей зеленым фосфорическим блеском, по вкусу напоминавшей мясной бульон. Грэхэм выпил, и тотчас же к нему вернулись силы. - Теперь... теперь мне лучше, - хрипло произнес он и услышал одобрительный шепот окружающих. Теперь ему все стало ясно. Он снова попытался заговорить, и снова неудачно. Схватившись за горло, он начал в третий раз. - Сколько... - спросил он сдавленным голосом, - сколько времени я проспал? - Довольно долго, - ответил русобородый, быстро переглянувшись с двумя другими. - Сколько же? - Очень долго. - Да, да! - воскликнул недовольно Грэхэм. - Но я желаю знать - сколько. Несколько лет? Много лет? Что-то произошло... Не помню, что. Я смутно чувствую... Но вы... - Он всхлипнул. - Зачем скрывать это от меня? Сколько времени? Он замолчал и, тяжело дыша, закрыв глаза руками, ждал ответа. Все трое начали перешептываться. - Пять, шесть? - спросил он слабым голосом. - Больше? - Гораздо больше. - Больше? - Больше. Он смотрел на них и ждал ответа. Мускулы его лица передернулись. - Вы проспали много лет, - произнес наконец человек с рыжей бородой. Грэхэм с усилием приподнялся и сел, затем быстро вытер слезы исхудалой рукой. - Много лет? - повторил он. Он зажмурил глаза, потом снова открыл их и, оглядываясь вокруг, спросил: - Сколько же именно? - Приготовьтесь услышать известие, которое удивит вас. - Хорошо. - Более гросса лет. Его поразило странное слово. - Больше чего? Двое незнакомцев быстро заговорили между собой. Он уловил только слово "десятичный". - Сколько лет сказали вы? - настаивал Грэхэм. - Сколько? Да не смотрите же так! Отвечайте! Из их разговора он уловил три слова: "более двух столетий". - Что? - вскричал он, оборачиваясь к юноше, который, как ему показалось, произнес эти слова. - Как вы сказали? Два столетия! - Да, - подтвердил рыжебородый. - Двести лет. Грэхэм повторил эти слова. Он приготовился ко всему, но никак не ожидал такого ответа. - Двести лет! - повторил он с ужасом, казалось, перед ним разверзлась пропасть. - О, но ведь тогда... Ему ничего не ответили. - Так вы сказали... - Да, двести лет. Два столетия, - повторил рыжебородый. Опять молчание. Грэхэм посмотрел им в глаза и по выражению их лиц понял, что они не обманывают его. - Не может быть! - воскликнул он жалобно. - Мне это снится. Летаргия... Летаргия не может так долго длиться. Это неправда... Вы издеваетесь надо мной! Скажите... ведь прошло всего несколько дней, как я шел вдоль морского берега в Корнуэлле... Голос его оборвался. Человек с русой бородой, казалось, был в нерешительности. - Я не очень силен в истории, сир, - произнес он неохотно и посмотрел на остальных. - Вы правы, сир, - сказал младший. - Боскасль находится в прежнем герцогстве Корнуэлльском, к юго-западу от лугов. Там и теперь еще стоит дом. Я был там. - Боскасль! - Грэхэм повернулся к юноше. - Да, Боскасль! Боскасль. Я заснул где-то там. Точно я не могу припомнить. Точно не могу припомнить. - Он схватился за голову и прошептал: - Более двухсот лет! - Сердце его упало. Лицо передернулось. - Но если это так, если я проспал двести лет, то все, кого я знал, кого я видел, с кем говорил, все умерли. Все трое молчали. - И королева и королевская семья, министры, духовенство и правительство. Знать и простонародье, богатые и бедные, все, все... Существует ли еще Англия? Существует ли Лондон? Мы ведь в Лондоне, да? А вы - мои хранители-опекуны? Опекуны? А эти? А? Тоже охраняют меня? - Привстав, он глядел на них широко открытыми глазами. - Но зачем я здесь? Впрочем, нет! Не говорите. Лучше молчите. Дайте мне... Он сидел молча, протирая глаза. Ему подали второй стакан розоватой жидкости. Выпив, Грэхэм почувствовал себя бодрее. Он разрыдался, и слезы принесли ему облегчение. Взглянув на их лица, он вдруг засмеялся сквозь слезы почти безумным смехом. - Две-сти лет, две-сти лет! - повторял он. Лицо его исказила истерическая гримаса, и он снова закрыл глаза руками. Потом он успокоился. Руки его бессильно повисли. Он сидел почти в той же позе, как при встрече с Избистером у пентаргенских скал. Вдруг его внимание было привлечено чьим-то громким, властным голосом и звуком приближающихся шагов. - Что вы тут делаете? Почему меня не уведомили? Ведь вам было приказано! Виноватый будет отвечать. Ему нужен покой. Закрыты ли у вас двери? Все до последней? Ему нужен абсолютный покой. С ним нельзя разговаривать. Говорили ему что-нибудь? Человек с русой бородой что-то ответил. Грэхэм, глядя через плечо, увидел приближающегося мужчину небольшого роста, толстого, безбородого, с орлиным носом, с бычьей шеей и тяжелым подбородком. Густые черные брови, почти сходящиеся на переносье, щетинились над глубоко посаженными серыми глазами и придавали лицу мрачное, зловещее выражение. На мгновение он нахмурил брови, глядя на Грэхэма, но сейчас же отвел взгляд и, обратившись к человеку с русой бородой, раздраженно сказал: - Пусть удалятся. - Удалятся? - спросил рыжебородый. - Конечно. Но, смотрите, закройте двери. Двое незнакомцев повиновались и, взглянув в последний раз на Грэхэма, повернулись уходить, но, вместо того чтобы выйти под арку, направились к противоположной стене. Затем произошло нечто странное: часть, по-видимому, совершенно глухой стены с треском раздвинулась и, свиваясь наподобие жалюзи, поднялась вверх и опустилась за ушедшими. Грэхэм остался наедине с новоприбывшим и с русобородым человеком в пурпуровом одеянии. Некоторое время толстяк не обращал на Грэхэма ни малейшего внимания, он расспрашивал русобородого, который был, очевидно, его подчиненным; казалось, он требовал отчета в каком-то поручении. Говорил он очень отчетливо, но смысл его слов остался для Грэхэма неясен. Очевидно, пробуждение Грэхэма вызывало в нем не удивление, а скорее досаду и тревогу. Заметно было, что он глубоко взволнован. - Вы не должны смущать его подобными рассказами, - несколько раз повторял он. - Не надо смущать его. Получив ответы на все свои вопросы, он быстро обернулся и, с любопытством взглянув на Грэхэма, спросил: - Вас это удивляет? - Очень! - Все окружающее кажется вам странным? - Надо привыкать. Ведь мне, вероятно, придется жить. - Думаю, что так. - Прежде всего не дадите ли вы мне какую-нибудь одежду? - Сейчас, - сказал толстяк, и русобородый, поймав его взгляд, тут же удалился. - Сейчас получите одежду. - Правда ли, что я проспал двести лет? - спросил Грэхэм. - Они уже успели разболтать вам об этом? Двести три года - это будет точнее. Грэхэм поднял брови и стиснул зубы, стараясь примириться с неоспоримым фактом. С минуту он сидел молча, а затем спросил: - Что здесь, завод или динамо поблизости? - И, не дожидаясь ответа, прибавил: - Я думаю, все ужасно переменилось? Что это за крики? - Пустяки. Это народ, - ответил нетерпеливо толстяк. - Позднее вы, вероятно, все узнаете. Вы правы, все переменилось. - Он говорил отрывисто, нахмурив брови, и взгляд у него был такой, как будто он что-то решал про себя, пытаясь найти выход. - Прежде всего нужно достать вам одежду. Лучше обождать здесь. Никто не должен к вам приближаться. Вам надо побриться. Грэхэм провел рукой по подбородку. Русобородый возвратился; внезапно повернув голову, он стал прислушиваться, потом переглянулся с толстяком и через арку направился к балкону. Шум и крики становились все громче. Толстяк тоже насторожился. Вдруг он пробормотал какое-то проклятие и недружелюбно взглянул на Грэхэма. Снизу доносился прибой тысячи голосов, то поднимаясь, то падая. Иногда раздавались звуки ударов, сопровождаемые пронзительными криками; слышался как будто треск ломавшихся сухих палок. Грэхэм напрягал слух, чтобы разобрать отдельные слова в этом хаосе. Наконец он уловил какую-то фразу, выкрикиваемую почти беспрерывно. В первую минуту он не верил своим ушам. Однако сомнений не было, он ясно слышал: - Покажите нам Спящего! Покажите нам Спящего! Толстяк стремительно бросился к арке. - Проклятие! - воскликнул он. - Откуда они узнали? Знают они или только догадываются? Должно быть, последовал какой-то ответ. - Я не могу выйти сам, - сказал вдруг толстяк. - Я должен быть здесь. Крикните им что-нибудь с балкона. Русобородый опять что-то ответил. - Скажите, что он не просыпался. Ну, там что-нибудь. Предоставляю это вам. - Он поспешно вернулся к Грэхэму. - Вам необходимо поскорее одеться. Вам нельзя оставаться здесь... Это невозможно... Он опять куда-то торопливо удалился, не отвечая на вопросы Грэхэма. Вскоре он вернулся. - Я не могу объяснить вам, что здесь происходит. Этого в двух-трех словах не расскажешь. Через несколько минут вам сделают одежду. Да, через несколько минут. А тогда я смогу увести вас отсюда. Волнения скоро кончатся. - Но этот шум. Они кричат... - Про Спящего? Это про вас. Они свихнулись, что ли. Я ничего не понимаю. Решительно ничего! Пронзительный звон прорезал глухой отдаленный шум и крики. Толстяк подбежал к какому-то аппарату в углу зала. С минуту он слушал, глядя в стеклянный шар, и иногда кивал утвердительно головой, потом произнес несколько неясных слов; закончив переговоры, он подошел к стене, через которую недавно удалились двое. Часть стены поднялась, подобно занавесу, но он остановился, что-то выжидая. Грэхэм поднял руку и с удивлением заметил, что силы к нему возвратились. Он спустил с ложа сначала одну ногу, потом другую. Головокружения как не бывало. Едва веря такому быстрому выздоровлению, Грэхэм сел и принялся себя ощупывать. Русобородый вернулся с балкона. Перед толстым незнакомцем опустился лифт, и из него вышел седобородый худощавый человек в узкой темно-зеленой одежде со свертком в руках. - Вот и портной, - проговорил толстяк, указывая на вошедшего. - Теперь вам больше не понадобится этот черный плащ. Я не понимаю, как он попал сюда. Но нельзя терять времени. Поторопитесь! - обратился он к портному. Старик в зеленом поклонился и, приблизясь, сел рядом с Грэхэмом. Держался он спокойно, но в глазах у него светилось любопытство. - Моды сильно изменились, сир, - сказал он и покосился на толстяка. Потом быстро развернул сверток, и на его коленях зарябили яркие материи. - Вы жили, сир, в эпоху, так сказать, цилиндрическую, эпоху Виктории. Полушарие шляп. Всюду правильные кривые. Теперь же... Он вынул приборчик, по размеру и наружному виду напоминающий карманные часы, нажал кнопку, и на циферблате появилась небольшая человеческая фигурка в белом, двигавшаяся, как на экране. Портной взял образчик светло-синего атласа. - Вот мой выбор, - обратился он к Грэхэму. Толстяк подошел и, встав около Грэхэма, произнес: - У нас очень мало времени. - Доверьтесь моему вкусу, - ответил портной. - Моя машина сейчас прибудет. Ну, что вы скажете? - А что это такое? - спросил человек девятнадцатого столетия. - В ваше время портные показывали своим клиентам модные журналы, - ответил портной, - мы же пошли дальше. Смотрите сюда. - Маленькая фигурка повторила свои движения, но уже в другом костюме. - Или это. - И на циферблате появилась другая фигурка в более пышном одеянии. Портной действовал очень быстро и нетерпеливо посматривал в сторону лифта. Легкий шум - и из лифта вышел анемичный, похожий на китайчонка подросток, с коротко остриженными волосами, в одежде из грубой ткани светло-синего цвета; он бесшумно выкатил на роликах какую-то сложную машину. Портной отложил кинетоскоп, отдал шепотом какое-то приказание мальчику, который ответил гортанным голосом что-то непонятное, и попросил Грэхэма встать перед машиной. Пока мальчик что-то бормотал, портной выдвигал из прибора ручки с небольшими дисками на концах; эти диски он приставил к телу Грэхэма: к плечу, к локтю, к шее и так далее, около полусотни дисков. В это время на лифте позади Грэхэма в зал поднялись еще несколько человек. Портной пустил в действие механизм, части машины пришли в движение, сопровождаемое слабым ритмическим шумом; затем он нажал рычаги и освободил Грэхэма. На него накинули черный плащ, русобородый подал ему стакан с подкрепляющей жидкостью; выпив ее, Грэхэм заметил, что один из новоприбывших, бледный юноша, смотрит на него особенно упорно. Толстяк, нетерпеливо расхаживавший все время по залу, вошел под арку и направился к балкону, откуда по-прежнему доносился глухой, прерывистый гул. Коротко остриженный мальчуган подал портному сверток светло-синего атласа, и оба принялись всовывать материю в машину, растягивая ее так, как растягивали в девятнадцатом столетии рулоны бумаги на печатных станках. Затем бесшумно откатили машину в угол комнаты, где висел провод, закрученный в виде украшения. Включив машину, пустили ее в ход. - Что они там делают? - спросил Грэхэм, указывая на них пустым стаканом и стараясь не обращать внимания на пристальный взгляд новоприбывшего. - Этот механизм приводится в движение какой-то энергией? - Да, - ответил русобородый. - Кто этот человек? - спросил Грэхэм, указывая рукой под арку. Человек в пурпуровой одежде потеребил в замешательстве свою маленькую бородку и ответил, понизив голос: - Это Говард, ваш старший опекун. Видите ли, сир, это трудно объяснить вам. Совет назначает опекуна и его помощников. В этот зал обычно разрешается доступ публике. Но в особых случаях это может быть воспрещено. Мы в первый раз воспользовались этим правом и закрыли двери. Впрочем, если угодно, пусть он сам объяснит вам. - Как странно, - произнес Грэхэм. - Опекун! Совет! Затем, обернувшись спиной к новоприбывшему, он спросил вполголоса: - Почему этот человек так упорно смотрит на меня? Он месмерист? - Нет, не месмерист! Он капиллотомист. - Капиллотомист? - Ну да, один из главных. Его годовое жалованье - полгросса львов. - Полгросса львов? - машинально повторил удивленный Грэхэм. - А у вас разве не было львов? Да, пожалуй, не было. У вас были тогда эти архаические фунты. Лев - это наша монетная единица. - Но вы еще сказали... полгросса? - Да, сир. Шесть дюжин. За это время изменились даже такие мелочи. Вы жили во времена десятичной системы счисления, арабской системы: десятки, сотни, тысячи. У нас же вместо десяти - дюжина. Десять и одиннадцать мы обозначаем однозначным числом, двенадцать или дюжину - двузначным, двенадцать дюжин составляют гросс, большую сотню; двенадцать гроссов - доцанд, а доцанд доцандов - мириад. Просто, не правда ли? - Пожалуй, - согласился Грэхэм. - Но что значит кап... Как вы сказали? - А вот и ваша одежда, - заметил русобородый, глядя через плечо. Грэхэм обернулся и увидел, что сзади него стоит улыбающийся портной с совершенно готовым платьем в руках, а коротко остриженный мальчуган нажимом пальца толкает машину к лифту. Грэхэм с удивлением посмотрел на поданную ему одежду. - Неужели... - начал он. - Только что изготовлена, - ответил портной. Положив одежду к ногам Грэхэма, он подошел к ложу, на котором еще так недавно лежал Грэхэм, сдернул с него прозрачный матрац и поднял зеркало. Раздался резкий звонок, призывающий толстяка. Русобородый поспешно прошел под арку. С помощью портного Грэхэм надел комбинацию: белье, чулки и жилет, все темно-пурпурного цвета. Толстяк вернулся от аппарата и направился навстречу русобородому, возвращающемуся с балкона. У них завязался оживленный разговор вполголоса, причем на лицах их выражалась тревога. Поверх нижнего пурпурного платья Грэхэм надел верхнее из светло-синего атласа, которое удивительно шло к нему. Грэхэм увидел себя в зеркале хотя и исхудалым, небритым, растрепанным, но все же не голым. - Мне надо побриться, - сказал он, смотрясь в зеркало. - Сейчас, - ответил Говард. Услышав это, молодой человек перестал разглядывать Грэхэма. Он закрыл глаза, потом снова открыл их: подняв худощавую руку, приблизился к Грэхэму. Остановившись, сделал жест рукой и осмотрелся кругом. - Стул! - воскликнул Говард, и тотчас же русобородый подал Грэхэму кресло. - Садитесь, пожалуйста, - сказал Говард. Грэхэм остановился в нерешительности, увидав, что в руках странного юноши сверкнуло лезвие. - Разве вы не понимаете, сир? - учтиво пояснил русобородый. - Он хочет побрить вас. - А! - с облегчением вздохнул Грэхэм. - Но ведь вы называли его... - Капиллотомист! Это один из лучших артистов в мире. Русобородый удалился. Успокоенный Грэхэм поспешно сел в кресло. К нему тотчас же подошел капиллотомист и принялся за работу. У него были плавные, изящные движения. Он осмотрел у Грэхэма уши, ощупал затылок, разглядывал его то с одной, то с другой стороны; Грэхэм уже начинал терять терпение. Наконец капиллотомист в несколько мгновений, искусно орудуя своими инструментами, обрил Грэхэму бороду, подровнял усы и подстриг волосы. Все это он проделал молча, с вдохновенным видом поэта. Когда он окончил свою работу, Грэхэму подали башмаки. Внезапно громкий голос из аппарата, находившегося в углу комнаты, прокричал: "Скорее, скорее! Весь город уже знает. Работа остановилась. Работа остановилась. Не медлите ни минуты, спешите!" Эти слова испугали Говарда. Грэхэм увидел, что он колеблется, не зная, на что решиться. Наконец он направился в угол, где стояли аппарат и стеклянный шар. Между тем долетавший со стороны балкона гул усилился, раскаты его, подобно грому, то приближались, то удалялись. Грэхэм не мог более вытерпеть. Взглянув на Говарда и увидав, что тот занят и не обращает на него внимания, он быстро спустился по лестнице в коридор и через мгновение очутился на том самом балконе, где недавно стояли трое незнакомцев. 5. ДВИЖУЩИЕСЯ УЛИЦЫ Грэхэм подошел к перилам балкона и заглянул вниз. При его появлении послышались крики удивления, и шум многотысячной толпы усилился. Площадь внизу казалась крылом гигантского сооружения, разветвлявшегося во все стороны. Высоко над площадью тянулись гигантские стропила и крыша из прозрачного материала. Холодный белый свет огромных шаров делал еле заметными слабые солнечные лучи, проникавшие сквозь стропила и провода. Кое-где над бездной, словно паутина, висели мосты, черневшие от множества пешеходов. Воздух был заткан проводами. Подняв голову, он увидел, что верхняя часть здания нависает над балконом, а противоположный его фасад сер и мрачен, испещрен арками, круглыми отверстиями, балконами и колоннами, башенками и мириадами громадных окон и причудливых архитектурных украшений. На нем виднелись горизонтальные и косые надписи на каком-то неизвестном языке. Во многих местах под самой кровлей были прикреплены толстые канаты, спускавшиеся крутыми петлями к круглым отверстиям противоположной стены. Внезапно его внимание привлекла крохотная фигурка в синем одеянии, появившаяся на противоположной стороне площади, высоко, у закрепления одного из канатов, перед небольшим выступом стены, и державшаяся за едва заметные издали веревки. Вдруг Грэхэм с удивлением увидал, как этот человечек одним махом прокатился по канату и скрылся где-то наверху в круглом отверстии. Выходя на балкон, Грэхэм прежде всего взглянул вверх, и все внимание его было приковано к тому, что происходило там и напротив. Затем он увидел улицу. Собственно, это не была улица, которую знал Грэхэм, так как в девятнадцатом столетии улицей называли неподвижную полосу твердой земли, по которой между узкими тротуарами двумя противоположными потоками стремились экипажи. Эта улица была около трехсот футов ширины и двигалась сама, кроме средней своей части. В первое мгновение он недоумевал. Потом понял. Под самым балконом эта необыкновенная улица быстро неслась направо, со скоростью курьерского поезда девятнадцатого столетия, - бесконечная платформа с небольшими интервалами, что позволяло ей делать повороты и изгибы. На ней мелькали сиденья и небольшие киоски, но они проносились с такой быстротой, что не было возможности их рассмотреть. За ближайшей, самой быстрой платформой виднелся ряд других, двигавшихся также вправо. Каждая двигалась несколько медленнее предыдущей, что позволяло переходить с платформы на платформу, добираясь до неподвижного центра, через который люди шли на другую сторону. Там виднелась вторая серия подобных же платформ, у них тоже была различная скорость, но двигались они в обратном направлении, налево от Грэхэма. Множество людей, самых разных, сидело на двух наиболее широких и быстрых платформах и переходило улицу, особенно густо скопляясь в центре. - Вам нельзя оставаться здесь, - послышался голос Говарда. - Сейчас же уходите отсюда! Грэхэм ничего не ответил. Казалось, он ничего не слышал. Платформы неслись с грохотом, а толпа кричала. Грэхэм заметил женщин и девушек с развевающимися волосами, в нарядных одеждах, с бантами на груди. Они прежде всего бросались в глаза. Преобладающим цветом в этом калейдоскопе костюмов был светло-синий, того же оттенка, как одежда у подмастерья портного. Он ясно слышал выкрики: - Спящий! Что случилось со Спящим? Движущиеся платформы были словно усеяны светлыми пятнами человеческих лиц, обращенных к балкону. Он видел, как указывали пальцами. Толпа людей в синих одеждах кишела на неподвижной, средней части улицы против балкона. Казалось, здесь происходила какая-то борьба и давка. Толпа напирала, многих сталкивали на движущиеся платформы, и они уносились против своей волн. Но тут же спрыгивали с платформы и спешили вернуться в самую гущу толпы. - Вот Спящий! В самом деле, это Спящий! - раздавались крики. - Это вовсе не Спящий! - кричали другие. Все новые и новые лица обращались к Грэхэму. В средней платформе Грэхэм заметил отверстия, как бы входы в подземелье: очевидно, там находились лестницы, по которым поднимались и спускались люди. Около одного из входов, ближайшего к Грэхэму, теснилось множество людей. Люди устремлялись туда со всех сторон, ловко перепрыгивая с платформы на платформу. Те, что были на более высоких платформах, то и дело обращали свой взгляд на балкон. У самой лестницы, сдерживая натиск растущей толпы, суетились фигурки в одеянии ярко-красного цвета. Здесь, казалось, была наибольшая давка. Яркие точки резко выделялись на синем фоне толпы. Происходила какая-то борьба. Говард тряс Грэхэма за плечо и что-то кричал ему в ухо. Потом он внезапно исчез, и Грэхэм остался на балконе один. Крики "Спящий!" стали повторяться все чаще, народ на ближайшей платформе встал с сидений. Правая, ближайшая быстроходная платформа опустела, движущиеся в обратном направлении были густо усыпаны народом. На средней, неподвижной части улицы против самого балкона быстро собралась громадная волнующаяся толпа, и отдельные крики слились в многоголосый хор: "Спящий! Спящий!" Рукоплескания, взмахи платков и крики: "Остановите движение!" Слышалось еще какое-то странное, незнакомое Грэхэму слово, вроде "острог". Медленно движущиеся платформы были полны народа, люди бежали против движения, чтобы быть поближе к Грэхэму, и кричали: "Остановите движение!" Более проворные перебегали из центральной части улицы на крайнюю, ближайшую к нему платформу, выкрикивая что-то непонятное, и бежали наискось опять к центральной платформе. - Это действительно Спящий! Это действительно Спящий! - кричали они. Несколько минут Грэхэм стоял неподвижно. Потом вдруг понял, что все эти крики, все это волнение, несомненно, относятся к нему. Приятно удивленный такой необыкновенной популярностью, он поклонился и в виде приветствия помахал рукой. Рев толпы усилился. Давка у лестниц стала еще более ожесточенной. Все балконы были облеплены людьми, некоторые скользили по канатам, другие перелетали через площадь, сидя на трапециях. За спиной Грэхэма послышались шаги и голоса, кто-то спускался по лестнице из-под арки. Грэхэм почувствовал, что его крепко схватили за руку. Обернувшись, он увидел своего опекуна Говарда, который старался оттащить его от перил и кричал что-то непонятное. Грэхэм обернулся. Лицо Говарда было бледно. - Уходите! - кричал он. - Они сейчас остановят движение. Весь город восстанет. За Говардом по коридору с голубыми колоннами спешили другие: рыжеволосый незнакомец, затем русобородый, какой-то высокий мужчина в ярком малиновом одеянии и еще несколько человек в красном, с жезлами в руках; вид у всех был взволнованный. - Уведите его! - приказал Говард. - Но почему? - воскликнул Грэхэм. - Я совсем не вижу... - Вы должны уйти отсюда! - произнес повелительно человек в красном. Выражение лица у него было решительное. Грэхэм напряженно вглядывался в лица этих людей. Внезапно он понял, что они готовятся учинить над ним насилие. Кто-то схватил его за руку... Его потащили. Рев толпы увеличился, словно усиленный эхом огромного здания. Изумленный и смущенный, не находя в себе сил для сопротивления, Грэхэм чувствовал, как его не то ведут, не то тащат по коридору с голубыми колоннами. Неожиданно он очутился наедине с Говардом в поднимающемся лифте. 6. ЗАЛ АТЛАСА С того момента, как ушел портной, и до того, как Грэхэм очутился в лифте, прошло не более пяти минут. Летаргический сон все еще тяготел над ним; неожиданно перенесенный в этот новый мир, он находил все чудесным, почти нереальным; ему казалось, что он видит это во сне. Он наблюдал за всем со стороны, как изумленный зритель. Все, что он видел, в особенности волнующаяся, кричащая под балконом толпа, казалось ему театральным представлением. - Я ничего не понимаю, - проговорил он. - Что это за волнение? У меня мысли в голове путаются. Почему они так кричат? В чем опасность? - У нас есть тоже свои волнения, - ответил Говард, избегая вопрошающего взгляда Грэхэма. - Сейчас такое тревожное время. Конечно, ваше пробуждение и ваше появление на балконе находится в связи... Он говорил отрывисто и замолчал, точно у него перехватило дыхание. - Я ничего не понимаю, - повторил Грэхэм. - Поймете потом, - ответил Говард и посмотрел наверх, словно движение лифта казалось ему слишком медленным. - Надеюсь, что, осмотревшись, я буду лучше понимать окружающее, - в замешательстве сказал Грэхэм. - Но сейчас я в полном недоумении. Мне все так непонятно, так странно. Мне кажется, что вокруг меня творятся какие-то чудеса. Впрочем, кое-что понятно: ваш счет, например, отличающийся от нашего. Лифт остановился, и они вступили в узкий длинный коридор среди высоких стен, вдоль которых тянулось невероятное множество труб и толстых канатов. - Какая колоссальная постройка! - воскликнул Грэхэм. - Это все - одно здание? Что это такое? - Здесь один из центров по снабжению города светом и тому подобным. - Что за волнение видел я на этой огромной улице? Какая у вас система управления? Есть ли у вас полиция? - Несколько родов, - ответил Говард. - Как несколько? - Около четырнадцати. - Не понимаю. - В этом нет ничего удивительного. Наша социальная жизнь покажется вам чрезвычайно сложной. Сказать по правде, я и сам не совсем ясно ее понимаю. Да и никто не понимает. Быть может, вы поймете со временем. Теперь же мы направляемся в Совет. Внимание Грэхэма было отвлечено людьми, которых они встречали в коридорах и залах. На мгновение он подумал о Говарде и о его сдержанных ответах, но скоро его заинтересовало другое. Большинство людей, попадавшихся им в коридоре и в залах, было в красном одеянии. Светло-синего цвета, преобладавшего в толпе на движущихся платформах, здесь совсем не было видно. Встречные смотрели на них, приветствовали и проходили мимо. В длинном коридоре, куда они вошли, на низеньких стульях сидело много девочек, точно в классе. Учителя Грэхэм не заметил, но увидел своеобразный аппарат, из которого доносился чей-то голос. Девочки с любопытством и удивлением смотрели на Грэхэма и на Говарда. Однако второпях он не мог их как следует разглядеть. Ему показалось, что девочки знают Говарда и недоумевают, кто такой Грэхэм. Говард, очевидно, важная особа и, однако, приставлен к Грэхэму. Как это странно! Затем они вступили в полутемный коридор, под потолком тянулся помост, по которому сновали люди; Грэхэм видел только их ноги не выше лодыжек. Затем потянулись галереи с редкими прохожими, которые с удивлением оглядывались на него и его спутника в красном одеянии. Выпитое им возбуждающее снадобье, очевидно, уже переставало действовать. Он начал уставать от такой быстрой ходьбы и обратился к Говарду с просьбой замедлить шаг. Вскоре они вошли в лифт с окном на улицу, но оно было заперто, и с высоты он не мог рассмотреть движущиеся платформы. Он видел только людей, проходящих по легким воздушным мостам и скользящих по канатам. Затем они перешли очень высоко над улицей по стеклянному мосту, такому прозрачному, что было страшно идти. Вспомнив скалы между Нью-Куэем и Боскаслем (это было так давно, но казалось ему недавним), Грэхэм решил, что он находится на высоте около четырехсот футов над движущимися улицами. Он остановился и посмотрел на кишащих внизу синих и красных карликов, толкающихся, жестикулирующих под тем крошечным балконом, где он недавно стоял. Легкая мгла и блеск больших шарообразных фонарей мешали разглядеть картину. Человек, сидевший в ящике, как в люльке, быстро, точно падая, скользнул по канату, над мостом. Грэхэм невольно остановился, чтобы посмотреть, как исчезает этот необыкновенный пассажир в обширном круглом отверстии внизу, затем снова стал наблюдать густую толпу. На одной из быстроходных платформ двигалась густая толпа людей, одетых в красное. Поравнявшись с балконом, они рассыпались и устремлялись на неподвижную середину улицы, туда, где кипела наиболее ожесточенная борьба. Казалось, эти люди в красном были вооружены палками и дубинками, которыми они размахивали и дрались. Глухой гул, крики, вопли доносились до Грэхэма слабым эхом. - Идите же! - крикнул Говард, кладя руку ему на плечо. По канату скользил еще один человек. Желая узнать, откуда он взялся, Грэхэм посмотрел вверх и сквозь стеклянный потолок и сплетения канатов и балок увидел что-то вроде ритмически движущихся крыльев ветряной мельницы, а за ними далекое бледное небо. Говард потащил его дальше, и они очутились в узеньком проходе, украшенном геометрическими лепными узорами. - Я хочу посмотреть вниз! - воскликнул Грэхэм, сопротивляясь. - Нет, нет, - отвечал Говард, не выпуская его руку. - Вы должны идти сюда. Двое провожатых в красном, видимо, готовы были поддержать это требование силою. В конце коридора появились негры в черной с желтым форме, напоминавшие огромных ос, один из них поспешно отодвинул скользящую заслонку, очевидно, дверь, и открыл перед ними проход. Грэхэм очутился на галерее, висевшей над обширной комнатой. Провожатый в черно-желтом одеянии прошел вперед, открыл следующую дверь и остановился в ожидании. Эта комната походила на вестибюль. Там было множество народа, в противоположном конце виднелась широкая лестница, а над нею вход, завешенный тяжелой драпировкой, за которой находился обширный зал. По обе стороны входа неподвижно стояли белые люди в красных и негры в черных с желтым одеяниях. Проходя через галерею, Грэхэм услышал доносившийся снизу шепот: "Спящий!" - и почувствовал, что на него все смотрят. Пройдя еще один маленький коридорчик внутри стены, они очутились на металлической галерее, вьющейся вокруг того самого громадного зала, который он видел сквозь занавес. Он вошел с угла и сразу же обратил внимание на огромные размеры зала. Негр в черном с желтым одеянии замер в позе хорошо вымуштрованного слуги и тотчас же захлопнул за ними дверь. По сравнению со всеми другими помещениями, которые до сих пор видел Грэхэм, зал показался ему необыкновенно роскошным. В противоположном углу на высоком пьедестале возвышалась гигантская белая статуя Атласа, подпирающего мощными плечами земной шар. Эта статуя прежде всего привлекла внимание Грэхэма - она была такая огромная, выразительная, благородная в своей простоте, ослепительно белая. В обширном помещении ничего не было, кроме этой фигуры и эстрады посредине. Эстрада, затерявшаяся в нем, показалась бы издали полоской металла, если бы стоявшая на ней вокруг стола группа из семи человек не подчеркивала ее размеры. Все семеро, одетые в белые мантии, только что поднялись со своих мест и пристально смотрели на Грэхэма. На краю стола блестели какие-то приборы. Говард провел-Грэхэма через всю галерею, пока они не оказались наконец против статуи согнувшегося под тяжестью гиганта. Здесь он остановился. К Грэхэму сейчас же подошли те два человека в красном, которые следовали за ними, и стали по обе его стороны. - Вы должны остаться здесь на некоторое время, - прошептал Говард и, не дожидаясь ответа, поспешно пошел дальше по галерее. - Но почему... - начал было Грэхэм и сделал движение, как бы намереваясь идти за ним. - Вы должны ожидать здесь, сир, - сказал человек в красном, загораживая ему дорогу. - Почему? - Таково приказание, сир. - Чье приказание? - Нам так приказано, сир. Грэхэму послышалось в его голосе сдержанное раздражение. - Что это за комната? - спросил он. - Кто эти люди? - Это члены Совета, сир. - Какого Совета? - Нашего Совета. - Ого! - воскликнул Грэхэм и после новой неудачной попытки добиться ответа от другого стража подошел к перилам и взглянул на неподвижных людей в белом, пристально рассматривающих его и, по-видимому, перешептывающихся о чем-то. Совет? Грэхэм заметил, что их теперь уже восемь, хотя и не видел, откуда появился новоприбывший. И никакого приветствия! Они смотрели на него так же, как смотрела бы в девятнадцатом столетии на улице кучка любопытных на взмывший высоко в небо воздушный шар. Что за Совет собрался здесь? Что это за жалкие фигурки подле величественной белой статуи Атласа, среди торжественного пустынного зала, где их никто не может подслушать? Зачем привели его сюда? Неужели только для того, чтобы смотреть на него и перешептываться? Внизу показался Говард, направляющийся по блестящему полу к эстраде. Приблизившись, он поклонился и сделал какой-то жест, очевидно, требуемый этикетом. Затем поднялся по ступеням эстрады и остановился возле аппарата на краю стола. Грэхэм наблюдал за неслышной ему беседой. Вот один из членов Совета взглянул в его сторону. Грэхэм тщетно напрягал слух. Жесты разговаривающих становились все более оживленными. Он перевел взгляд на спокойные лица служителей... Вот Говард протянул руку и качает головой, словно против чего-то протестуя. Вот его прерывает один из одетых в белое людей, ударив рукою по столу. Совещание, как показалось Грэхэму, длилось бесконечно долго. Он взглянул на неподвижного гиганта, у ног которого происходило заседание Совета, затем на стены зала, украшенные панно в псевдояпонском стиле, некоторые из них были очень красивы. Эти панно в громадных, тонкой работы рамах из темного металла размещались между металлическими кариатидами галереи и продольными архитектурными линиями. Изящные панно еще более подчеркивали строгую белизну и мощную простоту огромной статуи в центре зала. Взглянув снова на Совет, Грэхэм увидел, что Говард уже спускается со ступеней. Когда он приблизился, Грэхэм заметил, что лицо его было красно и что он отдувался, как человек, только что выдержавший неприятный разговор. Он был, видимо, смущен и встревожен. - Сюда, - сказал он кратко, и они молча вошли в маленькую дверь, которая раскрылась при их приближении. По обе стороны этой двери стояли люди в красном одеянии. Переступая порог, Грэхэм обернулся и увидел, что весь Совет в белых одеждах стоит у подножия статуи и смотрит ему вслед. Затем дверь с резким стуком захлопнулась, и в первый раз по своем пробуждении он очутился среди полнейшей тишины. Не слышно было даже своих шагов. Говард открыл другую дверь, и они оказались в первой из двух смежных комнат, белого и зеленого цвета. - Что это за Совет? - спросил Грэхэм. - О чем эти люди совещались? Какое они имеют отношение ко мне? Говард тщательно запер дверь и что-то пробормотал. Пройдясь по комнате, он обернулся и еще раз тяжело вздохнул. - Уф! - произнес он с облегчением. Грэхэм стоял и смотрел на него. - Вы, конечно, понимаете, - начал наконец Говард, стараясь не глядеть на Грэхэма, - что наше социальное устройство чрезвычайно сложно. Если просто сообщить вам голые факты и никак не объяснить их, то у вас сложится неверное представление. Дело в том, что благодаря целому ряду причин небольшое состояние ваше, увеличенное состоянием Уорминга, вашего двоюродного брата, перешедшим по его смерти к вам, чрезвычайно возросло. Вместе с тем ваша личность приобрела весьма большое, мировое значение... Он замолчал. - Ну? - произнес Грэхэм. - Происходят большие волнения. - Что же дальше? - Дела приняли такой оборот, что необходимо заключить вас в это помещение. - Арестовать меня? - воскликнул Грэхэм. - Не совсем так... На некоторое время вас необходимо изолировать. - Странно! - удивился Грэхэм. - Вам не будет причинено ни малейшего вреда. - Ни малейшего вреда! - Да, но вы должны оставаться здесь. - Прежде я хочу осознать свое положение. - Конечно. - Отлично, рассказывайте же. О каком вреде вы упомянули? - Теперь не время рассказывать. - Почему же? - Это чересчур длинная история, сир. - Тем более оснований начать теперь же. Вы сказали, что моя личность имеет большое значение. Что это за крики, которые я слышал? Почему так волнуется народ, узнав, что я проснулся? Кто эти люди в белом зале Совета? - Все в свое время, сир, - ответил Говард. - Не все сразу. Теперь такое смутное время, что голова идет кругом. Ваше пробуждение... Никто не ожидал, что вы проснетесь. Совет заседает. - Какой Совет? - Который вы только что видели. Грэхэм сделал нетерпеливый жест. - Этого недостаточно! - воскликнул он. - Вы должны сказать мне, что там происходит. - Придется вам подождать. Вы должны подождать. Грэхэм сел. - Если я ждал так долго, чтобы вернуться к жизни, - проговорил он, - то думаю, что смогу и еще подождать немного. - Отлично, - сказал Говард. - Это благоразумно. А теперь я пока оставлю вас одного. На некоторое время. Я должен присутствовать в Совете... Право, я очень сожалею... С этими словами он подошел к бесшумно растворившейся двери и исчез. Грэхэм подошел к двери и попробовал ее отворить, но тщетно. Он никак не мог понять ее устройство. Тогда он принялся ходить по комнате, потом сел. Скрестив руки, нахмурив брови и кусая ногти, он неподвижно сидел и старался разобраться в калейдоскопе событий и впечатлений первого часа своей новой жизни после пробуждения. Гигантские механизмы, бесконечные анфилады комнат и переходов, суматоха и борьба на платформах, группа чуждых, враждебных людей у подножия гиганта Атласа, таинственное поведение Говарда! Намек на громадное наследство, в отношении которого, быть может, были допущены злоупотребления, на нечто, чему еще не было прецедентов в истории! Но что же делать?.. Глубокая тишина уединенных комнат так красноречиво говорила ему о заключении. Внезапно у него мелькнула мысль, что эта цепь ярких впечатлений - всего лишь сон. Он попробовал закрыть глаза, но и это испытанное средство не помогло. Тогда он принялся осматривать комнаты, в которых находился. В длинном овальном зеркале он увидел свое отражение и остановился удивленный. Он был одет в изящный костюм пурпурного и светло-синего цвета. Слегка седеющая борода была подстрижена остроконечно, а волосы на голове, когда-то черные, теперь же серебрившиеся сединой, обрамляли его лоб необычной, но довольно красивой прической. Он выглядел, как человек лет сорока пяти. В первое мгновение он даже не узнал себя. Потом горько рассмеялся. - Позвать бы теперь старину Уорминга, - воскликнул он, - и отправиться с ним завтракать! Он стал перебирать в памяти своих знакомых, но вдруг вспомнил, что все эти люди давно уже умерли. Эта мысль так поразила его, что лицо его омрачилось, и он побледнел. Потом он вспомнил шумные движущиеся платформы, гигантские сооружения чудесных улиц. Крики толпы - и эти безмолвные враждебные члены Совета в белых одеяниях. Он почувствовал себя таким маленьким, жалким, ничтожным, заброшенным среди этого нового, чуждого мира. 7. КОМНАТЫ БЕЗМОЛВИЯ Грэхэм снова начал осматривать свои покои. Любопытство взяло верх над усталостью. Задняя комната была высокая, с потолком в виде купола, в центре которого находилось овальное отверстие, где вращалось колесо с широкими лопастями, по-видимому, вентилятор. Его слабое жужжание нарушало тишину комнаты. В промежутках между вращающимися лопастями виднелось небо. Грэхэм с изумлением заметил звезду. Это заставило его обратить внимание на то, что яркое освещение комнат зависит от бесчисленных лампочек, помещенных вдоль карниза. Окон не было. Он припомнил, что не видел окон и во всех других комнатах и переходах, по которым шествовал с Говардом. Правда, он заметил окна в зданиях на улице, но были ли они сделаны для света? Или же весь город днем и ночью освещается искусственным светом, так что здесь совсем нет ночи? Его поразило еще другое обстоятельство: ни в одной из комнат он не заметил каминов. Или теперь лето и помещение тоже летнее, или же город отапливается весь одновременно? Все это заинтересовало его, и он принялся разглядывать поверхность стен, кровать весьма простой конструкции и остроумные приспособления для уборки спальни. Никаких украшений, хотя архитектурные формы и окраска очень красивы. Несколько удобных кресел и легкий стол, бесшумно передвигающийся на роликах; на нем бутылки с какой-то жидкостью, стаканы и два блюда с прозрачным, похожим на желе веществом. Ни книг, ни газет, ни письменных принадлежностей. "Да, мир сильно изменился", - подумал он. Он заметил в соседней комнате ряд странных двойных цилиндров, на белой поверхности которых виднелись зеленые надписи, гармонировавшие с общим убранством комнаты. Как раз посередине из стены выдавался небольшой аппарат четырехугольной формы, размерами около ярда; лицевая сторона его представляла собой что-то вроде белого циферблата. Перед аппаратом стоял стул. У Грэхэма тотчас же мелькнула мысль, что эти цилиндры, вероятно, заменяют книги, хотя на первый взгляд такое предположение казалось неправдоподобным. Его удивили надписи на цилиндрах. Сначала ему показалось, что они сделаны на русском языке. Затем он понял, что это был английский язык, только искаженный: "Qi Man huwdbi Kin", - очевидно: "Человек, который хотел быть королем". "Фонетический метод", - подумал Грэхэм. Он вспомнил, что когда-то читал очень интересную книгу с таким заглавием. Но все же то, что он видел, совсем не походило на книгу. Он прочел еще две надписи на цилиндрах: "Душа сумерек", "Мадонна будущего" - о таких книгах он не слыхал, вероятно, они написаны в следующую после викторианской эпоху. Он с любопытством осмотрел один из цилиндров, затем поставил его на место и принялся за осмотр аппарата. Открыв крышку, он увидел, что внутри вставлен двойной цилиндр. В верхней части прибора виднелась кнопка, совсем как у электрических звонков. Он нажал ее, послышался треск и вслед за тем голоса и музыка, а на циферблате появились цветные изображения. Сообразив, что это такое, Грэхэм отступил назад и стал смотреть. На гладкой поверхности показалась яркая цветная картина с движущимися фигурами. Они не только двигались, но и разговаривали чистыми, тонкими голосами. Впечатление получалось совершенно такое, как если перевернуть бинокль и смотреть через его большое стекло или же слушать через длинную трубу. Грэхэм сразу же заинтересовался происходящей перед ним сценой. Мужчина расхаживал взад и вперед и сердитым голосом объяснялся с красивой, капризной женщиной. Оба были в живописных, хотя и странных костюмах. - Я работал, а что же делали вы? - сказал мужчина. - А! - воскликнул Грэхэм. Забыв обо всем на свете, он уселся в кресло. Не прошло и пяти минут, как он услышал фразу: "Когда Спящий проснется", - употребленную в виде пословицы-насмешки над тем, чего никогда не будет. Вскоре Грэхэм так хорошо узнал действующих лиц, словно они были близкими его друзьями. Наконец миниатюрная драма окончилась, и циферблат прибора потускнел. Какой это странный мир, в который ему только что удалось заглянуть: бесчестный мир, где все ищут наслаждений, деятельный, хитрый и одновременно мир жесточайшей экономической борьбы. Некоторые намеки были ему совершенно непонятны, иные эпизоды свидетельствовали о полном изменении нравственных идеалов, о сомнительном прогрессе. Одежду синего цвета - этот цвет преобладал на движущихся платформах - носило, очевидно, простонародье. Грэхэм не сомневался, что сюжет вполне современен и что драма соответствует действительности. Трагический конец произвел на него угнетающее впечатление. Он сидел, устремив взгляд в пространство. Наконец он вздрогнул и протер глаза. Он до того увлекся только что виденным, этим романом новых дней, что, очнувшись в бело-зеленых комнатах, был удивлен не меньше, чем после своего первого пробуждения. Он встал со стула и снова очутился в волшебном мире. Впечатление от кинетоскопа рассеялось. Он вспомнил волнение на улицах, загадочный Совет - все пережитое им после пробуждения. Для всех Совет был олицетворением могущества и власти. Все говорили о Спящем. Сначала его не поразило, что он и есть Спящий. Он старался припомнить все, что люди говорили... Он вошел в спальню и стал смотреть сквозь вентилятор. При вращении колеса слышался глухой шум, врывавшийся в комнату ритмическими волнами, и больше ни звука. Несмотря на свет в помещении, он заметил, что полоска неба темно-синего, почти черного цвета и усеяна звездами... Он принялся снова обследовать помещение, но ему не удалось отворить плотно закрытую дверь, найти звонок или другим способом позвать людей. Способность удивляться уже притупилась; его мучило любопытство, жажда знания. Он хотел точно знать свое положение в этом новом мире. Он тщетно старался успокоиться и терпеливо ждать, пока кто-нибудь придет. Он жаждал разъяснений, борьбы, свежих впечатлений. Вернувшись в первую комнату и подойдя к аппарату, он сумел переменить цилиндр. Тут ему пришла в голову мысль, что, без сомнения, только благодаря этому изобретению удалось сохранить язык и он так мало изменился за двести лет. Взятый наудачу цилиндр заиграл какую-то музыкальную фантазию. Начало мелодии было прекрасно, но потом она стала чересчур чувствительной. Грэхэм узнал историю Тангейзера в несколько измененном виде. Музыка была ему незнакома, но слова звучали убедительно, хотя и попадались непонятные места. Тангейзер отправился не в Венусберг, а в Город Наслаждений. Что это за город? Без сомнения, создание пылкой фантазии какого-нибудь писателя. Тем не менее Грэхэм слушал с любопытством. Но вскоре сентиментальная история перестала ему нравиться, а потом показалась даже неприятной. Там не было ни воображения, ни идеализации - одна фотографическая реальность. Будет с него этого Венусберга двадцать второго столетия! Он забыл роль, какую сыграл в искусстве девятнадцатого столетия прототип этой пьесы, и дал волю своему неудовольствию. Он поднялся, раздосадованный: ему было как-то неловко, хотя он слушал эту вещь в одиночестве. Он злобно толкнул аппарат, пытаясь остановить музыку. Что-то треснуло. Вспыхнула фиолетовая искра; по его руке пробежал ток, и аппарат замолк. Когда на следующий день Грэхэм попробовал вынуть цилиндры с Тангейзером и заменить Их новыми, аппарат оказался испорченным... Волнуемый самыми разнообразными мыслями, Грэхэм принялся шагать по комнате. То, что ему показал аппарат, и то, что он видел собственными глазами, смущало его. Ему казалось теперь странным и удивительным, что за всю свою тридцатилетнюю жизнь он ни разу не попытался представить себе, каким же станет будущее. "Мы сами же готовили это будущее, - подумал он, - и едва ли кто-нибудь из нас о нем думал. А теперь вот оно! Чего они достигли? Что ими сделано? Как войду я в этот мир? Он уже видел эти гигантские постройки, эти громадные толпы народа. - Но какие волнения потрясают это общество! Какова развращенность высших классов!" Он вспомнил о Беллами, который своей социальной утопией так странно предвосхитил действительность, какую он теперь переживает. Но то, что происходит теперь, - не утопия и не социализм. Он видел вполне достаточно, чтобы понять, что прежний контраст между роскошью, расточительностью и распущенностью, с одной стороны, и черной нищетой - с другой, еще более обострился. Будучи знаком с основными факторами общественной жизни, он мог вполне оценить положение вещей. Гигантских размеров достигли не одни только постройки; очевидно, и всеобщее недовольство достигло крайних пределов - об этом свидетельствуют крики возбужденного народа, беспокойство Говарда, атмосфера всеобщего чрезвычайного недовольства. Что это за страна? По-видимому, Англия, хотя это так мало на нее похоже. Тщетно он старался представить себе, что стало с остальным миром, - все было покрыто загадочной пеленой. Он шагал из угла в угол, как зверь в клетке, осматривая каждую мелочь. Он чувствовал сильную усталость и лихорадочное возбуждение, которое не давало уснуть. Долгое время стоял он под вентилятором, прислушиваясь и стараясь уловить отголоски восстания, которое, как он был убежден, не прекратилось. Он начал разговаривать сам с собой. - Двести три года, - повторял он с бессмысленным смехом. - Значит, мне теперь двести тридцать три года! Самый старый человек на земле! Возможно, что и теперь, как и в былые времена, власть - прерогатива старости. В гаком случае мое право первенства неоспоримо. Так, так! Ведь я помню болгарскую резню, как будто это происходило вчера. Почтенный возраст! Ха, ха! Он удивился, услышав свой смех, и рассмеялся еще громче. Потом, осознав, что его поведение похоже на безумие, остановился: "Побольше сдержанности, побольше сдержанности". Он замедлил шаг. - Это новый мир - я не понимаю его. Но почему?.. Все время это "почему". Вероятно, люди давно уже научились летать да и многому другому. Однако как же все это началось?.. Его удивило, что почти вся тридцатилетняя жизнь успела исчезнуть из памяти и что он с большим трудом может вспомнить лишь некоторые незначительные моменты. Лучше всего сохранились воспоминания детства; он вспомнил учебники, уроки арифметики. Потом воскресли воспоминания о значительных событиях его жизни; он вспомнил жену, давно уже умершую, ее магическое гибельное влияние на него, вспомнил своих соперников, друзей и врагов, вспомнил, как необдуманно принимал разнообразные решения, вспомнил годы тяжелых испытаний, лихорадочные порывы, наконец, свою напряженную работу. Вскоре вся прежняя его жизнь вновь предстала перед ним в мельчайших подробностях, тускло мерцая, подобно заржавленному металлу, еще годному для шлифовки. Воспоминания только растравили его раны. Стоит ли в них копаться - шлифовать этот металл? Каким-то чудом он выхвачен из прежней невыносимой жизни. Он стал обдумывать свое теперешнее положение. Он тщетно боролся с фактами и не находил выхода, запутавшись в клубке противоречий. Сквозь вентилятор он заметил, что небо порозовело. Из потаенных уголков его памяти всплыла мысль, некогда настойчиво преследовавшая его. "Ах да, мне необходимо заснуть", - вспомнилось ему. Сон должен утолить его душевные муки и облегчить телесные страдания. Подойдя к небольшой странной кровати, он лег и тотчас же уснул... Волей-неволей пришлось подробно ознакомиться со своим помещением, так как заключение длилось целых три дня. В течение этого времени никто, кроме Говарда, не заходил в его тюрьму. Загадочность его положения превосходила загадочность его пробуждения. Казалось, он только затем и очнулся от своего необыкновенного сна, чтобы попасть в это таинственное заключение. Говард регулярно посещал его и приносил подкрепляющие и питательные напитки и какую-то легкую и вкусную пищу. Входя, он всякий раз запирал за собой дверь. Держался он очень предупредительно и любезно, но Грэхэм не мог ничего узнать о том, что происходит там, за этими безмолвными стенами. Говард весьма вежливо, но решительно избегал всяких разговоров о положении дел в городе. За эти три дня Грэхэм многое передумал. Он сопоставлял все, что ему удалось видеть, с тем фактом, что его стараются держать взаперти. Он строил всевозможные предположения и начал понемногу догадываться. Благодаря этому вынужденному уединению он смог потом осмыслить все, что с ним произошло. Когда наконец наступил момент освобождения, Грэхэм был уже к нему подготовлен... Поведение Говарда доказывало, что он, Грэхэм, действительно значительная персона. Казалось, всякий раз вместе с Говардом в раскрытую дверь врывается веяние каких-то важных событий. Вопросы Грэхэма делались все определеннее и точнее, так что поставленному в тупик Говарду оставалось лишь протестовать. Он повторял, что пробуждение Грэхэма застало их врасплох и к тому же совпало с беспорядками. - Чтобы объяснить это вам, я должен рассказать историю за полтора гросса лет, - возражал Говард. - Очевидно, - сказал Грэхэм, - вы боитесь, что я могу что-то сделать. Я являюсь как бы посредником или по крайней мере могу быть таковым. - Вовсе нет, но, - думаю, я могу вам это сказать, - ваше богатство, которое непомерно возросло за это время, может позволить вам вмешаться в события. А кроме того, ваши взгляды человека восемнадцатого столетия... - Девятнадцатого, - поправил Грэхэм. - Вы человек старого мира и совершенно несведущи в нашем государственном устройстве. - Разве я такой невежда? - Отнюдь нет. - Разве похож я на человека, способного действовать опрометчиво? - Никто не ожидал, что вы можете действовать. Никто не верил в ваше пробуждение. Никто даже не мечтал о вашем пробуждении. Совет поставил вас в антисептические условия. Ведь мы были уверены, что вы давно уже мертвы, что тление только остановлено. А вы между тем... но нет, это чересчур сложно. Мы не можем так скоро... вы еще не оправились после пробуждения. - Нет, это не то, - сказал Грэхэм. - Положим, это так, но почему же меня не насыщают день и ночь знаниями, мудростью ваших дней, чтобы подготовить меня к моей ответственной роли? Разве я знаю теперь больше, чем два дня назад, если с тех пор, как я проснулся, действительно прошло два дня? Говард поджал губы. - Я начинаю понимать, я с каждым часом все глубже проникаю в тайну, носителем которой являетесь вы. Чем занят ваш Совет, или комитет, или как его там зовут? Стряпает отчет о моем состоянии? Так, что ли? - Такое выражение недоверия... - начал Говард. - Ого! - перебил Грэхэм. - Лучше запомните мои слова: плохо будет тем, кто держит меня здесь, плохо будет! Теперь я совсем ожил. Будьте уверены, я окончательно ожил. С каждым днем мой пульс делается все более четким, а мозг работает все энергичнее. Я не хочу больше покоя! Я вернулся к жизни. Я хочу жить. - Жить! Лицо Говарда озарилось какой-то мыслью. Он ближе подошел к Грэхэму и заговорил конфиденциальным тоном: - Совет заключил вас сюда для вашего же блага. Вы скучаете. Вполне естественно - такой энергичный человек! Вам надоело здесь. Но мы готовы удовлетворить любое ваше желание, малейшее ваше желание. Что вам угодно? Быть может, общество? Он многозначительно замолчал. - Да, - произнес Грэхэм задумчиво, - именно общество. - А! Так вот что! Поистине мы невнимательно отнеслись к вашим нуждам. - Общество тех людей, что наполняют ваши улицы. - Вот как! - сказал Говард. - Сожалею... но... Грэхэм начал шагать по комнате. Говард стоял у двери, наблюдая за ним. Намеки Говарда показались Грэхэму не совсем ясными. Общество? Допустим, он примет предложение, потребует себе общество. Но может ли он узнать от своего собеседника хоть что-нибудь о той борьбе, которая началась на улицах города к моменту его пробуждения? Он задумался. Внезапно он уразумел намек и повернулся к Говарду. - Что вы подразумеваете под словом "общество"? Говард поднял глаза вверх и пожал плечами. - Общество себе подобных, - ответил он, и улыбка пробежала по его каменному лицу. - У нас более свободные взгляды на этот счет, чем были в ваше время. Если мужчина желает развлечься и ищет женского общества, мы не считаем это зазорным. Мы свободны от таких предрассудков. В нашем городе есть класс людей, весьма необходимый класс, никем не презираемый, скромный... Грэхэм молча слушал. - Это развлечет вас, - продолжал Говард. - Мне следовало бы об этом подумать раньше, но тут были такие события... - Он указал рукой на улицу. Грэхэм молчал. На мгновение перед ним возник соблазнительный образ женщины, созданный его воображением. Затем он возмутился. - Нет! - воскликнул он и принялся бегать по комнате. - Все, что вы говорите, все, что вы делаете, убеждает меня, что я причастен к каким-то великим событиям. Я вовсе не хочу развлекаться. Желания, чувственность - это смерть! Угасание! Я это знаю. В моей предыдущей жизни, перед тем как заснуть, я достаточно потрудился для уяснения этой печальной истины. Я не хочу начинать снова. Там город, народ... А я сижу тут, как кролик в мешке. Он чувствовал такой прилив гнева, что задыхался. Сжав кулаки, он потрясал ими в воздухе. Потом разразился архаическими проклятиями. Его жесты стали угрожающими. - Я не знаю, к какой принадлежите вы партии. Я нахожусь в потемках, и вы не хотите вывести меня на свет. Но я знаю одно: меня заключили сюда с каким-то дурным умыслом. С недобрым умыслом. Но, предупреждаю вас, предупреждаю вас, что вы понесете ответственность. Когда я получу власть... Он спохватился, сообразив, что такая угроза может быть опасной для него самого, и замолчал. Говард стоял и глядел на него с любопытством. - Это необходимо довести до сведения Совета, - сказал он. Грэхэм чуть не бросился на него, чтобы убить или задушить. Вероятно, лицо Грэхэма красноречиво выражало его чувства, так как Говард не стал терять времени. В одно мгновение бесшумная дверь снова захлопнулась, и человек девятнадцатого столетия остался один. Несколько мгновений он стоял неподвижно, со сжатыми кулаками. Затем руки его бессильно опустились. - Как глупо я себя вел! - вскричал он злобно и стал нервно шагать по комнате, бормоча проклятия. Долгое время он не мог успокоиться, проклиная свою участь, свое неблагоразумие и тех негодяев, которые заперли его. Он не мог спокойно обдумать свое положение. Он пришел в ярость, потому что боялся за будущее. Наконец он успокоился. Правда, заточение его беспричинно, но, без сомнения, оно предпринято на законном основании, - таковы законы новейшего времени. Ведь теперешние люди на двести лет ушли вперед по пути цивилизации и прогресса по сравнению с его современниками. Нет никаких оснований думать, что они стали менее гуманны. Правда, они свободны от предрассудков. Но разве гуманность - такой же предрассудок, как и целомудрие? Он ломал себе голову: как с ним поступят? Но все его предположения, даже самые логичные, ни к чему не привели. - Что же они могут со мной сделать? Если допустить даже самое худшее, - произнес он после долгого размышления, - ведь я могу согласиться на все их требования. Но чего они желают? И почему они вместо того, чтобы предъявить свои требования, держат меня взаперти? Он снова начал ломать голову, стараясь разгадать намерения Совета. "Что значат эти мрачные, косые взгляды, непонятные колебания, все поведение Говарда? А что, если убежать из этой комнаты?" Некоторое время он обдумывал план бегства. "Но куда скрыться в этом густонаселенном мире? Я попал бы в худшее положение, чем древний саксонский поселянин, внезапно выброшенный на лондонскую улицу девятнадцатого столетия. Да и как убежать из этой комнаты? Кому нужно, чтобы со мной произошло несчастье?" Он вспомнил о народном волнении, о мятеже, осью которого, по-видимому, являлась его особа. И вдруг из тайников его памяти, казалось бы, не относящиеся к делу, но звучавшие весьма убедительно, всплыли слова, произнесенные в синедрионе: "Лучше одному человеку погибнуть, чем целому народу". 8. ПО СТЕКЛЯННЫМ КРОВЛЯМ Из вертевшегося вентилятора во второй комнате сквозь отверстие, в котором виднелось ночное небо, послышались смутные звуки. Грэхэм, стоявший подле и размышлявший о той таинственной силе, которая засадила его в эти комнаты и которой он так неосмотрительно только что бросил вызов, с изумлением услыхал чей-то голос. Заглянув вверх, в просветы темного вентилятора, он различил смутные очертания лица и плеч человека, смотревшего на него снаружи. Темная рука протянулась к вентилятору, лопасти которого ударились о нее и покрылись пятнами; на пол закапала какая-то жидкость. Грэхэм посмотрел на пол и увидел у своих ног пятна крови. В испуге он поднял голову. Силуэт исчез. Грэхэм стоял, не двигаясь, напряженно всматриваясь в чернеющее отверстие: снаружи была глубокая ночь. Ему показалось, что он видит какие-то неясные бледные пятнышки, порхающие в воздухе. Они неслись прямо к нему, но, встречая ток воздуха от вентилятора, у носились, в сторону. Попадая в полосу света, они вспыхивали ярким белым блеском и вновь гасли в темноте. Грэхэм понял, что в нескольких футах от него, за стеной этого светлого и теплого помещения, падает снег. Он прошелся по комнате и снова приблизился к вентилятору. Вдруг он заметил, чт