оверг его в уныние, и он решил повернуть домой. Еще задолго до дома он почувствовал усталость, а простодушная гордость тем, что он женат и активно борется с жестоким миром, исчезла. Уступка, сделанная им религии, оставила в душе горький осадок; а вопрос об обновлении гардероба был просто мучителен. Правда, он еще отнюдь не смирился с мыслью, что в лучшем случае может рассчитывать на сто фунтов в год, а вернее, и того меньше, однако постепенно эта истина проникала в его сознание. День был серенький, с унылым, холодным ветром, в одном ботинке вылез гвоздь и отравлял существование. Нелепые промахи и глупейшие ошибки, допущенные им на недавнем экзамене по ботанике, о которых ему удалось некоторое время не думать, теперь не выходили у него из головы. Впервые со дня женитьбы его охватило предчувствие неудачи. Придя домой, он хотел сразу устроиться в маленьком скрипучем кресле возле камина, но Этель выскочила из-за стола, на котором стояла недавно купленная машинка, и кинулась к нему с распростертыми объятиями. - Как мне было скучно! - воскликнула она. Но он не почувствовал себя польщенным. - Я не так уж весело провел время, чтобы ты могла жаловаться на скуку, - возразил он совершенно новым для нее тоном. Он освободился из ее объятий и сел. Потом, заметив выражение ее лица, виновато добавил: - Я просто устал. И этот проклятый гвоздь в ботинке, его нужно забить. Ходить по агентствам довольно утомительно, но ничего не поделаешь. А как ты тут была без меня? - Ничего, - ответила она, не сводя с него глаз. - Ты и вправду устал. Сейчас мы выпьем чаю. А пока... Позволь мне снять с тебя ботинки. Да, да, непременно. Она позвонила, выбежала из комнаты, крикнула вниз, чтобы подали чай, прибежала обратно, принесла из спальни какую-то подушечку из запасов мадам Гэдоу и, встав на нее коленями, принялась расшнуровывать ему ботинки. Настроение у Люишема сразу изменилось. - Ты молодец, Этель, - сказал он. - Пусть меня повесят, если это не так. Она потянула шнурки, а он наклонился и поцеловал ее в ухо. После этого расшнуровка была приостановлена, уступив место взаимным изъявлениям нежности... Наконец, обутый в домашние туфли, он сидел у камина с чашкой чая в руке, а Этель, стоя на коленях на коврике у его ног - блики огня играли на ее лице, - принялась рассказывать ему о том, что днем она получила письмо в ответ на свое объявление в "Атенеуме". - Очень хорошо, - одобрил Люишем. - От одного романиста, - продолжала она с огоньком гордости в глазах и подала ему письмо. - Лукас Холдернесс, автор "Горнила греха" и других вещей. - Да это просто отлично, - не без зависти сказал Люишем и нагнулся, чтобы при свете камина прочесть письмо. Письмо с обратным адресом "Джад-стрит, Юстон-роуд" было написано на хорошей бумаге красивым круглым почерком, каким, по представлению смертных, и должны писать романисты. "Уважаемая сударыня, - гласило письмо, - я намерен выслать вам заказной почтой рукопись трехтомного романа. В рукописи около 90.000 слов, но более точно вам придется подсчитать самой". - Как это подсчитывают, я не знаю, - сказала Этель. - Я покажу тебе, - ответил Люишем. - Ничего сложного. Пересчитаешь слова на трех-четырех страницах, найдешь среднюю цифру и умножишь на количество страниц. "Но, разумеется, прежде чем выслать рукопись, я должен иметь достаточные гарантии в том, что вы не злоупотребите моим доверием и что качество работы будет удовлетворять самым высоким требованиям". - Ах ты, - сказал Люишем, - какая досада! "А потому прошу вас представить мне рекомендации". - Вот это может быть настоящим препятствием, - сказал Люишем. - Этот осел Лэгьюн, наверное... Но что здесь за приписка? "Или, если таковых не имеется, в качестве залога..." Что ж, по-моему, это справедливо. Залог требовался весьма умеренный - всего одна гинея. Даже если бы у Люишема и зародились сомнения, один лишь вид Этель, жаждущей помочь, стремящейся получить работу, заставил бы забыть их навсегда. - Пошлем ему чек, пусть видит, что у нас есть счет в банке, - сказал Люишем (он до сих пор еще гордился своей банковской книжкой). - Пошлем ему чек. Это его успокоит. В тот же вечер, после того как был отправлен чек на одну гинею, произошло еще одно приятное событие: прибыло письмо от господ Дэнкса и Уимборна. Оно было прескверно отпечатано на ротапринте и извещало об имевшихся вакансиях. Всюду требовались учителя, живущие при школе, что явно не подходило для Люишема, но все равно получение этого письма внушило бодрость и уверенность в том, что дела идут и что в обороне осажденного ими мира есть свои бреши и слабые места. После этого, отрываясь время от времени от работы, чтобы оказать Этель ласковое внимание, Люишем принялся просматривать свои прошлогодние тетради, ибо теперь, с окончанием курса ботаники, на очереди стоял повышенный курс зоологии - последний, так сказать, этап в состязании за медаль Форбса. Этель принесла из спальни свою лучшую шляпку, чтобы внести кое-какие усовершенствования в ее отделку, и села в маленькое кресло у камина, а Люишем, разложив перед собой записи, устроился за столом. Расположив для пробы совсем по-новому васильки на своей шляпке, она подняла глаза и обнаружила, что Люишем больше не читает, а беспомощно смотрит в какую-то точку на застланном скатертью столе и взгляд у него очень несчастный. Позабыв о своих васильках, она глядела на него. - О чем ты? - спросила она немного погодя. Люишем вздрогнул и оторвал глаза от скатерти. - Что? - Отчего у тебя такой несчастный вид? - спросила она. - У меня несчастный вид? - Да. И злой! - Я думал о том, что хорошо бы живьем окунуть в кипящее масло какого-нибудь епископа. - О боже! - Им прекрасно известны те положения, против которых они направляют свои проповеди, они знают, что не верить - это не значит быть безумцем или бандитом, это не значит причинять вред другим; им прекрасно известно, что человек может быть честным, как сама честность, искренним, да, искренним и порядочным во всех отношениях, и не верить в то, что они проповедуют. Им известно, что человеку нужно лишь немного поступиться честью, я он признает любую веру. Любую. Но они об этом молчат. Мне кажется, они хотят, чтобы все были бесчестными. Если человек достаточно состоятелен, они без конца раболепствуют перед ним, хоть он и смеется над всеми их проповедями. Они готовы принимать сосуды на алтарь от содержателей увеселительных заведений и ренту с трущоб. Но если человек беден и не заявляет во всеуслышание о своей вере в то, во что они сами едва ли верят, тогда они и мизинцем не шевельнут, чтобы помочь ему в борьбе с невежеством их последователей. В этом твой отчим прав. Они знают, что происходит. Они знают, что людей обманывают, что люди лгут, но их это ничуть не тревожит. Да и к чему им тревожиться? Они ведь убили в себе совесть. Они беспринципны, так почему же не быть беспринципными нам? Избрав епископов в качестве козлов отпущения за свой позор, Люишем был склонен даже гвоздь в ботинке приписать их коварным проискам. Миссис Люишем была озадачена. Она осознала смысл его речей. - Неужели ты, - голос ее упал до шепота, - неверующий? Люишем угрюмо кивнул. - А ты нет? - спросил он. - О нет! - вскричала миссис Люишем. - Но ведь ты не ходишь в церковь, ты не... - Не хожу, - согласилась миссис Люишем и добавила еще увереннее: - Но я верующая. - Христианка? - Наверное, да. - Но христианство... Во что же ты веришь? - Ну, в то, чтобы говорить правду и поступать честно, не обижать людей, не причинять им боли. - Это еще не христианство. Христианин - это тот, кто верит. - А я это понимаю под христианством, - заявила миссис Люишем. - В таком случае, любой может считаться христианином, - возразил Люишем. - Все знают, что хорошо поступать хорошо, а плохо - плохо. - Но не все так поступают, - сказала миссис Люишем, снова принявшись за свои васильки. - Не все, - согласился Люишем, немного озадаченный женской логикой. - Разумеется, не все так поступают. Минуту он смотрел на нее - она сидела, склонив чуть набок голову и опустив глаза на васильки, - и мысли его были полны странным открытием. Он хотел было что-то сказать, но вернулся к своим тетрадям. Очень скоро он снова смотрел в какую-то точку на середине стола. На следующий день мистер Лукас Холдернесс получил чек на одну гинею. К сожалению, больше в чек вписать было ничего нельзя: не оставалось места. Некоторое время Холдернесс раздумывал, а затем, взяв в руки перо и чернила, исправил небрежно написанное Люишемом слово "один" на "пять", а единицу соответственно на пятерку. Это был, как вы могли бы убедиться, худощавый человек с красивым, но мертвенно-бледным лицом, обрамленным длинными черными волосами, в полудуховном одеянии, порыжевшем до крайности. Свои действия он производил со степенной старательностью. А затем отнес чек одному бакалейщику. Бакалейщик недоверчиво посмотрел на чек. - Если сомневаетесь, - сказал мистер Лукас Холдернесс, - отнесите чек в банк. Отнесите его в банк. Я не знаком с этим человеком, не знаю, кто он. Быть может, ом и мошенник. Я за него не отвечаю. Отнесите в банк и проверьте. Сдачу оставьте пока у себя. Я могу подождать. Я зайду через несколько дней. - Все в порядке, не так ли? - осторожно спросил мистер Лукас Холдернесс через два дня. - В полном порядке, сэр, - ответил бакалейщик с возросшим к покупателю уважением и вручил ему сдачу в четыре фунта, тринадцать шиллингов и шесть пенсов. Мистер Лукас Холдернесс, который с жадным вниманием взирал на товары бакалейщика, сразу оживился и купил банку лососины. Затем он вышел из лавки, зажав деньги в кулаке, ибо карманы его были порядком изношены и доверять им не приходилось. В булочной он купил свежую булку. Выйдя из булочной, он тотчас откусил от булки огромный кусок и пошел дальше, жуя на ходу. Кусок был такой большой, что губы мистера Холдернесса безобразно растянулись. Он с усилием глотал, каждый раз вытягивая шею. Взгляд его выражал животное удовлетворение. Он свернул за угол Джад-стрит, снова откусив от булки, и больше наш читатель, а заодно и Люишемы о нем никогда не услышат. 26. БЛЕСК ТУСКНЕЕТ Вообще-то говоря, вся эта розовая пора влюбленности - ухаживание, свадьба и торжество любви - всего лишь заря, за которой следует долгий, ясный трудовой день. Как бы мы ни пытались удержать эти восхитительные минуты, они уходят, неумолимо исчезают навсегда; им нет возврата, они неповторимы, и только глупцы силятся сохранить видимость, лицемерно выставляя на обозрение в затемненных закоулках восковые фигуры минувшего. Жизнь идет своим чередом: мы растем, мы старимся. Наша молодая пара, выбравшись наконец из предрассветного сумрака, расцвеченного звездами, впервые разглядела друг друга в ясном свете будничного дня и обнаружила, что над головой у них сгущаются тучи. Будь Люишем человеком более тонкой душевной организации, отрезвление шло бы исподволь, не затрагивая их достоинства; тогда речь велась бы о трогательных попытках скрыть разочарование и сохранить атмосферу доверия и порядочности. Но день наступил, и наша молодая пара оказалась слишком неподготовленной. Мы уже упомянули о первых едва ощутимых расхождениях во взглядах, и было бы утомительно и скучно повествовать обо всех мелочах, углублявших конфликт их индивидуальностей. Они ссорились, сударыня! Говорили друг другу резкие слова. Их постоянно тревожило то, что "капитал" на исходе, заботили поиски работы, которую никак не удавалось найти. Не прошли бесследно для Этель и те долгие, ничем не заполненные часы, которые она проводила в скучном и тоскливом одиночестве. Раздоры возникали по поводам, казалось, совершенно незначительным; как-то целую ночь Люишем пролежал без сна, до глубины души изумленный тем, что Этель, оказывается, абсолютно нет дела до благосостояния человечества, а его социалистические идеалы она назвала "неприличными фантазиями". Как-то под вечер в воскресенье они отправились гулять в самом благоприятном расположении духа, а вернулись злые и раскрасневшиеся, на ходу обмениваясь репликами самого ядовитого свойства, и все из-за романов, которыми зачитывалась Этель. По какой-то необъяснимой причине Люишем ненавидел эти романы жгучей ненавистью. Подобные семейные битвы были по большей части лишь кратковременными стычками, вслед за которыми после недолгого обиженного молчания наступало примирение с объяснениями или без оных, но иногда это примирение только вновь растравляло заживающую рану. И каждая такая размолвка оставляла новый рубец, затушевывая еще один оттенок в романтическом колорите их отношений. Работы не было. Пять долгих месяцев поисков, и никакого заработка, если не считать двух пустяков. Один раз Люишем, участвуя в конкурсе, объявленном грошовым еженедельником, получил целых двенадцать шиллингов, и трижды прибывали совсем уже небольшие рукописи для перепечатки от одного поэта, которому, по-видимому, попалось на глаза объявление в "Атенеуме". Звали этого поэта Эдвин Пик Бэйнс; почерк у него был размашистый и еще не окончательно сформировавшийся. Он прислал несколько набросанных на клочках бумаги коротких лирических стихотворений с просьбой "красиво и во-разному перепечатать по три экземпляра каждое", добавив, что "их нельзя соединять металлическими скрепками, а следует прошить шелковой ниткой соответствующего цвета". Наши молодые люди были весьма озадачены подобными наставлениями. Одно стихотворение называлось "Птичья песнь", другое - "Тени облаков", а третье - "Эрингиум", но, по мнению Люишема, их можно было все объединить под общим названием "Вздор". В качестве оплаты этот поэт прислал в нарушение всех почтовых правил полсоверена в обычном конверте с указанием принять остаток денег в счет будущей работы. Довольно скоро поэт явился сам и принес исчерканные экземпляры своих стихов с непонятным наставлением поперек каждого листа: "В таком же духе, только еще получше". Люишема дома не было, дверь отворила Этель, и таким образом это письменное пожелание оказалось излишним. - Он совсем еще мальчик, - заметила Этель, пересказывая свой разговор с поэтом Люишему. У них обоих было такое чувство, что юный возраст Эдвина Пика Бэйнса лишает надежности даже этот заработок. Со дня женитьбы и до последнего экзамена в июне жизнь Люишема таила в себе какую-то двойственность. Дома была Этель, дома были мучительные поиски заработков и постоянное раздражение на мадам Гэдоу, всякими ухищрениями пытавшуюся побольше "содрать" с них по счету, и среди всего этого он чувствовал себя совершенно взрослым; но на занятиях в Кенсингтоне он превращался в зеленого юнца, недисциплинированного и обманувшего надежды студента со склонностью к зубоскальству. В колледже он, как и полагается студенту, носился с теориями и идеалами; в маленьких комнатах в Челси, где с наступлением лета стало особенно душно и повсюду валялись грошовые романы, которые накупала Этель, жизнь приобретала строгую конкретность, и идеалы уступали место реальности. Он смутно сознавал, как узок был мир его зрелости. Единственными их гостями были супруги Чеффери. Сам Чеффери имел обыкновение являться к ужину и, несмотря на свою беспринципность, завоевывал симпатии Люишема остроумными разглагольствованиями, а также почтительным, даже завистливым отношением к его научным занятиям. Более того, со временем Люишем заметил, что начал разделять ожесточение Чеффери против тех, кто правит миром. Приятно было слушать, как он расправляется с епископами и прочими власть имущими. Он говорил именно то, что хотел бы высказать сам Люишем. Миссис же Чеффери - существо невзрачное, нервное, неопрятное - частенько забегала к ним, но, как только Люишем возвращался домой, тотчас исчезала. Она являлась, потому что Этель, несмотря на святую свою убежденность в том, что любовь - "это все", находила свою замужнюю жизнь в отсутствие Люишема скучной и однообразной. Когда же Люишем появлялся, миссис Чеффери спешила уйти, дабы не усугублять той раздражительности, какую вызывала в нем борьба с окружающим миром. В Кенсингтоне он никому не рассказывал о своей женитьбе, сначала потому что это был такси восхитительный секрет, а потом по другим причинам. Поэтому те два мира, в которых он существовал, не соприкасались. Границей их служили железные решетчатые ворота колледжа. Но наступил день, когда Люишем прошел через эти ворота в последний раз, и на этом его юность закончилась навсегда. Заключительный экзамен по курсу биологии, экзамен, который означал прекращение еженедельного дохода в одну гинею, он сдал плохо - он это понимал. Вечером в последний день лабораторных занятий он провозился допоздна, разгоряченный, измученный, со спутанными волосами и горящими ушами. Он сидел до конца, упрямо стараясь овладеть собой и препарировать для исследования под микроскопом реснитчатое волокно выделительного организма земляного червя. Но реснитчатые волокна не поддаются тем, кто в течение семестра пренебрегал лабораторными занятиями. Наконец Люишем встал, сдал свою письменную работу почтенного вида угрюмому молодому ассистенту профессора, который когда-то - восемь месяцев назад - так радушно приветствовал его появление, и направился к двери, возле которой толпились остальные студенты. Смизерс громко разглагольствовал о том, как "зверски трудно отличить проклятое волокно", а его внимательно слушал лопоухий юноша. - А вот и Люишем! Как у вас дела? - спросил Смизерс, не скрывая довольства собой. - Плохо, - не останавливаясь, коротко бросил Люишем. - Препарировали? - крикнул вдогонку Смизерс. Люишем сделал вид, будто не слышит. Мисс Хейдингер стояла со шляпой в руках и смотрела на разгоряченного Люишема. Он прошел было мимо, но что-то в ее лице заставило его, несмотря на собственное волнение, остановиться. - Вам удалось отделить волокно? - спросил он со всей любезностью, на какую был способен. Она отрицательно покачала головой и, в свою очередь, спросила: - Вы идете вниз? - Пожалуй, - ответил Люишем все еще обиженным голосом. Он отворил стеклянную дверь, что вела из коридора на лестничную площадку. Один пролет крутой винтовой лестницы они миновали в полном молчании. - Придете снова на будущий год? - спросила мисс Хейдингер. - Нет, - ответил Люишем. - Больше я сюда не приду. Никогда. Молчание. - А чем вы будете заниматься? - спросила она. - Не знаю. Мне нужно как-то зарабатывать на жизнь. Это и беспокоило меня всю сессию. - Я думала... - начала было она, но остановилась. - Опять поедете к своему дяде? - спросила она. - Нет. Я останусь в Лондоне. Поездка в деревню отвлекает от дела. И, кроме того... Я, можно сказать, поссорился с дядей. - Чем же вы намерены заняться? Преподавать? - Хотелось бы преподавать. Не знаю, найду ли уроки. Я готов взяться за все что угодно. - Понятно, - сказала она. Некоторое время они шли молча. - А вы, наверное, продолжите занятия? - спросил он. - Попытаюсь поступить на курс ботаники, если найдется для меня место. Я вот о чем думаю: иногда, бывает, кое-что случайно узнаешь... Дайте мне ваш адрес. Вдруг я услышу о чем-нибудь подходящем. Люишем остановился на середине лестницы и задумался. - Разумеется, - согласился он. Но адреса ей так и не дал. Поэтому у подножия лестницы она спросила его об этом вторично. - Проклятое волокно!.. - сказал он. - У меня все из головы повылетало. Они обменялись адресами, записав их на листочках, вырванных из блокнота мисс Хейдингер. Она подождала, пока он расписался в книге. У железных ворот она сказала: - Я иду через Кенсингтон-гарденс. Но он уже злился на то, что дал ей свой адрес, и потому не заметил косвенно выраженного ею приглашения. - А я в Челси. Минуту она помедлила в нерешительности, озадаченно глядя на него. - В таком случае прощайте, - сказала она. - Прощайте, - ответил он, приподымая шляпу. Медленно пересек он Эгсибишн-роуд, держа в руках свой битком набитый блестящий портфель, теперь уже во многих местах потрескавшийся, задумчиво дошел до угла Кромвель-роуд и свернул по ней направо. За парком Музея естественной истории величаво высилось кирпичное здание Школы естественных наук. Он с горечью оглянулся на него. Он был совершенно уверен, что провалился на последнем экзамене. Теперь карьера ученого навсегда стала ему недоступна, подумал он и вспомнил, как по этой самой дороге шел к зданию школы впервые в жизни, вспомнил надежды и стремления, рождавшиеся в нем тогда с каждым шагом. Мечта о непрестанном, целеустремленном труде! Чего бы мог он достичь, если бы умел быть сосредоточенным в своих стремлениях! Именно в этом парке он вместе со Смизерсом и Парксоном, усевшись на скамью под сенью многовекового дерева, обсуждал проблемы социализма еще до того, как был прочитан его доклад... - Да, - сказал он вслух, - да, с этим покончено. Покончено навсегда. Наконец его Alma Mater начала скрываться за углом Музея естественной истории. Он вздохнул и обратил свои думы к душным комнаткам в Челси и ко все еще не покоренному миру. 27. РАССКАЗ О ССОРЕ Ссора, о которой мы намерены рассказать, случилась в конце сентября. К этому времени от романтики не осталось почти и следа, ибо Люишемы были уже женаты целых шесть месяцев. Состояние их финансовых дел перестало быть бедственным, но оставалось довольно жалким. Люишем отыскал себе работу. Одному армейскому репетитору, капитану Вигорсу, понадобился энергичный человек для занятий с отстающими по математике, и для преподавания геометрии, которую он называл "Сандхерстовской наукой". Платил он не менее двух шиллингов в час, но зато использовал время Люишема по своему усмотрению. Кроме того, в Уолэм-Грин открылся класс арифметики, где Люишему была предоставлена возможность проявить свое педагогическое мастерство. Тем самым можно было рассчитывать на пятьдесят или более шиллингов в неделю - на "более", впрочем, приходилось пока только уповать. Теперь нужно было лишь перебиться до первой выплаты денег Вигорсом. А тем временем блузки Этель утратили свою свежесть, и Люишему пришлось воздержаться от починки ботинок, у которых лопнул носок. Начало их ссоры было довольно банальным. Но затем они перешли к обобщениям. Люишем с утра пребывал в дурном настроении после небольшой стычки накануне; кроме того, одно маловажное событие, казалось бы, ничего общего не имеющее с происшедшей ссорой, придало ей тем не менее горячность, никак не соответствующую существу разногласия. Когда Люишем утром появился из-за створчатых дверей, он увидел на столе, кое-как накрытом к завтраку, какое-то письмо, а Этель, показалось ему, чересчур уж поспешно отпрянула от стола. Письмо упало. Их глаза встретились, и она вспыхнула. Он сел и поднял письмо, сделав это, возможно, несколько неуклюже. Письмо было от мисс Хейдингер. Сначала он хотел было положить его в карман, но потом решил сию же минуту распечатать. Оно оказалось не из коротких, и он принялся читать. В общем-то, решил он, это было довольно скучное письмо, но он ничем не обнаружил этого. Когда письмо было прочитано, он аккуратно сложил его и спрятал в карман. Формально это не имело никакого отношения к ссоре. Ссора началась, уже когда они кончили завтракать. У Люишема было свободное утро, и он намеревался использовать его для просмотра записей по "Сандхерстовской науке". К несчастью, в поисках тетради он натолкнулся на пачку обожаемых Этель романов. - Повсюду валяются твои книги! - вспылил он, отбросив их в сторону. - Хоть иногда приводи их в порядок. - Они и были в порядке, пока ты их не раскидал, - возразила Этель. - Не книги, а мерзость! Годятся лишь на растопку, - воскликнул Люишем и сердцах и злобно пнул ногой один из романов так, что он отлетел в угол. - Ты, кажется, тоже пробовал написать такую, - заметила Этель, имея в виду грандиозную кипу писчей бумаги, которая появилась в доме в те страшные дни, когда Люишем совсем отчаялся найти работу. Это воспоминание всегда его сердило. - Ну и что? - резко спросил он. - Ты сам пробовал написать такую, - повторила чуть нехотя Этель. - Боишься, как бы я не забыл об этом? - Ты сам напоминаешь. Некоторое время он враждебно смотрел на нее. - От этих книг в доме один мусор, не отыскать и чистого уголка. Всюду беспорядок. - Ты всегда так говоришь. - А разве у тебя есть где-нибудь порядок? - Да, есть. - Где? Этель сделала вид, что не слышит. Но дьявол уже завладел Люишемом. - Мне кажется, ты не слишком обременена делами, - заметил он, решаясь на запрещенный прием. Этель резко обернулась. - Если я их убираю, - сказала она, сделав особое ударение на слове "убираю", - ты говоришь, что я их прячу. К чему же стараться угождать тебе? Дух упрямства заговорил в Люишеме. - По-видимому, не к чему. Щеки Этель пылали, а в глазах, сверкая, стояли слезы. Внезапно она решила сама перейти в атаку и выпалила то, что так долго оставалось невысказанным между ними. Голос ее зазвучал нотками гнева. - С тех пор, как у тебя завелась переписка с этой мисс Хейдингер, все, что бы я ни делала, тебе не нравится. Наступило длительное молчание. Оба словно онемели. До сих пор считалось, что она не знает о мисс Хейдингер. Он прозрел. - Откуда ты знаешь?.. - начал было он, но вовремя спохватился и, приняв как можно более естественный вид, с отвращением произнес: - Фу! - А потом воскликнул: - Глупости ты говоришь! Придумать же такое! - с гневным упреком выкрикнул он. - Как будто ты когда-либо пыталась угодить мне! Как будто не было все наоборот! Он замолчал, осознав несправедливость своих слов. И снова вернулся к тому, что хотел было сначала обойти. - Откуда ты знаешь, что мисс Хейдингер... - Я не должна была этого знать, да? - со слезами в голосе опросила Этель. - Но откуда? - Ты, наверное, думаешь, меня это не касается? Ты, наверное, думаешь, я из камня? - Ты хочешь сказать... ты думаешь... - Да, именно. Несколько мгновений Люишем молчал, озадаченный этим новым поворотом событий. Он мучительно подыскивал какой-нибудь сокрушительный довод, какой-нибудь способ убедительно опровергнуть, перечеркнуть, закрыть это открытие. Но на ум ничего не приходило. Он попал в тупик. Волна неразумного гнева охватила его. - Ревность! - закричал он. - Ревность! Как будто... Разве я не имею права получать письма о том, чего ты не знаешь, не желаешь знать? Да если бы я попросил тебя их прочитать, ты бы отказалась... И вот из-за этого... - Ты никогда не давал мне возможности узнать. - Не давал? - Нет! - Вот как? Да я этим только и занимался. Социализм, религия и все эти вопросы... Но ты и слышать не желала - тебе дела нет. Тебе бы хотелось, чтобы и я об этом не думал, чтобы и мне не было до всего этого никакого дела. И спорить с тобой было бесполезно. Ты любишь меня только с какой-то одной стороны, но то, что меня действительно интересует, тебя не касается! И только из-за того, что у меня есть друг... - Друг? - Да, друг! - Зачем же ты прячешь ее письма? - Потому что, говорю я тебе, ты все равно не поймешь, о чем она пишет. Хватит спорить. Хватит. Ты ревнуешь, вот и все. - А кто не стал бы ревновать? Он посмотрел на нее так, будто не понял вопроса. Рассуждать на эту тему было трудно, непреодолимо трудно. Он оглядел комнату, желая переменить разговор. На столе, напоминая ему о потраченном даром времени, лежала тетрадь, которую он разыскал среди ее романов. Гнев снова овладел им, и он опять вернулся к началу их ссоры. - Так продолжаться не может! - яростно размахивая руками, выкрикнул он. - Так продолжаться не может! Разве я в состоянии здесь работать? Разве я в состоянии здесь что-нибудь делать? Он сделал три шага и остановился там, где было побольше простора. - Я этого не потерплю! Я не намерен этого терпеть! Ссоры, придирки, неприятности! Нынче утром я хотел работать. Хотел просмотреть старые записи. А ты затеяла ссору... Подобная несправедливость заставила Этель тоже перейти на крик. - Ссору затеяла не я... В ответ на это можно было только завопить. И Люишем не преминул это сделать. - Ты затеяла ссору! - орал он. - Подняла крик! Спорить!.. Ревновать меня! Подумать только! Ну разве я в состоянии здесь что-нибудь делать? Разве можно жить в таком доме? Я уйду. Слышишь, я ухожу! Пойду в Кенсингтон и буду там работать. Тут слова его иссякли, а Этель, как видно, только собиралась с силами. Он воинственно огляделся в поисках последнего аргумента. Действовать следовало немедленно. На столике лежал толстый том "Позвоночных" Хаксли. Он схватил его, размахнулся и с силой запустил в пустой камин. Мгновение, казалось, будто он ищет, что бы еще швырнуть. На комоде он заметил свою шляпу и, схватив ее, с трагическим видом зашагал к выходу. У двери он минутку помедлил, потом распахнул ее и яростно захлопнул за собой. Оповестив таким образом весь мир о справедливости своего гнева, он с достоинством вышел на улицу. Он шел, сам не ведая куда, по улицам, заполненным спешившим на работу деловым людом, пока наконец по привычке ноги его сами собой не свернули на Бромтон-роуд. Утреннее движение в сторону Ист-Энда увлекло туда и его. Некоторое время, несмотря на шевелившееся где-то в уголке разума удивление, гнев не оставлял его, не давал ему остыть. - Зачем он женился на ней? - не переставая, спрашивал он себя. Для какого черта он женился на ней? Но как бы то ни было, решительное слово сказано. Он этого не потерпит! Этому должен наступить конец. Положение просто невыносимо, и ему следует положить конец. Он придумывал уничтожающие слова, которые должен ей сказать в подтверждение своей решимости. Придется быть жестоким. Только так он сумеет внушить ей, что больше не потерпит ничего подобного. Чего именно он не потерпит, об этом он упорно не думал. Как же так вышло, что он женился на ней? Окружающая обстановка была как нельзя более под стать его мыслям. Огромные, словно надутые от важности чугунные галереи Музея искусств (вот уж неподходящее помещение!) и усеченная башня часовни, стоящая боком к улице, казалось, тоже негодовали на судьбу. Как же так? После столь удачного начала! Задумавшись, он прошел мимо ворот музея. Спохватившись, он вернулся, прошел через турникет, вошел в музей и, пройдя под галереей старинного литья, направился в Педагогическую библиотеку. Ряды свободных столов, полки книг - все это сулило убежище... Таково было настроение Люишема утром. Но еще задолго до полудня весь гнев его остыл вместе со страстной уверенностью в никчемности Этель. Лицо его, выглядывавшее из-за груды книг по геологии, было унылым. Он вспоминал, как вел себя во время ссоры: шумел, кричал, был несправедлив. И из-за чего, собственно, все это вышло? В два часа он отправился к Вигорсу, испытывая по дороге острые угрызения совести. Каким образом так изменилось его настроение, словами передать трудно, ибо мысли более неуловимы, нежели слова, а чувства несравненно более тонки. Но одна вещь по крайней мере не вызывает сомнений: в душе Люишема проснулось воспоминание. Явилось оно откуда-то сверху, проникнув сквозь стеклянную крышу библиотеки. Сначала он даже не сообразил, что это - воспоминание, просто что-то мешало ему сосредоточиться. Он ударил ладонью по страницам лежавшей перед ним книги. - Черт бы побрал эту проклятую шарманку! - прошептал он. И раздраженно закрыл уши руками. Затем он отбросил книги, встал и принялся ходить по залу. Музыка неожиданно оборвалась на полутакте, и отзвук ее замер в тишине. Люишем, стоявший в нише окна, судорожно захлопнул книгу, которую держал в руках, и возвратился на место. Он поймал себя на том, что, напевая какую-то грустную мелодию, опять думает о ссоре, о которой позабыл, казалось, навсегда. Из-за чего все это произошло? У него появилось странное ощущение, будто какая-то мысль, вырвавшись на свободу, не дает ему сосредоточиться. И словно в ответ возникло удивительно яркое видение Хортли. Плыла луна, и со склона холма виден был весь городок, залитый ее светом, и звучала музыка - какая-то очень грустная мелодия. Непонятно, почему ему чудились звуки шарманки, хотя он знал, что играет оркестр, а кроме того, были и слова, протяжные и полные, как заклинание, тайного смысла: Страна волшебных грез! Былые дни Хоть на мгновенье памяти верни... Звуки песенки не только нарисовали перед ним всю эту картину - такую четкую и ясную, - они принесли с собой огромное облако необъяснимого волнения, чувства, которое еще минуту назад, казалось невозвратимо ушедшим из его жизни. И он вспомнил! Он спускался с этого холма, и рядом была Этель... Неужели он когда-то испытывал к ней подобные чувства? - Проклятие! - буркнул он и вернулся к своим книгам. Но мелодия и воспоминание окончательно завладели им, они не покидали его и за скудным завтраком из молока и ячменной лепешки - он еще с утра решил, что не пойдет домой обедать, - и по дороге к Вигорсу. Возможно, столь необильный завтрак сам по себе придает мыслям смягченный оборот. Теперь у него уже не было уверенности в своей правоте; он испытывал чувство бесконечной растерянности. "Но в таком случае, - спрашивал он себя, - как же мы, черт побери, дошли до этого?" Таков, как известно, коренной вопрос семейной жизни. Утреннее бешенство уступило место почти олимпийскому спокойствию. Он мужественно взялся за решение коренного вопроса. Они поссорились - от этого никуда не уйдешь. И это не в первый раз за последнее время. Ссорились всерьез: стояли друг против друга, нанося чувствительные удары, выбирая самое уязвимое место. Он пытался восстановить в памяти, как все это было, припомнить, что сказал он, что ответила она. И не в силах был этого сделать. Он забыл, что и в связи с чем было сказано, забыл, как все это произошло. В памяти у него сохранились только отдельные фразы, резкие, окончательные, как высеченная на камне надпись. А из всей сцены перед ним стояла лишь одна картина: Этель с пылающим лицом и глазами, в которых сверкали слезы. На перекрестке он на время отвлекся от своих мыслей. Но на противоположной стороне им снова завладели думы о том, как разительно изменились их отношения. Он сделал еще одну попытку свалить всю вину на нее, доказать, что причина всех бедствий - она одна. Она затеяла с ним ссору, и притом умышленно, потому что вздумала ревновать. Она ревнует его к мисс Хейдингер, потому что глупа. Но теперь эти обвинения улетучивались, как дымок, одно за другим. А видение прошлого с двумя залитыми лунным светом фигурками не таяло. На узкой кенсингтонской Хай-стрит он отказался от своих обвинений. А миновав Таун-холл, пришел к совершенно новой мысли. Быть может, он сам в какой-то степени виноват? И понял, что сознание этого не оставляло его все время. Дальше все происходило очень быстро. Через каких-нибудь сто шагов внутренняя борьба в его душе завершилась, и он с головой окунулся в синюю пучину раскаяния. И все то неприятное и оскорбительное, что произошло, все злобное, что он наговорил, теперь уже казалось ему не высеченным на камне, а начертанным огненными буквами обвинением. Он пытался убедить себя, что не говорил такого, что это память сыграла с ним злую шутку, или, возможно, и говорил, но не так уж грубо. Точно так же не в силах он был и заглушить собственную боль. Только яснее открылась ему вся глубина, его падения. Теперь все воскресло у него в памяти. Он видел Этель на залитой солнцем аллее, видел ее бледную в лунном свете в минуту их прощания перед домом Фробишеров, видел, как она появляется из подъезда дома Лэгьюна, чтобы пойти вместе с ним гулять, видел ее после свадьбы, когда она, трепетная, сияющая в ореоле его восхищения, выходит навстречу ему из двухстворчатой двери. И наконец, видел Этель разгневанную, растрепанную и заплаканную в плохо освещенной, неприбранной комнатке. А в ушах у него, не переставая, звучала грустная шарманка. До чего он дошел! Как могло случиться, что вслед за такой радужной зарей наступил унылый, пасмурный день? Что ушло? Ведь это они так радостно шагали в его воспоминаниях, и вот теперь в последние злополучные недели они же так мучают друг друга! Люишем едва не стонал от досады. Теперь он осуждал и ее и себя. "Что мы наделали! - твердил он. - Что мы натворили!" Теперь он знал, что такое любовь, знал, что она сильнее рассудка и властвует над ним. Теперь он знал, что любит ее, и его недавний гнев, его враждебность, недовольство - все это казалось ему каким-то чуждым чувством, занесенным в его душу извне. Он с болью и сожалением вспоминал, как после первых дней взаимных восторгов стала угасать нежность, как он становился все суше с нею, как появились первые признаки раздражительности, как он работал по вечерам, упорно не желая замечать ее присутствия. "Нельзя все время думать только о любви", - говорил он, и они все больше и больше отдалялись друг от друга. Как часто в мелочах он был несдержан, как часто был несправедлив! Он причинял ей боль своей резкостью, насмешками и прежде всего нелепой таинственностью, которой он окружал письма от мисс Хейдингер. Чего ради он скрывал от нее эти письма? Как будто в них было что скрывать! Что там надо было скрывать? Что в этих письмах могло бы ей не понравиться? А между тем все эти мелочи и привели к тому, что их любовь, словно оскверненная грубыми руками драгоценность, поцарапана, побита, потускнела, ей угрожает окончательная гибель. Этель тоже к нему изменилась. Пропасть разверзлась между ними, пропасть, которую он, возможно, никогда не сумеет преодолеть. - Нет, этого не будет! - воскликнул он. - Не будет! Но как вернуть былое? Как вычеркнуть сказанное, как стереть в памяти сделанное? Можно ли вернуть прошлое? Он попробовал представить себе другой исход. Что если они не сумеют вернуть прошлое? Что если зло непоправимо? Что если дверь, которую он захлопнул за собой, затворилась навсегда? - Но это невозможно! - решил Люишем. - Этого нельзя допустить. Он чувствовал, что извинения и рассуждения здесь не помогут. Нужно начать все сначала, нужно вернуться к чувствам, нужно стряхнуть с себя гнет повседневных забот и тревог, которые лишают их жизнь тепла и света. Но как это сделать? Как? Он должен снова завоевать ее любовь. Но с чего начать? Как выразить ей эту перемену? Ведь и прежде у них бывали примирения, спрятанные обиды и взаимные уступки. Сейчас все должно быть по-другому. Что бы такое ей сказать, как к ней подойти? Но все, что приходило на ум, звучало либо холодно и бездушно, либо жалобно и недостойно, либо же наигранно и глупо. Что если дверь затворилась навсегда? Вдруг уже поздно? Со всех сторон подступали неприятные воспоминания. Он внезапно сообразил, что, наверное, очень изменился в глазах Этель, и эта мысль была нестерпимо мучительной. Ибо теперь он был уверен, что всем сердцем любит Этель. И вдруг он увидел витрину цветочного магазина, в середине которой красовался великолепный букет роз. Они попались ему на глаза, когда он проходил мимо. Перед ним были белые, девственные розы, чайные, розовые и алые розы, розы цвета живой плоти и цвета прохладного жемчуга, целое облако благоухающих красок, зримых ароматов, и в середине одно темно-красное пятно. То был как бы цвет его чувств. Он остановился. Вернувшись к витрине, он смотрел и смотрел, не отрывая глаз. Букет был великолепный - он это видел, но почему он так привлекает его внимание? И тогда он понял, словно это было ясно само собой: да, именно это ему нужно. Именно это он и должен сделать. Вот оно, то новое, чем будет ознаменована перемена в их жизни, - между прочим, еще и потому, что так будет попран проклятый идол мелочной бережливости, заставлявший их отказывать себе во всем и угнетавший их день ото дня. Розы явятся ей как чистая неожиданность, они вспыхнут вокруг нее новым огнем. А вслед за розами вернется он. Серый туман его души рассеялся; перед ним вновь, блистая игрой красок, предстал мир. Он вообразил всю картину с ясной отчетливостью, увидел Этель не рассерженной и плачущей, а радостной, как прежде. Сердце у него учащенно забилось. Ему нужно было принести ей дар, и он его принесет. Неуместное благоразумие сделало попытку вмешаться, но тотчас замолкло. У него в кармане - он знал - лежит соверен. Он вошел в магазин. Перед ним предстала важная молодая леди в черном, и он растерялся. Ему еще никогда не доводилось покупать цветов. Он огляделся, ища подходящие слова. - Мне нужны эти розы, - указав на букет, проговорил он. Когда он вышел из магазина, в кармане у него осталось лишь несколько мелких серебряных монет. Розы, соответствующим образом упакованные, должны были быть доставлены Этель, согласно его настоятельному предписанию, ровно в шесть часов. - В шесть, - внушительно повторил Люишем. - Не беспокойтесь, - ответила молодая леди в черном и сделала вид, будто не в силах скрыть улыбку. - Мы, право же, довольно часто доставляем цветы на дом. 28. ПОЯВЛЕНИЕ РОЗ Но розы не были доставлены! Когда Люишем вернулся от Вигорса, было уже около семи. Он вошел в дом - сердце его билось учащенно. Он ждал, что Этель встретит его взволнованная, а розы будут стоять на самом видном месте. Но ее лицо по-прежнему было бледным и осунувшимся. Это его так поразило, что слова привета замерли у него на губах. Его обманули! Он вошел в гостиную, роз не было. Этель прошла в комнату и стала к нему спиной, глядя в окно. Он дольше не мог оставаться в неведении... Он был обязан спросить, хотя ответ знал наперед. - Ничего не приносили? Этель взглянула на него. - А что, по-твоему, могли принести? - Так, ничего. Она снова принялась смотреть в окно. - Нет, - медленно сказала она, - ничего не приносили. Он силился найти слова, которые могли бы облегчить примирение, но ничего не мог придумать. Придется подождать, пока принесут розы. Чтобы как-нибудь убить время до ужина, он вытащил свои книги; за ужином, который прошел холодно и церемонно, они обменивались лишь необходимыми сверхвежливыми замечаниями. Разочарование и досада вновь овладели Люишемом. Он злился на весь мир - даже на нее; он видел: она все еще считает, что он сердится, - и за это он сердился на нее. Он опять взялся за книги, а она помогала служанке мадам Гэдоу убрать со стола, когда послышался стук у входной двери. "Наконец-то принесли", - сказал он себе с радостным облегчением и встал, не зная, уйти ли ему или остаться свидетелем того, как она примет подарок. Служанка сейчас была явно некстати. Но тут он услышал голос Чеффери и тихо выругался про себя. Теперь, если принесут розы, придется проскользнуть в коридор, перехватить их и отнести в спальню через дверь из коридора. Совсем ни к чему Чеффери их видеть. Он способен метнуть такую стрелу насмешки, которая на всю жизнь вонзится в память. Люишем старался дать гостю понять, что не очень рад его визиту. Но Чеффери находился в таком благодушном настроении, что его пыл не могли охладить никакие холодные приемы. Не ожидая приглашения, он бесцеремонно уселся в то кресло, которое ему больше других пришлось по вкусу. Люишемы и раньше всячески скрывали от мистера и миссис Чеффери свои семейные нелады, поэтому и нынче, ничего не подозревая о ссоре, Чеффери принялся без умолку болтать. Он вынул две сигары. - Нашла на меня такая фантазия, - сказал он. - Пусть, думаю, на сей раз честный человек выкурит добрую сигару или, если хотите, наоборот: добрый человек - честную сигару. Берите одну. Нет? Уж эти ваши строгие правила. Ну что ж, мне же лучше. Но, право, мне было бы так же приятно, если бы ее выкурили вы. Ибо нынче меня просто одолевает щедрость. Он осторожно срезал кончик сигары, церемонно зажег ее, подождав, пока обгорит на спичке фосфор, и целую минуту молчал, выпуская огромные клубы дыма. А затем заговорил снова, сопровождая свои слова разнообразными и красивыми кольцами дыма. - До сих пор, - сказал он, - я плутовал лишь по пустякам. Поскольку Люишем ничего не ответил, он, помолчав, продолжил свою мысль: - На свете существуют три категории мужчин, мой мальчик, только три, женщин же - всего одна категория. Есть мужчины счастливые, есть плуты и есть глупцы. Гибридные типы я в расчет не беру. Что же касается плутов и глупцов, то они, по-моему, очень похожи друг на друга. Он опять умолк. - Наверное, похожи, - безучастно отозвался Люишем и хмуро уставился в камин. Чеффери внимательно его разглядывал. - Я проповедую. Нынче вечером я проповедую особую мудрость. Оглашаю мои давние и заветные мысли, потому что, как вы вскоре сможете убедиться, у меня сегодня особенный день. А вы слушаете меня невнимательно. Люишем поднял глаза. - День рождения? - спросил он. - Узнаете потом. Я говорил о моих тончайших наблюдениях над плутами и глупцами. Я давно убедился в абсолютной необходимости праведной жизни, если человек хочет быть счастливым. Для меня это такая же истина, как то, что в небе есть солнце. Вас это удивляет? - Видите ли, это не совсем совпадает... - Да. Я знаю. Я объясню все. Разрешите мне сначала поведать вам о счастливой жизни. Слушайте же меня, как если бы я лежал на смертном одре и это был бы мой прощальный завет. Прежде всего честность ума. Исследуйте явление и крепко стойте на том, что вы считаете справедливым. Не позволяйте жизни увлекать вас иллюзиями и чудесами. Природа полна жестоких катастроф, человек - это физически выродившаяся обезьяна, каждое вожделение, каждый инстинкт нуждаются в обуздания; спасение, если только оно вообще бывает, не в природе вещей, а в природе человека. Этой неприятной истине вы должны смотреть в глаза. Надеюсь, вы следите за моей мыслью? - Продолжайте, - отозвался Люишем, забывая о розах из студенческой любви к спорам. - В юности - учение и жажда знаний, на заре юности - честолюбие, в начале зрелости - любовь, а не театральная страсть. Чеффери произнес это особенно торжественно и отчетливо, многозначительно подняв вверх худой, длинный палец. - Затем брак, когда люди еще молоды и скромны, потом дети и упорная честная работа ради них, а заодно и на благо государства, в котором они живут; жизнь, полная самопожертвования, а на закате - законная гордость. Вот что такое счастливая жизнь. Можете мне поверить, именно это и есть счастливая жизнь, правильная форма жизни, выработанная для человека естественным отбором за все время существования человечества на земле. Так человек может прожить счастливо от колыбели до могилы, по крайней мере относительно счастливо. А для этого требуются всего три условия: здоровое тело, здоровый дух и здоровая воля... Здоровая воля! Повторив заключительные слова, Чеффери на секунду умолк. - Всякое другое счастье непрочно. И когда люди станут по-настоящему мудрыми, они все будут стремиться к такой жизни. Слава! Богатство! Искусство! Индейцы поклоняются сумасшедшим, и мы тоже в некотором роде чтим людей неполноценных. Я же утверждаю: те люди, которые не ведут этой счастливой жизни, - плуты или глупцы. Физическое уродство, знаете ли, я тоже считаю своего рода глупостью. - Да, - подумав, согласился Люишем, - пожалуй, вы правы. - Глупцу не везет из-за недостатка ума, он ошибается в своих расчетах, спотыкается, запинается, любая лицемерная или трескучая фраза может сбить его с толку; страсть он познает лишь из книг, а жену берет из публичного дома; он ссорится по пустякам, угрозы его пугают, тщеславие обольщает, он ослеплен и потому совершает промахи. Плут же, если он не дурак, терпит банкротство в лучах света. Многие плуты в то же время и глупцы, большинство, если говорить правду, но не все. Я знаю, я сам плут, но не дурак. Несчастье плута состоит в том, что у него нет воли, отсутствует стимул к поиску собственного высшего блага. Он питает отвращение к настойчивости. Узок путь, и тесны врата; плут не может в них протиснуться, а глупец не способен их отыскать. Последние фразы Чеффери Люишем пропустил мимо ушей, потому что внизу опять раздался стук. Он встал, но Этель его опередила. Он постарался скрыть свою тревогу и с облегчением вздохнул, когда услышал, что парадная дверь захлопнулась, а Этель прошла из коридора прямо в спальню. Тогда он снова повернулся к Чеффери. - Приходило ли вам когда-нибудь в голову, - ни с того ни с сего спросил Чеффери, - что убеждения не могут служить причиной действий? Как железнодорожная карта не может служить причиной передвижения поезда. - Что? - переспросил Люишем. - Карта?.. Движение, поезда? Да, конечно. То есть, разумеется, нет. - Именно это я и хочу сказать, - продолжал Чеффери. - Вот так и обстоит дело с плутом. Мы не дураки, потому что мы все это сознаем. Но вон там идет дорога, извилистая, трудная, суровая, дорога строгого, прочного счастья. А в стороне пролегает чудесная тропинка, зеленая, мой мальчик, тенистая, как пишут поэты, но на ней среди цветов сокрыта западня... В двухстворчатую дверь прошла, возвращаясь, Этель. Она взглянула на Люишема, постояла немного, села в плетеное кресло, словно желая снова приняться за оставленное на столе шитье, но потом встала и пошла обратно в спальню. Чеффери продолжал разглагольствовать о скоропреходящей природе страсти и всех прочих острых и сильных переживаний, но мысли Люишема были заняты судьбой букета, поэтому многое из того, что говорил Чеффери, он пропустил мимо ушей. Почему Этель вернулась в спальню? Возможно ли, что... Наконец она снова вошла в гостиную, но села так, что ему не было видно ее лица. - Если можно что-либо противопоставить такой счастливой жизни, то только жизнь искателя приключений, - говорил Чеффери. - Но всякий искатель приключений должен молить у бога ранней смерти, ибо приключения приносят с собой раны, раны приводят к болезням, а болезни - в жизни, а не в романах - губят нервную систему. Нервы не выдерживают. И что же тогда, по-вашему, мой мальчик? - Шшш! Что это? - спросил Люишем. С улицы опять стучали. Не обращая внимания на поток премудростей, Люишем выбежал и, отворив дверь, впустил одного джентльмена, приятеля мадам Гэдоу, который, пройдя по коридору, направился вниз по лестнице. Когда Люишем вернулся в комнату, Чеффери уже собрался уходить. - Я мог бы еще поговорить с вами, - сказал он, - но вы, я вижу, чем-то озабочены. Не стану докучать вам догадками. Когда-нибудь вы вспомните... Он не договорил и положил руку на плечо Люишема. Можно было подумать, что он чем-то обижен. В другое время Люишем постарался бы его умилостивить, но на сей раз даже не стал извиняться. Чеффери повернулся к Этель и минуту с любопытством смотрел на нее. - Прощай, - сказал он, протянув ей руку. На пороге Чеффери тем же любопытствующим взглядом окинул Люишема и, казалось, хотел было что-то сказать, но только проговорил: "Прощайте". Что-то в его поведении было такое, отчего Люишем задержался у дверей, глядя вслед исчезающей фигуре своего тестя. Но тотчас мысль о розах заставила его забыть обо всем остальном. Когда он возвратился в гостиную, Этель сидела перед своей машинкой, бесцельно перебирая клавиши. Она сразу же встала и пересела в кресло, держа в руках роман. Книга закрывала ей лицо. Он вопросительно смотрел на нее. Значит, розы так и не принесли? Он был ужасно разочарован и страшно зол на молодую продавщицу из цветочного магазина. Он взглянул на часы раз, потом другой, взял книгу и сделал вид, будто читает, но мысленно придумывал едкую возмущенную речь, которую он завтра произнесет в цветочном магазине. Он отложил книгу, взял свой черный портфель, машинально открыл его и снова закрыл. Затем украдкой взглянул на Этель и увидел, что она украдкой тоже поглядывает на него. Выражение ее лица было ему не совсем понятно. Он направился в спальню и замер на пороге, как пойнтер на стойке. В комнате пахло розами. Аромат был так силен, что Люишем даже выглянул за дверь в надежде найти там коробку, таинственно доставленную к их порогу. Но в коридоре розами не пахло. Вдруг он увидел: что-то загадочно белеет на полу у его ноги. И, наклонившись, поднял кремовый лепесток розы. С минуту он стоял с лепестком в руке, пораженный. Он заметил, что край скатерки на туалетном столике отвернут, и мгновенно сопоставил это обстоятельство с найденным лепестком. В два шага он был возле столика, поднял скатерть - и что же? Там лежали его розы, изломанные, помятые! У него захватило дыхание, как у человека, который нырнул в холодную воду. Он так и застыл, склонившись, держа в руке край скатерки. В полуотворенной двери появилась Этель; Выражение ее бледного лица было каким-то новым. Он посмотрел ей прямо в глаза. - Скажи на милость, для чего ты засунула сюда мои розы? - спросил он. Она, в свою очередь, уставилась на него. На лице ее выразилось точно такое же изумление. - Зачем ты засунула сюда мои розы? - повторил он. - Твои розы! - воскликнула она. - Как? Значит, это ты их прислал? 29. ШИПЫ И РОЗЫ Он так и остался стоять, согнувшись, не сводя с нее глаз и медленно уясняя смысл ее слов. И вдруг он понял. При первом же проблеске понимания на его лице она в испуге вскрикнула, опустилась на маленький пуф и, повернувшись к нему, попробовала заговорить. - Я... - начала она и остановилась, в отчаянии махнув рукой: - О! Ой выпрямился и стоял, глядя на нее. Опрокинутая корзина с розами валялась между ними. - Ты решила, что их прислал кто-то другой? - спросил он, стараясь освоиться с перевернутой вселенной. Она отвела взгляд. - Я не знала, - выдохнула она. - Ловушка... Могла ли я догадаться, что их прислал ты? - Ты думала, что их прислал кто-то другой, - сказал он. - Да, - ответила она, - я так подумала. - Кто? - Мистер Бейнс. - Этот мальчишка! - Да, этот мальчишка. - Ну, знаешь ли... Люишем огляделся, стараясь постичь непостижимое. - Ты хочешь сказать, что любезничала с этим юнцом за моей спиной? - спросил он. Она открыла рот, чтобы ответить, но не нашла слов. Бледность стерла последние следы краски с его лица. Он засмеялся, потом стиснул зубы. Муж и жена смотрели друг на друга. - Вот уж никогда не думал, - проговорил он совершенно ровным тоном. Он сел на кровать и с каким-то злобным довольством придавил ногами лежавшие на полу розы. - Вот уж не думал, - повторил он и пнул ногой легкую корзинку, которая, возмущенно подпрыгивая, вылетела сквозь створчатые двери в гостиную, оставив за собой след из кроваво-красных лепестков. Минуты две они сидели молча, а когда он снова заговорил, голос его звучал хрипло. Он повторил фразу, которую произнес во время утренней ссоры. - Вот что, - начал он и откашлялся, - ты, быть может, думаешь, что я намерен терпеть, но я этого не потерплю. Он взглянул на нее. Она сидела, глядя прямо перед собой, не делая попытки оправдаться. - Когда я говорю, что не потерплю, - объяснил Люишем, - это не значит, что я намерен устраивать скандалы и сцены. Ссориться, сердиться можно за другое... и тем не менее жить вместе. Это же совершенно иное. Вот они мечты, иллюзии!.. Подумать, сколько я потерял из-за этой проклятой женитьбы. А теперь еще... Ты не понимаешь, ты никогда не поймешь. - И ты не понимаешь! - проговорила Этель, плача, но не глядя на него и не поднимая рук, беспомощно лежавших на коленях. - Ты ничего не понимаешь. - Начинаю понимать. Он помолчал, собираясь с силами. - За один гол, - сказал он, - все мои надежды, все мои замыслы пошли прахом. Я знаю, я был зол, раздражителен, я это знаю. Я разрывался надвое. Но... Эти розы купил тебе я. Она посмотрела на розы, потом на его белое лицо, чуть качнулась в его сторону и снова застыла в неподвижности. - Я думаю об одном. Я давно понял, что ты человек пустой, что ты не способна мыслить, не способна чувствовать так, как мыслю и чувствую я. Я старался примириться с этим. Но я думал, что ты мне верна... - Я верна! - вскричала она. - И ты полагаешь... Ты сунула мои розы под стол! И снова зловещее молчание. Этель зашевелилась, он повернулся к ней, желая посмотреть, что она намерена делать. Она достала носовой платок и принялась тереть им сухие глаза, сначала один глаз, потом другой. Затем она начала всхлипывать. - Я... верна... во всяком случае, так же, как ты, - сказала она. Люишем был возмущен. Но потом решил не обращать внимания на ее слова. - Я бы стерпел это... Я бы стерпел все, если бы ты была мне верна, если бы я мог быть уверен в твоей преданности. Я глупец, я знаю, но я бы примирился с тем, что мне пришлось бросить свою работу, отказаться от надежды на карьеру, если бы только я был уверен в тебе. Я... Я очень любил тебя. Он замолчал, заметив, что впадает в жалостливый тон. И поспешил защититься гневом. - А ты обманывала меня! Как давно, насколько - это не имеет значения. Ты меня обманывала. Говорю тебе, - он начал жестикулировать, - что я еще не настолько твой раб и не настолько глупец, чтобы стерпеть и это! Уж таким-то глупцом не сделает меня ни одна женщина. Что касается меня, то все кончено. Все кончено. Мы женаты, но это не имеет значения, будь мы хоть пятьсот раз женаты. Я не останусь с женщиной, которая принимает цветы от другого мужчины... - Я не принимала, - сказала Этель. Люишем дал волю ярости. Схватив пучок роз, он, дрожа, протянул их ей. - А это что? - выкрикнул он. Он поцарапался в кровь шипом розы, как поцарапался когда-то, срывая ветку терна с черным шипом. - Я их не принимала, - сказала Этель. - Я не виновата, что их прислали. - Тьфу! - рассердился Люишем. - Но что толку спорить и отрицать? Ты их приняла, они у тебя. Ты хотела схитрить, но выдала себя. И нашей жизни и этому, - он указал на мебель мадам Гэдоу, - всему пришел конец. - Он взглянул на нее и с горьким удовлетворением повторил: - Конец. Она посмотрела ему в лицо, но он был непоколебим. - Я не хочу больше жить с тобой, - пояснил он, чтобы не оставалось сомнений. - Наша совместная жизнь кончена. Она перевела взгляд с его лица на разбросанные розы. И продолжала смотреть на них. Она больше не плакала, лицо ее было мертвенно-белым, красными оставались только веки. Он выразил свою мысль иначе: - Я ухожу. И зачем мы только поженились? - размышлял он. - Но... Уж этого я никак не ожидал! - Я не знала, - выкрикнула она с неожиданной силой в голосе. - Я не знала. Что мне было делать? О! Она замолчала и, стиснув руки, посмотрела на него страдальческим, отчаянным взором. Люишем оставался неумолимо враждебным. - Меня это не интересует, - заявил он в ответ на ее немую мольбу. - Этим все решено. Вот этим! - Он указал на разбросанные цветы. - Не все ли мне равно, случилось ли что-нибудь или не случилось? Как бы там ни было... Я не сержусь. Я рад. Понимаешь? Этим все решено. Чем скорее мы расстанемся, тем лучше. В этой спальне я больше не проведу ни одной ночи. Сейчас я отнесу мой сундук и чемодан в гостиную и буду укладываться. Нынче я буду спать в кресле или сидеть и думать. А завтра рассчитаюсь с мадам Гэдоу и уйду. Ты же можешь вернуться... к своему шарлатанству. Он помолчал несколько секунд. Она была мертвенно-неподвижна. - Ты добилась того, чего хотела. Ты ведь хотела вернуться, когда у меня не было работы. Помнишь? Твое место у Лэгьюна до сих пор не занято. Мне все равно. Говорю тебе, мне все равно. Не в этом дело. Иди своей дорогой, а я пойду своей. Понимаешь? А вся эта гадость, все притворство, когда живут вместе и не любят друг друга - я тебя больше не люблю, так и знай, поэтому можешь больше не думать... - все это кончится раз и навсегда. Что же касается нашего брака, то его я не ставлю ни во что, из притворства ничего, кроме притворства, не получится. Это - притворство, а притворству должен наступить конец, а значит, и конец всему. Он решительно встал, отшвырнул подвернувшиеся ему под ноги розы и полез под кровать за чемоданом. Этель, ничего не ответив, продолжала сидеть неподвижно и следила за ним. Чемодан почему-то отказывался вылезать, и Люишем, нарушив мрачность минуты, вполголоса пробормотал: - Поди сюда, черт бы тебя побрал! Вытащив чемодан, он швырнул его в гостиную и вернулся за желтым ящиком. Он решил укладываться в гостиной. Когда он вынес из спальни все свои пожитки, он с решительным видом задвинул за собой створчатые двери. По донесшимся до него звукам он понял, что она бросилась на кровать, и это наполнило его душу злобным удовлетворением. Он постоял, прислушиваясь, а затем принялся методически укладывать вещи. Первый взрыв ярости, порожденный внезапным открытием, прошел, теперь он отчетливо представлял себе, что подвергает Этель тяжкому наказанию, и эта мысль доставляла ему удовольствие. Приятно было и само сознание, что такой неожиданный поворот событий положил конец всем этим мучительным недомолвкам и взаимным обидам. Но молчание по другую сторону створчатых дверей тревожило, и он, чтобы красноречивее выразить свою решимость, нарочно старался шуметь, стучал книгами и вытряхивал одежду. Было около девяти. В одиннадцать он все еще продолжал укладываться. Темнота застигла его врасплох. У расчетливой мадам Гэдоу была привычка ровно в одиннадцать выключать газ; отступала она от этого правила лишь в те вечера, когда у нее бывали гости. Он полез в карман за спичками, но спичек там не оказалось. Он шепотом выругался. Для таких случаев у него была припасена керосиновая лампа, а в спальне хранились свечи. У Этель горела свеча: между створчатыми дверями появилась полоса ярко-желтого света. Он стал пробираться к камину и, осторожно нащупывая дорогу между некогда забавлявших его красот меблировки мадам Гэдоу, пребольно стукнулся боком о какое-то кресло. На камине спичек не выло. Направляясь к комоду, он чуть не упал, споткнувшись о свой раскрытый чемодан. В немой ярости он еще раз пнул ногой корзинку из-под роз. На комоде спичек тоже не оказалось. У Этель в спальне, конечно, есть спички, но войти туда он не может. Пожалуй, еще придется просить их у нее, потому что она имела привычку носить спички в кармане... Ничего не оставалось, как прекратить сборы. Из спальни не доносилось ни звука. Он решил устроиться в кресле и уснуть. Он осторожно добрался до кресла и сел. С минуту он продолжал прислушиваться, потом закрыл глаза и приготовился спать. Он начал думать о том, что будет завтра; представил себе сцену с мадам Гэдоу и поиски новой холостяцкой квартиры. В каком районе города лучше подыскать жилье? Трудности, которые предстоят ему в связи с перевозкой багажа, неприятности, которые ждут его во время поисков квартиры, выросли в его представлении до гигантских размеров. Все это его страшно злило. Интересно, укладывается ли Этель? А что она намерена делать? Он прислушался - ни звука. Как там тихо! Как там удивительно тихо! Что она делает? При этой мысли он забыл обо всех ожидающих его завтра неприятностях. Он тихонько поднялся и прислушался, но тотчас снова сердито уселся на место и попытался заглушить неуместное любопытство, припоминая все свои беды. Ему было нелегко сосредоточиться на этом предмете, но наконец память ему подчинилась. Однако не перечень собственных обид пришел ему на ум. Его донимала нелепая мысль, что он снова вел себя несправедливо по отношению к Этель, что он опять был несдержан и зол. Он делал отчаянные попытки вновь вызвать давешний прилив ревности - все напрасно. Ее ответ, что она верна ему, во всяком случае, так же, как он ей, не выходил у него из головы. Он не мог отогнать от себя мысли о ее дальнейшей судьбе. Что она намерена делать? Он знал, что она привыкла во всем полагаться на него. Боже милосердный! Вдруг она что-нибудь натворит? С большим трудом ему удалось наконец сосредоточиться на мысли о Бейнсе. Он опять ощутил почву под ногами. Что бы с ней ни случилось, она это заслужила. Заслужила! Но решительность опять отступила, им вновь овладели угрызения совести и раскаяние, которые он испытывал утром. Он ухватился за мысль о Бейнсе, как утопающий хватается за веревку, и ему стало легче, Некоторое время он размышлял о Бейнсе. Он его ни разу не видел, поэтому его воображение могло работать свободно. Возмутительным препятствием к отмщению за поруганную честь казалось ему то обстоятельство, что Бейнс - еще совсем мальчик, быть может, даже моложе его самого. Вопрос: "Что станется с Этель?" - снова всплыл на поверхность. Он боролся с собой, заставлял себя не думать об этом. Нет! Он не будет об этом думать! Это ее забота. Гнев его поостыл, но он чувствовал, что все равно другого пути для него уже нет. Сделанного не воротишь. "Если ты примиришься с этим, - говорил он себе, - значит, ты стерпишь все, что бы ни случилось. А есть такие вещи, которые терпеть нельзя". Он упорно цеплялся за эту мысль, однако что именно он не намерен терпеть, он сказать не мог. В глубине души он это сознавал. Но уж кокетничать-то она, наверное, с ним кокетничала!.. Он сопротивлялся оживающему в нем чувству справедливости, словно самому постыдному, низменному желанию, и старался представить ее рядом с Бейнсом. И опять решил, что надо заснуть. Но его усталость не усыпляла, а, наоборот, будоражила. Он попробовал считать, попробовал перечислить атомные веса химических элементов, только бы не думать о ней... Он вздрогнул и почувствовал, что замерз, сидя в неловкой позе в жестком кресле. Оказывается, он задремал. Он посмотрел на желтую щель между створчатыми дверями. Свет еще горел, но как-то мерцал при этом. Наверное, свеча уже догорает. Интересно, почему так тихо? Почему ему вдруг стало страшно? Он долго сидел, напряженно вытягивая во тьме шею, прислушиваясь, надеясь уловить какой-нибудь звук... Ему пришла в голову нелепая мысль, что все свершившееся случилось давным-давно. Он ее отогнал. Отогнал он и глупое ощущение, будто произошло нечто непоправимое. Но почему вокруг так тихо? Наконец он встал и медленно, стараясь не производить ни единого звука, начал пробираться к створчатым дверям. Приложив ухо к желтой щели, стоял, прислушиваясь. Ничего не слышно, даже сонного дыхания. Он заметил, что двери прикрыты неплотно, тихонько толкнул одну половинку и бесшумно ее приотворил. Ни звука. Он отворил дверь пошире и заглянул в спальню. Свеча совсем догорела, фитиль плавал в воске и коптил. Этель, полураздетая, лежала на постели и держала в руке возле самого лица розу. Он стоял с белым, как мел, лицом, не сводя с нее глаз, боясь пошевелиться. И напряженно прислушивался. Но даже сейчас не мог различить ее дыхания. Во всяком случае, произойти ничего не могло. Просто она спит. Нужно уйти, пока она не проснулась. Если она увидит его... Он снова посмотрел на нее. В ее лице было что-то... Он подошел поближе, уже не заботясь о том, чтобы его шаги были бесшумными. И наклонился над ней. Даже сейчас она, казалось, не дышала. Он увидел, что ресницы у нее все еще мокрые, мокрой была и подушка под ее щекой. Ее бледное, заплаканное лицо потрясло его... Ему вдруг стало невыносимо ее жаль. Он позабыл обо всем, кроме этой жалости и того, что глубоко ее обидел. В этот момент она зашевелилась и назвала его одним из тех ласковых прозвищ, которые постоянно придумывала для него. Он забыл, что им предстояло расстаться навсегда. Он ощущал лишь огромную радость: она шевелится и говорит. Ревности как не бывало. Он упал на колени. - Любимая, - прошептал он, - ты здорова? Я... я не слышал твоего дыхания. Я не слышал, как ты дышишь. Она вздрогнула и проснулась. - Я был в другой комнате, - дрожащим голосом продолжал Люишем. - Кругом было так тихо. Я испугался... Я не знал, что случилось. Любимая, Этель, любимая, ты здорова? Она быстро села и всмотрелась в лицо Люишема. - О, позволь мне объяснить тебе, - умоляюще сказала она. - Пожалуйста, позволь мне объяснить. Ведь это все пустяки, вздор. Ты не хочешь меня выслушать. Ты не хочешь меня выслушать. Это несправедливо, не выслушав... Люишем обнял ее. - Любимая, - сказал он, - я знал, что это пустяки. Я знал... Я знал... Она говорила, всхлипывая: - Все так просто. Мистер Бейнс... что-то в его манерах... Я знала, что он может сделать глупость... Но мне так хотелось помочь тебе. - Она остановилась. На мгновение ей, словно в блеске молнии, представился один неблагоразумный поступок, о котором не стоило и упоминать. Это была случайная встреча, "глупая" фраза, и сразу испуг, отступление. Она бы сказала об этом, если бы знала, как объяснить. Но она не знала. Она медлила. И в конце концов решила не говорить. Она продолжала: - Я решила, что розы прислал он, и я испугалась... Я испугалась. - Любимая, - сказал Люишем, - любимая! Я был жесток. Я был несправедлив к тебе. Я понимаю. Я все понимаю. Прости меня, моя любимая, прости. - Я так хотела чем-нибудь тебе помочь. Ведь только эти малые деньги я и могла заработать. И вдруг ты рассердился. Я думала, ты больше не любишь меня, потому что я не понимаю твою работу... И эта мисс Хейдингер... О! Это было ужасно. - Любимая, - сказал Люишем, - для меня эта мисс Хейдингер и мизинчика твоего не стоит. - Я знаю, что мешаю тебе. Но если ты мне поможешь - о! - я буду работать, я буду учиться. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы понимать. - Любимая, - шептал Люишем, - любимая! - Да еще она... - Любимая, - принялся он каяться, - я был негодяем. Я покончу со всем этим. Я покончу со всем этим. Он привлек ее в свои объятия и поцеловал. - О, я знаю, я глупая, - сказала она. - Нет. Это я был глуп. Я был жесток, безрассуден. Весь день сегодня... Я думал об этом. Любимая! Мне ничего не надо, кроме тебя. Если ты будешь со мной, все остальное не имеет значения... Просто я разнервничался и наговорил грубостей. Все это из-за работы и нашей бедности. Любимая, мы должны держаться друг друга. Весь день сегодня... Это было ужасно... - Он замолчал. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу. - Я люблю тебя, - сказала она, обнимая его. - Я так люблю тебя! Он притянул ее к себе и поцеловал в шею. Она прижалась к нему. Их губы встретились. Догоравшая свеча вспыхнула ярким пламенем, задрожала и разом погасла. Воздух был насыщен сладким ароматом роз. 30. УХОД В пятницу Люишем вернулся от Вигорса в пять - в половине седьмого ему предстоял урок естествознания в Уолэм-Грин - и застал миссис Чеффери и Этель в слезах. Он измучился, ему страшно хотелось чаю, но новость, которой пни его встретили, вынудила его позабыть о чае. - Он уехал, - объявила Этель. - Кто уехал? Что? Неужели Чеффери? Миссис Чеффери, зорко следившая за тем, как воспримет Люишем это известие, кивнула, вытирая слезы видавшим виды носовым платком. Наконец-то сообразив, что произошло, Люишем едва удержался от громкого проклятия. Этель протянула ему письмо. Минуту Люишем, не раскрывая, держал его в руках и задавал вопросы. Миссис Чеффери нашла письмо в футляре часов, которые заводятся раз в восемь дней, когда настало время их заводить. Чеффери, оказывается, ушел из дому еще в субботу вечером. Письмо было не запечатано и адресовано Люишему - длинное, бессвязное, полное поучений письмо, и написано оно было до странности плохо в сравнении с речами Чеффери. Оно было помечено несколькими часами раньше, чем его последний визит к Люишемам; значит, тогдашняя беседа была своего рода дополнением к завещанию. "Беспримерная глупость этого субъекта Лэгьюна гонит меня из Англии, - прочел Люишем. - Я наконец-то об нее споткнулся, боюсь, на сей раз даже в глазах закона. И посему я уезжаю. Удираю. Рву все узы. Мне будет недоставать наших долгих, освежающих бесед - вы вывели меня на чистую воду, поэтому с вами я мог быть откровенен. Мне жаль расстаться и с Этель, но, слава богу, о ней есть кому заботиться! Вы, разумеется, позаботитесь о них обеих, хотя на "обеих" вы, вероятно, никак не рассчитывали". Зарычав от злости, Люишем перелистнул с первой страницы сразу на третью, чувствуя, что обе женщины не спускают с него глаз, теперь особенно внимательных. Здесь Чеффери уже перешел к практическим соображениям: "В нашем доме в Клэпхеме остались два-три предмета из той части движимого имущества, которая не пострадала от моей прискорбной расточительности. Это окованный железом сундук, конторка со сломанной петлей и большой насос. Их, несомненно, можно заложить, если только вы ухитритесь дотащить их до ломбарда. У вас больше силы воли, чем у меня - я так и не собрался даже стащить эти проклятые вещи с лестницы. Окованный железом сундук принадлежал мне до женитьбы на вашей теще, так что меня нельзя упрекнуть в полнейшем безразличии к вашему благосостоянию и в нежелании чем-нибудь отблагодарить вас. Не судите меня слишком строго". Не дочитав страницу до конца, Люишем сердито перевернул ее. "Жизнь в Клэпхеме, - было писано далее, - последнее время стала меня раздражать, и, сказать по правде, при виде вашего молодого, бодрого счастья - вы ведь и сами не знаете, сражаясь с миром, как вам хорошо, - я вспоминал, что годы проходят. Дабы быть до конца искренним в своей исповеди, признаюсь, что нечто большее, чем просто новая женщина, вошло в мою судьбу, и я чувствую, что должен еще пожить в свое удовольствие. Какая чудесная фраза - "пожить в свое удовольствие"! От нее веет честным презрением к условностям. Это вам не Imitatio Christi [подражание Христу (лат.)]. Я жажду видеть новых людей, новые города... Я знаю: я поздно начинаю жить в свое удовольствие, я уже плешив, а в бороде у меня седина; но лучше поздно, чем никогда. Почему только образованным девицам должны принадлежать все эти удовольствия? А бороду, между прочим, можно и покрасить... Вскоре - я коснусь этого лишь мимоходом - Лэгьюн узнает кое-что такое, что поразит его до глубины души". Тут Люишем стал читать более внимательно. "Удивляюсь этому человеку: он жадно ищет чудес, в то время как вокруг него происходит самое невероятное. Что может представлять собой человек, который бегает за медиумами и чудесами, тогда как к его услугам чудо его собственного существования, нелогичного, бессмысленного, в высшей степени странного и, однако, присущего ему, как дыхание, неотторжимого, как руки и ноги? Что он-то сам такое, чтобы заниматься чудесами? Меня поражает, как это столь ощутимые спиритические явления не обратились до сих пор против своих исследователей и как это Общество Исследователей Выдающихся Иллюзий и Галлюцинаций не направило на Лэгьюна критического ока. Взгляните хотя бы на его дом - да этого мнимого жителя Челси ничего не стоит разоблачить. A priori [наперед, заранее (лат.)] можно утверждать, что существо столь глупое, столь бессмысленное, столь болтливое может быть только бредом какого-то истерического фантома. Вы верите, что такой субъект, как Лэгьюн, существует? Признаюсь, у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. К счастью, его банкир - человек более доверчивый, чем я... Но об этом Лэгьюн вскорости сам известит вас". Дальше Люишем читать не стал. - Наверное, писал и любовался своим остроумием, - в сердцах сказал Люишем, швырнув листки на стол. - А в действительности он просто совершил не то кражу, не то подлог - и удрал. Наступило молчание. - Что же будет с мамой? - спросила Этель. Люишем посмотрел на "маму" и на минутку призадумался. Затем он взглянул на Этель. - Все мы связаны одной веревочкой, - сказал Люишем. - Я не хочу никому быть в тягость, - заявила миссис Чеффери. - Я думаю, Этель, ты могла бы, во всяком случае, напоить мужа чаем, - сказал Люишем, вдруг садясь на стул. Он забарабанил по столу пальцами. - Без четверти семь мне нужно быть в Уолэм-Грин. - Все мы связаны одной веревочкой, - спустя минуту снова повторил он, продолжая барабанить по столу. Открытие это, что все они связаны одной веревочкой, самого его поразило. Необыкновенные у пего способности взваливать на себя заботы. Подняв взгляд, он вдруг увидел, что полные слез глаза миссис Чеффери обращены к Этель с горестным вопросом. Его беспокойство сразу сменилось жалостью. - Ничего, мама, - сказал он. - Я понимаю. Я вас не покину. - Ах! - воскликнула миссис Чеффери. - Я так и знала! А Этель подошла и поцеловала его. Ему грозили объятия с обеих сторон. - Лучше дайте мне выпить чаю, - сказал он. И пока он пил чай, он задавал миссис Чеффери вопросы, стараясь освоиться с новым положением вещей. Но даже в десять часов, когда он, усталый и разгоряченный, возвращался из Уолэм-Грин, ему еще не удалось до конца освоиться с новым положением вещей. Во всей этой истории было немало неясностей и вопросов, которые весьма озадачивали его. Он знал, что ужин будет только прелюдией к нескончаемому "выяснению отношений", и действительно, лечь спать ему удалось лишь около двух. К этому времени был разработан определенный план действий. Миссис Чеффери была привязана к своему дому в Клэпхеме долгосрочной арендой, и поэтому им предстояло перебраться туда. Первый и второй этажи сдавались внаем без мебели, и доходы с них практически покрывали арендную плату. Чеффери занимали подвальный и третий этажи. На третьем этаже была одна спальня, которую прежде сдавали жильцам второго этажа. Теперь же они с Этель могли занять ее. Старый туалетный стол он мог бы использовать для работы дома. Этель свою машинку поставит в столовой, расположенной в подвальном этаже. Миссис Чеффери и Этель будут готовить и выполнять основную работу по дому, и нужно будет как можно скорее освободиться от арендного контракта и подыскать дом поменьше где-нибудь в пригороде, поскольку сдача комнат жильцам не сообразуется с профессиональной гордостью Люишема. Если они сумеют это сделать и съедут с квартиры, не оставив адреса, то тем самым избавятся от переживаний, которые их ждут в случае возвращения блудного Чеффери. Миссис Чеффери без конца слезно восторгалась благородством Люишема, но это только отчасти рассеивало его горестное умонастроение. И во время деловых разговоров они то и дело возвращались к Чеффери: что же все-таки он натворил, и куда скрылся, и не может ли, не дай бог, еще вернуться? Когда наконец миссис Чеффери со слезами, с поцелуями и с благословениями - она называла их "добрыми, милыми деточками" - удалилась, мистер и миссис Люишем вернулись в гостиную. На лице миссис Люишем был написан искренний восторг. - Ты молодец! - оказала она и в награду крепко обняла его. - Я знаю, знаю, нынче я весь вечер была в тебя влюблена. Милый! Милый! Милый... На следующий день Люишем был слишком занят, чтобы повидаться с Лэгьюном, но на третий день утром он зашел к нему и застал исследователя спиритических явлений за чтением гранок "Геспера". Лэгьюн принял молодого человека очень приветливо, вообразив, что Люишем пришел довести до конца их старый спор, - о женитьбе Люишема ему, очевидно, ничего не было известно. Люишем сразу, без обиняков изложил цель своего прихода. - В последний раз он был здесь в субботу, - удивился Лэгьюн. - У вас всегда была склонность относиться к нему с подозрением. Для этого есть основания? - Лучше прочтите-ка это, - подавляя мрачную усмешку, ответил Люишем и подал Лэгьюну письмо Чеффери. Люишем иногда поглядывал, не дочитал ли еще Лэгьюн до того места, где Чеффери переходит на личности, а в остальное время с завистью озирал роскошный его кабинет. У того лопоухого юноши тоже, наверное, такой... Когда Лэгьюн дошел наконец до того места, где подвергалась сомнению сама его персона, он только как-то странно надул щеки. - Боже мой! - наконец изрек он. - Мой банкир! - Он поднял на Люишема кроткий взгляд вооруженных очками глаз. - Как вы думаете, что это значит? - спросил он. - Может быть, он сошел с ума? Мы ставили опыты, требующие исключительного умственного напряжения. Мы с ним и еще одна дама. Гипнотические... - На вашем месте я бы проверил чековую книжку. Лэгьюн достал ключи, вынул из ящика чековую книжку и перелистал ее. - Все в порядке, - сказал он и протянул книжку Люишему. - Хм, - пробормотал Люишем. - Надеюсь, это... Послушайте, а вот это так и должно быть? Он передал книжку Лэгьюну, держа ее раскрытой на незаполненном корешке, чек которого был оторван. Лэгьюн растерянно провел рукой по лбу. - Я ничего не вижу, - ответил он. Люишему не приходилось слышать о постгипнотическом воздействии, и он недоверчиво уставился на Лэгьюна. - Ничего не видите? - переспросил он. - Что за чепуха! - Ничего не вижу, - повторил Лэгьюн. Люишем готов был еще и еще раз бессмысленно повторять свой вопрос. Но в конце концов его осенило, и он обратился к косвенному доказательству: - Послушайте! А этот корешок вы видите? - Совершенно отчетливо, - ответил Лэгьюн. - Номер вы можете прочесть? - Пять тысяч двести семьдесят девять. - Правильно. А этот? - Пять тысяч двести восемьдесят один. - Правильно. А где же пять тысяч двести восемьдесят? Лэгьюну, видимо, стало слегка не по себе. - Но ведь, - сказал он, - не мог же он... Прочтите мне, какая сумма стоит на чеке, то есть на корешке, которого я не вижу. - Она не проставлена, - ответил Люишем, не в силах сдержать усмешки. - Так, так, - сказал Лэгьюн, и испуг на его лице стал еще очевиднее. - Вы не возражаете, если я позову служанку подтвердить... Люишем не возражал, и в кабинет вошла та самая девушка, которая когда-то отворила ему дверь, когда он пришел на спиритический сеанс. Подтвердив, что чек действительно вырван, она направилась к выходу. У двери она остановилась, и за спиной у Лэгьюна ее глаза встретились с глазами Люишема. Она приподняла брови, поджала губы и многозначительно взглянула на Лэгьюна. - Боюсь, - сказал Лэгьюн, - со мной поступили крайне бесчестно. Мистер Чеффери - человек, бесспорно, способный, но боюсь, очень боюсь, что он злоупотребил условиями опыта. Все это... его оскорбления... меня весьма задевает. Он замолчал. Люишем встал. - Не смогли бы вы еще раз навестить меня? - с кроткой учтивостью спросил Лэгьюн. Люишем с удивлением убедился, что ему жаль Лэгьюна. - Это был человек незаурядных способностей, - продолжал Лэгьюн. - Я так привык полагаться на него... В последнее время у меня в банке собралась довольно крупная сумма денег. Но как он узнал об этом, ума не приложу. Иначе, как его необыкновенными способностями, это объяснить нельзя. Придя к Лэгьюну в следующий раз, Люишем узнал от него подробности, и, между прочим, оказалось, что "дама" тоже исчезла. - Вот это хорошо, - эгоистически заметил он. - По крайней мере, нам не угрожает его возвращение. Он попробовал представить себе эту "даму" и тут более отчетливо, чем прежде, понял, как скуден его опыт и бедно воображение. И эти люди, уже с седыми волосами, с подмоченной репутацией, тоже испытывают какие-то чувства! Даже страсти... Он вернулся к фактам. Чеффери получил от Лэгьюна, находившегося в гипнотическом состоянии, "автограф" на пустом бланке чека. - Признаться, - объяснил Лэгьюн, - я не уверен даже, подсудное ли это дело. В законах ничего не говорится о гипнозе, а ведь чек-то подписал я сам. Несмотря на потери, маленький человек был почти доволен одной любопытной, по его мнению, деталью. - Можете назвать это совпадением, - сказал он, - счастливой случайностью, но я предпочитаю искать Другое объяснение. Подумайте только. Общая сумма на моем счете известна только моему банкиру да мне. От меня он выведать ее не мог, ибо я сам ее не помню: я уже давным-давно не заглядывал в свою сберегательную книжку. Он же снял со счета одним чеком все деньги, оставив каких-нибудь семнадцать шиллингов шесть пенсов. А ведь там было больше пятисот фунтов. И с прежним торжеством заключил: - Видите, не совпало всего на семнадцать шиллингов шесть пенсов. Как вы это объясните, а? Ну-ка, дайте мне материалистическое истолкование. Не можете? Я тоже не могу. - Я, наверное, смогу, - сказал Люишем. - Какое же? Люишем кивнул на конторку Лэгьюна. - Не думаете ли вы, - ему стало смешно, но он сдержался, - что он подобрал ключ? По дороге домой в Клэпхем Люишем все время со смехом вспоминал, какое Лэгьюн сделал при этом лицо. Но потом это перестало казаться ему забавным. Ему вдруг припомнилось, что Чеффери - его тесть, а миссис Чеффери - теща, и что они вместе с Этель составляют его семью, его род, и что этот мрачный, неуклюжий дом на склоне холма в Клэпхеме должен стать его домом. Домом!.. Его связь со всем этим, как связь с целым миром, была теперь такой нерасторжимой, словно он для этого и был рожден. А еще год назад, если не считать полустершегося воспоминания об Этель, никто из этих людей для него и не существовал. Поистине неисповедимы пути судьбы! События последних нескольких месяцев пронеслись в его памяти молниеносно, как пантомима. Кажется, тут было над чем посмеяться. И Люишем рассмеялся. Этот смех отмечал новую полосу в его жизни. Прежде Люишем никогда не смеялся над собственными неурядицами. Теперь пришел конец серьезности, с какой смотрит на вещи юность. Он вырос. То был смех безграничного восприятия. 31. В ПАРКЕ БАТТЕРСИ Хотя Люишем и пообещал прекратить дружбу с мисс Хейдингер, в течение ближайших пяти недель он не предпринимал никаких действий, а злополучное письмо ее оставалось без ответа. За это время состоялся - не без двуязычных нареканий - их переезд от мадам Гэдоу в мрачный клапхемский дом, где молодая пара разместилась, как и предполагалось, в маленькой комнатке на третьем этаже. И здесь весь мир вдруг неузнаваемо, до странности изменился, и причиной этому оказались несколько сказанных шепотом слов. Слова эти прозвучали среди всхлипываний и слез, когда руки Этель обвивали его шею, а ее распущенные волосы Прятали от него ее лицо. И он ответил тоже шепотом, немного, быть может, растерянно, и в то же время испытывая странную гордость, совсем непохожую на то, что он ожидал испытать, когда со страхом прежде думал, что рано или поздно это должно случиться. Внезапно он осознал, что все решено, что разрешен наконец конфликт, который так долго их тяготил. Колебаний как не бывало. Теперь предстояло действовать. На следующий день он написал записку, а два дня спустя утром ушел на свои репетиторские занятия по математике часом раньше, и вместо того, чтобы пойти прямо к Вигорсу, направился через мост в парк Баттерси. Там около скамьи, где они когда-то встречались, нетерпеливо прохаживалась мисс Хейдингер. Они немного походили взад и вперед, разговаривая о том о сем, а затем наступило молчание... - Вы хотите мне что-то сказать? - вдруг спросила мисс Хейдингер. Люишем чуть побледнел. - Да, - ответил он. - Дело в том... - Он старался держаться непринужденно. - Я когда-нибудь говорил вам, что женат? - Женаты? - Да. - Вы женаты?! - Да, - чуть раздраженно повторил он. Мгновение оба молчали. Люишем довольно малодушно разглядывал георгины, а мисс Хейдингер смотрела на него. - Это вы и хотели мне сказать? Мистер Люишем повернулся и встретил ее взгляд. - Да, - ответил он. - Именно это я и хотел вам сказать. Молчание. - Вы не возражаете, если я присяду? - ровным голосом спросила мисс Хейдингер. - Вон там под деревом есть скамья, - сказал Люишем. Они молча дошли до скамьи. - А теперь, - спокойно заговорила мисс Хейдингер, - расскажите мне, на ком вы женаты. Люишем ответил в общих словах. Она задала ему еще один вопрос, потом другой. Он чувствовал себя ужасно неловко и отвечал запинаясь, но чистосердечно. - Мне следовало бы догадаться, - сказала она. - Мне следовало бы догадаться. Но я не хотела знать. Расскажите мне еще что-нибудь. Расскажите мне о ней. Люишем рассказал. Разговор этот был ему страшно неприятен, но уйти от него он не мог: ведь он обещал Этель. Наконец мисс Хейдингер получила полное представление о его судьбе, почти полное, так как в его рассказе отсутствовали эмоции, которые делали его достоверным. - Вы женились перед вторым экзаменом? - спросила она. - Да, - ответил Люишем. - Но почему вы не рассказали мне об этом раньше? - спросила мисс Хейдингер. - Не знаю, - признался Люишем. - Я хотел... в тот день, в Кенсингтон-гарденс. Но как-то не смог. Наверное, мне следовало рассказать. - Наверное, следовало. - Да, по-видимому, следовало... А я не рассказал. Как-то... трудно было... Я не знал, как вы к этому отнесетесь. Ведь все произошло так поспешно. Не находя слов, он умолк. - Мне кажется, вы все-таки обязаны были мне сказать, - повторила мисс Хейдингер, рассматривая его профиль. Люишем приступил ко второй и более сложной части своего объяснения. - Произошло недоразумение, - сказал он, - собственно, оно было все время... Из-за вас, хочу я сказать. Немного трудно... Дело в том, что... моя жена... знаете ли... Она смотрит на вещи несколько иначе, нежели мы. - Мы? - Да. Это, конечно, странно... Но она видела ваши письма... - Вы ей их показывали? - Нет. Просто она знает о нашей переписке, знает, что вы пишете мне о социализме, о литературе и... о том, что нас интересует, а ее нет. - Вы хотите сказать, что такие вещи недоступны ее пониманию? - Она об этом никогда не задумывалась. Мне кажется, разница в образовании... - И она возражает? - Нет, - не задумываясь, солгал Люишем. - Она не возражает. - Так в чем же дело? - спросила мисс Хейдингер, и ее лицо совсем побелело. - Она чувствует, что... она чувствует... Она не говорит, конечно, но я вижу, она чувствует, что ей тоже следует в этом принять участие. Я знаю... как она любит меня. И ей стыдно... Это напоминает ей... Разве вы не понимаете, что ей обидно? - Да, понимаю. Итак, даже это малое... У мисс Хейдингер, казалось, перехватило дыхание, потому что она вдруг замолчала. Наконец она с усилием заговорила. - А что это обидит меня... - начала она, но лицо ее искривила гримаса, и она снова умолкла. - Нет, не в этом дело. - Люишем был в нерешительности. - Я знал, что это обидит вас. - Вы ее любите. Вы можете пожертвовать... - Нет, не в этом дело. Но есть разница. Если ее обидеть, она не поймет. А вы... Мне казалось вполне естественным прийти к вам. Я смотрю на вас, как на... А для нее мне всегда приходится делать снисхождение... - Вы ее любите. - Не знаю, в этом ли дело. Все так сложно. Любовь означает все... или ничего. Я знаю вас лучше, чем ее, вы знаете меня лучше, чем она будет когда-либо знать. Я могу рассказать вам то, чего никогда не расскажу ей. Я могу раскрыть перед вами душу... почти... и знаю, что вы поймете... Только... - Вы ее любите. - Да, - признался Люишем, дергая себя за ус. - Дело, должно быть, в этом... Некоторое время оба молчали; затем мисс Хейдингер заговорила с непривычной для нее горячностью: - О! Подумать только, что это конец всему! А ведь столько надежд... Что дает она вам такого, чего не сумела бы дать я? Даже сейчас! Почему я должна отказаться от того немногого, что принадлежит мне? Если бы она смогла забрать и это... Но она не может. Если я отпущу вас, вы ничего не будете делать. Все наши мечты, все устремления - все зачахнет и погибнет, а ей это безразлично. Она не поймет. Она будет думать, что вы все тот же. Почему она домогается того, чем не в силах владеть? Взять то, что принадлежит мне, и отдать ей для того, чтобы она выбросила? Она смотрела не на Люишема, а прямо перед собой, и лицо ее было само страдание. - Я в известном смысле уже привыкла... думать о вас как о чем-то мне принадлежащем... Я и сейчас так думаю. - В последнее время, - начал Люишем после молчания, - мне раза два приходила в голову одна мысль. Не кажется ли вам, что вы несколько переоцениваете мои способности? Я знаю, мы говорили о великих делах. Но вот уже полгода с лишком я бьюсь, чтобы просто заработать на жизнь, сколько может чуть ли не каждый. На это у меня уходит все время. Тут, пожалуй, задумаешься: может быть, жизнь не такая простая вещь... - Нет, - решительно возразила она, - вы могли бы совершить великие дела! Даже сейчас, - продолжала она, - вы еще способны сделать многое... Если бы только я могла видеть вас время от времени, писать вам... У вас такие способности и... такой слабый характер. Вам обязательно нужен кто-нибудь... В этом ваша слабость. Вы сами в себя не верите. Вам нужно, чтобы кто-нибудь поддерживал вас и верил в вас, безгранично поддерживал и верил. Почему я не могу дать вам это? Больше мне ничего не нужно. По крайней мере сейчас. Зачем ей знать? Она от этого ничего не теряет. Я ничего не прошу из того, чем владеет она. Но я знаю, что одна, своими силами ничего не добьюсь. Я знаю, что вместе с вами... Ей ведь обидно только оттого, что она знает. А зачем ей знать? Мистер Люишем в нерешительности посмотрел на нее. Его воображаемое величие вдохновляло ее взгляд. В этот миг по крайней мере и он свято верил в свои возможности. Но он понимал, что его величие и ее восхищение связаны между собой, что они составляют одно нераздельное целое. Зачем вправду Этель знать об этом? Он представил себе все, что может совершить, чего может добиться, но тут же пришла мысль о сложностях, неловкости, об опасности разоблачения. - Дело в том, что я не имею права усложнять свою жизнь. Я ничего не добьюсь, если буду ее усложнять. Только люди со средствами могут позволить себе сложности. Тут надо выбирать либо одно, либо другое... Он умолк, внезапно представив себе Этель, как в прошлый раз, со слезами на глазах. - Нет, - чуть ли не грубо заключил он. - Нет. Я не хочу действовать за ее спиной. Я не говорю, что я теперь такой уж кристально честный. Но я не умею лгать. Она тотчас же все поймет. Она тотчас все поймет, и ничего хорошего из этого не получится. Моя жизнь и так слишком сложна. Я не могу с этим справиться и двигаться дальше. Я... Вы переоцениваете меня. И, кроме того... Есть одно обстоятельство... Одно... - Он запнулся и возвратился к тому, с чего начал. - Нет, я не имею права усложнять свою жизнь. Очень жаль, но это так. Мисс Хейдингер ничего не ответила. Ее молчание удивило его. Секунд двадцать они сидели молча. Потом она вдруг встала, тотчас вскочил и он. Ее лицо горело, глаза были опущены. - Прощайте, - чуть не шепотом сказала она и протянула ему руку. - Но... - начал было Люишем и замолчал. Мисс Хейдингер была бледна, как мел. - Прощайте, - с кривой улыбкой повторила она, внезапно глянув ему в глаза. - Больше говорить не о чем, не так ли? Прощайте. Он взял ее руку. - Надеюсь, я не... - Прощайте, - нетерпеливо сказала она, выдернула у него руку и пошла прочь. Он шагнул было за ней. - Мисс Хейдингер, - позвал он ее, но она не остановилась. - Мисс Хейдингер... Он понял, что она не хочет откликнуться... Он стоял неподвижно, глядя, как она уходит. Непривычное чувство утраты овладело им, ему захотелось догнать ее, в чем-то убедить... Она ни разу не обернулась и была уже далеко, когда он пустился ее догонять. Сделав шаг, он пошел все быстрее, быстрее, вот он уже почти нагнал ее, оставалось всего шагов тридцать. Но в это время она подошла к воротам. Шаги его замедлились. Он вдруг испугался, что она обернется. Она прошла в ворота и скрылась из виду. Он стоял, глядя ей вслед, потом вздохнул и свернул налево, на ту аллею, что вела к мосту и Вигорсу. На середине моста им вновь овладела нерешительность. Он остановился. Назойливая мысль не исчезала. Он взглянул на часы: надо было спешить, если он хочет успеть на поезд и попасть в Эрлс-Корт к Вигорсу. Пусть Вигорс идет ко всем чертям, сказал он себе. Но в конце концов он все же успел на поезд. 32. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА В тот же вечер часов около семи Этель вошла в комнату с корзиной для бумаг, которую она купила ему, и застала его за маленьким туалетным столиком, тем самым, что должен был служить письменным столом. Из окна открывался непривычно широкий для Лондона вид: длинный ряд покатых крыш, спускающихся к вокзалу, просторное голубое небо, уходящее вверх, к уже темнеющему зениту, и вниз, к таинственному туману крыш, щетинившихся дымовыми трубами, сквозь который там и тут проступали то сигнальные огни и клубы пара, то движущаяся цепочка освещенных окон поезда, то еле различимая перспектива улиц. Похваставшись корзиной, Этель поставила ее у его ног, и в этот момент взгляд ее упал на желтый лист бумаги, который он держал в руках. - Что это у тебя? Он протянул ей листок. - Я нашел его на дне моего желтого ящика. Это еще из Хортли. Она взяла листок и увидела изложенную в хронологическом порядке жизненную программу. На полях были какие-то пометки, а все даты наскоро переправлены. - Совсем пожелтел, - заметила Этель. Люишем подумал, что от этого замечания ей, пожалуй, следовало бы воздержаться. Он смотрел на свою "Программу", и ему почему-то стало грустно. Оба молчали. И вдруг он почувствовал ее руку на своем плече, увидел, что она склоняется над ним. - Милый, - прошептала она странно изменившимся голосом. Он понял, что она хочет что-то сказать, но не может подыскать слов. - Что? - наконец спросил он. - Ты не огорчаешься? - Из-за чего? - Из-за этого. - Нет! - Тебе даже... Тебе даже ничуть не жалко? - спросила она. - Нет, ничуть. - Я не могу понять. Так много... - Я рад, - заявил он. - Рад. - Но заботы... расходы... и твоя работа? - Именно поэтому, - сказал он, - я и рад. Она недоверчиво посмотрела на него. Он поднял глаза и прочел сомнение на ее лице. Он обнял ее, и она тотчас же, почти рассеянно повинуясь обнимающей ее руке, наклонилась и поцеловала его. - Этим все решено, - сказал он, не отпуская ее. - Это соединяет нас. Неужели ты не понимаешь? Раньше... Теперь все по-другому. Это - наше общее. Это... Это - связующее звено, которого нам недоставало. Оно свяжет нас воедино, соединит навсегда. Это будет наша жизнь. Ради чего я буду работать. Все остальное... Он смело взглянул правде в глаза. - Все остальное было... тщеславие! На ее лице еще оставалась тень сомнения, тень печали. - Милый, - наконец позвала она. - Что? Она сдвинула брови. - Нет! - сказала она. - Я не могу этого сказать. Опять наступило молчание, во время которого Этель очутилась на коленях у Люишема. Он поцеловал ее руку, но ее лицо по-прежнему было серьезным. Она смотрела в окно на сгущающиеся сумерки. - Я глупая, я это знаю, - сказала она. - Я говорю... совсем не то, что чувствую. Он ждал, что она скажет дальше. - Нет, не могу, - вздохнула она. Он чувствовал, что обязан помочь ей. Ему тоже нелегко было найти слова. - Мне кажется, я понимаю, - сказал он, стараясь ощутить неуловимое. Снова молчание, долгое, но исполненное смысла. Внезапно она вернулась к жизненной прозе и встала. - Если я не сойду вниз, маме придется самой накрывать к ужину. У двери она остановилась и еще раз взглянула на него. Мгновение они смотрели друг на друга. В сумерках ей был виден лишь смутный его силуэт. Люишем вдруг протянул к ней руки... Внизу раздались шаги. Этель освободилась из его объятий и выбежала из комнаты. Он услышал, как она крикнула: - Мама! Я сама накрою к ужину. А ты отдыхай. Он прислушивался к ее шагам, пока они не стихли за кухонной дверью. Тогда он снова посмотрел на свою "Программу", и на мгновение она показалась ему сущим пустяком. Он держал ее в руках и разглядывал так, будто она была написана другим человеком. И в самом деле ее писал совсем другой человек. - "Брошюры либерального направления", - прочел он и засмеялся. Мысли унесли