керли придали его мыслям удивительно новое направление. Если бы только увидеть ее сейчас! Его желание исполнилось. На углу улицы его обогнали две фигуры. Высокий мужчина в очках и шляпе, похожей на головной убор священника, с воротником, поднятым до седых бакенбард, был сам Чеффери, его спутница тоже была хорошо известна Люишему. Пара прошла мимо, не заметив его, но на мгновение свет уличного фонаря осветил ее лицо, и оно показалось ему бледным и усталым. Люишем замер на углу, в немом изумлении глядя вслед этим двум фигурам, удалявшимся под тусклым светом фонарей. Он был ошеломлен. Часы медленно пробили полночь. Издалека донесся стук захлопнувшейся за ними двери. Еще долго после того, как замерло эхо, стоял он там. "Она была на сеансе, она нарушила обещание. Она была на сеансе, она нарушила обещание", - бесконечно повторяясь, стучало у него в мозгу. Объяснение не заставило себя ждать: "Она поступила так, потому что я ее бросил. Мне следовало бы это понять из ее писем. Она поступила так, потому что считает, что я отношусь к ней несерьезно, что моя любовь - всего лишь ребячество... Я знал, что она никогда меня не поймет!" 19. ЛЮИШЕМ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ На следующее утро Лэгьюн подтвердил догадку Люишема о том, что Этель, уступив уговорам, согласилась наконец испробовать свои силы в угадывании мыслей. - Начало есть, - рассказывал Лэгьюн, потирая руки. - Мы с ней поладим, я уверен. У нее определенно имеются способности. Я всегда чувствовал это по ее лицу. У нее есть способности. - И долго ее пришлось... уговаривать? - с трудом выговорил Люишем. - Да, признаться, нам было нелегко. Нелегко. Однако я дал ей понять, что едва ли она сможет остаться у меня в должности секретарши, если откажется проявить интерес к моим исследованиям. - Вы так и сказали? - Пришлось. К счастью, Чеффери - это была его мысль, должен признаться... От удивления Лэгьюн запнулся на полуслове. Люишем как-то нелепо взмахнул руками, повернулся и побежал прочь. Лэгьюн вытаращил глаза, впервые столкнувшись с таким психическим явлением, которое выходило за пределы его понимания. - Странно! - пробормотал он и начал распаковывать свой портфель. Время от времени он останавливался и озирался на Люишема, который сидел на своем месте и барабанил по столу пальцами. В это время из препаратной вышла мисс Хейдингер и обратилась к молодому человеку с каким-то замечанием. Он ответил, по-видимому, предельно коротко, затем встал, мгновение помешкал, выбирая между тремя дверями лаборатории, и, наконец, исчез за той, что вела на лестницу черного хода. До вечера Лэгьюн больше его не видел. В тот вечер Этель снова возвращалась в Клэпхем в сопровождении Люишема, и разговор их был, по-видимому, серьезным. Она не пошла прямо домой, а вместе с Люишемом мимо газовых фонарей направилась на темные просторы Клэпхемского пустыря, где можно было поговорить без помехи. И этот вечерний разговор явился решающим для них обоих. - Почему вы нарушили свое обещание? - спросил Люишем. Ее оправдания были путаными и неубедительными. - Я думала, что вам теперь уж безразлично, - говорила она. - Когда вы перестали приходить на наши прогулки, мне показалось, что теперь уже все равно. Кроме того, это совсем не то, что спиритические сеансы... Сначала Люишем был беспощаден в своем гневе. Злость на Лэгьюна и Чеффери ослепляла его, и он не видел, как она страдает. Все ее возражения он отвергал. - Это обман, - говорил он. - Даже если то, что вы делаете, и не обман, все равно это - заблуждение, то есть бессознательный обман. Даже если в этом есть хоть частица истины, все равно это плохо. Правда или нет - все равно плохо. Почему они не читают мысли друг у друга? Зачем им нужны вы? Ваш разум принадлежит только вам. Он священен. Производить над вами опыты? Я этого не позволю! Я этого не позволю! На это, по крайней мере, я полагаю, у меня есть право. Подумать не могу, как вы там сидите... с завязанными глазами. И этот старый дурак кладет вам на затылок руку и задает вопросы. Я этого не позволю! Я лучше убью вас, чем допущу это! - Ничего подобного они не делают! - Все равно еще будут делать. Повязка на глаза - только начало. Нельзя зарабатывать на жизнь таким путем. Я много думал над этим. Пусть читают мысли своих дочерей, гипнотизируют своих тетушек, но оставят в покое своих секретарш. - Но что же мне делать? - Только не это. Есть вещи, которые, что бы ни было, нельзя позволять. Честь! Только потому, что мы бедны... Пусть он уволит вас! Пусть он вас уволит! Вы найдете себе другое место... - Но мне не будут платить гинею в неделю. - Будете получать меньше. - Но я же отдаю каждую неделю шестнадцать шиллингов. - Это не имеет значения. Она подавила рыдание. - Покинуть Лондон... Нет, не могу. Не могу. - Почему покинуть Лондон? - Люишем изменился в лице. - О, жизнь так жестока! - всхлипнула она. - Не могу. Они... Они не позволят мне остаться в Лондоне. - О чем вы говорите? Она рассказала, что, если Лэгьюн ее уволит, ей придется уехать в деревню к тетке, сестре Чеффери, которой нужна компаньонка. На этом настаивает Чеффери. - Ей нужна компаньонка, говорят они. Не компаньонка, а прислуга, у нее нет прислуги. Мама только плачет, когда я пытаюсь с ней поговорить. Она не хочет, чтобы я от нее уезжала. Но она его боится. "Почему ты не делаешь того, что он хочет?" - спрашивает она. Этель смотрела прямо перед собой в сгущающуюся тьму. - Мне очень бы не хотелось рассказывать вам об этом, - снова заговорила она бесцветным голосом. - Это все вы... Если бы вы не рассердились... Из-за вас все стало по-другому. Если бы не вы, я могла бы выполнить его желание. Я... Я помогала... Я пошла помочь, если у мистера Лэгьюна что-нибудь получится не так. Да... В тот вечер. Нет... не нужно! Слишком тяжело мне рассказывать вам. Но раньше, до того как увидела вас там, я этого не чувствовала. Тогда я вдруг сразу показалась себе жалкой и лживой. - И что же? - спросил Люишем. - Вот и все. Пусть я действительно занималась угадыванием мыслей, но с тех пор я больше не обманывала... ни разу... Если бы вы знали, как трудно... - Вам следовало рассказать мне все это раньше. - Я не могла. До вашего появления все было по-другому. Он потешался над людьми, передразнивал Лэгьюна, и мне было смешно. Это казалось просто шуткой. - Она вдруг остановилась. - Зачем вы тогда пошли за мной? Я сказала вам, чтобы вы не ходили. Помните, я говорила? Она готова была вот-вот зарыдать. С минуту она молчала. - Я не могу поехать к его сестре! - выкрикнула она. - Пусть это трусость, но я не могу. Молчание. И вдруг Люишем отчетливо и ясно представил себе, что ему надлежит делать. Его тайное желание внезапно превратилось в неотложный долг. - Послушайте, - сказал он, не глядя на нее и дергая себя за усы, - я не желаю, чтобы вы продолжали заниматься этим проклятым мошенничеством. Вы больше не будете пятнать себя. И я не желаю, чтобы вы уезжали из Лондона. - Но что же мне делать? - Она почти кричала. - Есть одно, что можно сделать. Если вы решитесь. - Что именно? Несколько секунд он молчал. Затем повернулся и взглянул на нее. Глаза их встретились... Мрак его души стал рассеиваться. Ее лицо было белым, как мел, она смотрела на него в страхе и замешательстве. В нем возникло новое, неведомое до тех пор чувство нежности к ней. Раньше его привлекала ее миловидность и живость - теперь же она была бледна, а глаза ее смотрели устало. Ему казалось, будто он забыл ее, а потом неожиданно вспомнил. Одна мысль овладела всем его существом. - Что же еще я могу сделать? Удивительно трудно было ответить. В горле появился какой-то комок, мышцы лица напряглись, ему хотелось одновременно и плакать и смеяться. Весь мир исчез перед его страстной мечтой. Он боялся, что Этель не решится, что она не примет всерьез его слов. - Что же это такое? - переспросила она. - Разве вы не понимаете, что мы можем пожениться? - сказал он под внезапным наплывом решимости. - Разве вы не понимаете, что это единственный для нас выход? Из тупика, в котором мы находимся! Вы должны отказаться от своего участия в обмане, а я - от своей зубрежки. И мы... мы должны пожениться. Он помолчал, а потом вдруг стал небывало красноречив. - Мир против нас, против... нас. Вам он предлагает деньги за обман, за бесчестные поступки. Ибо это - бесчестье! Он предлагает вам не честный труд, а грязную работу. И отнимает вас у меня. Меня же прельщают обещаниями успеха при условии, что я покину вас... Вам не все известно. Нам придется ждать, быть может, годы, целую вечность, если мы будем ждать обеспеченной жизни. Нас могут разлучить... Мы можем совсем потерять друг друга... Давайте бороться против этого. Почему мы должны разлучаться? Если только истинная любовь не пустые слова, как все остальное. Это единственный выход. Будем вместе, ибо мы принадлежим Друг другу. Она смотрела на него, смущенная этой новой для нее мыслью, а сердце ее рвалось из груди. - Мы так молоды, - сказала она. - И на что мы будем жить? Ведь вы получаете всего одну гинею. - Я буду получать больше, я сумею заработать деньги. Я все обдумал. Уже два дня, как я не перестаю об этом думать. О том, что мы могли бы предпринять. У меня есть деньги. - Есть деньги? - Почти сто фунтов. - Но мы так молоды... И моя мать... - Мы не станем ее спрашивать. Мы никого не будем спрашивать. Это наше личное дело, Этель! Это наше личное дело. Тут вопрос, не в средствах... Еще раньше... Я думал... Дорогая, разве вы не любите меня? Но она не поддалась его восторгу. Она смотрела на него смятенным взглядом, еще занятая практической стороной дела, еще сводя все к арифметическим подсчетам. - Если бы у меня была машинка, я могла бы печатать. Я слышала... - Вопрос не в средствах, Этель... Я мечтал... Он замолчал. Она смотрела ему в лицо, в глаза, полные нетерпения, красноречиво говорящие обо всем том, что осталось невысказанным. - Решитесь ли вы пойти со мной? - прошептал он. Внезапно мир открылся перед ней наяву, как не раз открывался в заветных мечтах. И она дрогнула. Она отвела взгляд, опустила глаза. Она была готова вступить в заговор. - Но как?.. - Я придумаю, как. Доверьтесь мне. Ведь мы теперь хорошо знаем друг друга. Подумайте! Мы вдвоем... - Но я никогда не ожидала... - Я сниму для нас квартиру. Это так легко. И только подумайте, только подумайте, какая это будет жизнь! - Но как можно?.. - Вы пойдете? Она в смятении смотрела на него. - Вы же знаете, - сказала она, - вы не можете не знать, что мне хотелось бы... мне бы очень хотелось... - Вы пойдете. - Но, милый... Милый, если вы настаиваете... - Да! - торжествующе вскричал Люишем. - Вы пойдете. - Он оглянулся и понизил голос. - О любимая! Моя любимая! Голос его перешел в неразборчивый шепот. Но лицо красноречиво свидетельствовало о его чувствах. Мимо, как раз вовремя, чтобы напомнить ему, что он находится в общественном месте, направляясь домой и болтая между собой, прошли два клерка. 20. ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД ПРИОСТАНОВЛЕНО В следующую среду днем - уже перед самым экзаменом по ботанике - Смизерс увидел Люишема в зале Педагогической библиотеки за чтением одного из томов Британской энциклопедии. Рядом лежали Уитекеровский ежегодник, открытая записная книжка, брошюра из серии "Современная наука" и справочник факультета Наук и Искусств. Смизерс, который с почтением относился к таланту Люишема отыскивать во время подготовки к экзамену интересные данные, несколько минут размышлял над тем, какие же это ценные сведения по ботанике можно почерпнуть из Уитекера, и, придя домой, потратил час-другой на просмотр экземпляра, имевшегося у его квартирной хозяйки. В действительности же Люишем занимался вовсе не ботаникой; по самым авторитетным источникам он изучал искусство брака. (Брошюра из серии "Современная наука" была "Эволюцией брака" профессора Летурно, произведение, несомненно, интересное, но мало пригодное в данный момент.) Из Уитекера Люишем узнал, что за 2 фунта 6 шиллингов и 1 пенс или за 2 фунта 7 шиллингов и 1 пенс, во всяком случае, не дороже, можно до конца недели проделать все формальности бракосочетания - в названную сумму не входили чаевые - в окружной регистрационной конторе. Он сделал в своей книжке кое-какие выкладки. Плата за венчание в церкви, как он обнаружил, колебалась в очень широких пределах, но церковного брака он не желал по личным мотивам. С другой стороны, заключение гражданского брака без лицензии связано с ненужной проволочкой. Итак, придется пойти на 2 фунта 7 шиллингов 1 пенс. Чаевые - ну, скажем, еще десять шиллингов. Затем с совершенно излишним бахвальством он вытащил свои сберегательную и чековую книжки и приступил к дальнейшим подсчетам. Он убедился, что является владельцем 61 фунта 4 шиллингов 7 пенсов. Не ста фунтов, как он сказал, но довольно приятной кругленькой суммы - другим приходилось начинать дела и с меньшим капиталом. Когда-то это были действительно сто фунтов. Если он истратит пять фунтов на регистрацию брака и переезд, то у него останется около 56 фунтов. А это совсем не мало. Никаких расходов на цветы, карету и медовый месяц. Но придется купить пишущую машинку. Этель тоже будет вносить свою лепту... - Да, это будет дьявольски трудно! - воскликнул Люишем, радуясь неизвестно чему. Ибо, как ни странно, вся эта затея стала приобретать для него вкус захватывающего приключения, отнюдь не лишенного приятности. Зажав в руке записную книжку, он откинулся на спинку стула... В этот день ему предстояло еще немало дел. Прежде всего нужно поговорить с окружным чиновником-регистратором, а затем подыскать квартиру, куда он сможет привести Этель, квартиру для них обоих, где они будут жить вместе. При мысли об этой новой жизни вместе, которая была уже так близка, ему представилась Этель, такая живая, такая близкая, такая ласковая... Очнувшись от своих грез, он увидел, что один из служащих библиотеки, перегнувшись через свой стол и грызя кончик разрезального ножа - привычка всех служащих Южно-Кенсингтонской библиотеки, - с любопытством уставился на него. Угадывание мыслей, подумал Люишем, по-видимому, весьма распространенное явление. Он вспыхнул, неуклюже вскочил и поставил том Британской энциклопедии обратно на полку. Ему пришлось убедиться, что подыскать квартиру вовсе не так легко. После первой же попытки он вообразил, что у него подозрительный вид, и это порядком мешало ему. Он выбрал район к югу от Бромтон-роуд. У этого района был один недостаток: там жило много сокурсников Люишема, и они могли оказаться соседями... Разумеется, большой роли это не играло. Дело просто в том, что семейные пары в Лондоне не имеют обыкновения постоянно проживать в меблированных комнатах. Те, кто слишком беден для того, чтобы арендовать целый дом или хотя бы этаж, обычно предпочитают брать внаем часть дома или необставленную квартиру. На сотню семейных пар, живущих в Лондоне в необставленных квартирах ("с пользованием кухней"), приходится всего одна пара, обитающая в меблированных комнатах. Для осторожной квартирохозяйки отсутствие у жильцов собственной мебели является первым признаком их неплатежеспособности. Первая хозяйка, к которой обратился Люишем, заявила, что не любит держать у себя дам, потому что с ними, по ее выражению, хлопот не оберешься, вторая была такого же мнения, третья сказала мистеру Люишему, что он "слишком молоденький, чтобы жениться", четвертая объявила, что сдает комнаты только одиноким джентльменам. Пятая оказалась молодой особой с плутовскими ужимками, которой хотелось разузнать о своих жильцах все подробности, поэтому она подвергла Люишема перекрестному допросу. Но, уличив его в явной, по ее мнению, лжи, она выразила опасение, что ее комнаты ему "едва ли подойдут", и, любезно кланяясь, выпроводила его. Погуляв по улице, пока не остыли уши и щеки, он затем предпринял новую попытку. На этот раз хозяйка оказалась страшным и жалким существом - такой серой и запыленной она выглядела, а на лице у нее лежали морщины и тени нужды и бед. Голова ее была украшена съехавшим набок грязным чепцом. Она провела Люишема в убогую комнату на втором этаже. "Можете пользоваться пианино", - сказала она, указывая на инструмент под рваным чехлом зеленого шелка. Люишем открыл крышку, порванные струны при этом задребезжали. Он еще раз обвел взглядом мрачное помещение. "Восемнадцать шиллингов, - сказал он. - Благодарю вас... Я дам вам знать". Женщина скорбно улыбнулась и, не говоря ни слова, усталой походкой направилась к двери. Люишем подумал, что, наверное, у нее в семье какое-то несчастье, но любопытствовать не стал. Следующая хозяйка оказалась вполне подходящей. Это была опрятного вида немка, довольно прилично одетая, с челкой из льняных кудряшек. Она была говорлива - из уст ее изливались бесконечные потоки слов, по большей части, безусловно, английских. На таком языке она и высказала все свои условия. Она просила пятнадцать шиллингов за крошечную спальню и маленькую гостиную, расположенные в первом этаже и разделенные между собой двухстворчатой дверью, "плюс обслуживание". Уголь стоит "шесть пенсов терка" - имелось в виду "ведерко". Выяснилось, что она не поняла Люишема, когда он сказал ей, что женат. Но, узнав, не колебалась ни минуты. "Токта фосемнатцать шиллинков, - невозмутимо заявила она. - И платить перфый тень кажтой недели... Да?" Мистер Люишем еще раз оглядел комнаты. Они казались чистыми, а китайские вазочки, полученные в виде премии из чайного магазина, потемневшие от времени олеографии в позолоченных рамках, два мешочка, предназначенные для туалетной комнаты, а теперь фигурировавшие в качестве украшений, и комод, передвинутый из спальни в гостиную, просто взывали к его чувству юмора. - Я беру комнаты со следующей субботы, - объявил он. Хозяйка не сомневалась, что комнаты понравятся, и незамедлительно предложила выдать ему квартирную книжку. Мимоходом она упомянула, что предыдущий жилец, капитан, прожил у нее три года. (О жильцах, которые прожили бы меньше трех лет, никогда не услышишь.) Затем что-то произошло (тут она заговорила по-немецки), и теперь этот капитан имеет свой выезд, по-видимому, в результате постоя у нее на квартире. Она вернулась, держа в руках грошовую конторскую книгу, бутылочку чернил и отвратительное перо, написала на обложке книги фамилию Люишема, а на первой странице расписку в получении восемнадцати шиллингов. Она, по-видимому, была от природы наделена незаурядными деловыми способностями. Люишем отдал ей деньги, и на этом официальная часть была завершена. - Уферена, што вам будет утобно, - этим утешительным напутствием она проводила его до дверей. Затем он отправился в Челси, где в окружной регистрационной конторе подробно выспросил обо всем у одного старого джентльмена, круглолицего и в очках. Тот выслушал Люишема внимательно, но с чисто деловым видом. У него была привычка повторять ответы просителя. - Чем могу служить? Ага, вы хотите жениться. По церковной лицензии? - По лицензии. - По лицензии? И так далее. Он открыл книгу и принялся аккуратно заносить в нее все данные. - Сколько лет невесте? - Двадцать один. - Весьма подходящий возраст... для невесты. Он посоветовал Люишему купить обручальное кольцо и сказал, что понадобятся два свидетеля. - Видите ли... - нерешительно начал Люишем. - Здесь всегда кто-нибудь найдется, - успокоил его чиновник-регистратор. - Для них это дело привычное. Четверг и пятницу Люишем провел в чрезвычайно приподнятом состоянии духа. Никакие укоры совести по поводу крушения карьеры в эти дни его, по-видимому, не терзали. Все сомнения на время рассеялись. Ему хотелось пуститься в пляс по коридору. Он был настроен крайне легкомысленно и принялся даже подшучивать над окружающими, что, естественно, никому удовольствия не доставляло. Вдруг, неизвестно с чем, поздравил мисс Хейдингер, а в буфете бросил через весь зал булочкой в Смизерса, попав при этом в одного из служащих Художественной школы. Обе эти шутки были чрезвычайно неумными. В первом случае, нанеся обиду, он тотчас же раскаялся, но во втором усугубил оскорбление тем, что, пройдя через всю комнату, обидно-подозрительным тоном стал спрашивать, не видел ли кто его булочки. Он полез под стол и наконец отыскав ее, порядком запыленную, но вполне съедобную, под стулом одной из студенток Художественной школы. Усевшись рядом со Смизерсом, он съел эту булочку, не переставая препираться со служащим Художественной школы, который заявил, что поведение студентов Школы естественных наук становится невыносимым, и пригрозил, что поставит об этом вопрос перед комиссией, ведающей питанием студентов. Люишем ответил, что глупо поднимать шум из-за мелочей, и предложил служащему Художественной школы запустить в него, Люишема, весь свой завтрак - бифштекс и пирог с фасолью - и тем с ним расквитаться. Затем он извинился перед служащим, заметив в качестве оправдания, что попасть в него издали было вовсе не легко. Служащий глотнул пива или чего-то горячительного, и на этом ссора была закончена. Под вечер, однако, Люишем, к чести его будет сказано, испытывал острое чувство стыда за свои поступки. Мисс Хейдингер перестала с ним разговаривать. В субботу утром он не пошел на занятия, послав по почте уведомление о том, что слегка нездоров, и, собрав все свои пожитки, отнес их в камеру хранения на Воксхолл-стейшн. Сестра Чеффери жила в Тонхеме, возле Фарнема, и Этель, неделю назад уволенная Лэгьюном, в то утро под плаксивым надзором своей матери отправилась в новое рабство. Согласно уговору, она должна была сойти или в Фарнеме, или в Уокинге, смотря по обстоятельствам, и, возвратившись в Воксхолл, встретиться с ним. А это означало, что Люишем понятия не имел, сколько ему придется простоять на платформе. Сначала он испытывал только подъем чувств от небывалого приключения. Затем, несколько раз исходив длинную платформу взад и вперед, стал настраиваться философически, ощущая странную отрешенность от всего мира. Какой-то пассажир положил рядом со своим чемоданом садовые деревца с обвязанными корнями, и при виде их на ум Люишему пришло забавное сравнение. Его собственные корни, все, что ему в жизни принадлежало, - все это находилось сейчас здесь, внизу, на этом вокзале. До чего неосновательное он существо! Ящик с книгами, сундук с платьем, несколько аттестатов, какие-то клочки бумаги, записи да не очень крепкое тело - а вокруг такая толпа, и все против него, весь огромный мир, в котором он очутился! Если бы он вдруг перестал существовать, взволновало бы это кого-нибудь, кроме нее, Этель? Наверное, и она вдали от него тоже чувствует себя маленькой и одинокой... Как бы не вышло у нее неприятностей с багажом! А вдруг тетка явится на станцию в Фарнем встретить ее? А вдруг у нее украдут кошелек? А вдруг она опоздает? Регистрация должна состояться в два... А вдруг она совсем не приедет? После того как три поезда подряд пришли без нее, смутный страх уступил место глубокому унынию... Наконец она явилась. Было уже без двадцати трех минут два. Он быстро отнес ее багаж вниз, сдал его вместе со своим собственным, и через минуту они уже сидели на извозчике, впервые в жизни воспользовавшись этим средством передвижения, на пути к мэрии. Они не успели переброситься даже словом, если не считать торопливых указаний Люишема, но глаза их блестели от волнения, а руки под фартуком коляски были соединены. Маленький старый джентльмен вел себя деловито, но ласково. Они произнесли свои обеты перед ним, чернобородым клерком и какой-то женщиной, которая перед тем, как принять участие в церемонии, сняла внизу свой фартук. Маленький старый джентльмен не говорил длинных речей. - Вы люди молодые, - медленно сказал он, - а совместная жизнь нелегка... Будьте добры друг к другу. Он чуть печально улыбнулся и по-дружески протянул им руку. На глазах у Этель блестели слезы. Она чувствовала, что не может произнести ни слова. 21. ДОМА! Затем Люишем украдкой расплатился со свидетелями и наконец очутился возле нее. Лицо его сияло. По улице шла густая толпа рабочих, возвращавшихся домой на отдых после недели труда. На ступеньках перед нашими новобрачными лежало несколько зернышек риса, оставшихся от более торжественного бракосочетания. Наблюдательная девчушка, с любопытством оглядев вышедшую из дверей пару, сказала что-то своему оборванному приятелю. - Нет! - ответил оборвыш. - Они приходили лишь порасспросить кое о чем. Оборвыш был не из хороших физиономистов. По запруженным толпой улицам, почти не переговариваясь друг с другом, они дошли до Воксхолл-стейшн, и там Люишем, приняв как можно более равнодушный вид и предъявив две квитанции, взял из камеры хранения их пожитки и сложил на извозчика. Его багаж привязали сзади, а маленький коричневый чемодан, в котором находилось все приданое Этель, уместился на сиденье перед ними. Представьте себе видавшую виды извозчичью пролетку с тем самым желтым ящиком и обтрепанным сундуком на запятках, везущую мистера Люишема и все его достояние, представьте понурую лошадь, идущую неровным шагом, и богохульствующего себе под нос старика кучера, отчаянного самобичевателя, закутанного в ветхий плащ с капюшоном. Когда наши молодые очутились в кэбе, поведение их стало менее чопорным, пожатие рук - горячее. "Этель Люишем", - несколько раз произнес вслух Люишем, а Этель, отзываясь в ответ: "Муженек" или "Муженек, милый", - сняла с руки перчатку, чтобы еще раз полюбоваться кольцом. Она поцеловала кольцо. Они решили никому не признаваться, что только-только поженились, и торжественно условились, что, когда приедут на квартиру, он будет обращаться с ней грубовато-бесцеремонно. Хозяйка-немка с любезной улыбкой встретила их в коридоре, выразила надежду, что они благополучно доехали, и рассыпалась в обещаниях удобств. Люишем помог грязнухе-служанке внести багаж, с решительным видом дал извозчику флорин и последовал за дамами в гостиную. Этель с восхитительным самообладанием ответила на расспросы мадам Гэдоу, вслед за ней прошла за двухстворчатую дверь и проявила разумный интерес к новому пружинному матрацу. Затем двухстворчатая дверь затворилась. Люишем ходил по гостиной, дергал себя за усы, делал вид, что восхищается олеографиями, и, к удивлению своему, заметил, что дрожит. Грязнуха-служанка появилась опять, неся консервированную лососину и отбивные, которые он заранее попросил мадам Гэдоу для них приготовить. Он повернулся к окну и стал смотреть на улицу, потом услышал, как затворилась дверь за служанкой, и оглянулся лишь при звуке шагов Этель, которая вышла из-за двухстворчатой двери. У нее был удивительно домашний вид. До сих пор ему лишь однажды, в драматический момент, да еще когда в комнате было полутемно, довелось видеть ее без шляпы и жакета. Теперь на ней была блузка из мягкой темно-красной ткани, отделанная белым кружевом у манжет и у ворота, открывающего ее красивую шею. А волосы ее оказались целым волшебным миром локонов и шелковистых прядей. Какой хрупкой и нежной предстала она перед ним в своей нерешительности. О, эти дивные минуты жизни! Он сделал шаг вперед и протянул руки. Она оглянулась на затворенную дверь и кинулась ему навстречу. 22. СВАДЕБНАЯ ПЕСНЬ В течение трех незабываемых дней существование Люишема представляло собой цепь самых чудесных ощущений, а жизнь казалась такой удивительной и прекрасной, что в ней не было места сомнениям или думам о будущем. Находиться рядом с Этель было нескончаемым удовольствием: она поражала этого выросшего без сестер юношу тысячью изысканных мелочей, свойственных лишь женщине. Возле нее ему было стыдно за свою силу и неуклюжесть. А свет, загоравшийся в ее глазах, и тепло ее сердца, зажигавшее этот свет! Даже находиться вдали от нее тоже было чудесно и по-своему восхитительно. Теперь он перестал быть обычным студентом, он превратился в мужчину, в жизни которого есть тайна. В понедельник расстаться с нею возле Южно-Кенсингтонской станции и подняться по Эгсибишн-роуд вместе со всеми студентами, которые поодиночке ютились в убогих жилищах и были мальчиками в сравнении с ним, умудренным своим трехдневным опытом! А потом, позабыв о работе, сидеть и мечтать о том, как они увидятся вновь! И когда звон полдневного колокола пробудит к жизни большую лестницу - или даже чуть раньше, - ускользнуть на тенистый церковный двор позади часовни, увидеть улыбающееся лицо и услышать нежный голос, говорящий милые глупости! А после четырех новое свидание, и они идут домой - к себе домой. Не было больше расставаний на углу, где горел газовый фонарь, и маленькая фигурка теперь не уходила от него, исчезая в туманной дали и унося с собой его любовь. Никогда больше этого не будет. Долгие часы, проводимые Люишемом в лаборатории, теперь в основном посвящены были мечтательным размышлениям и - честно говоря - придумыванию нелепых ласкательных словечек: "Милая жена", "Милая женушка", "Родненькая, миленькая моя женушка", "Лапушка моя". Прелестное занятие! И это отнюдь не преувеличение, а весьма красочный пример его глубокой оригинальности в те удивительные дни. Задумавшись обо всем этом, Люишем обнаружил в себе неведомое ему до сих пор сходство со Свифтом. Ибо, подобно Свифту и многим другим, ему пришлось обратиться к языку лилипутов. Да, поистине, то было преглупое время. Сделанному им на третий день своей семейной жизни срезу для микроскопического анализа - а работал он в те дни предельно мало - нельзя было не изумиться. Биндон, профессор ботаники, будучи еще под свежим впечатлением, торжественно объявил в столовой одному из своих коллег, что еще никогда не было допущено более нелепой ошибки в переоценке способностей студента. И Этель тоже переживала время, полное самых сладостных волнений. Она стала хозяйкой дома, их дома. Она делала покупки, и продавцы почтительно величали ее "мэм"; она придумывала обеды и переписывала счета, чувствуя себя при этом нужной и полезной. Время от времени она откладывала перо и сидела, мечтая. Вот уже четыре раза она провожала и встречала Люишема, с жадностью ловя новые слова, рожденные его воображением. Хозяйка комнат оказалась особой любезной и презанимательно повествовала о том, какие странные и беспутные служанки выпадали на ее долю. А Этель с помощью хитрых недомолвок старалась скрыть, что она лишь недавно замужем. В ту же субботу она написала письмо матери - Люишему пришлось ей помочь, - объявив причины своего героического бегства и обещая в самом скором времени приехать с визитом. Они отправили письмо с таким расчетом, чтобы его получили не раньше понедельника. Этель разделяла мнение Люишема, что только необходимость избавить ее от участия в медиумическом шарлатанстве заставила их пожениться - взаимное влечение тут было совершенно ни при чем. Как видите, у них все было довольно возвышенно. Люишем уговорил ее отложить визит к матери до вечера в понедельник. "Пусть хоть один день медового месяца, - настаивал он, - целиком принадлежит нам". В своих добрачных размышлениях он совершенно упустил из виду, что после женитьбы им придется поддерживать отношения с мистером и миссис Чеффери. Даже теперь ему не хотелось смириться с этой явной неизбежностью. Он предвидел, хотя твердо решился об этом не думать, тягостные сцены объяснений. Но все те же возвышенные чувства помогли ему отвлечься от неприятностей. - Пусть по крайней мере это время принадлежит нам, - сказал он, и слова его, казалось, решили дело. Если не считать краткости их медового месяца и предчувствия грядущих неприятностей, это было в самом деле чудесное время. Например, их совместный обед - правда, когда они наконец в ту памятную субботу приступили к нему, он оказался немного холодным, - но какое это было веселье! Нельзя сказать, чтобы они страдали отсутствием аппетита: оба ели чрезвычайно хорошо, несмотря на единение душ, передвижение стульев, пожатие рук и прочие помехи. Люишем впервые как следует рассмотрел ее руки, пухлые белые ручки с короткими пальчиками, и тут из своего укромного убежища появилось то самое колечко, которое он когда-то подарил ей в знак помолвки, и было надето поверх обручального. Взоры их скользили по комнате и вновь встречались в улыбке. Движения их были трепетны. Этель призналась, что ей страшно нравятся и комнаты и их убранство, она восхищалась своим положением, а он был в восторге от ее восторга. В особенности ее забавляли комод в гостиной и остроты Люишема над туалетными мешочками и олеографиями. Уничтожив отбивные, большую часть консервированной лососины и свежеиспеченную булку, они с новым аппетитом приступили к пудингу из тапиоки. Разговор велся отрывками. - Ты слышал, она назвала меня "мадам"? "Мадам" - вот как. - А сейчас мне придется выйти, сделать кое-какие покупки. Нужно купить все необходимое на воскресенье и на утро в понедельник. Я должна составить список. Нехорошо, если она заметит, как мало я смыслю в хозяйстве... Ах, если бы знать побольше! В то время Люишем отнесся к ее признанию в хозяйственном невежестве только как к поводу для веселых шуток. А потом, заговорив на другую тему, он принялся выражать ей сочувствие по поводу того, как неторжественно была обставлена их свадьба. - И подружек невесты не было, - говорил он, - и детишки не рассыпали цветы, ни карет, ни полицейских, чтобы охранять свадебные подарки, - словом, ничего того, что полагается. Не было даже белого платья. Только ты да я. - Только ты да я. О! - Все это чепуха, - помолчав, сказал Люишем. - А скольких речей мы не услышали! - снова заговорил он. - Только представь себе: встает шафер и говорит: "Леди и джентльмены, за здоровье новобрачной!" Так, кажется, полагается говорит шаферу? Вместо ответа она протянула ему руку. - А знаешь ли ты, - продолжал он, уделив ее руке должное внимание, - что мы даже не были представлены друг другу? - Не были! - подтвердила Этель. - Не были! Мы даже не были представлены! По какой-то неведомой причине то обстоятельство, что они не были представлены друг другу, привело их в необыкновенный восторг... К вечеру, после того, как Люишем распаковал кое-что из книг и прочих пожитков, его можно было видеть на улице, где он, не таясь и пребывая в превосходном настроении, нес вслед за Этель ее покупки. В руках у него были свертки и фунтики из синей бумаги, свертки из серой оберточной бумаги и пакет с кондитерскими изделиями, а из бокового кармана его ист-эндского пальто торчал хвост завернутой в бумагу пикши. С такими высокими чувствами и такими убогими средствами начали они свой медовый месяц. В воскресенье вечером они долго гуляли по тихим улицам, пока не очутились наконец в Гайд-парке. Вечер ранней весны был мягким и ясным, в небе ласково светила луна. Они смотрели с моста на Серпентайн, на огоньки Паддингтона, желтые и далекие. Так они стояли, еле заметные маленькие фигурки, прижавшись друг к другу. Сначала они что-то шептали, потом совсем смолкли. Потом им показалось, что мимо кто-то прошел, и Люишем поспешил заговорить в своей возвышенной манере. Он сравнил Серпентайн с жизнью и нашел символическое значение в темных берегах Кенсингтон-гарденс и далеких ярких огнях. - Долгая борьба, - сказал он, - и в конце огни, - хотя, что он подразумевал под этими огнями в конце, он и сам не знал. Не знала этого и Этель, но восторженное чувство его вполне разделяла. - Мы боремся с миром, - добавил он, ощущая огромное удовольствие от этой мысли. - Весь мир против нас, и мы боремся с ним. - И победить нас нельзя, - сказала Этель. - Разве можно нас победить, когда мы вместе? - спросил Люишем. - Ради тебя я готов драться с десятком миров. Под ласковым сиянием луны бороться с миром казалось приятно, благородно и даже легко, ибо отваги у них было хоть отбавляй. - Ви, наверное, не ошень тавно замушем, - вкрадчиво улыбаясь, заметила мадам Гэдоу, когда отворила дверь Этель, проводившей Люишема до школы. - Не очень, - призналась Этель. - Ви ошень щастливи, - сказала мадам Гэдоу и вздохнула. - Я тоже била ошень щастлива. 23. МИСТЕР ЧЕФФЕРИ У СЕБЯ ДОМА В понедельник, когда мистер и миссис Д.Э.Люишем отправились с визитом к миссис и мистеру Чеффери, позолоченная завеса сплошного восторга немного приподнялась. Миссис Люишем явно одолевали мрачные предчувствия, но сам Люишем еще продолжал парить в облаках и держался бесстрашным героем. На кем была бумажная сорочка с полотняным воротничком и очень красивый черный атласный галстук, который миссис Люишем в тот же день купила по собственной инициативе. Ей, естественно, хотелось, чтобы он выглядел как можно лучше. Миссис Чеффери явилась ему в полуосвещенном коридоре в виде грязного чепца над плечом Этель и двух черных рукавов вокруг ее шеи. Она оказалась затем маленькой пожилой женщиной с тонким носом, торчащим из-под очков в серебряной оправе, бесхарактерным ртом и растерянными глазами - нелепое, неряшливое существо, странно похожее лицом на Этель. Она явно дрожала от нервного возбуждения. Она помедлила в нерешительности, вглядываясь в Люишема, затем с энтузиазмом его расцеловала. - Значит, это и есть мистер Люишем! - воскликнула она. За всю жизнь Люишема, начиная с давно забытых дней младенчества, это была третья целовавшая его женщина. - Я так боялась... Вот! - Она истерически рассмеялась. - Извините меня за мои слова, но так приятно убедиться, что вы... молоды и как будто порядочны. Не то, чтобы Этель... Он был просто ужасен; - добавила миссис Чеффери. - Тебе не следовало писать о гипнотизировании. И от Джейн такие письма... Вот! Впрочем, он ждет и слушает... - Куда нам идти, мама? Вниз? - спросила Этель. - Он ждет вас там, - ответила миссис Чеффери. Она взяла тусклую керосиновую лампочку, и по мрачной винтовой лестнице они все вместе спустились в подвал, где находилась столовая, освещенная газом, который горел под матовым стеклянным абажуром со звездами. Этот спуск произвел на Люишема гнетущее впечатление. Он шел первым. У двери он остановился и глубоко вздохнул. Что, черт побери, собирается говорить этот Чеффери? Хотя ему-то, разумеется, все равно. Чеффери стоял спиной к горящему камину, подрезая ногти перочинным ножичком. Его очки с позолоченными ободками были сдвинуты вниз, образуя пятно света на кончике его длинного носа; он оглядел мистера и миссис Люишем поверх очков с... - мистер Люишем на мгновение не поверил своим глазам: нет, определенно он улыбался - явно шутливой улыбкой. - Итак, ты вернулась, - довольно весело обратился он к Этель через голову Люишема. Говорил он каким-то фальцетом. - Она пришла навестить свою мать, - сказал Люишем. - Вы, полагаю, и есть мистер Чеффери? - Хотелось бы знать, кто вы такой, черт побери? - воскликнул Чеффери, откидывая назад голову, чтобы можно было смотреть сквозь очки, а не поверх них, и смеясь от души. - Я склонен думать, что в наглости вы не имеете себе равных. Уж не тот ли вы самый мистер Люишем, о котором сия заблудшая девица упоминает в своем письме? - Он самый. - Мэгги, - обратился мистер Чеффери к миссис Чеффери, - бывают люди, с которыми деликатничать бесполезно, которые деликатности просто не понимают. У вашей дочери есть брачное свидетельство? - Мистер Чеффери! - воскликнул Люишем, а миссис Чеффери вскричала: - Джеймс! Как ты можешь? Чеффери защелкнул перочинный нож и сунул его в карман жилета. Затем он поднял взгляд и снова заговорил тем же ровным голосом: - Мне представляется, что мы цивилизованные люди и готовы решить наши дела цивилизованным путем. Моя падчерица проводит вне дома две ночи и возвращается с так называемым мужем. Я по крайней мере не намерен оставаться в неведении относительно узаконенности ее положения. - Вам бы следовало знать ее лучше... - начал было Люишем. - К чему споры на этот счет, - весело спросил Чеффери, длинным пальцем указуя на невольный жест Этель, - когда свидетельство у нее в кармане? С таким же успехом, я полагаю, она может предъявить его. Вот видите. Не бойтесь вручить его мне. Всегда можно получить другое по номинальной стоимости в два шиллинга семь пенсов. Благодарю вас... Люишем Джордж Эдгар. Двадцать один год. И... Тебе тоже двадцать один! Я никогда точно не знал, сколько тебе лет, дорогая. Разве твоя мать скажет когда-нибудь? Студент! Благодарю вас. Весьма обязан. На душе у меня и вправду стало гораздо легче. А теперь - что вы желаете сказать в свое оправдание по поводу этого столь примечательного события? - Вы получили письмо, - ответил Люишем. - Я получил письмо с извинениями - выпады в мой адрес я игнорирую... Да, сэр, письмо с извинениями. Вам, молодые люди, захотелось пожениться, и вы использовали благоприятный момент. В вашем письме вы даже не упоминаете о том обстоятельстве, что вам просто захотелось пожениться. Какая скромность! - Вы явились сюда, уже став мужем и женой. Это нарушает установленный в нашем доме порядок, это причиняет нам бесконечные волнения, но вам до этого нет дела! Я не порицаю вас. Порицать следует природу. Ни один из вас пока не знает, на что вы себя обрекли. Узнаете потом. Вы муж и жена, и сейчас это самое важное... (Этель, милочка, вынеси шляпу и палку твоего мужа за дверь.) А вы, сэр, значит, изволите не одобрять того способа, которым я зарабатываю себе на жизнь? - Видите ли... - начал Люишем. - Да. Вынужден заявить, что это именно так. - А вас, собственно, никто к подобному заявлению не вынуждает. Только отсутствие опыта служит вам извинением. - Да, но это неправильно, это нечестно. - Догма, - сказал Чеффери. - Догма! - То есть как это догма? - спросил Люишем. - Просто догма, и все. Но об этом стоит поспорить при более удобных обстоятельствах. В эту пору мы обычно ужинаем, а я не из тех, кто борется против свершившихся фактов. Мы породнились. От этого никуда не уйдешь. Оставайтесь ужинать, и мы с вами выясним все спорные вопросы. Мы связаны друг с другом, давайте же извлечем из нашего родства максимальную пользу. Наши жены - ваша и моя - накроют на стол, а мы тем временем продолжим беседу. Почему бы вам не сесть на стул вместо того, чтобы стоять, облокотившись о его спинку? Это семейный дом - domus, - а не дискуссионный клуб, - причем довольно скромный, несмотря на мое возмутительное мошенничество... Так-то лучше. Прежде всего, я надеюсь, надеюсь от души, - Чеффери вдруг заговорил внушительно, - что вы не диссидент. - Что? - переспросил Люишем. - Нет, я не диссидент. - Так-то лучше, - сказал мистер Чеффери. - Очень этому рад. А то я уж немного боялся... Что-то в вашем поведении... Не выношу диссидентов. Питаю к ним особое отвращение. На мой взгляд, это огромный недостаток нашего Клэпхема. Видите ли... Я ни разу не встречал среди диссидентов людей порядочных, ни разу. Он сделал гримасу, очки свалились у него с носа и повисли, звякнув о пуговицы жилета. - Очень рад, - повторил он, снова водружая их на место. - Терпеть не могу диссидентов, нонконформистов, пуритан, вегетарианцев, членов общества трезвенников и прочих. Мне по натуре чуждо лицемерие и формализм. По складу своему я истый эллин. Доводилось ли вам читать Мэтью Арнольда? [Мэтью, Арнольд (1822-1888) - английский поэт, публицист и теоретик литературы] - Кроме книг, нужных мне для занятий... - А! Вам следует почитать Мэтью Арнольда. Удивительно ясный ум! У него вы можете отыскать то самое качество, которого порой недостает ученым. Они, пожалуй, слишком привержены к феноменализму, знаете ли, несколько склонны к объективизму. Я же ищу ноумен. Ноумен, мистер Люишем! Если вы следите за ходом моих мыслей... Он умолк, а глаза его из-за очков мягко-вопросительно смотрели на Люишема. В комнату снова вошла Этель, уже без шляпы и жакета, и внесла звеневший у нее в руках квадратный черный поднос, белую скатерть, тарелки, ножи и стаканы и принялась накрывать на стол. - Я слежу, - краснея, ответил Люишем. У него не хватило смелости признаться, что он не понимает значения этого необыкновенного слова. - Продолжайте, я слушаю. - Я ищу ноумен, - с удовольствием повторил Чеффери и сделал рукой жест, означавший, что все остальное, кроме ноумена, он отметает прочь. - Я не могу довольствоваться поверхностным и внешним наблюдением. Я принадлежу к нимфолептам, знаете ли, к нимфолептам... Я должен докопаться до истины вещей. До их неуловимой основы... Я взял за правило никогда не лгать самому себе, никогда. Немного найдется людей, кто может этим похвастаться. Я считаю, что правда начинается в собственном доме. И большей частью только там она и остается. Так безопаснее и проще, знаете ли! У большинства людей, однако, - у всех этих типичных диссидентов par exellence [преимущественно (франц.)] - правда только и таскается по улицам, нанося визиты соседям. Вам понятна моя точка зрения? Он взглянул на Люишема, которому казалось, что в голове у него сплошной туман. "Нужно быть внимательным, - подумал Люишем, - по возможности более внимательным". - Видите ли, - осторожно начал он, - для меня несколько неожиданно, если можно так выразиться, при всем том, что было, услышать, как вы... - Рассуждаю о правде? Вовсе нет, если вы поймете мою точку зрения. Мою принципиальную позицию. Вот о чем я говорю. Вот что я, естественно, стараюсь объяснить вам, поскольку мы породнились и вы стали как бы моим пасынком. Вы молоды, очень молоды, а потому суровы и скоры в суждениях. Только годы учат правильно мыслить, смягчают глянец образования. Из вашего письма да и по вашему лицу мне ясно, что вы были в числе присутствовавших во время того небольшого происшествия в доме Лэгьюна. Он поднял палец, словно только что сообразив нечто новое. - Кстати, это объясняет и поведение Этель! - воскликнул он. Этель со стуком поставила на стол горчицу. - Разумеется, - отозвалась она, но не очень громко. - Но вы знали ее и раньше? - спросил Чеффери. - По Хортли, - ответил Люишем. - Понятно, - сказал Чеффери. - Я участвовал... Я был в числе тех, кто способствовал разоблачению обмана, - сказал Люишем. - А теперь, поскольку вы затронули этот вопрос, я считаю своим долгом сказать... - Я знаю, - перебил его Чеффери. - Но каким ударом это было для Лэгьюна! - Мгновение, поджав губы, он рассматривал носки своих ботинок. - А фокус с рукой, знаете ли, был недурной затеей, - добавил он со странной усмешкой в сторону. Несколько секунд Люишем мучительно размышлял над последними словами Чеффери. - Мне все это представляется в несколько ином свете, - наконец изрек он. - Не можете отказаться от своего пристрастия к морали, а? Ну ничего. Об этом мы еще потолкуем. Но, если оставить в стороне вопрос о нравственности, просто как артистически выполненный фокус, - это было сделано недурно. - Я не очень разбираюсь в фокусах... - Как все, кто принимается за разоблачения. Признайтесь, что вы никогда не слыхали и не думали об этом прежде, я говорю о пузыре. А между тем ясно, как дважды два, что медиум, у которого руки заняты, может действовать только зубами, а что может быть лучше пузыря, запрятанного под лацкан пиджака? Что, я вас спрашиваю? Но, хотя я неплохо знаком с медиумической литературой, там нигде об этом даже не упоминается. Ни разу. Меня всегда удивляло, как много упускают исследователи. Право, они никогда не учитывают, на чьей стороне преимущество, и это с самого начала ставит их в невыгодное положение. Вот смотрите! Я по натуре своей человек ловкий. Все свободное время я придумываю разные фокусы и, стоя или сидя, практикуюсь в выполнении их, потому что это очень меня забавляет. Неплохое развлечение, а? И что же в результате? Возьмем хотя бы одно: мне известны сорок восемь способов производить стук, из которых десять по крайней мере являются оригинальными. Десять никому не известных способов производить стук. - Тон его был весьма выразителен. - Иные из них просто превосходны. Вот! Как бы в подтверждение его слов раздался стук - где-то между Люишемом и Чеффери. - Ну как? - спросил Чеффери. Каминная доска открыла беглый огонь, а стол под самым носом у Люишема хлопал, как шутиха. - Видите? - спросил Чеффери, закладывая руки под фалды сюртука. Некоторое время Люишему казалось, что вся комната щелкает пальцами. - Отлично, а теперь возьмем другое. Например, самый серьезный опыт, который я с честью выдержал. Два почтенных профессора физики - не Ньютоны, разумеется, но вполне достойные, почтенные, важные профессора физики, - затем дама, стремившаяся доказать, что загробная жизнь существует, и журналист, который нуждался в материале для статьи, то есть человек, который, как и я, зарабатывает на жизнь спиритизмом, решили подвергнуть меня испытанию. Испытывать меня!.. У них, разумеется, есть своя работа: преподавание физики, проповедование религии, организация опытов и так далее. Они и часа-то в день не уделяют моему ремеслу, большинство из них в жизни своей никого не обманывали и, хоть убей, неспособны трех миль проехать без билета, чтобы не быть пойманными. Ну, понятно вам теперь, на чьей стороне преимущество? Он умолк. В Люишеме шла, казалось, какая-то внутренняя борьба. - Знаете, - снова заговорил Чеффери, - поймали-то вы меня совершенно случайно. Просто надувная рука выскочила у меня изо рта. А иначе тому вашему приятелю с резким голосом никогда бы это не удалось. Решительно никогда. С трудом, как человек, которому приходится поднимать тяжести, Люишем сказал: - Видите ли, речь ведь не об этом. Я не сомневаюсь в ваших способностях. Дело в том, что это обман... - Мы еще дойдем до этого, - пообещал Чеффери. - Совершенно очевидно, что мы смотрим на вещи с разных точек зрения. - Справедливо. И именно это нам придется обсудить. Именно это. - Обман есть обман. От этого никуда не уйдешь. Это довольно просто. - Подождите, пока я выскажусь, - с жаром заговорил Чеффери. - Необходимо, чтобы вы поняли мои доводы. А у меня они есть. После получения вашего письма я все время об этом думаю. Поистине есть высший смысл! Можно оказать, что у меня есть свое предназначение. Я что-то вроде пророка. Вы еще не поняли? - Тьфу, пропасть! - не выдержал Люишем. - А! Вы молоды, вы незрелы. Мой дорогой юноша, вы только начинаете жить. И согласитесь, что у человека вдвое старше вас могут быть более широкие взгляды. Но вот и ужин. На некоторое время, во всяком случае, заключим перемирие. Снова вошла Этель, неся еще один стул, а за ней появилась и миссис Чеффери с кувшином слабого пива. Скатерть, как заметил Люишем, когда он повернулся к столу, была порвана в нескольких местах и не заштопана, да к тому же покрыта пятнами, а в центре стола красовался давно не чищенный судок с горчицей, перцем, уксусом и тремя неопределенного назначения пустыми бутылочками. Хлеб лежал на широкой дощечке с благочестивым изречением по ободку, а на маленькой тарелочке высилась непропорционально огромная гора сыра. Мистера и миссис Люишем усадили по разные стороны стола, а миссис Чеффери села на сломанный стул, потому что, как она заявила, только ей был известен его нрав. - Сыр этот столь же питателен, непригляден и неудобоварим, сколь и наука, - заметил Чеффери, разрезая и раздавая ломтики сыра. - Но раздавите его - вот так - своей вилкой, добавьте немного доброго дорсетского масла, помажьте горчицей, посыпьте перцем - перец необходим, - полейте солодовым уксусом и все это перемешайте. У вас получится сложная смесь под названием "сырный паштет", которую можно кушать не без приятности. Так же поступают мудрецы с жизненными фактами - не заглатывают целиком, но и не отвергают, а приспосабливают к своим нуждам. - Но ведь перец и горчица - не факты, - отозвался Люишем, и это была его единственная за весь вечер удачная реплика. Чеффери признался, что его сравнение оказалось не совсем уместным, и так рассыпался в комплиментах, что Люишем не мог отказать себе в удовольствии бросить через стол взгляд на Этель. Но он тут же припомнил, что Чеффери - ловкий негодяй, от которого лучше заслужить порицание, нежели похвалу. Некоторое время Чеффери был увлечен "сырным паштетом", и разговор шел вяло. Миссис Чеффери расспрашивала Этель об их квартире, которую Этель расхваливала изо всех сил. - Обязательно приходите как-нибудь к чаю, - пригласила она, не дожидаясь, что скажет Люишем, - и сами все посмотрите. Чеффери удивил Люишема своей полной осведомленностью о материальном положении студента Южно-Кенсингтонского педагогического колледжа. - У вас, вероятно, есть еще деньги, кроме той гинеи? - несколько напрямик спросил он. - Достаточно для начала, - краснея, ответил Люишем. - И вы рассчитываете, что они там в университете впоследствии позаботятся о вас - предоставят вам должность фунтов на сто в год? - Да, - ответил Люишем несколько неохотно. - Фунтов на сто или около того. Пожалуй. Но, кроме Южного Кенсингтона, есть и другие места, если меня не захотят оставить здесь. - Понятно, - сказал Чеффери. - Но на сотню фунтов особенно не разойдешься. Впрочем, немало достойных людей вынуждены существовать и на меньшие деньги. Он помолчал, о чем-то размышляя, а потом попросил Люишема передать ему кувшин с пивом. - А ваша матушка жива, мистер Люишем? - внезапно заинтересовалась миссис Чеффери и стала расспрашивать обо всех его родственниках подряд. Когда очередь дошла до водопроводчика, миссис Чеффери, вдруг приняв важный вид, заметила, что в каждой семье есть бедные родственники. Затем этот важный вид ушел в то самое прошлое, из которого он и возник. Ужин кончился. Чеффери вылил остаток пива в свой стакан, вытащил длинную-предлинную глиняную трубку и пригласил Люишема закурить. - Хорошо честно покурить, - сказал Чеффери, приминая табак в трубке, и добавил: - У нас, в Англии, честность и хорошие сигары вместе не встречаются. Люишем нашарил у себя в кармане свои алжирские сигареты, и Чеффери, неодобрительно глянув на него сквозь очки, вернулся к самооправданию. Дамы удалились мыть посуду. - Видите ли, - начал Чеффери сразу же после первой затяжки, - насчет обмана... Мне жизнь вовсе не кажется такой простой, как вам. - И мне жизнь не кажется простой, - возразил Люишем, - но я считаю, что на свете существует и хорошее и дурное. И пока, мне представляется, вы еще ничем не доказали, что спиритический обман - это хорошо. - Давайте обсудим этот вопрос, - сказал Чеффери, кладя йогу на ногу, - давайте его обсудим. Видите ли, - он сделал затяжку, - я думаю, вы несколько преуменьшаете значение иллюзии а жизни, истинную природу лжи и обмана в человеческом поведении. Вы склонны отрицать лишь одну форму обмана, потому что она не принята всеми и всюду и вызывает некоторое недоверие, а также - как свидетельствуют обтрепанные манжеты моих брюк и наш скромный ужин - малое вознаграждение. - Дело не в этом, - ответил Люишем. - Я же готов утверждать, - продолжал излагать свою теорию Чеффери, - что честность, по существу, является в обществе силой анархической и разрушающей, что общность людей держится, а прогресс цивилизации становится возможным только благодаря энергичной, а подчас даже агрессивной лжи, что Общественный Договор - это не что иное, как уговор людей между собой лгать друг другу и обманывать себя и других ради общего блага. Ложь - тот цемент, что скрепляет союз дикаря-одиночки с обществом. На этом общеизвестном тезисе я основываю свои оправдания. Мой спиритизм, смею вас уверить, - лишь частный пример общего правила. Не будь я по натуре человеком ленивейшим из ленивых, лишенным терпения и склонным к авантюризму, питающим к тому же страшное отвращение к писанию, я сочинил бы великую книгу об этом и приобрел на всю жизнь уважение самых умных на свете фальсификаторов. - Но как вы намерены это доказать? - Доказать! Достаточно просто указать. И теперь уже есть люди - Бернард Шоу, Ибсен и им подобные, - которые кое-что постигли и проповедуют новое евангелие. Что есть человек? Вожделение и алчность, сдерживаемые лишь страхом да неразумным тщеславием. - С этим я не могу согласиться, - возразил мистер Люишем. - Согласитесь, когда будете постарше, - ответил Чеффери. - Есть истины, которыми овладевают с годами. Что же касается лжи, давайте рассмотрим устройство цивилизованного общества, возьмем для сравнения дикаря. Вы обнаружите только одно существенное различие между дикарем и человеком цивилизованным: первый еще не научился хитрить, второй же делает это с успехом. Возьмите самое явное отличие - одежду цивилизованного человека, придуманную им во имя сохранения пристойности. Что есть одежда? Сокрытие существующих фактов. Что есть приличие? Подавление естественных желаний! Я не против пристойности и приличия, имейте в виду, но ведь нельзя отрицать, что они неотъемлемые части цивилизации, а по существу, они - "suppressio veri" [сокрытие истины (лат.)]. В карманах своей одежды наш гражданин носит деньги. У простодушного дикаря денег нет. Для него кусок металла - это кусок металла, годный, пожалуй, для украшения, не более того. И он прав. Так и для всякого здравомыслящего человека, все прочее - он понимает - от людской глупости. Но для простого цивилизованного человека всеобщая обменоспособность золота - это чудо и первооснова. Вдумайтесь-ка! Почему это так? Да ни почему! Я всю жизнь дивлюсь легковерию своих ближних. Порой по утрам, смею вас уверить, я лежу в постели, думаю, что, быть может, за ночь люди обнаружили обман, надеюсь, что вот-вот услышу внизу шум и увижу, как в комнату ворвется ваша теща, держа в руках шиллинг, который не пожелал взять молочник. "Что это? - скажет он. - Эту мерзость в обмен на молоко?" Но ничего подобного не происходит. Никогда. А если бы и произошло, если бы люди прозрели, разгадали обман с деньгами, что бы случилось? Тогда проявилась бы истинная натура человека. Я вскочил бы с постели, схватил первое попавшееся оружие и кинулся вслед за молочником. Конечно, в постели полежать приятно, но молоко тоже необходимо. Высыпали бы на улицу и соседи - им тоже нужно молоко. Молочник, внезапно поняв, что происходит, погнал бы свою лошадь изо всех сил. Держи его! Лови! Хватай! Тележку переворачивают! Деритесь сколько угодно, но не опрокиньте бидон! Разве вы не представляете себе эту сцену, где все разумно от начала до конца? Я возвращаюсь домой, окровавленный, в синяках, но зато с бидоном в охапку. Да, я захватил бидон, уж это я бы не прозевал... Но к чему продолжать? Вам лучше, чем остальным, должно быть известно, что жизнь - это борьба за существование, борьба за кусок хлеба. Деньги же - ложь, скрадывающая нашу дикость. - Нет, - возразил Люишем. - Нет. Я не могу с этим согласиться. - Что же такое, по-вашему, деньги? - Договорите сначала вы, - постарался увильнуть от ответа мистер Люишем. - Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к мошенничеству на сеансе. - На этом я строю свою защиту. Возьмите, к примеру, какого-нибудь ужасно уважаемого человека, скажем, епископа. - Видите ли, - ответил Люишем, - я не очень-то уважаю епископов. - Неважно. Возьмите обычного ученого профессора. Обратите внимание на его костюм, который делает из него приличного гражданина и скрывает тот факт, что физически он - вырождающийся тип с большим брюхом и вялой мускулатурой. Вот вам первая ложь этого человека. На манжетах его брюк бахромы нет, мой мальчик. Обратите внимание на его волосы, тщательно причесанные и подстриженные, словно они от природы длиной в полдюйма, что тоже ложь, ибо в действительности по ветру должны были бы развеваться всего несколько десятков рыжевато-седых волосков длиною в добрый ярд. Обратите внимание и на сдержанно-самодовольное выражение его лица. Во рту у него ложь в виде вставных зубов. А где-то на земле трудятся бедняки, добывая ему мясо, хлеб и вино. Одежда его соткана из судеб вечно сгорбленных над работой ткачей, огонь ему дают фосфорные спички, отравляющие тех, кто их изготовляет, ест он с тарелок, покрытых свинцовой глазурью, - весь путь его устлан человеческими жизнями... Подумайте об этом круглолицем, благополучном существе! И, как сказал Свифт, подумать только, что этакое существо еще гордится собой!.. Он делает вид, что его необыкновенные открытия служат в некотором роде справедливым вознаграждением за труд других, за их страдания. Он делает вид, что он и его паразитическая карьера - плата за их подавленные желания. Представьте, как он бранит своего садовника за плохо пересаженную герань; какой густой туман лжи должен окутывать их, чтобы садовник ребром лопаты тут же не поверг наглеца во прах, из которого тот и поднялся... Его пример - это пример всякой благополучной жизни. Какой ложью и обманом оборачивается вся вежливость, все хорошее воспитание, вся культура и изысканность, пока хоть один оборванный бедняк влачит на земле голодное существование! - Но это же социализм! - воскликнул Люишем. - Я... - Никаких "измов", - возразил Чеффери, повышая свой и без того звучный голос. - Одна только страшная правда, правда, заключающаяся в том, что основа человеческого общества - ложь. Тут не поможет ни социализм и никакой другой "изм". Таково положение вещей. - Не могу согласиться... - начал было Люишем. - ...с безнадежностью, потому что вы молоды, но с нарисованной картиной вы согласны. - В известных пределах, пожалуй. - Вы согласны, что общественное положение большинства уважаемых людей запятнано обманом, лежащим в основе наших социальных установлений. А без этого и уважать бы их не стали. Даже ваше собственное положение... Кто дал вам право жениться и заниматься интересными научными изысканиями, в то время как другие молодые люди заживо гниют в рудниках? - Я признаю... - Вы и не можете не признать. А вот вам мое положение. Поскольку все в жизни запятнано обманом, поскольку жить и говорить правду свыше человеческих сил и мужества - как в этом нетрудно убедиться, - не лучше ли человеку заняться каким-нибудь откровенным и сравнительно безвредным мошенничеством, нежели рисковать своей душевной чистотой ради сомнительного благополучия и впасть в конце концов в самообман и фарисейство? Вот настоящая опасность. Вот против чего я всегда настороже. Берегитесь этого! Фарисейство - грех из грехов! Мистер Люишем дергал себя за усы. - Вы начинаете меня понимать. И, в сущности, эти достойные люди вовсе не так уж страдают. Если не я возьму у них деньги, заберет обманом кто-нибудь другой. Их безмерная уверенность в своих умственных способностях может вызвать к жизни и более гнусный обман, нежели мой шутливый стук. Так же рассуждают и наши неверующие епископы, а я чем хуже их? Эти деньги могли бы, например, достаться благотворительным учреждениям, или попасть в карман и без того разъевшегося секретаря, или пойти на уплату долгов блудного сынка. В сущности, на худой конец я нечто вроде современного Робин Гуда. Я взимаю подать с богатых соответственно их доходам. Разумеется, я не в состоянии оделять бедняков, ибо мне самому не хватает. Но зато я творю другие добрые дела. Немало слабых духом успокоил я своей ложью - стуком и разными глупостями - насчет загробной жизни. Сравните меня с этими негодяями, которые обогащаются за счет торговли фосфорными соединениями и свинцовыми ядами, сравните меня с миллионером, который содержит мюзик-холл, уделяя особое внимание актрисам, со страховщиком, с обычным биржевым маклером. Или с любым адвокатом... - Есть епископы, - продолжал Чеффери, - которые верят в Дарвина и не верят в Моисея. Я, во всяком случае, считаю себя более достойным человеком, ибо, хотя я, быть может, и похож на них, но я лучше, я по крайней мере сам придумываю свои фокусы, да, сам. - Все это очень хорошо... - опять начал Люишем. - Я мог бы простить им их нечестность, - перебил его Чеффери, - но не глупость, не дурацкое отречение от разума. Господи! Если стряпчий плутует не по правилам, не по их жалким священным правилам, его выбрасывают вон, обвиняя в недостойном поведении. Он умолк, задумался и чуть приметно усмехнулся. - Некоторые из моих фокусов, - поворачиваясь к Люишему и многозначительно похлопывая по скатерти рукой, сказал он вдруг совершенно другим голосом и улыбнулся поверх очков, - некоторые из моих фокусов дьявольски ловко придуманы, знаете ли, дьявольски ловко и стоят вдвое больше, вдвое больше, чем деньги, которые они мне приносят. Он снова повернулся к огню, затягиваясь уже еле тлеющей трубкой и поглядывая на Люишема уголком глаза поверх очков. - Кое-какие мои находки озадачили бы самого Маскилайна [Маскилайн - известный лондонский фокусник тех лет], - сказал он. - Его знаменитая шарманка, наверное, сама заиграла бы от удивления. Я обязательно должен некоторые из них вам объяснить, поскольку мы теперь породнились. Мистеру Люишему не сразу удалось восстановить течение своих мыслей, ибо он окончательно был сбит с толку безудержной погоней за быстролетными аргументами Чеффери. - Но если следовать вашим принципам, то можно делать все, что заблагорассудится! - возразил он. - Совершенно верно! - подтвердил Чеффери. - Но... - Довольно странный метод, - сказал Чеффери, - судить о принципах человека, исходя в оценке его поступков из совершенно других принципов. Люишем на минуту задумался. - Пожалуй, - наконец сказал он с видом человека, убежденного против своей воли. Он сознавал, что его логика недостаточно сильна. И тогда решил отказаться от тонкостей вежливого спора. Ему пришло на ум несколько сентенций, приготовленных им заранее, и он в несколько резкой форме поспешил их изложить. - Во всяком случае, - заключил он, - с обманом я не согласен. Что бы вы ни говорили, я придерживаюсь мнения, высказанного в моем письме. Со всеми этими делами Этель покончила. Я не намерен ничего предпринимать специально, чтобы разоблачить вас, но, если мне придется, я не стану скрывать того, что думаю о спиритических явлениях. Пусть вам это будет ясно раз и навсегда. - Мне и так ясно, мой дорогой зятек, - сказал Чеффери. - Однако в данный момент мы ведем разговор не об этом. - Но Этель... - Этель ваша, - ответил Чеффери. - Этель ваша, - повторил он секунду спустя и задумчиво добавил: - Содержать ее будете вы. - Но возвратимся к иллюзии, - снова заговорил он, с явным облегчением отказываясь от столь прозаической темы. - Подчас я согласен с епископом Беркли, что весь опыт есть, вероятно, нечто совершенно отличное от действительности. Что знание по существу своему иллюзорно. Я, вы и наш с вами разговор - все это лишь иллюзия. Что такое я, согласно вашей науке? Облако бессчетных атомов, бесконечное сочетание клеточек. Рука, которую я протягиваю, - это я? А голова? Разве поверхность моей кожи - не сугубо приблизительная, не грубо условная грань? Вы скажете, я - это мой разум? Но вспомните борьбу стремлений. Предположим, у меня появляется какое-нибудь желание, которое я сдерживаю, - это я его сдерживаю - значит, желание вне меня, оно не я, так? Но предположим, оно пересиливает меня и я ему подчиняюсь - тогда, значит, это желание - часть меня самого, не так ли? А! У меня голова идет кругом от всех этих загадок! Боже! Какие мы легковесные, неустойчивые существа: то одно, то другое, мысль, желание, поступок, забвение, - и все время мы до нелепости уверены, что мы - это мы! Что же касается вас, то вы, всего каких-нибудь пять-шесть лет назад научившись мыслить, сидите здесь в уверенности, что вам все понятно, сидите во всем вашем унаследованном первородном грехе - начиненная галлюцинациями соломинка - и судите и осуждаете. Вы, видите ли, умеете различать добро и зло! Мой мальчик, это умели делать и Адам с Евой... как только познакомились с отцом лжи! В конце вечера появились виски и горячая вода, и Чеффери, проникнувшись величайшей учтивостью, заявил, что редко получал столько удовольствия, как от разговора с Люишемом, и настоял, чтобы все присутствующие выпили виски. Миссис Чеффери и Этель добавили себе сахар и лимон. Люишем немного удивился, увидев, как Этель пьет грог. У дверей миссис Чеффери снова с энтузиазмом расцеловала на прощание Люишема. Она искренне верит, сказала она Этель, что все к лучшему. По дороге домой Люишем был задумчив и озабочен. Проблема Чеффери приняла гигантские размеры. Временами даже философский автопортрет этого мошенника, довольно остроумно и художественно живописавшего себя выразителем духа истины, представлялся ему не лишенным убедительности. Лэгьюн, бесспорно, осел, а своими спиритическими изысканиями он, вероятно, просто сам напрашивается на жульничество. Затем он припомнил, что все это имеет непосредственное отношение к Этель... - За ходом рассуждений твоего отчима довольно трудно следить, - сказал он, уже сидя на кровати и снимая ботинки. - Он хитер, чертовски хитер. Не разберешь, где и поймать-то его. Он столько наговорил, что начисто сбил меня с толку. Люишем подумал немного, потом снял ботинок и так и остался сидеть, держа его на коленях. - Все, что он наговорил, разумеется, сплошная чепуха. Правда есть правда, а обман есть обман, что бы там ни рассказывали. - Вот и я так думаю, - ответила Этель, глядясь в зеркало. - Именно так и я считаю. 24. ПОДГОТОВКА КАМПАНИИ В субботу Люишем первым появился из-за створчатой двери. Через секунду он снова очутился в спальне, держа что-то в руке. Миссис Люишем так и застыла с юбкой на весу, изумленная тем изумлением, которое было написано на лице ее мужа. - Посмотри-ка, - сказал Люишем. Она взглянула в книгу, которую он держал раскрытой, и увидела длинный перечень предметов на неразборчивой смеси английского и немецкого языков, а рядом вертикальный столбец цифр, исполненный мрачного смысла. "1 терка угля - 6 п." - такая строчка то и дело повторялась в этом зловещем списке, начиная и завершая его. Это был первый счет от мадам Гэдоу. Этель взяла его из рук мужа, чтобы рассмотреть поближе. Но и вблизи итог не сделался меньше. Их нагло обсчитывали! Им как-то сразу перестало казаться смешным, что хозяйка путает ведерко с теркой. Этот документ, насколько я понимаю, положил конец неофициальному медовому месяцу мистера Люишема. Появление его было похоже на историю с брильянтовой подвеской принца Руперта: мгновение - и все обратилось в прах. Целую неделю Люишем жил в блаженном убеждении, что жизнь соткана из любви и тайны, а теперь ему с удивительной ясностью напомнили, что она складывается из борьбы за существование и из воли к победе. "Возмутительная наглость!" - кипятился мистер Люишем, и завтрак на сей раз проходил в необычной, насыщенной грозой атмосфере: с одной стороны - гневное ворчание, с другой - испуг и оцепенение. - Придется сегодня же после обеда поговорить с нею, - взглянув на часы, сказал Люишем. Он-запихал свои книги в блестящий черный портфель и поцеловал Этель - то был первый их поцелуй, не ставший многозначительной и торжественной церемонией. Он был данью привычке, да к тому же еще поспешной, ибо Люишем опаздывал на занятия, и дверь за ним захлопнулась. Этель в то утро не должна была провожать его, потому что, во-первых, он особо просил ее об этом, а во-вторых, она хотела помочь ему и собиралась переписать для него кое-какие лекции по ботанике, в которой он сильно отстал. По дороге в школу Люишем испытывал нечто подозрительно похожее на упадок духа. Рассудок его был занят в основном соображениями арифметического свойства. Мысль, владевшую им настолько, что исключалось появление любой другой мысли, лучше всего представить в общепринятой деловой форме: Приход: Наличные деньги (м-р Л.) .. 13 ф. 10 ш. 4 1/2 п. Наличные деньги (м-сс Л.) .. 0 ф. 11 ш. 7 п. В банке ................... 45 ф. Стипендия .................. 1 ф. 1 ш. Итого ..................... 60 ф. 3 ш. 11 1/2 п. Расход: Проезд в омнибусе до Южного Кенсингтона (по случаю опоздания) 2 п. 6 завтраков в студенческом клубе ....................... 5 ш. 2 1/2 п. 2 пачки сигарет (курить после обеда) ........................ 6 п. Женитьба и переезд ............................... 4 ф. 18 ш. 10 п. Необходимые добавления к приданому невесты ............ 16 ш. 1 п. Расход по хозяйству ............................... 1 ф. 1 ш. 4 1/2 п. "Несколько мелочей", нужных для хозяйства ............. 15 ш. 3 1/2 п. Мадам Гэдоу за уголь, квартиру и обслуживание (по счету) ....................................... 1 ф. 15 ш. Утеряно ....................................................... 4 п. Остаток .......................................... 50 ф. 11 ш. 2 п. Итого ............................................ 60 ф. 3 ш. 11 1/2 п. Из этой записи даже самому неделовому человеку ясно, что, если не считать чрезвычайных трат на женитьбу и "нескольких мелочей", купленных Этель, расходы превысили доход на два с лишним фунта, а короткий экскурс в область арифметики продемонстрирует, что через двадцать пять недель "остаток" в правой колонке будет равен нулю. А между тем гинею в неделю он будет получать совсем не двадцать пять недель, а всего лишь пятнадцать, и тогда издержки основного капитала составят более трех гиней, что уменьшает назначенный нашим молодым людям "законный срок" до двадцати двух недель. Утонченному вкусу читателя эти подробности, несомненно, утомительны и неприятны, но только представьте себе, насколько неприятнее они были мистеру Люишему, в задумчивости шагавшему на занятия. Вы поймете, почему он ускользнул из лаборатории и укрылся в читальном зале, где наблюдательный Смизерс, который зубрил свои лекционные записи, готовясь к теперь уже близкому второму экзамену на медаль Форбса, снова был потрясен до глубины души, когда увидел Люишема, лихорадочно листающего страницы целой кипы периодических изданий: "Образование", "Педагогический журнал", "Школьный учитель", "Наука и ремесла", "Универсальный корреспондент", "Природа", "Атенеум", "Академия" и "Автор". Заметив, что Люишем достал из кармана записную книжку и принялся делать в ней какие-то пометки, Смизерс протиснулся в проход возле его стола и, вынырнув с фланга, пошел в атаку. - Что вы разыскиваете? - громким шепотом обратился он к Люишему, в то же время бросая внимательный взгляд на журналы. Он убедился, что Люишем изучает колонку объявлений, и его недоумение еще больше возросло. - Так, ничего, - тихо ответил Люишем, прикрывая рукой свои записи. - А вы чем теперь заняты? - Ничем особенным, - ответил Смизерс, - просто слоняюсь по залу. Вы не были на собрании в прошлую пятницу? Он повернул стул, встал на него коленями и, облокотясь на спинку, принялся шепотом повествовать о делах Дискуссионного клуба. Люишем слушал его невнимательно и отвечал предельно кратко. Что ему до всех этих ребячеств! Наконец Смизерс, совсем сбитый с толку, удалился, столкнувшись в дверях с Парксоном. Парксон, между прочим, не разговаривал с Люишемом после происшедшей между ними тягостной размолвки. Пробираясь к своему месту в конце стола, он кружным путем обошел Люишема, а усевшись, горделиво вскинул голову и принял исполненный достоинства вид, давая тем самым понять, как оскорбительно для него присутствие Люишема. Люишем рылся в журналах, преследуя сразу две цели. Он хотел изыскать какой-нибудь способ самому зарабатывать деньги в дополнение к той гинее, что получал еженедельно, и, кроме того, желал изучить спрос на переписку на пишущей машинке. Что касается его лично, то у него была смутная надежда, от которой сразу же пришлось отказаться, что, быть может, ему удастся на март заполучить какие-нибудь вечерние уроки. Но состав преподавателей в вечерних классах Лондона сохраняется в неизменности с сентября по июль - вакансия может появиться разве только по причине скоропостижной смерти одного из педагогов. Частные уроки были еще более привлекательны, но спроса на них он не обнаружил. О своих собственных способностях представление у него было еще по-юношески наивным, иначе он не тратил бы понапрасну столько времени, отмечая у себя в книжке наличие вакантной должности профессора физики в Мельбурнском университете. Он учел также возможность занять место редактора ежемесячника, посвященного социальным проблемам. Он бы вовсе не отказался от такого рода работы, хотя владелец журнала, возможно, и отказался бы от его услуг. Было еще вакантное место хранителя музея при Итонском колледже. Что до переписки на машинке, то здесь такого разнообразия не было, зато все выглядело куда определеннее. В те дни жестокая конкуренция между людьми полуобразованными еще не довела цену за переписку на машинке до страшной цифры в десять пенсов за тысячу слов, и обычная цена составляла тогда один шиллинг шесть пенсов. Исходя из того, что Этель могла печатать тысячу слов в час и что она была способна работать пять-шесть часов в день, он пришел к выводу, что ее вкладом в семейный капитал никоим образом не следует пренебрегать. Она может заработать тридцать шиллингов в неделю. Сделав это открытие, Люишем, естественно, повеселел. Правда, на страницах журналов ему не попалось ни одного объявления о том, что литератору или кому-нибудь еще нужна машинистка, зато машинистки во множестве предлагали свои услуги. Очевидно, и Этель придется дать объявление. Нужно будет вставить слова: "Специальность - научная фразеология", - решил Люишем. Он вернулся домой окрыленный надеждами и сведениями о вакансиях. В тот день ему пришлось истратить на марки целых пять шиллингов. Расправившись с обедом, Люишем - несколько взволнованный - попросил мадам Гэдоу зайти к ним. Она явилась в самом любезном расположении духа, ничуть не похожая на столь обычный в Англии тип недовольной квартирохозяйки. Она так и сыпала словами, отчаянно жестикулировала, что-то объясняла, но, к несчастью, говорила на смеси английского с немецким и в особо критические минуты предпочитала немецкий. Природная учтивость удерживала мистера Люишема от перехода границ этих двух государственных языков. Получасовые переговоры привели наконец к полюбовному соглашению - счет был уменьшен на шесть пенсов, - и обе стороны объявили себя удовлетворенными этим результатом. Мадам Гэдоу оставалась хладнокровной до самого конца спора. У мистера Люишема лицо пылало, горели уши, волосы слегка растрепались, но уступка шести пенсов, во всяком случае, свидетельствовала о справедливости его притязаний. - Она, по-видимому, решила нас испытать, - чуть виноватым тоном разъяснил он Этель. - Во что бы то ни стало нужно было проявить твердость. Теперь у нас вряд ли возникнут подобные недоразумения... - А то, что она говорила об угле для плиты, разумеется, справедливо. Затем молодая пара отправилась на прогулку в Кенсингтон-гарденс, где по случаю столь прекрасной весенней погоды Люишем истратил Два пенса за право посидеть на двух заманчивых зеленых стульях неподалеку от оркестра. Между ними состоялся, по выражению Этель, "серьезный разговор". Она проявила поистине удивительное благоразумие и рассуждала очень серьезно и толково. Особенно много говорила она о необходимости экономии в домашних расходах и от души сокрушалась полному своему хозяйственному невежеству. Было решено приобрести солидное пособие по домоводству, которое ей предстоит тщательно изучить. У миссис Чеффери был дома свой оракул в хозяйственных делах - "Всеобщий справочник", но Люишем счел это творение антинаучным. Этель полагала, что многому можно научиться и из шестипенсовых дамских журналов - однопенсовых в те дни почти не существовало. Эти издания она покупала еще тогда, когда у нее водились деньги, но в основном - о чем она сейчас горько сожалела - для того, чтобы почерпнуть сведения о новых фасонах шляп и тому подобной ерунде. Чем скорее они купят пишущую машинку, тем лучше. И тут Люишем вдруг сообразил, что не учел покупку пишущей машинки, когда производил подсчеты их ресурсов. Тем самым "законный срок" сокращался до двенадцати-тринадцати недель. Весь вечер они сочиняли и переписывали письма, надписывали адреса на конвертах и приклеивали марки. Это были минуты, полные надежд. - Мельбурн - прекрасный город, - говорил Люишем, - и нас ожидает чудесное путешествие. Он прочел ей вслух свою просьбу о предоставлении ему должности профессора в Мельбурнском университете, прочел просто для того, чтобы послушать, как это звучит, но на нее перечень всех его научных успехов произвел глубокое впечатление. - А я и не подозревала, что ты столько знаешь! - воскликнула она, и ей стало грустно от сознания, что она рядом с ним просто невежда. Совершенно естественно, что, встретив дома такую поддержку, он стал писать свои письма в учительские агентства еще более самоуверенным тоном. Объявление о переписке на машинке для "Атенеума" вызвало у него небольшое угрызение совести. После того как он переписал свой черновик, особо выделив красивым шрифтом "Специальность - научная фразеология", ему на глаза попались записи лекций, которые она приготовила для него. Почерк у нее был по-прежнему по-мальчишески круглый, как и тогда на аллее в Хортли, но пунктуация ограничивалась лишь расставленными наобум запятыми и тире, а в правописании трудных слов замечалась склонность идти по линии наименьшего сопротивления. Однако он успокоил себя мыслью, что сможет перечитывать и выправлять ее работы перед отправкой. "Неплохо было бы, - подумал он, между прочим, - и самому проштудировать какое-нибудь толковое пособие по расстановке знаков препинания". Они допоздна просидели за этим делом, совершенно позабыв о предстоящем завтра экзамене по ботанике. В их комнатке было светло и уютно, потому что пылал камин, горели газовые рожки и занавеси были задернуты, а то количество прошений, которое они составили, вселяло в их сердца надежду. Этель, раскрасневшаяся и возбужденная, то порхала по комнате, то наклонялась над Люишемом - посмотреть, что он уже сделал. По просьбе Люишема она достала из ящика комода конверты. - Ты у меня настоящая помощница, - сказал Люишем, откидываясь на спинку стула. - Для такой девушки я готов сделать все, я это чувствую. - Правда? - воскликнула она. - Правда? Я вправду помогаю тебе? Лицом и жестом Люишем выразил полное подтверждение своим словам. Она тихонько вскрикнула от восторга, на мгновение замерла, а потом, словно демонстрируя на деле свою готовность неизменно ему помогать, обежала вокруг стола с протянутыми к нему руками. - Какой ты милый! - воскликнула она. Люишем, уже заключенный в объятия, свободной рукой отодвинул стул, чтобы она могла сесть к нему на колени... Кто мог бы усомниться, что она действительно ему помогает? 25. ПЕРВАЯ БИТВА Учительство в вечерних классах и частные уроки интересовали Люишема только как временная мера. Мысли же его о более постоянных источниках дохода обнаруживали полную неспособность соразмерять свои желания и возможности. Профессорской должности в Мельбурнском университете, например, он никак не заслуживал, да и приглашению его вместе с женой в Итонский колледж также многое могло помешать. Сначала он был склонен считать выпускника Южного Кенсингтона интеллектуальной солью земли, изобилие свободных "приличных мест" с жалованьем от ста пятидесяти до трехсот фунтов в год - делом очевидным, а конкуренцию таких низкопробных заведений, как университеты Оксфорда и Кембриджа и колледжи Северной Англии, - несущественной. Но учительские агентства, к которым он обратился в следующую субботу, постарались довольно быстро вывести его из этого заблуждения. Старший помощник мистера Блендершина в мрачной маленькой конторе на Оксфорд-стрит так красноречиво прояснил положение, что Люишем даже рассердился. - Быть может, директором казенной школы? - спросил старший помощник мистера Блендершина. - Тогда почему бы уж не сразу епископом? Только послушайте, - обратился он к мистеру Блендершину, который в эту минуту с важным видом и сигарой в зубах вошел в комнату, - двадцать один год, ни степени, ни спортивных отличий, двухлетний стаж в качестве младшего учителя и желает быть директором казенной школы! Он говорил так громко, что другие клиенты, ожидавшие в приемной, не могли его не слышать, и вдобавок выразительно тыкал пером в сторону Люишема. - Но послушайте! - раздраженно перебил его Люишем. - Оттого я и обратился к вам, что не знаю, как взяться за дело самому. С минуту мистер Блендершин пристально разглядывал Люишема. - Какие у него свидетельства об образовании? - спросил он у своего помощника. Тот перечислил все "логии" и "графии". - Красная вам цена - пятьдесят и жить при школе, шестьдесят - если повезет, - решительно объявил мистер Блендершин. - Что? - воскликнул мистер Люишем. - Вам этого недостаточно? - И речи быть не может. - За восемьдесят можно получить выпускника Кембриджа, и он еще будет благодарен, - сказал мистер Блендершин. - Но мне не нужно жить при школе, - заявил мистер Люишем. - А приходящих мест крайне мало, - сообщил мистер Блендершин. - Крайне мало. Они хотят, чтобы вы и по ночам присматривали за воспитанниками. Кроме того, они боятся, что, живя отдельно, вы будете вести себя не совсем благопристойно. - Вы, случайно, не женаты? - вдруг спросил помощник, внимательно изучив лицо Люишема. - Видите ли... - Люишем встретился взглядом с мистером Блендершином. - Да, - признался он. Помощник произнес нечто непечатное. - Боже! Придется это скрывать, - сказал мистер Блендершин. - Нелегкую задачку вы себе задали. На вашем месте я бы подождал до получения диплома, раз уж это не за горами. Тогда у вас будет больше возможностей. Молчание. - Дело в том, - медленно заговорил Люишем, не отрывая глаз от носков своих ботинок, - что мне обязательно нужно чем-нибудь зарабатывать и теперь, до того, как я получу диплом. Помощник тихонько присвистнул. - Быть может, какие-нибудь уроки и найдутся, - размышлял мистер Блендершин. - Ну-ка, Бинкс, прочтите мне еще раз его данные. - Он внимательно слушал. - Что? Против религиозного обучения? - Он жестом остановил чтение. - Чепуха. Это уж, знаете ли... Вычеркните. Вам никогда не получить места в школах Англии, если вы будете возражать против религиозного обучения. Когда мамаши... Боже сохрани! Забудьте об этом. Не верите, а кто верит? Таких, как вы, сотни, сотни! Даже священники есть. Забудьте об этом... - А если спросят? - Англиканской церкви. У нас всякий, кто не примкнул к диссидентам, принадлежит к англиканской церкви. И без того подыскать вам место будет довольно затруднительно. - Но... - сомневался мистер Люишем, - это ведь ложь. - Не ложь, а законный вымысел, - поправил его мистер Блендершин. - Это всякий понимает. Если же, мой дорогой юноша, вы этого не сделаете, мы ничем не сможем вам помочь. Остается журналистика или лондонские доки. Но, учитывая ваш малый опыт, вернее сказать, только доки. Лицо Люишема покрылось пятнами. Он ничего не ответил, а лишь хмурился и дергал себя за все еще далеко не густые усы. - Компромисс, ничего не поделаешь, - сказал мистер Блендершин, доброжелательно поглядывая на него. - Компромисс. Впервые в жизни Люишем столкнулся с необходимостью сознательно лгать. Он сразу соскользнул с суровых высот собственного достоинства, и следующая его реплика прозвучала уже неискренне. - Я не могу обещать, что солгу, если меня спросят, - громогласно заявил он, - я этого сделать не могу. - Вычеркните этот пункт, - велел Блендершин клерку. - Незачем об этом упоминать. Кроме того, вы не написали, что умеете преподавать рисование. - Я не умею, - ответил Люишем. - Раздавайте переснятые копии, - сказал Блендершин, - да следите, чтобы они не увидели, как вы рисуете. - Но так не учат рисованию... - У нас учат так, - объяснил ему Блендершин. - Не забивайте себе голову разными педагогическими методами. Они только мешают учителям. Впишите рисование. Затем стенография... - Постойте! - возмутился Люишем. - Стенография, французский, бухгалтерия, коммерческая география, землемерное дело... - Но я не умею преподавать эти предметы! - Послушайте, - начал Блендершин, но остановился. - У вас или у вашей жены есть состояние? - Нет, - ответил Люишем. - Так в чем же дело? Молчание - и снова головокружительный спуск с крутых моральных высот, пока - трах! - на пути не возникло препятствие. - Но меня быстро разоблачат, - сказал он. Блендершин улыбнулся. - Видите ли, здесь речь идет не столько об умении, сколько о желании. И никто вас не разоблачит. Те директора школ, с которыми мы имеем дело, не способны кого-либо разоблачить. Они сами не умеют преподавать эти предметы и, следовательно, считают, что сие вообще невозможно. Толкуй с ними о педагогике - они будут ссылаться на практику. Но в свои программы они включают все эти предметы, а потому хотят иметь их и в расписании. Некоторые из этих предметов... Ну, скажем, коммерческая география... Что такое коммерческая география? - Болтовня, - пояснил помощник, кусая кончик пера, и задумчиво добавил: - И вранье. - Сплошной вымысел, - сказал Блендершин, - чистый вымысел. Газеты мелют вздор о коммерческом образовании, герцог Девонширский его подхватывает и плетет еще большую чепуху, представляется, будто сам все это придумал, - очень ему надо! - родители же рады ухватиться, вот директора школ и вынуждены включить этот предмет в программу, а значит, и учителям его полагается знать. Вот вам и вся недолга! - Ладно, - согласился Люишем, у которого от стыда перехватило дыхание. - Вставьте эти предметы. Только помните: место приходящего преподавателя. - Быть может, - сказал Блендершин, - вам и сослужат службу ваши естественные науки. Но, предупреждаю, дело не из легких. Разве что на вас польстится какая-нибудь школа, зарабатывающая себе финансовую поддержку графства. Больше, я полагаю, рассчитывать не на что. Запишите адрес... Помощник буркнул что-то, отдаленно напоминающее слово "гонорар". Блендершин глянул на Люишема и неуверенно кивнул головой. - За занесение в список полкроны, - объявил помощник. - И полкроны вперед - на почтовые расходы. Но тут Люишем припомнил совет, который дал ему Данкерли еще в Хортли. Он заколебался. - Нет, - сказал он. - Платить я не буду. Если вы мне что-нибудь подыщете, я заплачу за комиссию... Если же нет... - Мы несем потери, - подсказал помощник. - Приходится, - сказал Люишем. - Игра должна быть честной. - Живет в Лондоне? - спросил Блендершин. - Да, - ответил клерк. - Ладно, - согласился Блендершин, - в таком случае на почтовые расходы мы с вас не возьмем. Правда, сейчас неподходящее время, поэтому на многое рассчитывать не приходится. Но иногда на пасху бывают перемещения... Все. Будьте здоровы. Есть там еще кто-нибудь, Бинкс? Господа Маскилайн, Смит и Трамс работали по более высокому разряду, нежели Блендершин, который специализировался на второсортных частных школах и казенных учебных заведениях победнее. Такими важными господами были Маскилайн, Смит и Трамс, что они привели Люишема в ярость, отказавшись сначала даже внести его фамилию в свои списки. Принимавший его молодой человек, одетый и говоривший с вызывающей безукоризненностью, не отрывал взора от его непромокаемого воротничка. - Едва ли это по нашей части, - объявил он, бросив Люишему анкету, которую надлежало заполнить. - У нас в основном аристократические колледжи и начальные школы. Пока Люишем заполнял анкету своими многочисленными "логиями" и "графиями", в комнату вошел, дружески поздоровавшись с безукоризненным молодым человеком, юноша с наружностью герцога. Склонившись над бумагой, Люишем успел заметить, что на его сопернике был длинный сюртук, лакированные ботинки и великолепнейшие серые брюки. Понятия Люишема о конкуренции сразу расширились. Безукоризненный молодой человек взглядом указал новоприбывшему на непромокаемый воротничок Люишема, и тот в ответ удивленно поднял брови и выразительно поджал губы. - Этот субъект из Каслфорда мне ответил, - произнес новоприбывший приятным звучным голосом. - Что у него там, прилично? Когда обсуждение субъекта из Каслфорда закончилось, Люишем подал заполненную анкету, и безукоризненный молодой человек, по-прежнему не спуская глаз с непромокаемого воротничка, взял ее с таким видом, словно протянул руку через пропасть. - Сомневаюсь, чтобы мы сумели вам помочь, - заверил он Люишема. - Разве что представится место преподавателя английского языка. Естественные науки в наших школах не в большом почете. Классические языки и спорт - вот что у нас главное. - Понятно, - отозвался Люишем. - Спорт, хорошие манеры и тому подобное. - Понятно, - повторил Люишем. - Вы сами учились не в закрытой школе? - спросил безукоризненный молодой человек. - Нет, - ответил Люишем. - А где вы получили образование? Лицо Люишема запылало. - Какое это имеет значение? - спросил он, глядя на великолепные серые брюки. - В наших школах большое. Это, знаете ли, вопрос хорошего тона. - Понятно, - в третий раз повторил Люишем, обнаруживая в себе новые недостатки. Больше всего ему сейчас хотелось уйти, чтобы этот элегантно одетый учитель не мог его рассматривать. - Вы, я надеюсь, напишете, если у вас найдется что-либо для меня? - спросил он, и безукоризненный молодой человек поспешил, утвердительно кивнув, раскланяться с ним. - Часто такие попадаются? - спросил элегантно одетый молодой человек после ухода Люишема. - Довольно часто. Ну, не совсем такие, как этот. Вы заметили его непромокаемый воротничок? Уф! И его "понятно"? А хмурый взгляд и неуклюжесть? У него, конечно, нет приличного платья - он явится на новое место с одним обитым жестью сундучком! Но такие, как он, да еще учителя, живущие при школах, пролезают повсюду! Только на днях здесь был Роутон. - Роутон из Пиннера? - Он самый. И прямо заявил, что ему нужен живущий учитель. "Мне нужен человек, который умеет преподавать арифметику", - сказал он. Он рассмеялся. Элегантно одетый молодой человек задумчиво разглядывал набалдашник своей трости. - Такой субъект все равно там не уживется, - сказал он. - Если он и попадет в приличную школу, все равно ни один порядочный человек не захочет с ним знаться. - Слишком толстокож, я думаю, чтобы его трогали подобные вещи, - заметил агент. - Новый тип учителя. Южно-Кенсингтонский колледж и политехникумы пекут их сотнями. Новое открытие, что учителю следует быть хорошо одетым, заставило Люишема забыть свое возмущение необходимостью лгать в вопросах религии. Теперь он шел, не спуская глаз с витрин, в которых отражалась его фигура. Спорить не приходилось: брюки его стали совсем мешковатыми, они хлопали по ботинкам и пузырились на коленях, а ботинки были не только изношены до безобразия, но еще и прескверно почищены. Кисти рук уродливо торчали из рукавов пальто, воротник куртки заметно асимметричен, красный галстук плохо вывязан и перекошен, не говоря уж о непромокаемом воротничке. Воротничок лоснился, пожелтел, стал вдруг холодным и липким. Ну что из того, что он достаточно образован и может преподавать естествознание? Это еще ничего не значит. Он стал подсчитывать, во сколько обошелся бы ему полный гардероб. Такие серые брюки, какие он видел, не купить дешевле, чем за шестнадцать шиллингов, а сюртук стоит, самое меньшее, сорок, а то и больше. Он знал, что хорошая одежда дорога. У дверей Пула он постоял в нерешительности и повернул прочь. Нечего об этом и думать. Он пересек Лейстер-сквер и пошел по Бедфорд-стрит, ненавидя всех попадавшихся ему на пути хорошо одетых людей. Господа Дэнкс и Уимборн размещались в похожем на банк здании возле Ченсери-лейн и без разговоров вручили ему анкету для заполнения. "Религия?" - гласил один из вопросов. Люишем помедлил и написал: "Англиканская церковь". Отсюда он проследовал в Педагогический колледж в Холборне. Педагогический колледж предстал перед ним в образе длиннобородого, дородного, спокойного господина с тоненькой золотой цепочкой от часов и пухлыми руками. У него были очки в позолоченной оправе и ласковое обращение, которое послужило целительным бальзамом для оскорбленных чувств Люишема. Снова были выписаны все "логии" и "графии", вызвав любезное изумление своим количеством. - Вам бы нужно получить один из наших дипломов, - заметил дородный господин. - Это не составило бы для вас труда. Никакой конкуренции. И есть премии, несколько денежных премий. Люишем не знал, что его непромокаемый воротничок на сей раз встретил сочувствующего наблюдателя. - Мы читаем курс лекций и принимаем экзамены по теории и практике обучения. У нас единственное в стране учебное заведение, где проводятся экзамены по теории и практике обучения. Для преподавателей средних и старших классов. Не считая экзаменов на диплом учителя. Но у нас так мало слушателей - не более двухсот человек в год. В основном гувернантки. Мужчины, знаете ли, предпочитают преподавать кустарным способом. Это характерно для англичан - кустарный способ. Говорить об этом, правда, не полагается, но все равно придется, когда что-нибудь произойдет, а неприятности начнутся обязательно, если все будет продолжаться по-прежнему. Американские школы становятся лучше, да и немецкие тоже. Старые методы теперь не подходят. Я говорю это только вам, а вообще-то говорить это не полагается. Ничего нельзя сделать. Слишком многое приходится принимать во внимание. Однако... Но вам бы неплохо было получить наш диплом. Станете хорошим педагогом. Правда, тут уж я заглядываю вперед. Он добродушно рассмеялся, как бы извиняясь за свою слабость, а затем, отставив в сторону все эти мудреные материи, объяснил Люишему возможности, которые дает диплом колледжа, после чего перешел и к другим возможностям. - Можно давать частные уроки, - сказал он. - Вы бы не отказались позаниматься с отстающим учеником? Кроме того, иногда нас просят рекомендовать приходящего преподавателя. В основном в женские школы. Но им требуются люди постарше, женатые, знаете ли. - Я женат, - сказал Люишем. - Что? - переспросил пораженный до глубины души представитель Педагогического колледжа. - Я женат, - повторил Люишем. - Боже мой! - воскликнул представитель Педагогического колледжа и с головы до ног оглядел мистера Люишема поверх очков в позолоченной оправе. - Боже мой! А я старше вас более чем вдвое и не женат. Двадцать один год! Вы... Вы давно женаты? - Несколько недель, - ответил Люишем. - Удивительно, - сказал представитель Педагогического колледжа. - Очень интересно... В самом деле! Ваша жена, должно быть, очень храбрая молодая особа... Извините меня. Вы знаете... Вам действительно нелегко будет найти себе место. Однако... Тем самым вы становитесь пригодным к преподаванию в женских школах; это во всяком случае. То есть в какой-то степени. Явно возросшее уважение представителя Педагогического колледжа было приятно Люишему. Зато визит в медицинско-учительско-канцелярскую посредническую контору, расположенную за мостом Ватерлоо, вновь п