Герберт Уэллс. Любовь и мистер Люишем ----------------------------------------------------------------------- Herbert Wells. Love and Mr Lewisham (1900). Пер. - Н.Емельяникова. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6". М., "Правда", 1964. OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1. ЗНАКОМСТВО С МИСТЕРОМ ЛЮИШЕМОМ В первой главе ничего не говорится о Любви - эта участница событий появляется лишь в главе третьей, - а пока мы застаем мистера Люишема за работой. Речь пойдет о событиях десятилетней давности, и в те годы он был младшим учителем в частной школе в городке Хортли графства Суссекс; жалованье его составляло сорок фунтов в год, из коих он должен был в течение учебного года платить пятнадцать шиллингов в неделю владелице маленькой лавки на Вест-стрит миссис Манди, у которой жил и столовался. "Мистером" его звали для отличия от великовозрастных мальчишек, пока еще обязанных учиться, а от них строго-настрого требовалось, чтобы, обращаясь к нему, они величали его "сэр". Он носил костюм из магазина готового платья; борта и рукава его черного, строгого покроя сюртука были припорошены мелом, лицо покрыто первым пушком, а на губе определенно намечались усы. Это был приятный на вид юноша, восемнадцати лет, светловолосый, довольно плохо подстриженный, в очках на крупном носу - очки ему были совершенно не нужны, - он носил их ради поддержания дисциплины, чтобы казаться старше. В тот самый момент, когда начинается наше повествование, он находился у себя в комнате. То было чердачное помещение со слуховыми окошками в свинцовых рамах, покатым потолком и вспученными стенами, оклеенными, как свидетельствовали многочисленные надрывы, не одним слоем цветастых старомодных обоев. Судя по убранству комнаты, мистера Люишема больше занимали мысли о Величии, нежели о Любви. Над изголовьем его кровати, например, где добрые люди вешают изречения из библии, находились начертанные четким, крупным, по-юношески вычурным почерком следующие истины: "Знание - сила", "Что сделал один, способен сделать другой" (под словом "другой" подразумевался, конечно, сам мистер Люишем). Эти истины не полагалось забывать ни на минуту. Каждое утро, когда голова мистера Люишема пролезала сквозь ворот рубашки, он мог вновь освежать их в своей памяти. А над выкрашенным желтой краской ящиком - на нем из-за отсутствия полок размещалась личная библиотека мистера Люишема - висела его "Programma". (Почему не просто "Программа", на этот вопрос мог бы ответить лучше моего редактор "Чэрч-таймс", который называет отдел литературной смеси "Varia".) В этой "Программе" год 1892-й был указан как срок, когда мистеру Люишему предстояло сдать при Лондонском университете экзамены на степень бакалавра "с отличием по всем предметам", а 1895-й отмечен "золотой медалью". Дальше, своим чередом, должны были последовать "брошюры либерального направления" и тому подобные вещи. "Тот, кто желает управлять другими, должен прежде всего научиться управлять собой" - было написано над умывальником, а возле двери, рядом с выходной парой брюк, висел портрет Карлейля [Карлейль, Томас (1795-1881) - английский писатель, историк и публицист]. Это были не пустые угрозы окружающему миру: действия уже начались. Растолкав Шекспира, эмерсоновские "Опыты" [Эмерсон, Ральф Уолдо (1803-1882) - американский писатель, философ и публицист] и "Жизнь Конфуция" [Конфуций Кун-цзы; 551-479 до н.э.) - древнекитайский философ] в дешевом издании, стояли потрепанные и помятые учебники, несколько превосходных пособий "Всеобщей ассоциации заочного образования", тетради, чернила (красные и черные) в грошовых бутылочках и резиновая печатка с вырезанным на ней именем мистера Люишема. Полученные от Южно-Кенсингтонского колледжа голубовато-зеленые свидетельства о прохождении курса начертательной геометрии, астрономии, физиологии, физиографии и неорганической химии украшали третью стену. А к портрету Карлейля был приколот список французских неправильных глаголов. Над умывальником, к которому угрожающе близко скосом подступала крыша - ведь обитал мистер Люишем в мансарде, - канцелярская кнопка удерживала расписание дня. Мистеру Люишему надлежало вставать в пять утра, а свидетелем тому, что это не пустое хвастовство, был американский будильник, стоявший на ящике возле книг. Подтверждали это и кусочки шоколада на бумажной тарелочке у изголовья постели. "До восьми - французский" - кратко извещало расписание. На завтрак полагалось двадцать минут; затем двадцать пять минут - не больше и не меньше - посвящалось литературе, то есть заучиванию отрывков (в основном риторического характера) из пьес Вильяма Шекспира, после чего следовало отправляться в школу и приступать к выполнению своих непосредственных обязанностей. На перерыв и час обеда расписание назначало сочинение из латыни (на время еды, однако, предписывалась опять литература), а в остальные часы суток занятия менялись в зависимости от дня недели. Ни одной минуты дьяволу с его "искушениями". Только семидесятилетний старец имеет право и время на праздность. Подумать только, до чего превосходное расписание! Встать и приступить к работе в пять утра, когда весь мир вокруг тебя еще хранит горизонтальное положение и видит сны, нежась в тепле, а тот, кого вдруг разбудили, глупо таращит глаза и тотчас же, ворча и вздыхая, снова поворачивается на бок и засыпает. В восемь за плечами уже трехчасовая работа, то есть на три часа больше знаний, чем у любого другого человека. На освоение иностранного языка требуется, как объяснял мне один известный ученый, около тысячи часов упорного труда; а если вы уже знаете три-четыре языка, то потребуется гораздо меньше времени и можно освоить по языку в год, занимаясь только перед завтраком. Владение языками - к вашим услугам, стоит лишь руку протянуть! Или взять литературу - удивительная идея! Послеобеденные часы - математика и естественные науки. Что может быть проще и одновременно величественнее? Через шесть лет мистер Люишем будет владеть пятью или шестью языками, получит глубокое, всестороннее образование и усвоит привычку к сказочному трудолюбию, и все это к двадцати четырем годам. У него уже будет диплом университета и приличные средства к существованию. Надо думать, и брошюры либерального направления тоже не окажутся пустяками. Можно себе представить, что ждет мистера Люишема в тридцать лет. Конечно, по мере приобретения жизненного опыта подвергнется кое-каким изменениям и "Programma", но дух ее не изменится, и дух этот - всепоглощающее пламя! Он сидел лицом к ромбовидному окну и быстро-быстро что-то писал. Столом ему служил второй желтый ящик, поставленный стоймя; крышка ящика была откинута, поэтому колени мистера Люишема удобно устроились внутри. На постели были навалены книги и размноженные на ротапринте многочисленные инструкции его заочных наставников. Согласно висевшему на стене расписанию, мистер Люишем, как вы могли бы убедиться, занимался переводом с латинского языка на английский. Мало-помалу скорость письма уменьшилась. Дело разладилось на "Urit me Glyceroe nitor" [сжигает меня Гликеры ослепительная краса (лат.)]. Эта фраза никак не давалась ему. "Urit me", - пробормотал он, и взгляд его, оторвавшись от книги, переместился на видневшуюся из окна крышу дома священника с ее обвитыми плющом печными трубами. Его лоб, сначала нахмуренный, теперь разгладился. "Urit me"! Прикусив зубами кончик ручки, он огляделся в поисках словаря. "Urare"? Внезапно выражение его лица изменилось. Рука, протянутая к словарю, опустилась. Он прислушался к доносившемуся с улицы легкому постукиванию. Это были шаги. Он вскочил и, вытянув шею, старался сквозь стекла ненужных ему очков и ромбовидные стекла окна разглядеть, что там на улице. Прямо под собой, внизу, он увидел шляпку, затейливо украшенную бело-розовыми цветами, плечо, кончик носа и подбородок. Ну да, это она, та самая незнакомка, которая в прошлое воскресенье сидела под хорами возле Фробишеров. Тогда он тоже видел ее лишь краем глаза... Он следил за ней, пока она не исчезла из поля зрения. Попытался даже проводить ее взглядом за угол... Затем, вздрогнув, нахмурился и вынул ручку изо рта. - Как я отвлекаюсь! - сказал он. - И по каждому пустяку! Где я остановился? Фу! - с шумом выдохнул он воздух, выражая этим свое раздражение, и сел, снова засунув колени в открытый ящик. - Urit me, - повторил он, кусая кончик пера и отыскивая словарь. Была среда, в этот день занятий в школе не было. Стоял конец марта, и весенний день был великолепен своим янтарным светом, ослепительно белыми облаками и густо-синим небом; тут и там среди ветвей деревьев мелькали брызги яркой зелени, возбужденно и радостно чирикали птицы - радостный день, волнующий, зовущий, истинный вестник лета, близость которого уже чувствовалась в воздухе. Теплая земля раздавалась под натиском набухших семян, а в хвойных лесах, чуть слышно потрескивая, лопались чешуйчатые почки. И не только земля, воздух и деревья внимали зову матери-природы, он волновал и юношескую кровь мистера Люишема, побуждая его к жизни, жизни совсем иной, нежели та, к какой звала его "Programma". Он увидел словарь, выглядывавший из-под газеты, нашел "Urit me", оценил сверкающий "nitor" плеч Гликеры, снова отвлекся и снова одернул себя. - Не могу сосредоточиться, - сказал мистер Люишем. Он снял свои бесполезные очки, протер стекла и сощурился. Проклятый Гораций с его эпитетами! Пойти разве погулять? - Не поддамся, - заупрямился он, нацепил на нос очки и с воинственной решительностью, положив локти на ящик, вцепился руками в волосы... Через пять минут он поймал себя на том, что следит за ласточками, скользящими в синеве над садом священника. - Ну виданное ли это дело? - воскликнул он сердито, хотя и несколько неопределенно. - А все поблажки; работать сидя - это уже наполовину лень. Итак, он поднялся, чтобы, стоя, продолжать работу, но теперь его взору открылась вся улица. "Если она повернула за угол у почты, то сейчас появится за огородами", - предположил неизведанный и недисциплинированный уголок в сознании мистера Люишема... Она не появилась. Значит, она вовсе и не свернула у почты. Интересно, куда же она девалась? Может быть, она ходит на окраину города, гуляет по аллее?.. Внезапно небольшая тучка закрыла солнце, сверкающая улица померкла, и мысли мистера Люишема стали послушными. И "Mater saeva cupidinum" - "Неукротимая мать желаний" - для подготовки к экзамену университет рекомендовал мистеру Люишему Горация ("Оды", книга II) - была все-таки переведена до самого ее пророческого конца. Как только церковные часы пробили пять раз, мистер Люишем с пунктуальностью, в которой было, пожалуй, слишком много поспешности для истинно серьезного студента, захлопнул Горация и, взяв в руки Шекспира, спустился по узкой, не покрытой ковром лестнице в столовую, где его ждал чай в обществе его квартирной хозяйки миссис Манди. Эта добрая женщина сидела в одиночестве, но, обменявшись с ней несколькими любезностями, мистер Люишем открыл своего Шекспира и, начав с отмеченного им места - это место, между прочим, приходилось на середину сцены, - принялся читать, машинально поглощая в то же время куски хлеба, намазанные черничным вареньем. А миссис Манди глядела на него поверх очков и думала о том, как, должно быть, вредно для зрения так много читать, пока звяканье дверного колокольчика в лавке не возвестило о приходе очередного покупателя. Без двадцати пяти шесть мистер Люишем положил книгу обратно на подоконник, стряхнул с пиджака крошки и, надев свою шапочку с квадратным верхом, что лежала на чайнице, отправился в школу на вечернее "дежурство". Улица была пустынна и залита золотым дождем заката. Это зрелище так захватило его, что он забыл повторить отрывок из "Генриха VIII", что надлежало сделать по пути в школу. Он шел и снова Думал о том, что увидел мельком сегодня из своего окна, о чьих-то подбородках и носиках... Взгляд его стал задумчивым. Дверь школы услужливо отворил маленький мальчик, который ждал, чтобы у него проверили написанные им "строчки". Мистер Люишем вошел, дверь за ним захлопнулась, и он сразу очутился в другом мире. Типично школьный вестибюль с его желтыми под мрамор обоями, где по стене тянулся длинный ряд крючков для головных уборов, в стойке торчали старые зонты, а в углу валялась чья-то школьная шапочка с продавленным верхом и растерзанный на листки учебник "Principia", казался тусклым и мрачным по сравнению с блистательным закатом трепетного мартовского вечера. Непривычное чувство серости и однообразия жизни учителя, жизни всех, кто посвятил себя науке, на мгновение пришло к мистеру Люишему. Он взял "строчки", неуклюже выписанные на трех тетрадных страницах, и перечеркнул каждую страницу чудовищных размеров подписью: "Д.Э.Л." В отворенную дверь классной комнаты доносился знакомый шум с площадки для игр. 2. "КОГДА ПОДУЕТ ВЕТЕР" Слабым местом в пентаграмме расписания, в той самой пентаграмме, которой надлежало оградить мистера Люишема от злых духов-искусителей на его пути к Величию, было отсутствие параграфа, запрещающего заниматься наукой вне дома. Недостаток этот стал очевидным на другой день после описанных в предыдущей главе событий, когда мистер Люишем поймал себя на пошлом подглядывании из окна. День этот оказался еще обольстительнее и прекраснее, чем канун его, и в половине первого, вместо того, чтобы после занятий в школе поспешить прямо домой, мистер Люишем не пренебрег возможностью пройтись - с Горацием в кармане - к воротам парка, а оттуда по длинной аллее, окаймленной старыми деревьями, которая тянется по окраине городка Хортли. Ему без труда удалось отогнать мелькнувшее было сомнение в серьезности собственных намерений. На аллее не встретишь ни души, там можно спокойно почитать. Провести время на свежем воздухе, на ходу, гораздо полезнее, чем сидеть, скрючившись, в душной, мрачной комнате. Свежий воздух укрепляет здоровье, закаляет, бодрит... День был ветреный, и покрытые почками ветви деревьев непрерывно шелестели. Лучи солнца пронизывали сплетенные сучья буков и золотили нижние ветви, украшенные стрелками молодых побегов. "Tu, nisi ventis Debes, ludibrium, cave" [Берегись, не то станешь игрушкой. Гораций, I, "14 ветров" (лат.)], - вот о чем заставлял себя думать мистер Люишем, по привычке стараясь держать книгу открытой сразу в трех местах: на тексте, примечаниях и подстрочном переводе, - и в то же время отыскивая в словаре слово "ludibrium", когда его взгляд, с опасностью для дела блуждавший на самом верху страницы, поднялся еще выше и с невероятной быстротой скользнул вдоль по аллее... Навстречу шла девушка в украшенной белыми цветами соломенной шляпке. Она тоже была погружена в науку и так сосредоточенно делала какие-то записи, что, вероятно, даже не замечала его. Непонятные чувства вдруг захватили мистера Люишема, чувства, совершенно необъяснимые чисто случайной встречей. Прозвучал даже какой-то шепот, подозрительно похожий на слова: "Это она!" Заложив пальцами страницу, он шел ей навстречу, готовый при первом ее взгляде снова зарыться в текст, и следил за ней поверх книги. Слова "ludibrium" для него больше не существовало. Она же, увлеченная своим писанием, явно не замечала его присутствия. Интересно, что она пишет? Ее склоненное лицо казалось детским. На ней была короткая - выше щиколоток - юбка, которая развевалась по ветру, открывая ножки, обутые в туфельки. Ступала она - он приметил - легко и грациозно. Залитая солнцем фигурка - олицетворение здоровья и легкости - приближалась к нему, и все это, как он потом с удивлением вспоминал, вовсе не предусматривалось его "Программой". Не подымая глаз, она подходила все ближе и ближе. Он был полон смутного и нелепого желания без всякого повода, так вот попросту подойти к ней и заговорить. Удивительно, как это она его не замечает. С замиранием сердца он ждал того мгновения, когда она поднимет взгляд, хотя чего тут, собственно, было ждать!.. Он подумал о том, каким предстанет ей, когда она обратит на него взор, - интересно, куда свешивается кисточка его шапочки, иногда она падает прямо на глаза. Разумеется, сейчас не время было отыскивать рукой эту злосчастную кисточку. Дрожь волнения охватила его. И шаг, обычно машинальный, стал неуверенным и тяжелым. Словно ему еще никогда в жизни не доводилось ни с кем встречаться на дороге. Расстояние между ними все сокращалось, осталось десять ярдов, девять, восемь. Неужели она пройдет, так и не взглянув на него?.. И тут их взоры встретились. У нее были карие глаза, и мистер Люишем, совершенный дилетант в такого рода делах, не мог подыскать слов для их описания. Она сдержанно глянула ему в лицо, но, казалось, ничего интересного в нем не нашла. А потом перевела свой взгляд на гущу деревьев и прошла мимо, и снова перед ним была лишь пустынная аллея, залитая солнцем, окропленная зеленью пустота. Все кончено. Но вдруг откуда-то издалека налетел шумный ветер, и в то же мгновение все ветки над головой пришли в движение, зашелестели и заскрипели. Казалось, его гнало прочь от нее. Прошлогодние листья, когда-то зеленые, а теперь увядшие, и молодые листочки - все понеслось, обгоняя друг друга, подпрыгивая, танцуя и кружась, как вдруг что-то большое припало на мгновение к его затылку, потом рванулось в сторону и тоже понеслось вдоль по аллее. Что-то ярко-белое! Листок бумаги, листок, на котором она писала. Сначала он не разобрал, что случилось. Но потом бросил взгляд назад и внезапно понял все. Неловкость его исчезла. С Горацием в руке он бросился вдогонку за листком и через десять шагов настиг беглеца. Торжествуя, он повернулся к ней со своей добычей. Он успел бросить взгляд на исписанную страницу, но поначалу, в увлечении, не осознал увиденного. И только сделав шаг к ней навстречу, вдруг понял, что это было. Одинаковые строки, прописные буквы! Неужели это?.. Он остановился. Подняв брови, снова взглянул на листок. Он держал его прямо перед собой и читал без всякого стеснения. На листке стилографическим пером было выведено: "ПРИДИ! О, СКОРЕЙ!" И снова: "ПРИДИ! О, СКОРЕЙ!" И снова: "ПРИДИ! О, СКОРЕЙ!" "ПРИДИ! О, СКОРЕЙ!" И так далее; вся страница была исписана мальчишеским почерком, удивительно похожим на почерк Фробишера-второго. Сомневаться не приходилось! - Послушайте! - сказал мистер Люишем, не веря своим глазам и от удивления забывая о приличии... Он прекрасно помнил, как задал Фробишеру-второму тридцать раз переписать эту фразу в наказание за то, что тот слишком громко произнес ее на уроке. Значит, вместо мальчика писала она. Это совсем не вязалось с тем смутным суждением, которое он успел о ней составить. Почему-то казалось, что она его обманула. Но, разумеется, это длилось всего лишь секунду. Она подошла к нему. - Можно мне взять мой листок? - спросила она, чуть запыхавшись. Она была дюйма на два ниже его. "Заметил ли ты ее полуоткрытые губки?" - шепнула мать-природа мистеру Люишему (он вспомнил об этом позднее). В ее глазах чуть трепетало какое-то опасение. - Послушайте, - сказал он, все еще негодуя, - этого делать не следует. - Чего этого? - Вот этого. Дополнительную работу. За моих учеников. Она подняла брови, но тотчас снова их нахмурила и взглянула на него. - Значит, вы мистер Люишем? - удивилась она, словно эта мысль ей и в голову не приходила. Она прекрасно знала, кто он, и именно поэтому взялась писать "строчки"; но делала вид, будто не знает его, что давало ей возможность затеять разговор. Мистер Люишем кивнул. - Боже мой! Значит, вы поймали меня? - Боюсь, что так, - ответил Люишем. - Боюсь, что я действительно вас поймал. Они смотрели друг на друга, ожидая, что будет дальше. Она решила просить о снисхождении. - Тедди Фробишер - мой двоюродный брат. Я знаю, что плохо поступила, но у него куча дел и ему так не везет. А мне нечего делать. По правде говоря, это я предложила... Она замолчала и посмотрела на него, считая, по-видимому, что этих доводов достаточно. Их глаза встретились, и это привело обоих в странное смущение. Он попытался продолжить разговор о "строчках" Фробишера. - Вам не следовало этого делать, - повторил он, не сводя с нее глаз. Она опустила взгляд, потом снова посмотрела ему в лицо. - Да, - сказала она. - Наверное, не следовало. Извините, пожалуйста. Ее манера то опускать, то поднимать глаза опять произвела на мистера Люишема какое-то странное действие. Ему казалось, что разговор у них идет совсем не о том, о чем они говорят, - предположение явно нелепое, которое можно объяснить только полным сумбуром в его мыслях. Он предпринял еще одну серьезную попытку сохранить за собой солидную позицию человека, делающего внушение. - Знаете, я бы все равно заметил, что почерк не его. - Разумеется. Я поступила очень дурно, уговорив Тедди. Виновата только я, уверяю вас. Ему так трудно. И я подумала... Она снова замолчала, и румянец на ее щеках стал чуть ярче. Внезапно юноша почувствовал, что его собственные щеки тоже, как это ни глупо, эапылали. Необходимо было избавиться наконец от этого ощущения двойственности в разговоре. - Поверьте, - сказал он, на сей раз от души, - я никогда не наказываю, если ученик того не заслужил. Я взял себе это за правило. Я... гм... всегда придерживаюсь этого правила. Я очень, очень осторожен. - Мне, право, страшно жаль, - перебила она его, искренне раскаиваясь. - Я поступила глупо. Люишему было ужасно неловко слушать ее извинения, и он поспешил ответить, полагая, что тем самым сгонит разливавшуюся по лицу краску. - Этого я не думаю, - возразил он с несколько запоздалой торопливостью. - Напротив, вы поступили очень мило... Это очень мило с вашей стороны. И я знаю... Мне вполне понятно, что... гм... ваша доброта... - Толкнула меня на необдуманный поступок. А теперь еще и бедняжку Тедди ждут большие неприятности за то, что он позволил мне... - О нет, - возразил мистер Люишем, спеша воспользоваться случаем и стараясь не улыбаться от гордости за свое благородство. - Я не имел права заглядывать в листок, когда поднял его, абсолютно никакого права. А следовательно... - Вы не придадите этому значения? Правда? - Конечно, нет, - ответил мистер Люишем. Ее лицо осветилось улыбкой, и у мистера Люишема тоже сразу стало легче на душе. - А что же тут особенного? Ведь это только справедливо. - Однако многие поступили бы иначе. Школьные учителя не всегда ведут себя так... по-рыцарски. Он ведет себя по-рыцарски! Эта фраза взбодрила его, как хорошая шпора коня. И он с готовностью рванулся вперед. - Если вам угодно... - начал он. - Что? - Он может этого и не делать. Дополнительную работу, хочу я сказать. Я освобождаю его. - Правда? - Да. - Это очень мило с вашей стороны. - Ну что вы! - сказал он. - Какие пустяки! Если вы действительно считаете... Его переполняло чувство восхищения собой за это вопиющее попрание справедливости. - Это очень мило с вашей стороны, - повторила она. - Пустяки, - еще раз подтвердил он, - сущие пустяки. - Большинство людей никогда бы... - Я знаю. Наступило молчание. - Не стоит беспокоиться, - сказал он. - Честное слово. Кажется, он все бы отдал, лишь бы сказать еще что-нибудь, остроумное и забавное, но ничто не шло на ум. Молчание длилось. Она оглянулась на пустую аллею. Их разговор из невысказанных, но таких важных фраз подходил к концу. Она нерешительно взглянула на него, снова улыбнулась и протянула руку. Конечно, так и следовало поступить. Он взял ее руку, тщетно подыскивая в своем беспомощном, смятенном разуме подходящие слова. - Это очень мило с вашей стороны, - еще раз произнесла она. - Пустяки, уверяю вас! - повторил мистер Люишем, по-прежнему тщетно подыскивая хоть какое-нибудь замечание, которое могло бы послужить переходом к новой теме. Ее рука была прохладной, нежной и в то же время крепкой - пожимать ее было так приятно, и это ощущение на секунду вытеснило все остальные. Он держал ее руку в своей и не находил слов. Они спохватились, что стоят, держась за руки. И оба засмеялись в смущении. Они обменялись дружеским рукопожатием и с неловкой поспешностью отдернули руки. Она повернулась, кинув на него еще один робкий взгляд через плечо, помедлила в нерешительности, потом сказала: - Прощайте, - и быстро зашагала прочь. Он поклонился ей вслед, широко взмахнув на старинный лад своей шапочкой, и тут какие-то до сих пор дремавшие тайники его разума взбунтовались. Не успела она отойти на шесть шагов, как он снова был рядом. - Послушайте, - сказал он, пугаясь собственной робости и приподнимая свой головной убор с такой неловкой торжественностью, будто поравнялся с похоронной процессией, - но этот листок бумаги... - Да? - сказала она с удивлением, на сей раз вполне искренним. - Можно мне взять его? - Зачем? У него захватило дух от радостного волнения, как бывает, когда скользишь по крутому склону снежной горы. - Мне хотелось бы его сохранить. Подняв брови, она улыбнулась, но он был слишком взволнован, чтобы ответить улыбкой. - Видите? - сказала она и протянула руку со скомканным в шарик листком. Она засмеялась, но несколько принужденно. - Мне все равно, - ответил мистер Люишем, тоже засмеявшись. Решительным жестом он схватил листок и дрожащими пальцами разгладил его. - Вы не против? - спросил он. - Против чего? - Если я сохраню его? - Нет, отчего же... Молчание. Глаза их снова встретились. Странное чувство скованности возникло у обоих, немота стучала в висках. - Мне в самом деле пора идти, - вдруг оказала она, осмелившись нарушить чары. И, повернувшись, ушла, а он остался с измятым листком в той же руке, что держала книгу, между тем как другая почтительно поднимала на прощание шапочку. Он не отрывал глаз от ее удаляющейся фигурки. Сердце его билось с необычайной быстротой. Как легко, как изящно она двигалась! Маленькие круглые пятнышки солнечного света бежали по ее платью. Сначала она шла быстро, потом замедлила шаг, даже повернула слегка голову, но ни разу не оглянулась, пока не очутилась у ворот парка. Тут она, маленькая, далекая фигурка, обернулась, дружески махнула на прощание рукой и исчезла. Лицо его горело, глаза блестели. Как это ни странно, но он никак не мог отдышаться. Еще долго стоял он, глядя на опустевшую аллею, пока наконец не вспомнил о своем трофее, прижатом к переплету забытого Горация. 3. ЧУДЕСНОЕ ОТКРЫТИЕ По воскресным дням Люишем обязан был дважды водить воспитанников в церковь. Мальчики сидели на хорах выше певчих, лицом к органу и боком к собранию. Они были на виду у всех, и он испытывал мучительную неловкость от того, что обращает на себя внимание; правда, порой на него нападало редкостное тщеславие, и тогда он воображал, что все люди восхищаются его высоким челом, на коем столь гармонично отразились все его дипломы. В те дни он был высокого мнения о своих дипломах и о своем челе и весьма невысокого о своем по-юношески открытом лице. (Сказать по правде, в его челе не было ничего примечательного.) Он редко смотрел вниз на собрание, чувствуя, что встретил бы взоры всех присутствующих, устремленные прямо на него. Поэтому и в то утро он не заметил что скамья Фробишеров до самого конца службы пустовала. Но вечером по пути в церковь Фробишеры и их гостья пересекали рыночную площадь как раз в тот момент, когда по дальней ее стороне шла вереница школьников. На девушке было нарядное платье, как будто уже наступила пасха, а ее лицо, обрамленное темными волосами, показалось Люишему странно новым и вместе с тем знакомым. Она преспокойно взглянула на него. Ему было страшно неловко, и он уже хотел было сделать вид, будто не замечает ее. Но затем, смутившись, рывком приподнял свою квадратную шапочку - ведь его приветствие могло предназначаться и миссис Фробишер. Ни та, ни другая дама не ответили на его поклон, сочтя его, вероятно, несколько неожиданным. А в этот момент юный Сиддонс уронил свой молитвенник, нагнулся его поднять, и Люишем, натолкнувшись на мальчика, чуть было не упал. ...В церковь он вошел в состоянии полного отчаяния. Но утешение не заставило себя долго ждать. Он ясно видел, что, усаживаясь, она бросила взгляд на хоры, а позднее, когда он, преклонив в молитве колени, сквозь пальцы посмотрел вниз, взгляд ее вновь был обращен на хоры. Нет, она над ним не смеялась. В те дни в душе Люишема было немало белых пятен. Он верил, например, что всегда остается разумным существом, между тем как на самом деле в определенных обстоятельствах он легко терял всю свою рассудительность и выдержку и оказывался целиком во власти чувств и фантазий. Музыка, например, особенно пение, если голоса звучали в унисон, уносила его в заоблачные выси, он забывал обо всем, им овладевало глубокое радостное волнение. И вечерняя служба в Хортлийской церкви, когда священник надевал стихарь и когда при трепетном мерцании свечей голос священника сменялся песнопениями, а все собрание разом то опускалось на колени, то вновь садилось на скамьи и в один голос отзывалось на слова пастыря, - все это неизменно опьяняло его. Даже вдохновляло, если хотите, преобразуя прозу его жизни в поэзию. И случай, придя на помощь природе, кое-что подсказал ему, теперь особенно восприимчивому к намекам. Второй гимн был простым и всем хорошо известным; в нем говорилось о вере, надежде и благодати, и каждая его строфа заканчивалась словом "любовь". Вообразите, как это должно звучать, пропетое медленно и протяжно: Вера обратится в знанье, А надежда - в ликованье. Вечно лишь любви сиянье - Ниспошли же нам любовь. При третьем повторении этого рефрена Люишем посмотрел мимо алтаря вниз и на мгновение встретился взглядом с ней. Голос его вдруг оборвался. Но тут он вспомнил, что там, внизу, целые ряды лиц обращены к нему, и он не осмелился еще раз взглянуть на нее. Он чувствовал, что кровь приливает к его лицу. Любовь! Она выше веры и надежды. Она выше всего на свете. Выше, чем слава. Выше, чем знания. Это великое открытие потоком хлынуло в его душу, вместе с мелодией гимна затопляя ее, и одновременно краска залила ему все лицо до корней волос. Все, что было потом, служило лишь фоном для этой блистательной истины, смутным фоном, в котором преобладало изумление: он, мистер Люишем, влюблен. "А-минь". Он был так поглощен своим открытием, что когда все молящиеся уже уселись на свои места, он все еще продолжал стоять. Он рывком и с таким шумом опустился на скамью, что эхо, казалось, оповестило об этом движении всю церковь. Когда они вышли на паперть в сгущающиеся сумерки, ему казалось, что он повсюду видит ее. Ему почудилось, что она ушла вперед, и он настойчиво торопил своих подопечных в надежде ее догнать. Они пробирались сквозь толпу расходившихся по домам людей. Поклониться ли ей еще раз?.. Но оказалось, что это не она, а одетая в светлое платье Сузи Хопброу, ворона в перьях голубки. Он испытал странное чувство облегчения и одновременно разочарования. Больше в этот вечер ему не суждено было ее увидеть. Из школы он поспешил к себе домой. Ему очень хотелось побыть одному. Он поднялся в свою мансарду и сел перед перевернутым ящиком, на котором лежала открытая "Аналогия" Батлера [Батлер, Джозеф (1692-1752) - английский философ и теолог]. Он не стал зажигать свечу. Откинувшись на спинку стула, он бездумно созерцал одинокую звезду, что висела над садом священника. Он вынул из кармана помятый листок бумаги, исписанный почерком, похожим на почерк Фробишера-второго - листок был разглажен и тщательно сложен, - и, чуть помедлив от смущения, приложил это сокровище к губам. "Programma" и расписание белели в темноте, как призраки своего собственного былого величия. Миссис Манди пришлось трижды звать его к ужину. Поужинав, он тотчас вышел из дому и бродил под звездами до тех пор, пока снова не очутился на холме за пределами города. Он взобрался по склону его до перелаза, откуда был виден дом Фробишеров. Только одно окно светилось, и он решил, что это ее окно. В действительности же за шторой этого окна тридцативосьмилетняя миссис Фробишер крутила свои папильотки - она предпочитала бумажки, потому что они не так вредны для волос - и между делом обсуждала с лежавшим уже в постели мистером Фробишером поведение некоторых соседей. Затем она поднесла к зеркалу свечу, чтобы исследовать небольшое пятнышко на лице, причинявшее ей серьезное беспокойство. А на холме стоял восемнадцатилетний мистер Люишем и добрых полчаса следил за продолговатым пламенем свечи, пока оно не погасло и весь дом не погрузился в полный мрак. Тогда он глубоко вздохнул и в самом восторженном настроении вернулся домой. На следующее утро он проснулся с весьма серьезными мыслями, правда, воспоминания его о вчерашнем дне были не совсем отчетливы. Взгляд его упал на часы. Было уже шесть, а он не слыхал будильника; оказывается, он позабыл его завести. Он тотчас вскочил с постели и наступил на свои парадные брюки, которые, вместо того чтобы аккуратно сложенными висеть на стуле, в беспорядке валялись на полу. Намыливая лицо, он попытался, согласно своим правилам, припомнить прочитанное накануне. Но, хоть убейте, не мог ничего вспомнить. Истина открылась ему, когда он надевал рубашку. Голова его на полпути к вороту вдруг остановилась, манжеты, болтавшиеся в воздухе, на мгновение повисли в неподвижности. Затем голова медленно вынырнула на свет божий. На лице его застыло изумление. Он вспомнил. Он вспомнил все случившееся, но вспомнил, как обычную новость, без малейшего волнения. Со всей бесцветной прозаичностью раннего, серого утра. Да. Теперь он помнил совершенно отчетливо. Вчера он ничего не прочел. Он влюбился. Потом эта мысль вдруг споткнулась о какое-то препятствие. Некоторое время он стоял, глядя перед собой, затем с рассеянным видом принялся отыскивать запонку для воротника. Возле "Программы" он остановился и скользнул по ней взглядом. 4. УДИВЛЕННО ПОДНЯТЫЕ БРОВИ - О работе все равно забывать не следует, - говорил себе мистер Люишем. Но никогда еще не были так заманчивы перспективы занятий на свежем воздухе. Перед завтраком он около получаса читал, расхаживая по переулку возле дома Фробишеров, а в перерыве между завтраком и началом уроков в школе бродил с книгой в руках по аллее; из школы к себе домой он возвращался кружным путем, чтобы еще раз пройти по аллее, а перед вечерними занятиями минут тридцать или около того снова провел там. Во время этих штудий на открытом воздухе мистер Люишем если не смотрел поверх своей книги, то глядел назад, через плечо. И наконец кого же он увидел? Подумать только! Ее. Он увидел ее краешком глаза и тотчас отвернулся, делая вид, будто ничего не заметил. Необычное волнение охватило все его существо. Руки изо всех сил стиснули книгу. Напряженно прислушиваясь к ее приближению, он не оглянулся вторично, а продолжал медленно и упорно идти вперед, читая оду, перевести которую не смог бы даже под страхом смерти. Спустя несколько секунд, нескончаемых, как вечность, у него за спиной послышались легкие шаги и шелест юбок. Словно железные тиски сдавили ему голову, не позволяя ей повернуться назад. - Мистер Люишем! - послышался совсем рядом ее голос. Он судорожно повернулся и неуклюже приподнял свою шапочку. Она протянула руку; чуть замешкавшись, он схватил ее и держал в своей до тех пор, пока она ее не отняла. - Я так рада, что мы встретились, - сказала она. - Я тоже, - простодушно отозвался Люишем. С минуту они стояли, выразительно глядя друг на друга, а затем жестом девушка выразила свое желание пройтись вместе с ним по аллее. - Мне очень хотелось, - сказала она, глядя себе под ноги, - поблагодарить вас за то, что вы освободили Тедди от наказания. Вот почему мне хотелось повидаться с вами. - Люишем шагнул вслед за ней. - Странно, не правда ли, - добавила она, взглянув ему в лицо, - что мы снова встретились здесь, на том же самом месте? Мне кажется... Да, именно на этом месте. Мистер Люишем не мог вымолвить ни слова. - Вы часто бываете здесь? - опросила она. - Видите ли... - задумался он, голос его, когда он заговорил, звучал удивительно хрипло. - Нет. Нет. То есть... Не очень часто. Иногда. По правде говоря, мне нравится здесь читать... Ну, и... заниматься. Тут так тихо. - Вы, наверное, много читаете? - Когда преподаешь, это необходимо. - Но вы... - Разумеется, я люблю читать. А вы? - Обожаю. Мистер Люишем был рад, что она любит читать. Он был бы разочарован, если бы она ответила иначе. И говорила она с неподдельным жаром. Она обожает читать! Это было приятно. Значит, она сумеет хоть немного его понять. - Конечно, - продолжала она, - я не так умна, как некоторые, и читать мне приходится без разбора, что удается достать. - Как и мне, - подхватил мистер Люишем. - Между прочим... вы читали... Карлейля? Теперь беседа текла совсем свободно. Они шли рядом, а над головой у них деревья качали ветвями. Мистер Люишем был в полном восторге, который омрачало только опасение перед случайной встречей с кем-нибудь из учеников. Нет, она не особенно много читала Карлейля. Ей всегда хотелось его почитать, еще с детства, она столько о нем слышала. Она знала, что это по-настоящему великий писатель, великий из великих. Все, что она читала из его сочинений, ей понравилось. Это она может сказать. Больше, чем что-либо. И она видела в Челси дом Карлейля. На Люишема, который знал Лондон лишь по шести-семи однодневным экскурсиям, ее последние слова произвели большое впечатление. Она становилась в его глазах чуть ли не близким другом великого писателя. Ему никогда с такой отчетливостью и в голову не приходило, что люди знаменитые тоже обитают под каким-то кровом. Несколькими штрихами она так обрисовала этот дом, что он сразу представил его себе. Она живет совсем близко, в Клэпхеме, оттуда до Челси можно дойти пешком. И он, желая побольше узнать о ее жизни дома, тотчас позабыл о мелькнувшем было намерении одолжить ей "Сартор Резартус" [философский роман Т.Карлейля (1833-1834)]. - Клэпхем, это ведь почти в Лондоне? - спросил он. - О да! - ответила она, но не проявила желания рассказывать ему о своем доме подробнее. - Мне нравится Лондон, - перешла она к общей теме, - особенно зимой. - И принялась расхваливать Лондон, его публичные библиотеки, его магазины, толпы людей на улицах, возможность делать "что кому хочется", ходить в концерты, посещать театры. (По-видимому, она вращалась в довольно хорошем обществе.) - Всегда есть что посмотреть, даже если вы вышли всего лишь на прогулку, - сказала она, - а здесь и читать нечего, кроме пустых романов. Да и те не из новых. Мистер Люишем с грустью должен был признать справедливость ее слов о культурном запустении в Хортли. Это ставило его гораздо ниже ее. Что он мог противопоставить ей? Только свою начитанность да свои аттестаты - а ведь она видела дом Карлейля! - Здесь, - добавила она, - и поговорить не о чем. Здесь только сплетничают. Увы, это было справедливо. На углу, возле изгороди, позади которой на фоне голубого неба красовались увешанные серебряными сережками и усыпанные золотистой пыльцой ивы, они, как бы повинуясь единому желанию, повернули и пошли обратно. - Здесь просто не с кем разговаривать, - сказала она. - Во всяком случае, в том смысле, что я называю разговором. - Надеюсь, - решился на отчаянный шаг Люишем, - что пока вы в Хортли... Он вдруг запнулся, и она, проследив за его взглядом, увидела, что навстречу им движется какая-то внушительных размеров фигура в черном. - ...мы, - закончил начатую фразу мистер Люишем, - еще раз, быть может, сумеем встретиться. Ведь он был уже готов договориться с ней о свидании. Он думал о живописных спутанных тропинках на берегу реки. Но появление мистера Джорджа Боновера, директора Хортлийской частной школы, поразительным образом охладило его пыл. Встречу нашей юной пары устроила, несомненно, сама природа, но, допустив к ним Боновера, она явила непростительное легкомыслие. И вот теперь, в ответственный миг, она скрылась, оставив мистера Люишема при самых неблагоприятных обстоятельствах, лицом к лицу с типичным представителем той общественной организации, которая решительно возражает inter alia [среди прочего (лат.)] против того, чтобы молодой неженатый младший учитель заводил случайные знакомства. - ...еще раз, быть может, сумеем встретиться, - произнес мистер Люишем, упав духом. - Я тоже надеюсь, - ответила она. Молчание. Теперь совсем отчетливо видны были черты лица мистера Боновера и особенно его черные кустистые брови; они были высоко подняты, что, вероятно, должно было выражать вежливое удивление. - Это мистер Боновер? - спросила она. - Да. И снова долгое молчание. Интересно, остановится ли Боновер, чтобы заговорить с ними? Во всяком случае, этому ужасному молчанию следует положить конец. Мистер Люишем мучительно искал в уме какую-нибудь фразу, какой можно было бы с достоинством встретить приближение начальства. Но, к его изумлению, ничего подходящего не находилось. Он сделал еще одно отчаянное усилие. За разговором они могли бы со стороны выглядеть весьма непринужденно. Молчание же - красноречивое свидетельство вины. - Чудесный день нынче, правда? - спросил мистер Люишем. - В самом деле, - согласилась она. И в эту минуту мимо прошел мистер Боновер; лоб его, если можно так сказать, весь уполз куда-то вверх, а губы были выразительно поджаты. Мистер Люишем приподнял свою квадратную шапочку, и, к его удивлению, мистер Боновер ответил ему подчеркнуто низким поклоном - его шляпа описала полукруг, - бросил испытующе-недоброжелательный взгляд и прошествовал дальше. Люишема до глубины души поразило подобное преображение обычно небрежного кивка директора. Так до поры до времени завершился этот ужасный инцидент. На мгновение Люишема охватил гнев. С какой стати вообще-то Боновер или кто-нибудь другой будет вмешиваться в его жизнь? Он вправе разговаривать с кем хочет. Быть может, их представили друг другу по всем правилам - Боноверу-то об этом неизвестно. Скажем, например, их мог познакомить юный Фробишер. Тем не менее от радостного настроения Люишема не осталось и следа. Весь остаток разговора он вел себя удивительно глупо, и восхитительное ощущение смелости, которое до сих пор вдохновляло и изумляло его во время беседы с ней, теперь позорно увяло. Он был рад, определенно рад, когда все окончилось. У ворот парка она протянула ему руку. - Боюсь, я помешала вашему чтению, - оказала она. - Ничуть, - отозвался, немного покраснев, мистер Люишем. - Не припомню случая, когда беседа доставляла бы мне такое удовольствие... - Я заговорила с вами сама, боюсь, это было... нарушением этикета, но мне, право, так хотелось поблагодарить вас... - Не стоит говорить об этом, - сказал мистер Люишем, в душе потрясенный "этикетом". - До свиданья. Он в нерешительности постоял у сторожки привратника, потом снова вернулся на аллею, чтобы его не видели идущим за ней следом по Вест-стрит. И в этот момент, идя в противоположном от нее направлении, он вспомнил, что не одолжил ей книгу, как хотел, и не успел договориться о новой встрече. Ведь она может в любой день покинуть Хортли, дабы возвратиться в свой прекрасный Клэпхем. Он остановился в нерешительности. Бежать ли за ней? Но тут перед его мысленным взором возникло лицо Боновера с его загадочным выражением. Он решил, что попытка догнать ее окажется слишком заметной. И все же... Минуты шли, а он никак не мог решиться. Когда он наконец вернулся домой, миссис Манди уже доедала свой обед. - Все ваши книги, - сказала миссис Манди, которая по-матерински опекала его. - Читаете, читаете, и время-то некогда приметить. А теперь вам придется есть остывший обед, он и в желудке-то у вас не успеет как следует уложиться до ухода в школу. Этак и пищеварение недолго испортить. - Не беспокойтесь о моем пищеварении, миссис Манди, - отозвался мистер Люишем, отрываясь от своих сложных и, по всей вероятности, мрачных размышлений. - Это - мое личное дело. Так резко он прежде никогда не говорил. - Лучше иметь хороший, исправно действующий желудок, чем голову, полную премудростей, - заметила миссис Манди. - А я, как видите, думаю по-другому, - отрезал мистер Люишем и снова впал в мрачное молчание. - Скажите, пожалуйста! - пробормотала себе под нос миссис Манди. 5. НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ Мистер Боновер, выждав должное время, заговорил о случившемся только днем, когда Люишем присматривал за игравшими в крикет воспитанниками. Для начала он сделал несколько замечаний о перспективах их школьной команды, и Люишем согласился с ним, что Фробишер-первый в нынешнем сезоне как будто подает неплохие, надежды. Последовало молчание, во время которого директор что-то мурлыкал себе под нос. - Кстати, - не сводя глаз с играющих, заметил он, словно продолжая беседу, - насколько мне известно, у вас здесь в Хортли знакомых не было? - Да, - ответил Люишем, - совершенно верно. - Уже подружились с кем-нибудь? На Люишема вдруг напал кашель, а его уши - о, эти проклятые уши! - запылали. - Да, - ответил он, стараясь овладеть собой. - О да. Да. Подружился. - Наверное, с кем-нибудь из местных жителей? - Нет. Не совсем. Теперь у Люишема пылали не только уши, но и щеки. - Я видел вас на аллее, - сказал Боновер, - за беседой с молодой леди. Ее лицо показалось мне знакомым. Кто она? Ответить ли, что она знакомая Фробишеров? А вдруг Боновер с его предательской любезностью расскажет об этом Фробишерам-родителям и у нее будут неприятности? - Это, - невнятно начал Люишем, густо краснея от такого насилия над честностью и понижая голос, - это... старая приятельница моей матери. Я познакомился с нею когда-то в Солсбери. - Где? - В Солсбери. - А как ее фамилия? - Смит, - опрометчиво выпалил Люишем, и не успела ложь сорваться с его уст, как он уже раскаялся. - Хороший удар, Гаррис! - крикнул Боновер и захлопал в ладоши. - Отличный удар, сэр. - Гаррис подает неплохие надежды, - заметил мистер Люишем. - Очень неплохие, - подтвердил мистер Боновер. - О чем мы говорили? А-а, странные совпадения случаются на свете, хотел я сказать. У Фробишеров, здесь же, в нашем городе, гостит некая мисс Хендерсон... не то Хенсон... Она удивительно похожа на вашу мисс... - Смит, - подсказал Люишем, встречая взор директора и заливаясь еще более ярким румянцем. - Странно, - повторил Боновер, задумчиво его разглядывая. - Очень странно, - пробормотал Люишем, отводя глаза и проклиная собственную глупость. - Очень, очень странно, - еще раз сказал Боновер. - По правде говоря, - добавил он, направляясь к школе, - я никак не ожидал от вас этого, мистер Люишем. - Чего не ожидали, сэр? Но мистер Боновер сделал вид, что не расслышал этих слов. - Черт побери! - сказал Люишем. - О проклятье! - выражение, несомненно, предосудительное и в те дни весьма редкое в его лексиконе. Он хотел бы догнать директора и спросить: уж не подвергает ли тот сомнению его слова? В ответе, впрочем, вряд ли приходилось сомневаться. Минуту он постоял в нерешительности, потом повернулся на каблуках и зашагал домой. Каждый мускул у него дрожал, а лицо непрерывно подергивалось от злости. Он больше не испытывал смятения, он негодовал. - Будь он проклят! - возмущался мистер Люишем, обсуждая этот случай со стенами своей комнаты. - Какого дьявола он лезет не в свои дела? - Занимайтесь своими делами, сэр! - кричал мистер Люишем умывальнику. - Черт бы побрал вас, сэр, занимайтесь своими делами! Умывальник так и поступал. - Вы превышаете свою власть, сэр! - чуть успокоившись, продолжал мистер Люишем. - Поймите меня! Вне школы я сам себе хозяин. Тем не менее в течение четырех дней и нескольких часов после разговора с мистером Боновером мистер Люишем столь свято следовал полувысказанным предначертаниям начальства, что совсем забросил занятия на открытом воздухе и даже боролся, правда, с убывающим успехом, за соблюдение не только буквы, но и духа своего расписания. Однако большей частью он занимался тем, что досадовал на количество скопившихся дел, выполнял их небрежно, а то и просто сидел, глядя в окно. Голос благоразумия подсказывал ему, что новая встреча и новая беседа с девушкой повлекут за собой новые замечания и неприятности, помешают подготовке к экзаменам, явятся нарушением "дисциплины", и он не сомневался в справедливости такого взгляда. Чепуха - вся эта любовь; она существует только в плохих романах. Но тут мысль его устремлялась к ее глазам, осененным полями шляпы, и обратно эту мысль водворить можно было только силой. В четверг, по дороге из школы, он издалека увидел ее и, чтобы избежать встречи, поспешил войти в дом, демонстративно глядя в противоположную сторону. Однако этот поступок был поворотной точкой. Ему стало стыдно. В пятницу вера в любовь ожила и укрепилась, а сердце было полно раскаяния и сожаления об этих потерянных днях. В субботу мысль о ней настолько овладела им, что он был рассеянным даже на своем излюбленном уроке алгебры; к концу занятий решение было принято, а благоразумие очертя голову обратилось в бегство. После обеда, что бы ни случилось, он пойдет на аллею, увидит девушку и снова поговорит с ней. Мысль о Боновере возникла, но тотчас же была изгнана. И, кроме того... После обеда Боновер обычно отдыхает. Да, он пойдет, отыщет ее и будет говорить с ней. И ничто его не остановит. Как только решение было принято, воображение заработало с удвоенной энергией, подсказывая ему нужные фразы, соответствующие позы, рисуя множество смутных и прекрасных видений. Он скажет это, он скажет то, ни о чем, кроме своей необыкновенной роли влюбленного, он и думать не мог. Какой он трус, зачем так долго прятался от нее! О чем он только думал? Как он объяснит ей свое поведение при встрече? А что, если высказать все начистоту? Он принялся размышлять о том, насколько он может быть с нею откровенен. Поверит ли она, если он постарается ее убедить, что в четверг действительно ее не видел? И вдруг - о ужас! - в самый разгар этих мечтаний явился Боновер и попросил его подежурить после обеда вместо Данкерли на площадке для крикета. Данкерли был старшим учителем в школе, единственным коллегой Люишема. В обращении Боновера не осталось и следа осуждения, его просьба к подчиненному была своего рода оливковой ветвью. Но для Люишема это было жестоким наказанием. Роковую минуту он колебался, почти готовый согласиться. Ему предстало мгновенное видение долгого послеобеденного дежурства, а тем временем она, быть может, уже укладывает вещи перед отъездом в Клэпхем. Он побледнел. Мистер Боновер зорко следил за выражением его лица. - Нет, - резко сказал Люишем, вкладывая в это слово всю свою решительность и тотчас же начиная неумело подыскивать предлог для отказа. - Мне очень жаль, что я не смогу исполнить вашей просьбы, но... я договорился... Я уже условился сегодня на после обеда. Это была явная ложь. Брови мистера Боновера полезли вверх, а от его обходительности и следа не осталось. - Дело в том, - сказал он, - что миссис Боновер ждет нынче гостя, и мы бы хотели, чтобы мистер Данкерли составил нам партию в крокет... - Мне, право, очень жаль, - повторил все еще настроенный решительно мистер Люишем, тотчас отметив про себя, что Боновер будет занят крокетом. - Вы случайно не играете в крокет? - спросил Боновер. - Нет, - ответил Люишем, - не имею о нем ни малейшего представления. - А если бы мистер Данкерли сам попросил вас? - настаивал Боновер, зная, с каким уважением Люишем относится к правилам этикета. - О, дело вовсе не в этом, - ответил Люишем, и Боновер с оскорбленным видом и удивленно поднятыми бровями удалился, а он продолжал стоять бледный, неподвижный, пораженный собственной отвагой. 6. СКАНДАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА Как только уроки окончились, Люишем освободил из заключения провинившихся учеников и поспешил домой провести оставшееся до обеда время, но как? Быть может, и не совсем справедливо по отношению к нему рассказывать об этом, возможно, романисту-мужчине не пристало разглашать тайны своего же пола, но, как утверждала надпись на стене у ромбовидного окна: "Magna est veritas et prevalebit" [истина велика и восторжествует (лат.)]. Мистер Люишем тщательно пригладил щеткой волосы, а потом живописно их взбил; перепробовал все галстуки, остановив выбор на белом; старым носовым платком почистил ботинки, переодел брюки, потому что манжеты на его будничной паре порядком пообтрепались, и подкрасил чернилами локти сюртука в тех местах, где швы побелели. А если уж быть совсем откровенным, он долго с разных сторон изучал в зеркале свое юношеское лицо, придя в конечном счете к заключению, что нос его мог бы с успехом быть немного поменьше... Тотчас же после обеда он вышел из дому и кратчайшим путем направился к аллее, уговаривая себя, что ему нет дела, даже если он встретит по дороге самого Боновера. Намерения его были весьма неопределенны, совершенно ясно было одно: он хочет увидеть девушку, с которой уже встречался в этой аллее. Он знал, что увидит ее. Что же касается препятствий, то мысль о них лишь подбадривала его и даже доставляла удовольствие. По каменным ступенькам он поднялся к тому месту, откуда был виден дом Фробишеров, откуда он смотрел однажды на окно их спальни. И, скрестив руки, уселся там, на виду у всех обитателей дома. Было без десяти два. Без двадцати три он все еще сидел на месте, но руки его уже были глубоко в карманах, взгляд хмурый, а нога нетерпеливо постукивала по каменной ступеньке перелаза. Ненужные ему очки лежали в кармане жилета, где они, впрочем, покоились весь этот день, а шапочка была чуть сдвинута на затылок, открывая прядь волос. За это время по аллее за его спиной прошли два-три человека, но он притворился, будто не видит их, и только пара птичек-завирушек, преследовавших друг друга в залитой солнцем вышине, да волнуемое ветром поле служили ему развлечением. Странно, конечно, но по мере того, как время шло, он стал на нее сердиться. Лицо его потемнело. За спиной у него послышались шаги. Он не оглянулся - его раздражала мысль, что прохожие видят, как он сидит и ждет. Его некогда всесильное, ныне ниспровергнутое благоразумие продолжало глухо роптать, упрекая за эту затею. Шаги на дорожке замерли совсем рядом. - Нечего глазеть! - стиснув зубы, приказал себе Люишем. И тут до его слуха донесся какой-то загадочный шум: ветки живой изгороди громко зашелестели, зашуршала старая листва. Кто-то словно бы топтался в кустах. Любопытство подкралось к Люишему и после недолгой борьбы овладело им окончательно. Он оглянулся и увидел ее. Она стояла к нему спиной по ту сторону изгороди и старалась дотянуться до самой верхней цветущей ветки колючего терна. Какая счастливая случайность! Она его не видела! В то же мгновение ноги Люишема перелетели через перелаз. Он спустился по ступенькам с такой стремительностью, что с разбегу угодил в колючий кустарник. - Позвольте мне, - сказал он, слишком взволнованный, чтобы заметить, что его появление ее совсем не удивляет. - Мистер Люишем! - воскликнула она с притворным изумлением и отступила в сторону, чтобы дать ему возможность сорвать цветок. - Какую веточку вы хотите? - вскричал он, не помня себя от радости. - Самую белую? Самую большую? Любую! - Вот эту, - наугад показала она, - с черным шипом. Белоснежным облаком казались цветы на фоне апрельского неба, и Люишем, потянувшись за ними - достать их было не так-то легко, - со странным чувством удовлетворения увидел у себя на руке длинную царапину, сначала белую, а потом налившуюся красным. - Там, на аллее, - сказал он, торжествующий и запыхавшийся, - есть терн... Этот с ним и сравниться не может. Она засмеялась - он стоял перед ней, раскрасневшийся, ликующий, - и посмотрела на него с нескрываемым одобрением. В церкви, на хорах, он снизу тоже казался недурен, но это было совсем другое. - Покажите, где, - сказала она, хотя знала, что на милю в округе не найти другого куста терна. - Я знал, что увижу вас, - проговорил он вместо ответа. - Я был уверен, что увижу вас сегодня. - Это была почти последняя возможность, - так же искренне призналась она. - В понедельник я уезжаю домой, в Лондон. - Я так и знал! - торжествующе воскликнул он. - В Клэпхем? - спросил он. - Да. Я получила место. Знаете, ведь я умею стенографировать и писать на машинке. Я только что окончила Грогрэмскую школу. И вот нашелся старый джентльмен, которому нужен личный секретарь, умеющий писать под диктовку. - Значит, вы знаете стенографию? - спросил он. - Вот почему у вас было стилографическое перо. Эти строки написаны... Они до сих пор у меня. Приподняв брови, она улыбнулась. - Здесь, - добавил мистер Люишем, указывая рукой на свой нагрудный карман. - Эта аллея... - продолжал он; их разговор был удивительно несвязным... - Дальше по этой аллее, за холмом внизу есть калитка, которая идет... Я хотел сказать, от которой идет тропинка по берегу реки. Вы были там? - Нет, - ответила она. - Во всем Хортли нет лучше места для прогулки. А тропинка выводит к Иммерингу. Вы должны побывать там... до вашего отъезда. - Сейчас? - спросила она, и в глазах ее запрыгали огоньки. - А почему бы и нет? - Я сказала миссис Фробишер, что к четырем буду дома, - ответила она. - Такую прогулку жаль упускать. - Хорошо, пойдемте, - согласилась она. - На деревьях уже распускаются почки, - принялся рассказывать мистер Люишем, - камыш дал свежие побеги, и вдоль всего берега на воде плавают миллионы маленьких белых цветов. Я не знаю, как они называются, но уж очень они хороши... Разрешите, я понесу вашу веточку? Когда он брал ветку, руки их на мгновение соприкоснулись... И опять наступило многозначительное молчание. - Взгляните на эти облака, - снова заговорил Люишем, припоминая то, что собирался сказать, и помахивая пышно-белой веткой терна. - На голубое небо между ними. - Восхитительно! Погода все время чудесная, но такого дня еще не было. Мой последний день. Самый последний день. В таком возбужденном состоянии юная пара отправилась дальше, к неописуемому изумлению миссис Фробишер, которая смотрела на них из окна мансарды, - а они шагали так, словно все великолепие сияющего мира существовало только для их удовольствия. Все, что они говорили друг другу в тот день на берегу реки: что весна прекрасна, молодые листочки изумительны, чешуйчатые почки удивительны, а облака ослепительны в своем величии, - казалось им в высшей степени оригинальным. И как простодушно были они поражены тем, что их обоих одинаково восхищают все эти откровения! Уж конечно, не случайно, казалось им, встретились они Друг с другом. Они шли по тропинке, что бежит между деревьев по берегу реки, и не успели пройти и трехсот ярдов, как спутница Люишема вдруг пожелала перебраться на нижнюю дорожку, у самой воды, по которой тянут лодки на бечеве. Люишему пришлось подыскать удобное для спуска место, где дерево по-дружески протягивало свои корни; и, держась за них, как за перила, она спустилась вниз, подав ему руку. Потом водяная крыса, полоскавшая свою мордочку, предоставила им новый случай взяться за руки, доверчиво пошептаться и вместе помолчать, после чего Люишем попытался, можно сказать, с опасностью для жизни, сорвать для нее речной цветок и, сделав это, набрал полный ботинок воды. А у ворот подле черного и блестящего шлюза, где тропинка уходит в сторону от реки, спутница поразила его неожиданным подвигом, весело взобравшись с его помощью на верхнюю перекладину и спрыгнув вниз - легкая, грациозная фигурка. Они смело пошли через луг, пестревший цветами, и по ее просьбе он загородил ее собою от трех благодушных коров, чувствуя себя при этом Персеем, вступившим в единоборство с морским чудовищем. Они миновали мельницу и по крутой тропинке вышли на Иммеринг. Здесь на лугу Люишем повел разговор о ее работе. - Вы в самом деле уезжаете отсюда, чтобы стать секретаршей? - спросил он, и она принялась увлеченно рассказывать ему о себе. Они обсуждали этот вопрос, пользуясь сравнительным методом, и не заметили, как скрылось солнце, пока их не захватили врасплох первые капли начавшегося ливня. - Смотрите-ка! - показал он. - Вон сарай! И они побежали. Она бежала и смеялась, но бег ее был быстрым и легким. Он подсадил ее через изгородь, отцепил колючки с подола ее юбки, и они очутились в маленьком темном сарае, где хранилась огромная ржавая борона. Даже пробежав такое расстояние, заметил он, она не задохнулась. Она присела на борону и, помедлив в нерешительности, сказала: - Мне придется снять шляпу, не то она испортится от дождя. И он смог любоваться тем, как непринужденно рассыпались ее локоны - впрочем, ему и так не приходило в голову сомневаться в их подлинности. Она склонилась над своей шляпой, изящными движениями стирая носовым платком серебряные капли воды. Он стоял у входа в сарай и сквозь мягкую дымку апрельского ливня любовался пейзажем. - На этой бороне и вам найдется место, - сказала она. Он пробормотал какие-то невнятные слова, потом подошел и сел рядом с ней, так близко, что едва не касался ее. Он ощутил фантастическое желание обнять ее и поцеловать, и только усилием воли ему удалось его подавить. - Я даже не знаю вашей фамилии, - сказал он, пытаясь в разговоре найти спасение от одолевавших его мыслей. - Хендерсон, - ответила она. - Мисс Хендерсон? Глядя на него, она улыбнулась и, чуть помедлив, ответила: - Да. Мисс Хендерсон. Ее глаза, обаяние, исходившее от нее, были удивительны. Никогда прежде не испытывал он такого ощущения - странного смятения, в котором словно бы таился где-то слабый отзвук слез. Ему хотелось спросить, как ее зовут. Хотелось назвать ее "дорогая" и посмотреть, что она ответит. Вместо этого он пустился в бессвязное описание своего разговора с Боновером, когда он солгал насчет нее, назвав ее мисс Смит, и таким образом ему удалось преодолеть этот необъяснимый душевный кризис... Замер шелест дождя, и лучи солнца вновь заиграли в далеких рощах за Иммерингом. Они опять молчали, и молчание это было чревато для мистера Люишема опасными мыслями. Он вдруг поднял руку и положил ее на раму бороны, почти касаясь плеч девушки. - Пойдемте, - внезапно сказала она. - Дождь перестал. - Эта тропка ведет прямо к Иммерингу, - заметил мистер Люишем. - Но ведь в четыре... Он достал часы, и брови его удивленно поднялись. Было почти четверть пятого. - Уже больше четырех? - опросила она, и вдруг они почувствовали, что им вот-вот предстоит расстаться. То, что Люишем обязан был в половине шестого приступить к "дежурству", казалось ему обстоятельством крайне незначительным. - Да, - ответил он, только сейчас начиная понимать, что означает разлука. - Но обязательно ли вам уходить? Мне... мне нужно поговорить с вами. - А разве мы не говорили все это время? - Это не то. Кроме того... Нет. Она стояла, глядя на него. - Я обещала быть дома к четырем, - сказала она. - Миссис Фробишер пьет чай... - Но, может быть, нам никогда больше не доведется встретиться. - Да?.. Люишем побледнел. - Не уходите, - нарушая напряженное молчание, с неожиданной силой в голосе взмолился он. - Не уходите. Побудьте со мной еще немного... Вы... вы можете сказать, что заблудились. - Вы, наверное, думаете, - возразила она с принужденным смешком, - что я могу не есть и не пить целый день? - Мне хотелось поговорить с вами. С первого раза, как я увидел вас... Сначала я не осмеливался... Не надеялся, что вы позволите... А теперь, когда я так... счастлив, вы уходите. Он вдруг замолчал. Ее глаза были опущены. - Нет, - сказала она, выводя кривую носком своей туфли. - Нет. Я не ухожу. Люишем едва удержался от радостного возгласа. - Идемте в Иммеринг! - воскликнул он, и, когда они пошли узенькой тропкой по мокрой траве, он принялся с простодушной откровенностью объяснять ей, как ему дорого ее общество. - Я не променял бы этой возможности, - сказал он, оглядываясь в поисках предмета, который можно было бы принести в жертву, - ни на что на свете... Я не пойду на дежурство. Мне все равно. Мне все равно, чем это кончится, раз мы сегодня можем быть вместе. - Мне тоже, - сказала она. - Спасибо вам за то, что вы пошли со мной! - воскликнул он в порыве благодарности. - О, спасибо, что вы пошли! - И он протянул ей руку. Она взяла ее и пожала, и так шли они рука об руку, пока не дошли до деревни. Смелое решение пренебречь своими обязанностями - чем бы это потом ни грозило - удивительным образом сблизило их. - Я не могу называть вас мисс Хендерсон, - сказал он. - Не могу, вы же знаете. Вы знаете... Скажите мне, как вас зовут. - Этель. - Этель, - сказал он и, набравшись храбрости, взглянул на нее. - Этель, - повторил он. - Какое красивое имя! Но ни одно имя недостаточно красиво для вас, Этель... дорогая. Маленькая лавочка в Иммеринге располагалась позади палисадника, засаженного желтофиолями. Ее владелица, веселая толстушка, решила, что они брат с сестрой, и непременно хотела называть их обоих "дорогушами". Не встретив противоречия ни в том, ни в другом, она напоила их изумительно вкусным и удивительно дешевым чаем. Люишему не совсем пришлось по душе это второе качество, ибо оно, казалось, немного умаляло проявленную им смелость. Но чай, хлеб с маслом и черничное варенье были бесподобны. На столе в кувшине тоже стояли пахучие желтофиоли. Этель вслух восхищалась ими, и, когда они уходили, старушка хозяйка заставила ее принять в подарок целый букет. Скандальной, собственно говоря, эта прогулка стала после того, как они покинули Иммеринг. Солнце, которое уже золотым шаром висело над синими холмами запада, превратило наших молодых людей в две пылающие фигурки, но вместо того чтобы пойти домой, они направились по Вентуортской дороге, что уходит в рощи Форшоу. А за их спиной над верхушками деревьев белым призрачным пятном проступила в сияем небе почти полная луна, постепенно впитывая в себя весь тот свет, который испускало заходящее солнце. Выйдя из Иммеринга, они заговорили о будущем. А для совсем юных влюбленных не существует иного будущего, кроме ближайшего. - Вы должны писать мне, - сказал он. Она ответила, что у нее получаются очень глупые письма. - А я буду исписывать целые стопы бумаги в письмах к вам, - пообещал он. - Но как же вы будете мне писать? - спросила она, и они обсудили новое препятствие. Домой ей писать нельзя, ни в коем случае. В этом она совершенно уверена. - Моя мать... - начала было она и замолчала. Это запрещение глубоко уязвило его, ибо в то время его особенно одолевала страсть к писанию писем. Что ж, этого следовало ожидать. Весь мир неблагосклонен, даже жесток к ним... "Блестящая изоляция" a deux [вдвоем (франц.)]. А не удастся ли ей подыскать место, куда можно будет посылать письма? Нет, так поступать нельзя: это обман. Так гуляла эта молодая пара, счастливая обретенной любовью, но исполненная такой юношеской стыдливости, что слово "любовь" в тот день ни разу не сорвалось с их уст. И, однако, по мере продолжения разговора, во время которого ласковые сумерки все больше и больше сгущались вокруг, их речь и сердца совсем сблизились. Тем не менее речи их, записанные хладнокровной рукой, выглядели бы столь убого, что я не берусь привести их здесь. Им же они вовсе не казались убогими. Когда они по большой дороге возвращались в Хортли, молчаливые деревья были уже совсем черными, ее лицо в лунном свете - бледным и удивительно прекрасным, а глаза сияли, словно звезды. Веточка терна еще была у нее в руках, но цветы почти все облетели. Желтофиоли же по-прежнему издавали пряный запах. А издали, приглушенная расстоянием, доносилась медленная, грустная мелодия - на площадке перед домом священника первый раз в сезоне играл городской оркестр. Не знаю, помнит ли читатель эту песенку, весьма популярную в начале восьмидесятых годов прошлого века: Страна волшебных грез! Былые дни Хоть на мгновенье памяти верни (пам-пам) - и в памяти вдруг воскресают былые, далекие дни... Такой там был припев, звучавший протяжно и трогательно под аккомпанемент "пам-пам". Что-то жалостное, даже безнадежное слышалось в этом бодром "пам-пам", сопровождавшем заунывно-однообразный, похоронный напев. Но юность все воспринимает по-иному. - Я обожаю музыку, - сказала она. - Я тоже, - признался он. Подымаясь по крутой Вест-стрит, они миновали металлическое и жесткое буйство звуков и вошли в полосу света от неярких желтых фонарей. Несколько человек заметили их и подивились, до чего нынче доходит молодежь, а один очевидец впоследствии даже назвал их поведение "бесстыдным". Мистер Люишем был в своей квадратной шапочке - не узнать его было нельзя. Проходя мимо школы, они увидели в раме окна за стеклом тусклый портрет мистера Боновера, который дежурил вместо своего сбившегося с истинного пути младшего учителя. У дома Фробишеров им волей-неволей пришлось расстаться. - Прощайте, - сказал он в третий раз. - Прощайте, Этель. Она медлила в нерешительности. Потом вдруг шагнула к нему. Он почувствовал ее руки на своих плечах, ее мягкие и теплые губы на своей щеке, и не успел он обнять ее, как она, скользнув, скрылась в тени дома. - Прощайте, - донесся из мрака ее мелодичный, ласковый голос, и, пока он приходил в себя, дверь отворилась. Он увидел ее черную фигурку в дверном проеме, услыхал какие-то слова, затем дверь затворилась, и он остался один на залитой лунным светом улице. Щека его все еще горела от прикосновения ее губ... Так закончился первый день любви мистера Люишема. 7. РАСПЛАТА А после дня любви наступили дни расплаты. Мистер Люишем был удивлен, даже ошеломлен тем счетом, что спокойно, но сурово был ему предъявлен. Восхитительные чувства, которые ему суждено было испытать в субботу, не покидали его и в воскресенье, и он даже помирился со своей "Программой", уговорив себя, что теперь Она будет его вдохновением и что ради Нее он станет работать в тысячу раз лучше, чем работал бы ради себя. Это, разумеется, не совсем соответствовало истине, ибо он заметил, что его перестало интересовать даже богословское исследование батлеровской "Аналогии". Ни на утренней, ни на вечерней службе Фробишеров в церкви не было. "Почему?" - лихорадочно думал он. Понедельник выдался холодный и ясный - своего рода Герберт Спенсер [Спенсер, Герберт (1820-1903) - английский ученый, философ, психолог и социолог, человек трезвого аналитического ума] в ряду других дней, - и мистер Люишем отправился в школу, настойчиво убеждая себя, что опасаться ему нечего. Ученики, не живущие при школе, все утро о чем-то перешептывались - очевидно, о нем, - и Фробишер-второй был в центре внимания. Люишем услышал отрывок фразы. - Мать пришла в бешенство, - говорил Фробишер-второй. Разговор с Боновером состоялся в двенадцать, причем звуки гневной перепалки доносились до старшего учителя Данкерли даже сквозь затворенную дверь кабинета. А затем через учительскую, глядя прямо перед собой, с пылающими щеками прошел Люишем. Поэтому Данкерли был уже внутренне подготовлен к той новости, какую ему довелось услышать на следующее утро во время проверки тетрадей. - Когда? - спросил Данкерли. - В конце следующего семестра, - ответил Люишем. - Это из-за той девушки, что гостила у Фробишеров? - Да. - Она очень недурна. Однако это помешает в июне вашему зачислению в университет, - сказал Данкерли. - Именно об этом я и жалею. - Вряд ли можно ожидать, что он даст вам отпуск для сдачи экзаменов... - Не даст, - отрезал Люишем и открыл первую тетрадь. Ему трудно было говорить. - Негодяй! - сказал Данкерли. - Но что вообще можно ожидать от даремца? Поскольку Боновер был обладателем диплома только Даремского университета, то Данкерли, не имевший вообще никакого, склонен был относиться к директору скептически. Затем Данкерли принялся с сочувственно-деловым видом шуршать своими тетрадями. И только когда от целой кипы осталось две-три штуки, он искусно возобновил прерванный разговор. - Господь сотворил мужчину и женщину, - сказал Данкерли, пробегая взглядом страницу и подчеркивая ошибки, - что (чик-чик) тяжким бременем (чик-чик) легло на учителей. Он резко захлопнул тетрадь и бросил ее на пол за своим стулом. - Вы счастливчик, - объявил он. - А я-то думал, что первым выберусь из этой отвратительной дыры. Вы счастливчик. Здесь все время нужно притворяться. На каждом углу натыкаешься на родителей или на опекунов. Вот почему я ненавижу жизнь в провинции. Она чертовски противоестественна. Придется и мне всерьез подумать о том, как бы выбраться отсюда поскорее. Я выберусь, будьте спокойны! - И пустите в ход свои патенты? - Обязательно, мой мальчик. Пущу в ход свои патенты. Патентованная бутылка с квадратной пробкой! О боже! Дайте мне только очутиться в Лондоне... - Я тоже, наверное, попытаю удачи в Лондоне, - сказал Люишем. И тогда многоопытный Данкерли, добрейший из людей, позабыв о собственных честолюбивых замыслах - он лелеял мечту получить патенты на удивительные изобретения, - принялся размышлять о возможностях для своего молодого коллеги. Он начал с того, что дал ему список агентств, этих незаменимых помощников молодого учителя - Ореллана, Габбитас, Ланкастер-Гейт. Все они были ему отлично известны, он ведь восемь лет проболтался в положении "начинающего". - Конечно, быть может, дело с Кенсингтоном и выгорит, - рассуждал Данкерли, - но лучше не ждать. Скажу вам откровенно: шансов у вас мало. "Кенсингтонским делом" он называл заявление с просьбой о приеме, которое Люишем однажды в минуту надежды послал в Южно-Кенсингтонскую Нормальную школу естественных наук. Поскольку в Англии ощущается недостаток в квалифицированных учителях, Южно-Кенсингтонский факультет Наук и Искусства имеет обыкновение предоставлять возможность бесплатного обучения в своем самом большом центральном колледже да еще стипендию - гинею в неделю - лучшим молодым педагогам, которые берут на себя обязательство после окончания курса заняться преподаванием естественных наук. Данкерли уже несколько лет подряд слал туда заявления - и все напрасно, и Люишем не видел ничего предосудительного в том, чтобы последовать его примеру и тоже попытать удачи. К тому же у Данкерли не было таких голубовато-зеленых аттестатов с отличием, как у него. На следующий день все оставшееся после "дежурства" время Люишем использовал на составление письма, которое нужно было размножить в нескольких экземплярах и разослать в различные агентства по найму учителей. В письме он коротко и выразительно излагал свою биографию, но зато был весьма многословен в описании собственной организованности и методов преподавания. В конце прилагался длинный и цветистый перечень всех его аттестатов и наград, начиная с полученного в восьмилетнем возрасте похвального листа, за примерное поведение. Для переписки всех этих документов потребовалось немало времени, но Надежда окрыляла его. После длительного размышления над своим расписанием он выделил днем один час для "корреспонденции". Он обнаружил, что несколько отстал в своих занятиях по математике и классическим языкам, а контрольная работа, отправленная его заочному наставнику в те тревожные дни, которые последовали за встречей с Боновером на аллее, вернулась с малоутешительной оценкой: "Выполнено неудовлетворительно". Ничего подобного с ним прежде не случалось, поэтому он пришел в такое раздражение, что некоторое время даже подумывал, не ответить ли наставнику язвительным письмом. А потом наступили пасхальные каникулы, и ему пришлось ехать домой и объявить матери, разумеется, без лишних подробностей, что он покидает Хортли. - Но ведь у тебя там так хорошо все складывалось! - всплеснула руками его мать. Одно утешало добрую старушку: сын перестал носить очки - он даже забыл привезти их с собой, - и ее тайные страхи, что он "скрывает" от нее какое-то серьезное заболевание глаз, рассеялись. Иногда у него бывали минуты горького раскаяния в той безрассудной прогулке. Такое настроение испытал он вскоре после каникул, когда ему пришлось сесть и пересмотреть сроки, намеченные в "Программе", и он впервые с ясностью осознал, чем, в сущности, кончилась для него эта первая схватка с теми загадочными и могучими силами, что пробуждаются с наступлением весны. Его мечты об успехе и славе казались ему вполне реальными, они были дороги его сердцу, и вот теперь, когда он понял, что долгожданная дверь университета, открывающая путь ко всему великому, пока еще для него затворена, он вдруг ощутил нечто похожее на физическую боль в груди. В самый разгар работы он вскочил и с пером в руках стал шагать по комнате. - Какой я был дурак! - вскричал он. - Какой я был дурак! Он швырнул перо на пол и подбежал к стене, где красовался весьма неумелый рисунок девичьей головки - живой свидетель его порабощения. Он сорвал рисунок и разбросал клочья по полу... - Дурак! И сразу ему стало легче: он дал выход своему чувству. Секунду он взирал на произведенное им разрушение, а затем, что-то бормоча о "глупых сантиментах", снова уселся пересматривать свое расписание. Такое настроение у него бывало. Но редко. Вообще же письма с ее адресом он ждал с куда большим нетерпением, чем ответа на те многочисленные прошения, писание которых оттеснило теперь на задний план Горация и высшую математику (как у него именовалась стереометрия). На обдумывание письма к Этель у него уходило еще больше времени, чем потребовалось когда-то на составление достопримечательного перечня его академических достоинств. Правда, его прошения были документами необыкновенными; каждое из них было писано новым пером и почерком - по крайней мере на первой странице, - превосходившим даже те образцы каллиграфии, которыми он блистал обычно. Но дни шли, а письмо, которое он надеялся получить, так и не приходило. Настроение его осложнялось еще и тем, что, несмотря на упорное молчание, причина его отставки в разительно короткий срок стала известна "всему Хортли". Он, как рассказывали, оказался человеком "фривольным", а поведение Этель местные дамы порицали, если можно так выразиться, с самодовольным торжеством. Смазливое личико так часто бывает ловушкой. А один мальчишка - за это ему как следует надрали уши, - когда Люишем проходил мимо, громко крикнул: "Этель!" Помощник приходского священника, из породы людей бледных, нервных, с распухшими суставами, теперь, встречаясь с Люишемом, старался не замечать его. Миссис Боновер не упустила случая сказать ему, что он "совсем еще мальчик", а миссис Фробишер, столкнувшись с ним на улице, так грозно засопела, что он вздрогнул от неожиданности. Это всеобщее осуждение порой приводило его в уныние, но иногда, наоборот, оно даже вселяло в него бодрость, и не раз он объявлял Данкерли, что ему это все совершенно нипочем. А иногда он убеждал себя, что терпит все это ради Нее. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось. Он начал также понимать, как мало нуждается мир в услугах девятнадцатилетнего юноши, - он считал себя девятнадцатилетним, хотя в действительности ему было восемнадцать лет и несколько месяцев, - несмотря на то, что вдобавок к своей молодости, силе и энергии он является обладателем наград за примерное поведение, за общее развитие и за успехи в арифметике, а также отличных аттестатов на бумаге с королевским гербом за подписью известного инженера, подтверждающих его познания в черчении, мореходной астрономии, физиологии животных, физиографии, неорганической химии и сооружении зданий. Сначала ему казалось, что директора школ будут цепляться за возможность воспользоваться его талантами, но выяснилось, что цепляться суждено ему. В его письмах с предложением услуг появилась теперь нотка настойчивости, но настойчивость ему не помогала. А письма эти становились все длиннее и длиннее, они разрослись до четырех страниц - на целое пенни бумаги. "Уверяю вас, - писал он, - что во мне вы найдете верного и преданного помощника". И так далее в таком духе. Данкерли указал ему на то, что аттестация, выданная Боновером, явно обходит вопрос о нравственности и дисциплине, но Боновер отказался что-либо изменить. Он, разумеется, был готов сделать для Люишема все, что в его силах, несмотря на столь неделикатное к нему отношение молодого человека, но, увы, его совесть... Раза два-три Люишем намеренно исказил текст аттестации, но и это ничего не дало. И Южно-Кенсингтонская школа молчала, хотя прошла уже половина мая. Будущее рисовалось Люишему в весьма мрачных красках. И вот в самый разгар сомнений и разочарований пришло письмо от нее. Оно было напечатано на машинке на тонкой бумаге. "Дорогой", - писала она, и это обращение показалось ему самым ласковым и самым чудесным из всех обращений на свете, хотя в действительности-то она просто забыла, как его зовут, а потом забыла, что оставила место, куда хотела вставить его имя. "Дорогой! Я не могла написать раньше, потому что дома мне теперь негде написать письмо, так как миссис Фробишер рассказала моей матери о вас разные глупости. Моя мать ужасно удивила меня - я никак не ожидала этого от нее. Она ничего мне не сказала. Но об этом я напишу вам в следующий раз. Я слишком сердита, чтобы писать об этом сейчас. Даже теперь вы не можете мне ответить, потому что сюда нельзя посылать писем. Это совершенно невозможно. Но я вспоминаю вас, дорогой (слово "дорогой" было стерто и снова написано), и нашу чудесную прогулку и хочу сказать вам об этом, даже если это письмо окажется последним. Я сейчас очень занята. Работа у меня довольно сложная, и, боюсь, я немного бестолкова. Трудно, не правда ли, с интересом относиться к чему-либо только оттого, что это дает средства на жизнь? Вероятно, порой вы испытываете то же самое у себя в школе? Но уж, видно, все люди должны заниматься не тем, что им по душе. Не знаю, когда я вновь окажусь в Хортли и окажусь ли вообще, но вы, наверное, сами приедете в Лондон. Миссис Фробишер наговорила самые ужасные вещи. Было бы чудесно, если бы вы приехали в Лондон, потому что тогда мы, возможно, сумели бы повидаться. В Челси есть большая школа для мальчиков, и каждое утро, когда я прохожу мимо нее, я думаю о том, как хорошо было бы, если бы вы там работали. Тогда вы выходили бы мне навстречу в своей шапочке и мантии. А вдруг в один прекрасный день я увижу вас там!" Вот таким было это письмо, содержавшее в себе удивительно мало сведений и неожиданно обрывавшееся дописанными карандашом словами: "Прощайте, дорогой. Прощайте, дорогой". А внизу: "Вспоминайте обо мне иногда". Читая его, в особенности это обращение "дорогой" в начале, Люишем испытывал самое странное ощущение в горле и груди, как будто он вот-вот заплачет. Поэтому он поспешил рассмеяться, еще раз перечитал письмо и с сияющими глазами зашагал взад и вперед по комнатке, не выпуская из рук драгоценного послания. Слово "дорогой" звучало так, как будто его произносила она, - ему даже показалось, что он слышит ее голос. Припомнилось ее мелодичное и ласковое "прощайте" из тени залитого лунным светом дома. Но почему "это письмо окажется последним" и почему такой неожиданный конец? Разумеется, он будет вспоминать ее. Это письмо оказалось единственным. Вскоре оно протерлось на сгибах. В начале июня Люишем почувствовал себя особенно одиноко, у него вдруг возникло жгучее желание видеть ее. Он стал робко мечтать о поездке в Лондон, в Клэпхем, чтобы разыскать ее. Но Клэпхем не Хортли, и отыскать там человека не так-то просто. Он провел целый день, сочиняя и переписывая длинное послание к ней на случай, если узнает ее адрес. Если ему суждено узнать его. Безутешный, он долго бродил по улицам, пока, наконец, в семь часов вечера не отправился в ярком свете луны за город по следам их незабываемой прогулки. В темноте сарая, где они когда-то пережидали дождь, он разошелся до того, что начал говорить вслух, как будто она была рядом. И произносил он красивые, мужественные слова. В окне дома у маленькой старушки с желтофиолями горела свеча; он зашел и, словно священнодействуя, выпил бутылку имбирного пива. Старушка чуть лукаво поинтересовалась, как поживает его сестра, и он пообещал когда-нибудь вновь привести ее. Этот разговор немного притулил терзавшее его чувство одиночества. Он вышел в белеющий сумрак и отправился домой, испытывая тихую грусть, такую нежную, что она стала почти приятной. А на следующий день миссис Манди с недоумением увидела в его комнате новую надпись, одновременно и загадочную и знакомую: "Mizpah" [арамейское слово, которое в библии расшифровывается так: "Да надзирает господь надо мною и над тобою, когда мы скроемся друг от друга"]. Слово было тщательно выписано староанглийскими буквами. Где она прежде его видела? Сначала оно господствовало над всем остальным в комнате, как знамя победы развеваясь над его "самодисциплиной", над расписанием, над "Программой". Затем на какое-то время оно исчезло, но вскоре появилось вновь. Потом его частично заслонил список школ, где имелись вакансии, а на полях листа бумаги, на котором оно красовалось, появились какие-то карандашные пометки. Когда же наконец наступило время сборов и отъезда Люишема из Хортли, он снял его и вместе с другими подходящими бумагами - среди них оказались "Программа" и расписание - использовал, чтобы застлать дно желтого ящика, в который он запаковал свои книги; в основном это были книги, предназначенные для подготовки к теперь отложенным вступительным экзаменам. 8. КАРЬЕРА ТОРЖЕСТВУЕТ Прошло два с половиной года, и повествование свое мы поведем о значительно повзрослевшем мистере Люишеме, уже не юноше, а мужчине, мужчине, во всяком случае с точки зрения закона, ибо ему исполнился двадцать один год. Местом же действия будет не маленький Хортли с его деревьями, парками, красно-коричневыми берегами реки и общественными выпасами, а серые просторы лондонского Вест-Энда. Об Этель речи и вовсе не будет. Обещанное ею второе письмо он так и не получил, и, хотя в первые несколько месяцев пребывания в Лондоне посвятил не один день скитаниям по Клэпхему, этой бесплодной пустыне человеческой, встреча, о которой он мечтал, так и не состоялась. Наконец молодость с ее восхитительной способностью к возрождению духа и тела взяла свое, и он начал ее забывать. Поиски "места" неожиданно принесли плоды в виде листка синей бумаги, о которой так мечтал Данкерли. Оказалось, что голубовато-зеленые дипломы годились не только в качестве украшений на стену, и, когда Люишем уже потерял надежду на получение работы до конца дней своих, от Педагогического факультета пришла чудодейственная синяя бумага, сулившая нечто совершенно невероятное. Его приглашали в Лондон, где он должен был получать гинею в неделю за слушание лекций, таких лекций, которые превосходили самые честолюбивые его мечты! Среди имен, плывущих у него перед глазами, он разглядел Хаксли - Хаксли, а потом Локайера! Какая удача! Приходится ли после этого удивляться, что в течение трех последующих лет все мысли его были заняты только карьерой? Представьте себе мистера Люишема на пути в Нормальную школу естественных наук в начале третьего года обучения. (Теперь это заведение называют Королевским колледжем естественных наук.) В правой руке у него блестящий черный портфель, набитый тетрадями, конспектами и другими принадлежностями для предстоящих занятий, а в левой - книга, которой не хватило места в портфеле, книга с золотым обрезом, аккуратно обернутая в коричневую бумагу. Пропущенные нами годы не прошли бесследно; на верхней губе мистера Люишема появились не слишком приметные, но бесспорные усы, рост прибавился еще на один-два дюйма, свободнее стали манеры. Ибо теперь он перестал быть, как в восемнадцать лет, предметом всеобщего внимания; он начал понимать, что значительное число людей с полным безразличием относится к факту его существования. Он утратил былую застенчивость, зато приобрел уверенность в осанке, как человек, которому неплохо живется на свете. Его костюм - за одним исключением - видавший виды и "порыжевший" траур. Он носил траур по матери, умершей более чем за год до возобновления нашего рассказа; она оставила ему имущество, которое в деньгах равнялось почти ста фунтам, и он ревниво хранил их в банке, расходуя только на самое необходимое: на плату за право учения в университете, на книги и на другие принадлежности, которые требовались для его блестящей студенческой карьеры. Ибо, несмотря на неудачу в Хортли, он все же делал блестящую карьеру и, как всеядное пламя, пожирал дипломы один за другим. При взгляде на него, сударыня, вы непременно приметили бы его воротничок с удивительно глянцевитой поверхностью, похожей на мокрую резину. И хотя, в сущности, это не имеет никакого отношения к нашему рассказу, я знаю, что должен объяснить, в чем тут дело, иначе вы будете невнимательны к моему дальнейшему повествованию. Есть в Лондоне тайны, но откуда этот странный глянец на белье? "Дешевые прачки всегда пересинивают вещи, - утверждаете вы. - Его воротничок должен быть в синих потеках, потертый на сгибе, с бахромой вокруг петли и будет врезаться в шею. Но этот глянец..." Приглядитесь поближе и дотроньтесь пальцем - он холодный и влажный, как стена склепа! Дело в том, сударыня, что это патентованный непромокаемый воротничок. Перед сном его нужно потереть зубной щеткой и повесить для просушки на спинку стула, и утром он как новенький. Это был его единственный воротничок, на нем он экономил в неделю по крайней мере три пенса, что для будущего педагога, состоящего на обучении в Южно-Кенсингтонской школе и существующего на гинею в неделю, жалованную ему по-отечески заботливым, но скупым правительством, составляет значительную сумму. Этот воротничок явился для Люишема великим открытием. Он увидел его в витрине магазина: воротничок лежал на дне стеклянного аквариума, и над ним тоскливо метались золотые рыбки. Люишем сказал себе, что ему, пожалуй, по душе этот глянец. Но вот ярко-красный галстук у него на шее - это вещь неожиданная. Ярко-красный галстук, какой носят кондукторы Юго-Западной железной дороги! Больше ничего щегольского в его облике не было, даже тешившие его тщеславие очки были давным-давно заброшены. Задумаешься, пожалуй... Где вы видели толпу людей в красных галстуках, которые как будто что-то символизируют? Придется сказать правду. Мистер Люишем стал социалистом! Этот красный галстук был единственным внешним и видимым знаком его внутреннего, духовного развития. Несмотря на большую учебную нагрузку, Люишем к этому времени одолел и Батлеровскую "Аналогию" и некоторые другие книги; он возражал, сомневался, в ночной тиши взывал к богу, моля его о "вере" - "вере", которую следовало даровать немедленно, если небо ценит преданность мистера Люишема, и которая тем не менее так и не была дарована... Теперь свою судьбу на этом свете он не представлял себе больше в виде длинного ряда экзаменов, ведущего к далекой адвокатуре и политической деятельности "в либеральном духе" (D.V.) [Deo Volentum (лат.) - если бог захочет]. Он начал понимать некоторые стороны наших социальных порядков, которые в Хортли не бросались в глаза; познакомился с тем гнетущим чувством тоски, полного отчаяния и муки, которые окрашивают жизнь столь многих обывателей современного Лондона. Один яркий контраст как символ навсегда запомнился ему. Он видел бастующих угольщиков во дворах Вестборнского предместья, изможденных и голодных, детей, из черной грязи моливших о милостыне, безработных в очереди за бесплатным супом; а двумя улицами дальше, на Вестборн Гроув, - сверкающие вывески переполненных магазинов, непрерывный поток кэбов и карет и такое бурное расточительство, что торопившийся домой усталый студент в мокрых ботинках и мешковатом костюме то и дело застревал в ароматном вихре юбок и жакетов и элегантной нарядной женственности. Несомненно, что неприятные ощущения, которые испытал в ту минуту усталый студент, привели его к определенным выводам. А ведь это лишь одно из постоянно повторяющихся наглядных сопоставлений. Люишем был искренне убежден или, если угодно, просто чувствовал, что человек не может быть счастлив, когда другой, рядом, несчастен, и этот крикливый блеск благополучия казался ему преступлением. Он тогда еще верил, что люди сами решают свою судьбу, - всю меру моральной тупости людской, в том числе и своей собственной, ему еще предстояло осознать. Как раз тогда ему случайно попались в руки "Прогресс и нищета" [книга американского писателя Генри Джорджа (1839-1897)] и несколько разрозненных номеров "Общего благосостояния" [официальный орган английской "Социалистической лиги", основанной в 1884 году], и он без особого труда усвоил теорию о коварных происках капиталистов и помещиков и справедливых требованиях безвинных страдальцев-рабочих. Он немедленно стал социалистом. Естественно, у него тотчас явилась настоятельная потребность каким-то образом оповестить весь мир о своей новой вере. Поэтому он вышел из дому и (исторический момент!) купил себе тот самый красный галстук! - Цвета крови, пожалуйста, - робко сказал Люишем молодой леди, что стояла за прилавком. - Какого цвета? - насмешливо переспросила молодая леди за прилавком. - Ярко-алого, пожалуйста, - вспыхнув, ответил Люишем. И он потратил большую часть вечера и немало терпения на то, чтобы научиться завязывать этот галстук аккуратным бантом. Подобное занятие было ему в новинку: до сих пор он носил галстуки с уже готовым узлом. Так Люишем провозгласил Социальную Революцию. Когда этот символ на шее у его владельца впервые покинул стены дома, по Бромтон-роуд шествовала орава дюжих полисменов. Люишем направился им навстречу. Он начал напевать. Приняв многозначительный вид, он прошел мимо полисменов с "Марсельезой" на устах... Но с тех пор миновало уже несколько месяцев, и теперь красный галстук был просто привычным предметом туалета. Он свернул с Эгсибишн-роуд в железные решетчатые ворота и вошел в вестибюль Нормальной школы. В вестибюле было полно студентов с книгами, портфелями и ящичками для инструментов в руках, студентов, которые стояли и разговаривали, студентов, которые читали вставленные в рамки объявления Дискуссионного клуба, студентов, которые покупали у продавца канцелярских принадлежностей тетради, карандаши, резинки и кнопки. Тут можно было видеть и новичков - студентов, платящих за свое обучение, юношей и молодых людей в черных сюртуках и цилиндрах или костюмах из твида, и бывалых школяров - однокурсников Люишема, разномастных, нескладных, жалких, плохо одетых и охваченных благоговейным страхом; на одном Люишем заметил морскую фуражку с золотым галуном, другой явился в митенках, а третий - в элегантных серых лайковых перчатках. Тут же в толпе крутился Граммет - бессменный библиотекарь. - Der Zozalist! [социалист (испорч. нем.)] - сострил кто-то. Люишем сделал вид, будто не слышит, но краска разлилась у него по лицу. Хорошо бы отучиться от этой привычки краснеть, ведь ему уже двадцать один год. Он старательно не глядел на доску объявлений Дискуссионного клуба, которая извещала, что в следующую пятницу состоится доклад "Д.Э.Люишем о социализме", и пробирался через вестибюль туда, где должен был расписаться в книге прихода и ухода. Но его окликнули, потом еще раз. На какое-то время его задержали рукопожатия и неуклюжие дружеские шуточки его "коллег". Один из студентов указал на него своему земляку - первокурснику: - Эта скотина Люишем - ужасный зубрила. В прошлом году он был вторым. Долбит изо всех сил. Но все эти зубрилы - страшно ограниченные люди. Экзамены, Дискуссионный клуб, снова экзамены. Они, наверное, и слыхом не слыхали, как живут люди. За целый год и близко-то к мюзик-холлу не подойдут. Люишем услышал пронзительный свист, бросился к лифту и успел вскочить в кабину перед самым отправлением. Света в кабине не было, но зато полно черных теней; различить можно было только лифтера. Пока Люишем вглядывался в смутно белеющие перед ним лица, пытаясь догадаться, кто стоит рядом, женский голос назвал его имя. - Это вы, мисс Хейдингер? - спросил он. - Я вас не разглядел. Надеюсь, вы хорошо провели каникулы? 9. ЭЛИС ХЕЙДИНГЕР Когда лифт остановился на верхнем этаже, Люишем отступил в сторону, чтобы дать возможность выйти из кабины последнему оставшемуся там пассажиру. Это и была та самая мисс Хейдингер, которая окликнула его, она же владелица обернутой в коричневую бумагу книги с золотым обрезом. Больше никто не поднялся наверх. Все остальные пассажиры вышли на "астрономическом" и "химическом" этажах, лишь двое наших героев выбрали на третий год обучения курс зоологии, а зоология размещалась в чердачном помещении. Они вышли из кабины на свет, и ее щеки залил непривычный румянец. Люишем обратил внимание и на перемену в ее туалете. Впрочем, она, вероятно, и ожидала увидеть мелькнувшее на его лице удивление. На предыдущем курсе - их дружба длилась уже почти год - Люишему и в голову не приходило, что она может быть хорошенькой. Во время каникул он более или менее отчетливо помнил о ней лишь одно: волосы ее не всегда бывали аккуратно причесаны, и даже когда они были в порядке, она все равно беспокоилась о своей прическе: она не доверяла своим волосам. Он запомнил, как, разговаривая, она то и дело ощупывает их и приглаживает - очень неприятная привычка. Мог бы он сказать и какого цвета они у нее: в общем, довольно светлые, каштановые. Но вот какой у нее рот, он позабыл, забыл, и какие у нее глаза. Она, правда, носила очки. И платье ее ему не запомнилось - какое-то бесцветное и бесформенное. А между тем они часто виделись. Сначала они слушали разные курсы и познакомились на заседании Дискуссионного клуба. Люишем тогда только открывал для себя социализм. Это послужило поводом для беседы, началом дружбы. Она, видимо, заинтересовалась его своеобразным взглядом на вещи, и по воле случая он частенько встречал ее в коридорах школы, в залах Педагогической библиотеки и в Музее искусств. Спустя некоторое время встречи эти перестали казаться случайными. Впервые в жизни Люишем вообразил, что одарен талантом красноречия. Она решила подогреть его честолюбие - задача не из трудных. Она нашла, что у него исключительные способности и что она сумеет направлять их; в действительности ей удалось лишь разжечь его тщеславие. Она