, что происходит... - Вот именно! Тут я вполне готов поверить! - В тебе нет жалости, Гарри. Может быть, это и справедливо: наверное, следовало предвидеть, чем я рискую. Но ведь не все такие сильные, как ты. Других людей подхватывает и несет. Другие иной раз делают так, что сами потом не рады. Я поступила, как умела. Когда дошло до сознания, что случилось, я как будто проснулась вдруг. Он уговаривал, чтоб я осталась с ним. Я вырвалась и убежала. С тех пор я его не видела ни разу. Он мне писал, но я не отвечала. - Он знал, что ты жена солдата? - Да, знал. Он негодяй. Он все задумал, еще когда мы обедали. Умолял, божился - и все лгал. Только чтоб я его поцеловала, только один поцелуй. Из милости. С этого поцелуя все и началось. Вино еще пила за обедом, а я не привыкла к вину... Гарри! Ах, милый, если б умереть! Но я ведь и до тебя целовалась и дурачилась с мальчишками. Думала, ах, ерунда! Опомнилась - слишком поздно. - Ну, вот и доигрались. - Я подошел и сел на кровать. Я посмотрел на нее, растерзанную, несчастную, и вдруг она мне стала мила и трогательна. - По-настоящему, пойти бы и прикончить эту скотину. Хотя, честно говоря, я бы охотней тебя убил! - Убей, Гарри! Прошу тебя! - Как его звать? Где он сейчас? - Какая разница! При чем тут он? - сказала Хетти. - Со мной - как хочешь, но из-за этого ничтожества ты на виселицу не пойдешь... Я говорю, он ни при чем. Он мерзкая случайность. Он подвернулся, и все. - Выгораживаешь его? - Его! _Тебя_ я выгораживаю. Я посмотрел ей в глаза и снова на миг заколебался. И снова счел за благо разразиться гневом. - О господи! - Я вскочил. - Господи! - повторил я с надрывом. Я опять обрушился на Хетти с высот своего благородного негодования; - Что ж, конечно. Мне некого винить, кроме себя. Что я знал о тебе, когда женился? Что было до меня? Видимо, я не первый, а он не последний. Действительно, тогда какая разница, как зовут! Представляю себе, как ты обрадовалась, когда напала на меня: сам бог послал молокососа, простачка! - И так далее. Я расхаживал по комнате и бесновался. Она сидела в постели, растрепанная, с тихим, скорбным лицом, не сводя с меня заплаканных глаз. - Ах, Гарри! - изредка вырывалось у нее. - Гарри мой!.. А моя тяжеловесная фантазия, ломая и круша, изрыгала потоки грубых оскорблений. Я то и дело подскакивал к кровати и надвигался на жену. - Имя! - орал я. - Скажи мне его имя!.. И Хетти качала головой. Наконец я был совсем одет. Я посмотрел на часы. - Пять. - Что ты собрался делать? - спросила она. - Не знаю. Уйду, наверное. Я не могу здесь оставаться. Меня тошнит! Сложу кое-что из вещей и уйду. Сниму где-нибудь комнату. Скоро будет светать. Я уйду до того, как ты встанешь. Пока посижу в столовой. Может, прилягу на диване... Хетти подняла на меня взгляд, полный участия. - Да там камин не горит! Холодно. Даже дрова не сложены. А тебе еще нужно выпить кофе! Она тотчас же неловко сползла с кровати, сунула ноги в домашние туфли, накинула веселый халатик, которому мы с ней так радовались - десять дней назад... Она смиренно прошлепала мимо меня, с трудом неся свое бедное, отяжелевшее тело, пошарила в буфете, достала пучок лучин для растопки и, опустившись на колени у камина, принялась выгребать остывшую с вечера золу. Я и не подумал ее останавливать. Я отвернулся и стал собирать книги и разные мелочи. Только теперь, видно, она начала действительно отдавать себе отчет в том, что происходит. Прервав свою возню с "амином, она обернулась ко мне. - Ты на первое время оставишь немножко денег? Отличный предлог, чтобы совершить очередную низость! Я презрительно усмехнулся: - Не волнуйся, оставлю. По-видимому, я обязан тебя содержать, пока мы связаны. А там уж это его забота. Или того, к кому ты перейдешь потом. Она снова занялась камином. Налила чайник, поставила кипятить. Потом села в кресло у огня. Лицо ее осунулось и побледнело, но она не плакала. Я подошел к окну, поднял штору и выглянул на улицу. Еще горели фонари. Все было тускло, уныло, безрадостно в холодных, жутких предрассветных сумерках. Хетти зябко поежилась и плотнее запахнула халатик. - Я уеду к маме. Для нее это будет ужас, когда узнает, но она добрая. Она будет добрее, чем... Поеду к ней. - Можешь делать, как знаешь. - Гарри! Я никогда никого не любила - только тебя. Если бы я могла убить ребенка, если бы тебе так было лучше... - У нее даже губы побелели. - Да. Я все перепробовала, что знала. Но есть средства... Я на такое не могла пойти. А теперь он уже живой... Она замолчала. Мы посмотрели друг другу в глаза - секунду, другую... - Нет! - вырвалось у меня. - Я не вынесу, не смогу примириться. Теперь уж не склеишь. Ты тут наговорила... Почем мне знать? Обманула один раз - обманешь и еще. Ты отдала себя этому скоту. Век буду жить - не прощу. Отдала себя! Откуда я знаю, что не ты его соблазнила? Факт остается фактом: ты отдалась. Ну и ступай себе. Иди туда, где отдавалась! Такого не простит ни один уважающий себя мужчина. Такую грязь нельзя прощать. Он тебя украл, а ты разрешила. Так и доставайся ему! Жаль только... Если бы в тебе была хоть капля порядочности, ты никогда бы не допустила, чтоб я к тебе вернулся! Подумать только - все эти дни... И ты... Такое таить на сердце! Гнусность какая! И это женщина, которую я любил... У меня навернулись слезы. Сарнак помолчал, глядя в огонь. - Да, - сказал он. - Я плакал. А хотите знать, отчего я проливал эти слезы? Удивительное дело: от чистейшей жалости - к себе. С начала и до конца я подходил к случившемуся лишь с собственной, эгоистической точки зрения, не замечая, какая трагедия разыгрывается в сердце Хетти. И, что самое чудовищное, пока все это продолжалось, она же еще и варила мне кофе, а когда он был готов, я выпил этот ее кофе! Под конец она подошла ко мне и хотела поцеловать - "на прощание", как она сказала, - а я гадливо оттолкнул и ударил ее. Я собирался только отстранить Хетти, но моя рука сама собой сжалась в кулак, будто только и ждала удобного случая... - _Гарри_! - выдохнула она. Словно оцепенев, глядела она, как я ухожу. Потом повернулась - внезапно, резко - и убежала назад в спальню. Я хлопнул входной дверью, спустился и вышел на улицу. Еле брезжил рассвет. Голо, пустынно протянулись мостовые Ричмонда: ни экипажей, ни автомобилей. Я тащил свой чемодан на станцию, чтобы сесть на лондонский поезд. Я набрал с собою столько вещей, что чемодан тяжело оттягивал мне руку. Бедный молодой человек, с которым так позорно обошлись и который с таким достоинством сумел постоять за себя... - Ах, бедняги! - вырвалось у Старлайт. - Ах, несчастные человечки! Такие маленькие, жалкие и такие безжалостные... Слушать больно. Хорошо, что эта история - всего лишь сон, иначе я бы, кажется, не выдержала. Отчего они все были так беспощадны друг к другу, так глухи к чужому горю? - Не умели по-другому. В нашем мире климат мягче. У нас с первым же неумелым глотком воздуха дитя вдыхает милосердие. Мы привыкли, приучены думать о других, чужая боль становится нашей болью. А ведь две тысячи лет назад мужчины и женщины еще недалеко отошли от грубого образца, созданного природой. Их заставали врасплох собственные душевные побуждения. Они дышали зараженным воздухом. Их пища была отравой. Их лихорадило от страстей. Они еще только начинали постигать искусство быть человеком. - Но как же Фанни... - начала Файрфлай. - Вот именно, - подхватила Уиллоу. - Как же Фанни, от природы такая мудрая в любви, - как она не образумила тебя, не заставила вернуться к твоей незадачливой Хетти - простить, помочь? - Фанни ведь сразу услышала только мою версию, - сказал Сарнак. - Когда вся история предстала перед нею в истинном свете, было уж слишком поздно, чтобы предотвратить развод. Услышав от меня, что, пока я сидел в окопах, Хетти вела в Лондоне распутную жизнь, Фанни ни на секунду не усомнилась в моих словах, хоть и была поражена. - А ведь она произвела на меня такое милое впечатление, - сказала моя сестра. - Казалось, она так тебя любит... Удивительно, до чего разные бывают женщины! Значит, есть и такие, что только ты с глаз долой, как и она уж совсем не та. А мне, Гарри, очень пришлась по душе твоя Хетти. Есть в ней особенное обаяние, какая б она там ни была. В жизни бы не подумала, что она тебя обманет и втопчет в грязь. Бегать по Лондону, приставать к мужчинам... Уму непостижимо! У меня такое ощущение, будто она предала меня... У Матильды Гуд я также встретил полное сочувствие. - Не бывает, чтоб женщина поскользнулась один только раз, - заявила Матильда. - Ты правильно сделал, что покончил с нею. У Матильды как раз освобождался гостиный этаж (Мильтоны покидали Пимлико), так что я мог его занять. Я с радостью ухватился за возможность водвориться на насиженном месте. Хетти же, надо полагать, собрала, как умела, свои пожитки и перебралась из Ричмонда на ферму к матери. Там, в Пейтон-Линкс, и родился ее ребенок... - А сейчас, - сказал Сарнак, - я хочу обратить ваше внимание на одну особенность, по-моему, самую поразительную в этой истории. Я не помню, чтобы за все это время, вплоть до самого развода, да и во время судебного процесса, во мне хоть раз шевельнулось что-нибудь похожее - я уже не говорю на любовь, - хотя бы на жалость или доброе чувство к Хетти. А между тем в этом своем сне я был, в общем, тем же самым человеком, что и теперь. Но только тогда меня обуревали недоверие, оскорбленное самолюбие, ужасающая животная ревность. Они-то и толкали меня на злобные поступки, ныне почти невероятные. Мне удалось узнать, что Самнер - так звали того мужчину - отъявленный прохвост, я теперь я прилагал все усилия, чтобы у Хетти после развода не было иного выхода, кроме брака с ним. Я надеялся, что он окончательно испортит ей жизнь и она будет несчастна. Я рассчитывал проучить ее таким способом: пусть она горько раскается, что так поступила со мной. Но в то же время я с ума сходил при мысли о том, что он сможет вновь обладать ею. Будь моя воля, Хетти досталась бы Самнеру калекой, уродом. Я свел бы их друг с другом в клоаке, в обстановке изощреннейшей жестокости... - Сарнак! - вырвалось у Санрей. - Как ты можешь! Хотя бы и во сне... - Во сне! Так люди были устроены наяву! Они и сейчас такие же, стоит только отнять у них воспитание, свободу, счастливые жизненные обстоятельства. Лишь ими мы избавлены от самих себя. Подумай: ведь нас отделяют от Смутной эпохи всего каких-нибудь двадцать веков! А сбросьте еще несколько тысячелетий - и вот вам волосатый обезьяночеловек, который выл на луну в первобытных чащобах Европы. Это он, что в похоти и гневе правил стадом детенышей и самок, породил всех нас. Да, как в Смутную эпоху, наступившую вслед за периодом Великих войн, так и поныне человек был и остается порождением того волосатого пращура. Разве я не брею бороду каждый день? И разве мы не пускаем в ход всю свою науку и все умение; воспитываем, учим, создаем законы, - чтобы не вырвался из клетки древний зверь? А ведь во времена Гарри Мортимера Смита наши школы еще недалеко ушли от пещерного века, наша наука только начиналась... В сфере половых отношений никакого воспитания не существовало вообще, были лишь недомолвки да запреты. Наши нравственные воззрения были по-прежнему продиктованы лишь одним: неумело замаскированной ревностью. Мужская гордость и чувство собственного достоинства были, как встарь, неотделимы от животного обладания женщиной - и точно так же гордость и самоуважение женщины были обычно связаны с животным обладанием мужчиной. Нам чудилось, будто это обладание и есть краеугольный камень бытия. Всякая неудача в этом центральном вопросе воспринималась как чудовищное поругание, в ответ на которое убогая, истерзанная душа слепо искала исцеления в самых звериных средствах. Мы прятали правду, мы извращали и искажали ее - мы уклонялись от истины. Человек так уж создан, что в обстановке принуждения он начинает ненавидеть и творить зло. А мы тогда еще жили в условиях ужасающего гнета... Впрочем, полно мне заниматься поисками оправданий Гарри Мортимеру Смиту. Он, как и мы, был лишь дитя своего мира. И в моем сне он - то есть я - ходил по этому старому миру, работал, следил за своим внешним поведением, употребляя всю силу своей оскорбленной любви на то, чтобы как можно верней обречь Хетти на несчастье. Одна мысль в особенности подчинила себе мое истерзанное сознание: во что бы то ни стало и как можно скорей найти себе новую подругу, развеять колдовскую силу ласк Хетти, избавиться от неотступного, как призрак, влечения к ней... Мне было чрезвычайно важно заставить себя поверить, что я ее, в сущности, никогда не любил, заменить ее в своем сердце кем-то другим, убедить себя, что эта другая и есть моя истинная, настоящая любовь. Я начал вновь искать общества Милли Кимптон. До войны мы с нею были близкие приятели, так что я без особого труда сумел внушить себе, что был всегда к ней чуточку неравнодушен - ну, а она и вправду была всегда более чем неравнодушна ко мне. Я посвятил ее в подробности своей семейной трагедии. Она была оскорблена за меня и безмерно возмущена тою Хетти, которую я ей изобразил. Мы поженились через неделю после того, как я получил окончательный развод. Милли была постоянна; Милли была добра - точно прохладный грот после палящего, злого зноя моей страсти. Ни гнев, ни тоска не омрачали широкое, открытое лицо ее, обращенное к солнцу, с уверенной, самодовольной, приятной улыбкой. Очень светловолосая, чуточку слишком широкоплечая для женщины, нежная, хоть и не пылкая, она была не чужда духовных интересов, но не блистала ни богатством фантазии, ни остроумием. Она была почти на полтора года старше меня. Я, как принято было говорить, "приглянулся" ей, когда еще только впервые пришел в издательство неотесанным, неискушенным юнцом. На ее глазах я стал быстро продвигаться по службе, заняв в редакции место мистера Чизмена (его перевели работать по типографской части), и подчас она очень помогала мне. На службе нас обоих любили; когда мы поженились и Милли оставила работу в бухгалтерии, в ее честь был устроен прощальный обед, на котором произносились речи и нам был преподнесен замечательный свадебный подарок: серебряные столовые ножи, вилки и ложки в дубовом, окованном медью ящике, украшенном серебряной дощечкой с трогательной надписью. Когда я женился в первый раз, весь Сандерстоун-Хаус (в особенности девушки) очень сочувствовал Милли; я же впал в большую немилость, так что мое запоздалое возвращение к истинной избраннице сочли весьма счастливым завершением романтической истории. Мы подыскали себе очень подходящее жилье на Честер-Террас, рядом с одним из центральных парков Лондона - Риджент-парком. (Чтобы добиться определенного архитектурного единства, часть улиц сплошь застраивали оштукатуренными домиками с одним общим фасадом.) Выяснилось, что у Милли есть небольшое состояние: почти две тысячи фунтов, на которые ей удалось очень мило обставить наш дом в общепринятом вкусе. Здесь же в урочный час она родила мне сына. Я встретил появление младенца бурным и шумным ликованием. Вы поймете, я думаю, как важно было для меня, одержимого навязчивой идеей - вытравить, вырвать из своего сердца Хетти, - чтобы Милли родила мне ребенка. Я очень много работал в этот первый год нашей супружеской жизни и был, в общем, вполне счастлив. Правда, это было не очень щедрое и глубокое счастье. Это счастье складывалось из довольно внешних и вполне осязаемых элементов. Милли была мне очень дорога; в известном смысле я даже любил ее: честная, покладистая, невзыскательная - золото, а не человек. Ко мне она была привязана всей душой, радовалась, что я так внимателен к ней, помогала мне, окружила меня заботами, восхищалась моей энергией в работе, свежестью моих идей. И все же нам было как-то не очень просто и легко говорить друг с другом. С нею я не мог дать волю своим мыслям, не заботясь о том, в какую форму их облечь; я был вынужден все время приноравливаться к ее суждениям и взглядам, которые весьма существенно расходились с моими. Лучшей жены нельзя бы и желать, если б только не одно обстоятельство: Милли не была для меня тем единственным, тем милым спутником и другом, которого так жаждет сердце человеческое, той самой близкой тебе душой, с которой ты и счастлив, и свободен, и никакая беда тебе не страшна. Такую близкую душу я уже встретил в жизни - и оттолкнул от себя. А разве подобное счастье приходит к человеку дважды? - Как знать? - отозвалась Санрей. - Мы по крайней мере научились его ценить, - заметил Рейдиант. И только Уиллоу ответила Сарнаку: - Может быть, через много лет. Когда все заживет. Когда ты сам вырастешь и станешь другим. - Да, Милли была мне хорошим другом, но этой милой спутницей не стала никогда. Хетти я рассказал про Фанни в первый же вечер, когда мы только познакомились и пошли прогуляться по холмам, - и с первого же моего слова Хетти была уверена, что полюбит мою сестру. Ее воображению Фанни представлялась очень отважным и романтическим существом. Милли же я ни слова не говорил почти до самой свадьбы. Вы скажете: разве Милли виновата в том, что мне было неловко перед нею за Фанни? Нет, просто такие у нас с ней сложились отношения. Милли явно заставила себя примириться с существованием Фанни лишь ради меня и лишь ради меня воздержалась от чересчур придирчивых расспросов. Она свято верила в незыблемость брака, в то, что женщина обязана при всех условиях оставаться непогрешимо целомудренной. Фанни была для нее непредвиденным осложнением. - Какая жалость, что им нельзя пожениться, - сказала Милли. - Это так неудобно и для нее самой, наверное, и для ее знакомых. Как, например, представить ее своим близким... - А зачем? Не нужно, - сказал я. - Мои родные - люди старых понятий... - Им вовсе не обязательно знать. - Да, так, пожалуй, мне будет проще, Гарри. Горячие слова любви к Фанни замирали у меня на губах, когда я видел, как старательно Милли заставляет себя быть великодушной. Еще труднее казалось открыть ей, что возлюбленный Фанни не кто иной, как Ньюберри. Наконец я решился. - Так, значит, вот как ты попал в Сандерстоун-Хаус? - спросила Милли. - Да, попасть мне удалось именно поэтому, - подтвердил я. - Я себе представляла иначе. Я думала, ты сам туда пробился. - Я сам пробился наверх. Мне не было никаких поблажек. - Да, но все-таки... Как, по-твоему, Гарри, люди знают? Начнут еще говорить бог весть что. Для вас уже не секрет, конечно, что Милли была не слишком умна и что она весьма ревниво оберегала мою честь. - Думаю, из тех, кого ты имеешь в виду, никто не знает, - ответил я. - Фанни об этом не кричит на всех углах. Я тоже. И все-таки Милли была явно недовольна положением вещей. Ее несравненно больше устроил бы мир, в котором нет никакой Фанни. Милли нисколько не тянуло увидеть эту сестру, которую я так любил, и, может быть, найти в ней что-то хорошее. Под разными предлогами - незначительными, хоть и вполне благовидными, - она целую неделю оттягивала свидание с Фанни. Она никогда не заговаривала о Фанни первой - я был вынужден всякий раз сам напоминать ей о сестре. Да, в остальном Милли была со мной предупредительна и мила, но она пустила в ход все доступные ей средства, чтобы изгнать Фанни из нашей жизни. Она и не подозревала, сколько теплого чувства к ней самой изгнала она этим из моего сердца... И когда они встретились, наконец, встреча получилась скорей искусственно оживленной, чем сердечной. Между нами незримой стеной встало отчуждение, отделив Фанни не только от моей жены, но и от меня. Милли заранее подготовила себя к тому, чтобы явить моей сестре великодушие и ласку, закрыв глаза на ее незавидное общественное положение. Боюсь, что она несколько оторопела при виде туалета Фанни и убранства ее квартиры. Обстановка всегда была слабостью Милли - слабостью, ставшей больным местом после того, как мы положили столько усилий, пытаясь на приличную, но и не слишком разорительную сумму завести прелестную обстановку в своем собственном доме. Я и раньше замечал, что у Фанни очень симпатичная квартирка, но мне не приходило в голову, что это, как выразилась моя жена, "нечто сногсшибательное". Одна только полированная горка красного дерева, объяснила мне потом Милли, должна стоить не менее ста фунтов. - И за что, казалось бы... - Милли была способна отпустить иной раз такую фразу, липкую, точно-осенняя паутина на лице... Строгое платьице Фанни было, как я понял, тоже слишком шикарно. В те дни, когда материалы производились в избытке, а умения не хватало, простые туалеты были самыми дорогими. Но все это открылось мне лишь позже, а сейчас я ломал себе голову, отчего в голосе Милли звучит затаенная обида, а Фанни держится с ледяной любезностью, вовсе не свойственной ей, насколько я знал. - Как чудесно, что я вас встретила наконец, - говорила Фанни. - Я так давно и много слышала о вас. Помню, однажды в Хемптон Корте, еще задолго до... войны и всего прочего, мы сидели у стены - знаете, там, над рекой, - и Гарри рассказывал о вас. - Ну как же, и я помню, - подхватил я, хоть в моей памяти оставила след вовсе не та часть разговора, которая касалась Милли. - Где мы с ним только не гуляли в те дни, - продолжала Фанни. - Такой был чудный брат... - И будет, думаю, - милостиво вставила Милли. - "Сынок женится - переменится", - вспомнила Фанни старушечью присказку. - Ну что вы, - запротестовала Милли. - Надеюсь, мы увидим вас у себя, и не раз. - Я - с удовольствием. Хорошо, что вам посчастливилось так легко найти себе дом. В наши дни это редкость. - У нас там, правда, еще не все готово, - спохватилась Милли, - но как только совсем отделаем, непременно надо будет выбрать день, когда вы свободны... - Я часто бываю свободна. - Условимся все-таки точно, в какой день. - Как видно, Милли твердо решила оградить наш дом от неожиданных посещений моей сестры: ведь в это время у нас могли быть люди... - Как удачно, что вы с ним служили вместе и хорошо разбираетесь во всем, что связано с его работой, - сказала Фанни. - Мои были страшно против, чтоб я пошла служить. А оказалось - к счастью. - К счастью для Гарри. А что ваши... близкие - они живут в Лондоне? - В Дорсете. Не хотели отпускать в Лондон. Они у меня; знаете ли, немножко патриархальные и набожные. Но я им прямо заявила: либо колледж, либо служба. А сидеть дома, пыль вытирать да поливать цветы - благодарю покорно. С родными иной раз приходится проводить твердую линию - вы не находите? А тут у меня, кстати, тетушка обнаружилась в Бедфорд-парке, так что и приличия были соблюдены и сразу решилась неизбежная проблема жилья. Да... почему служба, а не колледж... Потому, что дядя Херивод, мой самый главный дядюшка - он у нас викарий в Педдльбурне, - считает, что высшее образование женщине ни к чему. Ну, и потом здесь сыграл известную роль денежный вопрос. - Гарри, наверное, очень интересно познакомиться с вашей родней. - Тетю Рейчел он совершенно покорил, хотя сначала она была настроена враждебно. Мы, кажется, единственная ветвь Кимптонов, которая ведется еще с начала прошлого века, а я - младший отпрыск. Естественно, на меня возлагались большие надежды. Чтоб им угодить, мне надо бы мужа с родословной длиною в целый ярд. Я только диву давался, отчего Милли так напирает на свое дворянское происхождение и ни слова не проронила о том, что ее отец - простой ветеринарный врач где-то под Уимборном... По-видимому, мне все-таки не дано было оценить всех особенностей обстановки Фанни и ее манер, возбудивших в Милли этот дух самоутверждения. В таком же деланно-приподнятом тоне они заговорили о достоинствах района Риджент-парка с точки зрения социальных преимуществ и пользы для здоровья. - Во-первых, гостям туда нетрудно добираться, - рассуждала Милли. - Потом там масса интересных людей: актеры, критики, писатели - знаете, такой народ. Они как раз живут в том районе. Естественно, Гарри теперь надо поближе сойтись с артистическим миром, с литераторами. Думаю, придется назначить приемный день для этой публики, устраивать для них чай, закуску. Возня, конечно, но что поделаешь - необходимо. Гарри нужно заводить знакомства. Она наградила меня горделиво-покровительственной улыбкой. - Гарри, я вижу, пошел в гору, - заметила моя сестра. - Разве это не замечательно? Правда, чудесно иметь такого брата? Она принялась расхваливать квартиру. Фанни предложила ей осмотреть все комнаты, и обе на время удалились. Я подошел к окну. Отчего они не могут вести себя иначе, сердечнее? Ведь они обе любят меня - разве это одно не должно хоть немножко роднить их друг с другом? То были, как видите, рассуждения, которые делают честь мужской проницательности. Затем был подан чай, знаменитый чай со множеством вкусных вещей - правда, я был уже не тот ненасытный пожиратель снеди, что прежде. Милли хвалила угощение с видом герцогини, удостоившей своим посещением простую смертную. - Ну так; - произнесла она наконец тоном светской дамы, обремененной множеством визитов. - Боюсь, что нам пора... С первой минуты, как мы вошли, я очень внимательно наблюдал за Фанни и поражался: откуда эти сухие, изысканно-вежливые манеры?.. А как тепло, как естественно принимала она Хетти всего полгода назад! Отчего такая разница? Нет, я не мог ждать другого случая. Хоть несколько слов, но сейчас. Я поцеловал ее на прощание (даже поцелуй не тот!); миг нерешительности - и она поцеловалась с Милли, а потом мы сошли на площадку, и я услышал, как наверху закрылась дверь. - Перчатки забыл, - спохватился я. - Ты иди вниз, а я сейчас. - И я бросился обратно по лестнице. Фанни открыла дверь не сразу. - В чем дело, Гарри? - Перчатки! Ах нет. Вот они, в кармане. Дурацкая рассеянность... Ну, как она тебе, Фанни? Понравилась? Она ничего, да? Смущалась немножко при тебе, но, в общем-то, она хорошая. Фанни подняла на меня холодные глаза. - Ничего, - оказала она. - Вполне. С этой тебе не надо будет разводиться, Гарри. Будь покоен. - Я не думал... Хотелось, чтобы это... чтоб она тебе понравилась. А ты вроде как-то не слишком душевно... - Дурачок ты мой глупенький. - Это опять была прежняя Фанни, моя нежная сестра. Она притянула меня к себе и поцеловала. Я начал спускаться по лестнице, но на второй ступеньке обернулся. - Сама знаешь, каково бы мне было, если б она тебе не очень... - Она мне очень, - сказала Фанни. - А теперь - счастливо тебе, Гарри. Мы с тобой... В общем, мы сейчас с тобой прощаемся - понимаешь? Мне уж теперь не слишком часто придется тебя видеть, при такой деловой жене, которая сама знает, с кем тебе встречаться. И у которой такие связи... Ну, в добрый час, старичок. Успеха тебе, братик, всегда и во всем. - Глаза ее были полны слез. - Дай бог, чтобы ты был счастлив, Гарри, милый. Будь счастлив - на свой лад. Это... Это уж не то... Фанни не договорила. Она плакала. Я рванулся к ней, но дверь захлопнулась перед моим носом, и, потоптавшись с глупым видом секунду-другую, я стал спускаться к Милли. 7. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ Прошло два года. За это время я лучше узнал и оценил свою практичную, положительную жену и еще больше привязался к ней. Рассудочная и осмотрительная, она была очень решительна, очень благоразумна и честна. Я был свидетелем ее борьбы - нелегкой борьбы - в тот час, когда родился наш сын, а ведь подобные испытания во все времена, да и по сей день, связывают мужчину и женщину прочными узами. Правда, она так и не научилась угадывать мои желания и мысли, зато я вскоре без труда читал в ее душе. Я сочувствовал ее стремлениям и вместе с нею переживал ее неудачи. Она положила много сил, чтобы навести в нашем доме уют и порядок. Ей были по вкусу добротные, "солидные" вещи, сдержанные сочетания тонов. В том старом, загроможденном "имуществом" мире, где каждый дом представлял собою как бы независимое маленькое государство, весьма существенное значение приобретала проблема домашней челяди. Милли же умела взять с прислугой верный тон, предписанный социальными традициями того времени, соблюдая как раз ту меру доброты, которая исключает всякую фамильярность. Она неизменно проявляла разумный интерес ко всему, что происходит в Сандерстоун-Хаусе, и очень близко принимала к сердцу мои успехи. - Погоди, не пройдет и десяти лет, как ты у меня будешь в директорах, - говорила она. И я работал. Я очень много работал, и не только из честолюбия. Я действительно понимал, какая ответственная воспитательная миссия возложена на наше огромное и так плохо поставленное дело, и я верил в него. Со временем и Ньюберри, признав во мне своего единомышленника, начал посвящать меня в свои новые замыслы и советоваться по поводу тех или иных усовершенствований производственного процесса. Он все больше полагался на меня и все чаще беседовал со мною. И, помню, странная вещь: словно по молчаливому соглашению, мы никогда во время этих бесед не заговаривали о Фанни - ни прямо, ни косвенно. Во многом я изменился за эти два с половиной года своей семейной жизни. Я закалился, возмужал, приобрел светский лоск. Я был выдвинут в кандидаты, а затем избран членом одного почтенного клуба и очень преуспел в искусстве красноречия. Круг моих знакомств все ширился. Теперь в него входили и весьма известные люди, причем я убедился, что они не внушают мне ни малейшего трепета. Я умел выразить свое суждение меткой, хлесткой фразой, чем быстро снискал себе репутацию человека остроумного. Меня все больше увлекала суетная, бесплодная игра, именуемая партийной политикой. У меня зрели смелые планы на будущее. Я вел деятельную жизнь. Я был доволен собой. Чудовищное оскорбление, нанесенное моему мужскому самолюбию, бесследно изгладилось из моей памяти... И все-таки я был не очень счастлив. Жизнь моя напоминала комнату, выходящую на север, - удобную, со вкусом обставленную комнату, где во всех вазах стоят свежие цветы, а в окна никогда не заглядывает солнце... Ни разу за эти два с половиной года я не видал Хетти, и не по своей воле я встретился с нею вновь. Я сделал все возможное, чтобы с корнем вырвать ее из своей жизни. Я уничтожил ее фотографии, уничтожил все, что было способно растревожить мне душу напоминанием о ней. Если, случайно замечтавшись, я и ловил себя на мысли о Хетти, то сейчас же усилием воли заставлял себя сосредоточиться на чем-нибудь другом. Порою, в час очередной удачи, во мне вспыхивало злорадное желание, чтобы она узнала об этом. Низкое желание, согласен, но оттого не менее свойственное человеку и по сей день - стоит лишь отнять у него навыки, воспитанные нашей культурой... По временам она являлась мне в сновидениях, но то были недобрые сны. И я старательно поддерживал в себе любовное, горделивое чувство к Милли. По мере того как росло наше благополучие, Милли училась понимать толк в туалетах - теперь это была эффектная и элегантная женщина, которая отдавалась мне с довольной, чуть снисходительной улыбкой, ласково и не очень страстно. В те дни люди еще совсем не умели разбираться в своих душевных побуждениях. Мы были в этом смысле гораздо менее наблюдательны, чем нынешние женщины и мужчины. Я приказал себе любить Милли, не сознавая, что любовь по самой сущности своей неподвластна нашей воле. Недаром моя любовь к Фанни и Хетти была естественной, насущной потребностью. Но теперь мое время было строго распределено между работой и Милли, так что наша дружба с Фанни почти заглохла. А Хетти... Хетти была замурована в моем сердце, совсем как те жалкие, ссохшиеся трупики монахов, преступивших обет, что были замурованы в монастырских стенах во времена расцвета христианства в Европе. Я только стал замечать, что с некоторых пор во мне пробудился какой-то особый интерес к женщинам вообще. Я не задумывался, что означают эти невинные проявления непостоянства; мне было стыдно, но я не противился им. Я заглядывался на других женщин даже в присутствии Милли и, ловя на себе их многозначительные ответные взгляды, испытывал волнующее и неясное чувство. Я пристрастился к чтению романов, хотя теперь меня в них занимало не то, что прежде. Отчего меня так потянуло на романы, я и сам тогда не мог объяснить, зато могу теперь: из-за того, что в них было написано про женщин. Не знаю, Санрей, замечала ли ты, что многие романы и драматические произведения того времени были в основном рассчитаны на то, чтобы поставлять живым мужчинам и женщинам иллюзорных возлюбленных, с которыми те предавались в воображении любовным утехам. Мы, респектабельные и благополучные, шли предначертанным нам путем, исполненные достоинства и довольства, пытаясь унять смутный голод своей неутоленной души такой ненасыщающей пищей. Однако именно этот повышенный интерес к женщинам и стал причиной того, что я вновь встретился с Хетти. Случай свел меня с нею весной, в марте, кажется, или в самом начале апреля в скверике, совсем недалеко от Честер-Террас. Сквер этот лежал немного в стороне от прямого пути, которым я, возвращаясь со службы, обычно шел домой от станции подземной железной дороги. Однако на званый чай, который устраивала сегодня Милли, опешить было еще рано, а теплое весеннее солнышко так и манило меня сюда, где все цвело, зеленело и распускалось. Этот сквер у нас назвали бы весенним садиком; небольшой, но умело спланированный участок, искусно засаженный цветами и садовыми деревьями: бледно-желтыми и белыми нарциссами, гиацинтами, миндальными деревьями и перерезанный укатанными дорожками. В самых живописных уголках были расставлены скамеечки, и на одной из них, у клумбы с желтофиолями, спиной ко мне сидела одинокая женщина. Меня поразила безотчетная грация ее позы. Такое нечаянное видение милой сердцу красоты, спрятанной в мире, неизменно волновало меня, точно вызов, пронзая душу щемящей болью... Одета она была очень бедно и просто, но ее старенькое платье было как закопченное стекло, которое держишь перед глазами, глядя на ослепительный диск солнца. Проходя мимо, я замедлил шаги и оглянулся, чтобы посмотреть на ее лицо. И я увидел тихое лицо Хетти, очень серьезной, очень скорбной Хетти - уже не девочки, а женщины, - глядящей на цветы и вовсе не замечающей моего присутствия. Властное чувство охватило меня, заставив отступить гордость и ревность. Я все-таки прошел несколько шагов дальше, но чувство было сильнее меня. Я остановился и повернул назад. Теперь она заметила меня. Она взглянула мне в лицо, заколебалась - узнала. Все с тем же, как и встарь, недвижным лицом смотрела она, как я подхожу к ней и сажусь рядом. - Хетти! - Целая буря чувств прозвучала в моем изумленном возгласе. - Я не мог пройти мимо. Она ответила не сразу. - А ты... - начала она и остановилась. - Наверное, нам так или иначе суждено было когда-то встретиться. Ты как будто вырос, Гарри. Какой у тебя здоровый и благополучный вид. - Ты что, живешь здесь где-нибудь? - В Кэмден-Тауне в данный момент. Мы, знаешь ли, кочуем. - Ты вышла за Самнера? - А как, по-твоему? Что мне еще оставалось? Я, Гарри, свою чашу выпила до дна. - Но... А ребенок? - Он умер. Еще бы! Несчастный мой малыш... И мама умерла год назад. - Что ж, у тебя еще есть Самнер. - У меня есть Самнер. В любое время до этой встречи известие о том, что ребенок Самнера умер, наполнило бы меня злорадным ликованием. Но сейчас, когда я увидел горе Хетти - где ты, былая ненависть? Явись, торжествуй!.. Я вглядывался в это лицо, такое родное и такое непохожее, и в моей душе после двух с половиной лет мертвого оцепенения оттаивала, оживала любовь. Какая она прибитая, поникшая, эта женщина, которую я так мучительно любил и ненавидел! - Как все это сейчас далеко, Гарри: Кент, мамина ферма... - Ты с ней рассталась? - И с фермой и с обстановкой, и уже, кажется, все ушло. Самнер играет на скачках. Он почти все спустил. Понимаешь: работу найти нелегко, а угадать призового рысака - ничего не стоит. Который никогда не приходит первым... - И у меня отец когда-то тоже так, - сказал я. - Я этих скаковых лошадей всех перестрелял бы до одной. - Ах, что за мука была продавать ферму!.. Пришлось. Переехали сюда, в этот закоптелый старый Лондон. Самнер притащил. Он и теперь меня тащит - на дно. Он не виноват: такой уж человек. А потом вдруг выдастся весенний денек, как сегодня, вспомнишь Кент, ветры на холмах, терновые изгороди, и желтые носики первоцвета, и первые сморщенные листочки бузины - хоть плачь, хоть кричи! Но ведь все равно не вырваться. Вот так-то! Видишь, пришла посмотреть на цветы. Что проку? От них только еще больней. Она смотрела на цветы остановившимся взглядом. - О господи! - вырвалось у меня. - Это ужас что такое! Я и не ожидал... - А чего ты ожидал? - Хетти подняла ко мне свое спокойное лицо, и я умолк. - Что ж тут ужасаться? - продолжала она. - Это ведь моих рук дело. Правда, зачем господь бог велел мне любить все красивое, а потом поставил капкан и не дал разума обойти... Наступило молчание. Нарушил его я. - Так встретиться... Все начинаешь видеть другими глазами. Понимаешь, раньше, тогда... ты, казалось, была во многом настолько сильней меня... Значит, я просто не понимал. А теперь такое чувство... В общем, мне надо было получше о тебе позаботиться. - Хотя бы пожалеть, Гарри. Да, я себя осквернила, опозорила. Все так. Но ты был беспощаден. Мужчины не знают сострадания к женщинам. А я - с начала и до конца - я тебя любила, Гарри. Всегда по-своему любила и теперь люблю. Когда вот сейчас взглянула и вижу: ты повернулся и идешь ко мне... На миг совсем как прежний. На миг будто и для меня пришла весна... Да только что теперь говорить! Поздно. - Да, - отозвался я. - Слишком поздно... Опять наступила долгая пауза. Хетти пытливо всматривалась мне в лицо. Снова первым заговорил я - медленно, взвешивая каждое слово. - Я ведь так и не простил, Хетти. До этой самой минуты. А сейчас вот увидел - и так жаль, неимоверно жаль, что не простил тогда. Что не решился начать все сначала - вместе с тобой. Как знать... Ну, а если б, Хетти?.. Что, если бы я тебя простил тогда? - Не надо, - тихо проговорила она. - Увидят - скажут: довел женщину до слез. Давай не будем об этом. Ты лучше расскажи о себе. Я слышала, ты опять женился? Говорят, красивая женщина. Это Самнер позаботился, чтоб я узнала. Ты счастлив? У тебя такой благополучный вид, а нынче, после войны, не каждому улыбается удача... - Как тебе сказать, Хетти... Сносно. Работаю много. Большие планы. Служу на старом месте; пока что заместитель директора, но уже недалеко осталось до директора. Видишь, высоко залетел. А жена, она хорошая, и большая помощница мне... Понимаешь, встретив тебя и... Ах, Хетти! Что мы с тобой наделали! Нет, что ни говори, а вторая жена - не первая. Ты и я... Я тебе вроде как кровный брат, и этого ничем не изменишь. Помнишь наш лес - тот лесок, где ты меня поцеловала? Почему мы это не смогли уберечь? Зачем мы все разбили, Хетти? Такой клад достался в руки... Эх, дуралеи мы с тобой! Ладно, что было, то прошло. Но и с враждой между нами покончено. Тоже прошло. Если я могу что-нибудь сделать для тебя сейчас - скажи. Сделаю. На мгновение глаза ее заискрились былым юмором. - Разве что убить Самнера, разнести в пух и прах весь мир... Стереть воспоминания целых трех лет... Ничего не выйдет, Гарри. Мне надо было сберечь свою чистоту. А тебе - быть тогда чуточку добрее ко мне. - Я не мог, Хетти. - Знаю, что не мог. А я разве могла подумать, что меня в один недобрый вечер попутает моя горячая голова? Ну, а вышло вот что! Встретились, как мертвецы на том свете. Смотри - кругом весна, но для других, не для нас с тобой. Видишь, как крокусы раскрыли свои трубочки? Целый духовой оркестр! Только теперь они трубят свой гимн другим влюбленным. Что ж, пусть им больше повезет. Мы помолчали. Где-то в глубине моего сознания бледным, но требовательным видением возникла Милли, стол, уставленный чайной посудой. Голос Милли: "Ты опоздал..." - Где ты живешь, Хетти? Какой у тебя адрес? Она на секунду задумалась и покачала головой. - Лучше тебе не знать. - Но, может, я бы все же чем-то помог?.. - Это всех нас только взбудоражит, и больше ничего. Я уж как-нибудь допью свою чашу... грязной воды. Сама заварила, самой и расхлебывать. Чем ты можешь помочь? - Хорошо, - сказал я. - Но мой адрес, во всяком случае, запомнить нетрудно. Все тот же, что и тогда... Что и в те дни, когда мы жили... Ну, словом, Сандерстоун-Хаус. Вдруг - мало ли что... - Спасибо, Гарри. Мы поднялись. Мы стояли лицом к лицу, и тысячи обстоятельств, разделяющих нас, растаяли, словно дым. Остались только она и я - два израненных, потрясенных человека. - До свидания, Хетти. Всего тебе хорошего. - И тебе. - Она протянула мне руку. - Я рада, что мы так встретились, Гарри, пусть это и ничего не меняет. И что ты наконец хоть чуточку простил меня. Встреча с Хетти произвела на меня огромное впечатление. Она рассеяла ленивый рой моих праздных грез, распахнула дверь темницы, откуда хлынул в мое сознание целый поток запретных мыслей, томившихся прежде взаперти. Я думал о Хетти неотступно. Мысли о ней, расплывчатые и несбыточные, являлись ко мне по ночам, днем, по дороге на службу и даже в минуты коротких передышек в рабочее время. Воображение рисовало мне подробности волнующих встреч, объяснений, чудесные и внезапные повороты событий, которые возвращали нам с нею наш утраченный мир. Я прогонял эти туманные видения, но тщетно; они теснились перед моим умственным взором помимо моей воли. Мне трудно даже сосчитать, сколько раз я заходил в тот скверик рядом с Риджент-парком, - с того дня я всегда шел от станции к дому этим окольным путем. А завидев где-нибудь меж цветочных клумб одинокую женскую фигуру, мелькающую за ветвями деревьев, я сворачивал на боковую дорожку, делая еще круг в сторону. Но Хетти больше не приходила. Вместе с неотвязными мечтами о Хетти меня все больше мучили ревность и ненависть к Самнеру. Я, кажется, не хотел обладать Хетти сам; я только горел желанием отнять ее у Самнера. Это враждебное чувство уродливой тенью росло бок о бок с моим раскаянием и вновь пробудившейся любовью. Самнер стал теперь воплощением злой силы, разлучившей меня с Хетти. Мне ни на секунду не приходило в голову, что это я, я сам швырнул ее в лапы Самнера, когда с тупым упорством добивался развода. Все эти думы, и мечты, и фантастические планы, рожденные желанием, чтоб между мною и Хетти произошло что-то еще, - все это я переживал в полном одиночестве: я и слова не проронил о них ни одной живой душе. Меня одолевали угрызения совести; я чувствовал, что совершаю предательство по отношению к Милли. Я даже как-то предпринял несмелую попытку рассказать ей, что встретил Хетти и был потрясен ее бедственным положением. Мне хотелось, чтоб Милли передалось мое душевное состояние, чтобы она разделила мои чувства. И вот однажды, когда мы вышли вечерком пройтись по Хемпстед-Хит, я как бы невзначай сказал, что во время последнего приезда в отпуск с фронта гулял вдоль гряды холмов у Круглого пруда вместе с Хетти. - Интересно, как она сейчас поживает, - добавил я. Милли молчала. Я взглянул на нее: лицо ее застыло, на щеках выступили багровые пятна. - Я надеялась, что ты ее забыл, - глухо проговорила она. - Забыл, а здесь вот вспомнил. - Я стараюсь о ней вообще не думать. Ты не знаешь, что меня заставила вынести эта женщина, какое унижение. И не только за себя. За тебя тоже. Она ничего больше не сказала, но и без слов было ясно, как страшно расстроило ее одно лишь упоминание о Хетти... - Бедняги вы, бедняги! - вскричала Файрфлай. - Вы были все просто одержимы ревностью! Не пошел я тогда и к Фанни, чтобы поделиться своею новостью. Ведь в свое время я представил ей факты в ложном свете, изобразив Хетти самой заурядной распутницей. Теперь это было не так-то просто исправить. Кстати, в последнее время я виделся с сестрою далеко не так часто, как прежде. Мы с Фанни теперь жили в разных концах города. Ее отношения с Ньюберри стали гораздо более открытыми, и у нее появился свой круг знакомых, в котором ее очень любили. А Милли из-за этой гласности стала относиться к ней еще холоднее: боялась, как бы не разразился скандал оттого, что брат Фанни занимает такое видное положение в фирме "Крейн и Ньюберри"! Ньюберри снял дачу под Пангборном, и Фанни жила там по целым неделям, совершенно вне нашего поля зрения. Однако очень скоро произошли события, заставившие меня опрометью ринуться к Фанни за помощью и советом. Нежданно-негаданно, в июле, когда я начинал уже думать, что никогда не увижусь с Хетти вновь, она обратилась ко мне с просьбой помочь ей. Нельзя ли нам встретиться в один из ближайших вечеров, писала она, у фонтана в парке возле зоологического сада? Там можно взять шезлонги и посидеть. Она должна кое о чем поговорить со мной. Только не надо писать ей домой: Самнер за последнее время стал очень ревнив. Лучше поместить объявление в "Дейли экспресс" под буквами А.Б.В.Г. и указать день и час. Я назначил свой ближайший свободный вечер. Вместо угасшей, равнодушной Хетти, которую я видел весной, я встретил Хетти возбужденную и энергичную. - Я хочу найти такое место, где нас никто не увидит, - сказала она, едва я подошел к ней. Она взяла меня за руку, повернула и повела к двум зеленым шезлонгам, стоявшим немного поодаль, в стороне от главной аллеи. Я заметил, что на ней то же поношенное платьице, что и в прошлый раз. Однако держалась она теперь совершенно иначе. Теперь в ее манерах и голосе сквозило нечто интимное и доверительное, словно она за это время тысячу раз мысленно встречалась со мною, - так оно, разумеется, и было. - Скажи, Гарри, в тот раз ты все говорил серьезно? - начала она. - Совершенно. - Ты правда готов мне помочь? - Чем только могу. - Даже если б я попросила денег? - Естественно. - Я хочу уйти от Самнера. Сейчас есть такая возможность. Это осуществимо. - Расскажи, Хетти. Я сделаю все, что в моих силах. - Многое переменилось, Гарри, с той нашей встречи. Я ведь тогда совсем дошла до точки. Что на меня ни свалится - пусть, все равно. Пока не увидела тебя. Не знаю отчего, но это всю меня перевернуло. Быть может, рано или поздно это произошло бы и так. Короче говоря, я не могу больше с Самнером. И вот как раз представился случай. Только понадобится много денег - фунтов шестьдесят, а то и семьдесят. Я подумал. - Это вполне возможно, Хетти. Если бы ты могла немного подождать - неделю, скажем, или дней десять. - Понимаешь, у меня есть подруга, которая вышла замуж за одного канадца. Когда ему нужно было вернуться на родину, она осталась здесь, потому что вот-вот ждала ребенка. Теперь подруга едет к мужу. Она недавно болела и не совсем еще поправилась, так что ей неприятно пускаться одной в такую дальнюю дорогу. Мне было бы совсем нетрудно уехать с ней под видом двоюродной сестры - как будто я ее сопровождаю. Если б только привести себя в приличный вид... Мы уже с ней все обсудили. У нее есть один знакомый, он мог бы выправить мне паспорт на девичью фамилию. Вот такой у нас план. А вещи и все прочее можно оставить у нее. И я бы сбежала потихоньку. - Ты хочешь сменить фамилию? Начать там все сначала? - Да... Я задумался. Что ж, хороший план. - С деньгами затруднений быть не должно, - сказал я. - Я не могу больше жить с Самнером. Ты никогда его не видел. Ты не знаешь, что это такое. - Красивый, говорят. - Я ли не изучила это лицо, воспаленное, слабое! Враль и мошенник. Хвастает, будто ему ничего не стоит провести кого хочешь. И ко всему стал пить. Бог его знает, зачем только я вышла за Самнера. Как-то казалось естественно: ты со мною развелся, а ребенку нужен отец. Но он мне противен, Гарри. Омерзителен. Я больше так не могу. Я не вынесу. Ты не представляешь себе: тесная каморка, да еще в такую духоту... Чего это стоит - не подпускать его к себе, раскисшего, пьяного... Если бы не этот спасительный выход, добром бы не кончилось. - Почему тебе не уйти прямо сейчас? - спросил я. - Зачем вообще к нему возвращаться? - Нет. Уйти надо так, чтобы сжечь все мосты. Иначе быть беде. И так, чтобы ты не был замешан. Он сразу же заподозрит тебя, если дать хоть малейший повод. Это как раз самое главное - чтобы все шло через кого-то другого: деньги, письма и все остальное. А ты будь в стороне. Нельзя давать мне чеки - только деньги. Нельзя, чтобы кто-то видел, что мы встречаемся. Даже здесь, сейчас, и то опасно. Он уже давно увязает все глубже. Сейчас связался с одной темной шайкой. Они шантажируют букмекеров на скачках. Ходят с оружием. Что где узнают - передают друг другу. Началось с пари на ипподроме, а теперь хотят вернуть свое кровное - это у них так называется... Если они пронюхают, что ты замешан, тебе не уйти. - Траншейная война в Лондоне! Ничего, рискнем... - Рисковать ни к чему, надо только действовать осторожно. Вот если бы найти, через кого держать связь... Я сразу подумал о Фанни. - Да, это надежно, - сказала Хетти. - Надежнее не придумаешь. Мне бы так приятно было ее увидеть снова. Она мне понравилась с первого взгляда... И до чего же ты хороший, Гарри. Такая доброта... Я не заслужила. - Вздор, Хетти. Не я ли тебя столкнул в грязь? - Я сама прыгнула. - Нет, упала. Не ахти какая доблесть помочь тебе выбраться. На другой же день я отправился к сестре, чтобы подготовить ее к встрече с Хетти. Я выложил ей все начистоту, сознался, что в свое время очернил Хетти, раздув ее вину, и попросил Фанни выручить ее теперь. Фанни сидела в кресле и слушала, не сводя с меня глаз. - Надо мне было повидать ее, Гарри, а не полагаться сразу на твои слова, - сказала она. - Хотя у меня и сейчас не укладывается в сознании, как это можно вынести, чтобы тебя кто-то целовал, когда любишь другого. Правда, ты сам говоришь, что она до этого выпила вина. Мы ведь, женщины, не все устроены одинаково. Каких только не встретишь - мир велик. Есть и такие, что теряют голову от первого поцелуя. Мы с тобой, Гарри, - другое дело. Вот ты сидел, говорил, а я думала: до чего же мы оба, в сущности, похожи на покойницу маму, хоть она и воевала со мной! Нам надо следить за собой хорошенько - не то в два счета станем сухарями. А Хетти твоя была молода - много ли она понимала? Один только раз оступилась, а разбита целая жизнь... Я и не подозревала, Гарри, как все было на самом деле. И Фанни стала вспоминать, какое впечатление произвела на нее когда-то Хетти, какая она живая, темпераментная, какая тонкая, интересная собеседница. - Я еще, помню, сказала себе, когда вы ушли: вот в ком есть изюминка! Первая остроумная женщина на моем веку. В ней какая-то особенная поэзия: что ни скажет - все получается немножко иначе, чем у других. Каждая фраза - как цветок в живой изгороди. Правда. Она и сейчас такая? - Х-мм... Я до сих пор не задумывался. Да, пожалуй, действительно есть своеобразная поэзия. Я, кстати, только на днях вспоминал - что это она тогда сказала, когда мы встретились в первый раз? Что-то такое... - Стоит ли повторять ее слова, Гарри. Остроумие - оно цветет только на корню. Если сорвешь - увянет. Взять хотя бы нас с тобой, Гарри: смекалкой бог не обидел и разумом, но такой блеск - это нам не дано. - Я тоже всегда любил ее слушать... Я подробно изложил Фанни план действий и объяснил, что требуется от нее. Сам я Хетти больше не увижу. Те сто фунтов, что мы сумели набрать, ей передаст Фанни. Она же свяжется с приятельницей, которую Хетти будет сопровождать, и посадит Хетти на пароход. Фанни слушала меня серьезно и соглашалась. Когда я кончил, она задумалась. - Отчего бы тебе самому не отвезти ее в Канаду, Гарри? - внезапно спросила она. Я отозвался не вдруг. - Не хочу. - Ты ведь по-прежнему любишь Хетти, я вижу. - Любишь... Не надо мне этого. - Не надо? Быть с ней вместе? - Исключено. Зачем только задавать такие мучительные вопросы? Все умерло. - А воскресить нельзя? И почему исключено? Из гордости? - Нет. - Почему же? - Милли. - Ты не любишь Милли. - Этого я тебе не разрешаю касаться, Фанни. И потом, я ее люблю. - Не так, как Хетти. - Совсем иначе. Но Милли мне верит. Полагается ка меня. Предать Милли - все равно, что вытащить деньги из детской копилки... - Это ужас, до чего благородно мужчины относятся к нелюбимым женам, - с горечью заметила Фанни. - Ньюберри - другое дело, - сказал я. - У меня сынишка. Работа. И - хоть ты не желаешь этого признать - я все-таки люблю Милли. - В известном смысле. Интересно тебе с нею? Весело? - Я ей верю, и я привязан к ней. А насчет Хетти... Ты не совсем понимаешь. Я ее люблю. Больше всего в мире люблю. Но наша встреча - свидание скорбных призраков в лунную ночь. Мы умерли друг для друга. Ты нас не сравнивай с собой, это совсем не то. Я вижу, что Хетти в аду, и сделаю, кажется, все на свете, чтобы ее вызволить. Но мне с ней даже встречаться незачем. Только бы вытащить ее из этой идиотской помойной ямы, чтобы она могла начать все сызнова. Мне больше ничего не надо. Ей - тоже. Быть снова вместе? Обменяться поцелуем любви? После того, как мы сами осквернили и ограбили себя? А сколько зла я ей принес!.. Куда нам! Ты, видно, путаешь нас с кем-то, Фанни. Ты, видно, судишь о нас с Хетти по кому-то еще. - Может быть. Да, наверное. Ну что ж, значит, она едет в Канаду и начинает все сначала. Отойдет, поправится, воспрянет духом... С ее темпераментом, Гарри, нельзя жить в одиночестве, без мужчины, который любил бы ее. - Пусть себе живет, пусть любит. Возьмет другую фамилию. И друзья будут рядом, не дадут в обиду... Пусть забудет. Пусть для нее начнется новая жизнь. - С другим? - Может, и так. - И тебе ничего? Это было очень больно, но я сдержался. - Какое я теперь имею право думать об этом? - Будешь, все равно. И останешься жить со своей супругой, которую ценишь и уважаешь. И которая до того скучна и пресна, что впору повеситься. - Нет. С матерью моего ребенка. С верной подругой, которая связала со мной свою судьбу. И потом у меня есть работа. Быть может, для тебя все это ничто. А с меня и этого довольно. Мне есть чему посвятить жизнь. Да, я люблю Хетти. Я хочу помочь ей вырваться из западни, в которую она попала. Но разве это значит, что я обязан добиваться невозможного? - Серые будни, - сказала Фанни. - А вся наша жизнь - не серые будни?.. - И тут, - сказал Сарнак, - я произнес пророческие слова. Я произнес их... Когда? Две тысячи лет назад или две недели? Здесь, в маленькой гостиной Фанни, этом уголке старого мира, я, плоть от плоти этого мира, предсказал, что не вечно мужчинам и женщинам страдать, как страдаем мы. Я говорил, что мы пока только жалкие дикари, а наше время - лишь хмурая заря цивилизации. Мы страдаем оттого, что дурно обучены, дурно воспитаны, ужасающе невежественны во всем, что касается нас самих. Однако, - говорил я, - мы уже сознаем, как мы несчастны, и в этом залог того, что настанут лучшие дни, когда добро и разум взойдут над миром и люди перестанут мучать себя и других, как мучают сегодня повсюду и везде, во всех концах нашей земли, при всех законах и ограничениях, в ревности и злобе... - Сейчас еще слишком темно вокруг, - говорил я, - и нам не видно, куда идти. Каждый бредет наугад и спотыкается, каждый сбивается с пути. Напрасно стал бы я сейчас гадать, что правильно, а что нет. Как я сейчас ни поступлю, все будет скверно. Мне надо бы по-настоящему уехать с Хетти и снова стать ее возлюбленным. Я и рад бы, что скрывать? Но я обязан остаться верным Милли, верным делу, которое нашел себе в жизни. Направо повернешь или налево - обе дороги сулят лишь раскаяние да печаль. И вряд ли во всем нашем сумрачном мире, Фанни, найдется хоть одна душа, которая не оказалась бы, рано или поздно, перед таким же тяжким выбором. Я не обрушу свод небесный на голову Милли. Я не могу: она доверилась мне. А ты... Ты моя милая сестра, и я тебя люблю. Мы ведь с тобой всегда любили друг друга. Помнишь, как ты, бывало, водила меня в школу? Как крепко держала за руку, когда мы шли через дорогу? Вот и теперь: не делай так, чтобы мне стало еще тяжелей. Только помоги мне вызволить Хетти. И не терзай меня. Она полна жизни, молода, и она - Хетти. Там, далеко, она по крайней мере сможет все начать заново... И все-таки я еще раз увиделся с Хетти, прежде чем она оставила Англию. Она написала мне в Сандерстоун-Хаус и предложила встретиться. "Ты так добр ко мне, - писала она. - Это почти так же хорошо, как если б ты не ушел от меня тогда. Ты благородная душа, ты вернул мне счастье. У меня столько надежд! Я уже сейчас в радостном волнении при одной мысли об океане, об огромном корабле. Нам дали проспект с изображением парохода - ни дать ни взять роскошный отель; и на плане точно обозначено, в каком месте наша каюта. Канада, королева снегов, - как чудесно! А по пути - Нью-Йорк. Нью-Йорк, фантастический, неповторимый - утесы, громады окон, уходящие в самое небо. А мои новые вещи - какой восторг! Я иногда тайком забегаю к Фанни, чтоб хоть потрогать их. Да, я взволнована, благодарна, да, я исполнена надежд. Но, Гарри, Гарри, сердце мое болит и болит. Я хочу тебя видеть. Знаю, что я не заслужила, но хочу тебя увидеть еще раз. У нас все началось с прогулки - так отчего бы нам и не кончить прогулкой? В четверг и пятницу вся шайка будет в Лидсе. В любой из этих дней я могла бы отлучиться из дому хоть до вечера, и будет просто чудо, если кто-нибудь узнает. Жаль, что нельзя повторить ту нашу первую прогулку. Наверное, это слишком далеко и трудно. Что ж, мы ее отложим, Гарри, до тех времен, когда умрем и станем двумя дуновениями ветерка в траве или пушинками, летящими бок о бок. Но ведь у нас с тобой была и другая прогулка - помнишь, когда мы отправились в Шир и прямо через северные холмы дошли до Летерхеда? Под нами раскинулся Вилд, а на горизонте, далеко-далеко, были видны и наши холмы, южные. Сосны и вереск, холмы, холмы... И запах дыма - внизу жгли сухие листья..." Ответ я должен был написать на адрес Фанни. Конечно же, мы совершили эту прогулку - влюбленные, которые воскресили лишь тень своей любви. Мы даже не вели себя, как влюбленные, хотя поцеловались при встрече и само собою подразумевалось, что поцелуемся на прощание. И разговаривали мы, наверное, как усопшие души, что вспоминают мир, в котором жили некогда. О чем мы только не говорили тогда - даже о Самнере! Сейчас, на пороге избавления, весь ужас Хетти перед ним и вся былая ненависть исчезли. Самнер, рассказывала она, полон страсти к ней, она ему по-настоящему нужна; это несправедливо, более того, губительно для него, что она его презирает. Это ранит его чувство собственного достоинства, приводит в исступление, толкает на отчаянные поступки. Другая, любящая женщина не пожалела бы труда, чтобы смотреть за ним, заботиться, как подобает настоящей жене, и, глядишь, сделала бы из него человека. - Но я, Гарри, никогда не любила его, хоть и старалась. Правда, я вижу, когда и отчего ему бывает больно. Я знаю, что порой он страшно мучается. Он творит подлые дела, но ведь от этого ему не легче... Самнер, как выяснилось, еще и тщеславен. Ему стыдно, что он неспособен прилично заработать. Он очень быстро катится на преступную дорожку, а у нее нет власти удержать его. Как сейчас, слышу голос Хетти, вижу ее на широкой верховой тропе меж пышных кустов рододендронов. Серьезно, ровно, доброжелательно рассказывала она про этого прохвоста, который обманул, сломил ее, надругался над нею. В тот день я увидал ее с какой-то новой стороны, но это была, конечно, все та же Хетти - прежняя, милая Хетти, которую я любил, которую я оттолкнул и потерял, умная, быстрая и больше наделенная чуткостью, чем волей... Долго сидели мы на самом гребне над Широм, откуда открывался особенно привольный и красивый вид. Мы вспоминали прежние счастливые дни в Кенте, говорили о просторах, раскинувшихся перед нами, и о пути через океан, о Франции - обо всем на свете. - У меня такое чувство, - сказала Хетти, - как, бывало, в детстве, в конце школьной четверти. Я уезжаю, передо мной мир нового. Надень платьице, Хетти, надень шляпку, тебя ждет большой корабль. Мне и жутко и все-таки радостно... Жаль только... Ну, да что там! - Жаль только?.. - О чем же мне еще жалеть! - Ты хочешь... - Что пользы? Праздные мечты. - Я связан, Хетти. И работа. Я начал и должен довести до конца. Но если хочешь знать, я мечтаю о том же. О господи, если б желания могли избавить нас от оков! - Ты нужен здесь. Будь даже моя воля, Гарри, я все равно не взяла бы тебя с собой. Ты сильный человек, ты выдержишь. Будешь заниматься делом, для которого ты создан. А я положусь на судьбу. Там, вдали отсюда, многое, пожалуй, забудется - и Самнер и это безвременье. Зато я буду часто думать о тебе, о наших южных холмах и о том, как мы с тобой сидели рядом... Быть может, - продолжала Хетти, - рай - это такое место, как здесь. Высокий склон, куда ты добрался наконец. Твои труды, твои усилия, надежды, разочарования, маята, несбыточные желания, горькая ревность, зависть - все это позади, с этим покончено раз и навсегда. Ты здесь. Ты сел и отдыхаешь. И ты не один. С тобою твой любимый, он рядом, он легонько касается тебя плечом, вы сидите близко, очень тихо, и все грехи прощаются тебе; твои ошибки, заблуждения - их словно не бывало. Тебя захватывает красота, ты растворился в ней, вы растворились в красоте вдвоем, вы все забыли вместе, вы растаяли; все горести исчезли, все обиды и печали, и ничего уж не осталось больше, лишь ветерок на склоне, да солнце, да вечный покой... И все это, - Хетти проворно вскочила на ноги и выпрямилась, - все это пустой звук, и только! Ах, Гарри! Вот чувствуешь что-то, а попытаешься сказать - и получается одна шелуха. До Летерхеда нам с тобой еще идти и идти, а ведь к семи тебе надо домой. Так что вставай, Гарри. Вставай, дружище, и пошли. Ты самый хороший на свете, ты просто прелесть, что пошел со мной сегодня. Я, честно говоря, побаивалась, что ты скажешь: неблагоразумно... Уже под вечер мы добрались до деревушки Литтл-Букхэм и здесь выпили чаю. До станции оставалось еще около мили. Едва мы поднялись на платформу, как показался лондонский поезд. Пока все шло хорошо. И тут грянул первый гром. В Летерхеде, когда мы с Хетти сидели у окошка, глядя на перрон, мимо нас к соседнему купе просеменил низенький и румяный человечек; судя по виду - конюх или что-нибудь в этом роде. Простоватый, приземистый, с еврейским носом, из-под которого торчал кончик сигары. Уже садясь в вагон, он случайно бросил взгляд в нашу сторону. Миг сомнения - и в глазах его блеснула уверенность. Хетти отшатнулась от окна. - По вагонам! - объявил кондуктор, давая свисток. Поднялась толчея, и человечек скрылся из виду. Хетти была бледна, как полотно. - Я знаю этого типа. И он меня. Это Барнадо. Что теперь делать? - Ничего. Он с тобой близко знаком? - Заходил к нам домой раза три... - Может быть, он тебя как следует и не узнал... - Нет, думаю, узнал. Что, если пожалует на той остановке, чтобы окончательно удостовериться... Как быть - притвориться, что это не я? Не узнавать? Или ответить... - Притвориться... А ну как все равно узнает? Почует неладное - и сразу к твоему супругу! Наоборот: если ты будешь держаться как ни в чем не бывало, он, возможно, и не подумает ничего особенного. Скажи, что я твой двоюродный брат или, там, зять. Нельзя давать ему повод для подозрений - он тут же доложит Самнеру. А так, может, и не додумается... Но, Хетти, так или иначе, ты завтра едешь в Ливерпуль. Какое это имеет значение - узнал или нет? - Я о тебе беспокоюсь. - Так он ведь не знает меня. Насколько я могу судить, никто из этой компании меня в глаза не видел... Поезд сбавил ход у следующей станции, и мистер Барнадо был уже тут как тут: сигара, все честь честью, глаза блестят от любопытства. - Точно: Хетти Самнер, а я что говорю? И кого только, бывало, не повстречаешь - чудеса! - Мистер Дайсон, мой зять, - представила меня Хетти. - Ездили с ним проведать его дочурку. - А мне и невдомек, миссис Самнер, что у вас есть сестра. - У меня нет сестры, - с грустной ноткой в голосе возразила Хетти. - Мистер Дайсон - вдовец... - Ах, извиняюсь. Не сообразил, - сказал мистер Барнадо. - И который годок дочурке, мистер Дайсон? Что сделаешь? Пришлось тут же на месте изобретать сиротку, описывать и обсуждать ее. У мистера Барнадо оказалось целых три дочери, и - боже, до чего он был знаток по части детей! Как разбирался в особенностях каждого возраста! Просто беда. Он, несомненно, был образцовый отец. Я старался как мог, поощряя изъявления отцовской гордости со стороны мистера Барнадо и скромно отказывая в них себе. И все-таки с каким огромным облегчением услышал я наконец: - Ух ты! Никак уж Эпсом! Приятно было познакомиться, мистер... А черт! Я забыл. - Диксон, - поспешно подсказала Хетти, и мистер Барнадо, рассыпавшись в прощальных любезностях, удалился из вагона. - Слава тебе, господи, что ему не в Лондон! - вздохнула Хетти. - В жизни не встречала человека, чтоб так не умел лгать, как ты, Гарри. Ну, кажется, сошло благополучно. - Сошло, - согласился я. И все же, пока мы доехали до Лондона, где нам с ней предстояло расстаться навсегда, мы раза три возвращались к этой неожиданной встрече, вновь и вновь успокаивая себя этим "все сошло благополучно". Простились мы на вокзале Виктория - довольно сдержанно. Мистер Барнадо вернул нас, так сказать, в будничную и прозаическую атмосферу. Мы даже не поцеловались напоследок. Теперь для нас весь мир был полон чужих и внимательных глаз. - Все хорошо, - бросил я Хетти на прощание деловым, бодрым тоном - то были последние мои слова, обращенные к ней. На другой день, потихоньку выскользнув из дому, Хетти уехала в Ливерпуль, где ее встретили друзья, и навсегда скрылась из моей жизни. Первые три-четыре дня я не особенно ощущал тяжесть этой второй разлуки с Хетти. Я был еще слишком поглощен подробностями ее отъезда. На третий день она прислала мне в Сандерстоун-Хаус телеграмму (так назывались в наши дни сообщения, передаваемые по беспроволочному телеграфу). "Отъездом благополучно. Погода дивная. Бесконечно благодарю, люблю". Шли дни, и постепенно чувство утраты овладело мною; сознание безграничного одиночества росло и ширилось, пока, подобно ненастной туче, не затянуло мой духовный горизонт. Отныне я был совершенно убежден, что ни одно живое существо, кроме Хетти, не может дать мне истинного счастья. А я второй раз отвергаю возможность быть с ней вместе... Мне, видно, нужна была любовь без жертв, а в старом мире, как представляется мне теперь, любовь доставалась человеку лишь неслыханно дорогой ценой: ценою чести, любимой работы, ценою унижений и мук. Я уклонился, не уплатил этой цены за Хетти, и вот она уходит, унося из моей жизни все трогательное и непередаваемое, что составляет сущность любви: нежные и смешные прозвища, привычные маленькие ласки, грациозные движения души и тела, минуты веселья и гордости и полного понимания. С каждым днем моя любовь уплывала от меня все дальше на запад. Днем и ночью все неотступнее преследовало меня навязчивое видение: содрогаясь от мерного биения машин, рассекая крутые и пенистые валы, движется по неспокойным водам Атлантики огромный пароход. Клубы черного дыма вырываются из высоких труб и вьются на ветру. Я видел эту океанскую махину то под лучами солнца, то под ночными звездами, залитую светом от носа до кормы. Меня томило горчайшее раскаяние, я предавался бесконечным фантазиям. Вот я лечу за океан вдогонку за Хетти и внезапно появляюсь перед ней: "Хетти, я не могу так. Я пришел к тебе..." А между тем все это время я ни на шаг не отступал от избранного мною пути. Я допоздна засиживался за работой в Сандерстоун-Хаусе. Я делал все, чтобы направить свое воображение по другому руслу: задумал два новых псевдонаучных издания, добросовестно водил Милли по ресторанам, театрам и интересным выставкам. И где-нибудь в разгар осмотра я вдруг ловил себя на непрошеной мысли: а что сказала бы о той или иной картине Хетти, окажись она сейчас рядом?.. Однажды в Элпайн-Гэллери была устроена небольшая выставка пейзажей, среди которых было несколько картин с ландшафтами холмов. Одна из них изображала залитый солнцем склон под сонными барашками облачков. Почти как свидание с самою Хетти... Ровно через неделю после того, как Хетти прибыла в Нью-Йорк, мне было суждено впервые столкнуться с Самнером. Произошло это в тот час, когда я обыкновенно приходил на работу. Я как раз только что свернул с Тоттенхэм Корт-роуд в переулочек, ведущий к воротам Сандерстоун-Хауса. Здесь же, в переулочке, ютилась плохонькая пивная, а у ее дверей на тротуаре в выжидательной позе торчали два субъекта. Один, низенький и румяный, с еврейским лицом, шагнул мне навстречу. В первый момент я его совершенно не узнал. - Мистер Смит? - Он ощупал меня настороженным, цепким взглядом. - К вашим услугам, - отозвался я. - Часом, не мистер Дайсон, э? Или Диксон? - злорадно ухмыльнулся он. "Барнадо!" - вспыхнуло в моей памяти. Я узнал. Наверное, меня выдало выражение лица: наши глаза встретились, и между ними не было тайн. - Нет, мистер Барнадо. (Боже! Какой я идиот!) Моя фамилия - просто Смит... - Ничего, мистер Смит, ничего, - с изысканной вежливостью успокоил меня Барнадо. - Мне только померещилось, что я вас - словно бы - уже где-то встречал. - Он обернулся к своему приятелю и слегка повысил голос. - Точно, Самнер, он самый. Как дважды два. Самнер! Я взглянул на этого человека, сыгравшего столь зловещую роль в моей судьбе. Он был примерно моего роста и сложения; угреватый блондин в клетчатом сером костюме и серой, видавшей виды фетровой шляпе. Он мог бы сойти за моего сводного брата, которому не повезло в жизни. Мы обменялись враждебными, любопытными взглядами. - Боюсь, я не тот, кто вам нужен, - бросил я Барнадо и пошел дальше. Я не видел смысла в том, чтобы вступать с ними в переговоры тут же, на улице. Если уж встреча так или иначе неминуема, пусть она хотя бы произойдет в тех условиях, которые я сам сочту удобными, и не сейчас, а немного погодя, когда я успею продумать обстановку. Я услышал за спиной какую-то возню. - Заткнись ты, дурень! - раздался голос Барнадо. - Ты же узнал, что требуется. Минуя комнаты и коридоры Сандерстоун-Хауса, поднялся я к себе в кабинет и тут, оставшись наедине с собой, сел в кресло и крепко выругался. С каждым днем после отъезда Хетти во мне росла уверенность, что хоть это по крайней мере не случится. Я рассчитывал, что Самнер легко, надежно и окончательно выведен из игры. Я взял блокнот и стал набрасывать примерную схему ситуации. "Основные условия", - написал я. - "1. Чтобы не напали на след Хетти. 2. Милли не должна ничего знать. 3. Никакого шантажа". Я подумал. "Но если солидный куш..." - начал я и тут же зачеркнул. Так. Теперь - выделить наиболее существенные моменты. "Что известно С.? Есть ли улики? Какие? Не ведет ли нить к Фанни? Нет. Только вместе в поезде. У него будет внутренняя уверенность, но кого еще это убедит?" Я написал новый заголовок: "Какой тактики держаться с ними?" Я обдумывал план действий, а рука моя выводила на бумаге причудливые виньетки и фигурки... Кончилось тем, что я разорвал исписанную страницу на мелкие кусочки и выбросил в корзину для бумаг. В дверь легонько постучали. Вошла курьерша и подала мне анкетный бланк, на котором значились два имени: Фред Самнер и Артур Барнадо. - Почему не указано, по какому делу? - Они говорят, вы знаете, сэр. - Это не отговорка. Я требую, чтобы каждый посетитель заполнял бланк. Извольте передать им, что мне некогда принимать без дела посторонних людей. Я слишком занят. Попросите указать все, что требуется. Вот бланк снова на моем столе. Ага: "По вопросу о пропавшей без вести жене мистера Самнера". Я невозмутимо сощурил глаза. - Не помню, чтобы мы получали такую рукопись... Скажите, что до половины первого я занят. Потом мог бы уделить минут десять только одному мистеру Самнеру. Подчеркните: одному. При чем тут мистер Барнадо, не ясно. Дайте им понять, что я не принимаю каждого встречного. Курьерша больше не появлялась. Я вернулся к своим размышлениям. Ничего, до половины первого их воинственный пыл поостынет. Оба скорее всего явились откуда-нибудь с окраины, так что деться им некуда, будут ждать на улице или в пивной. К тому же мистера Барнадо собственные дела, возможно, призовут обратно в Эпсом. Он меня опознал, стало быть, его миссия выполнена. Во всяком случае, я не намерен вести переговоры с Самнером при свидетеле. Если появится вместе с Барнадо, не приму. Для Барнадо у меня один план, для Самнера - другой. Обоим вместе не подойдет. Моя тактика отсрочек оказалась удачной. В половине первого Самнер пришел уже один. Его провели ко мне. - Садитесь, - коротко бросил я и, откинувшись на спинку кресла, смерил его глазами. Я молчал. Я ждал, чтобы он начал первый. Несколько мгновений Самнер медлил. Он, видимо, рассчитывал, что я для начала задам ему вопрос и тут-то он мне ответит! Вместо этого его заставляют плюхнуться на стул и разглядывают как ни в чем не бывало. Это сразу смешало его карты. Он попытался было смутить меня свирепым взглядом, но я продолжал изучать его физиономию бесстрастно, словно географическую карту. И, вглядываясь в него, я чувствовал, как стихает, гаснет моя ненависть. Его нельзя было ненавидеть: это был не тот случай. Такое жалкое и посредственное лицо увидел я, такое глупое, безвольное, кое-как слепленное, смазливенькое... Оно то и дело подергивалось от нервного тика. Соломенные усики были подстрижены неровно: с одной стороны короче. Узел потрепанного галстука распустился и съехал вниз, открыв запонку и несвежий воротничок. Пытаясь придать своей физиономии грозное выражение, он скривил рот, вытянул шею и что было сил вытаращил на меня свои голубенькие, довольно водянистые глазки. - Где моя жена, Смит? - произнес он наконец. - Далеко, мистер Самнер, не достать. Ни мне, ни вам. - Куда вы ее спрятали? - Она уехала. Я тут ни при чем. - Она вернулась к вам. Я покачал головой. - Где она, вы знаете? - Ее нет и не будет, Самнер. Вы ее выпустили из рук. - Я? Это вы ее выпустили, я и не подумаю! Не на такого напал. Берет, понимаешь, девчонку, женится, балуется с ней, а когда попался человек, который чуть больше него похож на мужчину и обращается с ней как положено, тогда он ее бросает, разводится, причем разводится, когда у нее не сегодня-завтра будет ребенок, и после всего начинает подбираться и подкапываться, чтоб увести ее от человека, которому она отдала свою любовь... Тут ему не хватило слов - может быть, и дыхания, - и он замолк. Ему, очевидно, хотелось вывести меня из терпения, вызвать на скандал. Я не проронил ни звука. - Мне нужна Хетти, - вновь заговорил он. - Она моя жена, и я требую ее назад. Она все равно моя, так что давайте кончайте эти дурацкие шутки, и чем скорей, тем лучше. Я подался вперед и положил локти на стол. - Вы не получите ее назад, - очень спокойно сказал я. - Что думаете предпринять по этому поводу? - Да черт же побери, я все равно ее верну! Пускай меня хоть вздернут за это... - Вот именно. Что ж вы все-таки намерены предпринять? - Ха - все! А что мне? Я муж. - Ну, а дальше? - Она у вас. - Увы, нет. - Факт тот, что у меня пропала жена. Я могу пойти в полицию. - Ради бога! И что будет? - Заявлю на вас, и вами займутся. - Не выйдет. Они меня не тронут. У вас пропала жена, вы идете в полицию. Прекрасно! Полиция начинает расследование и накрывает всю вашу шайку. Там, я думаю, только и ждут удобного момента. Беспокоить _меня_? С какой стати! Это у вас все подвалы перероют, чтоб найти труп, - и в этом доме и в том, где вы жили раньше. И обыск вам устроят и все обшарят сверху донизу. А что не сделает полиция, докончат ваши же дружки. Самнер наклонился вперед и скорчил невообразимую гримасу, чтобы придать своим словам больший вес. - Видели-то ее в последний раз с вами. - Попробуйте, докажите. Самнер смачно выругался. - Он вас своими глазами видел! - Буду категорически отрицать. Да и свидетель у вас с душком. Это, знаете, скользкое дело, когда исчезает женщина, а ты соглашаешься возвести поклеп на человека, которого невзлюбил ее муж. Я бы, Самнер, на вашем месте не становился на такой путь. Допустим даже, Барнадо вас поддержит, - что вы этим докажете? Знаете вы еще кого-нибудь, кто якобы видел меня с Хетти? Никого. И не узнаете... Мистер Самнер потянулся рукою к моему столу. Он сидел слишком далеко, и, чтоб ударить кулаком как следует, ему пришлось подвинуться вместе со стулом. Удар все же получился довольно неубедительный. - Слушайте, вы. - Он облизнул губы. - Мне нужна моя Хетти, и я ее получу. Вы тут сейчас сидите гоголем, и сам черт вам не брат. Но ничего. Вы у меня еще попляшете. Думает, увел жену, пугнул меня, и я отстану. Нет, ошибся, голубчик. Ну, скажем, я не пойду в полицию. Скажем, я буду действовать напрямик. Что, если я загляну к вам домой и подниму шум при вашей супруге? - Это будет скверно, - признался я. Самнер поспешил закрепиться на выгодных позициях: - Еще как скверно! Я задумчиво посмотрел на его театрально-злодейскую физиономию. - Что ж, скажу, что об исчезновении вашей жены мне ничего не известно, а вы лгун и шантажист. Люди мне поверят. Моя жена поверит мне безусловно. Она не позволила бы себе усомниться в моих словах, будь ваша версия даже в десять раз более правдоподобна. Тоже мне обвинители, вы и ваш друг Барнадо! Скажу, что вы просто полоумный ревнивый осел, а если вы все-таки не угомонитесь, то и в тюрьму посажу. Я, знаете, не очень буду плакать, если вы попадете за решетку. Мне в вас давно уж кое-что не нравится - так, пустячки... Совсем неплохо будет сквитаться. Моя взяла! Он был ошарашен и зол, но я уже ясно видел, что крыть ему нечем. - И вы знаете, где она? - спросил он. Меня слишком захватил этот поединок - я послал благоразумие к чертям. - Я знаю, где она. Только, что бы вы ни учинили, вам ее не видать. И - как я уже успел заметить - что вы можете предпринять по этому поводу? - О господи, что ж это, - пробормотал он. - Моя законная жена... Я откинулся в кресле и посмотрел на свои ручные часы, как бы говоря, что аудиенция окончена. Он встал. - Ну-с? - Я смерил его веселым взглядом. - Послушайте, - сбивчиво начал он. - Это у вас не пройдет. Ей-богу... Она мне нужна, говорю я вам! Мне нужна Хетти. Я желаю, чтобы она была со мной, и я с ней буду поступать, как мне вздумается. Вы что, вообразили, будто я это так и оставлю? Это я-то? Она моя, ты, ворюга поганый... Я взял со стола эскиз какой-то иллюстрации и, держа его в руке, устремил на Самнера взор, исполненный кротости и долготерпения. Видно, это его взбесило: - Разве я не женился на ней - а кто меня заставлял? Самому нужна? Так какого же дьявола не держался за нее, когда она была при тебе? Ну нет, не пройдет этот номер. Сказано - не пройдет! - Самнер, друг мой, я ведь уж вам говорил: что вы можете здесь поделать? Он перегнулся через стол и наставил на меня пистолетом свой палец. - Сквозняк сквозь тебя пропущу. - Он потряс пальцем у меня перед носом. - Сквознячок тебе устрою. - Ничего, я как-нибудь рискну. Он довольно обстоятельно изложил мне, что он обо мне думает. - Не берусь оспаривать ваши соображения, - отозвался я. - По-видимому, наш обмен мнениями, в общих чертах, завершен. Сейчас сюда войдет мой секретарь, прошу вас, не нужно ее смущать. И я нажал кнопку звонка на своем столе. Его реплика "под занавес" прозвучала довольно беспомощно: - Мы еще поговорим. Я слов на ветер не бросаю. - Не споткнитесь, там порог, - сказал я. Дверь закрылась. Нервы мои были натянуты, я весь дрожал от возбуждения, но я торжествовал. Я чувствовал, что одержал верх, что я и дальше с ним справлюсь. Не исключено, что он пустит в ход оружие. У него, вероятно, есть револьвер. Только надо сперва еще выследить меня, подстеречь, набраться храбрости... Десять шансов против одного, что на это его не хватит, десять против одного, что он промахнется. Это слабое, подергивающееся личико, эти дрожащие руки... Будет палить кое-как, не целясь, раньше времени. А если и попадет, все шансы за то, что только легко ранит. Тогда я буду настаивать на своей версии. Милли, вероятно, будет расстроена на первых порах, но с нею я как-нибудь улажу. Долго еще сидел я так, обдумывая, прикидывая, разбираясь в положении вещей. И чем больше я размышлял, тем больше мне нравилась занятая мною позиция. Было уже два часа, когда я - с большим опозданием - отправился в клуб завтракать. Я заказал себе полбутылки шампанского: сегодня не грех было и кутнуть... До последней минуты я не верил, что Самнер способен меня застрелить. До той самой минуты, пока он все-таки не застрелил меня. Он подстерег меня все в том же переулочке, ведущем во двор Сандерстоун-Хауса, когда я возвращался на службу после завтрака. Со времени нашего столкновения прошла ровно неделя, я уж начал надеяться, что он примирился со своим поражением. Самнер успел уже где-то выпить, и при виде его раскрасневшейся физиономии, полуразъяренной, полутрусливой, у меня мгновенно мелькнуло предчувствие того, что может произойти. Помню, я еще подумал: если что-нибудь случится, надо дать ему бежать, иначе он все разболтает после моей смерти. Но даже тогда я не верил по-настоящему, что у него хватит духу меня убить. Я и сейчас не верю. Он выстрелил просто из-за того, что потерял способность рассчитывать свои движения. Револьвера он не вынимал, пока я не поравнялся с ним. - Ну, - проговорил он, - теперь не уйдешь. Где моя жена? - И тут, когда я оказался в ярде от него, он выхватил револьвер. Не помню, что я ответил. Кажется: "Ну-ка уберите" - или что-то в этом роде. И сделал нечаянное движение. Видимо, Самнеру показалось, что я хочу его обезоружить, потому что в то же мгновение раздался выстрел - мне он показался очень громким, - и я почувствовал, как меня словно ударили ногой в поясницу. Револьвер был из тех, что автоматически стреляют все время, пока нажат спуск. Он выпустил еще две пули; одна попала мне в ногу и раздробила колено. - Проклятая штука! - взвизгнул Самнер, швыряя пистолет на землю, словно тот ужалил его. Я пошатнулся. - Спасайся, ты, болван! - крикнул я. - Беги... - Меня качнуло на него, и его перекошенное от страха лицо вдруг очутилось рядом с моим. Он оттолкнул меня; я увидел, падая, как он рванулся мимо и бросился бежать в сторону улицы. Наверное, упав, я перекатился на спину в полусидячее положение, потому что отчетливо запомнил, как Самнер, точно напуганный заяц, улепетывает по переулку и исчезает на Тоттенхэм Корт-роуд. Вот в просвете, где кончается переулок, проплыл фургон, за ним автобус, точно и не было этих оглушивших меня выстрелов. Вот так же безучастно показалась и скрылась девушка, потом мужчина... Ушел! Ах ты, горемычная душонка! Я отнял твою Хетти! А теперь... Сознание мое работало четко и ясно. То место, куда вошла пуля, онемело, но боли я не ощущал. Меня больше занимало раздробленное колено. Что за месиво! Лохмотья штанины, клочья алой массы, маленькая розоватая штучка с острыми краями - должно быть, конец кости... Дурацкий вид. Вокруг откуда-то возникли люди. Что они говорят... Это они набежали с нашего двора или из пивной. Я принял мгновенное решение. - Пистолет. Разрядился у меня в руке. - Я закрыл глаза. "Больница", - тревожно пронеслось в сознании. - Тут близко мой дом. Риджент-парк, Честер-Террас. Восемь. Туда - пожалуйста. Я слышал, как повторили мой адрес. Вот голос привратника Сандерстоун-Хауса. - Да, верно. Мистер Мортимер Смит. Могу я чем-нибудь помочь, мистер Смит? Что было дальше, я помню лишь в общих чертах. Когда меня тронули с места, появилась боль. Очевидно, я изо всех сил заставлял себя сосредоточиться на том, что говорить и как себя вести. Остальное прошло мимо, не оставив четкого следа в памяти. Кажется, я раза два терял сознание. Каким-то образом во всем этом принимал участие Ньюберри. По-моему, он отвез меня домой на своем автомобиле. Он спросил - это я как раз помню очень ясно: - Как это произошло? - Пистолет разрядился в руке, - ответил я. Зато одна мысль вошла в мое сознание прочно: что бы ни случилось, он не должен попасть на виселицу, этот жалкий, безмозглый, затравленный проходимец Самнер. Что бы ни случилось - нельзя, чтобы всплыла история с Хетти. Если она раскроется, Милли подумает только одно: что я изменял ей и поэтому Самнер меня убил. С Хетти теперь все в порядке. О Хетти мне больше беспокоиться нечего. Надо думать о Милли и о Самнере. Странная вещь: с той самой секунды, как он выстрелил, я почему-то уже знал, что ранен смертельно. Вот полное тревоги лицо Милли. Я собрал все силы. - Несчастный случай, - сказал я ей. - Револьвер выстрелил у меня в руке. Вот и моя кровать. Срезают одежду. К колену прилипла ткань. Новый серый костюм, а я рассчитывал, что он прослужит все лето... Возникли две незнакомые фигуры. Наверное, врачи. Шепчутся. Один закатал рукава. Жирные розовые руки. Губки, таз. Звонкое бульканье воды. Проткнули чем-то. Опять. А, дьявол! Как больно! Потом что-то жгучее. К чему? В этом теле, которое они колют и щупают, - я. Я все о нем знаю. И я уверен, что это конец. Снова Милли. - Хорошая моя, - шепчу я. - Дорогая... - И ее горестное, заплаканное лицо сияет любовью, склоняясь ко мне. Милли! Какой она молодец! Судьба всегда была не очень-то ж ней справедлива... Фанни... Поехал за нею Ньюберри? Во всяком случае, он куда-то исчез. Она ничего не скажет про Хетти. На нее можно положиться, как на... что? Как это... Положиться, как на... что-то. Милые, бедные люди! Как они все всполошились. Просто позор радоваться, что я ухожу от всего этого. Да, я был рад. Этот выстрел словно разбил окно в душной комнате. Сейчас мне хотелось еще только одного: оставить добрые, светлые воспоминания тем несчастным, которые переживут меня; тем, кто, быть может, обречен еще долгие годы томиться в мире хаоса и сумбура. Жизнь! Что это был за дикий клубок нелепейших ошибок! Хорошо хоть, что не придется теперь дожить до старости... Это еще что за вторжение? Какие-то личности выходят из туалетной комнаты. Полицейский инспектор в форме. Другой - в штатском. Тоже из полиции, по всему видно. Ну - теперь держись, настал момент. Голова ясная - вполне. Надо следить за каждым словом. Если что-нибудь не захочу ответить, можно закрыть глаза, и все. - Внутреннее кровоизлияние, - сказал кто-то. Инспектор присел на кровать - ну и туша! Начал задавать вопросы. Интересно, успел кто-нибудь заметить Самнера? Самнера, который улепетывал, точно испуганный заяц. Придется рискнуть. - Пистолет. Выстрелил в руке, - сказал я. Что он говорит? Давно ли у меня револьвер? - Купил сегодня в перерыве на завтрак. Кажется, он спросил - зачем. Да. - Поупражняться. Чтобы не разучиться стрелять. Где? Ему надо знать, где. - Хайбери. - В какой части Хайбери? Хотят разнюхать, откуда револьвер. Не годится. Поиграем в жмурки с господином инспектором. - Около Хайбери. - Значит, не в самом, а около? Сделаю вид, что путаются мысли и плохо соображаю. - Да... Где-то там, - туманно отозвался я. - Закладная лавка? Лучше не отвечать. Потом - как бы через силу: - Лавочка... мал... - Невыкупленный заклад? На это я ничего не ответил. Хорошо бы добавить еще один штрих к почти готовой картине. Я заговорил возмущенно и слабо: - Я думал, он не заряжен. Откуда я знал... что заряжен? Какое право имеют... продавать заряженный пистолет? Я только хотел посмотреть... Я замолчал на полуслове, прикидываясь. Что впал в изнеможение. Потом понял, что не прикидываюсь, Что я в самом деле изнемог. Ах, черт! Нет, выдохся, точка. Я падал, я летел вниз, из этой спальни, от этой горсточки людей. Вот они уменьшаются, тускнеют, блекнут... Еще что-нибудь надо сказать? Пусть, все равно. Поздно. Я погружаюсь, проваливаюсь в сон, такой глубокий, бездонный... Где-то вдали осталась маленькая комнатка, крохотные фигурки людей. - Отходит... - тоненько сказал кто-то. Я на мгновение пришел в себя. Послышался шорох платья: ко мне подходила Милли... А потом... потом я услышал вновь голос Хетти и открыл глаза. И я увидел прелестную лужайку, горы и Хетти, которая склонилась надо мной. Только теперь это была моя милая Санрей, владычица моей жизни. Солнце заливало нас светом, ложилось на ее лицо. Я потянулся - у меня слегка затекла спина и неловко подвернулось колено... - И я сказала: "Проснись!" - и встряхнула тебя за плечо, - закончила Санрей. - Тут подошли мы с Файрфлай, - подхватил Рейдиант. - И еще посмеялись над тобой. - А ты сказал: "Значит, другая жизнь все-таки существует", - добавила Файрфлай. - Подумайте, и это только сон... Да, это замечательный рассказ, Сарнак. И знаешь, ты все-таки заставил меня поверить, что это быль. - Но ведь так оно и есть, - сказал Сарнак. - Вчера я был Гарри Мортимером Смитом. Я убежден в этом не меньше, чем в том, что сегодня, здесь, я - Сарнак. ЭПИЛОГ Хозяин гостиницы пошевелил догорающие поленья, и они вспыхнули в последний раз. - Я тоже, - произнес он с глубочайшим убеждением. - Эта история - правда. - Но как это может быть? - спросила Уиллоу. - Я бы скорей поверил, что это правда, - заметил Рейдиант, - если б Сарнак не ввел в свой рассказ Санрей под видом Хетти. С каждым словом Хетти становилась все больше похожа на его милую подругу и наконец совсем растворилась в ней. - Но если Смит - как бы прообраз Сарнака, - возразила Старлайт, - естественно, что он отдал свою любовь прообразу Санрей! - Ну хорошо, а как же быть с другими? - настаивала Уиллоу. - Узнал ты в них кого-нибудь из ваших близких? Есть, скажем, в нашем мире Фанни? Или Матильда Гуд и братец Эрнст? А мать Сарнака - была она похожа на Марту Смит? - И все же, - веско сказал хозяин, - эта история не сон. Это - воспоминание, вспорхнувшее из глубокой тьмы забвения и залетевшее в родственный мозг. - Ведь что такое личность? - стал рассуждать вслух Сарнак. - Личность неотделима от памяти. Если воспоминания Гарри Мортимера Смита живы в моем мозгу, стало быть, я и есть Смит. Я так же уверен в том, что две тысячи лет назад был Смитом, как что сегодня утром я Сарнак. У меня и прежде иной раз бывало во сне такое чувство, будто я живу чьей-то забытой жизнью. Вам не случалось испытывать нечто подобное? - Мне, например, - заявил Рейдиант, - приснилось на днях, что я пантера. Я повадился совершать набеги на одну деревеньку, где возле хижин играли голые ребятишки и бегали псы, - очень вкусные песики... Три года на меня охотились, ранили пять раз и уж потом только застрелили. Отлично помню, как я загрыз какую-то старушку, собиравшую хворост, и спрятал часть трупа под корнями дерева, чтобы прикончить назавтра. Очень был живой сон. И ничего страшного во всем этом я не видел, когда он мне снился. Правда, это был не такой ясный и последовательный сон, как твой. Ясность и последовательность несвойственны мозгу пантеры; вспышки интереса перемежаются в нем с периодами апатии и полного забвения. - А когда дети видят страшные сны? - спросила Старлайт. - То они попадают в дремучие леса, где рыскают хищные звери; то кто-то долго гонится за ними, и им едва удается спастись... Быть может, это в их мозгу оживают воспоминания каких-то давно исчезнувших существ? Что знаем мы о природе памяти, помимо того, что она является функцией мозга? Что знаем об отношениях между сознанием и материей, сознанием и энергией? Четыре тысячелетия люди ломают себе над этим головы, но и сегодня известно не более того, что знали еще в Афинах, когда учил Платон и творил Аристотель. Да, развиваются науки, и растет могущество человека, но только в строгих рамках: от рождения до смерти. Мы можем подчинить себе и время и пространство, но одну тайну мы не постигнем никогда: что мы такое, отчего нам дано быть материей, наделенной чувством и волей... Нам с братом много приходится работать с животными, и я все больше убеждаюсь: они - то же, что и я. Животное - инструмент с двадцатью струнами, а человек - с десятком тысяч, но это один и тот же инструмент; одно и то же заставляет звучать наши струны; то, что убивает животных, смертельно и для нас. Жизнь и смерть заключены внутри невидимой сферы, которая вечно служит нам пределом. Жизнь не в силах прорваться за этот рубеж; смерть - вольна. Что такое воспоминания, мы сказать не можем. И почему бы мне не верить, что после нашей смерти они уносятся, подобно сеточкам осенней паутины, витают неведомо где и могут вернуться рано или поздно, сплетаясь с такими же летучими паутинками? Кто взялся бы противоречить мне? Быть может, жизнь с самого своего возникновения вплетает ниточки в ткань воспоминаний. Возможно, нет такой пушинки в прошлом, которая бы не оставила воспоминаний о себе - и они здесь, они нас окружают! Когда-нибудь - как знать - люди научатся ловить эти забытые паутинки, сплетать их нити воедино, пока не восстановят ткань минувшего и жизнь не явится пред ними цельной, единой. Тогда только, пожалуй, и разобьется невидимая сфера... Впрочем, как бы то ни было, чем бы ни объяснялись подобные явления, я всей душой готова верить, что Сарнак действительно - и без всяких чудес - проник в недра воспоминаний невыдуманного человека, который жил и страдал две тысячи лет назад. Я верю, потому что рассказ его полон жизненной правды. С начала и до конца я чувствовала: о чем бы нам ни вздумалось спросить в любой момент - какие пуговицы были на его пиджаке, какова глубина сточной канавы у края тротуара, почем он покупал сигареты, - немедленно последует ответ, уверенный и точный, какого нам не дал бы ни один историк. - Я тоже верю, - сказала Санрей. - Сама я не помню, чтоб я была Хетти, но этот Смит... Во всех его словах и поступках, даже самых суровых и черствых, я узнаю Сарнака. Я ни минуты не сомневаюсь, что Сарнак прожил эту жизнь на самом деле. - Но эта жестокость! - воскликнула Файрфлай. - Эта бесчеловечность! Тоска и боль в каждом сердце! - Так, может быть, это всего лишь сон, - упорствовала Уиллоу. - Я думаю сейчас даже не о варварстве, - продолжала Файрфлай. - Да, войны, болезни, изломанные, укороченные жизни, уродливые города, убогая природа - все так. Но страшней всего эти сердца, истерзанные скорбью; эта всеобщая неприязнь друг к другу, неумение понять другого, ощутить горечь его обманутых надежд, напрасных желаний - проявить участие к нему. Я вспоминаю эту быль и не могу найти в ней ни одной живой души, которая была бы счастлива, как счастливы мы с вами. Это с начала до конца история загубленной любви, стремлений, бескрылых, точно мухи на липкой бумаге, история запретов и искусственных преград. И все - во имя чего? Все лишь из злобы и гордыни. В целом мире - ни одного щедрого сердца, готового давать, давать, не размышляя, не считая... Бедная Милли! Думаешь, Сарнак, она не знала, как мало ты ее любил? Думаешь, ее ревность не была рождена сомнением и страхом?.. Жизнь, целая молодая жизнь, шутка ли - четверть века, и за все эго время бедняга Гарри Смит так и не встретил ни одного счастливого человека, а сам один лишь раз подошел к порогу счастья! А ведь он только один из десятков, сотен миллионов! От колыбели и до гроба шли они тяжким, мучительным путем, шагали неуклюжей поступью, давя и отталкивая друг друга... Нет, этого хозяин гостиницы вынести не мог! - Но было хоть какое-то счастье! - едва не плача, возопил он. - Счастливые минуты, настроения... - Урывками, проблесками - пожалуй, - сказал Сарнак. - Но, по совести говоря, я думаю, что Файрфлай права. Во всем моем мире не найти было человека, прожившего счастливую жизнь. - А дети? - Я сказал - жизнь, не часть жизни. А дети будут смеяться и прыгать - пусть недолго, - даже если они родились в аду. - И из этой тьмы, - сказал Рейдиант, - человечество за каких-нибудь двадцать коротких веков пришло к светлой, вольной жизни, полной терпимости и милосердия... - Для меня лично это очень слабое утешение, - заявила Файрфлай, - когда я думаю о тех загубленных жизнях! - Постойте! - вскричал хозяин. - А не в том ли разгадка, что каждый из нас, рано или поздно, находит в сновидении печальную, некогда прожитую жизнь? Тогда бы еще можно примириться. Это означало бы, что каждый горестный призрак наших воспоминаний обрел сегодня счастье в этой жизни и справедливость восстановлена. Вот где дано вам утешиться, бедные души, - в этой стране вашей мечты, стране, где сбываются все ваши надежды. Здесь вы живете вновь в более полном и гармоническом воплощении. Здесь влюбленных не разлучают за то, что они любят, здесь твоя любовь не мука для тебя... Да, теперь я вижу, почему это правда, что человек бессмертен: иначе какой же вопиющей несправедливостью должен быть весь его крестный путь! Сколько их было на земле, добрых малых, вроде меня, общительных и дородных весельчаков, великих ценителей вин и кулинарии, любивших людей, пожалуй, так же нежно, как ту еду, что их питает... Конечно же, и меня в один прекрасный день посетят воспоминания глубокой старины, когда я был содержателем какого-нибудь жалкого кабачка с правом торговли спиртными напитками, забитым, затравленным, неимущим трактирщиком, с горечью и стыдом обносившим посетителей дрянным зельем... И все его обиды и тревоги вновь оживут во мне, счастливом управляющем этой милой моему сердцу гостиницы. Если тот несчастный был я, мне больше ничего не нужно. Но если то был другой добрый человек, который умер, так и не познав утешения, значит, в сердце бога нет справедливости. А потому, отныне и навсегда, я нерушимо верую в бессмертие - не из желания урвать себе местечко в будущем, но во имя загубленных жизней прошлого. Взгляните-ка! - встрепенулся он. - Наступает утро. В щели между шторами видно, что за окнами светлей, чем в доме. Отправляйтесь-ка вы теперь на воздух полюбоваться, как встает солнце в горах. Я приготовлю каждому по чаше теплого питья, и мы соснем часок-другой, а там позавтракаете - и в путь. - То была жизнь, - сказал Сарнак, - и то был сон. Сон в этой жизни, но ведь и эта жизнь - тоже сон... Сны во сне; сны, в которых спишь и видишь сновидения. И так, пока в конце концов, быть может, мы не придем к тому, кто видит все эти сны, - к существу, в котором заключено все сущее. Нет предела чудесам, которые творит жизнь, как нет предела красоте, которую она рождает. Сарнак встал и откинул тяжелую штору. - Мы проговорили всю ночь. Целую ночь провели мы с вами в темном мире Смутной эпохи, и вот уж близится рассвет. Он вышел на крыльцо гостиницы и остановился, глядя на горы, которые выступали из туманной мглы таинственными темно-синими глыбами, вознося свои вершины навстречу алой заре. Он стоял совсем тихо, и мир, казалось, тоже замер, и лишь издалека, снизу, легким облачком поднималось из горной дымки разноголосое щебетание птиц.