оверхности Тосев-3.
     -- Это можно организовать, -- сказал Ппевел.
     -- Благодарю вас, благородный господин, -- повторил Томалсс.
     Он надеялся, что  расстояние  между поверхностью и  кораблями в космосе
защитит его от  Больших Уродов,  их дикой  мести, обусловленной  семейными и
сексуальными  особенностями. Он  надеялся на  это  --  хотя  и  без  прежней
уверенности,  характерной для него в первые дни пребывания на Тосев-3, когда
победа казалась такой быстрой и  легкой.  Он  радовался, вспоминая тогдашнюю
уверенность, и понимал, что ничего подобного больше не будет.
     * * *
     Пациенты и беженцы столпились вокруг  замысловато раскрашенного ящера с
электрическим мегафоном в руках. Ране Ауэрбах двигался медленно и  осторожно
-- только  так он и  мог  перемешаться,  --  стараясь занять по  возможности
наиболее удобное место. И  хотя передвигавшихся с такими же трудностями было
довольно много,  он  все же подобрался к оратору довольно  близко, почти  до
окружавших его вооруженных охранников.
     Он   поискал  глазами  Пенни   Саммерс  и  заметил   ее   в   толпе  на
противоположной стороне. Он помахал ей, но она его не увидела.
     Электрифицированный  мегафон издавал странные  звуки. Какой-то стоявший
вблизи   ребенок   засмеялся.  Затем  ящер  заговорил  на  довольно  сносном
английском:
     -- Теперь мы оставляем это место.  Раса и правительство этой не-империи
здесь, в  Соединенных Штатах, мы теперь  заключаем  соглашение. Войны больше
нет. Раса оставит землю Соединенных  Штатов.  Это  включает также этот город
Карваль, штат Колорадо.
     Дальше он  говорить не смог.  По толпе пронеслись шум, радостные крики.
Какая-то женщина запела "Боже, благослови Америку". Со второго куплета к ней
присоединились все  присутствовавшие.  Слезы заливали глаза  Ауэрбаха. Ящеры
уходят! Победа! И даже полученная рана вдруг показалась стоившей того.
     Когда пение закончилось, ящер продолжил:
     -- Теперь вы свободны.
     И снова крики радости:
     -- Теперь мы уйдем.
     Ауэрбах издал клич повстанцев, хотя получилось больше похоже на приступ
кашля,  чем на дикий  вопль, который ему хотелось изобразить,  но  все равно
вышло неплохо.
     Ящер продолжил:
     -- Теперь вы свободны, теперь мы уходим -- теперь мы больше не берем на
себя  заботы  о  вас.  Мы  уходим, мы  оставляем  заботу  о  вас  не-империи
Соединенных Штатов.  О вас  будут заботиться они или никто. Мы  уходим.  Это
все.
     Охранникам-ящерам пришлось угрожать оружием, чтобы  люди расступились и
дали пройти оратору и им самим. В течение нескольких путающих секунд Ауэрбах
опасался, что они начнут  стрелять.  Когда люди  стоят такой плотной толпой,
это может привести к настоящей бойне.
     Медленным шагом он направился в сторону  Пенни Саммерс. На этот раз она
заметила его и пошла к нему гораздо быстрее, чем перемещался он сам.
     -- Что именно сказал этот чешуйчатый ублюдок? -- спросила она. -- Вроде
бы ящеры поднимаются с места и оставляют нас одних?
     -- Они не могут сделать этого, -- сказал Ауэрбах.  -- Ведь здесь тысячи
людей, и среди них такие, как, например, я, совсем плохие ходоки. Что же нам
делать, идти, что ли, к американским позициям у Денвера?
     Он рассмеялся абсурдности этой идеи.
     Но ящерам она вовсе не казалась абсурдной. Они погрузились на грузовики
и бронетранспортеры и после полудня укатили из Карваля прочь, направляясь на
восток, туда, где находились их космические корабли. К заходу солнца Карваль
снова стал городом людей.
     Это был довольно большой город, оставленный без какого-либо управления.
Ящеры  увезли с собой  столько припасов,  сколько  смогли  погрузить на свой
транспорт. За  оставшееся началась  настоящая война. Пенни удалось раздобыть
несколько черствых бисквитов, и она поделилась ими с Ран-сом. В результате в
животах у них бурчало не так сильно, как могло бы.
     Слева,  не  так  далеко  от палатки выздоравливающих, чтобы нельзя было
расслышать, кто-то произнес:
     --  Мы  должны  вздернуть  всех этих  вонючих  ублюдков, которые лизали
ящерам хвосты, когда те были здесь. Подвесим их за яйца, вот что.
     Ауэрбах  содрогнулся. Это было  сказано холодным и равнодушным тоном. В
Европе людей, которые сотрудничали с нацистами, таких как Квислинг, называли
коллаборационистами.  Ауэрбаху  и в  голову не приходило,  что кому-то в США
понадобится думать о коллаборационистах.
     Пенни забеспокоилась:
     -- От этого могут быть  неприятности.  Любой, кто захочет свести счеты,
сможет обвинить человека в сотрудничестве  с ящерами. Кто сможет определить,
что правда, а что нет? Семьи будут враждовать столетиями.
     -- Ты,  вероятно, права, -- .сказал Ране. -- Но раньше нас ждут  другие
неприятности. -- Он размышлял как солдат. -- Ящеры убрались отсюда, а  армия
сюда не  пришла. Мы  съедим  все, что есть в Карвале, самое позднее к исходу
завтрашнего дня и что будем делать дальше?
     -- Уйти в Денвер, я думаю, -- ответила Пенни. -- Что еще нам остается?
     -- Не много, -- ответил он. -- Но идти --  как?  Это же сотни миль, да?
--  Он  показал на костыли, лежавшие  возле  его койки. -- Ты  вполне можешь
дойти одна,  без меня.  Я встречусь  с тобой  там через месяц,  может, через
шесть недель.
     -- Не глупи, --  сказала ему Пенни. -- Теперь  ты ходишь гораздо лучше,
чем прежде.
     -- Знаю, но все еще недостаточно хорошо.
     -- Ты справишься, -- уверенно сказала  она. -- А кроме  того, я не хочу
оставлять тебя, дорогой.
     Она задула мерцающую свечу, освещавшую их палатку. В темноте он услышал
шуршание одежды. Когда он потянулся к ней, рука нащупала теплую нагую плоть.
Чуть позже она подпрыгивала верхом на нем, и они оба стонали  от экстаза  и,
как он  думал, от отчаяния -- а  может, отчаяние владело  лишь Рансом. Затем
она, не одеваясь, уснула возле него в палатке.
     Он проснулся еще до восхода солнца и разбудил ее.
     -- Раз уж мы собираемся сделать это, -- сказал он, -- лучше тронуться в
путь  как можно  раньше.  Мы  сможем немало  пройти,  пока не станет слишком
жарко, и отдохнем в течение самого жаркого времени дня.
     -- Мне это кажется правильным, -- сказала Пенни.
     Небо на востоке только розовело, когда они тронулись в путь. И они были
далеко не  первыми, кто уходил из Карваля. В одиночку и небольшими  группами
люди шли, одни -- на север, другие -- на запад, а несколько неприкаянных душ
шагали напрямую без дорог на  северо-запад. Будь Ауэрбах в лучшем состоянии,
он так бы и поступил. Теперь же  они с Пенни выбрали запад: в лошадиной реке
вода, вероятнее  всего, еще есть  -- в отличие от остальных потоков, которые
им пришлось бы пересечь, если идти на север.
     Он шел на костылях гораздо увереннее, чем прежде, но все равно медленно
и  устало.  Мужчины  и женщины  постоянно  обгоняли его  и Пенни. Беженцы из
Карваля растянулись по дороге, насколько хватал глаз.
     --  Некоторые из них умрут прежде,  чем мы дойдем до Денвера, -- сказал
он.
     Эта перспектива расстроила его  гораздо меньше, чем могло  бы случиться
до  ранения. Генеральную репетицию  встречи  с Угрюмым  Потрошителем  он уже
пережил: само же представление вряд ли будет намного хуже.
     Пенни показала  в  небо.  Кружившиеся  в  нем  черные тени  не были  ни
самолетами  ящеров,  ни  даже  людскими  самолетиками. Это были стервятники,
кружившие в  свойственном их  роду  терпеливом  ожидании. Пенни  не  сказала
ничего.  Этого не требовалось. Ране думал, как стервятник  будет обклевывать
его кости.
     Потребовалось два дня, чтобы дойти до  Лошадиной. Он понимал, что  если
бы она пересохла, его путь вскоре закончился бы  навсегда. Но люди толпились
на берегу, тянувшемся до пересечения с шоссе 71. Вода была теплой и грязной,
и  футах в двадцати от них какой-то  идиот  мочился в реку. Ауэрбах не  стал
обращать внимания. Он вдоволь напился, сполоснул лицо,  затем снял рубашку и
намочил ее. Так будет прохладнее.
     Пенни  обрызгала  водой  свою  блузку.  Мокрая ткань  прилипла  к телу,
подчеркивая  формы.  Ауэрбах смог  бы  оценить  это,  не  будь он смертельно
усталым. И все же он кивнул и сказал:
     -- Хорошая идея. Идем.
     Они двинулись на север по шоссе 71 и  на следующий день утром добрались
до Панкин-Центра. Здесь  они снова нашли  воду.  Местный житель с печальными
глазами сказал им:
     --  Хотелось бы  дать вам поесть, люди, у  вас такой вид, что вам  надо
поесть. Но  те, кто прошел раньше, оставили нас  без всего, что у  нас было.
Удачи вам.
     -- Я же говорил тебе, иди одна, -- сказал Ауэрбах.
     Пенни игнорировала его ворчание.
     Тяжесть тела  на  костыли, затем на  ногу -- так  он  устало ковылял на
север.
     К концу дня он  пришел к мысли, что стервятники уже повязывают салфетки
на  шеи, готовясь к вкусному ужину из загорелого кавалерийского капитана. Он
рассчитал, что если упадет и умрет, то Пенни сможет идти быстрее и доберется
до Лаймона прежде, чем ее прикончат жара, жажда и голод.
     -- Я  люблю тебя, -- прокаркал  он,  не желая  умирать, не сказав  этих
слов.
     -- Я тебя тоже люблю, -- ответила она. -- Вот почему я иду с тобой.
     Он засмеялся, но прежде,  чем  он  успел сказать что-то еще, он услышал
веселый крик.  Балансируя  на одной ноге и  с  одним костылем,  он  сказал в
радостном недоумении:
     -- Армейская повозка.
     Запряженные в  нее  лошади были самыми красивыми животными,  которых он
когда-либо видел.
     Повозка  была  уже  набита  людьми,  но солдаты  заставили  потесниться
сидевших сзади и дали ему и Пенни крекеров и фляжку с водой.
     -- Мы доставим вас в центр переселенцев, -- пообещал один из солдат, --
там о вас позаботятся.
     На это ушла  еще пара дней, но  теперь на  пути были пункты  снабжения.
Ауэрбах  проводил время, размышляя, что  представляет  собой переселенческий
центр. Солдаты этого тоже не знали. Когда наконец они добрались до места, он
сразу все понял: это было просто другое название  лагеря  беженцев, во много
раз большего, чем жалкое запущенное прибежище на окраине Карваля.
     -- Сколько времени мы пробудем здесь? -- спросил он  у жалкого  клерка,
который вручил  Пенни  постели  для двоих и  направил  в огромную оливкового
цвета общую палатку, одну из многих в длинном ряду.
     -- Это один бог знает, дружище, -- ответил капрал.  -- Войну можно было
остановить, но легче пока  не будет. Хотя все  меняется. Добро пожаловать  в
Соединенные  Штаты новой и  не очень  совершенной  модели.  Если повезет, от
голода не умрете.
     -- Постараемся, -- сказала  Пенни,  и Ауэрбах вынужденно кивнул  в знак
согласия.
     Они вместе отправились знакомиться с новыми Соединенными Штатами.
     * * *
     Генрих Ягер не выглядел чужим на улицах Лодзи в своей зеленой рубашке и
черных  брюках  танкиста.  Множество  людей  носили  те  или  иные  предметы
германского обмундирования, и если его одежда была в лучшем состоянии, чем у
большинства людей, это мало что значило. Свой полковничий китель он закопал,
как  только выбрался  из  "шторха". Офицер вермахта  -- не самая  популярная
фигура, тем более здесь.
     Людмила шагала рядом с  ним. Ее  одежда -- крестьянская куртка и брюки,
должно быть, принадлежавшие польскому солдату, --  была скорее  мужской, чем
женской, но  никто, исключая  близоруких ящеров, не спутал бы ее с мужчиной,
даже посмотрев на автоматический пистолет на поясе. Ни брюки, ни  оружие  не
привлекали особого внимания. Многие женщины были одеты  в  брюки вместо юбки
или  платья, и  большинство,  хотя  и не все -- особенно женщины с еврейской
внешностью -- имели огнестрельное оружие.
     -- Вы вообще-то Лодзь знаете? -- спросила  Людмила. --  Вы знаете,  как
найти человека, которого мы разыскиваем?
     Она  была слишком умна,  чтобы называть имя Мордехая Анелевича там, где
их вполне могли подслушать.
     Ягер покачал головой.
     --  Нет  и нет. -- Он говорил тихо: заговоривший  на немецком, будь  то
германский  офицер   или  просто  немец,  вряд  ли   мог   рассчитывать   на
доброжелательное отношение в Лодзи ни  у евреев, ни у поляков,  ни у ящеров.
-- Но я думаю, что мы его найдем. В своем роде это большой человек здесь.
     Он почти решил обратиться с вопросом к полицейскому.  У него  был выбор
из двух вариантов: польские  полицейские в темно-синих  мундирах или евреи с
повязками,  оставшимися с времен германской администрации, и в кепи, которые
делали их абсурдно похожими  на  французских "фликов".  Но  потом он от этой
идеи отказался. Вместо этого они с Людмилой продолжали идти по Стодолнянской
улице на север, пока не добрались до еврейского квартала. Даже теперь он был
переполнен  людьми.  Каким он был под властью рейха,  Ягер  страшился себе и
представить.
     На улицах в этой части города еврейских полицейских из комической оперы
было  гораздо  больше. Ягер старался их игнорировать и  надеялся,  что и они
распространят на него подобную милость. Он кивнул парню с дикой копной волос
и  внушительной курчавой рыжеватой  бородой, державшему  винтовку "маузер" в
руках и  имевшему вторую винтовку за спиной, причем  грудь его крест-накрест
опоясывали  пулеметные  ленты,  заполненные  латунными  патронами:  типичный
еврейский бандит. Он вполне мог знать, где найти Анелевича.
     -- Я ищу Мордехая, -- тихо сказал Ягер.
     Парень  осознал,  что слышит  чистый немецкий  язык, глаза  его  слегка
расширились.
     -- Да? В самом  деле? -- переспросил он на идиш, проверяя, понимает  ли
его  Ягер.  Ягер  кивнул  в  знак того,  что понимает. Тогда  еврейский боец
прищурился: -- Значит, вы ищете Мордехая. Ну и что? А он вас ищет?
     -- Наверняка да, --  ответил Ягер. -- Имя "Скорцени" для вас что-нибудь
значит?
     Оно значило. Борец оцепенел.
     --  Это  вы?  --  спросил  он, делая  такое  движение винтовкой,  будто
собрался направить ее на Ягера. Затем он поправил себя, -- Нет, вы не можете
быть Скорцени. Он как будто выше меня, а вы ниже.
     --  Вы правы.  --  Ягер  показал на  Людмилу. -- Вот она  --  настоящий
Скорцени.
     -- Ха! -- сказал  еврей. -- Вы шутите. Ладно, забавник, идемте со мной.
Посмотрим, захочет ли Мордехай встретиться с вами. С вами обоими, -- уточнил
он, видя, как Людмила прильнула к Ягеру.
     Как оказалось, далеко идти не пришлось. Ягер узнал в кирпичном  здании,
к которому  они приближались, помещение пожарной  команды. Их сопровождающий
заговорил по-польски с седобородым человеком, возившимся с пожарной машиной.
Седой ответил на  том  же  языке.  Ягер смог  разобрать  только  "Анелевич".
Людмила перевела:
     -- Думаю, они говорят, что он наверху, но я не совсем уверена.
     Она  оказалось права. Еврей  заставил  их идти  перед собой -- разумная
предосторожность, которую и Ягер  бы не счел лишней. Они  прошли через зал в
небольшую  комнатку.  В  ней  за  столом  сидел  Мордехай  Анелевич рядом  с
некрасивой женщиной. Он что-то писал,  но остановился, когда вновь пришедшие
предстали перед ним.
     -- Ягер! -- воскликнул он, -- какого черта вы здесь делаете?
     -- Вы знаете его? -- В голосе бородатого еврея слышалось разочарование.
-- Он говорит, что знает что-то о Скорцени.
     --  Послушаем. -- Анелевич бросил взгляд  на Людмилу.  -- Кто  эта ваша
подруга?
     Она ответила за себя сама, с нескрываемой гордостью:
     -- Людмила Владимировна Горбунова, старший лейтенант советских ВВС.
     -- Советских ВВС? -- Губы Анелевича безмолвно повторили ее слова. --  У
вас странные друзья, Ягер, например, я и она. Что  бы сказал Гитлер, если бы
узнал о них?
     --  Он сказал бы, что я -- мертвое мясо,  -- ответил  Ягер. -- Впрочем,
поскольку я бежал из-под  ареста  за измену, он  уже сказал это.  А сейчас я
хочу удержать его от взрыва Лодзи, а может,  и ящеров, чтобы они в  отместку
не взорвали Германию. Хорошо  это или плохо, но она, несмотря ни на что, мое
отечество.  Скорцени  не беспокоит,  что будет  потом.  Он взорвет эту штуку
только потому, что кто-то приказал ему сделать это.
     -- Ты был прав,  --  сказала женщина,  сидевшая рядом  с Анелевичем. --
Значит, ты  действительно  видел его. А я-то  думала, что ты беспокоишься по
пустякам.
     -- Хорошо бы так, Берта, -- ответил он  с тревогой и любовью  в голосе.
Он снова перевел взгляд на Ягера. -- Я не думал, что...  кто-нибудь, --  он,
вероятно, собирался сказать  что-то  вроде  "даже вы, проклятые нацисты", но
сдержался, -- способен  взорвать бомбу во время переговоров о перемирии.  Вы
понимаете?  -- Его взгляд отвердел.  -- Вы сказали,  что вас  арестовали  за
измену?  Геволт! [<i>Точного аналога  в русском языке, пожалуй, не имеет. Можно
перевести с идиш как "Какой кошмар!!!" -- Прим. ред.</i>] Они обнаружили, что вы
передавали нам сведения?
     --  Да,  это  они  узнали, -- ответил  Ягер,  устало  кивая. После  его
освобождения  все  так  стремительно  менялось,  что он был  не  в состоянии
держать  в голове все сразу.  Позднее  -- если настанет  это  "позднее" и не
обернется сумасшествием --  он  постарается понять, что  все  это значит. --
Кароль мертв.  --  Еще одно воспоминание, которое  ему вообще не хотелось бы
удержать в памяти. -- На самом деле они не  представляли,  как много всего я
сообщил вам. Если  бы они знали хоть одну десятую, то к тому  моменту, когда
мои парни пришли выручать меня, я валялся бы на полу по кускам, -- а если бы
и мои парни знали эту самую десятую, они не пришли бы.
     Анелевич всмотрелся в него и тихо сказал:
     -- Если бы не  вы, мы ничего  не знали бы о бомбе, она бы взорвалась, и
один бог знает, что произошло бы потом.
     Он говорил, будто  сожалея, что Ягера спасли его люди, не знающие,  что
он сделал: он понимал, насколько трудно офицеру принять это.
     --  Вы говорите,  что  видели  Скорцени? --  спросил  Ягер,  и Анелевич
кивнул. Ягер поморщился. --  Вы должны  были найти бомбу. Он сказал, что она
была спрятана на кладбище. Вы ее переместили после того, как нашли?
     -- Да, и это было  нелегко,  -- сказал Анелевич, вытирая  лоб  рукавом,
чтобы  показать, насколько  тяжело. --  Мы также вытащили  детонатор  --  не
только  радиоуправляемый  выключатель,  но и  ручное  устройство, -- так что
Скорцени не сможет взорвать ее, даже если найдет и доберется до нее.
     Ягер предостерегающе поднял руку.
     -- Не зарекайтесь.  Он  может найти детонатор, который вы  вытащили,  а
может принести с собой  другой.  Не  следует недооценивать  то, что он может
сделать. И не забудьте -- я работал с ним.
     --  Если  у  него будет детонатор,  который можно  использовать  только
вручную, --  медленно  проговорила Людмила по-немецки, -- он ведь не взорвет
себя вместе со всеми остальными? А если понадобится, пойдет он на это?
     -- Хороший вопрос. --  Анелевич перевел взгляд  с нее на Ягера.  --  Вы
знаете его лучше. -- Это прозвучало осуждающе. -- Ну? Может он?
     -- Я знаю две вещи, -- ответил Ягер. -- Первое: он вполне может сделать
что-то,  чтобы  взорвать ее  вручную  и тем не  менее сбежать, -- нет, я  не
представляю,  как  это  сделать,  но он  --  может.  Второе:  вы  не  только
рассердили   его,   вы  довели   его   до   ярости,   когда   его  бомба   с
нервно-паралитическим газом не взорвалась. Он относит это на ваш счет. Кроме
того, у  него есть приказ. И что бы вы о нем ни говорили, он смелый человек.
Если окажется, что он сможет взорвать  ее только вместе с  собой,  он вполне
может пойти на это.
     Мордехай Анелевич кивнул с удрученным видом.
     -- Я боялся, что вы скажете именно это. С людьми, которые приносят себя
в жертву за  идею,  гораздо труднее иметь  дело, чем с теми, кто хочет  жить
ради нее. --  Он невесело  хмыкнул.  -- Ящеры  жаловались, что слишком много
людей готовы стать жертвами. Теперь я понимаю, что они чувствуют.
     -- Что вы собираетесь делать с нами теперь, когда мы здесь? -- спросила
Людмила.
     --  Это еще  один  хороший  вопрос, -- сказала женщина, Берта,  сидящая
рядом с Анелевичем.  Она  с нежностью посмотрела  на него; Ягер  подумал, не
женаты ли они. Кольца у нее не было, но  это ничего  не значило. -- Что  нам
делать с ними?
     -- Ягер --  солдат, и хороший  солдат, он  знает Скорцени  и знает, как
работает  его голова,  -- сказал руководитель евреев. -- Если бы он  не  был
надежным раньше, то не был бы  здесь и сейчас.  Мы дадим ему оружие, и пусть
он помогает нам охранять бомбу.
     -- А что со мной? --  возмущенно спросила Людмила. Ягер был уверен, что
она  не успокоится. Ее рука скользнула к рукоятке автоматического пистолета.
-- Я -- солдат. Спросите Генриха. Спросите нацистов. Спросите ящеров.
     Анелевич поднял руку в успокаивающем жесте.
     -- Я верю, -- ответил он, -- но сначала -- первоочередные дела.
     Да, он был хорошим руководителем, лучше, чем представлял себе Ягер.  Он
знал, как расставить приоритеты.  Он также знал, когда можно посмеяться, что
и доказал тотчас  же.  --  И вы,  вероятно, пристрелили бы  меня,  если бы я
попытался  отделить вас от полковника Ягера.  Так. Все  в порядке.  Вермахт,
красные ВВС, куча бешеных евреев, мы все заодно, правильно?
     -- Заодно, -- согласился  Ягер. --  Вместе  мы спасем  Лодзь или вместе
превратимся в дым. Примерно так.
     * * *
     Самец тряс Уссмака.
     --  Поднимайтесь,  старший самец! Вы должны  подняться,  --  настойчиво
сказал  Ойяг,  добавив усиливающее покашливание. -- Уже  был сигнал подъема.
Если  вы  не  выйдете,  вас  накажут.  Весь  барак  будет наказан,  если  вы
откажетесь.
     Очень  медленно  Уссмак  начал  распрямляться.  У  Расы  считалось, что
вышестоящие ответственны за  нижестоящих и должны  защищать их интересы. Так
продолжалось  несчетные  тысячелетия.   Там,  на  Родине,  это,  несомненно,
продолжалось и сейчас. Здесь, на  Тосев-3, Уссмак  был изгоем. Это ослабляло
его связи  с группой, хотя некоторые в ней тоже  были мятежниками. А  сам он
был  умирающим  изможденным  изгоем.  Когда вы уверены, что ваша жизнь будет
недолгой, и когда вы уверены в том, что вам не  хочется  ее длить, групповая
солидарность истончается.
     Ему   удалось  подняться  на  ноги  и  выбраться  наружу,  на  утреннюю
перекличку. Тосевитские охранники, которые,  вероятно,  не могли  определить
точное   количество   пальцев,  дважды  пересчитывая  их  на  каждой   руке,
пересчитали самцов Расы четыре раза,  прежде чем убедились, что ни у кого за
ночь не выросли крылья и он не улетел. После этого они разрешили заключенным
идти на завтрак.
     Он был скудным, даже  по  жалким меркам тюремного лагеря.  Но Уссмак не
доел свою маленькую порцию.
     -- Ешьте, --  убеждал его  Ойяг. -- Как вы сможете  выдержать  еще день
работы, если не будете есть?
     Уссмак задал встречный вопрос:
     -- Как я  могу выдержать еще  день работы, даже если я  поем?  Так  или
иначе, но я не голоден.
     Это заставило другого самца тревожно зашипеть.
     --  Старший  самец, вы  должны сообщить об этом врачам  Больших Уродов.
Может быть,  они смогут  дать  вам  что-то,  чтобы  улучшить ваш  аппетит  и
состояние.
     У Уссмака открылся рот.
     -- Может быть, новое тело? И новый дух?
     -- Вы не  можете есть?  -- спросил Ойяг. Усталый жест  Уссмака показал:
нет,  не  может.  Его компаньон,  такой  же  жалкий  и  тощий,  как он  сам,
застеснялся, но  быстро справился  со смущением. -- Тогда можно я  съем вашу
порцию?
     Поскольку Уссмак не дал отрицательного ответа, этот самец проглотил его
пишу.
     Словно во сне Уссмак вышел в лес вместе со своей бригадой.
     Он поднял топор и  начал медленно рубить  дерево с  бледной  корой.  Он
рубил его изо всех сил, но успех был незначительным.
     -- Работай лучше, ты! -- заорал на него по-русски тосевитский охранник.
     -- Будет исполнено, -- ответил Уссмак.
     Он   рубил   еще,   но   охраннику    результат   казался   по-прежнему
неудовлетворительным. В первые  дни пребывания в лагере он  задрожал  бы  от
страха. А  теперь же он чувствовал лишь раздражение в своих тощих боках. Они
поместили его сюда. Что бы они ни делали, может ли быть хуже?
     Он поплелся обратно в лагерь на обед. Как он ни устал, но съесть  сумел
самую малость.  И  снова  кто-то  быстро  доел остатки его обеда. Когда  же,
слишком скоро, наступило время возвращаться в лес, он  споткнулся, упал и не
смог  подняться.   Его  поднял  другой  самец,  направляя  и  подталкивая  к
тосевитским деревьям.
     Уссмак поднял топор и снова стал  рубить дерево с бледной корой. Как он
ни старался, лезвие топора откалывало от ствола лишь небольшие щепки. Он был
слишком слаб и  слишком апатичен,  чтобы сделать  больше. Если  он не срубит
дерево, если бригада не распилит его на  правильные  куски,  они не выполнят
свою норму и получат только штрафной паек.
     "Ну и что?" --  подумал Уссмак: он не  в состоянии съесть обычный паек,
зачем тогда беспокоиться о том, что он получит меньше?
     Конечно, все остальные самцы тоже получат меньше. Но он не волновался о
других. Настоящий самец  Расы не должен был так себя вести -- он это помнил.
Но  он начал  отдаляться  от Расы,  когда тосевитский снайпер  убил  Вотата,
командира его  первого танка. Имбирь делал  вещи и  похуже. Из-за имбиря  он
потерял еще один хороший экипаж, из-за имбиря он возглавил мятеж, на который
возлагал такие надежды. А результат... вот этот. Нет, больше он не настоящий
самец.
     Он слишком  сильно  устал  и опустил  топор.  "Передохну  секунду",  --
подумал он.
     -- Работать! -- закричал охранник.
     -- Дерьмо? -- сказал Уссмак, добавив вопросительное покашливание.
     Ворча,  Большой Урод  отвел в  сторону ствол  своего  оружия  и покивал
головой вверх и вниз,  дав разрешение. Охранники позволяли очистить чрево --
почти всегда. Это была одна из немногих вещей, которую они позволяли.
     Спотыкаясь, Уссмак медленно отошел от  дерева в кусты. Он присел, чтобы
облегчиться.  Но  ничего не случилось -- и неудивительно, он ведь был пустым
внутри. Он попытался подняться, но вместо  этого повалился на бок. Он сделал
вдох. Чуть позже еще один. А через какое-то время еще.
     Мигательные  перепонки  скользнули по  его  глазам.  Веки  опустились и
закрылись.  В  свои  последние  мгновения он  подумал, примут ли  Императоры
прошлого его дух, несмотря на все то, что он совершил? Вскоре он это узнает.
     * * *
     Поскольку ящер  не вышел  из кустов,  Юрий  Андреевич Пальчинский пошел
искать его. Ему пришлось продираться сквозь кусты,  а ящер все не откликался
на зов.
     -- Эта вонючая тварь заплатит, -- пробормотал он.
     Затем он нашел Уссмака, споткнувшись об  его тело и едва не  упав лицом
вниз.  Он выругался  и  занес  ногу,  чтобы дать  ящеру хорошего  пинка,  но
остановился. К чему лишние усилия? Проклятая тварь была уже мертвой.
     Он поднял Уссмака, закинул на плечо -- он весил всего ничего -- и понес
обратно в лагерь. Там сбоку была канава, в которую бросали зэков, умерших от
голода или уработавшихся до смерти в течение этой недели. Это было последнее
тело, поверх многих других.
     -- На  следующей  неделе придется рыть  новую  канаву,  --  пробормотал
Пальчинский.
     Он пожал плечами. Это была не его забота. Забота бригады. Он повернулся
спиной к могиле и направился в лес.
     * * *
     -- Мы показали, что можем быть милосердными, -- заявила  Лю Хань. -- Мы
отпустили одного чешуйчатого  дьявола  обратно к  соплеменникам, несмотря на
его  преступления  против  рабочих  и  крестьян. -- "Это  я  отпустила  его,
несмотря на его преступления против меня, -- добавила она про себя. -- Никто
не скажет, что я не ставлю интересы партии, интересы Народно-освободительной
армии  выше  своих  собственных".  --  Через  несколько дней  истекает  срок
перемирия,  о  котором  мы   договорились  с   чешуйчатыми  дьяволами.   Они
по-прежнему отказывают нам в переговорах о более  масштабном  перемирии.  Мы
покажем им, что можем быть и сильными, как драконы. Они еще пожалеют, что не
пошли на уступки.
     Он села на место. Члены пекинского  центрального комитета сомкнулись  в
кружок,  обсуждая  ее  выступление.  Нье  Хо-Т'инг  сказал  что-то  новичку,
красивому   молодому  человеку  с   пухлыми  щеками,  имя  которого  она  не
расслышала.  Тот  покивал и посмотрел на Лю Хань  восхищенным взглядом.  Она
задумалась: восхитился он ее словами или ее телом? -- "Деревенский увалень",
--  подумала она, забыв на мгновение,  как недавно  сама  была  крестьянкой,
далекой от политики.
     С другой стороны от Нье сидел Хсиа Шу-Тао. Он поднялся с места. Лю Хань
была уверена,  что он не  утерпит. Если  бы  она сказала, что  Янцзы течет с
запада на восток, он все равно стал бы спорить, потому что это сказала она.
     Нье Хо-Т'инг предостерегающе поднял палец,  но Хсиа все равно ринулся в
бой:
     -- Рвение так же полезно в деле революции, как и осторожность. Излишней
агрессивностью  мы  можем  вынудить  маленьких  дьяволов к  мощному  ответу.
Кампания  мелких   беспокоящих   действий,   мне  кажется,  принесет  лучший
результат, чем резкий переход от перемирия к полномасштабной войне.
     Хсиа  оглядел комнату, оценивая реакцию  слушателей.  Несколько человек
согласно кивнули,  но  другие, среди которых  были  четверо или  пятеро  его
сторонников, сидели молча, с каменными лицами. Лю Хань внутренне улыбнулась,
сохраняя внешнее безразличие. Ведь она подготовила  почву, прежде чем начать
борьбу. Будь  у Хсиа Шу-Тао  хоть  крупица здравого смысла, он должен был бы
понять это заранее. А  теперь по лицу его прошла судорога, почти  такая, как
тогда, когда Лю Хань ткнула коленом в его мужские части.
     К ее удивлению, увалень, сидевший возле Нье Хо-Т'инга, взял слово:
     --  Хотя  войну и  политику  нельзя разделить в одно мгновение, все  же
иногда необходимо показать противнику,  что сила в конечном итоге исходит из
ствола  оружия.  С  моей  точки  зрения,  надо  силовыми  методами  показать
маленьким  чешуйчатым дьяволам, что их  оккупация временна  и в конце концов
закончится. Таким  образом, как убедительно  показала  товарищ  Лю  Хань, мы
нанесем им  ряд мощных ударов в  тот самый  момент,  когда  закончится  срок
перемирия, соразмерив наши действия с их ответом.
     Он говорил не  как увалень, он говорил как  образованный человек, может
быть, даже поэт. И теперь сидящие за столом закивали, одобряя его слова.
     -- Как всегда, Мао Цзэдун анализирует четко, -- сказал Нье Хо-Т'инг. --
Его точка зрения наиболее обоснована, и  мы будем выполнять программу борьбы
против маленьких чешуйчатых дьяволов, как он указывает.
     И   снова  члены  пекинского  центрального  комитета  закивали,  словно
какой-то  кукольник потянул за  ниточки,  привязанные  к их головам. Лю Хань
кивнула, как  все. Ее  глаза раскрылись от удивления: выходит, перед ней был
человек, возглавлявший революционное дело  по всему Китаю! Мао Цзэдун высоко
оценил ее слова!
     Он  посмотрел на  нее  в ответ, сияя, словно Хо  Тэй, маленький толстый
божок удачи, в которого  коммунисты не верили, но которого Лю Хань  не могла
изгнать из своей  памяти. Да,  он одобрил  ее слова. Лицо  его это отчетливо
выражало. Но другое тоже: он смотрел на нее, как мужчина смотрит на женщину,
не  так грубо, как Хсиа Шу-Тао, но тоже раздвигая ее ноги -- одними глазами.
Что, в сущности, то же самое.
     Она подумала, как ей отреагировать. У нее и раньше возникали сомнения в
близости с Нье Хо-Т'ингом  как идеологического, так и личного порядка. Ее не
очень удивил  интерес,  проявленный  к  ней  Мао: многие  члены центрального
комитета,  возможно  даже  большинство,  испытывали   большее  вожделение  к
революции, чем  к женщинам. Хсиа был ужасным  примером,  почему  это правило
приносило, скорее, пользу. Но с Мао наверняка случай особый.
     Она  слышала, что  он женат.  Даже если бы он захотел ее,  даже если бы
потащил  в  постель,  жену ради  нее он  не  бросит...  актрису, если  ей не
изменяет память. Каким влиянием она будет обладать в роли любовницы и  стоит
ли это того,  чтобы предложить свое тело? Странно, раньше она и не думала ни
о чем подобном: благодаря ящерам она имела слишком  много  интимных связей с
нежеланными мужчинами. Но  Мао показался ей привлекательным еще до того, как
она поняла, кто он.
     Она улыбнулась ему, совсем чуть-чуть. Он тоже улыбнулся,  вежливо.  Нье
Хо-Т'инг  ничего не заметил.  Он, видимо, склонялся  к тому, чтобы ничего не
видеть: она временами думала, что  является  для него скорее  удобством, чем
любовницей. Иностранный дьявол Бобби Фьоре как  личность был для нее гораздо
более значимым.
     Так что же делать?  Частично это зависело  от  Мао. Но Лю  Хань древней
женской  мудростью поняла, что  если  она  вызовет  интерес к  себе,  то он,
вероятно, ляжет с ней.
     Хочется ли ей этого? Трудно сказать наверняка. Перевесит ли выгода риск
и  осложнения?  Прямо  сейчас  она решить  не  могла.  Коммунисты мыслили  в
масштабах  лет,   пятилетних  планов,  десятилетий  борьбы.  Она  ненавидела
маленьких дьяволов, но они были слишком сильны, чтобы можно было отмахнуться
от них, как от  глупцов. С  их точки зрения  или даже с точки зрения партии,
бросаться в обольщение, не просчитав последствий, было глупостью и только.
     Она снова улыбнулась  Мао. Может быть,  это не имело смысла,  во всяком
случае сейчас. Кто  знает, сколько времени  он  здесь  пробудет? Раньше  она
никогда  его  в Пекине не видела и может больше  никогда не увидеть.  Но  не
исключено, что он вернется.  Если он вернется, надо, чтобы он вспомнил ее. А
пока -- сколько бы это "пока" ни длилось, ей надо принять решение. Времени у
нее достаточно. И что бы она ни решила, выбор должен остаться за нею.
     * * *
     Мордехай  Анелевич играл  в кошки-мышки с тех  самых пор,  когда  немцы
захватили Польшу, начав Вторую мировую  войну.  И  в каждой войне, будь то с
немцами,  с  ящерами и с тем, что  Мордехай Хаим  Румковский считал законной
еврейской администрацией в Лодзи, и в натравливании друг  на друга  ящеров и
немцев он  был  мышью, действовавшей против  гораздо более мощных  и крупных
противников.
     Теперь он оказался  в роли кота, хотя не особенно задумывался над этим.
Где-то  прятался Отто Скорцени. Где -- он не знал. Не знал и того, насколько
Скорцени  осведомлен. Не  знал,  что  задумал  эсэсовец.  И все  это  ему не
нравилось.
     --  Что бы вы сделали, если бы были  на  месте Скорцени? -- спросил  он
Генриха Ягера.
     Ягер не  только  был  немцем,  но и неоднократно работал вместе  с этим
необыкновенным  диверсантом. Вопрос  поставил  немца  в  неловкое положение.
Разумом  Анелевич понимал, что  Ягер  не  сторонник  избиения  евреев. А вот
эмоционально...
     Танкист-полковник почесал голову.
     -- Если бы я  выполнял это задание  вместо  Скорцени, я залег  бы и вел
себя  тихо, пока не понял бы. что наступил подходящий момент, а потом ударил
бы резко и  сильно. -- Он сердито хмыкнул. -- Но как поступит он, сказать не
могу.  У  него свой  подход  к  делу.  Иногда  мне  кажется,  что он потерял
рассудок, -- а потом оказывается, что это вовсе не так.
     --  После  меня   его  никто  больше  не  видел,  --  сказал  Анелевич,
нахмурившись. -- Он мог исчезнуть  с  лица земли  -- но это  слишком  сильно
сказано, не так ли? Может, он действительно глубоко залег?
     --  Но  не  надолго,  -- заметил  Ягер.  -- Если он  найдет  бомбу,  он
попытается взорвать ее. Конечно, теперь уже поздно и после взрыва серьезного
наступления не будет. Но ждать он не станет.
     -- Детонатор мы вынули, -- сказал Анелевич.  -- В бомбе  его  нет, хотя
если понадобится, мы можем снова быстро вставить его.
     Ягер пожал плечами.
     -- Это не имеет значения. Скорцени был бы глупцом,  если бы не захватил
с собой еще один, --  а он далеко не глупец.  Кроме того, он еще и инженер и
знает, как установить детонатор.
     Сам обучавшийся на  инженера,  Анелевич поморщился  --  не  хотел иметь
ничего общего с эсэсовцем.
     -- Он может набрать себе людей в Лодзи, -- спросила
     Людмила Горбунова, -- или, скорее, действует в городе один?
     Анелевич посмотрел на Ягера. Тот снова пожал плечами.
     --  Город оставался в руках рейха в течение долгого времени. Здесь  еще
остались немцы?
     -- Вы  имеете в  виду  время,  когда он  назывался  Лицманнштадтом?  --
спросил  Мордехай и покачал головой,  не  дожидаясь  ответа. --  Нет,  после
прихода ящеров мы заставили арийских колонистов собрать пожитки и уехать. То
же  сделали и поляки. Но знаете что?  Кого-то из немцев мы могли при  этом и
упустить.
     Ягер пристально посмотрел на него. Анелевич почувствовал,  как запылали
его щеки. Не время сводить счеты с немецким солдатом. Тем более -- с этим. И
надо помнить это, как бы трудно ни было.
     --  Значит,  немцев немного, так?  --  уточнил Ягер. --  Если  их  хоть
сколько-то  осталось, Скорцени  их  найдет. Возможно, у  него  есть связи  с
поляками, они ведь тоже не любят вас, евреев.
     Он что, тоже  решил  свести счеты? У Мордехая уверенности не было. Даже
если и так, то он, в общем-то, прав.
     -- Но поляки,  -- сказала Людмила, -- если помогут Скорцени, то взорвут
сами себя.
     --  Это вы знаете, -- ответил Ягер. -- И  я знаю.  А поляки могут и  не
знать. Если  Скорцени скажет: "Тут спрятана большая бомба, которая уничтожит
всех евреев, а вас -- не тронет", -- они могут ведь и поверить ему.
     -- Он  умело  врет?  -- спросил  Анелевич,  стараясь  разглядеть  этого
противника  сквозь паутину  бесконечной пропагандистской  кампании,  которую
рейх развел вокруг имени Скорцени.
     Но   тут   Ягер   невольно   заговорил,   как   рупор    геббельсовской
пропагандистской машины.
     --  Он хорош  во всем, что касается диверсий,  --  ответил он  без тени
иронии и  тут же привел  пример -- Однажды он отправился в Безансон с мешком
имбиря для подкупа ящеров и вернулся на их танке.
     --  Я  в  это  не верю,  --  сказала  Людмила, прежде чем  отреагировал
Анелевич.
     --  Это так,  веришь ты или нет,  --  сказал Ягер.  -- Я сам  был там и
видел,  как его голова высовывается из  люка  водителя. Я сам не  верил, мне
казалось, он отправился туда, чтобы покончить с собой, не больше. Я  ошибся.
И с тех пор я его никогда больше не недооценивал.
     Анелевич передал  его  слова, далекие от ободрения,  Соломону Груверу и
Берте  Флейшман. Углы губ  Грувера  опустились  еще  ниже,  придав ему более
мрачный, чем обычно, вид.
     -- Не  может он  быть  так хорош,  -- сказал бывший сержант. -- Если он
таков, значит, он Бог, а это невозможно. Он просто человек.
     --  Нам  надо прислушаться к полякам, -- сказала Берта.  -- Если у  них
что-то происходит, мы должны узнать об этом как можно скорее.
     Мордехай ответил ей благодарным взглядом. Она воспринимала ситуацию так
же серьезно, как он  сам. Учитывая уравновешенность,  которую она  постоянно
проявляла, ее слова были весомым подтверждением его правоты.
     -- Прислушаемся. Ну и что? -- сказал Грувер. -- Если он такой умный, мы
ничего  не  услышим.  Мы не  обнаружим  его, пока он  сам  не  захочет  быть
обнаруженным, и мы не будем знать, что он затеял, пока он не нанесет удар.
     -- Все это верно и тем не менее не означает, что мы должны сидеть сложа
руки, --  сказал  Анелевич.  Он  ударил  ладонью  по  боку  пожарной машины,
ушибившись. -- Если бы только я был уверен, что это он!  Если бы  я вышел на
несколько секунд раньше, я увидел бы его  лицо. Если,  если, если... --  все
это угнетало его.
     --  Одно  то, что  он  может находиться в Лодзи, должно вызвать  у  нас
тревогу, -- сказала Берта.  -- Кто знает, что он мог  натворить,  раз проник
сюда так, что мы не узнали об этом?
     --  Он повернул  за угол, -- сказал Анелевич, мысленно представляя себе
эту картину, словно прогоняя кусок кинопленки. -- Он повернул за угол, потом
за второй, очень быстро. Я  должен был после этого угадать, в какую  сторону
он пошел, -- и ошибся.
     --  Перестань биться головой о стену,  Мордехай, --  сказала Берта.  --
Этим уже не поможешь, и ты сделал все, что мог.
     -- Именно так, -- прогудел Грувер. -- Несомненно.
     Анелевич едва ли  слышал  его.  Он  смотрел  на Берту Флейшман. Никогда
раньше,  насколько  он помнил,  она  не называла его  по  имени.  Он бы  это
запомнил, совершенно точно.
     Она  смотрела  на  него.  И   немного   покраснела,  когда  взгляды  их
встретились,  но  не отвела глаз. Он знал, что нравится  ей. И она ему тоже.
Когда не  улыбалась, она была  некрасивой и кроткой.  В  его  постели бывали
женщины гораздо более привлекательные. Ему вдруг  показалось,  что он слышит
низкий голос Соломона Грувера: "Ну и что?" Воображаемый Грувер был  прав. Он
спал с  этими  женщинами  и  наслаждался с  ними,  но  ни  на  мгновение  не
задумывался, что с какой-то из них проведет свою жизнь. Но Берта...
     --  Если только мы  пройдем  через это...  -- сказал  он. Эти слова уже
составляли целое предложение, надо было только знать, как истолковать их.
     Берта Флейшман знала.
     -- Да. Если у нас получится, -- ответила она, и это был полный ответ.
     Живой Соломон Грувер был не  таким внимательным к происходящему вокруг,
чем воображаемый в голове у Анелевича.
     -- Если мы пройдем через все это, -- сказал он, -- то надо будет что-то
сделать с этой штукой и не  оставлять ее лежать там, где она  находится.  Но
если  мы сейчас начнем  ее перевозить, то только привлечем к ней внимание  и
дадим шанс этому психу Скорцени.
     -- Все правильно,  Соломон, -- буквально каждое слово,  -- торжественно
согласился Мордехай и  расхохотался.  Через  мгновение к нему присоединилась
Берта.
     --  Что  тут  смешного,  --  возмутился Грувер  с  видом  оскорбленного
достоинства. -- Я что, сказал шутку, боже упаси, не понимая ее?
     -- Боже упаси, -- сказал Анелевич, рассмеявшись еще громче.
     * * *
     Когда Джордж Бэгнолл и Кен Эмбри шли к Дуврскому  колледжу, над головой
раздался   рев  реактивных   двигателей.  Бэгнолл  готов  был  автоматически
броситься  в  ближайшую яму,  но  удержался и посмотрел  вверх.  И сразу  же
рациональная часть его разума убедилась: там, в небе, летали "метеоры", а не
истребители-бомбардировщики ящеров.
     --  Ничего  себе! --  вырвалось  у  Эмбри, подавившего  точно такой  же
рефлекс. -- Нас не было каких-то полтора года, а ощущение  такое,  словно мы
не в сорок четвертом году, а в девяносто четвертом.
     -- Да нет  же, -- сказал Бэгнолл. -- У нас они были,  когда мы улетали,
но очень мало. Теперь "харрикейнов" вы вообще не увидите, и "спитфайры" тоже
выводятся из строя как можно быстрее. Новый смелый мир создается вокруг нас,
и тут не ошибешься.
     --  Но  место  для  экипажа бомбардировщика еще  осталось -- по крайней
мере, на  ближайшие двадцать минут, --  сказал Эмбри. -- На "ланкастеры" они
пока  реактивные двигатели не ставят. А все остальное уже  сделали...  -- Он
покачал головой. -- Неудивительно, что нас снова отправили в школу  Мы почти
такие безграмотные, словно всю жизнь летали только на "сопвич-кэмэлах". Беда
в том, что мы пока вообще ни на чем не летаем.
     -- А Джоунзу еще хуже, -- сказал Бэгнолл. -- Мы-то остались при  тех же
машинах, хотя все правила и поменялись. А вот радары его пришли буквально из
другого мира.
     -- То же самое относится к системам  наведения  бомб, --  сказал Эмбри,
когда  они поднялись  по бетонным  ступенькам и  направились  по  коридору к
учебному классу.
     Лектор, лейтенант  по  имени Константин  Джордан, уже  писал что-то  на
классной доске, хотя до начала занятия оставалась минута или две. Прежде чем
сесть,   Бэгнолл   осмотрелся.  Большинство   учащихся   были   бледными,  с
одутловатыми  лицами, некоторые  явно перемогали боль.  И понятно  --  кроме
таких  редкостных  личностей,  как  Бэгнолл   и  Эмбри,  люди,   так   долго
находившиеся вне  службы, что им потребовались курсы повышения квалификации,
оправлялись  после тяжелых ранений.  У двоих на лицах  были страшные  шрамы:
какие еще прятались под формой, можно было только предполагать.
     За мгновение до того, как  часы на башне пробили одиннадцать, лейтенант
Джордан повернулся к аудитории и начал лекцию:
     -- Как я заметил в  конце предыдущего  занятия,  то, что ящеры называют
"скелкванк",  вызвало  революцию  в  вопросе  наведения  авиабомб.  Свет  от
"скелкванка" в отличие от обычного, -- он показал на электрическую лампочку,
-- является  организованным, так сказать.  Он весь одной  и  той же частоты,
одинаковой амплитуды, в  одинаковой  фазе. У ящеров  есть несколько способов
создания такого  света. Мы работаем  сейчас над тем, чтобы  выбрать наиболее
подходящие  для  нас.  Но  мы отвлеклись.  Нам попало достаточное количество
генераторов    света    "скелкванка",    чтобы   оборудовать    ими   многие
бомбардировщики, и вот поэтому вы здесь.
     Карандаш Бэгнолла забегал по  листку записной  книжки.  Нередко  Джордж
делал паузу, чтобы встряхнуть руку и избавиться от писчего спазма.  Все было
для  него новым и  жизненно важным  --  теперь  он  понял значение  термина,
впервые услышанного  им  в Пскове.  Удивительные вещи можно делать с помощью
света "скелкванка"!
     Джордан тем временем продолжал говорить:
     -- Итак, мы освещаем цель светом лампы "скелкванка". Сенсорная головка,
соответствующим   образом   настроенная   на   него,   управляет    крыльями
стабилизатора авиабомбы и направляет  ее на цель. Пока свет падает  на цель,
наведение продолжает действовать. Мы все видели, как это используется против
нас,  и гораздо чаще, чем  могли себе представить. Кроме того, мы пользуемся
захваченными  сенсорными головками, которых имеется ограниченное количество,
но мы ищем  пути  и  способы выпускать и их.  Да,  мистер  Мак-Брайд? У  вас
вопрос?
     -- Да, сэр, --  ответил офицер-летчик,  поднявший  руку. --  Этот новый
боеприпас очень  хорош, сэр,  но  когда мы летим на  боевое  задание  против
ящеров,  как  нам  приблизиться на такое  расстояние,  чтобы  была  какая-то
надежда  добраться  до цели?  Их оружие  поражает  нас  на  гораздо  большем
расстоянии, чем наше. Поверьте мне, сэр, я знаю, что говорю.
     Это  был  один из тех  двоих, у которых половину лица  занимали отек  и
шрам.
     --  Это  большая  трудность,  -- согласился  Джордан. --  Мы также ищем
возможности скопировать управляемые ракеты, которыми  ящеры  сбили так много
наших  самолетов, но  это  оказалось  сложной работой,  несмотря  на  помощь
пленных ящеров.
     -- Лучше  пока  с  ними  не воевать, вот все, что  я могу  сказать,  --
ответил Мак-Брайд,  -- иначе у нас вообще не останется летчиков. Без  ракет,
которые были бы сравнимы с их ракетами, мы просто закуска, не более.
     Бэгнолл никогда не думал о  себе как о бутерброде-канапе,  но описанное
очень  походило  на  правду. Он  желал  бы  выступить  против  люфтваффе  на
"ланкастере", снаряженном бомбами со "скелкванком" и ракетами, чтобы сбивать
"мессершмитты" прежде, чем они набросятся на бомбардировщик. Через мгновение
он  подумал,  что однажды  сможет вылететь на  задание против немцев с таким
вооружением. Но если оно будет у него, то может появиться и у них.
     Лейтенант Джордан продолжал лекцию еще несколько минут после того,  как
колокол пробил  полдень. Такая  была у него  привычка.  Наконец  он отпустил
своих учащихся с предупреждением:
     --  Завтра у  вас будет опрос по всему материалу, который мы прошли  на
этой неделе. Тех, кто получит  плохие отметки, мы превратим в жаб и отправим
ловить черных тараканов. Удивительно,  что творит технология  в наши дни, не
так ли? Встречаемся после ланча.
     Когда Бэгнолл и Эмбри вышли в  коридор, собираясь  пойти в кафетерий на
невзыскательный, но бесплатный ланч, к ним обратился Джером Джоунз:
     -- Не возражаете против обеда с моим другом?
     Его другом оказался ящер, представившийся на шипящем английском  языке:
Мцеппс.  Когда Бэгнолл узнал, что до плена тот был техником по  радарам,  он
охотно позволил  ему  присоединиться к их группе.  Разговор с ящером казался
необычным,  даже более  необычным,  чем  его  первая  напряженная встреча  с
германским  подполковником в Париже,  буквально через  несколько  дней после
прекращения боев между короной и нацистами.
     Но несмотря на странную внешность, Мцеппс вскоре поразил его поведением
настоящего  офицера,  оставшегося   без  места  службы:  он  гораздо  больше
беспокоился о своей работе, чем о том, как вписаться в общую картину.
     --  Вы,  Большие Уроды, все время  ищете  "почему, почему, почему",  --
жаловался он. -- Кого интересует, почему? Просто работайте. Почему -- это не
важно.
     -- До  него  никак  не  доходит,  --  заметил Джоунз,  --  что  если мы
перестанем  искать  "почему,  почему,  почему",  то  будем  не  в  состоянии
бороться, когда сюда явятся его чешуйчатые когорты.
     Бэгнолл раздумывал  над  этими  словами,  пока  они  с Кеном Эмбри  шли
обратно  в класс  лейтенанта Джордана.  Он думал о теории и ее  практическом
применении. Из сказанного  Мцеппсом  следовало, что ящеры  редко  используют
подобный способ обучения. "Что" для них важнее, чем "почему".
     -- Удивляюсь, почему это так, -- проговорил он.
     -- Почему -- что? -- спросил Эмбри. и  Бэгнолл понял,  что он заговорил
вслух.
     -- В общем-то, ничего, -- ответил он. -- Просто потому что люди.
     -- В самом деле? -- спросил Эмбри. -- По мне -- так и не скажешь.
     Летчики,  сидевшие в  классе, удивленно уставились на Кена  и  Джорджа,
входивших в дверь. Почему-то эти двое хохотали как ненормальные.
     * * *
     Солнечные лучи, проникшие между планками  жалюзи в окне, попали на лицо
Людмилы Горбуновой и  разбудили ее. Протирая глаза, она села в постели.  Она
не  привыкла спать  в постели. После  одеял,  расстеленных  на сырой  земле,
настоящий матрац казался упаднически мягким.
     Она окинула взглядом квартиру, которую Мордехай Анелевич предоставил ей
и Ягеру. Туалет в ней был далек от идеала, старые обои отваливались  от стен
--  Анелевич извинился за это.  Казалось,  люди  Лодзи  постоянно извиняются
перед  пришельцами за то,  как  здесь  у них плохо. Но  Людмиле  их жизнь не
показалась такой  уж  плохой. Она постепенно  начала  понимать, что проблема
заключается  в том, что  с чем сравнивать. Они  привыкли ко всему  тому, что
здесь было до войны. Она привыкла к Киеву. Это значит...
     На  этом она  прервала  размышления,  потому  что  проснулся  Ягер.  Он
проснулся быстро и  сразу. Она уже  видела это за последнюю пару  ночей. Она
просыпалась точно так же. И  до войны с ней такого не было.  Она задумалась,
было ли так с Ягером.
     Он потянулся к ней  и положил руку  на ее голое  плечо. Затем почему-то
хмыкнул.
     -- Что тут забавного? -- спросила она, слегка рассердившись.
     -- Вот это, -- ответил  он,  показывая рукой на квартиру. -- Все. И мы.
двое людей, которые  ради любви к  друг  другу убежали прочь  от всего,  что
привыкли  считать важным. И  никогда снова мы не сможем вернуться к нему. Мы
-- как  говорят дипломаты? -- перемещенные лица, вот мы кто. Как в сюжете из
дешевого романа. -- И по привычке быстро перешел к рассуждениям. -- Могло бы
так  получиться,  если бы  не  эта маленькая деталь  -- бомба из взрывчатого
металла, внесшая суматоху в наши жизни?
     -- Да, если бы не она...
     Людмиле  не хотелось  вставать и одеваться. Здесь,  лежа  обнаженной на
простынях  вместе с Ягером, она могла  верить  в  то, что в Лодзь их привела
только любовь, а измена и страх не только за судьбу города, но и за весь мир
-- ничто по сравнению с любовью.
     Вздохнув,  она  выбралась из  постели и  начала одеваться.  С  таким же
вздохом, но на октаву  ниже,  к ней присоединился  Ягер. Едва  они закончили
одеваться, как кто-то постучал в  дверь. Ягер снова хмыкнул: возможно, у нею
были амурные мысли, но их пришлось отбросить. Так или иначе, они должны были
ответить стоящему за дверью. Хорошо хоть, что им не пришлось прерываться.
     Ягер открыл  дверь с  такой  настороженностью, словно ожидал увидеть  в
коридоре Отто Скорцени. Людмила не представляла себе, возможно ли  такое, но
ведь  она  не  видела,  сколько  невозможных проделок  Скорцени,  о  которых
рассказывал Ягер, оказывалось реальностью.
     Скорцени  за  дверью  не  оказалось.  Там  стоял  Мордехай  Анелевич  с
винтовкой "маузер" за спиной. Он снял ее с плеча и приставил к стене.
     -- Знаете, что я  предлагаю? -- сказал  он.  -- Нам следует  дать знать
ящерам -- в виде слуха, понимаете?  -- что Скорцени был в городе. Если они и
их  марионетки  начнут  искать  его,  ему  придется  зашевелиться  и  что-то
предпринять, вместо того чтобы прятаться.
     -- Но вы этого еще не сделали, не так ли? -- резко спросил Ягер.
     --  Я только  сказал,  что  стоило  бы, --  ответил Анелевич.  --  Нет,
пожалуй, если ящеры узнают,  что Скорцени  здесь, они начнут размышлять, что
он  здесь делает, -- и начнут следить за ним. Мы не можем допустить этого --
иначе первый ход останется за ним: у него белые фигуры
     -- Вы играете в шахматы? -- спросила Людмила.
     За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли
в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово -- как сказать по-немецки,
она не знала.
     Анелевич понял.
     --  Да, играю, -- ответил он. -- Не так хорошо, как мне бы хотелось, но
так все говорят.
     Ягер по-своему истолковал ситуацию:
     -- Что вы делаете -- в противоположность тому, что вы упорно  не хотите
делать, я имею в виду?
     -- Я понял вас, -- ответил Анелевич с ехидной улыбкой. -- Я выставил на
улицы  столько вооруженных людей,  сколько мог, и  я устраиваю проверки всем
домовладельцам, кто не связан непосредственно с  ящерами,  чтобы  узнать, не
прячут  ли  они  Скорцени.  Вот так на  настоящий  момент...  -- Он  щелкнул
пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.
     -- А бордели вы проверяли? -- спросил Ягер.
     Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не  знала. Когда она
переспросила, что оно значит, она вначале  подумала,  что Ягер  шутит. Затем
она поняла, что он исключительно серьезен.
     Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.
     -- Нет,  но  я должен был сообразить,  --  сказал он, рассердившись  на
себя. --  Бордель вполне  мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? --
Он слегка поклонился Ягеру. -- Благодарю. Сам я об этом не подумал.
     Людмила  до этого тоже  не додумалась бы.  Мир за пределами  Советского
Союза, помимо  роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. "Декаденты",
--  снова  подумала она. Что ж.  Ей надо привыкать  к этому. На родину ей не
вернуться,  ни  теперь,  ни  когда-либо  --  если  только она не  предпочтет
бесконечные годы  в гулаге  или, что более вероятно, быстрый конец от пули в
затылок. Она отбросила  прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер -- свою.
Оставался вопрос: смогут они  вместе  построить  новую жизнь  здесь? Другого
выбора у них не было?
     Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.
     Анелевич сказал:
     --  Я  возвращаюсь  в  помещение  пожарной команды:  мне  надо выяснить
некоторые вопросы. Меня не  особенно беспокоят  "нафкех"...  проститутки, --
уточнил он, когда увидел, что ни  Людмила, ни Ягер не  поняли слово на идиш,
-- но кто-то займется и ими.  Мужчины  -- эго  мужчины, даже евреи. -- И  он
вызывающе посмотрел на Ягера.
     Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.
     -- Мужчины  -- это мужчины, -- миролюбиво согласился он. -- Разве я был
бы здесь, если бы думал иначе?
     -- Нет, -- сказал Анелевич. -- Мужчины -- это мужчины, даже немцы.
     Он прикоснулся пальцем к полям  своей шляпы,  взял на плечо винтовку  и
поспешил прочь.
     Ягер вздохнул.
     -- Похоже, легко не будет, как  бы сильно мы этого ни желали. Даже если
мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. -- Он рассмеялся.
-- Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова
привяжется СС.
     -- Я  только что подумала то  же самое,  -- сказала  Людмила. -- Только
имела в виду не СС, а НКВД, конечно.
     Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном
и том же, значит,  они  хорошо подходят друг другу. Для  нее в Генрихе Ягере
сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо  подходят
друг  другу, то  она  может  остаться  в одиночестве. Ее взгляд  скользнул в
сторону постели.  Улыбка чуть изменилась.  Здесь  они хорошо  подходили друг
другу, это точно.
     Затем Ягер сказал:
     --  Что  ж,  это  неудивительно.  У  нас  нет   ничего  другого,  кроме
предположений, не так ли? Мы здесь -- и Скорцени.
     -- Да,  --  сказала Людмила,  раздосадованная своим плохим немецким,  и
перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера  было лишь
банальностью. И ей стало досадно, что она  не смогла скрыть, как закружилась
ее голова.
     На  столе  лежал  ломоть  черного  хлеба. Ягер  отправился  в  кухню  и
возвратился, держа нож с  костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое.  Он
протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал:
     -- Германский сервис во всей красе.
     Это  он  пошутил?  Или  ожидал,  что  она  поймет  его  буквально?  Она
размышляла все время, пока ела свой завтрак. Ее  тревожило, как, в сущности,
мало  знает  она о  человеке, которому  помогла  спастись  и чью судьбу  она
связала со своей Ей не хотелось думать об этом.
     Когда она улетела вместе с ним,  он чудом вырвался  из лап СС. Конечно,
тогда у него не было оружия. После того как  он попал в Лодзь,  Анелевич дал
ему  "шмайссер" --  в  знак  доверия, причем даже большего,  чем  он  мог бы
допустить. Ягер потратил  много  времени, используя  масло, щетки и  тряпки,
чтобы  привести  автомат  в состояние,  которое  он  счел  достойным  боевых
условий.
     Теперь он начал проверять его снова. Наблюдая за тем, каким напряженным
стало его лицо, Людмила фыркнула -- и от восхищения, и от досады.  Поскольку
он не  поднял  взгляда,  она  фыркнула  снова  и громче. Это отвлекло его  и
напомнило, что он не один. Она сказала:
     -- Иногда я думаю, что вы, немцы,  должны жениться на машинах,  а не на
людях. Шульц, сержант, -- ты ведешь себя точно так же. как он.
     --  Если  ты  заботишься  о  своих  инструментах  как  следует, то  они
позаботятся о тебе, когда это понадобится, -- автоматически проговорил Ягер,
будто рассказывал таблицу умножения. -- Если они нужны  тебе, чтобы остаться
в живых, то  лучше  как  следует  позаботиться о них, а  иначе  будет поздно
упрекать себя за небрежение.
     -- Дело  не в том, что  ты делаешь. Дело  в том, _как_ ты  это делаешь:
словно в мире нет больше ничего, только ты и машина, какая бы она ни была, и
ты слушаешь только  ее. За русскими я никогда такого не  замечала. Шульц все
делал  точно так  же. Он  хорошо думал о  тебе. Возможно, он  старался  быть
похожим на тебя.
     Похоже,   это   позабавило  Ягера,  проверявшего   действие   взводного
механизма: он кивнул сам себе и надел "шмайссер" через плечо.
     -- Ты как-то говорила мне, что он тоже нашел русскую подругу?
     -- Да. Я не думаю,  что у них все получилось так хорошо, как у  нас, но
все равно -- да.
     Людмила  не стала  рассказывать  ему, сколько  времени потратил  Шульц,
пытаясь  стянуть с нее  брюки, до встречи с  Татьяной.  Она  не намеревалась
рассказывать ему об этом. Шульц ничего не добился, и ей даже не понадобилось
врезать ему по морде стволом пистолета, чтобы он убрал от нее свои лапы.
     Ягер встал:
     -- Пойдем-ка и мы в помещение пожарной команды. Я хочу  кое-что сказать
Анелевичу.  Не только в борделях -- Скорцени может найти убежище и в церкви.
Он  -- австриец,  а  значит, католик или, вероятно, воспитан как католик, но
вообще это человек наименее набожный из тех, кого я знаю. Значит, появляется
еще одно или несколько мест, где надо его искать.
     -- Сколько  у тебя разных идей!  -- Людмила и не подумала  бы о чем-то,
связанном   с   религией.   А  здесь  это  устаревшее  учреждение  оказалось
стратегически  важным.  -- Да, я  думаю,  стоит проверить.  Та часть  Лодзи,
которая нееврейская, как раз католическая?
     -- Да.
     Ягер направился к двери. Людмила последовала за ним.
     Держась   за  руки,  они   спустились  по  лестнице.  Пожарная  команда
находилась  всего  в  нескольких  кварталах  -- надо было  пройти  по улице,
повернуть на Лутомирскую -- и вы уже на месте.
     Они  пошли по улице.  Они собирались  повернуть  на Лутомирскую,  когда
сильный  удар, похожий на наступление конца света,  сотряс  воздух.  В  этот
страшный момент  Людмила подумала, что Скорцени взорвал свою бомбу, несмотря
на все то, что они сделали, чтобы остановить его.
     Но затем, когда стекла вылетели из окон, она поняла, что ошиблась. Этот
взрыв произошел неподалеку. Как взрывается бомба из взрывчатого металла, она
видела. Если бы она находилась так близко от места  ядерного взрыва, то была
бы мертвой прежде, чем поняла, что произошло.
     Люди кричали. Некоторые убегали от места, где взорвалась бомба,  другие
бежали  к  нему, чтобы помочь раненым.  Среди последних были и они с Ягером,
они бежали, расталкивая мужчин и женщин, бегущих навстречу.
     Уши  заложило,  но  она  слышала  обрывки фраз  на идиш и на  польском:
"...повозка  перед...  остановилась  там... человек ушел прочь... взорвалась
перед..."
     Затем она подошла достаточно близко, чтобы  увидеть, где была  взорвана
бомба.  Здание  пожарной  команды  на Лутомирской улице превратилось  в кучу
обломков, сквозь которые начало пробиваться пламя.
     -- Боже мой, -- тихо сказала она.
     Ягер  смотрел  на  ошеломленные  и  истекающие кровью жертвы  с мрачной
решимостью на лице.
     --  Где же Анелевич? -- спросил он,  словно желая,  чтобы боевой  лидер
евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: -- Скорцени.


        Глава 20

     Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.
     -- Будет  выполнено, благородный господин, --  сказал он.  -- Мы  будем
выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.
     -- Это хорошо, старший самец, -- ответил на языке  Расы Давид Нуссбойм.
-- Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.
     После смерти  Уссмака  ящеры из барака-3 стали работать,  так сильно не
дотягивая до нормы, что  голодали  --  а точнее,  стали еще более голодными.
Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до
пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.
     Ойяг, по  мнению  Нуссбойма, мог  бы  стать лучшим  старшим самцом  для
барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть,  потому, что был мятежником,
старался вызвать возмущение и  в  лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел
способа  сорвать  голодную  забастовку,  которую  начал Уссмак,  неизвестно,
сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.
     Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в
бараке  не проявляет  ненужного внимания  к его  разговору с Нуссбоймом.  Он
понизил голос и заговорил на ломаном русском:
     --  Есть еще  одно  дело,  и  я  сделаю, если вы скажете,  что вам  это
нравится.
     -- Да, -- сказал Нуссбойм.
     Он  вышел  из барака и  направился  к штабу лагеря. Удача  была на  его
стороне.  Когда  он  подошел  к  кабинету   полковника  Скрябина,  секретарь
коменданта отсутствовал.  Нуссбойм остановился в двери  и стал  ждать, чтобы
его заметили.
     И  действительно,  Скрябин  поднял  взгляд от  донесения,  над  которым
работал.  После  того как  началось  перемирие, поезда  приходили  в  лагерь
регулярно.   И   бумаги   теперь  хватало,   поэтому   Скрябин   наверстывал
бюрократическую переписку, которую  ему пришлось отложить просто потому, что
не на чем было писать.
     -- Входи, Нуссбойм, -- сказал он по-польски, положив ручку.
     Чернильные  пальцы на  его пальцах показывали,  насколько он был занят.
Казалось,  он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм  поклонился.
Он надеялся застать  полковника в  добродушном  настроении,  и  его  надежда
осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
     -- Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
     "Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени" -- означали его слова.
     -- Да.  гражданин  полковник.  --  Нуссбойм  с  благодарностью  уселся.
Скрябин  был в  хорошем  настроении:  не каждый  раз он предлагал стул  и не
всегда  говорил по-польски, заставляя  в таких случаях Нуссбойма разгадывать
указания на русском. -- Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым
старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3.
чем было в прошлом.
     -- Хорошо. -- Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. -- Это все?
     Нуссбойм поспешил ответить:
     -- Нет, гражданин полковник.
     Скрябин кивнул -- если бы его  прервали  только для такого  пустякового
доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
     --  Другой  вопрос,  однако,  настолько   деликатен,  что  я  колеблюсь
представить его вашему вниманию.
     Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы
так выразиться не смог.
     --  Деликатный? -- Комендант лагеря поднял  бровь.  --  Мы редко слышим
подобные слова в этом месте.
     -- Я понимаю.  Однако...  --  Нуссбойм  оглянулся  через  плечо,  чтобы
убедиться, что стол  позади него все еще не занят, -- это относится к вашему
секретарю Апфельбауму.
     -- В  самом  деле?  -- Скрябин придал голосу  безразличие.  --  Хорошо.
Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
     -- Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле
барака-3,  обсуждая  способы,  с  помощью  которых  пленные ящеры  могли  бы
выполнять  норму. -- Нуссбойм  подбирал слова с большой  осторожностью. -- И
Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче,  если бы великий Сталин
--  должен  сказать, он использовал  этот  титул  саркастически, --  если бы
великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он
беспокоится о том,  насколько упорно они  работают для  него. Это в точности
то, что он сказал.  Он говорил на русском, а не на идиш, так что  и Ойяг мог
понять его,  а поскольку я понял с трудом, то попросил  его повторить Он это
сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
     -- В самом деле? --  спросил Скрябин.  Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал
голову.  --  И ящер  тоже  слышал  это и  понял? -- Нуссбойм  кивнул  снова.
Полковник НКВД посмотрел на  дощатый потолок. -- Я полагаю, он может сделать
заявление об этом?
     -- Если потребуется, гражданин полковник,  я думаю,  что он сделает, --
ответил Нуссбойм. -- Вероятно, мне не следовало упоминать, но...
     -- Но тем не менее, -- тяжко сказал Скрябин. --  Я полагаю, ты считаешь
необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.
     Нуссбойм изобразил нежелание.
     -- Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с
которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня
осенило, что так будет...
     -- Полезнее? -- предположил Скрябин.
     Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что
тот  не  может  прочитать  его  мысли Нет,  Скрябина  не случайно  поставили
начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и  вынул бланк с непонятными
указаниями, сделанными русскими буквами.
     --  Напиши,  что  он  сказал. Можно по-польски или  на  идиш.  Мы будем
хранить его в деле.  Я  полагаю,  что  ящер может  говорить  об этом  всем и
каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.
     --  Гражданин полковник, эта мысль  никогда не  могла  бы  прийти мне в
голову. -- Нуссбойм блестяще изобразил потрясенную невинность.
     Он сознавал,  что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в
любой другой  игре,  существовали свои  правила.  Он  взял ручку  и принялся
быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.
     Он предположил, что Апфельбаум и  сам  придет с  доносом.  Но он выбрал
свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго,  когда он станет
переубеждать  своих  политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они
недолюбливали его за то, что  он подлизывался к коменданту, и за привилегии,
которые он получал как помощник Скрябина.  Обычные зэки презирали его -- они
презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.
     Скрябин сказал:
     --  Если бы это  я узнал от другого человека, то мог  бы  подумать, что
цель этого изобличения -- занять место Апфельбаума.
     -- Вряд ли вы можете так говорить обо мне, -- ответил Нуссбойм. -- Я не
могу занять его место  и никогда не подумал  бы, что смогу. Если бы в лагере
использовался польский язык или идиш, то да,  вы  могли бы  так подумать обо
мне.  Но  я недостаточно знаю русский, чтобы делать эту работу.  Все,  что я
хочу, -- чтобы стала известна правда.
     --  У  тебя  добродетельная  душа,  --  сухо  сказал Скрябин. -- Однако
замечу, что добродетель не всегда является достоинством на пути к успеху.
     -- Именно так, гражданин полковник, -- сказал Нуссбойм.
     "Будь осторожнее",  --  намекнул ему комендант. Он  и  намеревался быть
осторожным.  Если он добьется  того,  что  Апфельбаума выгонят  с должности,
отправят с позором в более жуткий лагерь,  здесь все может  сдвинуться.  Его
собственное  положение  улучшится  Теперь,  когда он признан  таким же,  как
политические  [<i>Автор  находится  в странной  уверенности,  что  политические
заключенные находились  в лагерях в  лучших условиях, нежели уголовники.  --
Прим. ред.</i>],  и связался  с администрацией  лагеря, он задумался, как  лучше
использовать преимущества ситуации, в которой он находится.
     В конце  концов, если вы не позаботитесь о себе, кто позаботится о вас?
Он  чувствовал себя  жалким после  того, как  Скрябин заставил его подписать
первый донос -- против Ивана Федорова. Но на этот раз донос не беспокоил его
вовсе.
     Скрябин небрежно сказал:
     -- Завтра прибудет поезд с новой партией заключенных.  Мне дали понять,
что целых два вагона будет с женщинами.
     -- Это очень интересно, -- сказал Нуссбойм. --  Спасибо, что вы сказали
мне.
     Разумные  женщины  пристроятся к наиболее влиятельным людям в лагере: в
первую очередь к  администрации и охранникам, затем  к заключенным [<i>Еще одно
странное заблуждение автора -- Прим. ред.</i>], которые в силах сделать их жизнь
сносной...  или что-то в  этом  роде. Те, которые не сообразят,  что для них
хорошо, отправятся валить деревья и рыть канавы, как прочие зэки.
     Нуссбойм улыбнулся про себя. Наверняка человек такой... практичный, как
он, сможет найти такую же... практичную женщину для себя -- может быть, даже
такую, которая говорит  на идиш. Где бы вы ни были, вы делаете, что  можете.
Главное -- выжить.
     * * *
     Ящер с фонарем  приблизился  к  костру,  за  которым  Остолоп Дэниелс и
Герман Малдун тешились байками.
     -- Это  вы,  лейтенант  Дэниелс?  -- спросил он на приличном английском
языке.
     -- Это я, -- согласился Остолоп. -- Подходите ближе, лидер малой боевой
группы Чуук. Садитесь. Вы собираетесь завтра утром покинуть эти места -- это
верно?
     -- Истинно  так, -- сказал Чуук. -- Мы больше не будем в Иллинойсе.  Мы
двигаться  прочь,  сначала главная база в  Кентукки,  затем  прочь  из  этой
не-империи  Соединенные Штаты. Я говорю  вам  две веши,  лейтенант  Дэниелс.
Первая вещь есть: я не сожалею уходить.  Вторая вещь есть:  я пришел сказать
прощайте.
     -- Это очень любезно, -- сказал Остолоп. -- Прощайте и вы тоже.
     -- Сентиментальный ящер, -- сказал Малдун, фыркнув от смеха. --  Кто бы
подумал, а?
     -- Чуук -- неплохой парень, -- ответил Дэниелс. -- Как он сказал, когда
было заключено перемирие  с ним и с ящерами, которыми он командовал, у нас с
ним больше общего, чем с нашими же начальничками.
     --  Да,  это,  пожалуй,  правильно, -- ответил  Малдун  одновременно  с
Чууком, который снова произнес свое "истинно".
     Малдун не унимался:
     -- Было похоже на прежнюю войну,  не так ли? Мы  и немцы в окопах, и мы
были похожи друг на друга, будь я проклят, как это верно. Покажи этим парням
в чистеньком вошь -- и они упадут замертво.
     -- Я также имею для вас вопрос, лейтенант  Дэниелс, -- сказал Чуук.  --
Вам не будет досадно, что я спрошу вас это?
     -- Что именно? --  сказал Остолоп. Затем он сообразил, что  имел в виду
ящер.  Английский  Чуука  был приличным,  но  далеким  от  совершенства.  --
Валяйте,  спрашивайте,  о чем хотите. Вы  и  я, мы  оба  в  довольно хороших
отношениях, раз уж прекратили лупить друг друга по голове. Ваши заботы очень
похожи на мои, как в зеркале.
     -- Вот что я  хочу спросить тогда, -- сказал Чуук. -- Теперь, когда эта
война, эта битва сделана, что вы будете делать?
     Герман Малдун тихо присвистнул сквозь зубы. Остолоп тоже.
     -- Вот  это вопрос,  --  сказал  он. -- В первую очередь, я думаю, надо
посмотреть, сколько времени еще армия захочет содержать  меня. Меня ведь уже
не назовешь  молодым человеком. --  Он  потер  свой  щетинистый  подбородок.
Большая часть щетины была белой, а не каштановой.
     -- Что вы будете делать, если вы не солдат? -- спросил ящер.
     Остолоп объяснил, что, может быть, снова станет бейсбольным менеджером.
Он подумал, не следует ли ему рассказать о бейсболе, но не стал.
     Чуук сказал:
     --  Я  видел  тосевитов,  некоторые почти детеныши,  некоторые  больше,
играющие  эту игру.  Вам  платить за возглавление команды их? --  Он добавил
вопросительное покашливание. Когда Остолоп подтвердил, что так и будет, ящер
сказал: -- Вы должны быть очень искусен быть способным делать это за деньги.
Будете это снова во время мира?
     -- Не знаю, -- ответил Дэниелс. -- Кто  скажет,  что будет с бейсболом,
когда все выправится?  Я полагаю, что первое, что  я  сделаю, когда  уйду из
армии, так  это отправлюсь домой в Миссисипи, чтобы посмотреть,  остался  ли
кто-нибудь в живых из моей семьи.
     Чуук  издал звук, выражающий удивление. Он показал  на запад, в сторону
великой реки.
     -- Вы живете на лодке? Ваш дом есть на Миссисипи?
     Остолопу  пришлось объяснить  разницу  между  Миссисипи-рекой и  штатом
Миссисипи. Когда он закончил, ящер сказал:
     -- У  вас, Больших Уродов, временами для одного  места больше  чем одно
имя, иногда  у вас больше чем  одно место на одно имя. Это сбивает с толк. Я
скажу небольшой секрет, что одна или две атаки были неправильны из-за этого.
     -- Может быть,  нам стоило назвать каждый  город  в сельской  местности
Джоунсвиллем, -- сказал Герман Малдун и расхохотался собственной шутке.
     Чуук тоже расхохотался,  открыв  рот  так, что отражение пламени костра
заблестело на его зубах и змеином языке.
     -- Вы не удивили меня, вы, тосевиты, если вы будете делать эту вещь. --
Он показал на Дэниелса. -- Тогда прежде, чем вы стали солдат, вы командовать
бейсбольные люди. Вы есть лидер от детеныш?
     И снова Остолопу потребовалось время, чтобы понять ящера.
     -- Прирожденный лидер, вы имеете в  виду? --  И он снова расхохотался и
хохотал громко и долго. -- Я  вырос на ферме в  Миссисипи  сам по себе.  Там
были  негры-арендаторы, которые обрабатывали  поля больше,  чем были у моего
папочки.  Я стал  менеджером потому, что  мне  не хотелось  вечно ходить  за
мулом, а потому я  сбежал и стал играть в мяч. Я  никогда не был великим, но
был очень неплохим.
     -- Я слышать прежде такие рассказы о неповиновении властям от тосевиты,
-- сказал Чуук. -- Мне они очень странны. Мы не любим таких среди Расы.
     Остолоп  задумался  над этим:  целая планета ящеров,  каждый занимается
своей работой и  проживает свою  жизнь по указке. Получается очень похоже на
то, что хотели сделать с народом красные и  нацисты, только еще хуже. Но для
Чуука этот порядок вещей казался таким  же  естественным, как вода для рыбы.
Он не  задумывался  над  плохими  сторонами системы  просто потому, что  она
наполняла его жизнь порядком и значением.
     --  А как  насчет вас, лидер  малой боевой группы?  --  спросил Дэниелс
Чуука. -- После того как вы,  ящеры, уйдете  из США, что  вы  будете  делать
дальше?
     -- Я останусь быть солдат,  -- отвечал ящер. -- После этого перемирия с
вашей не-империей я отправляюсь в другую часть Тосев-3, где перемирия нет, я
воюю дальше с Большие Уроды, пока раньше или позже Раса победит там. Затем я
иду на новое  место  и делаю то же самое. Все  это  на годы до прибудет флот
колонизации.
     --  Значит,  вы  стали  солдатом,  как  только  вылупились? --  спросил
Остолоп. -- Вы не могли делать  что-нибудь  еще,  когда ваши  большие  боссы
решили захватить Землю и просто призвали вас на войну?
     -- Так было бы сумасшествие! -- воскликнул  Чуук. Может быть,  он понял
Остолопа слишком буквально,  а может быть, и нет. -- Сто и пять десятков лет
назад  Шестьдесят Третий  Император Фатуз,  который правил тогда,  а  теперь
помогает наблюдать за душами наших умерших, установил Солдатское Время.
     Остолоп смог по звучанию  почувствовать в словах заглавные буквы, но не
мог понять, что они означают.
     -- Солдатское Время? -- переспросил он.
     -- Да, Солдатское Время, -- сказал ящер. -- Время, когда Расе требуются
солдаты. Вначале подготовить самцов, которые пойдут  флот вторжения, потом в
моей группе  возраста и группа  до моей  --  самцы, которые  будут снаряжать
флот.
     -- Минутку. -- Остолоп поднял негнущийся скорченный указательный палец.
--  Вы хотите сказать мне,  что когда  у вас  не Солдатское Время, то у вас,
ящеров, нет солдат?
     --  Если  мы не строить  флот вторжения принести  новый мир в  Империю,
какая  нужда мы  имеем  солдаты?  -- Чуук обернулся. --  Мы не  воюем сами с
собой. Работевляне и халессианцы есть  разумные субъекты. Они  не  тосевиты,
буйствовать, когда  захотят. У нас есть данные делать  самцы-солдаты,  когда
Император, --  он опустил взгляд к  земле, -- решает: мы нуждаемся в них. За
тысячи лет времени  мы  не  нуждаемся.  У  вас, Больших  Уродов,  другое? Вы
воевали свою войну,  когда  мы прибыли.  Вы  имеете солдаты  во время  между
войны?
     Это  прозвучало  так, словно  он  спросил:  когда  вы  сморкаетесь,  то
вытираете руки о штаны?  Остолоп посмотрел на Малдуна. Малдун уже смотрел на
него.
     -- Да, когда мы не воюем, то содержим парочку-другую  солдат, -- сказал
Остолоп.
     -- На случай, если они нам понадобятся, -- сухо добавил Малдун.
     -- Это растрата ресурса, -- сказал Чуук.
     -- Еще  более  расточительно  -- не иметь  солдат  наготове,  -- сказал
Остолоп, -- на тот случай, когда их у вас нет, а у страны за соседней дверью
есть, и тогда они отобьют у вас имущество, возьмут то, что было вашим, чтобы
использовать для себя.
     У ящера язык выскочил наружу, метнулся в  воздухе  и снова спрятался во
рту.
     -- А, -- сказал  он. -- Теперь я имею понимание. Вы всегда имеете врага
у соседняя дверь. У нас в Расе вещь другая. После того как Императоры, -- он
снова посмотрел  в  землю, --  сделали весь  Родина  одним под их правление,
какая  нужда  нам солдаты? Мы  имеем нужда только во время завоевания. Тогда
правящий Император  объявил  Солдатское  Время.  После конец  завоевание  мы
больше солдаты не  нуждаемся. Мы  их на пенсию, дадим им умирать и  готовить
новых не будем до нового времени нужды.
     Остолоп  тихо  и  удивленно  присвистнул.  А  Герман  Малдун  пропел  с
удивительно хорошим акцентом кокни:
     --  Старые  солдаты  никогда  не умирают.  Они  только исчезают. --  Он
повернулся  к Чууку и  объяснил: -- У нас есть такая песня. Я  слышал ее  во
время последней большой войны. Но у вас, ящеров, получается так, будто вы на
самом деле поступаете, как в этой песне. Разве не чепуха?
     -- Мы  так поступаем на Родине.  Мы так поступаем на Работев-2. Мы  так
поступаем на Халесс-1, -- сказал Чуук. -- Здесь, на Тосев-3, кто  знает, как
мы поступаем? Здесь, на Тосев-3, кто знает, как поступать? Может быть,  один
день, лейтенант Дэниелс, мы воевать снова.
     -- Но только не со мной, -- сразу сказал Остолоп. -- Когда меня  уволят
из армии, то обратно уже не возьмут. А если они это сделают, результат им не
понравится. Все те  бои, через  которые я  прошел, выжали  меня. Лидер малой
боевой группы Чуук, вам надо выбрать кого-нибудь помоложе.
     -- Двоих помоложе, -- согласился сержант Малдун.
     -- Я желаю вы оба хорошей удачи,  --  сказал Чуук. -- Мы воевали один с
другим. Теперь мы не воюем, и мы не враги. Пусть остается так.
     Он повернулся и вышел из круга желтого света костра.
     -- В самом деле так? -- удивленно спросил  Малдун.  --  Я имею в  виду,
такое может быть на самом деле?
     -- Да, -- ответил Остолоп,  точно понимая, о чем тот говорит.  -- Когда
они не ведут войну, у них нет солдат.  Хотите, чтобы у нас было  так  же, не
правда ли?  -- Он  не стал дожидаться, когда Малдун  кивнет,  это  произошло
автоматически,  как дыхание.  Он  просто  заговорил мечтательным голосом: --
Никаких солдат, на сотни, может быть, тысячи лет...
     Он сделал длинный выдох, мечтая о сигарете.
     -- После этого вы, может, пожелаете, чтобы они  победили, не так ли? --
сказал Малдун.
     -- Да, -- сказал Остолоп. -- Может быть.
     * * *
     То,  на  чем лежал  Мордехай  Анелевич,  никак  не  могло  быть  мягкой
постелью.  Он поднялся на ноги. Что-то текло по щеке. Когда он провел по ней
рукой, ладонь оказалась красной.
     Берта Флейшман  лежала  на улице среди разбросанных кирпичей, с которых
он только что поднялся. У нее был порез на ноге и  еще один, гораздо худший,
на голове сбоку, кровь пропитала волосы. Она стонала: слов  не было,  только
стон. Глаза ее были затуманены.
     Охваченный страхом, Мордехай нагнулся и поднял  ее на руки. Его  голова
была  наполнена  шипящим шумом, как будто  гигантский воздушный шланг  шипел
между ушами.  Сквозь  этот  шум он не слышал  не  только стонов  Берты, но и
криков, воплей, стонов десятков, может быть, сотен раненых людей.
     Если бы он прошел еще  полсотни метров, он не  был бы ранен.  Он был бы
мертв. Понимание этого медленно вошло в его оцепеневший мозг.
     -- Если бы я не остановился, чтобы побеседовать с тобой... -- сказал он
Берте.
     Она кивнула, все еще с отсутствующим выражением лица.
     -- Что произошло? -- Ее губы произнесли эти слова, но они не прозвучали
-- а может быть, Анелевич оглох сильнее, чем ему казалось.
     -- Какой-то взрыв, -- сказал он, затем, гораздо позднее, чем следовало,
он сообразил: -- Бомба.
     Ему понадобилось еще несколько секунд, прежде чем он выпалил:
     -- Скорцени!
     Берта Флейшман услышала только это имя.
     -- Боже мой! -- сказала  она так  громко, что Анелевич услышал и понял.
-- Мы должны остановить его!
     Это сущая правда.  Они должны остановить  его, если  смогут. Ящерам это
никогда  не удавалось. Анелевич подумал, по силам ли это кому-то вообще. Так
или иначе, требовалось найти способ.
     Он осмотрелся. Среди всего этого  хаоса сидел на корточках Генрих Ягер,
вытягивая бинт из аптечки на своем поясе. Старый еврей, который протянул ему
поврежденную  руку,  не знал и не беспокоился о том, что перед ним  танкист,
полковник  вермахта. И  Ягер -- судя  по  тому,  как  умело  и  осторожно он
работал, -- не беспокоился о религии  человека, которому он помогал. Рядом с
ним его русская подруга -- еще одна история, о которой Анелевич знал меньше,
чем  ему  хотелось  бы,  --  перевязывала  окровавленное  колено  маленького
мальчика чем-то похожим на старый шерстяной носок.
     Анелевич хлопнул  Ягера по плечу. Немец  крутнулся  на  месте,  схватив
автомат, который он положил на мостовую, чтобы помочь старику.
     -- Вы живы! -- сказал он с облегчением, узнав Мордехая.
     --  По крайней  мере,  я так думаю. -- Анелевич обвел рукой  окружающий
хаос. -- Ваш друг грубо играет.
     --  Это  то  самое,  о чем я  говорил  вам, --  ответил немей.  Он тоже
посмотрел  по  сторонам, но очень быстро.  --  Это, вероятно,  диверсия -- и
вероятно, не единственная. И где бы ни  находилась бомба, правильнее думать,
что Скорцени уже близко от нее.
     И,  как по  команде, еще один взрыв потряс Лодзь.  Звук  его прикатил с
востока:  прикинув направление,  Анелевич решил, что он произошел неподалеку
от разрушенной  фабрики, где прятали  украденную бомбу. Он не сказал  Ягеру,
где  находится  фабрика,  потому  что  не  вполне  доверял  ему. Теперь этим
придется поступиться. Если Скорцени где-то там, ему пригодится любая помощь,
которую он сможет получить.
     -- Идемте, -- сказал он.
     Ягер  кивнул,  быстро  закончил  бинтовать  и схватил свой  "шмайссер".
Русская  девушка  --  летчица  Людмила --  достала свой  пистолет.  Анелевич
кивнул.  Они  отправились  в путь. Мордехай обернулся к Берте, но  она снова
повалилась на мостовую. Ему хотелось взять ее с собой, но идти она не могла,
а ждать нельзя было. Следующий взрыв может случиться уже не в пожарном депо,
не в каком-то отдельном здании. Это может быть вся Лодзь.
     От  помещения  пожарной  команды не осталось ничего. Пламя от  торящего
бензина высоко  поднималось  над  обломками --  это горела  пожарная машина.
Мордехай пнул  изо  всех  сил  кусок кирпича, попавший  под ногу.  Здесь был
Соломон Грувер. Потом -- если он остался жив -- он будет очень недоволен.
     Винтовка  "маузера"  колотила в  плечо,  когда он спешил.  Это  его  не
беспокоило  --  он  замечал ее только временами.  А вот  патронов  у  него в
карманах осталось маловато. В винтовке была полная  обойма, пять патронов, в
карманах -- еще на одну или две обоймы. Он не собирался сегодня идти в бой.
     -- Сколько у вас патронов? -- спросил он Ягера.
     -- Полный магазин в автомате и еще один здесь. -- Немец показал на свой
пояс. -- Всего шестьдесят штук.
     Это уже лучше, но все же не так хорошо,  как надеялся Мордехай. Магазин
автомата  можно  выпустить за  несколько секунд.  Он напомнил себе, что Ягер
все-таки полковник-танкист. Если германский солдат -- а тем более германский
офицер -- не способен соблюдать дисциплину огня, то кто же?
     Наверное,  никто.  Когда  пули  летят над  головой,  поддерживать любую
дисциплину становится трудно.
     -- И еще у меня есть патроны в пистолете, -- сказала Людмила.
     Анелевич кивнул. Она  шла с ними. Казалось, что Ягер  согласен, что она
имеет право  идти с  ними,  но Ягер  ведь  спал  с нею, поэтому  его  мнение
пристрастно.  С другой стороны, она советская летчица и партизанила здесь, в
Польше,  так  что,  в  конце  концов,  она  может  оказаться  полезной.  Его
собственные бойцы-женщины доказали, что  могут выполнять работу, которую  не
способны выполнять некоторые мужчины.
     Он  прошел  мимо  многих собственных бойцов,  когда  вместе  с Ягером и
Людмилой спешил к разрушенной фабрике.
     Некоторые,   крича,   обращались  к  нему   с   вопросами.  Он  отвечал
неопределенно  и не  приглашал присоединиться  к  нему ни мужчин, ни женщин.
Никто  из  них не был посвящен в тайну  бомбы из  взрывчатого металла, и  он
хотел сохранить круг людей,  знающих  о ней, как можно более  узким. Если он
остановит Скорцени, то ему совсем ни к чему жить с риском разоблачения перед
ящерами. Кроме того, бойцы, не знающие, куда они идут, могут принести больше
неприятностей, чем пользы.
     Его узнали двое полицейских из службы порядка и спросили, куда он идет.
Он их тоже проигнорировал. Он привык игнорировать службу порядка. Да и они к
этому  привыкли.  Люди, вооруженные  дубинками, всегда  вежливы с  теми, кто
вооружен винтовкой или автоматом.
     Ягер начал задыхаться.
     -- Далеко еще? -- спросил он, запыхавшись.
     Пот струился по его лицу, рубашка промокла на спине и под мышками.
     Анелевич и  сам вспотел.  День был жарким, ярким и ясным, приятным  для
тех, кто просто прогуливается, а не мчится по улицам Лодзи.
     "Почему бы  всему этому  не случиться осенью?"  -- подумал  он. А вслух
ответил:
     -- Не очень далеко.  В гетто ничто не отстоит по-настоящему далеко. Вы,
нацисты, оставили нам немного пространства, вы ведь знаете.
     Губы Ягера сжались.
     --  Вы можете  сдерживаться, когда  говорите со мной?  Если бы не я, вы
были бы уже дважды мертвы.
     -- Это верно, -- заметил Анелевич. --  Но только  для данного случая. А
сколько тысяч евреев умерло здесь прежде, чем кто-то что-нибудь сказал.
     Он оказал доверие  Ягеру.  Немец  явно обдумывал  это  на  бегу,  затем
кивнул.
     К  небу поднималось облако дыма. Как показалось Мордехаю, судя по звуку
взрыва, он  произошел  близко к  тому месту, где была спрятана бомба. Кто-то
крикнул ему:
     -- Где пожарная машина?
     -- Она сама горит, -- ответил он. -- Первый взрыв,  который вы слышали,
был в пожарном депо.
     Спросивший  в  ужасе  вытаращил  глаза.  Если бы у Мордехая  было время
задуматься, то он и сам пришел  бы  в ужас. Что будет с  гетто без  пожарной
машины? Он выругался. Если они не остановят Скорцени, это уже неважно.
     Он завернул  за  угол.  Ягер  и Людмила бежали  рядом  с ним.  Внезапно
Мордехай  остановился.  В  горящем  здании  находились  конюшни,  в  которых
содержались ломовые лошади, на которых он собирался перевезти бомбу в случае
необходимости. Огонь превратил стойла в ловушки. Их ужасные крики, еще более
печальные, чем крики раненых женщин, эхом отдавались в его ушах.
     Он хотел помочь животным, но заставил  себя пройти  мимо. Люди, которые
не  знали, что он делал, старались вывести лошадей  из конюшни. Он убедился,
что среди них нет его людей,  охранявших бомбу. К  своему облегчению,  он их
действительно  не обнаружил, но знал, что они вполне могли  оказаться здесь.
Когда эта мысль мелькнула в его голове, он вдруг понял, что Скорцени взрывал
здания не просто так. Он старайся отвлечь, выманить охранников с их постов.
     -- Этот ваш эсэсовский друг -- настоящий "мамзер", не так ли? -- сказал
он Ягеру.
     -- Что? -- переспросил танкист.
     -- Ублюдок, -- сказал Анелевич, заменив слово на идиш немецким.
     -- Вы не  знаете  и половины, -- сказал Ягер. -- Боже, Анелевич,  вы не
знаете даже десятой части.
     -- Я узнаю, -- ответил Мордехай. -- Идемте, обогнем последний угол -- и
мы на месте.
     Он  скинул винтовку с плеча,  снял  с предохранителя и загнал патрон  в
патронник. Ягер мрачно кивнул. Его "шмайссер" уже был готов  к бою.  Людмила
тоже на бегу не выпускала свой маленький автоматический пистолет. В целом не
так много, но лучше, чем ничего.
     У последнего угла они задержались. Поторопившись, они рисковали попасть
прямо под  циркулярную  пилу. С большой предосторожностью Мордехай посмотрел
вдоль улицы в сторону разрушенной фабрики.  Он не увидел никого, даже бросив
беглый взгляд,  а он знал, куда  надо смотреть. В конце концов, если бы даже
он и увидел кого-то, это не имело бы значения. Все равно им требовалось идти
вперед. Если  Скорцени опередил  их... Если повезет,  он  все  еще возится с
бомбой. А если не повезет...
     Он обернулся к Ягеру.
     -- Как вы думаете, сколько дружков Скорцени может быть вместе с ним?
     Губы полковника-танкиста сжались в безрадостной улыбке.
     -- Единственный способ узнать -- посмотреть самим.  Я иду первым, затем
вы, потом Людмила. Будем двигаться перебежками, пока не доберемся до нужного
места.
     Мордехая  возмутило  то, что  немец  взял  на  себя  командование, хотя
предложенная им тактика казалась разумной.
     -- Нет, я пойду первым, -- сказал он и затем, убеждая себя и Ягера. что
это не бравада, добавил: -- У вас оружие более мощное. Вы прикроете меня.
     Ягер нахмурился, но через мгновение кивнул. Он слегка хлопнул Анелевича
по плечу.
     -- Тогда вперед.
     Анелевич  рванулся  к   стене,  готовый  мгновенно  укрыться  за  кучей
обломков, если начнется стрельба.  Стрельбы не было. Он  быстро спрятался  в
дверную нишу, которая отчасти прикрыла его. Едва он спрятался в ней, как тут
же  к нему побежал Ягер, согнувшись и  прыгая из стороны  в сторону. Хотя он
был танкистом, но  где-то научился и приемам пехотного боя. Анелевич почесал
голову. Немец был достаточно стар, чтобы быть участником последней  войны. А
кто, кроме него самого, знал, что довелось ему сделать в войне нынешней?
     Людмила побежала вслед за ними. В качестве укрытия  она выбрала дверную
нишу  на  противоположной  стороне  улицы.  Затаившись там,  она  переложила
пистолет в левую руку, чтобы при необходимости стрелять из этой  позиции, не
высовываясь навстречу огню противника. Она тоже знала свое дело.
     Анелевич  промчался  мимо  нее и  остановился в  десяти  или двенадцати
метрах от  дыры в  стене, служившей входом  на  разрушенную фабрику. Он стал
вглядываться внутрь,  пытаясь  проникнуть взглядом в темноту.  Кто-то  лежит
неподвижно, неподалеку от входа? Он не был уверен, но было похоже.
     Позади  него по  мостовой  прогрохотали сапоги. Он свистнул  и  помахал
рукой: Генрих Ягер присоединился к нему.
     -- В чем дело? -- спросил немец, тяжело дыша.
     Анелевич   показал.   Ягер  прищурился.   Складки   на   лице,  которые
обнаружились при этом, наглядно показали, что он вполне мог воевать в Первую
мировую войну.
     --  Это  труп, --  сказал он  в тот  самый  момент, когда Людмила  тоже
втиснулась в тесную нишу перед дверью. -- Бьюсь об заклад на что угодно, что
его зовут не Скорцени.
     Мордехай  глубоко  вздохнул. Дыхание у него никак не восстанавливалось.
"Нервы", -- подумал он. И давно не бегал так далеко. Он сказал:
     -- Если мы сможем подойти к этой стене, то проникнем внутрь и доберемся
до бомбы по прямому пути, ведущему в середину здания. Как только мы окажемся
у  стены,  никто не  сможет  открыть по нам огонь  так,  чтобы  мы не смогли
ответить.
     -- Тогда вперед, -- сказала Людмила и побежала к стене.
     Ругаясь  про  себя,  Ягер  последовал  за  ней.  За  ним  --  Анелевич.
По-прежнему  настороженно  он  заглянул внутрь.  Да,  там  неподвижно  лежал
охранник -- и его винтовка рядом.
     Мордехай попытался  сделать еще  один  глубокий  вдох. Казалось, легкие
отказываются работать.  В грудной клетке колотилось сердце. Он  повернулся к
Ягеру  и Людмиле.  Внутри разрушенной  фабрики  было  сумрачно,  к этому  он
привык. Но здесь, на ярком солнце, он видел своих товарищей очень смутно. Он
поднял взгляд на  солнце. Яркий свет  не слепил глаз.  Он снова посмотрел на
Людмилу.  Он подумал,  что  глаза ее  очень голубые, а затем понял,  почему:
зрачки сжались настолько сильно,  что он едва мог  рассмотреть  их вообще. С
большим трудом он сделал еще один прерывистый вдох.
     -- Что-то неладно, -- выдохнул он.
     * * *
     Генрих Ягер видел, что день померк  вокруг него, но не понимал причины,
пока  не заговорил  Анелевич.  После этого Ягер  выругался, громко и грязно,
охваченный страхом. Он мог убить себя, и любимую женщину, и всю Лодзь только
из-за собственной  глубочайшей глупости.  Нервно-паралитический газ не имеет
запаха. Он невидим. Неощутим на вкус. И  совершенно незаметно он может убить
вас.
     Генрих  откинул крышку  аптечки,  бинтом  из  которой  он  пользовался,
перевязывая  раненого  старого еврея. У него должно быть пять шприцев,  один
для  себя  и по одному на  каждого члена экипажа  его  танка. Если  эсэсовцы
забрали  их, когда  арестовали его... Если они сделали  это, он  мертв, и не
только он.
     Но  чернорубашечники  оплошали.  Они  не  подумали  отобрать аптечку  и
посмотреть, что внутри. Он благословил их за такой промах.
     Он вытащил шприцы.
     -- Антидот, -- сказал он Людмиле. -- Стой спокойно.
     Для того чтобы сказать несколько  слов, ему тоже потребовались  усилия:
газ делал  свое дело. Еще несколько минут, и он тихо повалился бы и умер, не
понимая даже отчего.
     Удивительно, но  Людмила не стала  спорить.  Может быть,  и ей уже было
трудно говорить и дышать. Он воткнул шприц ей в ногу, как его учили, и нажал
на плунжер.
     Затем взял второй шприц.
     -- Теперь вы, -- сказал он Анелевичу, сдергивая защитный колпачок.
     Еврейский лидер кивнул. Ягер поспешил сделать ему инъекцию  -- тот  уже
начал синеть. Легкие и сердце явно отказывались работать.
     Ягер выронил пустой шприц.  Его стеклянный корпус разлетелся на кусочки
по мостовой. Он это слышал, но практически не видел. Действуя скорее ощупью,
чем с помощью зрения, он вытащил еще один шприц и воткнул себе в ногу.
     Он  почувствовал себя так, как будто  в мускул  вонзился  электрический
провод  под  током. Укол  не  принес облегчения: он просто ввел себе  другую
отраву, которая  должна была  противостоять действию  нервно-паралитического
газа. Во рту пересохло.  Сердце заколотилось  так громко, что  он  отчетливо
слышал каждый  удар.  И улица, которая была  тусклой и  неразличимой,  когда
сжались  под  действием газа его  зрачки, теперь  сразу  стала  ослепительно
яркой. Он  замигал. Глаза  наполнились слезами. Убегая  от болезненно-яркого
света,  он  нырнул  внутрь  фабрики.  Здесь,  во мраке,  свет  казался почти
терпимым. Мордехай Анелевич и Людмила последовали за ним.
     -- Что за  дрянь вы  нам вкололи? -- спросил еврей голосом, упавшим  до
шепота.
     -- Это  антидот против нервно-паралитического  газа  -- вот все,  что я
знаю, --  ответил  Ягер. --  Его  выдали  нам  на  случай, если  понадобится
двигаться  по территории,  залитой газом при  атаке,  или  на  случай,  если
изменится направление ветра. Скорцени мог взять с собой  газовые  гранаты, а
может быть, просто бутылки, наполненные газом. Достаточно бросить ее,  чтобы
она  разбилась,  сделать себе  укол, подождать, а затем можно идти и делать,
что надо.
     Анелевич посмотрел на мертвое тело охранника.
     -- У нас тоже есть нервно-паралитический газ, вы  знаете, -- сказал он.
Ягер кивнул. Анелевич помрачнел. -- Мы должны работать с ним еще осторожнее,
чем раньше, -- у нас были  пострадавшие. -- Ягер снова кивнул: при обращении
с этим газом никакая осторожность не может быть излишней.
     -- Хватит, -- сказала Людмила.  -- Где бомба? Как  добраться  до нее  и
остановить Скорцени, не погубив себя?
     Это были  хорошие  вопросы.  Если  бы можно  было подумать  над ответом
неделю, получилось бы лучше, но у него не было недели на пустые размышления.
Он   посмотрел   на   Анелевича.   Решать   предстояло   лидеру   еврейского
Сопротивления.
     Анелевич показал в глубь здания.
     --  Бомба  там,   меньше  чем  в  сотне  метров.  Видите  отверстие  за
перевернутым  столом? Путь туда  не прямой, но он свободен. Одному из вас, а
может быть, обоим  надо пойти  туда. Это единственный путь,  по  которому вы
сможете  добраться туда  достаточно  быстро,  чтобы  что-то  еще можно  было
сделать. Я пока побуду здесь. Есть еще один путь к бомбе. Я пойду по нему --
и посмотрим, что получится.
     Ягеру и Людмиле предстояло сыграть  роль  приманки. Он не  мог спорить,
хотя бы потому, что Анелевич знал это место,  а он нет. Но еще он знал, что,
если  начнется стрельба, наиболее вероятна  гибель именно тех, кто отвлекает
на себя внимание. Во рту пересохло.
     Анелевич не стал дожидаться возражений.  Как любой хороший командир  он
считал повиновение само собой разумеющимся.  Показав еще раз на перевернутый
стол, он скрылся за кучей мусора.
     -- Держись позади меня, -- прошептал Ягер Людмиле.
     -- Вежливость  -- реакционна, -- сказала она. -- У тебя лучше оружие. Я
должна идти первой и отвлечь огонь на себя.
     С чисто военной точки зрения она  была права. Он никогда не думал,  что
чисто военная точка зрения может быть применима к женщине, которую он любил.
Но если здесь он  поддастся любви или вежливости или еще  чему-то подобному,
он проиграет. С неохотой он жестом разрешил Людмиле идти впереди.
     Она этого не видела, потому что уже ушла. Он последовал за ней, держась
как  можно  ближе.  Как сказал  Анелевич,  путь  был довольно извилистым, но
простым. Расширившиеся от  антидота  зрачки позволяли  видеть,  куда ставить
ногу, чтобы шуметь поменьше.
     Когда  он решил, что они прошли примерно  полдороги, Людмила  замерла и
показала за угол. Ягер подошел  поближе. Еврей-охранник лежал мертвый, одной
рукой все еще держась  за свою винтовку.  Так же осторожно  Людмила  и  Ягер
перешагнули через него и пошли дальше.
     Откуда-то  спереди  до Ягера донесся звон инструментов,  ударяющихся  о
металл, звук,  который ему был хорошо знаком по  обслуживанию танков. Обычно
это  был  приятный  звук,  сообщающий,  что  нечто  сломанное  вскоре  будет
починено. И  здесь тоже нечто сломанное торопливо чинили. Но здесь от  звука
ремонта волосы у него на затылке встали дыбом.
     И  тут он сделал ошибку -- пробираясь мимо кучи обломков, задел кирпич.
Кирпич упал на  землю с  чудовищно громким треском.  Ягер замер, ругаясь про
себя: "Вот почему ты не остался в пехоте, неуклюжий сын шлюхи!"
     Он  молился,  чтобы  Скорцени не услышал  стук  кирпича.  Бог пропустил
молитву мимо ушей.  Шум работ прекратился. Вместо него прозвучала очередь из
автомата. Скорцени не мог его видеть, но все равно стрелял. Он надеялся, что
отскочившие  рикошетом  пули  сделают свое  дело.  Так почти  и  получилось.
Несколько пуль  злобно прожужжали над самой головой,  когда Ягер бросился на
землю.
     --  Сдавайтесь, Скорцени! --  прокричал он, ползком  продвигаясь вперед
вместе с Людмилой. -- Вы окружены!
     -- Ягер? -- Это был один из редких моментов, когда  он слышал удивление
в  голосе Скорцени.  --  Что ты  здесь  делаешь,  жидофил? Я думал, что  уже
отплатил тебе за добро. Тебя должны были повесить на рояльной струне. Что ж,
еще успеют. Через день.
     Он выпустил  еще  одну длинную очередь. Патроны  он  не  экономил. Пули
взвывали  вокруг  Ягера,   выбивая  искры,   когда  попадали  в   кирпичи  и
поврежденные станки.
     Тем не менее Ягер постепенно продвигался. Если бы ему удалось добраться
до следующей кучи кирпичей,  он смог бы залечь  за ней и  сделать прицельный
выстрел.
     --  Сдавайся!  --  снова  закричал  он. --  Мы отпустим  тебя,  если ты
сдашься.
     -- Ты скоро будешь  слишком мертвым, чтобы беспокоиться о том, сдамся я
или нет,  -- ответил эсэсовец.  Затем  он  сделал  паузу.  -- Хотя  --  нет.
Вообще-то ты уже должен был быть мертвым. Почему это не так?
     Вопрос прозвучал совсем  по-дружески, как будто  они болтали за стопкой
шнапса.
     -- Антидот, -- пояснил Ягер.
     -- Вот так удар по яйцам! -- сказал  Скорцени. -- Что  ж, я  думал, что
получу в одно место, а получил...
     Последнее слово сопровождалось гранатой, которая со  свистом пронеслась
по  воздуху и  ударилась о  землю  в пяти или  шести метрах  позади  Ягера и
Людмилы.
     Он схватил девушку и согнулся вместе с нею в тугой узел за мгновение до
того, как  граната  взорвалась. Взрыв  был  оглушительным.  Горячие  осколки
корпуса ударили ему в спину и в ноги. Он схватил "шмайссер", уверенный,  что
Скорцени побежит вслед за взорвавшейся гранатой.
     Раздался  винтовочный  выстрел,  затем  еще один.  В  ответ начал  бить
автомат Скорцени. Но пули летели не в Ягера. Они с Людмилой откачнулись друг
от друга и оба бросились к заветной куче кирпичей.
     Скорцени  стоял, качаясь,  как дерево на ветру.  В полумраке его  глаза
были огромны и целиком  залиты зрачками: он принял огромную дозу ан