ем  и
каждому. Дэниелс надеялся,  что  он  не станет доказывать  ее, выпустив пару
пулеметных лент в сторону ящеров.
     Штабная машина затормозила. Колеса еще не остановили вращение, а Паттон
уже соскочил с  машины и направился к Остолопу, который оказался ближе всех.
Остолоп встал по стойке смирно и отдал  честь, подумав,  что ящеры наверняка
взяли на мушку этого агрессивного вида пришельца.
     Беда только в том, что, начав стрелять  в  Паттона, они  выстрелят и  в
него.
     --  Вольно, лейтенант, -- сказал Паттон  сухим тоном. Он показал  через
линию фронта на пару  ящеров, занимавшихся каким-то своим делом.  -- Значит,
это враги, лицом к лицу. Уродливые дьяволы, не так ли?
     --  Да,  сэр, -- сказал Остолоп. -- Конечно, то же самое они  говорят о
нас, сэр. Называют нас Большими Уродами, я имею в виду.
     --  Да,  я  знаю.  Каждый видит свою  красоту, как  говорится. Мне они,
лейтенант, кажутся  уродливыми сукиными  сынами,  и  если  они называют меня
уродом, что ж, слава богу, я считаю это комплиментом.
     -- Да, сэр, -- снова ответил Остолоп.
     Паттон, похоже, не был склонен к стрельбе по окружающему ландшафту,  за
что Остолоп был ему чрезвычайно благодарен.
     -- Они  соблюдают правила перемирия в этом районе? -- спросил  генерал.
Казалось, он может начать войну снова, если ответ будет отрицательным.
     Но Остолоп отрапортовал:
     -- Так точно, сэр.  Надо отдать справедливость ящерам: когда они  берут
обязательство, они исполняют его. Лучше, чем немцы  и японцы, и, может быть,
русские, насколько мне известно.
     -- Вы говорите так, словно уже сталкивались с этим, лейтенант...
     --  Дэниелс,  сэр. --  Остолоп едва не рассмеялся.  Он  был  примерно в
возрасте Паттона. Если ты не набрался опыта, приближаясь к шестидесятилетию,
то какого черта ты жил? -- Я  прошел через мясорубку под Чикаго, сэр. Каждый
раз,  когда  мы  договаривались  с  ящерами остановить  огонь, чтобы собрать
раненых  и все такое,  они точно соблюдали договор. Может, они и ублюдки, но
ублюдки честные.
     --  Чикаго.  --  Паттон  сделал  кислую мину.  --  Это  была не  война,
лейтенант, это  была  бойня,  она  обошлась им  дорого, еще  до того, как мы
применили против них атомное оружие. Их величайшее преимущество по сравнению
с нами -- быстрота  и мобильность, и как они ими воспользовались? Никак, они
их  отбросили  прочь,  лейтенант, и  увязли  в бесконечных уличных боях, где
человек  с автоматом  так  же хорош, как ящер с  автоматической винтовкой, а
человек с  бутылкой "коктейля Молотова" может разделаться с  танком, который
на  открытой  местности способен раздавить дюжину наших "шерманов",  даже не
вспотев. Точно так же воевали и нацисты в России. Они тоже были дураками.
     -- Да, сэр.
     Дэниелс  чувствовал  себя  мальчишкой, слушающим  рассказы  о  том, как
выбрать лучший момент для захвата мяча и  пробежки. Паттон знал военное дело
так, как Остолоп бейсбол.
     Генерал принялся развивать тему:
     -- И ящеры не учатся  на своих ошибках. Если бы не их нашествие и немцы
прорвались бы  к  Волге, можете вы  предположить,  что немцы были  бы такими
глупыми,  что  стали бы  пытаться  захватить Сталинград, отвоевывая  дом  за
домом? Как вы считаете, лейтенант?
     -- Сомневаюсь,  сэр,  -- сказал  Остолоп, в жизни ничего не слышавший о
Сталинграде.
     --  Конечно, они не  стали бы!  Немцы --  умные  солдаты, они учатся на
своих  ошибках. Но  после того  как мы отогнали ящеров от Чикаго позапрошлой
зимой,  что  они сделали?  Они снова поперли вперед,  прямо в  мясорубку.  И
заплатили за это.  Вот  поэтому-то, если  переговоры  пойдут,  как надо,  им
придется убраться со всей территории США.
     -- Будет чудесно, если это случится, сэр, -- сказал Остолоп.
     -- Нет, -- сказал Паттон. -- Чудесно  было бы убить каждого из  них или
изгнать их из нашего мира совсем.
     "Чего у него не отнимешь, -- подумал Остолоп, -- так это масштаба".
     -- Поскольку мы не можем сделать этого, то нам придется научиться  жить
вместе  с  ними  в дальнейшем.  -- Паттон  махнул в сторону ящеров. --  Как,
братание происходит мирно, лейтенант?
     --  Да,  сэр,  --  ответил Дэниелс.  --  Иногда  переходят сюда для  --
полагаю,  это можно назвать так -- профессионального  разговора, сэр. Иногда
просят имбиря. Вероятно, вы знаете об этом.
     -- О да, -- хмыкнув, сказал Паттон. -- Я знаю. Приятно было узнать, что
грешки есть не только у нас. Некоторое время меня это удивляло. И чем же они
платят за имбирь?
     -- Ух, -- сказал Остолоп.  Говорить  так  генералу лейтенант не должен,
поэтому он поспешил  продолжить: -- Всякую  всячину, сэр.  Иногда  сувениры,
всякий  хлам,  ничего не  значащий для  них, как это  было  у нас,  когда мы
продавали  бусины индейцам. У них  есть  самоприлипающие бинты, которые куда
лучше наших.
     Глаза Паттона заблестели.
     -- Они  когда-нибудь  предлагали спиртные напитки за имбирь, лейтенант?
Такое случалось?
     --  Да,  сэр,  случалось,  --  осторожно  ответил  Остолоп,  гадая,  не
обрушатся ли на него в следующий миг небеса.
     Паттон медленно кивнул. Его глаза по-прежнему буравили Дэниелса.
     --  Хорошо. Если бы вы ответили мне иначе, я подумал  бы,  что вы лжец.
Ящеры  не любят виски -- я говорил вам, что  они глупцы Они пьют ром. И даже
джин. Но шотландское, бурбон или ржаное? Они не прикасаются к виски. Поэтому
когда они добывают что-то, им не нужное, и меняют на то, чего им хочется, то
считают себя в выигрыше.
     --  У нас  не было проблем  с  пьяными  и  хулиганами,  сэр, --  сказал
Остолоп,  что было  достаточно близко к  истине. -- Я не  препятствую  тому,
чтобы ребята  выпили по глотку во внеслужебное время,  и не только  во время
перемирия, но они всегда готовы к бою.
     --  Вы  выглядите  как человек, который  достаточно повидал, --  сказал
Паттон. --  Не могу пожаловаться на то, как вы обращаетесь со своими людьми,
если  они,  как  вы  говорите,  готовы  к  бою.  Армия  ведь  не  занимается
подготовкой бойскаутов, так ведь, лейтенант Дэниелс?
     -- Нет, сэр, -- быстро ответил Остолоп.
     --   Правильно,  --  прорычал  Паттон.  --  Нет.  Это  не  значит,  что
аккуратность и чистота не  имеют  значения для дисциплины и  морали.  Я  рад
видеть  ваше  обмундирование  чистым и хорошо  починенным, лейтенант,  и еще
больше меня радует вид купающихся людей. -- Он показал на солдат в речке. --
Очень часто люди  на передовой считают, что армейские правила не относятся к
ним. Они ошибаются и иногда нуждаются в напоминании.
     --  Да, сэр, -- сказал  Дэниелс, вспоминая, каким грязным был он  сам и
его форма, когда он наконец пару дней назад выбрал время помыться.
     Он порадовался, что поблизости не оказалось  Германа Малдуна -- Паттону
достаточно  было  бы одного  взгляда, чтобы  отправить  его  на  гауптвахту.
Кстати, у самого  Паттона подбородок был тщательно выбрит, форма -- чистая и
с отутюженными складками, а начищенные ботинки раздражающе блестели.
     -- Судя  по тому,  что я увидел, лейтенант, у вас превосходная позиция.
Будьте настороже. Если наши  переговоры  с ящерами  пойдут так, как надеются
гражданские власти, мы двинемся вперед и возвратим оккупированные территории
Соединенных  Штатов.  Если же они сорвутся, то мы схватим ящеров за морду  и
дадим им под хвост.
     -- Да, сэр, -- снова сказал Остолоп.
     Паттон  еще раз стальным  взглядом посмотрел  на ящеров  и  вспрыгнул в
штабную машину. Водитель завел мотор. Из выхлопной трубы вырвался едкий дым.
Большой шумный "додж" укатил прочь.
     Остолоп облегченно вздохнул. Он  пережил немало  встреч  с  ящерами,  а
теперь он пережил и встречу с собственным начальством.  Как подтвердит любой
солдат на фронте, собственные генералы опасны для вас, по крайней мере в той
же степени, что и враг.
     * * *
     С немалым неудовольствием Лю Хань слушала дискуссию членов центрального
комитета о том, как привлечь на сторону  Народно-освободительной армии массу
крестьян,  наводнивших Пекин и  желавших работать  на  маленьких  чешуйчатых
дьяволов на уцелевших фабриках.
     Ее неудовольствие стало заметным, потому что Хсиа Шу-Тао остановился на
середине своего доклада о новой пропагандистской листовке и ядовито заметил:
     -- Сожалею, но мы, кажется, докучаем вам.
     В  голосе  его  сожаления  не  прозвучало; он  жалел  разве  что  о  ее
присутствии здесь. Прежнюю презрительную наглость после неудавшейся  попытки
изнасиловать Лю Хань он  внешне не  проявлял.  Может быть,  урок, который он
тогда получил, пошел ему на пользу. Во всяком случае, с той поры он подобных
попыток не повторял.
     -- Все, что я услышала, показалось мне очень интересным, -- ответила Лю
Хань, -- но вы в самом деле думаете, что  это вызовет интерес у крестьянина,
у которого в мыслях только -- набить свой живот и животы детей?
     -- Эта  листовка  была  подготовлена  специалистами по  пропаганде,  --
сказал  Хсиа снисходительным тоном.  -- Почему вы позволяете  себе заявлять,
что вы знаете больше, чем они?
     --  Потому что я крестьянка, а не специалист по пропаганде, --  сердито
ответила Лю Хань. -- Если бы кто-то подошел ко  мне и на  манер христианских
миссионеров начал бы проповедовать  о диктатуре пролетариата и необходимости
захвата средств  производства,  я  не  поняла  бы, о чем он  говорит,  и  не
захотела бы  учиться этому. Я думаю, что ваши специалисты  по  пропаганде --
представители буржуазии и аристократии, далекие от истинных чаяний рабочих и
особенно крестьян.
     Хсиа Шу-Тао вытаращил глаза. Он  никогда не принимал  ее всерьез, иначе
не рискнул бы напасть в тот злосчастный день.
     Раньше он не замечал, как хорошо она овладела жаргоном коммунистической
партии. Лю Хань получила удовольствие от  того, что  повернула этот  сложный
набор терминов против тех, кто их придумал.
     Сидевший напротив Нье Хо-Т'инг спросил ее:
     -- А как, по вашему мнению, сделать его пропаганду более эффективной?
     Лю Хань оценила, с какой осторожностью ее любовник -- который был также
ее  учителем в овладении учением коммунистической партии -- вмешался в спор.
Нье был старым товарищем Хсиа. Может быть, он проявил сарказм по отношению к
ней, поддерживая своего друга?
     Она решила, что это не так, что вопрос был задан искренне.
     -- Не учите  крестьян  идеологии. Большинство из них мало что поймет из
ваших  слов.  Вместо этого  скажите  им, что  работа  на чешуйчатых дьяволов
приносит народу  вред. Скажите им, что  те вещи, которые они помогают делать
маленьким дьяволам, будут использованы против их родственников, оставшихся в
деревне. Скажите  им, что если они будут работать на чешуйчатых дьяволов, то
они и их родственники подвергнутся репрессиям. Это они могут понять.  И если
мы потом разбомбим и сожжем фабрику или убьем рабочих, выходящих из нее, они
поймут, что мы говорим правду.
     --  Однако они  не  проникнутся  идеями, -- заметил  Хсиа,  и настолько
решительно, что  Лю  Хань  подумала:  не он ли написал большую часть  текста
листовки, которую она критиковала?
     Она посмотрела на него через стол.
     --  Да?  Ну  и  что?  Гораздо  важнее  удержать крестьян от  работы  на
маленьких дьяволов. Если проще удержать  их без пропаганды идей, то не стоит
и  беспокоиться  об этом.  Нам не следует напрасно  расходовать ресурсы, так
ведь?
     Хсиа  смотрел на нее  сердито  и  удивленно.  Год  назад  Лю  Хань была
невежественной крестьянкой, но  теперь она ушла очень далеко вперед. А можно
ли и других поднять так быстро до ее уровня политической сознательности? Она
сомневалась в этом. Она видела  революционное движение изнутри, а другим эта
возможность может и не представиться.
     Снова вмешался Нье:
     --  Мы  не  можем ничего тратить понапрасну. Мы готовимся к  длительной
борьбе,  которая  может  продлиться  целые  поколения. Маленькие  чешуйчатые
дьяволы  хотят всех нас довести до уровня невежественных  крестьян. Этого мы
не   можем   допустить,  поэтому  мы  должны  познакомить   крестьянство   с
определенной целью нашей программы.  Та ли цель обсуждается сейчас -- это, я
должен заметить, другой вопрос.
     Хсиа Шу-Тао выглядел так, словно его ткнули  ножом. Даже старый друг не
поддержал его в полной мере.
     -- Мы исправим все, как требуется, -- промямлил он.
     -- Хорошо, -- одобрила Лю Хань. -- Это очень хорошо, благодарю вас.
     Тот, кто победил, может проявить милость. Но -- не слишком.
     --  Когда вы внесете изменения, то, пожалуйста,  дайте мне взглянуть на
них, прежде чем отнесете документ к печатнику, -- добавила она.
     -- Но...
     Хсиа был  готов  взорваться от негодования. Однако,  бросив  взгляд  на
сидящих вокруг  стола, он  заметил, как  закивали другие члены  центрального
комитета. Их Лю Хань убедила. Хсиа прорычал:
     -- Если я дам вам текст, сможете ли вы прочитать его?
     --  Я прочитаю его,  -- ровным голосом ответила она. -- Было бы хорошо,
чтобы я смогла его прочитать, вы ведь это имели в виду? Рабочие и крестьяне,
для которых  предназначается листовка, -- это ведь не ученые, которые должны
знать тысячи иероглифов. Послание должно быть сильным и простым.
     Снова одобрительные кивки. Хсиа Шу-Тао наклонил голову в знак того, что
уступает.  Но  взгляд  его  был  все  еще  чернее  тучи. Лю  Хань  задумчиво
посмотрела на него.
     Попытка изнасиловать ее была  недостаточной для того,  чтобы  вычистить
Хсиа  из центрального  комитета,  не  говоря  уже  о  партии.  А как  насчет
обструкционизма?  Если он  затянет с  исправлениями  или вообще не  даст  ей
исправленный текст листовки, что весьма вероятно, этого будет достаточно?
     Она надеялась,  что  Хсиа  выполнит  свой  долг  как  революционер,  но
одновременно горела жаждой мести.
     * * *
     Атвар расхаживал взад и вперед по комнате, приспособленной -- хотя и не
очень  удачно  --  к  потребностям  Расы.  Его  короткий  хвост  рефлекторно
вздрагивал.  Миллионы лет назад,  когда  не имевшие разума предки Расы  были
длиннохвостыми   плотоядными,   охотившимися   на   равнинах   Родины,   это
подрагивание  отвлекало жертву  от  другого конца тела  --  того,  который с
зубами. Если бы можно было так легко отвлечь Больших Уродов!
     -- Как жаль, что мы не можем изменить наше прошлое, -- сказал он.
     -- Благородный адмирал? -- Вопросительное покашливание Кирела показало,
что командир флагмана флота вторжения не уловил ход его мысли.
     Адмирал объяснил:
     --  Если бы  мы больше воевали  прежде, до образования  единой империи,
наша  военная технология  в  области  оружия была  бы более  развитой. И  мы
располагали бы  лучшим оружием для  завоевания других планет. То, что у  нас
было, хорошо послужило нам  против работевлян и халессианцев,  и  мы решили,
что  так   будет   всегда.   Тосев-3  стал  крематорием   для  многих  наших
предположений.
     -- Истинно -- и неоспоримо истинно, -- сказал Кирел. -- Но если бы наши
внутренние войны длились дольше и велись более эффективным оружием, мы могли
уничтожить себя, а не объединиться под властью Императора.
     Он опустил глаза. То же  самое  проделал  и Атвар,  испустив  при  этом
долгий шипящий выдох.
     -- Только безумие этого мира заставляет меня исследовать гипотетические
варианты. --  Он снова прошелся по  комнате,  конец  его  толстого короткого
хвоста  дергался  вверх и  вниз.  В  конце концов он вспылил.  --  Командир,
правильно  ли  мы  делаем,  ведя  переговоры  с   Большими  Уродами  и  ради
практических  целей  соглашаясь  уйти  из  нескольких  их  не-империй?  Этот
поступок  не  имеет  прецедентов,  но  ведь  и   с  оппонентами,  способными
производить свое собственное атомное оружие, мы также не встречались прежде.
     --  Благородный  адмирал, я  верю, что это  правильный  курс, каким  бы
болезненным  он  ни был,  -- сказал Кирел. -- Если мы не можем завоевать всю
поверхность Тосев-3,  не  повреждая больших частей  ее и не вынуждая Больших
Уродов продолжать  ее разрушение,  то  лучше  сохранить за  собой  некоторые
области  и ожидать прихода флота колонизации. Мы получим возможность надежно
закрепиться  и  приготовиться  к  безопасному приему  колонистов и ресурсов,
которые они доставят.
     -- То же самое говорю себе и я, раз за разом, -- сказал Атвар. -- И мне
все еще трудно убедить себя в правильности нашего выбора. Видя, как тосевиты
за  то короткое  время, пока  мы  находимся  здесь,  усовершенствовали  свою
технологию,  я  задумываюсь, как  далеко они  уйдут  к  моменту, когда  флот
колонизации наконец достигнет пределов этого мира.
     --  Компьютерные  проекты  показывают,  что  мы  сохраним  значительное
опережение, -- попытался утешить его Кирел. -- Другой возможный путь -- тот,
который  предлагал  изменник  Страха:  использовать  наше  ядерное оружие  в
широких  масштабах,  чтобы  принудить  Больших  Уродов  к  покорности, --  к
сожалению, испортит всю земную поверхность.
     --  Я  больше  не доверяю компьютерным  проектам, --  сказал  Атвар. --
Слишком часто  они  не оправдывались: мы не  настолько хорошо  знаем Больших
Уродов, чтобы  моделировать  и  экстраполировать их  поведение с  какой-либо
точностью. В остальном, однако, как вы сказали, остается в силе  ироническая
закономерность:  тосевитов гораздо  меньше беспокоит разрушение значительной
части их  мира, чем нас. Поэтому они  позволяют себе  вести  с  нами войну в
неограниченных масштабах,  в  то время  как  мы  по необходимости  вынуждены
отступать.
     --  Позволяют себе? -- спросил  Кирел.  -- Отступать?  Я  не ослышался,
благородный адмирал, вы намереваетесь изменить политику?
     -- Не  стратегию,  а  лишь  тактику, --  ответил Атвар. --  Если немцы,
например, осуществят свою угрозу, которую их лидер донес до нас  через особь
фон  Риббентропа,  и  возобновят  ядерную  войну  против  нас,   то  я  буду
действовать   так,  как  предупреждал,  и  основательно  разрушу  германскую
территорию.  Это научит то,  что останется  от  Германии, самому главному: с
нами  не  следует  шутить  --  и  благотворно  повлияет на  поведение других
тосевитских не-империй.
     -- Так и следует, благородный адмирал, -- согласился Кирел.
     Он был достаточно тактичен,  чтобы не  отметить,  как  сильно этот план
напоминает план Страхи, и за это адмирал мысленно поблагодарил его.
     -- Не могу,  однако, представить,  чтобы германские  тосевиты  пошли на
такой риск перед лицом наших ясных и безошибочных предупреждений.
     --  И  я  тоже, -- сказал Атвар. -- Но во  взаимоотношениях с  Большими
Уродами единственной определенной вещью является неопределенность.
     * * *
     Генрих  Ягер  оглядывался  по  сторонам.  Ему казалось,  что  это чудо.
Конечно, он не мог  видеть все танки  и  другие  бронированные машины своего
полка:  они  были  укрыты  вдоль линии фронта,  будущей линии  атаки. Но  он
никогда  не  думал,  что его  подразделение  снова  выйдет  на полную боевую
готовность, не ожидал, что получит полный запас топлива и боеприпасов.
     Он перегнулся через край люка своей "пантеры" и кивнул Отто Скорцени.
     --  Я не  хотел, чтобы мы делали это, но если мы должны это сделать, мы
сделаем все, как следует.
     -- Сказано солдатом, -- заметил эсэсовец, стоявший рядом со Скорцени.
     Парни  в черной форме за последние  несколько дней скопились  в ближних
тылах. Если разведка  ящеров засекла их появление, то Ягер поведет свой полк
прямиком  в мясорубку. Он думал, что  ящеры  не настолько сообразительны,  и
надеялся, что не ошибается. Эсэсовец тем временем не замолкал:
     --  Это  долг  каждого  офицера,  как  и  каждого солдата:  подчиняться
приказам вышестоящих и фюрера, не  задавая вопросов и  независимо от  личных
чувств.
     Ягер с  молчаливым презрением  посмотрел вниз  на  это обутое в  сапоги
невежество.  Если  довести  его  мысль  до  логического  конца,  то  вермахт
превратится в скопище автоматов,  таких же негибких, как русские или  ящеры.
Если вы получили приказ, который  не имеет смысла, вы уточняете его. Если  в
нем  по-прежнему  отсутствует  смысл  или  он  может  привести  к  очевидной
катастрофе, вы игнорируете его.
     Чтобы поступать так,  вам требуется  сила  воли. Отказываясь  выполнять
приказ,  вы  рискуете карьерой. Но если вы  убедите вышестоящих начальников,
что вы правы или что полученный вами приказ вызван непониманием ситуации, вы
выживете. Может быть, даже получите повышение.
     Ягер же  не просто не  подчинился  приказу. Если  взглянуть  на вещи  с
определенной  точки зрения,  то окажется,  что он оказывал помощь врагу. Так
решил бы любой эсэсовец, узнавший, что именно он сделал.
     Поэтому он изучающе рассматривал тощего  невысокого человека, стоявшего
рядом со Скорцени. Может, именно он ублажал себя с женой Кароля или его юной
дочерью,  в то  время  как пара  других  держала несчастную?  Может, это  он
вырезал эсэсовские руны на животе польского фермера? Может, этот улыбающийся
молодчик только и ожидает,  когда взорвется бомба, чтобы арестовать Ягера  и
начать вырезать руны уже на нем?
     Скорцени бросил взгляд на свои наручные часы.
     -- Теперь уже скоро, -- сказал он. -- Когда рванет, мы двинемся вперед,
и сигнал будет передан армиям и на других фронтах.  Ящеры  еще пожалеют, что
не согласились на наши требования.
     --  Так, а  что  будет потом?  --  спросил Ягер,  как  раньше, все  еще
надеясь, что отговорит  Скорцени нажимать  эту  судьбоносную кнопку.  --  Мы
можем быть уверены,  что ящеры разрушат, по крайней мере,  один город рейха.
Так они поступали  каждый раз,  когда кто-либо применял  против них бомбу из
взрывчатого  металла. Но  теперь  это  будет не  просто  война --  нарушение
перемирия. Разве в ответ они не сделают кое-что похуже?
     --  Не знаю,  -- весело сказал Скорцени.  -- И знаешь, старик,  я бы не
стал  обманываться.  Все по земле ходим. Работа, которую мне поручил  фюрер,
состоит в том, чтобы пнуть в яйца ящеров и  евреев так сильно, как  я только
могу.  И это я  собираюсь сделать.  А что случится  потом, пусть  случается.
Тогда и начнем беспокоиться.
     -- Вот это национал-социалистический  образ  мыслей,  --  сказал другой
эсэсовец, улыбаясь Скорцени.
     Скорцени  даже не  оглянулся на подпевалу. Вместо этого штандартенфюрер
направил  свой  взор вверх  на  Ягера.  Не  давая чернорубашечному коллеге и
намека на собственные мысли, он не скрывал их от полковника-танкиста. И если
он не считал  все  это "благочестивым трепом",  Ягер съел бы свою  форменную
фуражку.
     И  тем  не менее даже если  Скорцени  не  в  восторге от  лозунгов, под
которыми воюет, они представляют для него ценность.
     Гитлер посылал его, как сокола, на избранных  врагов. И подобно соколу,
он  не задумывался  над тем, куда и  зачем  он  летит, а  только о том,  как
нанести самый сильный удар, когда он доберется до места
     Ягер сам воевал по таким  же принципам, пока то, что Германия сделала с
евреями в  захваченных странах, ему не пришлось увидеть своими  глазами.  Он
понимал,  что  Германию  остановило  только  нашествие  ящеров.  Когда глаза
открылись,  то  закрыть  их  снова  нелегко.  Ягер  пытался,  и  у  него  не
получилось.
     Он  пытался также  -- со  всеми  предосторожностями  -- открыть глаза и
некоторым другим офицерам, включая Скорцени. Все они без  исключения  желали
оставаться слепыми -- ничего не видеть и не обсуждать. Он понял это. Он даже
симпатизировал им. Если вы отказываетесь замечать пороки вашего начальства и
вашей страны, то с каждодневной рутиной дел справляться становится легче.
     Пока  Ягер воевал только с  ящерами,  он легко подавлял свои  сомнения.
Никто ни мгновения не сомневался, что ящеры -- смертельный враг, и не только
для Германии,  но для всего человечества. Их следовало остановить во  что бы
то ни стало.  Но бомба из взрывчатого  металла  в  Лодзи  предназначалась не
только ящерам. Даже в первую  очередь _не_ ящерам.  Скорцени понимал это. Он
установил  ее  там после того,  как  не удалась его затея с  предназначенной
евреям Лодзи бомбой  с нервно-паралитическим  газом. Это была его месть -- и
месть Германии евреям за то, что однажды они расстроили планы Гитлера.
     Попробуй Ягер поступить по-человечески, ему пришлось бы плохо.
     Скорцени, насвистывая, отошел в сторону. Затем он вернулся с переносной
рацией.  Но ручной пульт, который прилагался  к ней, был  необычным.  На нем
было всего два элемента -- выключатель и большая красная кнопка.
     --  Я  определяю  время:  одиннадцать  ноль-ноль,  --  сказал Скорцени,
взглянув еще раз на часы.
     Второй эсэсовец поднес запястье правой руки к глазам.
     -- Я подтверждаю:  время -- одиннадцать ноль-ноль, -- официально заявил
он.
     Скорцени захихикал.
     -- Разве это не забавно? -- спросил он.
     Второй эсэсовец посмотрел на него недоуменно -- этих  слов в письменной
инструкции не было. Ягер только фыркнул. Он много раз видел, как безразлично
Скорцени  относится к писаным приказам. Штандартенфюрер повернул выключатель
на 180 градусов.
     -- Передатчик включен, -- сказал он.
     -- Я подтверждаю, что передатчик включен, -- прогудел второй эсэсовец.
     И тут  Скорцени снова  нарушил  правила. Он  привстал на  цыпочки и дал
пульт в руки Ягеру:
     -- Не будешь так любезен?
     -- Я? -- Ягер едва не уронил пульт. -- Ты в своем уме? Боже мой, нет.
     Он  отдал  пульт  Скорцени.  И  только  после  этого подумал,  что  ему
следовало выпустить его из рук или ухитриться разбить о броню танка.
     -- Ладно,  пусть  это  тебя  не беспокоит,  --  сказал Скорцени. -- Я в
состоянии  убить собственную собаку. Я в состоянии убить  целую кучу сукиных
сынов.
     Его большой палец вдавил красную кнопку.


        Глава 18

     Даже если бы погода была прохладной, от Вячеслава  Молотова, ожидавшего
в холле отеля "Семирамида"  бронированной машины ящеров, которая должна была
отвезти его в отель "Шепхед", все равно валил бы пар.
     -- Идиотизм,  -- пробормотал советский комиссар  иностранных дел  Якову
Донскому. Когда речь шла  о  фон  Риббентропе, он не старался  скрыть своего
презрения.  -- Идиотизм,  сифилитический парез  или  и то  и другое  вместе.
Скорее всего, и то и другое.
     Фон  Риббентроп,  тоже  дожидавшийся  отъезда,   находился  в  пределах
слышимости, но он не говорил по-русски. И даже если бы он говорил по-русски,
Молотов не  изменил  бы  ни  слова. Переводчик бросил взгляд  на германского
министра иностранных дел, затем ответил почти шепотом:
     --  Это действительно против правил, товарищ  комиссар иностранных дел,
но...
     Молотов сделал ему знак замолчать.
     -- Не надо никаких  "но",  Яков Вениаминович.  С  тех пор как  мы  сюда
прибыли, ящеры собирали нас на заседания в одно и то же время. И  чтобы ради
этого  наглого нациста, потребовавшего  заседания еще  и в полдень... --  Он
покачал головой. -- Я считал, что только бешеные собаки и  англичане выходят
на улицу в полуденную жару, а вовсе не немецкие бешеные собаки.
     Прежде  чем   Донской  успел  сказать  что-то  в  ответ,  перед  отелем
остановилось  несколько машин для  транспортировки личного состава.  Ящерам,
похоже, пришлось  не по нраву перевозить всех дипломатов-людей одновременно,
но фон Риббентроп  не дат достаточного времени на  организацию заседания, на
котором он настаивал, так что ничего другого ящеры предпринять не успели.
     Когда   участники   заседания    прибыли   в    штаб-квартиру   Атвара,
охранники-ящеры постарались разделить их, чтобы Молотов не смог переговорить
с Маршаллом,  Иденом или  Того.  Не  дали  они  и  шанса переговорить  с фон
Риббентропом.  Но  это  был  напрасный  труд: Молотову было  нечего  сказать
германскому министру иностранных дел.
     Точно  в  полдень главнокомандующий ящеров вошел в  зал, сопровождаемый
своим переводчиком. Через этого самца Атвар передал:
     --  Итак,  представитель  не-империи  Германии,  я  согласился на  ваше
требование  провести  особое  заседание   в  это  особое  время.  Теперь  вы
объясните,   почему  вы  этого  потребовали.   Я   буду   слушать   со  всей
внимательностью.
     Это означало -- "лучше, чтобы это было что-то хорошее". Даже через двух
переводчиков Молотов  без труда  понял смысл сказанного. До  фон Риббентропа
эти  слова донес только один  переводчик, так что ему должно было быть вдвое
яснее.
     Тем не менее он этого никак не выказал.
     -- Благодарю вас, господин  адмирал, -- сказал он,  поднимаясь на ноги.
Из внутреннего кармана пиджака он вынул сложенный лист бумаги, развернул. --
Адмирал, я зачитаю вам заявление Адольфа Гитлера, фюрера германского рейха.
     Когда  он  произносил  имя  Гитлера,   его  голос   наполнился  большим
благочестием,  чем  у  Римского  Папы  (до  того,  как  Папа  превратился  в
радиоактивную пыль), упоминающего  Иисуса. А почему бы и нет? Фон Риббентроп
считал,  что  Гитлер непогрешим; когда он  готовил германо-советский  пакт о
ненападении, так грубо нарушенный фашистами впоследствии, он объявил на весь
мир: "Фюрер всегда  прав". При этом  он в отличие от  дипломатов  не обладал
достаточным двуличием, чтобы складно лгать.
     Теперь же он напыщенным тоном читал по бумажке:
     --   Фюрер  заявляет,  что,   поскольку   Раса  недопустимо  оккупирует
территорию, по  праву принадлежащую  Германии  и отказывается  покинуть  эту
территорию, несмотря на незаконность оккупации, то рейх полностью оправдан в
принятии самых строгих мер против Расы и уже начал такие меры. Мы...
     Молотов почувствовал, как  у него что-то  упало внутри. Таким  способом
нацисты могут потребовать уступок  от  любого государства.  Фашистский режим
начал новое замаскированное  наступление,  и  теперь, следуя давно знакомому
образцу, привел обоснование новому неспровоцированному акту агрессии.
     Тем временем фон Риббентроп продолжал:
     -- ...подкрепляем наши  законные требования взрывом  новейшей  бомбы из
взрывчатого  металла  и  военными  действиями,  которые  последуют  за  этим
взрывом.  Бог  даст  германскому  рейху  победу,  которую  он  заслужил.  --
Германский министр иностранных дел сложил бумагу, убрал ее и выбросил вперед
правую руку в нацистском приветствии. -- Хайль Гитлер!
     Энтони Иден,  Шигенори  Того  и  Джордж  Маршалл  выглядели  такими  же
потрясенными, как и Молотов.  Вот  он, народный фронт: Гитлер  ни с  кем  не
проконсультировался,  прежде чем снова  начать военные действия. Он  и очень
возможно, что и все остальные, должны будут заплатить за это.
     Уотат закончил  свои шипения, похлопывания и  поскрипывания для Атвара.
Молотов ждал,  что сейчас адмирал взорвется и пообещает ужасные разрушения в
Германии за  то,  что  уже  сделано.  Комиссар иностранных  дел  должен  был
встретить подобную реакцию с невозмутимостью.
     Вместо этого Атвар произнес  несколько слов,  обращаясь  к переводчику,
который и объявил громогласно:
     --  Благородный адмирал  повелел мне  сказать вам,  что  он  рассмотрит
данное заявление.
     Пока Уотат переводил, командующий ящеров покинул зал.
     Он вернулся  через  несколько минут  и  снова заговорил с переводчиком.
Одно за другим Уотат  перевел его слова на  английский. Одновременно Донской
переводил с английского на русский для Молотова:
     --  Благородный  адмирал  удивляется, почему  представитель  не-империи
Германия  заставил нас прийти сюда, чтобы выслушать заявление, не содержащее
в  себе  ни малейшего намека на реальность. На самом деле никакого  атомного
взрыва не было ни на территории Германии, ни вблизи нее.  Никакой  необычной
военной активности среди германских войск не замечено.  Благородный  адмирал
спрашивает: не испортились ли мозги у вас, представитель фон Риббентроп, или
у вашего фюрера?
     Фон Риббентроп уставился  на  Атвара. Молотов и остальные представители
смотрели  на  фон  Риббентропа.  Где-то  произошло  что-то  значительное,  и
произошло не так, как ожидалось, -- это было очевидно. Но что? И где?
     * * *
     Отто  Скорцени давил на красную  кнопку, пока не побелел  ноготь на его
большом  пальце.  Генрих  Ягер ждал,  что  южный  горизонт  осветится  новым
краткоживущим  солнцем  и затем  последует  артподготовка.  Он  сказал через
переговорное устройство Иоганнесу Дрюккеру:
     -- Будьте готовы запустить двигатель.
     -- Яволь, господин полковник, -- ответил водитель.
     Но  новое  солнце  так  и не взошло. Серый  польский  день  продолжался
спокойно. Скорцени снова ткнул большим пальнем в кнопку. Ничего не случилось
     -- Христос на кресте, -- пробормотал эсэсовец. Затем, чувствуя, что это
слишком слабо, чтобы удовлетворить его,  добавил: -- Богом проклятый ублюдок
жрущей дерьмо суки.
     Он еще раз нажал  кнопку, прежде чем  с отвращением швырнуть передатчик
на землю, и обернулся к чернорубашечнику, стоявшему рядом:
     -- Дай мне запасной. Шнелль!
     -- Яволь, герр штандартенфюрер!
     Другой  офицер  СС  поспешил  прочь и спешно вернулся  с передатчиком и
пультом, точно такими же, какие только что не сработали.
     Скорцени щелкнул выключателем  и нажал кнопку на новом  пульте. И снова
бомба в Лодзи не взорвалась.
     --  Дерьмо,  -- устало проговорил Скорцени, словно  более выразительные
ругательства потребовали бы от него слишком много сил.
     Он было начал разбивать второй передатчик, но удержался.
     Покачав головой, он сказал:
     --   Что-то  где-то  грохнулось.  Иди  и  передай  на   общей  частоте:
"Баклажан".
     --  "Баклажан"?  --  Эсэсовец  выглядел  как  пес,  у которого отобрали
лакомую кость. -- Неужели мы должны?
     -- Бьюсь  об  заклад на  твою задницу,  Макс, другого  выхода  нет,  --
ответил Скорцени. -- Если  бомба не  взрывается, нам не  двинуться.  Она  не
взорвалась. Теперь мы должны послать войскам сигнал  отбоя, чтобы они знали,
что атака задерживается. Как только она взорвется, мы пошлем сигнал "Нож". А
теперь беги, черт  тебя побери! Если какой-нибудь нетерпеливый идиот откроет
огонь из-за  того, что не получил сигнала  об  отмене  атаки, Гиммлер пустит
твои кишки на подтяжки.
     Ягер никогда не видел, чтобы  кто-либо двигался  так быстро, как бедный
Макс.
     -- Что теперь? -- спросил он Скорцени.
     Он  не  часто  видел этого  крупного грубоватого  австрийца в состоянии
нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.
     -- Будь я  проклят, если  знаю. Может, какой-то могильщик,  или как там
его  называют  жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и
оторвал  ее?  Если  ничего  другого   не  случилось,  то  простое  повторное
подключение  исправит  дело.  А   вот  если  что-то  серьезнее,  если  евреи
обнаружили  бомбу...  -- Он покачал  головой. --  Вот  это  совсем  худо. По
каким-то странным причинам они совсем нас не любят.
     И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.
     "По каким-то странным причинам". Только так Скорцени мог определить то,
что рейх  сделал  с  евреями.  Пожалуй,  он  подошел  к  истине  ближе,  чем
большинство  германских офицеров, но все же недостаточно близко,  по  мнению
Ягера. Полковник спросил:
     -- И что ты собираешься делать?
     Скорцени посмотрел на него, как на идиота.
     --  А  как  ты  думаешь? Я  собираюсь просочиться  в Лодзь  и заставить
сработать эту  дрянь  тем или другим способом.  Как  я сказал, надеюсь,  что
проблема только в антенне. Но  если  не  в  ней и евреи  разнюхали  каким-то
образом о бомбе, мне будет весело.
     -- Тебе нечего  и думать идти туда самому, -- воскликнул  Ягер. -- Если
евреи нашли ее, -- этого он и сам не знал наверняка, -- они превратят тебя в
кровяную колбасу.
     Скорцени снова покачал головой.
     --  Ошибаешься, Ягер. Это -- как говорят ублюдки из британской  авиации
-- кусок пирога, вот  что.  Сейчас  ведь  перемирие, помнишь? Даже если жиды
украли бомбу, они не будут ее охранять, как  зеницу ока. Зачем им эго? Они и
не  заподозрят,  что  мы  уже  начали  ее   искать,  потому  что   не  могут
предположить,  что мы собирались  взорвать  ее  во время  перемирия.  -- Его
язвительность  приобретала прежнюю  силу.  --  Конечно,  нет. Мы  -- хорошие
маленькие мальчики и девочки, правильно?  С одним  исключением: я  нехороший
маленький мальчик.
     -- M-м, я заметил, -- сухо сказал Ягер.
     Теперь  смех  Скорцени  был снова  полон  его злобного недовольства  --
террорист быстро приходил в себя. И еще  -- он  чертовки хорошо размышлял на
ходу: каждое его слово казалось разумным.
     -- Когда ты отправишься?
     --  Вот  только переоденусь,  возьму пайки  и  позабочусь о паре  вещей
здесь, -- ответил эсэсовец. --  Если  бомба взорвется, она  так даст в  зубы
этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.
     Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.
     С   высоты   купола  "пантеры"   Ягер  смотрел  ему   вслед.  Если  его
подразделение  находится в  полной  боевой готовности, может  ли  он уйти  и
передать  сообщение  Мечиславу,  чтобы  тот  кружными путями  переправил его
Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего
не  сможет  сделать  не  только для  тысяч  евреев,  которые  превратятся  в
грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв
атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.
     Из нижней части башни "пантеры" Гюнтер Грилльпарцер спросил:
     -- Сегодня представление отменяется, полковник?
     -- Похоже, что так, -- ответил Ягер  и затем не удержался: -- Хотя и не
скажу, что сожалею.
     К его удивлению, Грилльпарцер сказал:
     --  Аминь.  --  После  короткой  паузы  наводчик,  похоже,  решил,  что
требуется  какое-то  объяснение.  --  Видите  ли, господин  полковник, я  не
сторонник жидов,  но  не похоже, чтобы  теперь они  нас тревожили  в  первую
очередь, вы понимаете, что я  имею в виду? Вот ящерам я на самом деле  хотел
бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.
     --  Капрал,  по моему мнению, вам  вполне  подойдут красные лампасы  на
брюки и генеральный штаб, -- сказал  Ягер. -- Мне  кажется, что у вас больше
здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.
     --  Если  я   им  стану,  значит,  Германии  помогает  Бог,  --  сказал
Грилльпарцер и рассмеялся.
     --  Бог   помогает  Германии,  --  согласился   Ягер,  но  к  смеху  не
присоединился.
     Остаток дня прошел  словно  в летаргическом сне. Ягер  и  его  экипаж с
облегчением  выбрались  из  своей  "пантеры":  каждый  раз, выступая  против
ящеров,  вы бросаете кости,  и раньше  или позже на  вас посмотрят  "змеиные
глаза" [<i>"Двойка", проигрышная  комбинация игральных костей. -- Прим.  ред.</i>].
Где-то  после полудня  Отто  Скорцени исчез.  Ягер представил  себе,  как он
пробирается  в Лодзь, с мешком  за плечами и,  скорее всего,  прикрыв гримом
свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск  в глазах?
Ягер сомневался.
     Иоганнес Дрюккер тоже исчез ненадолго,  но вскоре  вернулся с триумфом,
притащив столько колбасы, что ее хватило бы на ужин для всех.
     -- Рыцарский крест этому  человеку!  -- воскликнул Гюнтер Грилльпарцер.
Повернувшись к Ягеру, он сказал с улыбкой: -- Прежде чем вы отправите меня в
генеральный штаб, господин полковник, я ведь тоже могу повеселиться,  не так
ли?
     -- Почему же нет? -- сказал Ягер. -- Почему бы и нет?
     Когда  сгустились сумерки,  они  развели  костер и  поставили  на огонь
горшок, чтобы  сварить колбасу. От  вкусного  пара, повалившего от горшка, у
Ягера  потекли слюнки. Когда он заслышал приближающиеся шаги, то  решил, что
идет  экипаж  другого танка, привлеченный  запахом, в  надежде получить свою
долю.
     Но люди,  которые подходили к  костру, носили не форму  танкистов,  они
были в черной форме СС. "Значит, Макс и его друзья тоже не  прочь  попросить
колбаски?" -- удивленно подумал Ягер.
     Макс вытащил из кобуры "вальтер" и направил  в  живот  Ягеру. Эсэсовцы,
которые пришли с ним, взяли на прицел остальных танкистов.
     -- Вы  немедленно пойдете  со мной,  полковник,  или я  застрелю вас на
месте, -- сказал Макс. -- Вы арестованы за измену рейху.
     * * *
     -- Благородный адмирал, -- поздоровался Мойше Русецкий.
     Он привык  к  встречам с Атваром.  Он  даже  стал готовиться к ним. Чем
более полезным  считал его Атвар, тем меньше вероятность того, что ему и его
семье  придется  расплачиваться за  прежние  выступления  против  ящеров.  А
догадываться о  ходах  дипломатов  великих держав было  такой  замечательной
игрой, что шахматы по сравнению с ней казались ребяческой забавой. Очевидно,
его догадки были гораздо точнее, чем у большинства ящеров. И поэтому вопросы
поступали  бесконечным  потоком. От  него  требовалось оценивать,  как  идут
переговоры, что  вызывало  восхищение  у него  самого: он  был  причастен  к
секретам, известным лишь горстке  людей. Атвар  заговорил  на  своем  языке.
Золрааг превратил его слова в обычную польско-германскую смесь:
     -- Вам,  конечно,  известен тосевитский  не-император Гитлер,  и вы  не
имеете хорошего мнения о нем -- я полагаю, это остается истинным?
     -- Да, благородный адмирал. -- Мойше добавил усиливающее покашливание.
     --  Хорошо,  -- сказал Атвар. -- Из этого я  делаю вывод, что  тогда вы
выскажете более честное мнение о его действиях, чем,  например, о  действиях
Черчилля: ваша солидарность с другими  Большими Уродами в отношении  Гитлера
будет меньше. Это тоже правильно?
     -- Да, благородный адмирал, -- повторил Мойше.
     Напоминание  о том,  что  Гитлер является его  соплеменником, вовсе  не
наполнило  его  радостью. Что бы ни говорили  о ящерах, но они показали себя
лучшим народом, чем нацисты Адольфа Гитлера.
     -- Очень хорошо, -- сказал Атвар через Золраага. -- Тогда такой вопрос:
как вы расцениваете поведение Гитлера и фон Риббентропа?  Последний призывал
меня  объявить  о  взрыве атомной  бомбы и  возобновлении  военных  действий
Германии против  Расы, в то время как на  самом  деле этот взрыв  и  военные
действия -- исключая несколько  эпизодов чуть активнее обычного -- не  имели
места.
     Мойше задумался.
     -- Это в самом деле произошло, благородный адмирал?
     -- Истинно, -- сказал Атвар слово, которое Русецкий понимал и  на языке
ящеров.
     Он задумался и почесал  голову. Насколько он знал, в глазах Атвара этот
жест мог  показаться грубым. Но с другой стороны, он был Большим Уродом, так
что в глазах Атвара он был грубым по определению. Он медленно проговорил:
     -- Мне трудно поверить, что фон Риббентроп мог сделать такое заявление,
зная, что это неправда и что вы легко можете это проверить.
     --  Таково  ваше  восприятие,  --  сказал  адмирал.   --  Когда  самец,
представитель Гитлера, сделал это  заявление, я немедленно проверил и, найдя
его  фальшивым,  вернулся,  чтобы   проинформировать  его  об   этом  факте.
Единодушное  мнение  наших  психологов  --  мое  заявление  стало  для  него
сюрпризом. Теперь посмотрите сами.
     По  жесту Атвара Золрааг включил небольшой экран. Появилось изображение
фон  Риббентропа, который выглядел  одновременно  наглым и  напуганным.  Ему
что-то говорили на пришепетывающем английском.
     Глаза германского  министра иностранных  дел  широко открылись, челюсть
отвисла, рука схватилась за край стола.
     -- Благородный адмирал, этот человек в состоянии крайнего удивления, --
объявил Мойше.
     --  Так мы  и думали, -- согласился Атвар. --  Это  поднимает следующий
вопрос:   не  является  ли  выдача  фальшивой  информации  частью  какого-то
нечестного  плана гитлеровской  стороны, или же  эта информация должна  была
быть правдивой? В любом случае, конечно,  фон Риббентроп должен  был считать
ее точной в тот момент, когда сообщал ее.
     -- Да.  --  Мойше  снова  почесал  голову,  стараясь  определить, какую
возможную пользу мог получить  Гитлер,  умышленно обманывая своего  министра
иностранных дел. --  Я  прихожу  к выводу, что немцы намеревались напасть на
вас.
     -- Такое заключение сделали  и  мы, хотя и предупредили, что они сильно
пострадают,  если  предпримут  такое  нападение,  --  сказал Атвар.  --  Это
беспокоит:  где-то  на  границе  между  нами  и  гитлеровскими  войсками,  а
возможно, за  этой границей, вероятно, имеется  ядерное оружие,  которое  по
какой-то причине не взорвалось.  Мы искали его, но  не нашли. После случая в
Эль-Искандрии у нас нет уверенности, что мы сможем найти его. Отсюда вопрос:
смирится ли Гитлер с неудачей и возобновит переговоры или все же постарается
взорвать бомбу?
     Заглянуть  внутрь  мозгов  Гитлера  -- все  равно  что  удалить  ткань,
пораженную гангреной: отталкивающее, но необходимое дело.
     -- Если немцы  найдут способ взорвать бомбу, то я  предполагаю, что они
это сделают, -- сказал Мойше. -- Но я должен повториться, что это всего лишь
предположение.
     -- Оно совпадает с предположениями, которые  сделали наши аналитики, --
сказал Атвар. -- Насколько оно точно, покажет только время, но я думаю,  что
вы высказали мне лучшее и наиболее обоснованное суждение.
     -- Истинно, благородный адмирал, -- сказал Мойше на языке Расы.
     --  Хорошо,  --  ответил  ящер. --  Я  придерживаюсь того мнения, что в
прошлом  мы  старались использовать вас в слишком широких пределах, и, как в
случае  с любым инструментом, которым злоупотребляют, это вызвало трудности,
которых мы могли  бы избежать, если бы  вас  держали в рамках, подходящих  к
вашей  ситуации. Кажется, это в значительной степени является причиной вашей
враждебности по отношению к нам и вашего выступления против нас.
     -- В определенной степени дело обстоит именно так, -- согласился Мойше.
     Это  было наилучшее  приближение к пониманию его характера, к  которому
когда-либо   приходили   ящеры,   и  куда   более  предпочтительное,  нежели
приравнивание его действий к измене.
     --  Если  нож ломается из-за  того, что  его использовали вместо  лома,
разве  виноват  нож?  --  продолжил  Атвар.  --  Нет, это  ошибка того,  кто
пользовался инструментом. Ввиду того,  Мойше Русецкий, что ваша служба  дала
лучшие  результаты,  когда вас стали использовать  правильно, я склоняюсь  к
тому, чтобы пересмотреть прошлые прегрешения. Когда переговоры между Расой и
тосевитами закончатся, возможно, мы возвратим вас на территорию, где вы были
повторно захвачены...
     --  Благородный  адмирал  имеет  в виду  Палестину, -- добавил  от себя
Золрааг.  --   Названия,  которые  вы  даете  разным   местам,  создают  нам
значительные трудности,  в  особенности  когда  к  одному и  тому  же  месту
относятся несколько названий.
     Атвар продолжил:
     -- Мы поселим вас там, как я сказал, с вашей  самкой и  детенышем и при
необходимости будем консультироваться  с вами по тосевитским делам. Для  нас
будет лучше признать  с  настоящего  времени пределы вашей деятельности и не
заставлять вас добывать информацию или вести пропаганду, которую вы считаете
неприятной. Вы принимаете такое предложение?
     Они  хотят вернуть его в  Палестину  --  на  Святую  Землю -- вместе  с
семьей?  Они  хотят  использовать  его  как  эксперта  по  человечеству  без
принуждения и унижений? Он осторожно сказал:
     -- Благородный адмирал, единственно, что меня беспокоит: все это звучит
слишком хорошо, чтобы быть истинным.
     --  Это истина, --  ответил адмирал.  -- Вы когда-нибудь  видели, Мойше
Русецкий, чтобы Раса нарушала обещания, которые дала?
     --  Я не  видел  такого, --  ответил  Мойше. -- Но я  видел,  как  Раса
приказывает, вместо того чтобы попробовать прийти к согласию.
     Атвар вздохнул совершенно по-человечески.
     -- На Тосев-3 это оказалось куда менее эффективным, чем мы бы желали. И
в связи с этим мы пробуем здесь новые методы, какими  бы неприятными они нам
ни казались.  Когда сюда  прибудут  самцы и  самки флота  колонизации,  они,
несомненно, выскажут немало отрицательного в отношении нашей практики, но мы
зато сможем предложить им  значительную часть  поверхности живой планеты, на
которой  можно поселиться.  Принимая во внимание  то, что могло бы случиться
здесь, это решение кажется мне приемлемым.
     --  Я  не  вижу причин не  согласиться с  вами, благородный адмирал, --
сказал Мойше.  --  Временами не каждый может получить все, что он  хотел бы,
используя конкретную ситуацию.
     --  С  Расой такого  еще никогда не случалось, --  сказал Атвар,  снова
вздохнув.
     От  мировых  проблем  Мойше перешел  к  личным, сформулировав  их одним
предложением:
     -- Когда вы поселите  меня и мою семью в Палестине,  то мне хотелось бы
еще кое-чего.
     -- Что же это? -- спросил адмирал.
     Русецкий задумался, не слишком ли далеко он заходит в погоне за удачей,
но тем не менее рискнул:
     --  Вы знаете, до захвата  немцами Польши я учился на врача. Я хотел бы
продолжить  эту учебу  не  только с  людьми, но и с самцами Расы. Если будет
мир, то нам надо будет так многому научиться у вас...
     -- Одна из моих главных забот в поддержании  мирного сосуществования  с
вами, Большими Уродами, это чему вы можете научиться у нас, -- сказал Атвар.
-- Вы уже узнали слишком  много. Но я не считаю, что в медицине вы создадите
нам большую опасность. Очень хорошо, Мойше Русецкий, пусть будет так, как вы
сказали.
     --  Благодарю  вас,  благородный  адмирал, -- сказал Мойше. В  каком-то
американском фильме прозвучало выражение, почему-то запомнившееся Русецкому:
"У этой сделки аромат розы". -- Роза, -- пробормотал он. -- Точно как роза.
     -- Мойше  Русецкий?  -- спросил Атвар с  вопросительным  покашливанием:
Золрааг не смог перевести бормотание тосевита.
     -- Мы заключили сделку,  благородный адмирал, -- сказал Мойше, надеясь,
что у розы будет не слишком много шипов.
     * * *
     Страха отклонился от микрофона и снял наушники, которые плохо прилегали
к его слуховым перепонкам.
     --  Еще  одна  радиопередача,  --  сказал он, поворачивая один  глаз  в
сторону  Сэма  Игера.  --  Я не  вижу  необходимости  продолжать  их,  когда
переговоры между Расой и  вами,  Большими  Уродами, идут так успешно.  Вы не
можете  себе  представить, как вы  должны были  напугать этого тяжеловесного
старого Атвара, чтобы вообще заставить его пойти на переговоры.
     -- Я  рад, что он наконец уступил, -- сказал Сэм. -- Я сыт войной. Весь
этот мир сыт войной по горло.
     -- Полумеры любого вида на Тосев-3 не приводят  к успеху, -- согласился
Страха.  -- Если бы в раскраске  главнокомандующего флотом был я, мы привели
бы вас, тосевитов, к покорности быстрее и жестче.
     -- Я знаю, -- кивнул Игер.
     Беглый командир  никогда не делал  секрета  из  того, что  предпочитает
кнут, а не пряник.  Сэм  вспомнил об американской  атомной бомбе, спрятанной
где-то здесь, в Хот-Спрингсе, не более чем в нескольких сотнях ярдов от этой
душной маленькой студии. Конечно, он не мог рассказать Страхе об этой бомбе:
проговорись он  -- и генерал Донован  приколотит его скальп к стене. Поэтому
он заговорил о другом:
     -- Три не-империи, способные  делать атомные бомбы, стали  бы серьезной
проблемой даже для вас.
     -- Истинно так. Конечно, это так. -- Страха вздохнул. -- Когда наступит
мир -- если он наступит, -- что будет со мной?
     -- Мы не  вернем  вас обратно Расе, чтобы они отомстили, -- сказал Сэм.
-- Мы уже поставили в известность ваших представителей в Каире. Это не очень
понравилось им, но они согласились.
     --  Я уже знаю, --  ответил Страха. --  Значит, я  буду жить всю  жизнь
среди вас, тосевитов США? И как же я буду проводить время?
     --  О! --  Сэм начал понимать, к чему клонит беглец. -- Некоторые самцы
Расы прекрасно  устроились у нас. Весстил научил нас удивительно многому  по
ракетной технике, а Ристин...
     -- Превратился в Большого Урода, -- ядовито сказал Страха.
     -- А как вы полагаете, что он должен был делать? -- спросил Сэм.
     -- Он  --  самец Расы. Он  должен иметь достоинство помнить об этом, --
ответил Страха.
     Через секунду Сэм сообразил, кого вдруг  ему напомнил ящер: английского
сноба,  который свысока смотрит  на  соотечественника,  "ставшего местным" в
Танганьике, в  Бирме  или  где-нибудь  еще. Он видел  немало  кинофильмов  о
джунглях  с  подобными персонажами. Беда в том, что он не мог объяснить  это
Страхе без риска оскорбить его еще сильнее.
     --  Может  быть,  когда  мы  заключим  мир,  то...  --  Ему  надо  было
высказаться обиняком, но он сказал напрямую. -- Мы добьемся и амнистии.
     --  Для таких, как Ристин, амнистия будет наверняка, --  сказал Страха.
-- Он получит  ее, хотя она  ему не нужна,  чтобы  наслаждаться  жизнью. Для
таких,  как Весстил, тоже  возможна амнистия. Весстил многому  вас научил --
это  истинно, Сэм  Игер, как вы сказали. Но он попал  к вам,  тосевитам,  по
моему приказу. Он был пилотом моего челнока: когда я приказал, он был обязан
выполнить приказ, и он его выполнил.  Несмотря на помощь, которую  он оказал
вам,  он  может  быть прощен. Но для  меня,  Сэм Игер, амнистии  не будет. Я
попытался свалить адмирала Атвара, чтобы не дать ему проиграть войну с вами,
тосевитами.  Я  проиграл  --  а  он,  выиграл ли он  эту  войну? Думаете, он
позволит мне жить на территории, которую получит Раса после наступления мира
-- если он наступит? Возможно, но я буду напоминать ему, что был прав, когда
подверг сомнению его действия, я  одним своим видом буду напоминать ему, что
вторжение сорвалось. Нет. Если я еще должен жить,  то должен жить среди вас,
Больших Уродов.
     Сэм медленно наклонил голову. Изменники  никогда не возвращаются домой;
похоже,  что у ящеров дело обстоит так же, как у людей. Если бы Рудольф Гесс
прилетел  обратно  в  Германию  из Англии, разве  встретил бы его  Гитлер  с
распростертыми  объятиями? Вряд ли. Но Гесс  в  Англии был  по  крайней мере
среди своих соплеменников-людей. Здесь, в Хот-Спрингсе, Страха попал в такую
же ловушку, как человек, попавший в плен к ящерам, человек, которому суждено
провести остаток своих дней с ними -- или, точнее, на их Родине.
     -- Мы сделаем все, что сможем, чтобы вам было удобно, -- обещал Игер.
     -- В этом же ваши лидеры и вы заверяли меня с самого начала, -- ответил
Страха. -- И, насколько это в ваших возможностях, вы это сделали. Я не  могу
жаловаться  на  ваши намерения. Но они распространяются только на  настоящее
время, Сэм Игер.  Если  наступит  мир, я останусь здесь как аналитик Расы  и
пропагандист этой не-империи. Разве это не наиболее вероятный вариант?
     -- Истинно, -- сказал Сэм.  -- Вы заработали себе место здесь навсегда.
Вы не хотите заниматься этим?
     -- Я  буду -- и это все,  что я могу сделать. Но вы меня не поняли,  --
сказал  Страха.  --  Я  останусь  здесь,  среди  вас,  тосевитов.  Наверняка
останутся и  несколько других  самцов. И мы создадим нашу  крошечную общину,
потому что мы принадлежим Расе. Наши глаза будут обращены к тому,  что будет
делать здесь, на Тосев-3, основная  часть Расы, и мы будем  изучать это  для
лидеров данной не-империи и никогда не станем частью  ее.  Как  жить в таком
одиночестве? Возможно ли это? Я должен знать.
     -- Извините, -- сказал Игер. -- Я сначала не понял.
     Еще до того, как немцы  завоевали  Францию, в газетах писали о том, как
жили  русские  эмигранты  в Париже.  Если  кто-нибудь  из  них  уцелел,  они
наверняка отнеслись бы к Страхе с симпатией:  им довелось извне  смотреть на
то, как большая часть их соотечественников строила что-то  новое. Если это и
не было адом, то во всяком случае неплохой тренировочной площадкой.
     Страха вздохнул.
     --  Кроме того, через небольшое время -- по меркам, которыми пользуется
Раса,  -- сюда  прибудет флот  колонизации. Будут инкубированы выводки  яиц.
Будет ли среди них мое? Есть над чем посмеяться.
     Его рот открылся -- и остался открытым.
     У  некоторых  русских  эмигрантов   были  русские  жены,  у  других  --
любовницы.  Кому-то  доставались жаждущие  француженки.  Страхе  недоставало
самки-ящера  не  так, как мужчине  недостает  женщины:  если Страха не видел
(вернее,  не обонял) самку, он о ней и не думал. И тем не менее он продолжал
рассматривать  Расу  как  единое  целое, к  которому  уже  никогда не  будет
принадлежать.
     -- Это трудно, командир, -- сказал Сэм.
     -- Истинно, -- сказал Страха. -- Но когда я спускался в эту не-империю,
я  не  спрашивал, будет ли моя жизнь  легкой, а только о  том, будет  ли она
продолжаться.  Она   продолжается.   Она   будет  продолжаться   и   в   тех
обстоятельствах,  которые  я для себя изберу. И скорее всего  я  буду  долго
размышлять о том, правильное ли решение я принял.
     Сэму хотелось сказать что-то подходящее к случаю, но ничего подобного в
своей жизни он не переживал.
     * * *
     Мордехай  Анелевич  равнодушно  прошел  мимо  фабрики,  на которой  еще
несколько  месяцев назад рабочие  выпускали зимнюю одежду  для ящеров. Затем
нацистская ракета попала прямо в здание. Теперь оно выглядело так, как любое
другое, которое разрушила бомба весом  в одну тонну: сплошное крошево. Слава
богу, что ракета ударила во время ночной смены, когда людей было очень мало.
     Анелевич  осмотрелся. Улица  была  почти безлюдной.  Он подтянул брюки,
будто поправляя  их. Затем нырнул за полуразрушенную стену  фабрики: это мог
сделать любой человек в поисках уединения, чтобы без помех облегчиться.
     Из руин прозвучала фраза на идиш:
     --  А, это вы.  Нам не  нравятся  люди, которые  забредают сюда, вы  же
знаете.
     -- И почему же, Мендель? -- сухо спросил Мордехай.
     -- Потому что мы высиживаем яйцо и надеемся, что из него никогда ничего
не вылупится,  --  ответил охранник тоном, куда  менее сдержанным, чем  тот,
которым он, вероятно, хотел бы ответить.
     -- Зато теперь оно в  нашем гнезде, а не там, куда  его положили немцы,
-- ответил Анелевич.
     Доставить  бомбу сюда с полей гетто [<i>Кладбище. -- Прим. ред.</i>] тоже было
целой эпопеей, которую Мордехай не  пожелал бы повторить  ни за что в жизни.
Бомба была закопана неглубоко, иначе он и его товарищи не смогли бы вытащить
ее.  Случилось так,  что  утром ящеры заметили  зияющую яму.  К счастью,  их
удовлетворило  вполне   правдоподобное  объяснение:   в  этой   могиле  были
похоронены умершие от холеры, и поэтому их пришлось  эксгумировать  и сжечь.
Как  и подавляющее большинство ящеров, Буним был очень щепетилен в отношении
людских болезней.
     Мордехай, скрытый во мраке разрушенной фабрики,  выглянул наружу. Никто
из  проходивших  по улице людей  не смотрел на него.  Похоже,  никто даже не
обратил  внимания на то, что он  так долго  не  выходит обратно. Он двинулся
дальше,  внутрь здания. Путь был извилист и проходил между кучами  кирпича и
обрушенными  внутренними стенами  здания, но  за пределами видимости с улицы
обломки были расчищены.
     Здесь  в  огромной  корзине  на особо прочной  телеге  покоилась бомба,
которую нацисты закопали на полях гетто. Потребовалось восемь лошадей, чтобы
привезти ее сюда,  и если понадобится  вывезти  ее отсюда, снова потребуются
восемь  крепких лошадей.  Одной  из  причин  того, что  Мордехай  выбрал для
укрытия именно это место, была конюшня, размещавшаяся за углом. Восемь самых
сильных тягловых лошадей, которых только сумело отыскать еврейское подполье,
содержались  в постоянном ожидании,  готовые при  необходимости  к  быстрому
перегону на фабрику.
     Словно  по волшебству из  тени появились  двое охранников  с автоматами
"шмайссер". Они кивнули Анелевичу. Он положил руку на бортик телеги.
     --  Если бы была  такая  возможность, я  увез бы эту проклятую штуку из
Лодзи совсем и поместил бы ее где-нибудь, где не так много ящеров.
     --  Хорошо бы, -- сказал один  из охранников, сухощавый,  с  бельмом на
глазу, по имени Хаим. -- Поместить ее куда-то, где и людей было бы поменьше.
А то любой, кто не из нас, может оказаться одним из "них".
     Он не стал уточнять, кто такие "они". Скорее всего, не знал. Мордехай и
сам  не знал, но разделял беспокойство Хаима.  Враг  твоего врага больше  не
становился твоим другом -- он оставался врагом, только другого вида. Всякий,
кто обнаружил бы здесь  бомбу -- ящеры, поляки, нацисты, даже евреи, которые
поддерживали  Мордехая  Хаима Румковского  ("Разве  не  странное  совпадение
имен?"  --  подумал  Анелевич),  --  попытался  бы  забрать   ее  отсюда   и
воспользоваться в своих интересах.
     Анелевич снова легонько похлопал по корзине.
     --  Если понадобится, мы  сможем сыграть роль Самсона в  храме [<i>То есть
погибнуть вместе с врагами. -- Прим. перев.</i>], -- сказал он.
     Хаим и второй охранник кивнули. Этот второй спросил:
     -- Вы уверены, что нацисты не смогут взорвать ее по радио?
     --  Конечно, не смогут,  Саул,  -- ответил  Анелевич. --  Мы  абсолютно
уверены  в  этом.  Но  детонатор  для  ручного  управления  взрывом  спрятан
неподалеку.  -- Оба  охранника  кивнули:  они  знали,  где  именно.  --  Бог
запрещает нам использовать его, вот и все.
     -- Аминь, -- одновременно сказали Хаим и Саул.
     --  Замечали  что-нибудь  по соседству?  --  спросил Мордехай,  как  он
спрашивал  каждый  раз,  когда  приходил  проверить  бомбу.  И,  как всегда,
охранники покачали головами. Охрана корзины стала для них рутинным делом: ни
один  не  обладал  богатым  воображением.  Анелевич  знал,  что  его  приход
доставляет им удовольствие.
     Он направился к выходу на улицу, задержавшись, чтобы задать Менделю тот
же вопрос.
     Мендель заверил его, что ничего необычного не заметил.
     Анелевич  убеждал  себя,   что  беспокоится   напрасно:   никто,  кроме
еврейского  подполья  -- и,  конечно,  нацистов,  --  не знал,  что в  Лодзь
доставлена бомба,  и никто, кроме  нескольких его людей,  не знает, где  она
теперь.  Нацисты  не  будут  пытаться  взорвать  ее,  тем  более  пока ящеры
соблюдают перемирие.
     Он говорил себе это много раз. И все еще верил с трудом. После пяти лет
войны,  сначала против  немцев, затем сразу против  немцев  и ящеров,  он  с
трудом мог верить любым заверениям в безопасности.
     Когда  он  вышел на  улицу,  то  демонстративно поправил  брюки,  затем
посмотрел  по сторонам, чтобы убедиться, не присматривается  ли кто-нибудь к
нему или к разрушенному зданию фабрики. Ничего не заметив, зашагал по улице.
     Впереди него,  метрах  в  пятнадцати,  быстро  шел высокий широкоплечий
человек  со  светло-каштановыми  волосами.  Он  повернул  за угол.  Анелевич
последовал за ним,  отметив только, что черное пальто коротковато прохожему:
полы  его  шлепали  по  икрам,  вместо  того  чтобы  закрывать  лодыжки, как
полагалось.  В  Лодзи было немного  таких крупных людей, что,  без сомнения,
объясняло, почему этот человек не  смог  найти  себе подходящее  пальто. Ему
недоставало до двух метров всего шести или восьми сантиметров.
     Нет,  людей  такого роста в гетто Анелевич  почти  не  видел.  Крупные,
мускулистые люди, которым требовалось  много пиши, на скудном пайке погибали
быстрее,  чем коротышки. Но такого  высокого  человека Анелевич видел не так
давно. Он нахмурился, стараясь вспомнить, где и когда это произошло. Один из
польских  фермеров, временами передававший информацию евреям? Но его не было
в Лодзи. Анелевич был почти уверен.
     И тут он побежал.  Возле угла,  за которым скрылся  высокий человек, он
задержался, вертя головой туда-сюда.
     Высокого  нигде  не было.  Анелевич подбежал к  следующему углу и снова
посмотрел во  все  стороны. По-прежнему никаких признаков высокого. С досады
он пнул камень мостовой.
     Действительно ли на улицах лодзинского гетто появился Отто Скорцени или
ему  привиделось? У эсэсовца не было разумных причин являться здесь, поэтому
Анелевич старался убедить себя, что увидел кого-то  другого, такого же роста
и телосложения.
     --  Это невозможно, --  проговорил он про себя. -- Если нацисты взорвут
Лодзь  во время мирных переговоров, то один бог знает,  что ящеры обрушат на
их  головы: посеешь ветер,  пожнешь  бурю.  Даже Гитлер  вряд  ли  настолько
спятил.
     Но как и от прошлых страхов, так  и от этого опасения избавиться он  не
мог. Если вдуматься, до какой же все-таки степени спятил Гитлер?
     * * *
     Дэвид  Гольдфарб  и  Бэзил  Раундбуш слезли с велосипедов и нетерпеливо
поспешили к таверне "Белая лошадь" -- как спешили бы к оазису в пустыне.
     -- Жаль, что мы не можем взять с собой Мцеппса, -- заметил Раундбуш. --
Ты не хотел бы помочь бедному зануде провести вечер получше?
     -- Я? -- спросил Гольдфарб. -- И не подумаю.
     --  Похвальное поведение,  -- сказал  Раундбуш, кивая. -- Поступай  так
всегда -- и ты далеко  пойдешь, хотя  если все  время думать о том, чтобы не
думать, то это может испортить праздник, как думаешь?
     У Гольдфарба  хватило здравого смысла не впутываться в этот бесконечный
спор.  Он  распахнул  дверь в "Белую лошадь" и окунулся в облако  дыма и гул
голосов. Бэзил  Раундбуш  вошел  и  захлопнул дверь.  После  этого Гольдфарб
отодвинул в сторону черный занавес, закрывавший вход изнутри, и они  вошли в
помещение.
     Яркий электрический свет заставил их заморгать.
     -- Мне здесь больше нравилось  при  факелах и отсветах очага, -- сказал
Дэвид. --  Придает атмосферу прошлого: чувствуешь,  что Шекспир или  Джонсон
могли бы заглянуть сюда, чтобы пропустить пинту пива вместе со всеми.
     --  Загляни  сюда  Джонсон,  одной  пинтой  не ограничилось бы,  и  это
совершенно точно.  -- сказал Раундбуш. --  Все  эти факелы возвращают нас  в
восемнадцатое  столетие, должен заметить. Но  помни,  старик,  восемнадцатое
столетие было  грязным и неприятным.  Так что  -- даешь электричество каждый
день!
     -- Похоже, что так и будет, -- сказал Гольдфарб, направляясь к бару. --
Удивительно,  как  быстро можно восстановить электроснабжение  в  отсутствие
постоянных бомбежек.
     --  Действительно,  --  согласился  Раундбуш. --  Я  слышал,  что  если
перемирие  продолжится, то вскоре будет отменено и затемнение. -- Он помахал
Наоми Каплан, которая стояла  за стойкой. Она улыбнулась и помахала в ответ,
затем  ее  улыбка  стала  еще  шире  --  она  увидела  за  спиной  Раундбуша
низкорослого  Гольдфарба.  Раундбуш хмыкнул.  --  Ты  -- счастливый  парень.
Надеюсь, ты знаешь это.
     -- Можешь поверить, знаю, -- сказал Гольдфарб с таким энтузиазмом,  что
Раундбуш  рассмеялся.  --  А  если  бы  не  знал,  моя семья  слишком  часто
напоминает мне, чтобы я не забыл.
     Его родители,  братья и  сестры  одобрили Наоми. Он был уверен, что все
будет  хорошо  и дальше. К  его огромному облегчению, она  тоже с  симпатией
отнеслась  к ним,  хотя их переполненная  квартира в Ист-Энде была далека по
удобствам  от  комфорта верхушки среднего  класса,  в  котором она выросла в
Германии -- до того, как Гитлер сделал жизнь евреев невозможной.
     Они нашли очень узкое свободное место возле стойки и втиснулись в него,
локтями  расширяя  пространство.  Раундбуш  щелкнул  серебряной  монетой  по
влажному полированному дереву.
     --  Две пинты лучшего  горького,  --  сказал он  Наоми  и  добавил  еще
несколько монет. -- А это для вас, если не возражаете.
     -- Благодарю вас, нет, -- сказала она и сдвинула лишние монетки обратно
к Раундбушу.
     Остальные она смела в коробку под стойкой.  Гольдфарбу  хотелось, чтобы
она перестала  работать здесь,  но  она  получала гораздо  больше,  чем  он.
Владелец "Белой лошади" мог  поднимать цены, чтобы  идти в ногу с инфляцией,
скачущей по британской экономике, и почти тут же повышать жалование. Скудное
жалование Гольдфарба,  служащего  королевских  ВВС,  отставало  на несколько
бюрократических  шагов. Когда его призвали в 1939 году, он мог  думать,  что
получает приличные деньги, -- теперь они почти равнялись нищете.
     Он проглотил свою пинту и купил вторую. Наоми позволила ему взять пинту
и для нее, невзирая на протесты Бэзила Раундбуша.
     Они уже подняли свои кружки, когда кто-то за спиной Гольдфарба спросил:
     -- Кто эта твоя новая приятельница, старик?
     Гольдфарб не слышал этого кентерберийского выговора уже целую вечность.
     --  Джоунз! -- сказал он. -- Я не видел тебя так давно, что уж подумал,
что  ты  расстался с жизнью. -- Затем он бросил взгляд  на товарищей Джерома
Джоунза,  и  его  глаза  расширились еще  больше.  --  Мистер Эмбри!  Мистер
Бэгнолл! Я и не знал, что вы объявились дома!
     Последовали  представления. Джером  Джоунз  замигал от удивления, когда
Гольдфарб представил Наоми Каплан как свою невесту.
     --  Счастливец! -- воскликнул он. -- Нашел себе  прекрасную  девушку, и
ставлю два против одного, что она не снайпер и не коммунистка.
     -- Э-э...  нет,  --  сказал Дэвид. Он  кашлянул. -- Я не  ошибусь, если
предположу, что в недавнем прошлом ты не так уж плохо проводил время?
     -- Ты  и половины не предположишь!  --  ответил специалист по радарам с
непривычной искренностью. -- Даже половины.
     Гольдфарб узнал эту  интонацию  --  так  говорят  о  местах и делах,  о
которых не хочется вспоминать. Чем больше он думал об этом, тем  больше  ему
хотелось отвлечься.
     К стойке бара вернулась Сильвия с подносом пустых кружек.
     --  Боже  мой,  --  сказала  она,   взглянув  на  вновь  прибывших.  --
Посмотрите, кого ветер принес  к нам. -- Она инстинктивно пригладила волосы.
-- Где же  вы, парни, болтались? Я думала... -- Она не договорила, хотя ей в
голову явно пришла та же мысль, что и Гольдфарбу.
     -- В прекрасном, романтичном Пскове. -- Джордж Бэгнолл закатил глаза.
     -- Где это, как вы назвали? -- спросила Сильвия.
     -- Если провести  линию от Ленинграда до Варшавы, она  пройдет недалеко
от Пскова, -- ответил Бэгнолл.
     Гольдфарб мысленно представил себе карту.
     Джером Джоунз добавил:
     -- И  все время, пока мы там были,  единственное, что поддерживало нас,
так это  воспоминания  о  "Белой  лошади"  и  о  работающих  там  прекрасных
заботливых девушках.
     Сильвия посмотрела себе под ноги.
     --  Принеси мне  совок для мусора,  -- сказала она  Наоми.  --  Тонем в
грязи. -- Она снова повернулась к Джоунзу. -- А  ты даже  более сдержан, чем
мне помнится.
     Он  улыбнулся, совершенно  не смутившись. Бросив критический  взгляд на
всех троих, Сильвия продолжила:
     --  Вы были  последними, кто видел меня  за  неделю до  вашего отъезда.
Потом я слегла в постель с воспалением легких.
     -- Я никогда не ревновал к микробам, -- сказал Джоунз.
     Сильвия ткнула его локтем  в ребра,  достаточно сильно. Затем  зашла за
стойку, сняла с подноса грязные кружки и принялась наполнять новые.
     -- А где Дафна? -- спросил Кен Эмбри.
     --  Я  слышал,  что в прошлом  месяце  она родила девочек-близнецов, --
ответил Гольдфарб, эффектно завершая последовательность вопросов.
     -- Я бы сейчас кого-нибудь убил за кусочек бифштекса, -- сказал Бэгнолл
тоном, который никак нельзя было назвать шутливым. -- Никак не ожидал, что у
нас  с  едой  хуже,  чем  на континенте.  Черный хлеб,  пастернак,  капуста,
картошка -- то же самое, что ели немцы в последнюю зиму великой войны.
     --  Если  вы  слишком  сильно  захотите  бифштекса,  сэр,  то  рискуете
погибнуть, -- сказал Гольдфарб.  --  Владелец коровника в наши дни  охраняет
его  с винтовкой, и бандиты  тоже  легко добывают  винтовки. Все  обзавелись
винтовками,  когда пришли ящеры, и далеко не все вернули их обратно. Вы ведь
знаете о перестрелках из-за еды? О них постоянно сообщают газеты и радио.
     Сильвия кивком подтвердила согласие со сказанным.
     -- Сейчас, как на Диком Западе,  стрельба каждый день. Здесь, на берегу
океана, мы обходимся цыплятами и рыбой. Но говядина? Ее нет.
     -- Куры тоже чего-то стоят, -- сказал Бэзил Раундбуш.
     Гольдфарб промолчал, хотя с его крошечным жалованием у него было больше
оснований жаловаться, чем у офицера. Но если вы  еврей, вы трижды подумаете,
прежде чем позволите другим думать о себе как о бедняке.
     Джером Джоунз хлопнул себя по карману брюк.
     --  В  мире   теперь  деньги  не  самая  большая   забота,  даже   если
восемнадцатимесячное  жалование свалилось на  меня  сразу.  И между  прочим,
денег оказалось  больше,  чем я  ожидал. Сколько раз повышали вам жалование,
пока мы отсутствовали?
     --  Три или четыре, --  ответил Гольдфарб.  -- Но это  не такие большие
деньги,  как  тебе  кажется.  Цены  росли  гораздо  быстрее, чем  жалование.
Несколько минут назад я как раз думал об этом.
     Он посмотрел через стойку на Наоми, которая только что поставила кружку
перед  одетым  в прорезиненную одежду  рыбаком,  и тихо вздохнул. Как хорошо
было  бы забрать  ее отсюда и жить вместе  на его жалование  -- если  бы его
хватало больше чем на одного человека.
     Он поймал взгляд невесты. Она улыбнулась ему.
     -- Угощаю всех  моих  друзей, -- сказал  он, роясь  в кармане и пытаясь
определить, какие скомканные банкноты там находятся.
     По существующему с незапамятных времен обычаю после этого каждый обязан
был проставиться. Когда наступило время возвращаться  в казарму, он пожалел,
что  у его велосипеда нет радара. Завтра утром у  него будет тяжелая голова,
но и  с  этим он  тоже  справится. С бифштексами, может быть,  дело  обстоит
неважно, но таблетки аспирина всегда найдутся.
     * * *
     Представители тосевитов уважительно поднялись с мест, когда Атвар вошел
в зал. Адмирал повернул один глаз в сторону Уотата.
     -- Выскажите им подходящее приветствие, -- сказал он Уотату.
     --  Будет  исполнено,  благородный адмирал,  --  ответил  переводчик  и
переключился  с  прекрасного точного  языка Расы на  рыхлые  неясности языка
Больших Уродов, который назывался английским.
     Тосевиты  отвечали один  за другим,  причем  Молотов  от СССР  -- через
собственного переводчика.
     -- Они  говорят обычные вещи в  обычной манере, благородный адмирал, --
доложил Уотат.
     -- Хорошо, --  сказал Атвар. -- Я предпочитаю их обычные вещи в обычной
манере. На этой планете это само по себе уже  необычно И говоря о необычном,
мы вернемся к вопросу о Польше. Скажите  представителю  из Германии, что мне
крайне не  понравилась его недавняя  угроза возобновления войны и  что  Раса
предпримет  необыкновенно  суровые  меры,  если такие  угрозы  повторятся  в
будущем.
     Уотат снова заговорил  по-английски. Фон Риббентроп ответил на этом  же
языке.
     --  Благородный  адмирал, за эту непристойную  ошибку он  оправдывается
неправильной расшифровкой инструкции от своего не-императора.
     -- В самом деле?  -- спросил Атвар.  -- Действительно, этот самец может
оправдываться очень  многими  вещами,  и некоторые из  них  могут даже  быть
близки к правде. Скажите ему,  что это хорошо, раз он просто ошибся. Скажите
ему, что его не-империя сильно пострадала бы, если бы он не ошибся.
     На этот раз фон Риббентроп  ответил более длинной  речью и, очевидно, с
некоторым воодушевлением.
     --  Он отрицает,  что  Германии  требуется пугать Империю  и  Расу.  Он
говорит, что, поскольку Раса ведет переговоры медленно, его не-империя имеет
право возобновить  конфликтов то время и в  таком  виде,  какие она выберет.
Однако он  сожалеет,  что неправильно информировал  вас об этом  времени и о
порядке возобновления.
     -- Как это  великодушно с  его стороны, -- заметил  адмирал. -- Скажите
ему, что мы не затягиваем переговоры. Укажите ему, что у нас уже есть основы
соглашений  с  СССР  и  США.  Скажите  ему,  что  непримиримая  позиция  его
собственного   не-императора   в  отношении   Польши  привела   к  тупику  в
переговорах.
     Уотат снова перевел. Фон Риббентроп издал несколько звуков тосевитского
смеха, прежде чем ответить.
     --  Он говорит,  что любое соглашение с СССР не  стоит листа бумаги, на
котором изложены его условия.
     Фон Риббентроп  еще не успел закончить, как Молотов заговорил на  своем
языке, звучавшем  для  Атвара  иначе, чем  английский, но  ничуть  не лучше.
Переводчик Молотова обратился к Уотату, который доложил Атвару:
     --  Он обвиняет немцев  в  нарушении когда-то заключенных соглашений  и
приводит примеры. Хотите выслушать их полностью, благородный адмирал?
     -- Не нужно, --  сказал ему Атвар. -- Я их  уже  слышал прежде  и, если
понадобится, могу получить данные. Снова заговорил фон Риббентроп.
     -- Он указывает,  благородный  адмирал,  что  у  СССР  имеется  длинная
граница с Китаем, где продолжается конфликт местных Больших Уродов. Он также
указывает, что  одна  из борющихся  китайских  сторон  идеологически  близка
власти,  управляющей СССР. Он спрашивает, можем ли  мы  поверить, что  самцы
СССР  перестанут  снабжать  своих  единомышленников  вооружением  даже после
заключения соглашения с Расой.
     -- Это  интересный  вопрос, --  сказал  Атвар.  --  Попросите  Молотова
ответить.
     Молотов говорил долго.  Хотя Атвар  не понимал его язык -- точно так же
как  и  английский,  -- он заметил  разницу  в  стиле между  представителями
Германии и СССР. Фон Риббентроп  был театральным, драматизирующим,  склонным
превращать мелочи в крупные проблемы. Молотов выбрал противоположный подход:
адмирал не понимал, что  он говорит, но речь тосевита звучала усыпляюще. Его
лицо было  почти таким же неподвижным,  как у самца  Расы,  что для Большого
Урода было очень необычно.
     Уотат доложил:
     -- Самец Молотов соглашается, что большое количество  советского оружия
и боеприпасов  уже  находится в  Китае: оно  было  послано в порядке  помощи
китайцам или одной группе их для борьбы против японцев еще до нашего прихода
сюда.  Далее он  говорит,  что  по  этой причине  СССР  не  может  считаться
виновным, если это оружие и боеприпасы будут обнаружены в Китае.
     -- Обождите, -- сказал Атвар.  -- СССР  и Япония  не были  в  состоянии
войны  друг с другом, когда  мы прибыли на этот жалкий  шар из грязи. Тем не
менее Молотов подтверждает помощь китайцам против японцев?
     -- Он подтверждает, благородный адмирал, -- ответил переводчик.
     -- Тогда спросите его, почему  мы не  должны  ожидать,  что  СССР будет
снабжать китайцев  оружием  против  нас,  хотя  его  не-империя  не  будет в
состоянии войны с нами.
     Уотат  перевел.  Снова сработала цепочка: Молотов  -- его переводчик --
Уотат -- Атвар.
     -- Он говорит,  что в отличие от  японцев  у Расы есть  мощь  и интерес
наказывать за любые подобные нарушения.
     От  такого  захватывающего  дух цинизма  у адмирала  вырвалось  сильное
шипение.  Тем не  менее этот подход был достаточно  реальным, чтобы  сделать
возможной договоренность.
     -- Скажите  ему, что за нарушениями последуют наказания,  -- сказал он,
добавив усиливающее покашливание.
     -- Он признает правомерность вашего беспокойства, -- сказал Уотат.
     -- Как хорошо с  его стороны признать это, -- сказал Атвар. -- А теперь
вернемся снова к вопросу о Польше. Из тех, что остались  у  нас, он  кажется
главным.
     Едва договорив, он задумался, сохранится  ли такое  положение  вещей  в
будущем.  Китай  занимает гораздо  большую  площадь,  и в нем  живет гораздо
больше Больших Уродов,  чем в  Польше.  Кроме  того, у  него  очень  длинная
граница  с СССР,  которую трудно перекрыть  даже с использованием технологии
Расы. Раньше или позже самцы из СССР попробуют пойти на обман, а потом будут
отрицать, что они сделали это. Он чувствовал, что этого не избежать.
     Попросил слова самец из Британии:
     -- Прошу внимания!
     Он был вежлив  --  дождался приглашающего  жеста Уотата  и только затем
продолжил:
     --  Я должен  повторить,  что  правительство его  величества, признавая
завоевание  Расой  значительной  части нашей Империи, не может рассматривать
формальное признание  этих завоеваний без гарантий перемирия, идентичного по
достоинству  и  в  формальном  отношении тому,  которое  вы уже заключили  с
Соединенными Штатами, с Советским Союзом и Германией.
     -- Поскольку завоевание остается  реальным,  то  признание его не имеет
значения, -- ответил Атвар.
     -- Великая история противоречит вам, -- сказал Иден.
     По мнению  Атвара,  у  Тосев-3 не  было  великой  истории.  Он  не стал
указывать на это -- чтобы не раздражать Больших Уродов.
     -- Вы должны знать, почему Британия не входит в перечень указанных вами
не-империй.
     -- У нас нет атомного оружия,  -- ответил  британский самец.  -- Но  вы
должны знать, что так будет не всегда.
     На  мгновение  Атвар  заколебался:  может,  дать  британцам  формальное
перемирие, которого они  домогались на переговорах, в ответ  на остановку их
ядерной исследовательской программы? Но  он промолчал: когда три тосевитские
не-империи  уже обладают  атомным оружием, еще одна ничего не  изменит, даже
если британцы что-то выторгуют на этом предупреждении.
     -- А Польша? -- спросил он.
     -- Есть и должна быть нашей, -- заявил фон Риббентроп.
     -- Нет!
     Атвар  понял это слово без  помощи  переводчиков: Молотов так часто его
использовал, что его можно было узнать безошибочно.
     --  Раса  будет некоторое  время сохранять за  собой те  части  Польши,
которые она теперь занимает, -- сказал адмирал. --  Мы продолжим дискуссии с
Германией, с  СССР  и даже  с поляками и  евреями  в усилиях найти  решение,
удовлетворяющее все стороны.
     -- Генеральный секретарь Сталин дал мне инструкции согласиться  на это,
-- сказал Молотов.
     -- Фюрер не согласен,  не согласится и не может согласиться, --  сказал
фон Риббентроп.
     -- Я еще  раз  предупреждаю  вас и  фюрера: если  вы  возобновите войну
против  Расы,  а  в  особенности  --  с  ядерным  оружием,  ваша  не-империя
пострадает самым  страшным, как только можно представить  себе, образом,  --
сказал Атвар.
     Фон  Риббентроп  не ответил,  не  закричал,  даже  не  показал, что  он
услышал.
     Единственное,  что всегда беспокоило  Атвара больше, чем неповинующийся
неистовствующий Большой Урод, -- это молчащий Большой Урод.
     * * *
     Людмила  Горбунова  нажала  на  стартер  "физлера".  Двигатель  "Аргус"
мгновенно ожил. Она не удивилась. Германская техника действовала безупречно.
     Игнаций помахал ей. Она прибавила оборотов двигателю и кивнула в ответ.
Ей  предстояло сильно разогнать "шторх",  чтобы он  оторвался от земли и  не
врезался  в  деревья, стоящие  впереди. Ее  старый "У-2" никогда  бы не смог
взлететь на столь малом пространстве.
     Она  кивнула еще  раз. Партизаны  вытащили  деревянные  колодки  из-под
колес. В тот  же миг  Людмила отпустила тормоз. "Шторх" рванулся вперед. Она
потянула ручку на себя -- и нос машины скачком задрался вверх.  Через стекло
пола кабины были  видны деревья: темные тени их мелькнули  внизу так близко,
что  казалось,  только  протяни  руку  -- и коснешься. Поляки,  обозначавшие
свечами край свободного пространства, задули их.
     Машина с гудением летела  вперед,  Людмила не хотела  подниматься выше.
Пока она находилась над территорией ящеров, ее вполне могли сбить как врага.
Ирония  судьбы:  для  ощущения  безопасности  ей  требовалось  перелететь на
удерживаемую немцами территорию.
     Но  безопасность была  не единственным  ее желанием.  Координаты  места
приземления означали, что ей предстоит сесть на ту самую полосу, которой она
уже пользовалась. Если повезет, там ее будет ждать Генрих Ягер.
     Справа  в темноте  блеснули вспышки  выстрелов. Что-то попало в фюзеляж
сбоку  --  звук  был  как  от  камня, ударившего в  железную  крышу. Людмила
прибавила газу, заставив "шторх" убраться как можно скорее.
     Но  навигацию  ей это  усложнило.  На большей  скорости  ей понадобится
меньше времени, чтобы  долететь до  места. Насколько? Она стала прикидывать,
но первая  прикидка  показалась ей ошибочной, и она задумалась снова. Взгляд
на часы заставил ее всмотреться вниз в поисках посадочной площадки.
     Она надеялась,  что ей не  придется заходить  на второй круг.  Если она
будет  летать  над немцами слишком долго, они  вполне могут  открыть по  ней
огонь, а если  круг  сделать слишком большим, она  может снова оказаться над
территорией, удерживаемой ящерами.
     Вот она! Как и прежде, фонари,  обозначавшие границы посадочной полосы,
были маленькими и тусклыми,  но она  заметила их. Выпустив огромные закрылки
"шторха",  она резко уменьшила скорость  полета  -- словно нажала на  тормоз
автомобиля, мчащегося по  шоссе. Легкий самолетик, чуть  дернувшись, замер в
пределах обозначенной фонарями площадки  так,  что еще  оставался порядочный
запас места.
     Людмила открыла  дверь кабины. Она выбралась на  крыло, затем спрыгнула
на землю. К "шторху" приблизились люди. Но  был ли среди них Ягер, в темноте
она не смогла разобрать.
     Зато они ее узнали.
     -- Вы видите, Гюнтер? -- сказал один из них. -- Это летчица.
     Он придал слову окончание женского рода, как это делал временами Ягер и
как часто делал Георг Шульц (тут она задумалась --  но только  на мгновение,
--  что  же могло случиться  с  Шульцем  и Татьяной; вот уж  кто  стоил друг
друга).
     -- Да, вы были правы, Иоганнес, -- ответил другой немец.  -- Это только
показывает, что никто не может ошибаться все время.
     В ответ в темноте кто-то фыркнул.
     "Гюнтер, Иоганнес..."
     --  Скажите, вы  ведь  из экипажа  танка полковника Ягера, так ведь? --
тихо спросила Людмила. -- Он -- он тоже здесь?
     Она не изображала безразличия: они не могли не знать  об ее отношении к
Ягеру. Но тут она словно натолкнулась на невидимую стену.
     -- Нет, его здесь нет, -- сказал один из них -- ей показалось, Гюнтер.
     Он отвечал ей едва  ли  не  шепотом, словно  желая, чтобы  его слова не
распространились дальше пределов, ограниченных размахом крыльев "шторха".
     Холод пробежал по спине Людмилы.
     -- Скажите, -- попросила она, -- с ним беда? Он мертв? Это произошло до
перемирия? Скажите мне!
     -- Он не мертв -- пока, -- ответил Гюнтер  еще тише, чем прежде.  -- Он
даже не пострадал. И это произошло не в бою с ящерами. Это случилось три дня
назад.
     -- Что случилось? -- спросила Людмила.
     Гюнтер,  словно ошалелый,  молчал. Через мгновение,  когда Людмила  уже
собиралась выхватить пистолет и  выбить из Гюнтера ответ любой ценой, другой
член экипажа по имени Иоганнес сказал:
     -- Фройляйн, его арестовало СС.
     -- Боже мой! -- прошептала Людмила.  -- Почему? Что  он сделал?  Может,
это из-за меня?
     -- Будь  я  проклят, если мы знаем, -- ответил Иоганнес. --  Эта мелкая
хилая эсэсовская свинья явилась, направила на него пистолет и увела. Вонючий
чернорубашечный ублюдок -- не знаю, кем он себя считает  -- арестовал нашего
лучшего командира!
     Его сотоварищи хором забормотали ругательства в тот же адрес.
     Один из них сказал:
     -- Пошли, ребята, нам ведь надо загрузить этот самолетик боеприпасами.
     --  Должно  быть,  это  из-за  меня,  --  сказала  Людмила.  Ее  всегда
беспокоило,  не привяжется ли к  ней  НКВД  из-за Ягера, а  вместо этого его
схватила  его  же  служба безопасности.  И  это потрясло ее  своей  страшной
несправедливостью. -- И его никак нельзя освободить?
     -- У СС? -- с крайним удивлением протянул тот,  кто приглашал товарищей
заняться погрузкой боеприпасов в "шторх".
     Похоже, что нацисты наделили  своих сторожевых  псов такой же страшной,
почти сверхъестественной силой, которую русские люди приписывали НКВД.
     Но танкист по имени Гюнтер отозвался:
     -- Христос на кресте, а почему бы и нет? Думаете, Скорцени будет просто
сидеть  и  разрешит,  чтобы  что-нибудь  случилось   с  полковником  Ягером,
независимо  от того, кто его  схватил? Уверен,  что нет.  Он -- эсэсовец, но
все-таки  настоящий солдат,  а не сволочной дорожный  полицейский  в  черной
рубахе. Мы будем  последним дерьмом, если не освободим нашего полковника, мы
не заслуживаем быть танкистами. Пошли!
     Эта идея захватила его.
     Но тот осторожный снова спросил:
     -- Хорошо, мы освободим его. И что он будет делать потом?
     Несколько  секунд  все молчали. Потом Иоганнес  испустил  звук, который
можно было бы принять за приглушенный взрыв хохота. Он показал на "физлер".
     -- Мы вытащим его, сунем  в самолет, и летчица улетит с ним отсюда хоть
к  чертям собачьим. Раз у СС есть к нему дело, вряд  ли он  захочет остаться
здесь, это точно.
     Танкисты столпились возле него, пожимая руку и хлопая по плечу. Людмила
присоединилась к ним. Затем спросила:
     -- А вы при этом не подвергнетесь опасности?
     --  Подождите-ка, -- сказал Иоганнес. Он отошел в сторону от "шторха" и
громко  объявил:  -- Летчик  сказал, что в  моторе неисправность.  Мы пойдем
искать механика.
     И они ушли, растворившись в ночи.
     Оставшись  одна, Людмила подумала, не  загрузить ли часть боеприпасов в
"шторх"  своими силами.  Но потом передумала. Ведь ей могут понадобиться все
запасы  топлива, которые есть у легкой машины, и лишний вес на  борту только
уменьшит их.
     Где-то в темноте пиликал сверчок. Ожидание затягивалось.
     Рука  сама потянулась  к  ручке  "Токарева", висевшего  на поясе.  Если
начнется  перестрелка, она  сразу  же  побежит в  ту сторону. Но тишину ночи
нарушали только насекомые.
     Один из солдат, стоявший с фонарем для обозначения посадочной площадки,
обратился к ней:
     --  Аллес гут,  фройляйн?  [<i>Все  в порядке, барышня?  (нем.)  --  Прим.
перев.</i>]
     -- Йа, -- ответила она, -- аллеc гут. [Да... все хорошо (нем.)]
     Какая же она лгунья!
     По  земле затопали сапоги,  быстро  приближаясь... Людмила оцепенела. В
этой пропитанной запахом трав ночи она видела только движущиеся силуэты. Она
даже  не  могла сосчитать, сколько их, пока они не  приблизились. Один, два,
три, четыре... пять!
     -- Людмила!
     Что это? Это он? Голос Ягера.
     -- Да! -- по-русски ответила она, забыв о немецком.
     Что-то блеснуло. Один из танкистов, сопровождавших Ягера, несколько раз
воткнул  в землю нож --  наверное, чтобы  очистить  его, -- и затем  убрал в
ножны. Когда он заговорил, оказалось, что это Гюнтер:
     -- Увозите отсюда полковника,  летчица. Тех, кто нас видел, уже нету...
-- Он  погладил  ножны, в которых покоился его нож. -- А все остальные здесь
--  из  нашего полка.  Нас  никто  не  выдаст --  ведь  мы  сделали  то, что
следовало, и все тут.
     --  Вы  просто  сумасшедшие, и все тут,  --  сказал  Ягер  с теплотой в
голосе. Его подчиненные окружили его, пожимая руки  и обнимая его  с добрыми
пожеланиями. Это могло бы показать Людмиле, какой  он офицер, если бы она не
составила бы себе представления раньше.
     Она показала на темные очертания ящиков с патронами.
     -- Вам придется  как-то избавиться от  них, -- напомнила она танкистам.
-- Ведь я их должна была увезти.
     -- Мы побеспокоимся об этом, летчица,  -- пообещал Гюнтер. --  Обо всем
позаботимся.  Не  беспокойтесь.  Может,  мы  и  преступники,  но  не  совсем
тупоголовые.
     Остальные танкисты тихим гомоном подтвердили свое согласие.
     Людмиле хотелось верить, что немецкая дотошность распространяется  и на
преступление. Она потянула Ягера  за плечо, чтобы отделить от его товарищей,
и показала на открытую дверцу кабины "физлера".
     -- Влезай и садись на заднее сиденье, туда, где пулемет.
     --  Лучше, если бы пользоваться им  не потребовалось,  --  ответил  он,
взбираясь на крыло, чтобы войти в кабину.
     Людмила последовала за ним. Она опустила дверь  и захлопнула ее. Ткнула
в кнопку стартера. Мотор заработал. Посмотрела, как  разбегались солдаты,  и
порадовалась, что ей не пришлось никого просить крутнуть пропеллер.
     --  Ты пристегнулся? -- спросила  она Ягера. Когда он ответил "да", она
пустила  "шторх" вперед  по  полю:  ускорение  могло  выкинуть  пассажира  с
сиденья, если он не был привязан.
     Как обычно,  легкой машине потребовалась самая малость, чтобы взлететь.
После заключительного сильного удара шасси о землю "шторх" прыгнул в воздух.
Ягер наклонился в сторону, чтобы посмотреть  вниз, на  посадочную полосу. То
же самое проделала и Людмила, хотя увидеть можно было немного. Теперь, когда
они были в воздухе, люди, стоявшие внизу с фонарями, начали гасить их.
     Через плечо она спросила:
     -- С тобой все в порядке?
     -- Почти да, --  ответил он. -- Они не  успели пустить против меня свои
самые сильные средства --  не были уверены,  насколько крупным  изменником я
стал. -- Он горько  рассмеялся,  --  Гораздо  большим, чем  они  могли  себе
представить, должен тебе сказать. Куда мы летим?
     Людмила разворачивала "шторх" на восток.
     --  Я собиралась  доставить  тебя  в партизанский  отряд, в  котором  я
нахожусь уже некоторое время. Думаю, что  там никто  за тобой не придет и не
отыщет,  потому что это за много километров от территории, занятой  немцами.
Разве плохо?
     --  Не годится, -- ответил он, снова  удивив ее.  -- Ты можешь  отвезти
меня в Лодзь? Если хочешь, высади меня там и лети к партизанам. Но  мне надо
обязательно попасть туда.
     -- Зачем?  -- Она  почувствовала в  своем голосе печаль. Ведь появилась
возможность наконец быть вместе, и вот... -- Что может быть столь важного  в
Лодзи?
     -- Долгая история, -- ответил Ягер и по-офицерски кратко рассказал суть
дела. И чем больше он говорил,  тем шире раскрывались глаза Людмилы. Нет, СС
арестовало его  не из-за нее,  вовсе  нет... -- И если я  не попаду в Лодзь,
Скорцени может взорвать город вместе со всеми людьми и ящерами в нем. И если
это произойдет, что  будет с  перемирием? Что станет  с  Фатерландом?  И что
будет со всем миром?
     Несколько  секунд  Людмила  не  давала  ответа.  Затем очень  тихо  она
сказала:
     -- Как бы ты себя ни называл, но ты -- не изменник.
     Она несколько увеличила высоту  полета, прежде чем совершить  вираж. На
Шкале компаса  на  приборной доске  машины побежали цифры, остановившись  на
"юго-юго-восток".
     -- В Лодзь мы отправимся вместе, -- сказала Людмила.


        Глава 19

     Томалсс спал, когда открылась наружная дверь здания, где он содержался.
Резкий  щелчок  замка  внутренней  двери  заставил  его вскочить  на ноги  с
твердого пола, его глаза завертелись в разные стороны, он не мог понять, что
происходит.   Из  узкого  окна,  которое  предназначалось  для  освещения  и
проветривания места его заточения, сейчас никакой свет не проникал.
     Его  охватил страх.  До этого  Большие Уроды никогда не приходили  сюда
ночью. Как любой  самец Расы, он считал нарушение непрерывности повседневной
рутины предвещающей и  содержащей угрозой. Он счел, что именно это изменение
воспринял бы как зловещее даже тосевит.
     Дверь распахнулась. Вошел не один, а целых три Больших Урода. У каждого
в одной руке был фонарь, в котором горело какое-то пахучее масло или жир,  а
во второй -- автомат. Фонари были  примитивные -- примерно такие, какими, по
представлению  Расы,  могли обладать  жители Тосев-3. Автоматы, к сожалению,
примитивными не были.
     В тусклом мерцающем свете Томалссу потребовалось время, чтобы узнать Лю
Хань.
     -- Благородная госпожа, -- выдохнул он наконец.
     Она стояла,  глядя на  него без единого  слова. Он  уже вверил свой дух
Императорам  прошлого,  уверенный,  что они позаботятся  о  нем  лучше,  чем
властители Расы заботились о его теле, пока он был жив.
     -- Стоять! -- выкрикнула сердито Лю Хань.
     Томалсс ждал, что оружие в  ее руке изрешетит его. Но  вместо этого она
положила  автомат  на пол.  Затем  вытащила  что-то, спрятанное  на поясе ее
тканой одежды, закрывавшей ноги: это был мешок из грубой тяжелой ткани.
     Пока двое самцов держали  Томалсса под прицелом, Лю  Хань надела  мешок
ему на голову. Он стоял оцепеневший, не осмеливаясь сопротивляться.
     "Если  они  сейчас  начнут  стрелять в меня, то я не узнаю,  что оружие
начало действовать, пока пули не попадут в меня", -- подумал он.
     Лю Хань затянула мешок у него  на шее, но не слишком  туго, чтобы он не
задохнулся.
     -- Он может  видеть?  -- спросил один из самцов. Затем  он  обратился к
Томалссу: -- Ты можешь видеть, жалкий чешуйчатый дьявол?
     Томалсс действительно был жалким.
     -- Нет, благородный господин, --  правдиво ответил он. Лю Хань толкнула
его. Он едва не упал. Когда он восстановил равновесие, она положила руку ему
на спину.
     --  Вы  пойдете в  том направлении, которое  я укажу,  --  сказала  она
сначала по-китайски, а потом на  языке Расы. -- Только в том направлении. --
Она добавила усиливающее покашливание.
     -- Будет исполнено, -- выдохнул Томалсс.
     Может, они  выводят  его  наружу, чтобы застрелить где-нибудь  в другом
месте. Но если так, то  почему  они  не  сказали ему? Может, для того, чтобы
насладиться  его страхом? Большие  Уроды весьма изобретательны  в  том,  как
причинить боль.
     Лю  Хань  снова подтолкнула  его,  на  этот раз менее  сильно. Он шагал
вперед,  пока она не сказала: "Теперь налево",  -- подкрепив  слова тем, что
передвинула руку по его спине в соответствующую сторону. Он повернул налево.
Почему бы нет? В той черноте, в которой он оказался, это направление было не
хуже любого другого. Чуть спустя Лю Хань сказала:
     -- Направо.
     Томалсс повернул направо.
     Он  не представлял,  где находится.  А  если  бы  и знал,  то быстро  и
безнадежно  заблудился бы. Он поворачивал налево и направо, налево и направо
десятки раз, через разные промежутки времени и в разных последовательностях.
Улицы  Пекина были очень  тихими. Он  предполагал,  что  время сейчас где-то
между полуночью и утренней зарей, но не был уверен. Наконец Лю Хань сказала:
     -- Стойте.
     Томалсс   остановился,   полный  дурных  предчувствий.  Значит,  момент
наступил? Где это? Лю Хань отвязала веревку, стягивавшую мешок, и сказала:
     -- Досчитаете до ста на своем  языке,  громко и медленно. Затем снимете
мешок. Если вы его снимете раньше, то умрете сразу же. Вы поняли?
     -- Д-да, благородная  госпожа, -- дрожащим голосом ответил Томалсс.  --
Будет исполнено. Один... два...  три... -- Он считал как можно медленнее. --
Девяносто восемь... девяносто девять... сто.
     Он поднял руки, ожидая, что пули тут же растерзают его, и сбросил мешок
резким конвульсивным движением.
     Никто не выстрелил. Его глаза, озираясь, осматривали все вокруг. Он был
один в начале одного из бесчисленных пекинских хутунов. Он швырнул мешок  на
землю.  Мягкое "шлеп!" было единственным звуком, донесшимся до  его слуховых
перепонок.  По-прежнему  настороженно он  шагнул из  хутуна  на  примыкавшую
улицу.
     К  своему удивлению,  он  узнал  ее.  Это была Нижняя Наклонная  улица,
по-китайски "Сиа Сиех Тиех". На ней находились развалины Чан Чун Су -- храма
Вечной Весны. Теперь  он знал, как добраться  до штаб-квартиры Расы в центре
Пекина. Он  не знал, позволено ли ему это,  но решил, что должен попытаться.
Нижняя Наклонная улица даже шла в нужном направлении.
     Вскоре  он  натолкнулся  на  патруль  самцов Расы. Прежде  чем опознать
своего, патруль едва не пристрелил Томалсса на том месте, где его  отпустили
тосевиты. Какая  ирония была бы в таком завершении его карьеры! Но когда  он
сказал  им,  кто  он,  они поспешили  доставить его  в тщательно укрепленную
цитадель,  которую Раса  сохранила за  собой  в том  месте,  которое  раньше
называлось Запрещенным Городом.
     Его  прибытие  стало  настолько  важным  событием, что  даже  разбудили
Ппевела.  Вскоре  помощник  администратора  по  восточному  региону  главной
континентальной массы вошел в  комнату, где  Томалсс впервые  за  много дней
наслаждался достойной пищей, и сказал:
     -- Я  рад  видеть вас снова свободным, исследователь-аналитик. Тосевиты
информировали нас вчера, что выпустят  вас,  но  они не  особенно надежны  в
своих утверждениях.
     -- Истинно, благородный господин, насколько я знаю, это очень верно, --
сказал Томалсс  с усиливающим покашливанием. --  Они не сообщили, почему они
отпускают меня? Мне они никогда ничего не объясняли. -- Не дожидаясь ответа,
он набросился на блюдо жареных червей, поставленное перед ним поварами. Хотя
черви были  высушены перед отправкой на Тосев-3 и затем  снова возвращены  в
прежний вид, на вкус они были такими же, как на Родине.
     -- По их сообщениям,  частично  в виде жеста доброй  воли и  частично в
качестве предостережения: это  так  типично для  Больших Уродов -- стараться
сделать  и то  и другое  одновременно. -- И словно в подтверждение его  слов
откуда-то издалека донеслись звуки стрельбы. -- Они говорят, что это покажет
нам,  как  они могут действовать по своей воле в этом и  других городах этой
не-империи: отпускать,  кого  захотят,  захватывать,  кого захотят, убивать,
кого  захотят.  Они  предупреждают  нас, что  борьба за  интеграцию Китая  в
Империю будет проиграна.
     До того,  как  он опустился на поверхность  Тосев-3, и  даже до  своего
пленения Томалсс счел бы это смехотворным и нелепым. Теперь же...
     --    Они   решительны,   благородный   господин,   они    одновременно
изобретательны  и  удивительно  хорошо вооружены.  Я  боюсь,  что они  будут
создавать нам неприятности многие годы, а может быть, и несколько поколений.
     -- Так может быть, -- согласился Плевел, удивив Томалсса.
     -- Когда  я был  пленником, самка  Лю Хань заявила,  что Раса  даровала
некоторым тосевитским не-империям перемирие. Разве такое может быть?
     --  Может.  И  есть, --  сказал  Ппевел. -- Есть не-империи,  способные
производить свое собственное ядерное оружие.  Они пускают его  в ход  против
нас.  Китай  --  все его соперничающие стороны -- такого  оружия  не имеет и
исключен из перемирия. Это обижает китайцев, потому они удваивают силу своей
борьбы с нами, добиваясь, чтобы включили в перемирие и их.
     --  Значит,  Раса обращается с варварами-тосевитами  как  с равными? --
Томалсс поднял глаза к потолку с удивлением и унынием. -- Даже слыша  это из
ваших уст, благородный господин, я с трудом могу поверить в это.
     --  Тем не менее это истинно, -- ответил  Ппевел. -- Мы вели переговоры
даже  с этими китайцами, хотя и не  согласились на уступку, которой добились
другие  не-империи. Нам  придется делить власть  на этой планете до прибытия
флота колонизации. А может быть, и после тоже. Не хочу предполагать, как это
будет. Это решение адмирала, а не мое.
     У Томалсса  закружилась  голова, как будто  он проглотил  слишком много
тосевитской травы, которую многие  самцы  находили такой заманчивой. Слишком
многое изменилось,  пока он  был узником!  Ему придется  плотно  поработать,
чтобы приспособиться к тому, что постоянно беспокоит Расу. Он сказал:
     --  Тогда  нам требуется вести  еще  более масштабные  поиски понимания
самой природы Больших Уродов.
     -- Истинно, -- согласился Ппевел. --  Когда вы физически  оправитесь от
последствий своих тяжких испытаний, исследователь-аналитик, мы обеспечим вам
со  всеми  возможными  предосторожностями  нового тосевитского  детеныша,  с
которым вы сможете продолжить вашу прерванную работу.
     --  Благодарю  вас,  благородный  господин,  --  сказал Томалсс  глухим
голосом. После  того,  что  случилось с  ним, когда он  работал с  последним
детенышем -- Лю Мэй, он понял,  что работа, которая когда-то  поглощала его,
не  стоит  связанных с  ней  опасностей. -- С вашего милостивого позволения,
благородный господин, я буду вести эту работу  на борту звездного корабля, в
лаборатории, а не здесь, на п