на своем комбинезончике. Ну что ж, это проблема Нье, а не ее или ребенка. Над жаровней в углу комнаты Лю Хань стоял горшок с "као кан миен-ер", сухой пудрой для лепешек. Лю Мэй она нравилась больше, чем другие виды порошкообразного риса или старая рисовая мука. Лю Хань подошла и сняла крышку. Сунула указательный палец в горшок, а когда вытащила, он был покрыт комками теплой липкой массы, образовавшейся из сухой рисовой пудры. Поднесла палец к ротику Лю Мэй, и девочка съела рис с пальца. Может, в конце концов Лю Мэй привыкнет к нормальной пище. Может быть, сейчас она настолько голодна, что все съедобное кажется ей вкусным. Лю Хань вспоминала ужасное время на самолете, который никогда не садится на землю. Она ела серовато-зеленый горошек, который вкусом напоминал вареную пыль. Как бы то ни было, Лю Мэй проглотила несколько комков "као кан миен-ер" и успокоилась. -- Разве это хорошо? -- тихо проговорила Лю Хань. Она подумала, что сухая рисовая пудра почти безвкусна, а маленькие дети не любят пищи с острым вкусом. Так, по крайней мере, говорят бабушки, а кому знать лучше, как не им? Лю Мэй посмотрела на Лю Хань и издала усиливающее покашливание. Лю Хань уставилась на дочь. Неужели она хотела сказать, что сегодня ей понравилась сухая пудра? Лю Хань не могла придумать, что еще бы могло обозначать это покашливание. И хотя ее дочь все еще изъяснялась, как маленький чешуйчатый дьявол, она одобрила тем самым не просто земной, но китайский продукт. -- Мама, -- сказала Лю Мэй и снова издала усиливающее покашливание. Лю Хань подумала, что сейчас растечется маленькой лужицей каши. Нье Хо-Т'инг был прав: мало-помалу она перетягивала дочь от чешуйчатых дьяволов на свою сторону. * * * Мордехай Анелевич смотрел на своих товарищей. Они сидели в комнате над помещением пожарной команды на Лутомирской улице. -- Ну вот, мы ее получили, -- сказал он. -- Что нам с ней теперь делать? -- Мы должны вернуть ее нацистам, -- прогудел Соломон Грувер. -- Они пытались убить нас с ее помощью, значит, честно будет воздать им благодарностью. -- Давид Нуссбойм предложил бы отдать ее ящерам, -- сказала Берта Флейшман, -- но не в том смысле, какой подразумевает Соломон, а подарить по-настоящему. -- Да, и именно за то, что он говорил подобные вещи, мы с ним и распрощались, -- ответил Грувер. -- Таких глупостей нам больше не нужно. -- Просто чудо, что нам удалось извлечь это ужасное вещество из корпуса и поместить в запаянные сосуды так, чтобы никто не погиб, -- сказал Анелевич. -- Чудо и пара аптечек с антидотом, которые нам продали солдаты вермахта, -- они применяют его, когда начинают ощущать действие газа, несмотря на противогазы и защитную одежду. -- Он покачал головой. -- Нацисты -- большие мастера на такие штуки. -- Они большие мастера и в том, чтобы всучивать нам всякую мерзость, -- сказала Берта Флейшман. -- Прежде их ракеты могли бы принести сюда несколько килограммов нервно-паралитического газа и взрывом мощного заряда рассеять его вокруг. Но это... из бомбы мы извлекли более тонны. И они собирались заставить нас поместить ее в такое место, где она навредила бы нам больше всего. Ракеты далеко не так точны. Смех Соломона Грувера нельзя было назвать приятным. -- Бьюсь об заклад, Скорцени был крайне раздражен, когда обнаружил, что не обыграл нас, как сосунков, хотя и рассчитывал. -- Вероятно, да, -- согласился Анелевич. -- Но не думайте, что он на этом успокоится. Я не верил, что mamzer может руководствоваться той бессмыслицей, которую Геббельс нес по радио, но ошибался. Этого человека надо принимать всерьез во всем. Если мы не будем постоянно присматривать за ним, он сделает что-нибудь страшное. Даже под нашим неусыпным наблюдением он все равно может это проделать. -- Благодарите Бога за вашего друга, другого немца, -- сказала Берта. Теперь Анелевич рассмеялся с неловкостью: -- Я не думаю, что он друг мне, если уж говорить точно. Я ему тоже не друг. Но я оставил его в живых и пропустил его со взрывчатым материалом обратно в Германию, так что... Я не знаю, что это такое. Может быть, чувство чести. Он уплатил свой долг. -- Значит, бывают и приличные немцы, -- неохотно заметил Соломон Грувер. Мордехай снова засмеялся. Смех мог довести его до грани истерики. Он представил себе пухлого нациста с моноклем, точно таким же тоном говорящего: "Бывают ведь и приличные евреи". -- Я по-прежнему думаю: что было бы, если бы я убил его тогда? -- сказал Мордехай. -- Нацистам было бы гораздо труднее делать их бомбы без того металла, и один бог знает, насколько лучше стал бы мир без них. Но мир не стал лучше после прихода ящеров. -- А мы застряли между ними, -- сказала Берта Флейшман. -- Если победят ящеры, проиграют все. Если победят нацисты, проиграем мы. -- Перед тем как уйти, мы нанесем им большой урон, -- сказал Анелевич. -- Они сами помогли нам. Если они отступят, мы не позволим обращаться с нами так, как они делали прежде. Никогда больше. То, что было моим самым горячим желанием в жизни до прихода ящеров, исполнилось. Еврейская самооборона стала фактом. Насколько мало значил этот факт, выяснилось в следующий момент, когда в комнату вошел еврейский боец по имени Леон Зелкович и сказал: -- У входа внизу стоит районный руководитель службы порядка, который хочет поговорить с вами, Мордехай. Анелевич сделал кислую мину. -- Какая честь. Служба порядка в еврейском районе Лодзи по-прежнему подчинялась Мордехаю Хаиму Румковскому, который был старостой евреев при нацистах и остался старостой евреев и при ящерах. Большую часть времени служба порядка благоразумно делала вид, что еврейского Сопротивления не существует. Если марионеточная полиция ящеров явилась к нему -- с этим надо разобраться. Он встал и вскинул на плечо свою винтовку "маузер". Офицер службы порядка по-прежнему носил шинель и кепи нацистского образца. На рукаве красовалась введенная нацистами повязка: красная с белым с черным "могендовидом"; белый треугольник внутри звезды Давида обозначал ранг служащего. На поясе у него висела дубинка. Против винтовки, конечно, ерунда. -- Вы хотели видеть меня? Анелевич был сантиметров на десять -- двенадцать выше офицера и смотрел на пришедшего свысока и с холодком. -- Я... Представитель службы порядка кашлянул. Он был коренастым, с бледным лицом и черными усами, которые выглядели как моль, севшая на верхнюю губу. Он все-таки справился с голосом: -- Я -- Оскар Биркенфельд, Анелевич. У меня приказ доставить вас к Буниму. -- В самом деле? Анелевич ожидал встречи с Румковским или с кем-то из его прихвостней. Если его приглашает главный ящер в Лодзи -- значит, произошло что-то экстраординарное. Он подумал, не следует ли этого Биркенфельда убрать. При необходимости он так и сделает. Есть сейчас такая необходимость? Чтобы потянуть время, он спросил: -- Он мне дает охранное свидетельство на встречу и обратно? -- Да, да, -- с нетерпением ответил представитель службы порядка. Анелевич кивнул с задумчивым лицом. Пожалуй, ящеры лучше соблюдают свои обязательства, чем люди. -- Ладно, я иду. Биркенфельд отвернулся, явно испытав радостное облегчение. Может быть, он ожидал отказа Мордехая и последующего наказания. Он зашагал вперед пружинистым шагом, развернув плечи и демонстрируя всему миру, что он выполняет достойную миссию, а не кукольную. С досадой и удивлением Анелевич пошел за ним. Ящеры помещались в здании бывшей германской администрации на рыночной площади Бялут. "Очень подходяще", -- подумал Анелевич. Офис Румковского находился в соседнем здании, его двуколка с изготовленной немцами биркой -- знаком старосты евреев -- стояла рядом. Мордехай едва успел бросить взгляд на двуколку, потому что навстречу ему вышел ящер, чтобы взять на себя дальнейшее попечение о еврейском лидере. Районный руководитель Биркенфельд поспешно исчез. -- Вашу винтовку, -- сказал ящер Анелевичу на шипящем польском языке. Он протянул оружие. Ящер взял его. -- Идемте. Кабинет Бунима напомнил Мордехаю варшавский кабинет Золраага: он был наполнен восхитительными, но непостижимыми устройствами. Даже те, назначение которых руководитель еврейских бойцов понял, действовали неизвестно как. Например, когда охранник ввел его в кабинет, из квадратного ящика, сделанного из бакелита или очень похожего на бакелит материала, выползал листок бумаги. Лист был покрыт каракулями письменности ящеров. Должно быть, ее напечатали внутри ящика. Он видел, как чистый лист вполз внутрь, затем вышел с текстом. И практически беззвучно, исключая слабый шум маленького электромотора. Из любопытства он спросил охранника. -- Это машина "скелкванк", -- ответил ящер. -- В вашем языке нет слова "скелкванк". Анелевич пожал плечами. Машина так и осталась непонятной. Буним повернул к нему один глаз. Региональный субадминистратор -- ящеры использовали такие же невнятные титулы, какие придумывали нацисты, -- довольно бегло говорил по-немецки. Он спросил на этом языке: -- Вы -- еврей Анелевич, возглавляющий еврейских бойцов? -- Я тот самый еврей, -- сказал Мордехай. Может, ящеры еще сердятся на него за помощь Мойше Русецкому, который сбежал из их лап. Если Буним пригласил его по этой причине, лучше про Русецкого не заикаться. Но форма приглашения противоречила этому предположению. Похоже, что ящеры не собирались арестовывать его, только поговорить. Второй глаз Бунима тоже повернулся к нему, так что теперь ящер смотрел на Мордехая обоими глазами -- знак полного внимания. -- У меня предостережение вам и вашим бойцам. -- Предостережение, благородный господин? -- спросил Анелевич. -- Мы знаем больше, чем вы думаете, -- сказал Буним. -- Мы знаем, что вы, тосевиты, играете в двусмысленные -- я это слово хотел применить? -- игры с нами и с немцами. Мы знаем, что вы мешали нашим военным усилиям здесь, в Лодзи. Мы знаем это, говорю вам. Не беспокойтесь отрицать это. Бесполезно. Мордехай и не отрицал. Он стоял молча и ждал, что еще скажет ящер. Буним испустил шипящий выдох, затем продолжил: -- Вы также знаете, что мы -- сильнее вас. -- Этого я не могу отрицать, -- сказал Анелевич со злобным азартом. -- Да. Истинно. Мы можем сокрушить вас в любое время. Но чтобы сделать это, мы должны будем отвлечь ресурсы. А ресурсов мало. Так. Мы терпели вас как неприятность -- я это хотел сказать? Но не более того. Вскоре мы снова двинем машины и самцов через Лодзь. Если вы будете мешать, если будете создавать неприятности, вы за это заплатите. Вот наше предупреждение. Вы поняли? -- О да, я понял, -- ответил Анелевич. -- А вы понимаете, сколько неприятностей начнется по всей Польше, от евреев и поляков одновременно, если вы попытаетесь подавить нас? Вы хотите, как вы сказали, неприятностей по всей стране? -- Мы идем на такой риск. Вы свободны, -- сказал Буним. Один его глаз повернулся к окну, второй -- к листам бумаги, которые выползали из бесшумной печатающей машины. -- Вы идете, -- сказал ящер-охранник на плохом польском. Анелевич вышел. Когда они оказались вне здания, в котором ящеры управляли Лодзью, охранник вернул ему винтовку. Анелевич шел, размышляя. Когда он дошел до помещения пожарной команды на Лутомирской улице, он улыбался. Ящеры плохо понимали выражение лица людей. Если бы понимали, его физиономия им явно не понравилась бы. * * * Макс Каган говорил на английском со скоростью пулемета. Вячеслав Молотов не понимал, о чем идет речь, но тот говорил очень горячо. Затем Игорь Курчатов перевел: -- Американский физик потрясен теми способами, которые мы выбрали для извлечения плутония из усовершенствованного атомного реактора, который он помог нам сконструировать. Тон речи Курчатова был сух. Молотову показалось, что он испытывает удовольствие, излагая жалобы американца. Роль переводчика при Кагане избавляла его от рамок субординации и от ответственности за это. Пока они оба -- и Каган, и Курчатов -- необходимы, более того, незаменимы для наращивания военных усилий... Но однажды... Но не сегодня. Он сказал: -- Если есть более быстрый способ извлечения плутония, чем использование заключенных в процессе извлечения стержней, пусть он ознакомит меня с ним, и мы перейдем на него. Если нет, то нет. Курчатов заговорил по-английски. Каган ответил ему очень подробно. Курчатов повернулся к Молотову. -- Он сказал, что не стал бы конструировать реактор таким образом, если бы знал, что мы будем использовать заключенных для вытаскивания урановых стержней, которые перерабатываем в плутоний. Он обвиняет вас в нескольких несчастных случаях, подробности я не считаю нужным переводить. "Но слушаешь с удовольствием". В сокрытии собственных мыслей Курчатов не был настолько умелым, как следовало бы. -- Пусть он ответит на мой вопрос, -- сказал Молотов, -- существует ли более быстрый способ? После обмена мнениями Курчатов сказал: -- Он говорит, что Соединенные Штаты используют в таких процессах машины и механические руки с дистанционным управлением. -- Напомните ему, что у нас нет машин или дистанционно управляемых механических рук. -- Он хочет напомнить вам, что заключенные умирают от радиации, в которой они работают. -- Ничего, -- безразлично ответил Молотов, -- у нас их достаточно, чтобы заменять, когда понадобится. Могу заверить вас, что проект в них недостатка испытывать не будет. По тому, как потемнело и без того смуглое лицо Кагана, было ясно, что это не тот ответ, которого он ожидал. -- Он спрашивает, почему заключенных, по крайней мере, не обеспечат одеждой для защиты от радиации, -- сказал Курчатов. -- У нас мало такой одежды, и вы это прекрасно знаете, Игорь Иванович, -- сказал Молотов. -- У нас нет времени для производства ничего другого, кроме бомбы. Ради этого великий Сталин готов полстраны бросить в огонь -- но Кагану передавать мои слова нет нужды. Когда мы получим достаточно плутония для бомбы? -- Через три недели, товарищ народный комиссар иностранных дел, может быть, через четыре, -- сказал Курчатов. -- Благодаря американскому опыту результаты резко улучшились. "Тоже неплохо", -- подумал Молотов. -- Сделайте за три, если сможете. Главное здесь -- результат, а не метод. Если Каган не в состоянии понять это, он дурак. Когда Курчатов перевел это Кагану, американец вскочил с места, встал по стойке смирно и выбросил правую руку в гитлеровском приветствии. -- Товарищ народный комиссар иностранных дел, я не думаю, что вы его убедили, -- сухо сказал Курчатов. -- Убедил я его или нет, меня не беспокоит, -- ответил Молотов. Про себя -- не допуская никаких внешних проявлений недовольства -- он добавил еще один факт к делу Кагана, которое завел лично. Может быть, когда война закончится, этот слишком умный физик обнаружит, что домой вернуться не так-то просто. Но это пища для размышлений в будущем. -- Каковы мотивы его сотрудничества с нами? Вы не видите риска? Его привередливость не влияет на его полезность? -- Нет, товарищ народный комиссар иностранных дел. Он -- откровенный. -- Курчатов кашлянул в кулак: это гораздо хуже, чем просто откровенность. -- Но кроме того, он еще и предан делу. Он будет работать с нами. -- Очень хорошо. Я полагаюсь на вас, присматривайте за ним. "Твоя голова ляжет на плаху, если что-нибудь пойдет не так", -- вот что имел в виду Молотов, и Курчатов в отличие от Кагана был вовсе не таким наивным, чтобы не понять намек. Народный комиссар иностранных дел еще не закончил: -- В ваших руках -- будущее СССР. Если мы вскоре сможем взорвать одну из таких бомб и в короткий срок изготовить новую, то продемонстрируем чужакам -- империалистическим агрессорам, -- что мы в состоянии сравняться с ними по уровню вооружения и наносить им удары, которые впоследствии станут для них смертельными. -- Наверняка они смогут нанести такие же удары и нам, -- ответил Курчатов, -- и наша единственная надежда уцелеть состоит в том, чтобы сравняться с ними, как вы сказали. -- Такова политика великого Сталина, -- согласился Молотов, что одновременно означало: именно так и должны развиваться события. -- Он уверен, что так и будет, стоит нам показать ящерам, на что мы способны. Они станут более уступчивыми в переговорах, цель которых -- изгнание врагов с территории нашей Родины. Народный комиссар иностранных дел и советский физик смотрели друг на друга, а Макс Каган всматривался в них обоих с удрученным непониманием. Молотов видел, как в глазах Курчатова мелькнула некая мысль. Он заподозрил, что физик увидел ту же мысль и в его собственных глазах, несмотря на каменную маску, якобы приросшую к его лицу. Но этой темы лучше не касаться. "Лучше, чтобы великий Сталин оказался прав". * * * Шипение Томалсса отражало странную смесь досады и удовольствия. Воздух в городе Кантоне был довольно теплым, по крайней мере во время длинного лета Тосев-3, но настолько сырым, что исследователь чувствовал себя так, словно плыл в нем. -- Как вы предупреждаете образование грибка в промежутках между чешуйками? -- спросил он своего проводника, молодого исследователя-психолога по имени Салтта. -- Благородный господин, временами мы бессильны, -- ответил Салтта. -- Если это один из наших грибков, то его хорошо подавляют обычные мази и аэрозоли. Но точно так, как мы можем питаться тосевитской пищей, так и некоторые тосевитские грибки могут питаться нами. Большие Уроды слишком невежественны, чтобы изобрести фунгициды, заслуживающие этого названия, а наши медикаменты не показали себя достаточно эффективными. Некоторых зараженных самцов пришлось переправить -- конечно, в условиях карантина -- на госпитальные корабли для дальнейшего лечения. Язык Томалсса высунулся и резко задергался в стороны, изображая отвращение. Очень многое на Тосев-3 раздражало его. Он едва не пожалел, что не стал пехотинцем и не уничтожает Больших Уродов, вместо того чтобы изучать их. Ему не нравилось ходить пешком по тосевитским городам. Он чувствовал себя потерянным и ничтожным в толпе тосевитов, снующих по улицам вокруг него. Независимо от того, насколько Раса изучит этих шумных, противных существ, сможет ли она цивилизовать их и интегрировать в структуру Империи, как это удачно получилось на Работеве и Халессе? Он в этом сомневался. Если Раса собирается достичь успеха, то ей надо начать с только что вылупившихся тосевитов, таких, которые еще не воспитывались по-своему, и изучить средства, с помощью которых можно было контролировать Больших Уродов. Именно это он делал с детенышем, вышедшим из тела самки по имени Лю Хань... пока Плевел непредусмотрительно не заставил его вернуть детеныша. Он наделся, что Ппевела поразит неизлечимая тосевитская грибковая инфекция. Как много времени потеряно! Как много данных можно было бы собрать. Теперь он собирался начать все сначала с новым детенышем. Потребуются годы, прежде чем он получит полезные результаты, и в первой части эксперимента ему придется повторить работу, которую уже делал. Ему также придется вновь пройти процедуру недостаточного сна, которой ему так хотелось бы избежать. Детеныши Больших Уродов появляются из тел самок в настолько жалком недоразвитом состоянии, что не имеют ни малейшего представления о разнице между днем и ночью и издают ужасающие звуки, когда им это нравится. Почему такое поведение не привело в короткий срок к вымиранию этого рода, оставалось для него непостижимым. -- Вот, -- сказал Салтта, когда они завернули за угол. -- Мы выходим на одну из главных рыночных площадей Кантона. Если улицы города были просто шумными, то на рынке царила настоящая какофония. Китайские тосевиты громко расхваливали достоинства своих товаров. Другие, возможные покупатели, кричали так же громко, а может быть, и еще громче, понося качества предлагаемых товаров. Когда они не кричали -- а временами они все-таки не кричали, -- то они развлекались тем, что рыгали, плевались, очищали зубы и морды, засовывали пальцы в окруженные мясистыми наростами отверстия, которые служили им слуховыми диафрагмами. -- Хотите? -- закричал один из них на языке Расы, едва не ткнув в глаз Томалссу длинный зеленый овощ с листьями. -- Нет! -- сказал Томалсс с сердитым усиливающим покашливанием. -- Идите прочь! Нисколько не смущаясь, торговец овощами испустил несколько лающих звуков, которые Большие Уроды используют для изображения смеха. Вместе с овощами торговцы на рынке продавали все виды тосевитских форм жизни, употребляемых в пищу. Поскольку холодильное оборудование здесь имелось лишь в зачаточном состоянии или отсутствовало вообще, то некоторые продаваемые существа хранились живыми и находились в кувшинах и стеклянных банках, наполненных морской водой. Томалсс посмотрел на желатиноподобное существо с множеством ног, покрытых присосками. Оно своими странно мудрыми глазами, в свою очередь, смотрело на Томалсса. Другие живые формы тосевитской жизни имели соединенные вместе раковины, некоторые -- когтистые лапы: последних Томалсс ел и нашел их вкусными. Были и существа, очень похожие на тех, которые плавали в небольших морях на Родине. У одного парня был ящик с множеством безногих чешуйчатых существ, которые напоминали Томалссу животных его мира гораздо сильнее, чем волосатые и тонкокожие формы жизни, преобладавшие на Тосев-3. После обычного громкого торга Большой Урод купил одно из таких существ. Продавец схватил тварь щипцами и вытащил наружу, затем большим ножом отсек голову. У еще извивающегося тела торговец вспорол живот и извлек внутренности. Затем он нарезал тело кусками длиной в палец, налил жира в коническую железную сковороду, установленную над жаровней, в которой горел древесный уголь, и начал жарить мясо существа для покупателя. Все это время он, вместо того чтобы смотреть на работу, не сводил глаз с двух самцов Расы. Занервничав, Томалсс сказал Салтта: -- Он скорее проделал бы это с нами, чем с животным, у которого есть некоторые наши признаки. -- Истинно, -- сказал Салтта. -- Истинно, без сомнения. Но эти Большие Уроды все еще дики и невежественны. Только после нескольких поколений они будут видеть в нас своих господ и почитать Императора, -- он опустил глаза, и то же самое проделал Томалсс, -- как их суверена и утешение их духу. Томалсс задумался, можно ли вообще завершить завоевание Тосев-3? Даже если оно будет завершено, можно ли цивилизовать тосевитов, как это раньше произошло с жителями Работева и Халесса? Его окрылила убежденность молодого самца в мощь Расы и правоту их дела. К северу от рынка улицы были узкими и хаотично расположенными. Томалсс удивлялся, как это Салтта находит здесь дорогу. Приятное тепло в этом районе было не таким сильным: Большие Уроды, для которых оно не было приятным, строили верхние этажи своих домов и магазинов так близко друг к другу, что большая часть света Тосев не проникала на улицы. Вокруг одного здания стояли на страже вооруженные самцы Расы. Томалсс был рад видеть их: чувство тревоги постоянно сопровождаю его на этих улицах. Большие Уроды такие непредсказуемые -- это было самым добрым из слов, которое пришло ему в голову. Внутри здания находилась тосевитская самка. Она держала недавно появившегося детеныша возле железы в верхней части своего торса, а он всасывал питательную жидкость, которую она выделяла для этой цели. Это явление возмущало Томалсса, напоминая ему паразитизм. Ему пришлось задействовать отстраненность ученого, чтобы хладнокровно наблюдать за процессом. Салтта пояснил: -- Самке будет хорошо компенсирована уступка детеныша нам, благородный господин. Это должно предотвратить трудности, проистекающие из парных связей, которые, похоже, проявляются между поколениями тосевитов. -- Хорошо, -- сказал Томалсс. Теперь он спокойно добьется успеха в своей экспериментальной программе -- а если нытики вроде Тессрека не беспокоились о ней, тем хуже. Он перешел на китайский и заговорил с самкой Больших Уродов: -- С вашим детенышем ничего плохого не случится. Его будут хорошо кормить, хорошо ухаживать за ним. Все, что ему потребуется, он получит. Вы понимаете? Вы согласны? Речь его стала более беглой, он даже помнил, что вопросительных покашливаний использовать не надо. -- Я понимаю, -- тихо сказала самка. -- Я согласна. Но когда она передала детеныша Томалссу, из углов ее небольших неподвижных глаз закапала вода. Томалсс воспринял это как признак неискренности. Отбросил его как несущественный. Компенсация -- вот лекарство, которое залечит эту рану. Детеныш задергался в руках Томалсса из стороны в сторону и издал раздраженный визг. Самка отвернулась. -- Хорошо сделано, -- сказал Томалсс Салтте. -- Заберем детеныша в наше местное отделение. Затем я перевезу его в свою лабораторию и начну исследования. Мне могли воспрепятствовать один раз, но второй раз я этого не допущу. Для полной уверенности их с Салттой на пути к базе Расы, расположенной на маленьком островке Перламутровой реки, сопровождали четверо охранников. Отсюда вертолет доставит его и детеныша к пусковой площадке космического челнока -- и он вернется на звездный корабль. Салтта вел всех обратно в точности той же дорогой, по которой они шли к дому самки Больших Уродов. Едва они добрались до рыночной площади, где продавались странные животные, путь им загородила влекомая животными телега почти такой же ширины, как переулок, по которому они шли. -- Назад! -- закричал Салтта по-китайски Большому Уроду, управлявшему телегой. -- Не могу! -- закричал в ответ Большой Урод. -- Слишком узко, чтобы развернуться. Идите до угла, поверните за него и так обойдете меня. То, что сказал тосевит, было очевидной истиной: развернуться он не мог. Томалсс повернул один свой глаз назад, чтобы определить, далеко ли придется идти. Было недалеко. -- Придется пойти назад, -- уступил он. Как только они повернули, из здания напротив раздались выстрелы. Большие Уроды подняли крик. Охранники, окровавленные, повалились на землю. Один из них успел выпустить ответную очередь, но затем его прошило еще несколько пуль, и он перестал двигаться. Из здания выскочило несколько тосевитов в потрепанных одеждах. В руках они все еще держали легкое автоматическое оружие, с помощью которого уничтожили охрану. Некоторые направили оружие на Томалсса, другие -- на Салтту. -- Вы пойдете с нами прямо сейчас или умрете! -- закричал один из них. -- Мы пойдем, -- сказал Томалсс, не давая Салтте возможности не согласиться с ним. Один из Больших Уродов выхватил тосевитского детеныша из рук Томалсса, другой увел ученого в то самое здание, из которого выбежали нападающие. Оно имело задний выход на другую узкую улочку Кантона. Томалсса вели, подталкивая, по столь многим улицам и так быстро, что вскоре он потерял представление о том, где он находится. Вскоре Большие Уроды разделились на две группы, одна увела его, другая -- Салтту. Они разошлись. Томалсс остался среди тосевитов один. -- Что вы будете делать со мной? -- спросил он, от страха с трудом выговаривая слова. Один из захватчиков изогнул губы так, как это делают тосевиты, когда забавляются. Поскольку Томалсс изучат Больших Уродов, то опознал улыбку как неприятную -- сложившаяся ситуация не предполагала приятных улыбок. -- Мы освободили ребенка, которого вы похитили, а теперь мы собираемся передать вас Лю Хань, -- ответил парень. Этого Томалсс и боялся больше всего на свете. * * * Игнаций показал на пулемет "шторха". -- Он для вас бесполезен. -- Конечно же, -- взорвалась Людмила Горбунова, раздраженная тем, что польский партизанский командир ни о чем не говорит напрямую. -- Поскольку я лечу в самолете одна, то стрелять из него не смогу, разве что руки у меня вытянутся, как щупальца осьминога. Этот пулемет для наблюдателя, а не для пилота. -- Я не это имел в виду, -- ответил ставший партизанским командиром учитель фортепиано. -- Даже если бы с вами был наблюдатель, из него стрелять было бы невозможно. Мы вынули из него патроны некоторое время назад. У нас очень мало патронов калибра 7,92, и это очень жаль, потому что у нас очень много германского оружия. -- Даже если бы у вас были боеприпасы, толку немного, -- сказала ему Людмила. -- Пули из пулемета не могут подбить вертолет ящеров, разве только очень повезет, а для огня по наземным целям пулемет установлен неправильно. -- И снова я имел в виду не это, -- сказал Игнаций. -- Нам требуется дополнительное количество таких патронов. Мы немного добыли из скудных запасов, которые ящеры выделили своим марионеткам. Сейчас мы связались с вермахтом на западе. Если завтра вечером вы вылетите на этом самолете к их позициям, они загрузят его несколькими сотнями килограммов патронов. Когда вы вернетесь сюда, вы окажете нам большую помощь в нашем непрекращающемся сопротивлении ящерам. Людмиле хотелось только одного: вскочить в самолет и лететь на восток до территории, удерживаемой Советами. Если она доберется до Пскова, Георг Шульц наверняка сможет поддерживать машину в рабочем состоянии. Каким бы нацистом он ни был, но в технике разбирался, как жокей в лошадях. Но, несмотря на технические таланты Шульца, Людмиле не хотелось ни связываться с вермахтом, ни лететь на запад. Хотя немцы стали теперь товарищами по оружию в борьбе против ящеров, каждый раз, когда ей приходилось иметь дело с немцами, разум по-прежнему кричал: "Враги! Варвары!" Вот только, к сожалению, ее чувства были мелочью по сравнению с военной необходимостью. -- Значит ли это, что у вас есть бензин для двигателя? -- спросила она, хватаясь за последнюю соломинку. Когда Игнаций кивнул, она вздохнула и сказала: -- Хорошо, я привезу вам боеприпасы. Немцы подготовят посадочную полосу? Для "Физлера-156" многого не требовалось, но все равно совершать ночную посадку в никуда большой радости не доставляло. Тусклый свет фонаря, который держал Игнаций, позволил разглядеть утвердительный кивок. -- Вам надо пролететь курсом двести девяносто два примерно пятьдесят километров. Посадочная площадка будет обозначена четырьмя красными фонарями. Вы знаете, что означает "лететь курсом двести девяносто два"? -- Да, я знаю, что это означает, -- заверила его Людмила. -- И помните, если вы хотите получить свои боеприпасы, то вы должны обозначить посадочную полосу, когда я буду возвращаться. "А еще вы должны надеяться, что меня не подобьют ящеры, когда я буду лететь над их территорией, но тут уж вы ничего сделать не сможете, это мои заботы". Игнаций снова кивнул. -- Мы обозначим поле четырьмя белыми фонарями. Я полагаю, вы вернетесь в ту же ночь, так? -- Если только что-нибудь не сорвется, -- ответила Людмила. У нее волосы вставали дыбом, но выжить в подобной операции все же проще, чем лететь при свете яркого дня, когда любой ящер, заметив самолет, тут же собьет его. -- Ну, и хорошо, -- сказал Игнаций. -- Значит, вермахт будет ждать вашего прилета завтра около двадцати трех тридцати. Значит, он сначала обо всем договорился с нацистами и только потом обратился к ней. Лучше бы он сначала получил ее согласие и потом стал договариваться с немцами. Теперь волноваться по этому поводу поздно. Она понимала, что слишком привыкла в своем деле полагаться на себя, забыв, что является частичкой огромной военной машины. Она никогда не испытывала негодования, выполняя приказы своих красных командиров: она должна была исполнять их, как приказано, и никогда не задумывалась об этом. Может быть, дело в том, что этот польский партизан не показался ей истинно военным человеком, чтобы беспрекословно подчиняться ему? А может, она просто не чувствовала, что принадлежит этому миру. Если бы ее "У-2" не был поврежден, если бы идиоты-партизаны под Люблином не забыли простейшие правила подготовки взлетно-посадочных полос... -- Позаботьтесь, чтобы посредине того, что будет посадочной площадкой, не было деревьев, -- предупредила она Игнация. Он помигал, затем кивнул в третий раз. Большую часть следующего дня она провела, проверяя, насколько это возможно, техническую исправность самолета. Она с неудовольствием отдавала себе отчет в том, что никогда не станет специалистом такого класса, как Шульц, и в том, что этот самолет ей совершенно незнаком. Она старалась преодолеть свое невежество дотошностью и многократным повторением. Скоро она узнает, что у нее получилось. Когда наступила темнота, партизаны оттащили маскировочную сеть с одного края и выкатили машину наружу. Людмила знала, что места для разбега у нее немного. Для "физлера" как будто много и не требовалось. Она надеялась, что все слухи об этой машине оправдаются. Она взобралась в кабину. Едва ее палец нажал кнопку стартера, как мотор "Аргус" тут же ожил. Пропеллер завертелся, его словно размыло в воздухе, затем он как будто исчез. Партизаны отбежали в сторону. Людмила отпустила тормоз, дала "шторху" полный газ и понеслась в сторону двух людей со свечами, отмечавших место, где начинались деревья. Они приближались с тревожащей быстротой, но когда она потянула на себя ручку, "шторх" взмыл в воздух с такой же легкостью, как его пернатый тезка. Первой ее реакцией было облегчение: наконец-то она снова в полете. Затем она поняла, что по сравнению с тем, к чему она привыкла, теперь в ее руках гораздо более сильная машина. "Аргус" имел в два с лишним раза больше лошадиных сил по сравнению с радиальным двигателем Шевцова, а "шторх" был не намного тяжелее самолета "У-2". Она почувствовала себя пилотом истребителя. -- Не глупи, -- сказала она себе. Хороший совет пилоту в любых обстоятельствах. В закрытой кабине "физлера" она могла слышать свои слова, что при полете на "кукурузнике" совершенно невозможно. Непривычным было и отсутствие потока воздуха, бьющего в лицо. Она держалась как можно ближе к земле: сделанный людьми самолет, который поднимался выше сотни метров, часто попадал на землю быстрее, чем этого желали пилоты. При полете над мирной территорией это срабатывало неплохо. Перелет через боевые позиции, как она это обнаружила, оказался сложнее. Несколько ящеров открыли по "шторху" огонь из автоматического оружия. Звук от пуль, пробивавших алюминий, отличался от того, который получается, когда пули проникают сквозь ткань. Но "шторх" не дрогнул и не свалился с неба, и у нее появилась надежда, что конструкторы самолета знали, что делали. Она миновала позиции ящеров и оказалась на территории Польши, занятой немцами. Двое нацистов тоже пальнули в нее. Она почувствовала, что ей хочется выхватить пистолет и открыть ответный огонь. Но вместо этого она принялась вглядываться в тьму в поисках прямоугольника из четырех фонарей. Пот заливал ей лицо. Она летела так низко, что вполне могла пропустить фонари. Если она пропустит их, ей придется сесть где попало. И что тогда? Сколько времени понадобится немцам, чтобы перетащить боеприпасы от места посадки до ее самолета? А может, ящеры заметят "шторх" и размажут его по земле прежде, чем в него успеют погрузить боеприпасы. Теперь, когда она летела над территорией, удерживаемой людьми, она могла позволить себе лететь на несколько большей высоте. Вот! Слева и недалеко. В конце концов, ее навигационные способности не так уж плохи. Она плавно развернула "шторх" и направила его к обозначенной полосе. Площадка показалась ей размером с почтовую марку. Сможет ли она посадить "шторх" на таком крошечном пространстве? Придется попробовать, это точно. Она прикрыла дроссель и опустила огромные закрылки. Дополнительное сопротивление воздуху, которое они создали, удивительно быстро уменьшило скорость полета. Может быть, в конце концов ей удастся посадить "шторх" целым. Она наклонилась вперед и посмотрела вниз через дно стеклянного домика кабины, почти чувствуя расстояние до земли. Приземление было удивительно мягким. Шасси "шторха" имело мощные пружины, поглотившие удар от резкого соприкосновения с землей. Если бы само прикосновение было менее резким, она вообще не поняла бы, что находится уже на земле. Людмила заглушила мотор и резко нажала на тормоз. Она не сразу поняла, что машина остановилась -- а у нее еще метров пятнадцать или двадцать запасного пространства. -- Хорошо. Это было хорошо, -- сказал человек с фонарем, сказал ей, приблизившись к "физлеру". Свет фонаря осветил его белозубую улыбку. -- Где эти драные партизаны нашли такого отчаянного пилота? В это же время другой человек -- по тону речи явно офицер -- обратился к людям, скрытым темнотой: -- Эй, вы, тащите ящики сюда. Думаете, они сами пойдут, что ли? Его слова звучали требовательно и одновременно смешно -- хорошее сочетание, если хочешь добиться от своих солдат максимума возможного. -- Вы, немцы, всегда считаете, что вы единственные, кто знает все обо всем, -- сказала Людмила солдату с фонарем. У того рот открылся от удивления. Она слышала, что у ящеров эта гримаса что-то обозначает, но так и не смогла вспомнить, что именно. Но она подумала, что это забавно. Немецкий солдат отвернулся и воскликнул: -- Эй, полковник, вы не поверите! На этом самолете прилетела девушка. -- Я встречался раньше с женщиной-пилотом, -- ответил офицер. -- И она была очень хорошим пилотом, в самом деле хорошим. Людмила застыла на непривычном сиденье "шторха". Все ее тело, казалось, погрузилось в колотый лед -- или это был огонь? Она не могла сказать. Она смотрела на панель приборов -- все стрелки лежали на колышках возле нулевых отметок, -- но не видела их. Она сама не поняла того, что слова -- на русском -- непроизвольно сорвались с ее губ: -- Генрих... это ты? -- Майн готт, -- тихо сказал офицер где-то в темноте, наполненной треском сверчков, в которой она не могла увидеть его. Она подумала, что это его голос, но она не встречалась с ним полтора года и могла ошибиться. Через мгновение он осмелел: -- Людмила? -- Что тут за чертовщина происходит? -- спросил солдат с фонарем. Людмила выбралась из "физлера". Она все равно должна была это сделать, чтобы немцам удобнее было грузить в самолет ящики с патронами. Но даже когда ее ноги зашагали по земле, она чувствовала себя так, будто все еще летит, и гораздо выше, чем безопасно для любого самолета. Ягер подошел к ней. -- Ты еще жива, -- почти сурово сказал он. Посадочный фонарь давал немного света. Она не смогла рассмотреть, как он выглядит. Но теперь, когда она смотрела на него, память добавила недостающие детали: у уголков глаз его появились складки; губы с одной стороны приподнимаются, когда он увлечен или просто задумался; седые волосы на висках. Она сделала шаг к нему, и одновременно он сделал шаг к ней. Они оказались так близко, что смогли обнять друг друга. -- Что за чертовщина здесь происходит? -- повторил солдат с фонарем. Они игнорировали его. В ночи прогудел сильный глубокий голос, сказавший по-немецки: -- Что же, это ведь сладко, не так ли? Людмила игнорировала и это вмешательство. Ягер не мог себе этого позволить. Он оборвал поцелуй раньше, чем хотел бы, и повернулся к подходившему человеку -- в ночи это была лишь большая, нависающая тень. Официальным тоном он сказал: -- Герр штандартенфюрер, представляю вам лейтенанта... -- ...старшего лейтенанта, -- вмешалась Людмила. -- ...старшего лейтенанта Людмилу Горбунову из советских ВВС. Людмила, это штандартенфюрер Отто Скорцени из Ваффен СС [Войска СС -- на протяжении 1933-1945 годов это понятие значительно изменяло свой смысл. Созданные как части усиления для "охранных отрядов", с началом воины они были преобразованы в полноценные воинские части, вначале элитные, добровольческие, а к концу войны -- совершенно рядовые. Отличались от строевых частей вермахта знаками отличия и воинскими званиями. Система обучения пехотинца, разработанная для войск СС, после войны была принята в большинстве армий мира. -- Прим. ред.], мой... -- ...соучастник, -- перебил его Скорцени. -- Вижу, вы старые друзья. -- Он расхохотался. -- Ягер, скрытный дьявол, ты прячешь самые разные интересные вещи под своей фуражкой, не так ли? -- Это необычная война, -- с некоторым упрямством ответил Ягер. Быть "старым другом" советской летчицы было разрушительно для карьеры служащего вермахта -- а может быть, и хуже, чем просто разрушительно. Равно как и отношения такого рода с немцем были опасны для Людмилы. Но он не стал отпираться, сказал только: -- Ты ведь работал с русскими, Скорцени. -- Но не так интимно. -- Эсэсовец снова захохотал. -- Не прибедняйся. -- Он взял Ягера за подбородок, словно был его снисходительным дядюшкой. -- Не делай того, что не доставляет мне радости. Насвистывая мелодию, которая звучала, как он, вероятно, считал, скабрезно, он ушел в темноту. -- Ты работаешь с ним? -- спросила Людмила. -- Случается, -- сухо отметил Ягер. -- Как? -- спросила она. Вопрос, как понимала его Людмила, был очень широк, но Ягер понял, что она имеет в виду. -- Осторожно, -- ответил он, вкладывая в ответ больший смысл, чем в ожидаемый ею. * * * Мордехай Анелевич уже давно уступил неизбежности и пользовался отдельными предметами германского обмундирования. В Польше имелись огромные запасы его, оно было прочным и достаточно практичным, пусть даже и не так хорошо приспособленным к зимним холодам, как обмундирование русского производства. Но одевшись с головы до ног в полную форму вермахта, он испытал несколько другие ощущения. Глядя в зеркало, он видел нацистского солдата, которые так зверствовали в Польше, и его охватывал сверхъестественный страх, несмотря на то что он считал себя светским человеком. Но на это пришлось пойти. Буним угрожал евреям репрессиями, если они попытаются заблокировать перемещения войск ящеров в Лодзи. Поэтому нападения должны происходить за пределами города, чтобы их можно было списать на немцев. Соломон Грувер, также в германской форме, подтолкнул его локтем. К его каске эластичными лентами были прикреплены зеленые ветки, и он был почти неразличим в лесу неподалеку от дороги. -- Вскоре они должны напороться на первые мины, -- сказал он тихим голосом, искаженным противогазом. Мордехай кивнул. Мины были тоже германскими, в корпусах из дерева и стекла, чтобы их было труднее обнаружить. Бригада, ремонтировавшая шоссе, только что установила их... вместе с некоторыми другими вещами. На этом участке шоссе длиной в два километра ящеров ожидала по-настоящему неровная дорога. Грувер, как обычно, имел мрачный вид. -- Это будет нам стоить многих людей, неважно каких, -- сказал он, и Анелевич вынужден был согласиться. Ему неприятно было проявлять благосклонность к немцам, в особенности после того, что немцы собирались сделать с евреями в Лодзи. Но эта благосклонность должна была пойти на благо немцам вроде Генриха Ягера, не дав ничего хорошего Скорцени или СС. Так надеялся Анелевич. Он вглядывался в дорогу сквозь стекла своего противогаза. Воздух, которым он дышал, был на вкус сухим и мертвым. В противогазе он приобрел внешность свинорылого существа, такого же чужака, как ящеры. Противогаз был тоже немецкого производства -- немцы знали толк в химической войне, в частности против евреев, еще до нашествия ящеров. -- Бум-м! Резкий взрыв означал, что сработала мина. Естественно, грузовик ящеров перевернулся на бок и загорелся. Из кустарника с обеих сторон дороги ударили пулеметы -- по нему и по машинам, шедшим следом. Издалека по автоколонне ящеров начал бить германский миномет. Два бронетранспортера свернули с дороги, чтобы расправиться с нападавшими. К вящему ликованию Анелевича, обе почти сразу же подорвались на минах. Одна загорелась, и он открыл огонь по ящерам, выскакивавшим из нее. Вторую занесло в сторону -- у нее была разорвана гусеница. Но то оружие, которое, как надеялся Анелевич, должно было нанести наибольший урон, вообще обходилось без взрывчатых веществ: оно состояло из катапульт, сделанных из автомобильных камер, и запечатанных воском бутылок, наполненных доверху маслянистой жидкостью. Как они с Грувером определили, с помощью этой старой резины можно зашвырнуть бутылку на три сотни метров, и этих трех сотен было вполне достаточно. Со всех сторон бутылки с захваченным у нацистов нервно-паралитическим газом полетели в остановившуюся головную часть автоколонны ящеров. Еще больше полетело в машины всей колонны, едва она остановилась. Большинство бутылок разбилось. Ящеры начали падать. Противогазов на них не было. Кроме того, они были покрыты только краской для тела, хотя и обычная одежда надежной защиты не обеспечивала. Мордехай слышал, что немцы для своих химических войск выпускают специальное прорезиненное обмундирование. В самом ли деле это так, он не знал. Для дотошных немцев это было бы весьма логично, но не превратишься ли ты в тушеного цыпленка, если в боевой обстановке пробудешь в такой резиновой одежде более часа или двух? -- Что мы будем делать дальше? -- спросил Грувер в паузе, вставляя очередную обойму в свою винтовку "гевер 98". -- Как только разбросаем все наши запасы газа, сразу отойдем, -- ответил Анелевич. -- Чем дольше мы задержимся, тем больше возможностей у ящеров схватить кого-нибудь из наших, а мы этого не хотим. Грувер кивнул. -- Если сможем, то надо обязательно унести с собой и наших погибших, -- сказал он. -- Не знаю, насколько осведомлены ящеры в отношении этих дел, но если да -- они смогут определить, что мы не настоящие нацисты. -- Это так, -- согласился Мордехай. Последний раз, когда ему напомнили об этой особенности, Софья Клопотовская сочла это забавным. Последствия, однако, могут оказаться слишком серьезными. Бросаемые катапультами бутылки с нервно-паралитическим газом имели некоторые преимущества перед обычной артиллерией: ни вспышки, ни гром выстрела не раскрывали позиций метальщиков. Они продолжали бросать бутылки, пока не израсходовали их полностью. После этого еврейские бойцы стали отходить от дороги, прикрываемые пулеметами. Было предусмотрено несколько сборных пунктов -- на фермах надежных поляков. "Поляков, на которых, как мы надеемся, можно положиться", -- подумал Мордехай, приближаясь к одной из них. Там они переоблачились в обычную одежду и вооружились более эффективным оружием, чем винтовки. В те дни в Польше появиться на публике без "маузера" за плечами было почти то же самое, что выйти голым. Мордехай вернулся в Лодзь с западной стороны, дальней от места нападения на автоколонну. Вскоре после полудня он подошел к помещению пожарной команды на Лутомирской улице. Берта Флейшман приветствовала его перед входом. -- Говорят, утром было нападение нацистов, всего в двух километрах от города? -- В самом деле? -- в замешательстве спросил он. -- Я не слышал об этом, хотя утром действительно была стрельба. Впрочем, сейчас стреляют почти каждый третий день. -- Это, должно быть, как его там... Скорцени, вот как, -- сказала Берта. -- Какой еще сумасшедший рискнет сунуть голову в осиное гнездо? Во время их разговора к зданию подошел районный руководитель службы порядка, который приводил Анелевича к Буниму. Оскар Биркенфельд имел при себе только дубинку, а потому с уважением ожидал, когда вооруженный винтовкой Анелевич обратит на него внимание. Когда это произошло, сотрудник службы порядка сказал: -- Буним снова требует вашего появления немедленно. -- В самом деле? -- спросил Анелевич. -- И зачем? -- Он скажет сам, -- ответил Биркенфельд с некоторым вызовом -- насколько это возможно было при почти полном отсутствии оружия. Анелевич свысока посмотрел на него, ничего не отвечая. Сотрудник службы порядка поник и спросил слабым голосом: -- Вы пойдете? -- О да, я пойду, хотя Буниму и его марионеткам следовало бы поучиться хорошим манерам, -- сказал Мордехай. Биркенфельд сердито вспыхнул. Мордехай похлопал по плечу Берту Флейшман: -- Скоро увидимся. * * * -- ...Немного, -- ответил он. -- О нападении нацистов я услышал в тот самый момент, когда ваш ручной полицейский пришел, чтобы привести меня сюда. Вы можете спросить его после того, как я уйду: мне кажется, он слышал, как мне сообщили эту новость. -- Я проверю, -- сказал Буним. -- Так вы отрицаете какую-либо вашу роль в нападении на автоколонну? -- Разве я нацист? -- спросил Анелевич. -- Берта Флейшман, женщина, с которой я разговаривал, когда Биркенфельд нашел меня, думает, что к этому может иметь отношение некто Скорцени. Я наверняка не знаю, но слышал, что он где-то в Польше, может быть, даже к северу от Лодзи. Если он сможет чем-то навредить эсэсовцу, надо это сделать. -- Скорцени? -- Буним высунул свой язык, но не стал, дергать им вперед и назад, верный признак заинтересованности. -- Уничтожить его стоит целого выводка яиц обычных тосевитов вроде вас. -- Истинно, благородный господин, -- сказал Мордехай. Если Буниму хочется думать, что он безопасный трепач, для него это только на пользу. Ящер сказал: -- Я исследую, имеют ли слухи, о которых вы сообщаете, какую-либо обоснованность. Если да, то я приму все меры для уничтожения вредного самца. При успехе мой статус повысится. Мордехай подумал, предназначена ли последняя фраза ему, или же Буним говорит сам с собой. -- Я желаю вам удачи, -- сказал он. И хотя он лично возглавил нападение на колонну, идущую на север воевать против немцев, он имел в виду именно то, что сказал ящеру. * * * -- А ведь мы правильно действуем! -- с энтузиазмом произнес Омар Брэдли, присаживаясь в кабинете Лесли Гровса в Научном центре Денверского университета. -- Вы сказали, что следующая бомба вскоре будет на подходе, и заверили, что так и будет. -- Если бы я лгал вам -- или еще кому-то, -- меня схватили бы за задницу и вытурили вон, заменив человеком, который выполняет свои обещания, -- ответил Гровс. Он наклонил голову набок. Где-то вдали продолжала грохотать артиллерия. Но теперь Денвер не выглядел готовым сдаться. -- А вы, сэр, вы проделали дьявольскую работу по защите этого города. -- У меня был хороший помощник, -- сказал Брэдли. Они обменялись легкими поклонами, довольные друг другом. Брэдли продолжил: -- Не похоже, что нам следует использовать вторую бомбу где-нибудь поблизости. Попробуем перевезти ее в другое место, где от нее им будет еще хуже. -- Да, сэр. Так или иначе, но мы справимся с этим, -- сказал Гровс. Железнодорожные пути, ведущие в Денвер и из него, были разрушены, но обычные дороги еще сохранились. Если разобрать устройство на части, то его можно перевезти на лошадях, куда нужно. -- Рассчитываю, что да, -- сказал Брэдли. Он потянулся к нагрудному карману, но на полпути остановил движение руки. -- Никак не могу отвыкнуть от курения. -- Он сделал длинный усталый выдох. -- А ведь благодаря этому есть шанс прожить дольше. -- Наверное, это так, -- сказал Гровс. Брэдли хмыкнул, но тут же придал себе невозмутимый вид. Гровс его не осуждал. У него тоже были заботы поважнее, чем табак. Он заговорил о самой большой: -- Сэр, как долго мы с ящерами будем играть в "око за око"? Вскоре уже не останется несданных городов, если мы продолжим в том же духе. -- Я знаю, -- сказал Брэдли, и его длинное лицо помрачнело. -- Черт возьми, генерал, я такой же солдат, как и вы. Я не делаю политику. Я только провожу ее в жизнь наилучшим образом, которым только могу. Делать политику -- работа президента Халла. Если хотите послушать, я расскажу вам то, что говорил ему. -- О да, конечно, я хочу услышать это, -- ответил Гровс. -- Если я смогу понять, что я должен делать, я соображу, как делать, чтобы было легче. -- Не все так думают, -- сказал Брэдли. -- Многие хотели бы сосредоточиться только на своем дереве и забыть про лес. Мое мнение: нам следует использовать эти бомбы только для того, чтобы заставить ящеров сесть за стол и серьезно поговорить об окончании этой воины. Насколько я понимаю, любой мир, который позволит нам сохранить малейшую независимость, стоит этого. -- Малейшую независимость? -- переспросил Гровс. -- Даже не всю нашу территорию? Это тяжелый мир, чтобы просить его, сэр. -- В данное время, я считаю, это все, на что мы можем надеяться. Принимая во внимание изначальные цели вторжения ящеров, даже этого добиться будет нелегко, -- сказал Брэдли. -- Вот почему я так рад вашим успехам. Без ваших бомб нас уже победили бы. -- Но даже с ними нас все равно победят, -- сказал Гровс. -- Хотя побеждают они нас не так быстро, и мы заставляем ящеров платить, как чертей, за все, что они получают. -- Правильная мысль, -- согласился Брэдли. -- Они явились сюда с ресурсами, которые нелегко обновить. Сколько они истратили? Сколько у них еще осталось? Сколько они могут допустить потерь? -- В этом и состоит вопрос, сэр, -- сказал Гровс. -- Главный вопрос. -- О нет. Есть еще один, гораздо более важный, -- сказал Брэдли. Гровс вопросительно поднял брови. -- Останется ли у нас что-нибудь к моменту, когда они будут выскребать остатки ресурсов со дна бочки? -- Да, сэр, -- проворчал Гровс. * * * Ядерный огонь расцвел над тосевитским юродом. Вид его, снятый с разведывательного спутника, был прекрасным. Из верхних слоев атмосферы рассмотреть в подробностях то, что сделала бомба с городом, было невозможно. Это собственными глазами видел Атвар лично, проезжая по руинам Эль-Искандрии в специальной защищенной машине. Вблизи это ни в малейшей степени не казалось прекрасным. Кирел не участвовал в поездке, однако смотрел видеозаписи этого и других взрывов, проведенных и Расой, и тосевитами. Он сказал: -- А мы отплатим взрывом над городом Копенгагеном. Когда же это кончится, благородный адмирал? -- Командир, я не знаю, когда это кончится, и даже кончится ли вообще, -- ответил Атвар. -- Психологи недавно передали переведенный том тосевитских легенд в надежде, что смогут помочь мне -- и Расе в целом -- лучше понять противника. Одна из них, которая мне запомнилась, рассказывает о тосевитском самце, который боролся с воображаемым чудовищем с множеством голов. Каждый раз, когда он отрезал одну из них, вместо нее вырастало две. Вот в таком же неприятном положении теперь оказались и мы. -- Я понял, что вы сказали, благородный адмирал, -- сказал Кирел. -- Гитлер, германский не-император, кричал на всех радиочастотах, что он может приказать отомстить нам за то, что он называет бессмысленным разрушением нордического города. Наши семантики до сих пор анализируют точное значение слова "нордический". -- Меня не волнует, что оно означает, -- раздраженно взорвался Атвар. -- Все, о чем я беспокоюсь, так только о том, чтобы довести завоевание до успешного конца, и я больше не уверен, что мы в состоянии выполнить это. Кирел смотрел на него обоими глазами. Даже когда обстоятельства складывались наихудшим образом, он без колебаний верил в конечный успех миссии Расы. -- Значит, вы намереваетесь прекратить военные усилия, благородный адмирал? -- спросил Кирел тихим и предостерегающим голосом. Атвар тоже понял это предостережение. Если Кирелу не понравится его ответ, он поднимет восстание против Атвара, как это сделал Страха после первого тосевитского ядерного взрыва. Если бы Кирел возглавил такое восстание, то успех бы был обеспечен. Поэтому Атвар дал ответ, также содержащий предостережение: -- Прекратить? Ни в коем случае. Но я начинаю думать, что мы не сможем захватить всю поверхность суши этого мира без неприемлемо больших потерь как для наших сил, так и для поверхности. Мы должны думать о том, что найдет флот колонизации, когда прибудет сюда, и соответственно вести себя. -- Это может вовлечь нас в дискуссии с тосевитскими империями и не-империями, которые борются против нас теперь, -- сказал Кирел. Атвар не смог прочитать в этом высказывании мнения командира. Да и сам он еще не определился. Даже мысль о переговорах означала вступление на неразрешенную полосу. План Расы, разработанный на Родине, предусматривал полное завоевание Тосев-3 в течение нескольких дней, а не четырех лет -- двух медленных оборотов планеты вокруг ее звезды -- жесточайшей войны, результат которой все еще не приближался к успеху. Может быть, теперь Расе для перевеса надо пойти на ударные меры, хотя это и не предусматривалось в приказе Императора, переданном Атвару перед тем, как он погрузился в холодный сон. -- Командир корабля, в конце дело может дойти и до этого, -- сказал он. -- Я все еще надеюсь, что до этого не дойдет -- наши успехи во Флориде, помимо других мест, дают мне основания надеяться, -- но как конечная мера это возможно. Что вы скажете? Кирел испустил тихое шипение, которое выразило его удивление. -- Только то, что Тосев-3 изменила нас так, как мы никогда не смогли предположить, и что меня не беспокоят никакие изменения, не говоря уже о тех, которых вызваны в нас такими крайними обстоятельствами. -- Меня они тоже не волнуют, -- ответил Атвар. -- Каким должен быть разумный самец? Наша цивилизация просуществовала столь долго исключительно потому, что мы свели к минимуму разрушительное влияние бессмысленных изменений. Но в ваших словах я слышу самую суть различий между нами и тосевитами. Когда мы сталкиваемся с изменениями, то воспринимаем их как беду. Тосевиты бросаются на них и хватают обеими руками, словно сексуального партнера, к которому они питают мономаниакальную страсть, называемую словом "любовь". Он воспроизвел это слово на тосевитском языке, называемом "английским": он был широко распространен и еще шире использовался для радиопередач, поэтому Раса была знакома с ним лучше, чем с любыми другими языками Больших Уродов. -- Разве Псалфу-Завоеватель вел переговоры с жителями Работева? -- спросил Кирел. -- Разве Хисстан-Завоеватель вел переговоры с халессианами? Что сказали бы Императоры, если бы до них дошли вести о том, что наше вторжение не достигло цели, поставленной перед нами? Подразумевалось: что скажет Император, если узнает, что завоевание Тосев-3 может быть неполным? -- Мы не можем обогнать скорость света, -- ответил Атвар -- Что бы он ни сказал, мы узнаем об этом примерно в то же время, когда прибудет флот колонизации, а может быть, и через несколько лет после этого. -- Истинно, -- сказал Кирел. -- А до того мы автономны. Автономность на языке Расы несет оттенок одиночества, изолированности, отрезанности от цивилизации. -- Истинно, -- с досадой согласился Атвар. -- Что ж, командир корабля, мы должны делать все, что в наших силах, на благо флота и Расы в целом, частью которой мы остаемся. -- Как скажете, благородный адмирал, -- ответил Кирел. -- Когда так много происходит в этой странной окружающей среде, с бешеной быстротой, держать в голове этот базовый факт временами трудно. -- Частенько трудно, вы имеете в виду, -- сказал Атвар. -- Помимо битв, здесь достаточно поводов для раздражения. Тот исследователь-психолог, которого похитили Большие Уроды в Китае... Они объявили, что это наказание за его изучение только что появившегося тосевита. Как мы можем вести исследования Больших Уродов, если наши самцы опасаются мести за каждое исследование, которое они проводят? -- Это -- проблема, благородный адмирал, и, боюсь, дальше она будет еще острее, -- сказал Кирел. -- С тех пор как мы получили сообщение об этом похищении, еще двое самцов остановили исследовательские проекты на поверхности Тосев-3. Один из них переправил предметы исследования на звездный корабль, находящийся на орбите, что может привести к искажению результатов работы. Второй тоже вернулся на корабль, но остановил свой проект. Он говорит, что ищет новую тему. -- Кирел, изображая иронию, подвигал глазом. -- Я не слышал об этом, -- сердито сказал Атвар. -- Надо усиленно воодушевить его вернуться к работе: при необходимости вытолкните его из люка воздушного шлюза этого корабля. Рот Кирела открылся от смеха. -- Будет исполнено, благородный адмирал. -- Благородный адмирал! На экране коммуникатора, установленною в кабинете главнокомандующего, внезапно появилось изображение Пшинга, адъютанта адмирала. Этот экран предназначался для передачи чрезвычайных сообщений. Атвар и Кирел посмотрели друг на друга. Как они только что отмечали, все завоевание Тосев-3 состояло из сплошных чрезвычайных происшествий. -- Продолжайте, адъютант. Что случилось на этот раз? Он сам удивился тому, как холодно задал этот вопрос. Когда вся жизнь состоит из чрезвычайных происшествий, каждый из отдельных кризисов кажется не таким уж огромным. -- Благородный адмирал, я сожалею о необходимости донести о тосевитском ядерном взрыве возле прибрежного города, носящего местное название Саратов. -- Через мгновение, повернув глаз, чтобы свериться с картой, он добавил: -- Этот Саратов находится внутри не-империи СССР. Сообщается, что повреждения должны быть значительными. Атвар и Кирел снова посмотрели друг на друга, на этот раз в ужасе. Они и их аналитики были уверены, что СССР смог провести один ядерный взрыв, только используя радиоактивные вещества, похищенные у Расы, а его технология слишком отстала, чтобы они смогли создать свою собственную бомбу, подобно Германии и Соединенным Штатам. И снова аналитики знали не все, что следовало. Атвар с трудом проговорил: -- Я подтверждаю прием сообщения, адъютант. Я начинаю процесс выбора советской местности, которая должна стать объектом возмездия. И после этого, -- он со значением посмотрел на Кирела, намекая на дискуссию, только что прошедшую между ними, -- что ж, после этого я просто не знаю, что нам делать дальше. Глава 14 Пишущая машинка выбивала очереди букв, как пулемет: клак-клак-клак, клак-клак-клак, клакети-клак. В конце строки колокольчик звякал. Барбара Игер нажала на рычаг -- и каретка с масляным шуршанием вернулась на место, чтобы начать новую строку. Она посмотрела с неудовольствием на свою работу. -- Лента слишком стерлась, -- сказала она. -- Надо, чтобы они раздобыли несколько свежих. -- Теперь нелегко найти все, чего ни хватишься, -- ответил Сэм Игер. -- Я слышал, что одну из наших поисковых групп обстреляли. -- Я что-то об этом слышала, но немного, -- сказала Барбара. -- Это сделали ящеры? Сэм покачал головой. -- Ящеры тут ни при чем. Там была группа из Литтл-Рока, они искали то же самое, что и наши ребята. Сейчас всего этого попадается все меньше и меньше, и последнее время мало что можно добыть, не оказавшись перед дулом оружия. Думаю, дальше будет и хуже. -- Я знаю, -- ответила Барбара. -- Нас так возбуждают разные мелочи вроде табака, который ты купил... -- Она покачала головой. -- Я вот думаю, много людей умерло голодной смертью из-за того, что зерно не посеяли, или ничего не выросло, или его не смогли доставить с ферм в город? -- Много, -- сказал Сэм. -- Помнишь гот маленький городок в Миннесоте, который мы проезжали на пути в Денвер? Там уже тогда начали забивать скот, потому что не могли обеспечить его кормом, -- а ведь это было полтора года назад. Скоро и Денвер начнет голодать. Ящеры смели окрестные фермы, а также разрушили железные дороги. Еще один пункт им в счет, если мы когда-нибудь его сможем предъявить. -- Нам повезло, что мы находимся там, где мы есть, -- согласилась Барбара. -- Если дело дойдет до голода, нам повезет, если мы вообще будем находиться хоть где-нибудь. -- Да. -- Сэм постучал ногтем по переднему зубу. -- Мне еще везет, что я до сих пор не сломал мост. -- Он суеверно постучал кулаком о деревянный стол, за которым сидела Барбара. -- А если сломаю, дантист потратит уйму времени, чтобы его починить. -- Он пожал плечами. -- Еще один повод для беспокойства. -- У нас их предостаточно. -- Барбара показала на лист бумаги, вложенный в машинку. -- Я займусь отчетом, дорогой, ведь никто не прочитает его, пока я не закончу. -- Она, поколебавшись, спросила: -- А как себя чувствует доктор Годдард, Сэм? Когда он давал мне печатать эти материалы, голос у него был такой же слабый и унылый, как буквы, которые получаются с этой ленты. Сэм так бы не выразился, но ведь он не изучал литературу в колледже. Он ответил, медленно подбирая слова: -- Я заметил это некоторое время назад, дорогая, и мне кажется, ему стало хуже. Я знаю, он встречался здесь с докторами, но что они ему сказали, неизвестно. Я вряд ли могу спросить его об этом, и он мне ничего не скажет. -- Он поправил себя: -- Беру слова назад. Он сказал такую вещь: "Мы ушли уже так далеко, что ни один человек сам по себе особого значения не имеет". -- Мне не нравится, как это прозвучало, -- сказала Барбара. -- Мне тоже -- после того, как я вспомнил, -- сказал Сэм. -- Прозвучало -- как это называется -- как в некрологе, который человек пишет сам себе, так ведь? -- Барбара кивнула. -- Дело в том, что он прав. Очень много разработок по ракетам сделано им -- или же украдено нами у ящеров, или заимствовано у немцев. И при необходимости мы сможем двигаться вперед и без него, хотя это будет не так быстро или не так прямолинейно. Барбара снова кивнула. Она похлопала по отчету, который печатала. -- Ты знаешь, что здесь? Он пытается увеличить масштаб -- такой термин он применяет, -- разработать настолько большие и мощные ракеты, чтобы они могли нести атомную бомбу вместо взрывчатки или что у них там сейчас. -- Да, он говорил со мной об этом, -- сказал Сэм, -- Он думает, что и нацисты работают над таким же проектом, и что они нас опережают. Я не думаю, что у них есть ящер, который знает так же много, как наш Весстил, но их люди делали ракеты, гораздо большие, чем доктор Годдард, еще до нашествия ящеров. Мы делаем, что можем, вот и все. Можем мы сделать что-то большее? -- Нет. Барбара напечатала еще несколько предложений, дошла до конца страницы. Вместо того чтобы продолжить отчет, она посмотрела на Сэма прищуренными глазами: -- Ты помнишь? Именно этим я занималась в Чикаго, когда мы встретились в первый раз. Ты привез Ульхасса и Ристина для беседы с доктором Баркеттом. С тех пор многое поменялось. -- Кое-что поменялось, -- согласился Сэм. Тогда она была замужем за Йенсом Ларссеном, хотя ей казалось, что он мертв: в противном случае они с Сэмом никогда не сошлись бы, не родился бы Джонатан, не произошло бы многого другого. Он не разбирался в литературе и не умел витиевато говорить; он не знал, как изложить свои мысли в изящной манере. Он сказал только: -- Прошло столько времени... Ты попросила у меня сигарету. У меня для тебя есть одна. Она улыбнулась. -- Верно. Не прошло и двух лет. -- Она наморщила нос, глядя в его сторону. -- Я чувствую себя сейчас, как в средние века, -- но это только из-за Джонатана. -- Я рад, что он уже достаточно подрос и теперь ты, не беспокоясь, можешь днем отдавать его на попечение мамми, -- сказал Сэм. -- Ты стала посвободнее, так что ты можешь заниматься делом и снова чувствовать себя полезной. Я знаю, что ты так думаешь. -- Да, это так, -- сказала Барбара без особой радости. Она понизила голос -- Я хотела бы, чтобы ты не называл так цветных женщин. -- Что? Мамми? -- Сэм почесал голову. -- Но они же и есть мамми. -- Я знаю это, но это звучит так... -- Барбара не была Барбарой, если бы не нашла подходящее слово. -- Antebellum [Время, предшествующее Гражданской войне в США 1861-1865 гг. -- Прим. перев.]. Словно мы оказались на плантациях, где работают негры и поют свои спиричуэлс, а добрые хозяева сидят, попивая мятную водку, и даже не подозревают, что вся их социальная система больна и неправильна. Не по этой ли причине ящеры дали оружие цветным, ожидая, что те начнут воевать с Соединенными Штатами? -- Они убедились, что так делать не стоит, -- сказал Сэм. -- Да, некоторые негры взбунтовались, -- согласилась Барбара, -- но я бы побилась об заклад, что не все. И ящеры не стали бы даже пробовать, если бы знали, что из этого ничего не выйдет. А как обращаются с цветными здесь... Помнишь, в кинохронике, еще до того, как мы вступили в войну, показывали счастливых украинских крестьян, встречавших нацистов с цветами, потому что они освободили их от коммунизма? -- Ух-х, -- сказал Сэм. -- Они очень быстро поняли, что их следует ругать, не так ли? -- Не в этом дело, -- настаивала Барбара. -- Дело в том, что негры могли бы приветствовать ящеров точно так же. -- Многие из них так и делали. -- Сэм предупреждающе поднял руку, чтобы Барбара его не перебивала. -- Я знаю, что ты имеешь в виду, дорогая. Многие из них на это не пошли. Ситуация стала бы куда хуже, если бы это случилось, тут двух мнений нет. -- Теперь ты понял, -- просияв, сказала Барбара. В ее голосе всегда чувствовалась радость в таких случаях, радость и легкое удивление: пусть у него не было достойного образования, но он далеко не тупой. Он не думал, что она знает, какие чувства выдает ее голос, и не собирался спрашивать. Он был просто доволен тем, что может приблизиться к ее уровню. -- Другая сторона медали -- это я о цветных женщинах, и я не буду называть их "мамми", если ты этого не хочешь, -- но они не могут делать такую работу, какую делаешь ты. Поскольку они на нашей стороне, разве мы не должны обеспечить их работой, которую они в состоянии делать, чтобы остальные могли заняться делами, которые цветные делать не могут? -- Это нечестно, -- сказала Барбара. Она сделала паузу и задумалась. Ее пальцы легко прошлись по клавиатуре машинки, поднимая печатающие рычажки, но не ударяя ими по бумаге. Наконец она сказала: -- Это может быть нечестно, но, полагаю, это практично. И она снова принялась печатать. Сэм чувствовал себя так, словно в бейсболе сделал выигрышный дубль в девятке. Он нечасто добивался согласия в споре с Барбарой. Он ласково прикоснулся к ее плечу. Она мимолетно улыбнулась. Шум машинки не прерывался. * * * Лю Хань держала в руках автомат, словно маленькую Лю Мэй. Она знала, что делать, если Томалсс шагнет к ней: направить автомат на него и нажать спусковой крючок. Несколько пуль остановят его. По словам Нье Хо-Т'инга, автомат был германского производства. -- Фашисты продали его гоминьдану, а мы его освободили, -- сказал он. -- Точно так же мы освободим весь мир не только от фашистов и реакционеров, но и от чуждых агрессивных чешуйчатых дьяволов. На словах это звучало просто. Отомстить Томалссу тоже казалось просто, когда она внесла предложение в центральный комитет. И действительно, схватить его в Кантоне оказалось несложно: как она и предсказывала, он вернулся в Китай, чтобы отнять ребенка у еще одной бедной женщины. А вот доставить пленника в Пекин так, чтобы остальные чешуйчатые дьяволы не смогли бы его освободить, было не так-то просто. Народно-освободительная армия справилась и с этим. И вот теперь он находился здесь, в хибарке хутуна неподалеку от общежития, в котором жили Лю Хань и ее дочь. В сущности, он поступил в ее полное распоряжение, и она могла делать с ним, что хотела. Как она мечтала об этом, когда томилась в руках маленьких чешуйчатых дьяволов! Теперь мечта ее стала реальностью. Она открыла дверь хибарки. Некоторые прохожие, из тех, кто продавал или покупал что-то на улице, были ее соучастниками, но она не знала точно, кто именно. Они помогут ей и не допустят, чтобы Томалсс сбежал, и не позволят никому освободить его. Она закрыла за собой дверь хибарки. Внутри, недоступная постороннему взгляду, находилась еще одна, более прочная дверь. Она открыла и ее, вошла в тускло освещенную комнатушку. -- Благородная госпожа! -- зашипел Томалсс на своем языке, затем продолжил на китайском: -- Вы уже решили мою судьбу? -- Возможно, мне следует подержать вас здесь длительное время, -- задумчиво проговорила Лю Хань, -- и посмотреть, чему люди смогут научиться у вас, маленьких чешуйчатых дьяволов. Это был бы неплохой проект, вы согласны, Томалсс? -- Это был бы неплохой проект для вас. Вы многому бы научились, -- согласился Томалсс. На мгновение Лю Хань подумала, что он не понял ее иронии. Но ошиблась. -- Я не думаю, что вы поступите так. Я думаю, вместо этого вы будете мучить меня. -- Чтобы узнать, какую жажду, какой голод, какую боль вы сможете выдержать, -- это был бы интересный проект, вы согласны, Томалсс? -- Лю Хань промурлыкала эти слова так, словно кошка, обхаживающая мышь. Она надеялась, что Томалсс будет унижаться и просить. А он смотрел на нее с выражением, которое благодаря более долгому, чем ей хотелось бы, общению с чешуйчатыми дьяволами она истолковала как печальное. -- Мы, Раса, никогда не обращались так с вами, когда вы были в наших когтях, -- сказал он. -- Нет? -- воскликнула Лю Хань. Она в изумлении уставилась на чешуйчатого дьявола. -- Вы не отняли у меня ребенка и не разбили мое сердце? -- Детеныш не пострадал ни в чем -- наоборот, -- ответил Томалсс. -- И, к нашему сожалению, мы не поняли в полной мере связи поколений у вас, тосевитов. Это одна из вещей, которые мы узнали -- частично от вас самой. Лю Хань поняла смысл его ответа. Он не думал, что проявляет бессмысленную жестокость, -- хотя это и не означало, что он не был жесток. -- Вы, чешуйчатые дьяволы, забрали меня в самолет, который никогда не садится на землю, и там превратили меня в распутную женщину. -- Лю Хань была готова пристрелить его за одно это. -- Ложись с этим или не будешь есть. Затем надо лечь с тем, с другим, с третьим. Все время вы наблюдали за мной и снимали фильм. И теперь говорите, что не причинили мне зла? -- Вы должны понять, -- сказал Томалсс, -- у нас спаривание -- это спаривание. Когда наступает сезон спаривания, самец и самка находят друг друга, и через некоторое время самка откладывает яйца. Для работевлян -- еще одной расы, которой мы управляем, -- то же самое: спаривание значит спаривание. Для халессианцев -- еще одной расы, находящейся под нашим управлением, -- спаривание значит спаривание. Откуда мы могли знать, что для вас, тосевитов, спаривание это не просто спаривание? Да, мы узнали это. Мы узнали это из того, что делали с такими, как вы, и тосевитскими самцами, которых мы поднимали на наш корабль. Прежде нам было неизвестно. У нас и сейчас есть проблемы в понимании того, какие вы. Лю Хань смотрела на него, как через пропасть, разделяющую Китай и то странное место, которое чешуйчатые дьяволы называют "Родиной". Впервые она поняла, что Томалсс и остальные дьяволы действовали без злого умысла. Они пытались изучить людей и делали это, со своей точки зрения, как можно лучше. Ее ярость поутихла. Но не улеглась. -- Вы эксплуатировали нас, -- сказала она, используя ходкое в пропаганде Народно-освободительной армии слово. Оно подошло впору, как башмак, сшитый руками мастера. -- Из-за того, что мы были слабыми, из-за того, что мы не могли сопротивляться, вы схватили нас и заставили делать то, что хотели. Вы понимаете, что это неправильно и безнравственно? -- Это то, что сильный делает со слабым, -- сказал Томалсс, сгорбившись: для маленьких дьяволов это было все равно что пожать плечами. Он повернул к ней оба глаза. -- Теперь я слабый, а вы -- сильная. Вы поймали меня, привели сюда и говорите, что будете использовать для экспериментов. Разве это не эксплуатация меня? Это неправильно и безнравственно или нет? Маленький дьявол был умен. На все, что говорила Лю Хань, он имел ответ. Что бы она ни сказала, он находил способ так вывернуть ее слова, что они оборачивались против нее. Ей захотелось посмотреть на его дискуссию с подкованным в диалектике Нье Хо-Т'ингом. Но у Лю Хань был аргумент, которому Томалсс ничего не мог противопоставить: ее автомат. -- Это месть, -- сказала она. -- Ах! -- Томалсс наклонил голову. -- Пусть духи Императоров прошлого презреют мой дух. Он тихо ждал, когда она прикончит его. Конечно, она видела войну и ее кровавые последствия. Это она придумала, как устраивать взрывы, которые убивали, ранили, увечили маленьких чешуйчатых дьяволов, -- и чем больше, тем лучше. Но лично она никого не убивала, тем более на таком близком расстоянии. Это, как она поняла, оказалось очень непростым делом. Рассердившись на Томалсса, заставившего ее смотреть на него, как на человека, а не уродливого чужака, рассердившись на себя за то, что Нье расценил бы это как слабость, она повернулась и вышла из комнаты. Захлопнув внутреннюю дверь, закрыла ее на замок, затем проделала то же самое с внешней дверью. Она направилась обратно к общежитию. Ей не хотелось быть вдали от Лю Мэй дольше, чем этого требовала абсолютная необходимость. С каждым новым китайским словом, которое ребенок обучался понимать и произносить, она побеждала Томалсса снова и снова. За ней увязался какой-то мужчина: -- Эй, прекрасная сестрица. Я дам тебе пять мексиканских долларов, настоящее серебро, -- если ты покажешь мне свое тело. Он приглашающее звякал монетами, но в голосе слышалась злоба. Лю Хань быстро обернулась и направила автомат ему в лицо. -- Я покажу тебе это, -- прорычала она. Мужчина вскрикнул, как испуганная утка. Он повернулся и пустился бежать, шлепая сандалиями по хутуну. Лю Хань устало пошла своей дорогой. Томалсс был меньше ростом, чем эксплуататоры-люди, которых знала Лю Хань (она вспомнила аптекаря Юй Мина, который пользовался ею так же безжалостно, как другие мужчины, которых на свою беду она встретила в самолете, который никогда не садится на землю, исключая одного только Бобби Фьоре). Томалсс был чешуйчатым, он был более уродливым, он был -- или должен был быть -- более сильным физически. Но был ли он на самом деле хуже? -- Я просто не знаю, -- сказала она, вздохнув, и пошла дальше. * * * -- Что за мерзкая страна! -- воскликнул Бэгнолл, осмотревшись по сторонам. На своем трудном пути на север из Пскова они с Кеном Эмбри и Джеромом Джоунзом уже миновали озера Псковское и Чудское, оставшиеся слева и сзади. Они расплатились колбасой со стариком, который переправил их на лодке через реку Нарва. Теперь они двигались на северо-запад, в сторону балтийского берега. К востоку от Пскова от лесов сохранилось одно воспоминание. Кругом лежала плоская равнина, плоская настолько, что Бэгнолл не мог понять, как озера и реки не выплескиваются из берегов. Эмбри думал о том же. -- Должно быть, кто-то прошелся по этим местам утюгом, -- сказал он. -- Да уж, кто-то, -- ответил Джоунз. -- Мать-природа, вот кто. В последний ледниковый период, бог знает сколько тысячелетий назад, льды дошли аж до этих мест, затем отступили. Они смяли землю, как человек придавливает лист растения камнем через доску. -- Меня это как-то не беспокоит, -- сказал Бэгнолл. -- Мне это неинтересно, и все тут. Она не только плоская, она еще и бесцветная. Вся зелень, которая должна быть яркой, здесь бледная. Не думаю, что это из-за солнца, хотя теперь оно в небе почти двадцать четыре часа в сутки. -- Мы находимся не очень высоко над уровнем моря, -- сказал Эмбри. -- Интересно, насколько эти земли засолены? Может, это и влияет на растения? -- Хорошая мысль, -- сказал Бэгнолл. -- Приятно объяснять все, что попадается на глаза. Не знаю, правильно ли твое объяснение, но придется с ним согласиться как с необходимостью войти в первый попавшийся, даже самый неудобный порт, если разразилась буря, так ведь? -- Кстати, о портах... -- Эмбри вынул карту. -- Лучшее, что я могу сказать, -- мы примерно в десяти милях от берега. -- Он показал на северо-запад. -- Вот тот большой столб дыма, думаю, поднимается от большого промышленного центра Кохтла-Ярве. Его ирония относилась не к названию местности -- просто он принял точку на карте, обозначавшую город, за мушиный след. -- Похоже, там что-то творится, -- заметил Джером Джоунз, -- если только не ящеры нанесли по нему удар. -- Не думаю, что это -- из-за военных разрушений, -- сказал Кен Эмбри. -- Дым поднимается ровно и постоянно. Мы наблюдали его весь прошедший день и еще полдня, и он вряд ли менялся. Думаю, что русские, или немцы, или еще кто-то, кто контролирует город, жгут там всякую дрянь, чтобы не дать ящерам увидеть с неба, что там внизу. -- Вы все не о том, -- сказал Бэгнолл. -- Главный вопрос -- где нам легче добыть судно? Заявиться прямиком в этот Кохтла-Ярве или же лучше поискать счастья где-нибудь поблизости на Балтике в рыбацкой деревушке? -- И что лучше, иметь дело с солдатами или с крестьянами? -- спросил Джоунз. -- Если мы попробуем иметь дело с крестьянами и что-то пойдет не так, мы переключимся на солдат, -- рассудил Бэгнолл, -- Но если не получится с солдатами, то все может кончиться плохо. Его товарищи поразмыслили и почти одновременно кивнули в знак согласия. -- Правильное решение, Джордж, -- сказал Эмбри. -- Я чувствую себя несколько библейски, выбирая направление по столбу дыма, -- сказал Джером Джоунз, -- хотя мы и идем не на него, а в сторону. -- Вперед, -- сказал Бэгнолл, сориентировавшись так, чтобы выйти к балтийскому берегу восточнее Кохтла-Ярве. Бэгнолла поражали советские просторы. Он подумал, что сибирские степи должны быть еще больше и пустыннее, но и в Эстонии земли было немало, можно было всю и не возделывать. Это удивляло его. Пройдя мимо фермы, окруженной полями, англичане вскоре обнаруживали, что дальше идет необработанная земля, которая тянется до следующей фермы. Хотя они приближались к балтийскому берегу, фермы чаще попадаться не стали. Бэгнолл начал беспокоиться, смогут ли они найти рыбацкую деревню, когда дойдут до берега. Преимущество путешествий в это время года -- можно идти столько, насколько хватает сил. На широте, соответствующей примерно широте Ленинграда, солнце заходило не более чем на два часа и не уходило глубоко за горизонт, создавая непрекращающиеся сумерки. Даже в полночь северное небо ярко сияло, и пейзаж был пронизан молочным светом. Как сказал Кен Эмбри в тот вечер: -- Теперь местность совсем не уродливая -- напоминает неяркую провинцию страны сказок, не так ли? В этом исходящем из ниоткуда свете без теней было трудно определять расстояние. Дом и сарай, до которых вроде бы оставалась целая миля, через две минуты неожиданно оказались прямо перед носом. -- Попросим убежища на ночь? -- спросил Бэгнолл. -- Я бы лучше поспал в соломе, чем разворачивать одеяло на земле, где оно наверняка промокнет. Они приблизились к ферме, не скрываясь. Пропуск, выданный Александром Германом, им пришлось предъявить всего пару раз: крестьяне вопреки их волнениям в целом были настроены к ним дружественно. Но когда они находились от фермы примерно в четверти мили, по оценке Бэгнолла, кто-то внутри закричал. Бэгнолл нахмурился. -- Это не по-немецки. Ты что-нибудь понял, Джоунз? Джером покачал головой. -- Это и не по-русски. Могу поклясться. Но что это такое, я не знаю. Крик повторился, и снова так же неразборчиво. -- Может быть, это эстонский? -- задумчиво предположил Джоунз. -- Я и не думал, что кто-нибудь вообще говорит по-эстонски, включая самих эстонцев. -- Мы друзья! -- закричал Бэгнолл в сторону дома, сначала на английском, затем на немецком и, наконец, на русском. Если бы он знал, как сказать это по-эстонски, не преминул бы. Он сделал пару шагов вперед. Кто бы ни находился в доме, но незваных гостей он не жаловал. Над головой Бэгнолла свистнула пуля -- прежде чем он услышал выстрел, вспышку которого увидел в окне. Расстояние было небольшое, и промах стрелка, вероятно, был вызван обманувшим его призрачным ночным светом. Не будучи пехотинцем, Бэгнолл, однако, достаточно участвовал в боях, чтобы сообразить: когда в тебя стреляют, надо броситься на землю. То же сделал и Кен Эмбри. Они одновременно закричали Джоунзу: -- Ложись, дурак! Он стоял, разинув рот, пока не пронеслась еще одна пуля, на этот раз еще ближе, чем первая. И только после этого он тоже растянулся на животе. Второй выстрел раздался не из дома, а из сарая. Затем к двум стрелкам присоединился третий -- он открыл огонь из другого окна дома. -- Куда это мы забрели? -- спросил Бэгнолл, прячась в кустах. -- На ежегодное заседание эстонской лиги "Мы ненавидим всех, кто не мы"? -- Стоит ли удивляться, -- ответил Эмбри из-за своего укрытия. -- Если это эстонцы, то они, должно быть, приняли нас за нацистов, или за большевиков, или за другие низшие формы жизни. Откроем ответный огонь? -- Я бы предпочел отступить и обойти, -- сказал Бэгнолл. В этот момент двое с винтовками выбежали из сарая и. залегли за двумя невысокими деревцами. Джордж снял с предохранителя винтовку. -- Беру свои слова обратно. Если они собираются охотиться на нас, за эту привилегию им придется заплатить. Он прижал к плечу приклад германской винтовки "маузер" с неудобным затвором. Прежде чем он успел выстрелить, из задней двери дома выбежали еще трое, направляясь к отдельно стоящей постройке слева. Кен Эмбри выстрелил в одного, но свет был обманчивым не только для эстонцев, но и для него. Все трое невредимыми скрылись в постройке и открыли огонь по летчикам. Несколько пуль ударилось в землю так близко от Бэгнолла, что он занервничал. -- Ничего себе положеньице, -- протяжно проговорил Джером Джоунз. "Мерзкое дело, -- подумал Бэгнолл -- я просто оцепенел". Слишком много эстонцев, и они, очевидно, не собираются останавливаться. Двое стрелков в доме и один в сарае продолжали стрелять по англичанам, не давая им поднять голову. Под прикрытием огня первые двое выбежавших эстонцев стали пробираться направо, к высокому кустарнику. Бэгнолл дважды выстрелил в них, ничего не добившись. -- Хотят обойти нас с фланга, -- в унынии сказал он. Затем заговорила еще одна винтовка -- сзади и справа. Один из бегущих уронил оружие и упал, как подкошенный. Неизвестная винтовка рявкнула еще раз -- второй бегущий тоже повалился на землю с криком боли, разнесшимся над плоской травянистой равниной. Он попытался уползти и скрыться, но Бэгнолл дважды выстрелил в него. Должно быть, одна из пуль попала в цель: он затих и больше не двигался. Эстонец, прятавшийся за постройкой, высунулся, чтобы выстрелить. Но стрелок, стрелявший откуда-то сзади, подстрелил и его. Эстонец повалился. Он выпустил из рук винтовку, Бэгнолл видел, куда она упала. -- У нас есть друг, -- сказал он -- Интересно, немец это или русский? Он оглянулся назад, но никого не увидел. Человек в доме, стрелявший первым -- или, может быть, кто-то другой, вставший у того же окна, -- выстрелил снова. В этот же самый момент меткий стрелок за спиной у Бэгнолла тоже выстрелил. Из окна свесилась рука, затем втянулась внутрь. -- Кто бы это ни был, он -- настоящее чудо, -- сказал Эмбри. Очевидно, что и эстонцы пришли к тому же выводу. Один из них замахал белой тряпкой. -- У нас раненый, -- закричал он на немецком со странным акцентом. -- Вы разрешите нам унести его в дом? -- Давайте, -- ответил Бэгнолл, хотя сначала заколебался. -- А вы нас пропустите? Мы не хотели захватывать это место с боем. -- Проходите, -- сказал эстонец. -- Может быть, вы не те, за кого мы вас принимали. -- Может, стоило спросить, прежде чем пробовать оторвать нам головы, -- сказал Бэгнолл. -- Идите, но помните: мы вас держим на прицеле -- и наш друг тоже. Продолжая размахивать тряпкой, эстонец поднял винтовку своего товарища. Он и его уцелевший сотоварищ поволокли раненого в дом. Судя по тому, как он обвис у них на руках, ранен он был тяжело. В то же время, не особенно доверяя заключенному перемирию, Бэгнолл и его товарищи стали отползать назад. Но эстонцы в доме и в сарае, очевидно, утихомирились. Бэгнолл понял, что отползает туда, где находится стрелок, выручивший их из беды. -- Danke schon [Большое спасибо (нем.). -- Прим. перев.], -- тихо проговорил он и затем на всякий случай добавил по-русски: -- Спасибо. -- Не за что. Привет! -- ответили ему по-русски. Второй раз он угадал правильно. Но услышав голос спасителя, он отвесил челюсть: контральто вместо баритона. Джером Джоунз взвизгнул как щенок, хвост которому прищемило дверью. -- Татьяна! -- воскликнул он. -- Что ты тут делаешь? -- Теперь это не имеет значения, -- ответила девушка. -- Сначала обойдем дом, набитый антисоветскими реакционерами, раз уж вы, англичане, так глупо уступили его им. -- Откуда ты знаешь, что это -- не антифашистские патриоты? -- спросил Эмбри на смеси немецкого и русского языков. Татьяна Пирогова неодобрительно фыркнула. -- Раз они -- эстонцы, значит, антисоветчики. С ее точки зрения, это был, похоже, закон природы. Бэгнолл не склонен был ссориться с нею, в особенности после того, как она их выручила. Больше она ничего не сказала. Она повела английских летчиков вокруг дома по большому кругу. Они двигались медленно: никто не решался выпрямиться в полный рост, опасаясь стрельбы. Но дом и сарай не обнаруживали признаков жизни, словно там никого не было. Наконец настороженно, как кошка, Татьяна поднялась на ноги. Англичане, облегченно вздохнув, последовали ее примеру. -- Как же вы наткнулись на нас в самый подходящий момент? -- спросил Бэгнолл. Она пожала плечами. -- Я вышла через два дня после вас. Вы двигались не очень быстро. Вот так я и оказалась здесь. Через полчасика, может и скорее, я окликнула бы вас, но тут началась стрельба. -- А как насчет Георга Шульца? -- нерешительно спросил Джером. Она снова пожала плечами с великолепным безразличием. -- Ранен. Может быть, и убит. Надеюсь, что убит, хотя и не уверена. Он ведь сильный. -- Она сказала это с недоброжелательным уважением. -- Но он думал, что может делать со мной, что захочет. Он ошибался. И она похлопала по стволу винтовки с телескопическим прицелом, чтобы показать, как сильно он ошибался. -- Что вы будете делать теперь? -- спросил ее Бэгнолл. -- Провожу вас до моря, чтобы было безопасно, -- ответила она. -- А потом? Кто знает? Полагаю, что вернусь и убью еще сколько-то немцев под Псковом. -- Благодарю вас за то, что вы пошли так далеко, чтобы присмотреть за нами, -- сказал Бэгнолл. Странно было думать о Татьяне Пироговой, великолепном снайпере (раньше он сомневался в этом, но стычка возле фермы доказала ее снайперский талант), как о курице-наседке, но похоже, что она обладала материнским инстинктом. Бэгнолл смутился, но все-таки сказал: -- Если мы раздобудем лодку, то приглашаем вас -- настоятельно приглашаем -- отправиться с нами в Англию. Он боялся, что она рассердится: такое с ней случалось частенько. Вместо этого на лице ее отразились досада и -- никогда за ней такого не водилось -- смущение. Наконец она ответила: -- Вы возвращаетесь на свою родину, на свою землю-мать. Для вас это правильно. Но это, -- она топнула ногой о бледную зеленую траву, -- это моя родина. Я останусь здесь и буду бороться за нее. Эстонец, которого она подстрелила, думал, что эта земля является частью его родины, а не ее. Немцы в Кохтла-Ярве, несомненно, думали, что это -- продолжение Фатерланда. Так или иначе, он понял чувства Татьяны. Он кивнул на запад, туда, где постоянно и без перерывов поднимался дым. -- Что они там делают такое, что они скрывают от ящеров? -- Там каким-то образом выдавливают нефть из скал, -- ответила Татьяна. -- Мы делали это в течение многих лет, мы, а затем реакционные эстонские сепаратисты. Наверное, фашистам заводы достались в рабочем состоянии, или же они отремонтировали их. Бэгнолл кивнул. Это имело смысл. Нефтяные продукты в эти дни были вдвойне бесценны. Немцы гонялись за ними повсюду. -- Идемте, -- сказала Татьяна, не думая больше о немцах. Она шла широким раскачивающимся шагом, что само по себе отвлекало ее и до некоторой степени объясняло шпильку насчет того, что летчики шли медленно. Через пару часов они достигли балтийского берега. Он выглядел не особенно впечатляюще: серые волны катились, наступая и отступая от покрытого грязью берета. И тем не менее Джером Джоунз закричал, изображая воинов Ксенофонта, увидевших море после похода: -- Таласса! Таласса! Бэгнолл и Эмбри улыбнулись, узнав слово. Татьяна только пожата плечами. Может быть, она подумала, что это английский. Для нее этот язык был таким же чуждым, как греческий. Примерно через полмили к западу у моря обнаружилась деревушка. Бэгнолл испытал прилив радости, увидев пару рыбачьих лодок на берегу. Остальные, несмотря на ранний час, уже вышли в море. Деревушка встретила летчиков и Татьяну лаем собак. Рыбаки и их жены вышли из дверей посмотреть на пришельцев. Выражение их лиц варьировало от безразличия до враждебности. Бэгнолл сказал по-немецки: -- Мы -- трое английских летчиков. Мы застряли в России больше чем на год. Мы хотим вернуться домой. Может кто-нибудь из вас переправить нас в Финляндию? Мы не располагаем многим, но заплатим, чем сможем. -- Англичане? -- спросил один из рыбаков, с таким же странным акцентом, как эстонские стрелки. Враждебность исчезла. -- Я возьму вас. Через мгновение кто-то еще предъявил свои права на объявившихся почетных пассажиров. -- Не ожидал, что из-за нас начнется ссора, -- пробормотал Бэгнолл, когда жители деревни заспорили. Победил тот, кто первым согласился везти их. Он убежал в дом, затем вернулся в сапогах и в вязаной шерстяной шапке и повел всех к своей лодке. Татьяна последовала за ними. На прощанье она по очереди расцеловала летчиков. Жители деревни оживленно прокомментировали это на своем непонятном языке. Двое или трое мужчин захохотали. Это было вполне понятно. А две женщины громко презрительно фыркнули. -- Вы уверены, что не поедете с нами? -- спросил Бэгнолл. Татьяна снова отрицательно покачала головой. Она повернулась и, не оглядываясь, зашагала на юг. Она знала, что ей полагается делать, и понимала, какие последствия будет иметь ослушание. -- Идемте, -- сказал рыбак. Летчики поднялись на борт вместе с ним. Остальные жители деревни столкнули лодку в море. Рыбак открыл дверцу топки паровой машины и принялся бросать в топку куски дерева, торфа и высушенного конского навоза. Покачав головой, он пояснил: -- Надо бы угля. Но нету. Приходится топить тем, что есть. -- Мы знаем несколько куплетов этой песни, -- сказал Бэгнолл. Рыбак хмыкнул. Лодка, вероятно, была бы тихоходной и на угле. А на чем попало она шла еще медленнее, и дым, поднимавшийся из ее трубы, был еще противнее, чем дым Кохтла-Ярве. Но машина работала. Лодка плыла. Если с воздуха не свалятся на голову ящеры, то до Финляндии менее дня пути. * * * -- О, Ягер, дорогой, -- сказал Отто Скорцени нарочитым фальцетом. Генрих Ягер удивленно оглянулся: он не слышал, как подошел Скорцени. Эсэсовец засмеялся: -- Хватит мечтать об этой твоей русской куколке, удели внимание мне. Мне от тебя кое-что требуется. -- Она не куколка, -- сказал Ягер. Скорцени засмеялся еще громче. Полковник-танкист настаивал: -- Если бы она была куколкой, я бы вряд ли мечтал о ней. Эта частичная уступка устроила Скорцени, и он кивнул. -- Хорошо, пусть так. Но даже если она сама Мадонна, оставь мечты о ней. Ты знаешь, что наши друзья из дома прислали нам подарок, знаешь? -- Трудно не узнать, -- согласился Ягер. -- Столько вас, проклятых эсэсовцев, вокруг, что и пописать негде, и каждая вонючка -- со "шмайссером" и с таким видом, будто он готов тебя пристрелить. Бьюсь об заклад, что знаю, что это за подарок. Он не стал уточнять -- и не потому, что мог ошибиться, а из доведенного до автоматизма инстинкта безопасности. -- Наверняка, -- сказал Скорцени. -- А почему бы и нет? Об этом веществе ты знаешь так же давно, как и я, с того дня под Киевом. Больше он ничего не сказал, но и не требовалось. На Украине они украли взрывчатый металл у ящеров. -- Что ты собираешься делать с... этим? -- настороженно спросил Ягер. -- У тебя неладно с головой? -- спросил Скорцени. -- Я собираюсь взорвать жидов в Лодзи и удрать, вот что я собираюсь сделать, а их друзья ящеры и бедные проклятые поляки окажутся в неподходящее время в неподходящем месте. -- Он снова захохотал. -- Тут в одном предложении вся история Польши, не так ли? Бедные проклятые поляки в неподходящем месте в неподходящее время. -- Полагаю, у тебя есть на это разрешение? -- сказал Ягер, предполагая как раз обратное. Если бы кому-то захотелось воспользоваться атомной бомбой для своих собственных целей, то Отто Скорцени -- именно тот человек, который сделает это без всякого разрешения. Но не сейчас. Крупная голова Скорцени закачалась вверх и вниз. -- Можешь поставить в заклад свою задницу, но оно есть: от рейхсфюрера СС и от самого фюрера. Оба у меня в портфеле. Хочешь глянуть на интересные автографы? -- Ни малейшего желания. -- В определенном смысле Ягер почувствовал облегчение -- раз Гиммлер и Гитлер подписались, то, по крайней мере, Скорцени удержится в каких-то рамках... или не выйдет за них больше, чем обычно. И все же... -- Поражает меня напрасная трата бомбы. Никакой угрозы из Лодзи не исходит. Посмотри, что получилось в последний раз, когда ящеры попытались переправить через город подкрепление нашим врагам: их перехватили и перемололи. -- О да, евреи оказали нам чертовскую милость! -- Скорцени закатил глаза. -- Эти ублюдки были в германской форме, когда напали на ящеров, но за это их ругать не стоит -- что мы и сделали. В частности, я. Ящеры подкупили пару поляков со снайперскими винтовками, те подобрались сюда и устроили охоту на Скорцени. Ящерам очень хотелось мне отплатить. -- Ты ведь все еще здесь, -- отметил Ягер. -- Ты заметил, не так ли? -- Скорцени сделал движение, словно целуя его в щеку. -- Какой же ты умный мальчик. Но оба поляка мертвы. Понадобилось некоторое время -- и мы с точностью до злотого знаем, сколько им заплатили. -- Он улыбнулся, показав зубы: возможно, при воспоминании о том, как погибли поляки. Но затем он помрачнел. -- Но мертв еще и подполковник Брокельман. Этому несчастному сыну потаскухи повезло вырасти примерно с меня ростом. Один из поляков снес ему голову с расстояния в тысячу метров. Исключительно точная стрельба, должен сказать. Я сделал ему комплимент тем, что вручил ему его указательный палец. -- Уверен, он очень обрадовался, -- сухо сказал Ягер. Быть связанным со Скорцени означало быть замешанным в самые грязные дела, дела, о которых он как командир танкового соединения не должен бы и думать. Массовые убийства, пытки... Он за все это не расписывался. Но они входили в меню войны, независимо от того, подписался он под ним или нет. Зачем уничтожать город, жители которого приносят рейху больше пользы, чем зла? И достаточно ли для смертною приговора единств